– Так, – согласилась Лига, продолжая изумляться тому, что дама услышала в ее речи русский акцент.

Затем в какой-то момент ворвался выпускник и старший консультант Эннет-Хауса Кельвин Болт, и подтянул к себе стул, и развернул задом наперед, и оседлал как стриптизерша, сгорбившись и сложив руки на спинке стула, жестикулируя во время монолога незажженной сигой. Он сказал Гейтли, что, мужик, выглядит он как говно, на которое уронили что-то тяжелое. Но, сказал он Гейтли, видел бы он остальных, канашек в полинезийских прикидах. Болт и управдом добрались до места раньше, чем служба охраны ЭВМГ смогла отвлечь Органы от выписывания штрафов за полуночную парковку на Содружке, сказал он Гейтли. Ленц, Грин и Альфонсо Парьяс-Карбо втащили/внесли Гейтли в отрубе в дом и положили на черный виниловый диван в кабинете Пэт, где Гейтли пришел в себя и сказал, чтоб там без скорой и чтоб разбудили его через пять минут, пожалуйста, и затем уже отрубился с концами. У Парьяса-Карбо после того, как он помог втащить/внести Гейтли, похоже, вылезла кишечная грыжа в легкой форме, но он был мужиком и отказался от кодеина ребят из скорой, и выражал благодарность за духовный рост, а шишка на боку уже рассасывалась как миленькая. Изо рта у Кельвина Болта пахло сигаретным дымом и вчерашним омлетом. Однажды Гейтли видел дешевый картридж, где Кельвин Болт занимался сексом с женщиной, у которой была только одна рука, на какой-то грубой самодельной трапеции. Освещение и постановка картриджа были реально низкого качества, да и Гейтли смотрел под Демеролом, но он был на 98 % уверен, что это молодой Кельвин Болт. Кельвин Болт рассказал, как прям в кабинете над бессознательным телом Гейтли Рэнди Ленц разбабился, что, мол, весь этот пиздец с Гейтли и канашками, естественно, не пойми почему повесят на него, Рэнди Ленца, и ну давайте уж сразу выдавайте ему административного Пинка без лицемерных совещаний. Брюс Грин припечатал Ленца к шкафчикам Пэт и тряс, как маргариту, но отказался стучать на Ленца или сказать, с чего отмороженные канадцы взяли, что такое ссыкло, как Ленц, могло картануть их друга. По делу завели уголовное производство, но Болт признался в некотором уважении к отказу Грина жрать сыр. Брюси Г. во время махача пострадал от перелома носа и еще теперь светил фингалами под каждым глазом. Кельвин Болт рассказал, что он, Кельвин Болт, и управдом сразу по прибытии просекли, что Ленц или под коксом, или надринился по самые зенки какими-то дринами, и Болт рассказал, что собрал все самообладание, которым его наделила сухая жизнь, до последней йоты в кулаки, и тихонько вывел Ленца из кабинета в специальную спальню для инвалидов по соседству, и, перекрикивая Берта Ф. Смита, выхаркивающего во сне легкие, рассказал он, реально самообладательно дал Ленцу шанс или немедля добровольно отказаться от проживания в Эннет-Хаусе, или согласиться на немедленный анализ мочи, обыск комнаты и все в таком духе, плюс на допрос Органов, которые, довольно ясен пень, как раз мчались с кортежем скорых за канашками. Тем временем, сказал Болт, – жестикулируя сигареткой и иногда придвигаясь, чтобы посмотреть, в сознании ли еще Гейтли, и чтобы сказать, что он выглядит как говно, тем временем, – Гейтли отдыхал на диванчике в отрубе, подпертый двумя шкафчиками для бумаг, чтобы не скатиться с дивана, которого был шире, и охренительно истекал кровью, и никто не знал, как, эт самое, накласть жгут на плечо, и фигуристая новенькая в тряпичной маске перегибалась над подлокотником и давила на полотенца на кровотечении Гейтли, и ее полураспахнутый халат открывал такой вид, что даже Альфонсо П.-К., свернувшийся грыжевым калачиком на полу, и тот ожил, и Болт и управдом по очереди Просили о Помощи интуитивно догадаться, что дальше делать с Гейтли, потому что известный факт, что он на УДО с реально серьезным сроком и, со всем доверием и уважением к Дону, на тот момент по разбросанным в самых разных лежачих позах на улице искалеченным канадским телам было непонятно, кто что с кем сделал в самообороне от чего-то или нет, а Органы вообще склонны проявлять острый интерес к огромным парням в больницах со зрелищными огнестрельными ранениями, и но потом, когда через пару минут возле дома с визгом затормозила Пэт М. на «Авентуре», она довольно возмутимо наорала на Кельвина за то, что он до сих пор сам не допер сплавить Дона Гейтли по-бырому в Св. Е. Болт сказал, что пропустил вопли Пэт мимо ушей и не обиделся, заодно открыв, что у Пэт М. дома, как он знал, серьезные семейные проблемы уровня уголовки. Он рассказывал, что и ну Гейтли слишком неподъемный, чтобы тащить дальше чем на пару метров, даже с девчонкой в маске заместо Парьяса-Карбо, и они с трудом доперли Гейтли все еще в мокрой рубашке для боулинга на улицу и ненадолго положили на тротуар, и накрыли черным замшевым чехлом для машины Пэт, пока Болт пытался подогнать свой любимый «Корвет» как можно ближе к Гейтли. Звуки приближающихся сирен на Содружке смешивались со звуками серьезно измочаленных канадцев, приходящих в то, что у канашек сходит за сознание, и зовущих каких-то «medecins», а также с воплем спятившей белки, с которым Ленц заводил свой проржавевший коричневый «Дастер», у которого полетел соленоид. Они затолкали тушу Гейтли в «Корвет», и Пэт М. погнала в онангарде на турбо-«Авентуре» как безумная. Пэт пустила девушку в маске с собой, потому что иначе девушка в маске не отставала. Управдом осталась в Эннет-Хаусе вести переговоры с охраной ЭВМГ и менее толерантными к брехне Органами БПД. Сирены были все ближе, что подбавляло неразберихи, потому что светопредставление привлекло на подмороженные лужайки маразматичных и мобильно-вегетативных жильцов блока № 4 и Сарая, и какофония из нескольких видов сирен влияла на них не лучшим образом, и они начали махать руками, визжать, бегать кругами и вносить свою лепту в медицинскую суету места происшествия, которая к моменту, когда они с Пэт оттуда сорвались, стала форменным дурдомом и все в таком духе. Болт риторически спрашивает, сколько ж Дон весит, потому что для того, чтобы сдвинуть передние сиденья машины так, что туда только карлик влезет, и затолкать тулово Гейтли на заднее сиденье «Корвета», понадобились все свободные руки и даже культи Берта Ф. С., – это было как пытаться протащить что-то огроменное через дверь, которая размером сильно меньше, чем это самое огроменное, и все в таком духе. Болт иногда стучал по сиге, будто думал, что она зажжена. Первые полицейские машины вылетели с заносом из-за угла Уоррен-Содружка как раз тогда, когда на Уоррен выехали с дорожки ЭВМ они. Пэт в машине впереди сделала такой жест, что то ли спокойно помахала проезжающим Органам, то ли неспокойно схватилась за голову. Кельвин спросил, а он не забыл сказать про кровь Гейтли? Гейтли залил кровью виниловый диван Пэт М., шкафчики для бумаг и ковер, улочку ЭВМ, тротуар, черный замшевый чехол для машины Пэт М., зимние куртки практически всех присутствующих и любимую обивку салона любимого «Корвета» Кельвина Болта, которая, позвольте ему заметить, была новая, и дорогая сердцу. Но, сказал он, можно не париться, сказал Болт: блядская кровища была последней из проблем. Гейтли это вовсе не понравилось, и он начал моргать Кельвину в как бы безграмотной морзянке, чтобы привлечь внимание, но Болт то ли не заметил, то ли решил, что это какой-нибудь постоперационный тик. Болт всегда зачесывал волосы назад, как гангстер. Болт сказал про реанимацию Св. Е., что в реанимации проявили оперативность и смекалку, когда вытащили Гейтли из «Корвета» на каталку двойной ширины, хотя у них и возникли некоторые проблемы с тем, чтобы поднять каталку и выдвинуть ножки с колесиками, чтобы люди в белом могли укатить Гейтли, пока другие люди в белом торопливо шагали рядом, наклонялись над ним, держали рану и выкрикивали короткие приказы на своем лаконичном языке и все в таком духе, как всегда делается в реанимации, в экстренных случаях. Болт говорит, что не понял, поняли ли они сразу, что перед ними зрелищное огнестрельное ранение, – никто словом не обмолвился про «огнестрел» или что еще в таком духе. Болт что-то лепетал про бензопилу, а Пэт энергично поддакивала. Две главные вещи, из-за которых Гейтли продолжал ритмически моргать, были следующими: погиб ли кто-нибудь в итоге, в смысле из канашек; и не приезжал ли из округа Эссекс некий тип навроде помощника прокурора, который всегда ходит в шляпе, или не подавал ли он признаков того, что пронюхал о местоположении и причастности Гейтли; и – так что, выходит, три вещи – и достаточно ли презентабельно на бумаге выглядят жители Эннет-Хауса, которые присутствовали на месте происшествия от начала до конца, чтобы считаться, типа, законными свидетелями. Плюс еще он был не прочь узнать, чем Болт вообще думал, когда спугнул Ленца в городскую ночь, предоставив Гейтли в одиночку расхлебывать юридическую кашу. В основном правовые познания Кельвина Болта ограничивались кинопроизводством и мелочью по части отдела нравов. В конце концов Болт описывает один из ключевых триумфов сообразительности управдома: быстренько глянуть на ТП, кто из жильцов, шумевших на улице с кататониками, находится в таком подвешенном состоянии в плане закона, что их нужно Оба их с Интой родителя были наполовину русскими, поэтому двуязычие в доме стало нормой. Оба языка девочки считали родными и говорили по-латышски так же чисто, как по-русски. Может, у дамы уникальный слух и она слышит то, что не доступно другим?

как можно быстрее пресопроводить в защищенную зону Хауса с правовых глаз долой до того, как нагрянут Органы БПД. Он говорит, на его взгляд, Гейтли повезло, что он (Гейтли) такой массивный сукин сын и в нем так много крови, потому что даже хоть Гейтли потерял столько литров крови на чужой обивке и был в шоке и все в таком духе, что, когда его втащили на двойную каталку, лицо у него было цвета сыра, губы синие и он бредил всяким шоковым бредом, но даже в таком состоянии – вот он (Гейтли), хоть и не прям сейчас на обложку GQ, но живехонький. Болт сказал, что в приемной реанимации, где добрым людям даже курить не разрешают, он сказал, что затем эта наглая новенькая с белой вуалью посягнула на разбор Кельвина из-за того, что он дал Рэнди Л. выписаться и отчалить раньше, чем определили его роль в юридическом борз-мажоре Гейтли, и хотя Пэт М. вовсю проявляла безусловную любовь, тоже было очевидно, что она не в восторге от тактики Болта и все в таком духе. Гейтли яростно моргал, выражая согласие с позицией Джоэль. Кельвин Болт сделал стоический жест сигаретой и сказал, что сказал Пэт М. правду как есть: он всегда говорил правду как есть, чем бы это ему ни грозило, в эти дни: он сказал, что сказал, что подстегнул Ленца линять по-бырому только потому, что в противном случае боялся, что он (Болт) сотрет карту Ленца прямо на месте, в состоянии эффекта. Соленоид в автомобиле Ленца, судя по всему, накрылся бесповоротно, потому что новая жилица Эмми Дж. видела, как его ржавый «Дастер» следующим реально ранним утром эвакуируют с неправильной стороны дороги напротив блока № 3, когда Эмми Дж. пыталась прокрасться назад в Хаус, с сушняком и похмельем, чтобы забрать мешок «Хефти» с личным шмотьем по выселении, – судя по всему, Ленц бросил тачку и свалил в пешеходном порядке во время замешательства и стразиса Органов с водителями скорой помощи, которые – и как их винить – не хотели принимать канадцев изза тонны бумажной работы для возмещения медстраховки канашкам. Управдом дошла до того, что закрыла своим телом запертую дверь в Эннет-Хаус, расставив не такие уж субтильные руки и ноги, заблокировав вход и решительно заявляя каждому представителю Органов, что Эннет-Хаус по судебному решению находится под защитой Содружества Массачусетс и войти в него можно лишь с судебным разрешением на руках и после трех обязательных рабочих дней на подачу Хаусом протеста и ожидания вердикта, и Органы и даже соплежуи из охраны ЭВМГ так и не вошли, благодаря ей, одной, и после этого Пэт М. задумалась о том, чтобы вознаградить управдома за хладнокровие под огнем и повысить до заместителя директора в следующем месяце, когда действительный заместитель директора уедет получать сертификат по обслуживанию реактивных двигателей в компании «Аэротех» на Восточном побережье по гранту массачусетской реабилитационной комиссии.

Между тем та продолжала:

Глаза Гейтли то и дело закатываются, только отчасти из-за боли.

– Я еду навестить сына. Он врач. Работает в том числе и в отеле. К сожалению, в поселке с медиками туго, поэтому приходится разрываться. Вы с ним еще не знакомы?

– Нет, к сожалению.

Если у него в руке не было реально зажженной сигареты, Кельвин Болт всегда вел себя так, будто находился где бы то ни было лишь технически. Его всегда окружал ореол скорого ухода, как у человека, у которого в любой момент запищит бипер. Зажженная сигарета как будто была для него психическим балластом, что ли. Все, что он говорил

– Еще познакомитесь. Здесь не так много образованных людей, так что все мы рано или поздно становимся одной семьей.

Она считает ее образованной? Тоже по акценту в речи определила? Лига почувствовала раздражение, хотя понимала, что дама не обязана знать, как сильно она устала.

Гейтли, казалось последними словами перед тем, как он посмотрит на часы, хлопнет себя по лбу и уйдет.

Однако та все же оказалась более проницательной.

– Вы уж простите меня, глупую старуху, что отнимаю время от вашего законного отдыха. Просто так приятно встретить нового человека в этой глуши! Не могла удержаться от знакомства. Не сердитесь.

Лиге стало стыдно во второй раз. Эгоистка несчастная! У человека и так ограниченный круг общения, как у всякого инвалида, а она злится на бедную женщину.

– Я очень рада познакомиться, – искренне сказала она.

– Тогда пообещайте зайти к нам в гости. Мы живем недалеко от старого склада. Любой укажет наш дом.

– С удовольствием.

– Ну и отлично. А теперь бегите, юная леди. И хорошего дня!

Болт сказал, что из чего бы канашка, который, как утверждают жильцы, в него выстрелил, в него ни выстрелил, оружие было серьезное, потому что фрагменты плеча и рубашки для боулинга Гейтли были разбросаны по всей маленькой улице комплекса. Болт показал на огромную повязку и спросил, не говорили ли еще врачи, оставят они ему то, что осталось от искалеченных плеча и руки? Гейтли обнаружил, что единственный звук, который он в состоянии издать, похож на стон раздавленного котенка. Болт упомянул, что Даниэлла С. ездила с Бертом Ф. С. в массачусетскую реабилитационную комиссию и рассказывала, какие чудеса нынче вытворяют в индустрии простезировки. Глаза Гейтли вращались во все стороны и он издавал тихие жалкие испуганные звуки с придыханием, представляя, как с крюком, попугаем на плече и повязкой на глазу по-пиратски говорит «Гром и молния!» из-за кафедры АА. Он все чаще приходит к пугающему выводу, что вся сеть нервов, связывающая человеческий голосовой аппарат с человеческим разумом и позволяющая задавать жизненно важные вопросы уголовного и медицинского характера, видать, проходит через правое плечо. Все гребаные узлы и гребанутые взаимосвязки между нервами всех мастей, он так и понял. Он представил, как с таким голосовым простезом, который надо прикладывать к горлу (причем, наверное, крюком), пытается из-за кафедры Донести Послание голосом банкомата или аудио-интерфейса ROM. Гейтли хотел знать, какой сейчас день, и картанулся ли кто-нибудь из ленцевских канашек, и в каком качестве здесь тот мужик в шляпе, который сидел в коридоре у самой двери то ли вчера, то ли позавчера, отбрасывая шляпой перед дверным проемом тень в форме примерно параллелограмма, и там ли еще этот мужик, при условии, что шляпная тень мужика была действительной, а не фантомной, и еще интересно, как надевают наручники, если одно плечо искалечено и размером с голову. Если Гейтли пытался сделать больше чем полувдох, правый бок накрывала пелена умопомрачительной боли. Он даже дышал, как больной котенок, – скорее трепетал, чем дышал. Болт сказал, что Эстер Трейл, оказывается, в какой-то момент во время борз-мажора исчезла и так и не вернулась. Гейтли помнил, как она с криками убегала в городскую ночь. Болт сказал, что ее «Альфа Ромео» эвакуировали следующим утром вместе со сдохшим «Дастером» Ленца, а ее вещи, как полагается, сложили в мешок, выставили на крыльцо и все в таком знакомом духе. Болт сказал, что во время обыска комнаты Ленца сотрудниками нашелся загадочно большой запас качественного «ирландского багажа», так что, похоже, теперь Хаус обеспечен мешками для мусора и выселения на весь следующий фискальный год. Мешки с добром выселенных жильцов обычно ждут на крыльце три дня, и Гейтли пытается высчитать, какой сегодня день, если плясать от этого факта. Болт говорит, что Эмиль Минти схлопотал Полный домашний арест, потому что был замечен, когда доставал из мешка Эстер Трейл на крыльце нижнее белье по причинам, в которые никто особенно не хочет вдаваться. Кейт Гомперт и Рут ван Клив, предположительно, отправились на собрание АН на площади Инмана и там их, предположительно, ограбили, и они разделились, и потом обратно в Хаус вернулась только одна Рут ван Клив, и Пэт выбила под присягой ордер на Гомперт из-за психических и суицидальных проблем девчонки. Гейтли обнаруживает, что ему, в общем-то, все равно, позвонил ли кто-нибудь Ставросу Л. в Шаттаке, чтобы сообщить, что Гейтли не придет на работу. Болт загладил волосы назад и сказал посмотрим, что там еще. Пока что Джонетт Фольц прикрывает смены Гейтли и просила передать, что молится за него. У Чандлера Фосса закончились его девять месяцев в Хаусе, но уже на следующее утро он вернулся и просидел со всеми на Утренней Медитации, а это хороший знак в плане трезвости для старины Чандулятора. Дженнифер Белбин все-таки обвинили в подделке чеков в суде округа Уэлфлит, но ей разрешат дожить в Хаусе, прежде чем прислать повестку, и ее ГэЗэ говорит, что жизнь в Хаусе гарантированно сократит срок минимум наполовину. Замдиректора ездила с Белбин в суд в свое личное время. Дуни Глинн все еще лежит с дивертитькулитом, свернувшись калачиком, не желает вылезать из кровати и не реагирует ни на уговоры, ни на угрозы, и управдом пытается пробиться через канцелярщину в Минздраве, чтобы его разрешили перевести в Св. Е. даже несмотря на то, что в его желтом листе числится страховое мошенничество – наследие его собственного катастрофического прошлого. Мужик, который жил в Хаусе в одно время с Кельвином и четыре полных года оставался трезвым в АА, вдруг ни с того ни с сего сорвался и выпил свою Первую Рюмку в один день со светопредставлением с Ленцем, и предсказуемо нажрался в говно, и свалился с конца пирса в Форт-Пойнте, и утонул – как бы буквально ушел на Дно, можно сказать, – и панихида сегодня, вот почему Болт пойдет уже через секунду, говорит он. Новенький Тингли начал выходить из бельевого шкафа, на час за раз, и принимать твердую пищу, и Джонетт перестала требовать, чтобы его сплавили в Городскую психбольницу. Еще более новенького новенького, который пришел на место Чандлера Фосса, зовут Дэйв К., и его жизнь помяла неслабо, уверяет Кельвин Болт: младший менеджер в компании «Атмосферное перемещение ATHSCME», обеспеченный парень с собственным идиллическим домиком, детьми и нервной женой с высокой прической, который, значит, как-то раз выпил пол-литра «Куэрвы» на каком-то корпоративе ATHSCME в честь Дня Взаимозависимости и все в таком духе, и ввязался в какое-то безумное пьяное соревнование по лимбо с менеджером-соперником, и попытался пройти в лимбо то ли под столом, то ли под стулом, то ли еще под чем таким же безумно низким, и запорол себе позвоночник, может, даже перманентно: так что самый новенький новенький шмыгает по гостиной Эннет-Хауса как краб и затылком протирает пол, с дрожащими от натуги коленями. Даниэлла С. думает, что Берт Ф. С., похоже, подцепил бартериальную пневматику или еще какую хроническую легочную хрень, и Джофф Д. подбивает жильцов подписать петицию, чтобы ограничить доступ Берта на кухню и в столовую, потому что Берт, очевидно, не может прикрывать рот, когда кашляет. Болт говорит, что Кленетт Х. и Йоланда У. тихарятся у себя в комнатах и им запрещено спускаться вниз или подходить к окнам, из-за, по утверждениям, затоптанной карты канашки и все в таком духе. Гейтли мяукает и моргает как бешеный. Болт говорит, что все очень поддерживают Дженни Б. и говорят, чтобы она вверила уэлфлитское обвинение в руки Высшей Силы. Персонал Сарая до сих пор по оговоренным утрам катает кататоническую тетку в инвалидном кресле из Сарая в Хаус, и Болт говорит, что Джонетт пришлось сделать выговор Минти и Дилю за то, что они вчера надели парализованной пациентке на голову такую стрелу-прикол с загибом посередине, с которой у тебя как будто стрела торчит в голове, и так и оставили ее сидеть возле ТП на весь день. Плюс трусики Трейл; так что внезапно за двенадцать часов Минти уже в одном нарушении от того, чтобы получить Пинка, и лично Болт уже натирает носок самого острого ботинка, весь в надеждах. Самым серьезным поднятым вопросом на Собрании для Нытья и Предложений стала хренова куча картриджей, припренных Кленетт Х., которые, оказывается, собирались выкинуть в этой понтовой теннисной школе на холме, где она работает, так что она их прикарманила и приперла в Хаус, и жильцы все как на иголках, потому что Пэт сказала, что прежде чем передать их жильцам, все картриджи придется просмотреть сотрудникам на предмет пригодности и секса, и жильцы ноют, мол, это же ждать вечность, и это просто гребаные сотрудники зажали новое развлечение, тогда как ТП в Хаусе уже просто ползет на карачках в развлеченческой пустыне и молит о капле нового развлечения. Макдэйд ныл на собрании, что если ему еще раз придется посмотреть «Кошмар на улице Вязов XXII: Дряхление», то он сиганет с крыши Хауса.

Лига двинулась дальше, но у поворота зачем-то обернулась. Дама все еще смотрела ей вслед. Она помахала новой знакомой. Милая какая женщина!

За сегодняшний день она познакомилась с таким количеством людей, что даже не успела всех запомнить. Когда к ней приходят первокурсники, то выучить всех по именам Лиге удается только к концу второго семестра. Здесь приблизительно то же самое, только запомнить надо за один день. Придется поднапрячься.

Плюс, говорит Болт, Брюс Грин не поделился с сотрудниками и словом о том, что чувствует в отношении всего этого борз-мажора с Ленцем и Гейтли; что он просто сидит и ждет, когда кто-нибудь его мысли прочитает; и его соседи по комнате жаловались, будто во сне он мечется и кричит что-то про орехи и сигары.

Инта широко распахнула перед сестрой дверь.

– Ну как? Кто на новенького? Еще жива? Значит, тебя там не съели? А ты боялась! Я же говорила, что работа непыльная.

Лига только головой помотала.

По обе стороны дороги

Оказалось, что дежурить Лиге придется чуть ли не через сутки. Соблюдением трудового законодательства тут и не пахло, зато в курс дела она вошла довольно быстро. Работа администратора в самом деле оказалась не такой страшной, как думалось вначале, к тому же, как известно, глаза боятся, а руки делают. В университете ее нагрузка тоже всегда была неслабой. Любимые коллеги так и норовили перекинуть на нее часть своей ноши. Порой она не успевала не только нормально поесть, но и почти не спала. И ничего! Справлялась!

Кельвин Болт, четыре года трезвости, сидит верхом на стуле и все сильнее наклоняется вперед в позе человека, который в любой момент оттолкнется от спинки и уйдет. Он сообщает, что в глубине души прежде безнадежно самовлюбленного «Крошки» Юэлла что-то надломилось и оттаяло, в духовном разрезе: парень сбрил свою бородку полковника Сандерса, все слышали, как он рыдал в ванной пятиместной спальни, а Джонетт видела, как он тайком выносил мусор с кухни, хотя его Дежурством на этой неделе были окна в кабинете. В трезвости Болт обнаружил в себе страсть к изысканным блюдам, и у него даже обозначились дополнительные подбородки. Его волосы вечно зализаны назад с помощью какой-то фигни без запаха, и у него более-менее постоянная болячка на верхней губе. Гейтли почему-то продолжает представлять себе Джоэль ван Дайн, одетую как Мадам Психоз, в обычном кресле в трехместной женской спальне, как она жует персик и выглядывает в открытое окно на распятие на высокой крыше больницы Святой Елизаветы. Само распятие небольшое, но так высоко, что его видно почти отовсюду в Энфилде-Брайтоне. Видит, как Джоэль деликатно приподнимает вуаль, чтобы надкусить персик. Болт говорит, что у Шарлотты Трит опустился уровень Т-лимфоцитов. Она вышивает для Гейтли какую-то салфетку с надписью в духе «Выздоравливай один день за раз, если на то воля Божья», но дело не спорится, потому что у Трит из-за ВИЧ началась какаято глазная инфекция со слизью, из-за которой она теперь врезается в стены, и ее консультант Морин Н. во время Летучки сотрудников просила Пэт подумать насчет перевода Шарлотты в «дом на полпути» для ВИЧ-инфицированных в Эверетте, где проживают и бывшие наркоманы. Моррис Хенли – вот к слову о Т-лимфоцитах – испек для Гейтли тарелку брауни со сливочным сыром в качестве пожелания выздоровления, но потом сволочи на сестринском посту отделения травматологии, типа, прям выконфисковали их у Кельвина, когда он пришел, но у него еще осталась парочка в залитом кровью «Корвете», и Гейтли может даже не сомневаться, что за брауни Хенли можно и убить любимого человека и все в таком духе. Гейтли вдруг охватывает тревога из-за того, кто в его отсутствие в Хаусе готовит ужин, типа, знают ли они, что на мясной рулет нужно рассыпать пригоршню кукурузных хлопьев, для текстуры. Кельвина Болта он находит невыносимым и мечтает, чтобы тот наконец съебался, но в то же время вынужден признать, что, когда рядом кто-то есть, он забывает об ужасной боли, хотя в основном потому, что захлестывающая паника из-за того, что он не в силах задавать вопросы или хоть как-то реагировать на чужие слова, так отвратительна, что как бы затмевает боль. Болт засовывает незажженную сигарету за ухо, где та, предвидит Гейтли, из-за тоника для волос станет некурибельна, заговорщически оглядывается через каждое плечо, подается вперед так, что лицо оказывается между прутьями перил койки, и, окатив лицо Гейтли запахом вчерашних яиц и дыма, тихо говорит, что Гейтли просто обалдеет от радости, что все жильцы, присутствовавшие в борз-мажоре – кроме Ленца, Трейл и всех тех, кто не в том юридическом положении, чтобы высовывать головы и все в таком духе, говорит он, – он говорит, что большинство из них подняли головы и написали показания, что приходили Органы БПД плюс какие-то мутные федералы с чмошными архаичными армейскими стрижками, наверное, из-за, типа, внутрионанского элемента канашек – здесь большое сердце Гейтли екает и уходит в пятки, – и были добровольно допущены в Хаус, с письменного разрешения Пэт, и приняли письменные показания, а это типа как присяга на бумаге, и показания как бы все на 110 % горой за Дона Гейтли и подтверждали оправдательную сценаристику событий, будь то самозащита или Ленцезащита. Несколько свидетельств указывали на то, что канашки производили впечатление, будто находились под воздействием каких-то вызывающих агрессию Веществ. Сейчас самая главная проблема, говорит Болт, как говорит Пэт, – это пропажа утверждаемой Штуки. Т. е. местонахождение Штуки 44-го калибра, из которой шмаляли в Гейтли, пропало, говорит Болт. Последний жилец, который показывает, что видел ее, – Грин, который говорит, что отнял ее у затоптанного ниггершами канашки, в последствиях чего он, Грин, говорит, он бросил Штуку на газон. В последствиях чего Штука как бы прям испарилась из правового поля зрения. Болт говорит, что с его точки правового зрения Штука-то и делает всю разницу между сценаристикой железобетонной самозащиты и сценаристикой какой-то, может, просто ниибической бучи, в которой в Гейтли в какой-то неопределенный момент таинственно шмальнули, пока он огромными голыми руками ретушировал карты паре канадцев. Сердце Гейтли сейчас где-то в районе голых волосатых голеней, после упоминания армейских стрижек федералов. При попытке умолять Болта сказать уже прямо, убил Гейтли кого-нибудь или нет, он снова пищит как раздавленный котенок. Боль от ужаса невыносима, но и помогает Гейтли смириться и махнуть рукой, и он расслабляет ноги и приходит к выводу, что Болт все равно не скажет то, что ему интересно, что такова реальность – он нем и беспомощен перед Кельвином. Болт подается вперед, обнимает спинку стула и говорит, что Кленетт Хендерсон и Йоланда Уиллис находятся на Полном домашним аресте в своей спальне, ради их же блага, чтобы не спускались и не испортили себе юридическую жизнь, давая показания. Потому что канашка в клетчатой шапкеушанке с пропавшей утверждаемой Штукой отдал концы на месте от острого каблука в правый глаз, пока его топтали на хер так, как топчут только ниггерши, и все в таком духе, а Йоланда Уиллис весьма проницательно оставила шпильку торчать в карте у парня с отпечатками пальцев ноги внутри – имея в виду, видимо, внутри туфли, а не парня, – поэтому отыскать Штуку – и в ее правовых интересах, аналогически, анализирует Болт правовой ландшафт ситуации. Болт говорит, Пэт хромала по всему Хаусу и обратилась к каждому жильцу лично, и все более или менее добровольно согласились на обыск комнат и личного шмотья и все в таком духе, и все равно никакой крупнокалиберной Штуки не всплыло, хотя тайная коллекция азиатских ножей Нелл Гюнтер произвела сильное впечатление. Болт предрекает, что это будет в юридо-правовых интересах самого Гейтли и все в таком духе – покопаться в мозгу и памяти, где и с кем он в последний раз видал утверждаемый ствол. Солнце за двойными стеклопакетами начало заходить за холмы Западного Ньютона, уже, слегка дрожа, и свет из окна на стене напротив стал охряной и кровавый. Отопительная вентиляция продолжала звучать, как родитель, который вдалеке мягко утихомиривает ребенка. Когда темнеет, тогда и начинает дышать потолок. И все в таком духе.

Справилась и сейчас. Так сказать, вписалась. Мысль о том, чтобы найти время для светского визита к Илзе Карловне, ее забитую новыми заботами и старыми тревогами голову не посетила ни разу. Она попросту забыла о своем обещании, да и старая дама ей больше не встречалась. Впрочем, с ее сыном тоже познакомиться пока не довелось.

Зато в голову стали заползать другие мысли и докуки. Основных было три. Первая была связана с Антоном. Выполняя данное Мишке обещание, мужу она не звонила. Мучилась, но не звонила. По законам жанра, он давно должен был позвонить ей сам, хотя бы для того, чтобы излить негодование. Но от него не пришло даже сообщения. Лига знала, что с ним все в порядке. Его регулярно видели на работе, и не только. Мишка уверял, что ее любимый не скучает. Наоборот: повеселел, похорошел.

И как это понимать? Лига терялась в догадках. Пару раз ее посещала мысль, что муж решил с ней расстаться, может быть, даже развестись. Но она была отброшена ею как недостойная внимания. Почему-то Лига не сомневалась, что Антон на это не решится. Гораздо реалистичнее выглядело предположение, что, посчитав себя обиженным, он решил пуститься во все тяжкие. Представить мужа с другой было нетрудно. Мало ли в университете молодых и охочих до чужих мужей женщин! Лига мысленно нарисовала ужасную картину, и ей стало не обидно, а противно. Даже препротивно! Если такое вообще возможно, и ее Антоша способен… Тогда он просто перестанет для нее существовать! Однако верить в подобное не хотелось, потому она старалась не позволять себе углубляться в эту тему.

Какое-то время спустя, ночью, на том самом стуле, на котором сидел Болт, но повернутом правильно, чопорно скрестив ноги, сидит Джоффри Дэй, подсвеченный сзади светом из коридора, и ест брауни со сливочным сыром, которые, сообщает он, бесплатно раздают на сестринском посту. Дэй говорит, что Джонетт Ф., конечно, на кулинарной арене Дону Гейтли в подметки не годится. Похоже, говорит Дэй, она корыстолюбиво поддерживает сговорные отношения с откатами с производителями консервов «Спам», такова его теория. Кто знает, может, это вообще уже другая ночь. Ночной потолок больше не вздувается выпукло с каждым легким вдохом Гейтли, и природа звуков, которые он издает, эволюционировала от кошачьей к скорее жвачной. Но правая сторона так болит, что он едва слышит. Боль перешла от огненной к холодной, мертвой, глубокой и острой, со странным привкусом эмоциональной утраты. Откуда-то из его недр доносится издевательский хохот боли над 90 мг внутримышечного Торадола из внутривенной капельницы. Как и в случае с Юэллом, когда Гейтли просыпается, невозможно сказать, как давно Дэй здесь сидит или вообще зачем. Дэй растекается по древу, кажется, долгой историей о детских отношениях с младшим братом. Гейтли с трудом может себе представить, что у Дэя могут быть единокровные родственники. Дэй говорит, что его брат какой-то умственно отсталый. У него были пухлые красные влажные отвисшие губешки и очки с такими толстыми линзами, что глаза становились как у муравья, в детстве. Оказывается, его умственная отсталость отчасти проявлялась в том, что он страдал от парализующего фобического страха перед листьями. Т. е. обычными листьями, с деревьев. Дэю неожиданно врезали под дых всплывшие с трезвой жизнью воспоминания о том, как он эмоционально издевался над младшим братом, всего лишь угрожая ему листиком. У Дэя, когда он говорит, есть привычка поддерживать щеку и подбородок в ладони, как на вырезанных из журналов фотографиях покойного Дж. Бенни. Причина, почему Дэй решил поделиться такими вещами с немым и полубессознательно-лихорадочным Гейтли, – это тайна, покрытая мраком. Похоже, популярность Дона Г. как собеседника сильно выросла с тех пор, как он фактически стал парализованным и немым. Потолок ведет себя как следует, но в серости палаты Гейтли все еще может разобрать высоковатый зыбкий привиденческий силуэт, мелькающий в тумане на краю зрения. Между позами силуэта и беззвучно скользящими мимо палаты медсестрами было какое-то жутковатое сходство. Силуэт определенно предпочитал ночь дню, хотя к этому времени Гейтли вполне уже мог снова уснуть, потому что Дэй начал описывать разные виды ручных листьев.

Вторая докука была связана с лубочным Мартином. Конечно, красивый парень. Но и только. По правде говоря, он казался ей немного глуповатым. Эти его павлиньи ужимки! Бррр! К тому же, верная своему плану по возвращению мужа в семью, менеджера вовсю обхаживала Инта. Казалось бы, о чем тут думать? Однако почти сразу Лига стала замечать, что менеджер постоянно крутится рядом, даже когда в этом нет никакой нужды! Что ему от нее нужно? Не влюбился же он на самом деле! Подобного варианта она не могла допустить даже в теории, потому поведение Мартина оставалось для нее загадкой.

Была еще одна, третья, связанная с ней самой. Думать об этой докуке она не хотела и всячески отбрыкивалась от любой, даже самой коротенькой мысли. В самом деле, нельзя же серьезно размышлять о том, почему, когда она видит начальника охраны, ей становится трудно и больно дышать.

Были на новом месте и свои маленькие радости. Через неделю после поступления на службу Лига познакомилась не только со всеми сотрудниками отеля, но и с половиной населения Межотне. Люди, как и везде, самые разные, но, удивительное дело, обычно стеснительная Лига не испытывала дискомфорта в среде, которая сложилась в маленьком поселке. А ведь кто-то утверждал, что все они русофобы.

В самом отеле у нее даже наметились две подруги. Они тоже были сестрами, как они с Интой, только не близнецами, конечно. Уна и Байба Озола выросли в Межотне. Где родились, там и пригодились. Уна была поваром, а Байба подвизалась в бухгалтерии. Выглядели они забавно. Впервые увидев их вместе, Лига тут же вспомнила бессмертного Пушкина. «Повариха и сватья баба Бабариха» – вот на кого они были похожи.

Бухгалтерша была пышной и румяной. Ее монументальная фигура с трудом вписывалась в крохотное помещение бухгалтерии. Что уж говорить о неустойчивом офисном стуле, на который она каждый день опускала свой зад! Его страдания не поддавались описанию.

Повариха, напротив, была бледной, сухопарой и походила на угря. Когда она, поведя длинным хищным носом, пробовала приготовленные блюда, у подчиненных от страха сводило челюсти. Однако готовила она просто превосходно! Это только казалось, что от одного ее вида молоко должно скиснуть даже в холодильнике. На самом деле все получалось на редкость вкусным. Особенно десерты!

В этой паре все было неправильным. Сдобная Байба должна была печь пироги, а Уна – кислым видом наводить страх на работников бухгалтерии. Лиге нравились обе. Такие разные с виду, сойдясь вместе, они являли собой на редкость гармоничный дуэт. Они никогда не ссорились и стояли друг за друга горой. Лига даже немного завидовала их сестринской спаянности и жалела, что у них с Интой было не так.

Уна и Байба, каждая по-своему, стали ее опекать. Повариха подкармливала. Делала она это незаметно и очень ловко. То позовет пробовать пирожные. Вроде сахару маловато положила! То скажет, что котлеты сегодня пережарились, придется съедать самим, и принесет такую пышную и красивую, что можно захлебнуться слюной от одного вида.

С тех пор как Гейтли сдался, Пришел и протрезвел, его мучил повторяющийся кошмар, в котором над ним просто нависает крошечная азиатка со шрамами от угрей на лице. Больше ничего не происходит; она только нависает над Гейтли. Даже шрамы у нее не такие уж страшные. А вся штука в том, что она крошечная. Одна из тех крошечных низеньких безликих азиаток, которые встречаются всюду, куда ни плюнь, в метрополии Бостона, вечно со множеством сумок с продуктами в руках. Но в повторяющемся кошмаре она нависает над ним – со своей точки зрения он смотрит вверх, а она – вниз, что означает, что во сне Гейтли либо а) лежит на спине, беззащитно глядя на нее снизу вверх, либо б) еще более невероятно крошечный, чем она. Также во сне в какой-то угрожающей роли участвует собака, которая застыла в отдалении за азиаткой, неподвижная и застывшая, в профиль, торчащая твердо и прямо, как игрушка. У азиатки нет никакого определенного выражения и она ничего не говорит, хотя у шрамов на лице есть какой-то иллюзорный порядок, который как будто что-то подразумевает. Когда Гейтли снова открывает глаза, Джоффри Дэя уже нет и в помине, а койку вместе с перилами и капельницами на стойках сдвинули к соседней койке какого-то другого пациента, так что Гейтли и этот другой неизвестный пациент спят, как пожилая бесполая семейная пара, – вместе, но на разных кроватях, – и рот Гейтли округляется, а глаза выпучиваются от ужаса, и от попытки закричать ему так больно, что он просыпается и веки взлетают и дребезжат, как старая рулонная штора, и больничная койка на своем обычном месте, а медсестра делает безымянному парню в соседней койке какой-то ночной укол, похоже, наркотика, и пациент – с очень глубоким голосом – плачет. Затем попозже, за пару часов до полуночной симфонии парковочной рокировки машин на Вашингтонстрит, снится отвратительно подробный сон, в котором привиденческий силуэт, мерещившийся тут и там по углам палаты, наконец замирает на месте настолько, что Гейтли может его нормально разглядеть. Во сне это силуэт очень высокого мужчины с впалой грудью, в очках в черной оправе, толстовке и старых заляпанных брюках-чинос, то ли как-то расслабленно откинувшийся назад, то ли, наоборот, угрюмо сгорбившийся, оперевшись копчиком на шепчущую решетку вентиляции у подоконника, свесив длинные руки по бокам и расслабленно скрестив лодыжки, так что Гейтли даже видит подробность: призрачные брюки коротковаты и не достают до туфель – такие брюки дети в детстве Гейтли называли «потопы»: парочка самых злобных друганов Бимми Гейтли ловили во дворе какого-нибудь тощего мальца в такого типа коротковатых штанах и такие: «Йо, пацан, у нас че, наводнение?», а потом валили мальца на землю лещом или толчком, так что по асфальту кувыркалась неизбежная скрипка, в футляре. Рука жутковатого привиденческого силуэта иногда как бы исчезала, а потом снова появлялась на переносице, поправляя очки усталым бессознательным угрюмым жестом, точь-вточь как угрюмо поправляли очки те мальчишки в брюках-«потопах» во дворе, из-за чего Гейтли самому хотелось злобно толкнуть их в грудь. Во сне Гейтли ощутил болезненную адреналиновую вспышку раскаяния и рассмотрел возможность того, что силуэт представлял одного из тех самых мальцов-скрипачей с Северного побережья, которых он никогда не защищал от своих злобных друганов, и теперь дух явился во взрослом состоянии к Гейтли, когда тот беззащитен и нем, чтобы отомстить. Призрачный силуэт пожал костлявыми плечами и сказал, что отнюдь, ничего подобного, он лишь старый добрый призрак, без всяких затаенных обид или незаконченных дел, лишь ничем не выдающийся заурядный призрак. Во сне Гейтли саркастически подумал, что «а, ну ладно, раз это заурядный призрак, то это же все-все меняет, какое, блин, облегчение». Призрачный силуэт улыбнулся, как бы извиняясь, и пожал плечами, слегка ерзая на шепчущей решетке. Во сне его движения выглядели странно: их скорость была стандартной, но они казались странно разбитыми и нарочитыми, как если бы в них вкладывали больше усилий, чем необходимо. Затем Гейтли задумался, что кто же знает, что считать необходимым или нормальным для самопровозглашенного ничем не выдающегося призрака в горячечном и болезненном сне. Затем он задумался, что это первый сон, который он помнит, чтобы во сне он хотя бы знал, что это сон, не говоря уже о том, чтобы лежал и задумывался о том, как задумывается об откровенной сонности сна, который ему снится. Мысль эта быстро стала такой многослойной и запутанной, что у него закатились глаза. Призрак изобразил усталый угрюмый жест, словно не хотел ввязываться в контроверзы сон/реальность. Призрак сказал, что Гейтли лучше не забивать голову, а просто извлечь пользу из его присутствия – не важно, присутствия призрака в палате или во сне, – потому что Гейтли – если бы он обратил внимание и оценил – по крайней мере не надо говорить вслух, чтобы общаться с призрачным силуэтом; и еще призрачный силуэт сказал, что, между прочим, оставаться на одном месте так долго, чтобы Гейтли мог нормально видеть и говорить с ним, требует от него (от призрака) невероятных терпения и стойкости, и он не может точно сказать, сколько еще месяцев он (призрак) сможет продержаться, поскольку стойкость, похоже, никогда не была его сильной стороной. Совокупные ночные огни города окрашивали небо за окном палаты в тот же темный оттенок розового, который видишь, когда закрываешь глаза, что подкрепляло неопределенность сна-не-сна. Во сне Гейтли попробовал притвориться, что потерял сознание, чтобы призрак ушел, и потом, пока притворялся, потерял сознание и действительно уснул, ненадолго, во сне, потому что вернулась и бессловесно нависла над ним крошечная рябая азиатка, плюс жуткая застывшая собака. А потом пациент под успокоительными на соседней койке каким-то наркотизированным бульканьем или всхрапом снова разбудил Гейтли, в изначальный сон, и так называемый призрачный силуэт никуда не делся, только теперь стоял на перилах койки Гейтли, глядя на него сверху вниз с головокружительной высоты своего изначального роста плюс перил, сутулясь еще сильнее, чтобы не упираться в потолок. Взору Гейтли открывался вид на впечатляющий сноп волос в ноздрях, потому что ноздри призрака нависали прямо над ним, а также четкий боковой вид на как бы лодыжечные кости тощих мосластых лодыжек призрака, торчащие в коричневых носках под штанинами коротких чинос-«потопов». Несмотря на то, что у Гейтли ныли плечо, бедро, большой палец на ноге и вообще вся правая сторона тела, он-таки обратил внимание на то, что обычно мы не думаем о призраках или привиденческих фантомах, высокие они или низкие, или с плохой или хорошей осанкой, или в какого цвета они носках. И уж тем более о чем-то таком конкретном, как торчащие из носа волосы. Было в этом силуэте во сне столько, как бы это сказать, конкретики, что Гейтли она напрягала. Не говоря уж о сне о неприятной старой азиатке в этом сне. Он снова пожалел, что не может позвать на помощь или проснуться. Но теперь он больше не мог издать даже ни «му», ни «мяу» – только очень тяжело дышать, как будто воздух вообще не задевал голосовые связки или как если бы голосовые связки полностью картанулись из-за повреждения нервов в плече и теперь просто висели, скукожившиеся и ссохшиеся, как старое осиное гнездо, пока воздух в горле Гейтли проносился мимо. Горло до сих пор было какое-то не такое. Это же та самая удушающая онемелость из снов, кошмаров, понял Гейтли. Это одновременно и ужасало, и успокаивало, почему-то. Подтверждение компонентов сна и так далее и тому подобное. Призрак нависал над ним и сопереживающе кивал. Призрак абсолютно целиком сопереживает, сказал он. Призрак сказал, что даже заурядный призрак может двигаться со скоростью кванта и быть где угодно и когда угодно, и слышать в симфонической точности все мысли одушевленных людей, но, как правило, не может взаимодействовать с людьми или чем-то твердым в принципе, и не способен общаться напрямую – у призрака вовсе отсутствует собственный голос и для общения, если хочется что-то передать, приходится пользоваться чьим-нибудь как бы внутренним голосом, вот почему мысли и озарения, которые сообщает призрак, если призрак пытается с тобой общаться, всегда похожи на твои собственные мысли, из твоей головы. Призрак говорит, что в качестве иллюстрации можно рассмотреть феномены вроде интуиции, или вдохновения, или предчувствия, или когда кто-то, скажем, говорит, что ему на интуитивной основе то-то и то-то сообщил «тонкий голосок в голове». Теперь Гейтли может вдыхать максимум на треть от обычного вдоха, иначе от боли тошнит. Призрак поправлял очки и говорил, что, помимо того, требуются невероятные дисциплинированность, стойкость и терпеливые усилия, чтобы стоять как вкопанный на одном месте, чтобы одушевленный человек мог тебя увидеть и хоть как-то взаимодействовать с призраком, и у редкого призрака найдутся достаточно важные вопросы для общения, чтобы захотеть застыть на подобный отрезок времени, потому они предпочитают юркать по миру на невидимой скорости квантов. Призрак говорит, что не имеет никакого значения, известно ли Гейтли, что означает термин «квант». Он говорит, призраки в большинстве своем существуют (при слове «существуют» медленно поднимая руки и изображая пальцами кавычки) в абсолютно другом гейзенберговском измерении темпов роста и течения времени. В качестве примера, продолжает он: действия и движения нормального одушевленного человека для призрака происходят примерно со скоростью движения часовой стрелки, и наблюдать за ними примерно так же интересно. Гейтли думал, ну это что еще за херня такая началась – теперь даже в неприятных горячечных снах кто-то собирается изливать ему душу, когда Гейтли не может ни сбежать, ни поддерживать диалог с весомым вкладом собственного опыта.

Коньком пышнотелой Байбы были добрые советы. Очень быстро она вызнала, что Лига приехала помогать сестре, оставив в России мужа и работу. Улучив минутку, когда она была не занята, бухгалтерша вызывала ее покурить на крылечке и начинала выдавать советы. Несмотря на то что Лига была некурящей, она садилась с Байбой на скамейку и терпеливо слушала, удивляясь широте познаний «бабы Бабарихи» в вопросах семьи и брака. Сама Байба замужем была три раза, всех мужей выгнала, вместе с сестрой растила мальчонку лет десяти и была очень довольна жизнью. Самое главное, собственные неудачные замужества ничуть не мешали ей давать компетентные и развернутые советы, как сделать брак успешным.

По ее логике выходило, что Инта с самого начала стала строить «неправильную модель брака». Ее рождение пришлось на год Козы, а Эдгарс появился на свет в год Дракона. Их брак называется «партнерским», а посему Инте надо было делать карьеру, а не гнездо вить. Рожать детей, ублажать мужа, становиться образцовой хозяйкой – это все для «гнездового» брака. Партнеры должны во всем быть равными, постоянно друг друга догонять и соревноваться, тогда никому не придется уезжать в глухомань и сидеть там с двумя детьми без гроша в кармане. Брак будет успешным, если соблюдать его законы, уверяла Байба. А вот если кто родился в один год со своим благоверным, то попал как раз в «гнездовой» брак. Значит, жене нужно не диссертации писать – тут она выразительно смотрела на Лигу, – а пироги мужу печь, детей рожать и из дому никуда не сбегать.

– Была бы я рядом, присоветовала бы, – складывая бантиком аппетитные малиновые губки, авторитетно заявляла бухгалтерша.

Слушая советчицу Байбу, Лига так уверовала в ее компетентность, что серьезно призадумалась о своем браке. Выходит, как жена она – полная бездарность. Все сделала неправильно. Детей не нарожала, гнезда не свила. Бедный Антон ни в чем не виноват. Ему просто не повезло с супругой.

Раньше ему никогда не получалось сподвигнуть Юэлла и Дэя на то, чтобы как-то реально или честно взаимно поделиться, а теперь, когда он абсолютно нем, инертен и пассивен, ни с того ни с сего все вдруг разглядели в нем благодарного слушателя, а то даже не слушателя, а скорее деревянную фигурку или статую слушателя. Пустую исповедальню. Дон Г. – огромная пустая исповедальня. Призрак исчезает и тут же появляется в дальнем углу палаты, машет ему оттуда рукой. Это слегка напоминало повторы сериала «Моя жена меня приворожила» из младенчества Гейтли. Призрак снова исчезает и снова тут же появляется, теперь с одной из вырезанных фотографий знаменитостей на скотче из подвальной спальни-клоповника Гейтли в Эннет-Хаусе в руках, а именно со старой фотографией главы США Джонни Джентла, Славного Крунера, на сцене, в велюре, раскручивающего микрофон, с тех времен, когда он еще не перешел к медно-рыжему парику, когда пользовался стригилем, а не солярием с ультрафиолетом, и был всего лишь крунером из Вегаса. И снова призрак исчезает и мгновенно возвращается с банкой «Колы» в руках, со старым добрым узнаваемым переплетением красных и белых французских завитушек на боку, но иноземными незнакомыми буквами азиатского вида вместо старых добрых «Кока-Кола» и Coke. Незнакомый шрифт на банке «Колы» претендует на звание самого худшего момента всего сна. Призрак дергано и перенарочито идет по полу, а потом по стене, время от времени пропадая и появляясь, как бы туманно мерцая, и оказывается вверх ногами на навесном потолке больничной палаты, прямо над Гейтли, и прижимает одно колено к впалой груди, и начинает выделывать то, что Гейтли назвал бы пируэтами, если бы хоть раз был на балете, и вращается все быстрее и быстрее, и, наконец, так быстро, что становится длинным столбом света цвета толстовки и банки «Колы», который источает потолок; а затем – момент, бросающий вызов по степени неприятности предыдущему с банкой «Колы» – в личную голову Гейтли с личным внутренним голосом Гейтли, но с ревом и неуправляемой силой вторгается слово ПИРУЭТ, большими буквами, о каковом термине Гейтли наверняка знает только то, что не имеет ни малейшего понятия, что это значит, ни причин об этом думать с такой ревущей силой, так что ощущение не только жутковатое, но и как будто оскверняющее, какое-то лексическое изнасилование. Гейтли начинает задумываться о том, что этот его, надо надеяться, неповторяющийся сон еще более неприятный, чем сон с крошечной рябой азиаткой, в целом. Теперь по его голове с той же мерзкой инородной силой грохочут новые термины и слова, в которых Гейтли не в зуб ногой, такие как АЧЧАКАТУРА и АЛАМБИК, LATRODECTUS MACTANS и ТОЧКА НЕЙТРАЛЬНОЙ ПЛОТНОСТИ,

Найдя в новенькой благодарного слушателя, бухгалтерша окрылилась. Конец скуке! Наконец-то появился объект для приложения ее талантов. В отеле она уже всем все пересоветовала, а тут свежачок. Молодая, наивная, несчастная. В том, что Лига несчастна, она не сомневалась. Больно вид у нее жалостливый. Хорошо бы еще и сестрицу заполучить. Уж ей бы Байба насоветовала! Только сделать это будет непросто. Сразу видно: та думает, что умнее всех. Навряд ли станет слушать.

Жаль, нельзя открыть в Межотне брачную контору. Нет, лучше консультацию по вопросам семьи и брака прямо в центре Риги. Тут бы она себя показала! Ну ничего! Всему свое время!

Увлекательные беседы с Байбой, а также коротенькие посиделки с поварихой скрашивали рабочие будни. Лиге казалось, что на новой работе она не одинока, и это было здорово, потому что дома она почти всегда оставалась одна или с племянниками. Инта продолжала настойчиво претворять в жизнь свой план, поэтому или уезжала в Ригу, чтобы строить козни мужу, или протаптывала дорожку к сердцу Мартина.

Лига не могла понять, то ли она серьезно собиралась наставить Эглитису рога, то ли просто репетировала спектакль, призванный зажечь в сердце мужа ревность. Создавалось впечатление, что Инте, в принципе, все равно. Она по жизни все делала с огоньком, но тут превзошла саму себя. Азарт, который пылал в ее глазах, беспокоил Лигу не на шутку. Как бы дело не приняло слишком серьезный оборот! Она порывалась поговорить с Интой, но та лишь отмахивалась от нее, как от мухи, и с остервенением продолжала свой марафон, стараясь пореже встречаться с занудной сестрицей.

Маясь в одиночестве, Лига пыталась понять, что происходит в ее собственной жизни. Все поменялось слишком быстро, и в этой суете она совершенно потерялась. Ау! Где ты, Лига Белкина?

Первое время она ходила в Межотненский дворец вдоль дороги, но скоро обнаружила, что путь через парк гораздо быстрее и приятнее. Май вступил в свои права. Лес ожил, и идти по нему было одно удовольствие. Невеселые думы улетучивались, печаль отступала, дышалось легче и шагалось веселей. В хорошем темпе, размахивая руками, Лига топала по дорожке, испытывая прилив радости и оптимизма. Мокрый после дождя песок приятно чавкал и чуть поскрипывал под ногами. Хорошо, что перед самым отъездом она купила кожаные кроссовки взамен тряпочных, которые почти развалились. Дорогие, зато выглядят они стильно, и луж можно не бояться. Впрочем, в Межотне не наблюдалось никаких миргородских луж, пройти которые можно, только если знаешь брод. Тут царила поистине немецкая аккуратность, и даже вокруг мусорных баков всегда было чисто, что немало удивляло.

Любуясь новыми кроссовками, она немного увлеклась, поэтому слишком поздно увидела, что навстречу также весело топает начальник охраны.

СВЕТОТЕНЬ и ПРОПРИОРЕЦЕПЦИЯ, и TESTUDO [207], и КОЛЬЦЕВАНИЕ, и БРИКОЛАЖ, и КАТАЛЕПТИК, и ДЖЕРРИМЕНДЕРИНГ, и СКОПОФИЛИЯ, и ЛАЭРТ – и внезапно до Гейтли доходит, что вышеподуманные ИСТОЧАЕТ, СТРИГИЛЬ и ЛЕКСИЧЕСКИЙ из той же компании, – и ЛОРДОЗ, и ОБРОК, и СИНИСТРАЛЬНЫЙ, и МЕНИСК, и ХРОНАКСИЯ, и БЕДНЫЙ ЙОРИК, и ЛУКУЛЛ, и ВИШНЕВЫЙ «МОНКЛЕР», и затем НЕОРЕАЛИСТИЧЕСКАЯ КРАН-ТЕЛЕЖКА ДЕ СИКИ и ОМЫВАЮЩИЙНАЙДЕННАЯДРАМАЛЕВИРАТ, и потом все больше лексических терминов и слов, ускоряющихся до бурундукового верещания, и тогда ГЕЛИОТИРОВАНИЕ, и потом до комариного писка на перемотке, и Гейтли пытается охватить оба виска одной рукой и закричать, но не может издать ни звука. Когда призрак появляется снова, он сидит где-то позади над ним, и чтобы его увидеть, Гейтли приходится закатить глаза до упора, и оказывается, что сердце Гейтли мониторят, и призрак сидит на кардиомониторе в странной позе со скрещенными ногами с так высоко задравшимися штанинами, что Гейтли может разглядеть безволосую кожу тощих лодыжек призрака над носками, которая слегка сияет в слабом свете из коридора отделения травматологии. Азиатская банка «Колы» теперь покоится на широком и плоском лбу Гейтли. Она холодная и как-то странно пахнет, как отлив. Теперь в коридоре слышатся шаги и звук жвачки. Заглядывает с фонариком медбрат, водит им по Гейтли, его соседу под наркозом и округе, и ставит галочки в планшете, надувая небольшой оранжевый пузырь. Свет не проходит сквозь призрака, ничего такого драматического – призрак просто исчезает, стоит свету коснуться кардиомонитора, и снова появляется, стоит свету сдвинуться. Неприятные сны Гейтли определенно обычно не включают в себя конкретный цвет жвачки, сильный физический дискомфорт и вторжение лексических терминов, в которых он ни ухом ни рылом. Гейтли начинает приходить к выводу, что есть некая вероятность, что заурядный призрак на кардиомониторе, хотя и не реальный в общепринятом понимании, мог представлять собой что-то вроде эпифаническоватого явления Бога в запутанном гейтливском понимании, Высшей Силы или еще чего-то такого, может, как легендарный Пульсирующий Синий Свет, который видел во время своего последнего детокса основатель АА Билл У., и этот Свет оказался Богом, сошедшим сказать, чтобы Билл оставался трезвым посредством основания АА и Несения Послания. Призрак грустно улыбается и говорит что-то вроде, что «нам обоим бы этого хотелось, молодой человек». Из-за того что Гейтли закатывает глаза, и лоб морщится, иностранная банка на лбу холодно покачивается: конечно, также вполне вероятно, что высокий, сутулый и невероятно быстрый призрак может представлять Держиморду, Болезнь, воспользовавшуюся ослабевшей защитой воспаленного лихорадкой разума Гейтли и собравшуюся прополоскать ему мозг и убедить принять Демерол всего разок, только последний разок, чисто из медицинских соображений, чтобы облегчить боль. Гейтли позволяет себе задаться вопросом, каково это – уметь вмиг квантовать откуда угодно, стоять на потолках и, наверное, проникать в дома так, как ни один взломщик в мире даже не мечтает, но при этом не уметь с чем-либо взаимодействовать или с кем-либо общаться, и когда никто не знает, что ты существуешь, когда обычные каждодневные жизни людей движутся, как планеты и солнца, когда надо долго, терпеливо и очень спокойно сидеть на одном месте, чтобы даже какой-то воспаленный несчастный балбес хотя бы допустил возможность, что ты, может быть, существуешь. Ему кажется, это реальная свобода, но при этом невероятно одинокая. А Гейтли знаком с одиночеством не понаслышке, как ему кажется. А «призрак» в данном случае – это как бы привидение, то есть покойник? Это послание от Высшей Силы о трезвости и смерти? Каково это – когда ты пытаешься говорить, а собеседник принимает твою речь всего лишь за голос своего разума? Он, наверное, мог бы Идентифицироваться, с оговорками, думает Гейтли. Это единственный раз, когда он лишился дара речи, не считая краткого, но паршивого случая с плевритным ларингитом в двадцать четыре, когда он уснул на холодном пляже в Глостере, и что-то ему это вообще не нравится, лишаться дара речи. Прям какая-то комбинация невидимости и погребенности заживо, в смысле ощущений. Словно тебя душат где-то глубже шеи. Гейтли представляет себя с пиратским крюком, и как он не может выступать на Служениях, потому что умеет только булькать и тяжело дышать, обреченный куковать в АА среди пепельниц и кофемашин. Призрак протягивает руку и снимает банку неамериканской газировки со лба Гейтли, и заверяет Гейтли, что очень даже может Идентифицироваться с чувствами коммуникативной импотенции и немого удушения одушевленного человека. Мысли Гейтли баламутятся, когда он пытается мысленно прокричать, что ни хрена не говорил про импотенцию. Ему открывается куда более четкий и прямой вид на критическую ситуацию с волосами в носу призрака, чем хотелось бы. Призрак с отсутствующим видом взвешивает банку и говорит, что в двадцать восемь лет Гейтли, кажется, должен бы помнить старые американские ситуационные комедии эфирного телевидения 80-х и 90-х до э. с. Гейтли немало позабавила наивность призрака: в конце концов, Гейтли прежде всего гребаный наркоман, а для наркомана самые значимые отношения после наркотиков – всегда с домашней системой развлечений, ТВ/VCR или HD-ТП. Твою мать, думает он, да наркоманы, наверно, единственные человеческие существа, у зрения которых есть своя собственная кадровая развертка. И Гейтли, даже в реабилитации, до сих пор может наизусть цитировать отрывки не только из «Сайнфилда», «Рена и Стимпи», «Это что еще за тип» и «Стороннего севера» наркозависимой юности, но и синдицированных «Моя жена меня приворожила», «Хэзел» и вездесущего «МЭШа», которые его растили с младенчества до чудовищного детского роста, и особенно «Чирс!» [208] с актерами-земляками, – как из вечерней версии телесети с грудастой брюнеткой, так и из поздних синдицированных с плоской блондинкой, – даже после перехода на «ИнтерЛейс» и HD-ТП-распространение Гейтли казалось, что у него особенные личные отношения с «Чирс!», не только потому, что у всех в сериале всегда была кружка холодного пивка, прямо как в реальной жизни, но и потому, что главной заявкой на славу среди друзей в детстве здоровяка Гейтли было его пугающее сходство с огромным бухгалтером Номом [209] с тяжелым лбом примата и отсутствующей шеей, который более-менее жил в баре и был недобрым, но и не злым, и выбивал пивас за пивасом, ни разу при том не избив ничью мамку, и не заваливался спать в собственной блевоте, которую придется вытирать кому-то другому, и он пугающе походил – вплоть до массивной квадратной головы, неандертальской надбровной дуги и больших пальцев размером с весло – на ребенка Д. У. («Бима») Гейтли, неповоротливого, и бесшеего, и застенчивого, скачущего на ручке метлы, сэра Оза из Печени. И призрак на кардиомониторе вверх ногами с точки зрения Гейтли меланхолично смотрит на Гейтли и спрашивает, помнит ли Гейтли несметное число драматических актеров массовки на заднем плане, например, в его любимом «Чирс!» – не главных героев Сэма, Карлу и Нома, а безымянных посетителей, всегда за столиками, представляющих толпу в баре, – уступку реализму, навечно сосланных на задний и боковые планы; и всегда за совершенно неслышными разговорами: их лица одушевлены, а рты реалистично открываются, но без звука; только звезды с именами за стойкой имели право на слышимость. Призрак говорит, что этих недоактеров, человеческие декорации, можно наблюдать (но не слышать) в большинстве киноразвлечений. И Гейтли вспоминает их, массовку во всех публичных сценах, особенно в таких, как бар или ресторан, или, вернее, вспоминает, что толком их не помнит, что в его воспаленный разум никогда не приходило, как сюрреалистично, что их рты открываются, но ничего не слышно, и какая же убогая это, должно быть, халтура низшего разряда для актера – быть какой-то человеческой мебелью, фигурантом, как, по словам призрака, их называют, этих сюрреалистически немых существ на заднем плане, чье существование на самом деле говорит о том, что у камеры, как и любого глаза, есть свой угол восприятия, триаж тех, кто достаточно важен, чтобы их было видно и слышно, и тех, кого только видно. Это термин из балета, изначально, – «фигурант», объясняет призрак. Призрак поправляет очки какимто смутно-плаксивым жестом ребенка, которого зачморили во дворе, и говорит, что лично он, как оказалось, значительную часть своей бывшей одушевленной жизни провел таким вот фигурантом, мебелью на краю самых дорогих ему глаз, и что это незавидный образ жизни. Гейтли, жалость к себе которого постепенно вытесняет всю жалость к комунибудь другому, пытается поднять левую руку и пошевелить мизинцем, чтобы изобразить, как самый маленький в мире альт играет мелодию из фильма «Скорбь и жалость», но даже от попытки сдвинуть левую руку он едва не теряет сознание. И то ли призрак продолжает, то ли Гейтли сам понимает, что нельзя оценить драматический пафос фигуранта до тех пор, пока не поймешь, как тотально и безысходно он заперт в клетке своего немого периферийного статуса, потому что, в качестве примера, если один из фигурантов в баре из «Чирс!» вдруг решит, что с него хватит, и встанет, и будет орать и бешено размахивать руками в претензии на внимание и непериферийный статус в сериале, осознает Гейтли, это приведет лишь к тому, что один из слышимых героев-звезд сериала подскочит к нему из центра сцены и применит маневр Хайнекена или массаж сердца, решив, что размахивающий руками фигурант подавился орешком к пиву или типа того, и что всю оставшуюся серию «Чирс!» будут шутить о том, как героически звезда спасла кому-то жизнь или как она лажанула и применила маневр Хайнекена к тому, кто вовсе не подавился орешком. Фигурант не может победить. Фигуранту в клетке не добиться голоса или фокуса. Гейтли недолго прикидывает статистику самоубийств среди актеров низшего разряда. Призрак исчезает и снова появляется на стуле у перил койки, сложив подбородок на руках на перилах в классической позиции, которую Гейтли уже про себя называет «расскажи-о-своих-проблемах-пациенту-отделения-травматологиикоторый-не-может-перебить-или-сбежать». Призрак рассказывает, что сам он, призрак, когда был одушевленным человеком, баловался развлечениями, то есть их съемкой, картриджей, к сведению и на личное усмотрение Гейтли, верить или нет, и но в развлечениях, которые снимал призрак, говорит он, он, черт возьми, следил за тем, чтобы либо все развлечение было немое, либо чтобы было слышно каждого чертового исполнителя до единого, как бы далеко на кинематографической или нарративной периферии он ни находился; и не просто в самоосознанном наслоении диалогов, как у позеров Швульста или Олтмена, т. е. не просто в искусственной имитации звукового хаоса: эта было настоящее эгалитарное толпоговорение без фигурантов, из настоящей жизни, из настоящей агоры одушевленного мира, толпоговорение ³⁴², где каждый участник являлся центральным и речистым протагонистом своего собственного развлечения. Гейтли вдруг приходит в голову, что раньше ему никогда не снилось, чтобы кто-нибудь говорил слова вроде «личное усмотрение» и уж тем более «агора», которое Гейтли кажется названием какого-то дорогого свитера. Вот причина, продолжает призрак, почему полностью бесфигурантный эгалитарный звуковой реализм был причиной, почему критики всегда жаловались, что в развлечениях призрака сцены в общественных местах всегда невероятно скучные, самоосознанные и действующие на нервы, что реально важные центральные нарративные диалоги невозможно расслышать из-за нефильтрованного толпоговорения (/столпотворения) периферийной массовки, которую критики полагали нарочитой и враждебной к зрителю артхаусной режиссерской позой, а отнюдь не радикальным реализмом. Мрачная улыбка призрака исчезает чуть ли не раньше, чем появляется. Натянутая улыбка Гейтли в ответ – верный признак, что он не слушает. Он вспоминает, как любил про себя притворяться, будто нежестокий и саркастичный бухгалтер «Ном» из «Чирс!» – его органический отец, который с трудом держит юного Бимми на коленях и разрешает рисовать пальцем в кольцах конденсата на барной стойке, а когда злился на мать Гейтли, впадал в сарказм и остроумие, а не валил на пол и не избивал чудовищно, как на флотской гауптвахте, со знанием дела, чтобы было чертовски больно, но без синяков. Банка иностранной «Колы» оставила на лбу кольцо холодней лихорадящей кожи, и Гейтли пытается сконцентрироваться на холоде кольца, а не на мертвой холодной абсолютной боли всей правой половины тела – ДЕКСТРАЛЬНОЙ – или трезвых воспоминаниях о бывшем его матери миссис Гейтли, военном полицейском с поросячьими глазками в трусах цвета хаки, сгорбившемся за ведением подсчета «Хайнекенов» за день в блокноте, высунув кончик языка и сощурившись, чтобы блокнот не двоился в глазах, пока мать Гейтли ползет по полу к запирающейся двери ванной как можно тише, в надежде, что военный полицейский не заметит ее снова.

С перепугу она стала косить глазами по сторонам, ища, куда бы шмыгнуть, чтобы избежать встречи. Но Вайс уже заметил ее, поэтому Лиге ничего не оставалась, как продолжать идти, не сбавляя темпа. Немного не дойдя до нее, Андрис остановился и чуть отошел в сторону, словно посторонился. Сейчас пропустит ее и пойдет дальше, не оборачиваясь. Чувствуя непонятную боль в груди, она поравнялась с ним и поздоровалась. Он ответил, очень равнодушно. Пытаясь справиться с дыханием, Лига пошла дальше и через десять шагов поняла, что он идет следом. Не справившись с собой, она испуганно оглянулась:

– Вы что?

Он тоже зачем-то оглянулся и ответил:

Призрак говорит, просто чтобы Гейтли представлял, ему, призраку, – для того чтобы казаться видимым и общаться с ним, Гейтли, – ему, призраку, пришлось сидеть на стуле у койки Гейтли неподвижно, как истукану, примерно три недели в переводе со времени призраков, чего Гейтли даже вообразить не может. Гейтли вдруг приходит в голову, что никто из тех, кто заходил поведать о своих проблемах, не подумал сказать, сколько Гейтли уже дней в травматологии, или какой день будет, когда взойдет солнце, и потому Гейтли не имеет ни малейшего представления, сколько он уже без собраний АА. Гейтли хотелось бы, чтобы в палату проковылял его наставник Грозный Фрэнсис Г., а не сотрудники Эннет-Хауса, которым неймется поговорить о простезах, и жильцы, которым приспичило поделиться воспоминаниями о катастрофах прошлого с тем, кто, как они думают, их даже не слышит, – примерно как маленькие дети исповедуются собаке. Он не позволяет себе даже думать о том, почему его еще не навещали Органы или парни с федерально-армейской стрижкой, если он здесь уже давно, если они, по словам Болта, уже налетали на Хаус, как хомяки на пшеничное поле. Сидящая тень неизвестного в шляпе все еще в коридоре – впрочем, если вся эта сцена – сон, тени там нет и никогда не было, осознает Гейтли, сузив глаза, чтобы убедиться, что тень – это тень шляпы, а не ящика с огнетушителем на стене или еще чего. Призрак извиняется и исчезает, но стоит два раза медленно моргнуть, как снова появляется в той же самой позе.

– Ничего. Иду за вами.

– А зачем?

– Просто иду.

Они прошли еще немного. В конце концов Андрису надоела эта детская игра. Он догнал Лигу и пошел рядом. Она покосилась и, откашлявшись, спросила, часто ли он тут ходит.

– Да постоянно, – охотно ответил он, – это же наша территория.

«И за это стоило извиняться?» – мысленно подкалывает Гейтли призрака, почти с усмешкой. Из-за пелены боли от почти-усмешки глаза снова закатываются вверх. Корпус кардиомонитора кажется слишком узким даже для призрачной задницы. Кардиомонитор – беззвучный. На нем ползет белая линия с высокими быстрыми всплесками пульса Гейтли, но он не издает стерильный писк, как мониторы в старых больничных драмах. Пациенты в больничных драмах чаще всего были бессознательными фигурантами, размышляет Гейтли. Призрак говорит, что только что нанес краткий квантовый визит в старую опрятную брайтонскую двухэтажку некоего Грозного Фрэнсиса Гэхани, и судя по тому, как старый Крокодил бреется и надевает чистую белую майку, говорит призрак, можно предсказать, что Г. Ф. скоро посетит отделение травматологии и предложит Гейтли безусловную эмпатию, братскую поддержку и язвительный крокодилий совет. Если только это сам Гейтли себе не придумывает, чтобы не терять натужного позитивного настроя, думает Гейтли. Призрак грустно поправляет очки. Мы обычно не думаем, что призрак выглядит грустно или негрустно, но этот призрак-во-сне демонстрирует весь диапазон эмоций. Гейтли слышит далеко снизу, с Вашингтонки, клаксоны, повышенные тона и визг разворотов, означающие, что сейчас уже 00:00, пора рокировки. Он задается вопросом, как чтото такое короткое, как гудок клаксона, слышится фигуранту, которому приходится неподвижно сидеть три недели, чтобы его заметили. То есть не фигуранту, призраку, хотел сказать Гейтли, исправляется он. Лежит тут и исправляет свои мысли, будто говорит вслух. Он задается вопросом, достаточно ли быстро говорит его внутренний голос, чтобы призраку не приходилось нетерпеливо стучать ногой по полу или смотреть на часы между словами. И вообще, можно считать слова словами, если они в голове? Призрак сморкается в носовой платок, который явно видал и лучшие эпохи, и говорит, что он, призрак, будучи живым в мире одушевленных людей, видел, как его младший отпрыск, сын, больше всех на него похожий, самый для него чудесный и пугающий, сам становился фигурантом, ближе к смерти. К его смерти, а не к смерти сына, поясняет призрак. Гейтли задается вопросом, обидно ли призраку, когда он иногда мысленно называет его «оно». Призрак разворачивает и изучает использованный платок, точь-в-точь как обычный живой человек, который не может удержаться и не посмотреть на содержимое платка, и говорит, ничто на земле и других уголках Вселенной не сравнится с ужасом при виде того, как твой собственный отпрыск открывает рот, но не может издать ни звука. Призрак говорит, что это очерняет все воспоминания конца одушевленной жизни – как сын все дальше уходил на периферию кадра жизни. Призрак признается, что какое-то время в молчании мальчика винил его мать. Но какой прок в пустых обвинениях, говорит он, кажется, размыто пожимая плечами. Гейтли вспоминает, как бывший военный полицейский объяснял матери Гейтли, почему это она виновата, что его уволили с консервного завода. «Обида – главная беда» – еще одно клише бостонских АА, в которое Гейтли начал верить. Других винить – себя дурить. Хотя он и не отказался бы остаться на пару минут наедине с Рэнди Ленцем в комнате без дверей, когда поправится и встанет на ноги.

Она уже немного оправилась от неловкости и решила, что в силах поддержать светскую беседу. Вот только боль в груди очень мешала.

– А вы давно тут живете?

– Почти два года. После смерти мамы перебрались. Она всегда хотела тут жить, вот мы и решили вернуться в родные места.

Мы? А мы – это кто? Они с женой, наверное. Лига вдруг почувствовала, что у нее испортилось настроение. Только что было просто замечательным и вдруг испортилось. Стало неинтересно идти по парку и вообще… Непонятно каким образом, но он это заметил.

Призрак вдруг оказывается на стуле откинувшимся, перенеся вес на копчик и скрестив ноги по-эрдедевски, в такой позе, словно из высшего общества. Он говорит: только представь этот ужас – провести все одинокое кочевое детство на Юго-Западном и Западном побережьях, безуспешно пытаясь убедить отца в том, что ты вообще существуешь, стараясь изо всех сил, чтобы он услышал и увидел тебя, но все же недостаточно, отчего просто превращаешься в экран, на который он (отец) проецирует собственные неудачи и ненависть к себе, в результате чего тебя так и не видят, как бы ты ни размахивал руками в спиртной дымке, так что во взрослом возрасте ты по-прежнему несешь на себе влажную дряблую тяжесть неудачи даже хотя бы по-настоящему докричаться до него, несешь все одушевленные годы на все более сутулых плечах – только для того, чтобы обнаружить, ближе к концу, что твой собственный ребенок сам в итоге стал пустым, замкнутым, беззвучным, пугающим, немым. Т. е. что его сын стал тем, кем, боялся он (призрак), он сам (призрак) был в детстве. Глаза Гейтли закатываются. Мальчик, который старался во всем, все делал успешно и с природным несутулым изяществом, недостающим самому призраку, и которого призрак всегда готов был видеть, и слышать, и всячески демонстрировать, что его (сына) видят и слышат, этот сын постепенно все больше и больше замыкался, под конец жизни призрака; и больше никто в нуклеарной семье призрака и сына этого не видел и не признавал – того, что изящный и чудесный мальчишка исчезал прямо у них на глазах. Они смотрели, но не видели его невидимости. И слушали, но не слышали предостережений призрака. На лице у Гейтли снова легкая натянутая отсутствующая улыбка. Призрак говорит, что нуклеарная семья решила, будто он (призрак) стал неуравновешенным и путал мальчика с собой же из своего (призрака) детства или с отцом отца призрака – черствым бесчувственным человеком, который, согласно семейной мифологии, «довел» отца призрака «до бутылки», нереализованного потенциала и раннего кровоизлияния в мозг. Ближе к концу он начал втайне бояться, что его сын экспериментирует с Веществами. Призрак без конца поправляет очки. Призрак почти с горечью заявляет, что каждый раз, когда он вставал перед ними и размахивал руками, чтобы привлечь внимание к тому, что его самый младший и многообещающий сын исчезает, они думали, что его возбуждение означает, будто у него поехала крыша от употребления Wild Turkey и ему стоит лечь в клинику, опять, в который раз.

– Мы с братом решили, что здесь будет проще. Ему двенадцать. Еще маленький. Тут его можно оставлять одного. Хотя у него есть защитник. С Жоркой можно никого не бояться.

– А Жорка – ваш старший брат?

В этот момент Гейтли начинает прислушиваться. Где-то здесь в этом неприятном и запутанном сне может, наконец, появиться какой-то смысл.

– Скорее младший. Ему всего два года, но он и медведя заломает, если надо.

– Это собака? – догадалась Лига.

– Ты пытался протрезветь? – думает он, скосив глаза на призрака. – Больше раза? Самодеятельность ³⁴³? А ты когда-нибудь Смирялся и Приходил?

Андрис заглянул ей в глаза. В них отражались солнечные лучи, и они уже не казались печальными, как у оленя.

– Собачище! А еще верный друг и прожорливый людоед! Мы его на помойке нашли!

– А теперь он вам «фигвамы» рисует? – не удержалась Лига.

Призрак поглаживает длинный подбородок и говорит, что все последние девяносто дней своей одушевленной жизни провел совершенно трезвым, без устали работая, чтобы создать среду, посредством которой он мог бы просто общаться со своим немым сыном. Чтобы выдумать чтото такое, что одаренный мальчишка не смог бы так просто покорить и двинуться дальше, на новое плато. Что-то такое, что мальчишка полюбил бы так, что открыл бы рот и заговорил – даже если только для того, чтобы попросить еще. Игры не помогали, специалисты не помогали, переодевания в специалистов не помогали. Его последняя надежда: развлечение. Создать что-то настолько чертовски захватывающее, что оно предотвратит падение молодого «я» в утробу солипсизма, ангедонии, смерти заживо. Волшебно-развлекательную игрушку для маленького ребенка, который все еще жил где-то внутри мальчика, чтобы глаза его засияли, а беззубый рот невольно открылся, чтобы засмеяться. Чтобы, как говорится, он не уходил «в себя». Ведь утроба работает в двух направлениях. Способ сказать МНЕ ОЧЕНЬ, ОЧЕНЬ ЖАЛЬ, чтобы тебя услышали. Мечта всей жизни. Исследователи, фонды и распространители не понимали, что главным его желанием было – развлекать.

– Чего рисует?

Господи, они же тут наших мультиков не смотрят и про Матроскина из Простоквашино не знают!

Гейтли не настолько охвачен агонией и лихорадкой, чтобы не распознать мерзкую жалость к себе, – не важно, у человека или призрака. Как в слогане «Я горькими слезами плачу, плачу и плачу за выпивку». При всем уважении, не очень-то верится, что призрак мог оставаться трезвым, если ему нужно было протрезветь, учитывая комбинацию абстрагирования и настроя «какая-трагедия-никто-меня-не-понимает», которую он выдает, во сне.

– Так, ничего. Просто русская шутка, – Лига махнула рукой.

Через дорогу перебежала белка, у обочины остановилась и посмотрела на них коричневыми глазами.

Он был трезв как менонитский портной 89 дней кряду, до самого обрыва жизни, уверяет призрак, теперь снова с беззвучного кардиомонитора, хотя из-за праведной евангелической истовости бостонских АА собрания он посещал пунктирно. А уж их безвкусных клише и презрения к абстрагированию он и вовсе терпеть не мог. Не говоря уже о сигаретном дыме. Атмосфера на собраниях была как за покерным столом в аду – дымом накурено, матом наругано. С таким он остался впечатлением. Призрак прерывается и говорит, что уверен, что Гейтли с трудом скрывает любопытство, преуспел ли призрак в съемках развлечения без фигурантов и настолько захватывающего, что даже такой замкнутый фигурант, как мальчишка, засмеялся и просил еще.

У нее смешная русская фамилия. Что-то вроде – «дочь белки». У русских вообще фамилии странные. Зачем он стал рассказывать ей о своей семье? У него, дескать, есть брат и собака, а вот жены как раз нет. Словно намек на то, что он свободен. Черт! Андрис же знает, что она замужем. И ее фамилия как раз означает, что она, с этим нежным детским лицом и туманным взглядом, принадлежит какому-то Белкину!

Лига вдруг поняла, что он огорчился. Что она такого сделала? Сразу захотелось сказать что-нибудь хорошее, примиряющее, но ничего умного она придумать не смогла.

Насчет отцовских фигур – на протяжении нескольких последних трезвых месяцев Гейтли всеми силами старался подавить непрошенные воспоминания о его собственных мрачных разговорах и взаимодействиях с военным полицейским.

В молчании они подошли к тому, что по задумке должно быть фонтаном, и увидели, что возле входа во дворец стоит небольшая группа людей и человек в длинном плаще, взмахивая то правой, то левой рукой, что-то им рассказывает. Рановато для экскурсии.

– Это наш доктор на волонтерской основе упражняется, – словно услышав ее мысли, объяснил Вайс. – Наверное, случайные туристы забрели. Простите, мне надо идти.

Он быстро пошел к компании у двери. Лига осталась одна. Доктора она еще не встречала, хотя знала, что зовут его Отто Мазинг. Байба хвасталась, что он «на раз-два» снимает ей боль в правой коленке. При этом на ее пухлых щеках появлялись такие многозначительные ямочки, что становилось ясно – дело вовсе не в коленке.

Пока Вайс разговаривал с туристами, Лига успела рассмотреть доктора. Сын Илзе Карловны был совсем не похож на мать. Та вся на редкость мягкая и уютная, а этот словно грач на ветке, черный и худой. Залысины на полголовы, кустистые брови и острая бородка. На Мефистофеля похож.

Пока Вайс выяснял, откуда появились посетители, доктор достал сигареты и с наслаждением закурил. Прищурившись, он посмотрел вокруг и вдруг пошел прямо к Лиге. Она присела на край мраморной ограды недостроенного фонтана.

– Разрешите представиться. Местный эскулап Отто Мазинг. А вы, как я понял, новый администратор?

– Лига, – она протянула руку.

Отто поцеловал кончики пальцев и, не отпуская руки, заверил, что польщен знакомством. Глаза из-под злодейских бровей блеснули плотоядным огнем. Ничего себе! С места в карьер? Понятно теперь, отчего у ее подруги Байбы ямочки на щеках играют!

При всей неопытности по части общения с мужчинами таких откровенных бонвиванов Лига терпеть не могла. Этим все равно, что за женщина перед ними. Они начинают клеить любую и сразу. И что самое противное, ни секунды не сомневаются – все особи женского пола без исключения должны млеть от подобных знаков внимания. Пускай у престарелого Дон Жуана потные руки и гнилые зубы, он все равно подарок для женской половины человечества.

Призрак на мониторе переламывается в поясе так, что его перевернутое лицо оказывается всего в 1 см от лица Гейтли – лицо призрака в два раза меньше лица Гейтли и ничем не пахнет, – и горячо возражает, что Нет! Нет! Любой разговор или взаимодействие лучше, чем ничего, уж ему можно поверить, что даже самый ужасный из с души воротящих межпоколенческих разговоров лучше, чем отстранение и скрытость любой из сторон. Похоже, призрак не видит разницы между обычными мыслями Гейтли и внутренним голосом, которым он как бы думает призраку. Плечо вдруг посылает в мозг такую невыносимую вспышку боли, что Гейтли боится, что обосрется в койке. Призрак охает и чуть не падает с монитора, как будто действительно абсолютно сопереживает декстральную вспышку. Гейтли задается вопросом, неужели призраку приходится терпеть ту же боль, что и Гейтли, чтобы слышать его внутренний голос и вести с ним беседу. Даже во сне это была бы самая высокая цена, которую кто-либо платил за то, чтобы поговорить с Д. У. Гейтли. А может, боль должна придать весомости некоему аргументу Болезни в пользу Демерола, который собирался привести призрак. Гейтли почему-то кажется неловким и глупым спрашивать у призрака, кто его послал, Высшая Сила или, может, Болезнь, так что вместо того, чтобы думать призраку, он просто фокусируется на том, чтобы притвориться, будто задается вопросом, зачем призраку тратить, наверное, целые месяцы совокупного призрачного времени, порхая по больничной палате и демонстрируя пируэты с фотографиями крунеров и иностранными банками газировки на потолке какого-то наркомана, о котором он раньше слыхом не слыхивал, вместо того чтобы просто квантануть к этому самому предполагаемому младшему сыну, замереть на несколько призракомесяцев и попробовать поговорить, собственно, с гребаным сыном. Хотя, наверное, если сын увидит привидение или призрака покойного органического отца, то у него крыша поедет, может, в этом фишка. Судя по тому, чем поделился призрак, сын его не сказать чтобы особенно твердо держит в руках старый добрый ментальный джойстик. Конечно, это если предположить, что немой сын-фигурант вообще существует, если предположить, что это все не просто попытка Болезни заболтать Гейтли, чтобы подначить на укольчик Демерола. Он пытается сфокусироваться на всем этом, а не на воспоминании об ощущениях теплой волны предельно прекрасного самочувствия от Демерола, воспоминании о комфортном стуке подбородка о грудь. Или воспоминании о каких-нибудь разговорах с маминым сожителем – военным полицейским в отставке. Одна из самых высоких цен трезвости – ты не можешь не вспоминать то, что вспоминать не желаешь, см. напр. Юэлла и его грандиозное жульничество в нежном возрасте. Бывший военный полицейский называл маленьких детей и младенцев «спиногрызами». Без всякой ворчливой симпатии. Полицейский заставлял маленького Дона Гейтли носить пустые бутылки «Хайнекена» в пункт приема по соседству и затем тащить задницу с выручкой назад, засекая время по хронометру ВМС США. Дон не помнил, чтобы полицейский хоть раз поднимал на него руку. И все же Гейтли его боялся. Военный полицейский избивал его мать почти на ежедневной основе. Самое опасное время для матери было между восьмым и десятым «Хайнекеном». Когда военный полицейский швырял ее на пол и сосредоточенно присаживался рядом, выбирая места и очень сосредоточенно нанося удары, он становился похож на рыбака, который тащит на борт ловушку для омаров. Он был немного ниже миссис Гейтли, но широкоплечий и очень мускулистый, и гордился своими мускулами, ходил без майки везде где только можно. Или там в военной футболке-безрукавке цвета хаки. У него были гантели, блины и скамья для штанги, и он учил маленького Дона Гейтли азам тренировок со свободными весами, с особым упором на расчет и поддержание формы, чтобы не просто бестолково тягать штангу потяжелей. Блины были старые и в смазке, и надписаны дометрически. Военный полицейский в любом деле был аккуратным и расчетливым – это у Гейтли почему-то стало ассоциироваться с блондинами. Когда Гейтли, в десять лет, начал жать от груди больше, чем полицейский, полицейский пришел не в лучшее расположение духа и перестал страховать Гейтли. Свои повторы и вес военный полицейский обстоятельно заносил в маленький блокнот, прерываясь после каждого подхода. Перед тем, как писать, он всегда облизывал кончик карандаша – эту привычку Гейтли до сих пор считает отвратительной. В другой блокнотик полицейский записывал дату и время употребления каждой бутылки «Хайнекена». Он был из тех людей, для которых невероятно обстоятельный учет равнялся контролю. Иными словами, он был по природе крохобором. Гейтли это осознал в очень раннем возрасте, и что все это хрень собачья и вообще попахивает безумием. Вполне возможно, что полицейский был безумен. Обстоятельства, при которых он ушел с флота, были, типа, – сомнительные. Невольно вспомнив полицейского, Гейтли также вспоминает – и сам не знает, почему, и ему становится совестно, – что никогда не спрашивал насчет полицейского у матери, и с какого хрена этот ублюдок вообще с ними живет, и любит ли она его, и за что она его любит, если он валил ее на пол и метелил на более-менее ежедневной основе просто годами, блядь. Усиливающиеся оттенки розового за закрытыми веками Гейтли – от того, что в больничной палате все светлее, когда свет за окном становится лакричным и предрассветным. Гейтли лежит под опустевшим кардиомонитором и храпит так громко, что дрожат и звенят перила с обеих сторон койки. Когда полицейский спал или уходил, Дон Гейтли и миссис Гейтли не обменивались о нем ни словом. Это он помнит точно. Они не просто никогда не обсуждали его, или его блокноты, или штангу, или хронометр, или избиения миссис Гейтли. Не упоминалось само его имя. Военный полицейский много работал по ночам – доставлял на грузовике сыр и яйца в «Чиз Кинг Инк», пока его не уволили за кражу и перепродажу головок «Стилтона», потом какое-то время на почти полностью автоматизированной консервной линии, где дергал за рычаг и из сотен патрубков в сотни открытых консервных банок с неописуемым хлюпаньем шлепался новоанглийский чаудер, – и всякий раз, когда военный полицейский уходил на работу или еще куда, дом казался Гейтли другим миром: казалось, вместе с собой полицейский уносил за порог саму идею своего существования, и не просто оставлял Дона и его мать, а оставлял их одних, вместе, по ночам – она на диване, он на полу, оба постепенно теряют сознание перед последними сезонами телевизионного эфирного вещания. Особенно сильно Гейтли пытается теперь не анализировать, почему ему никогда не приходило в голову заступиться и оттащить полицейского от матери, даже когда он стал жать больше полицейского. Аккуратные ежедневные избиения казались на странный эмпатический манер не его ума делом. Он вообще редко что-то чувствовал, вспоминает Гейтли, когда тот бил ее. Военный полицейский абсолютно не стеснялся бить мать на глазах у Гейтли. Как будто все негласно договорились, что в эти дела Бимми нос не сует и точка. Когда он был совсем маленький, то убегал из комнаты и плакал, вроде бы припоминает он. Но к определенному возрасту он просто делал телевизор погромче, даже не оглядываясь на избиение через плечо, смотрел «Чирс!». Иногда уходил из комнаты, шел в гараж и тягал железо, но именно уходил, а не сбегал. Когда он был маленьким, то иногда слышал скрип пружин и звуки из их спальни, иногда под утро, и беспокоился, что полицейский бьет ее прямо в постели, но в какой-то момент, хотя его никто и не отводил в сторонку и не проводил беседу, сам понял, что звуки вовсе не означали, что ей больно. Хотя схожесть звуков боли на кухне и гостиной и звуков секса через асбестовую фибролитовую стену спальни беспокоит Гейтли, теперь, когда он вспоминает, и это еще одна причина, почему он подавляет эти воспоминания, когда не спит.

Доктор Мазинг оторвался от ее пальцев, которые она, несмотря на отвращение, отнять не решилась, и, цепко глянув на свою визави, осведомился:

– Вы уже осмотрели дворец или времени не было?

Сейчас предложит свои услуги. Бррр!

– Да, пристроилась к одной экскурсии.

– Похвально. Тогда вы, конечно, в курсе, что это великолепное поместье принадлежало семье когда-то весьма знаменитых фон Ливен?

Летом военный полицейский без майки – и бледный, из-за неприязни блондинов к солнцу – сидел на кухоньке, за кухонным столом, твердо установив ноги на плитку под дерево, в бандане на патриотическую тематику на голове, и вел в блокнотике учет «Хайнекенов». Прошлый квартирант когда-то кинул в кухонное окно что-то тяжелое и расхерачил его, так что оно не закрывалось до конца и мухи летали как к себе домой. Гейтли в детстве иногда сидел на кухне с военным полицейским; подвески машинок гораздо лучше реагировали на плитку, чем на кочковатый ковер. Гейтли вспоминает, мучаясь от боли, бултыхаясь в пузырьках под самой крышкой сна, как аккуратно и необычно полицейский расправлялся с мухами, залетающими на кухню. Он обходился без мухобойки или свернутого «Геральда». У него были быстрые руки, у полицейского, – толстые, белые и быстрые. Он хлопал, стоило им подлететь к столу. Мух. Но очень расчетливо. Не так, чтобы убить. В этом деле он был очень расчетлив и сосредоточен. Он хлопал их так, чтобы обездвижить. Затем очень аккуратно подбирал и отрывал крылышко или, типа, лапку, что-то важное для полета. Подносил крылышко или лапку к бежевой кухонной урне, очень нарочито нажимал педаль, чтобы поднять крышку, и, подавшись вперед, отправлял крылышко или лапку в мусор. Воспоминание незваное и очень яркое. Затем полицейский мыл руки в кухонной раковине с какой-то стандартной зеленой жидкостью для мытья посуды. Саму покалеченную муху он игнорировал и позволял наматывать бешеные круги на столе, пока она не застревала в липком пятне или не падала на пол. Гейтли в мельчайших приснившихся деталях снова переживает разговор с полицейским, в котором тот после где-то пяти «Хайнекенов» объясняет, что покалеченная муха гораздо эффективней, чем убитая, для проблемы с мухами. В липком пятне высохшего «Хайнекена» застряла муха и баламутила крылом, а полицейский объяснял, что хорошенько покалеченная муха по-мушиному кричит от страха и боли. Люди вопли покалеченной мухи услышать не могут, но можешь мне поверить, спиногрыз жирный, другие мухи слышат отлично, и от криков покалеченных соплеменников держатся подальше. К моменту, когда полицейский опускал голову на большие бледные руки, чтобы перехватить пару минуток сна среди бутылок «Хайнекена» на разогретом солнцем кухонном столе, на том уже было несколько мух, застрявших в каплях или нарезающих круги, иногда странно подпрыгивая, пытаясь взлететь с одним крылом или без крыльев. Наверное, они были в Отрицании, эти мухи, относительно своего состояния. Если муха падала на пол, Гейтли склонялся прямо над ней на карачках, опуская большое красное ухо как можно ближе к мухе, прислушиваясь, наморщив большой розовый лоб. От чего Гейтли некомфортно больше всего, когда он начинает пытаться проснуться в лимонном свете настоящего больничного утра, так это от того, что он не может вспомнить, чтобы избавил покалеченных мух от страданий, хоть раз, когда полицейский отрубался, не может мысленно увидеть, как наступает на них, или заворачивает в бумажное полотенце и смывает в унитаз, или хоть что-нибудь, но чувствует, что наверняка это было; почему-то кажется жизненно важным суметь вспомнить, что он не только безучастно стоял на карачках среди машинок-трансформеров и пробовал расслышать тонкие мучительные вопли, очень сосредоточенно вслушиваясь. Но, хоть убей, кроме того, как он слушает, больше ничего он вспомнить не мог, и его должен бы разбудить уже один мозговой стресс от попыток выдавить воспоминание поблагородней, вдобавок к декстральной боли; но он так и не просыпается в своей большой колыбели, пока реалистичный сон-воспоминание не перетекает в мерзкий выдуманный сон, где он в камвольном пальто Ленца очень аккуратно и обстоятельно склоняется над распростертым телом канашки в гавайском наряде, головой которого размеренно бил в лобовое стекло, оперевшись здоровой левой рукой на теплый гудящий капот, придвигается к самой искалеченной голове, ухом к окровавленному лицу, очень сосредоточенно вслушиваясь. Голова открывает красный рот.

Лига была в курсе. Антон все перепутал с этим дворцом. Бирон тут ни при чем. Его Рундальский замок находится совсем в другом месте, впрочем, недалеко отсюда. Только речку Лиелупе пересечь и пройти около трех километров. У Межотненского дворца были другие хозяева, хотя они тоже, как и Бирон, имели прямое отношение к России.

– А что, позвольте спросить, вам рассказали о первой владелице, Шарлотте фон Ливен? Много ли?

Рассказали совсем немного. Жила в России при дворе Екатерины Второй в качестве воспитательницы ее внуков, в том числе будущих императоров Александра Первого и его брата Николая, тоже Первого. Земли в Курляндии были дарованы Шарлотте Павлом Первым за верную службу. Когда фон Ливен скончалась, ее здесь и похоронили. Вот, пожалуй, и все.

Мокрый рывок, с которым Гейтли наконец просыпается, коробит плечо и бок и накидывает на него желтую пелену боли, от которой он чуть не кричит в свет из окна. В двадцать лет в Мэйдене он где-то с год в основном ночевал в самодельном лофте в общежитии одного мэйденского училища для дипломированных медсестер с закоренелой наркоманкой – будущей медсестрой, в лофте под самым потолком, полтора метра высотой, забраться в который можно было только по пятиступенчатой настенной лестнице, и каждое утро Гейтли просыпался от какого-нибудь кошмара, садился рывком и бился головой о потолок, пока через какоето время в том месте в потолке не появилась перманентная вмятина, а у него на изгибе лба – плоская шишка, которую он чувствует до сих пор, лежа в палате, моргая и схватившись за голову здоровой левой рукой. На секунду, моргая и раскрасневшись от утренней температуры, он думает, что видит на прикроватном стуле Грозного Фрэнсиса Г., со свежевыбритым подбородком с клочками салфеток, основательно усевшегося, с медленно поднимающимися под чистой белой футболкой старческими обвисшими сиськами, угрюмой улыбкой под синими трубками, незажженной сигарой между зубов и словами: «Ну что, пацан, ты хотя бы еще по эту сторону земли, есть что-то хорошее, ёк-макарёк. И ты, сталбыть, еще трезвый?» – говорит Крокодил спокойно, исчезая и потом так и не появляясь, сколько ни моргай.

Экскурсовод подробно рассказала про судьбу дворца после Первой и Второй мировых войн, посетовала, что пока здесь размещались селекционная станция, почта, библиотека и даже квартиры, помещения пришли в полнейшую негодность. К тому же большинство ценных вещей и картин было перевезено в Рундальский замок, который совершенно узурпировал всю туристическую славу в регионе.

– К сожалению, имя Шарлотты фон Ливен сейчас почти забыто. А зря! – поглядывая на Лигу влажными глазами, посетовал Отто. – Это была замечательная женщина! Можно сказать, «серый кардинал» при Российском императорском дворе! И заметьте, почти полвека!

На самом деле силуэты и голоса в палате принадлежат всего лишь трем белофлаговцам, которых Гейтли не знал или почти не общался, но которые, видимо, заскочили к нему по пути на работу, чтобы посопереживать и поддержать, – Баду О., Гленну К. и Джеку Дж. Гленн К. днем носит серый комбинезон и сложный ремень с инструментами специалиста по холодильным установкам.

На лице Лиги поневоле отразились удивление и интерес. Мазинг не преминул этим воспользоваться.

– Хотите, я расскажу вам об этом уникальном явлении русской истории?

– А что за мужик в шляпе сидит в коридоре? – спрашивает он.

Лига достала телефон и взглянула на часы. До начала смены семь минут. Судя по тому, что она смогла расслышать, туристы из местных. Начальник охраны говорил с ними по-латышски. Если будут заселяться в отель, господин Курмис легко с этим справится. Кроме родного языка, он неплохо владел немецким, но по-английски не знал ничего, кроме слова «гуд».

– Я вижу, ваша смена начинается. Тогда мы еще успеем пообщаться несколько позже, дорогая Лига.

Гейтли панически мычит, словно изображая фонему и.

Что он имеет в виду? Когда он собирается с ней общаться?

Любезно улыбнувшись, Лига поспешила к двери, а Мазинг, поглаживая острую бородку, остался стоять. Спиной она чувствовала его взгляд, и это ужасно злило. Этой докуки ей еще не хватало! И вообще! Если сегодня вечером Антон не позвонит, она поедет к нему сама! Хватит играться! Жена она или не жена?

– Высокий, приодетый, хмурый, надутый, с поросячьими глазками, в шляпе. Как будто из госслужбы какой. Черные носки и коричневые туфли, – говорит Гленн К., показывая на дверь, где иногда мелькала зловещая тень шляпы.

Окончательно рассвирепев, Лига подлетела к стойке администратора и так взглянула на господина Курмиса, что тот закашлялся. Ну и черт с ними со всеми! Буду злой и противной!

Зубы Гейтли на вкус давно не чищенные.

Целый день Лига в самом деле злилась. Разумеется, ни гости отеля, ни горничные ничего не заметили. К вечеру она устала беситься и решила, что завтра просто купит в интернете билет в Питер, и все! Она сердится, потому что жутко волнуется за Антона и скучает по нему! Вот почему ее все так раздражают! И Мартин, который опять полдня зависал возле ресепшена, и Мазинг с его мефистофельской бородкой и непонятными намеками, и начальник охраны, который, как назло, ни разу не появился в поле ее зрения. Словно и не было приятной утренней беседы в парке!

– С таким видом, будто обосновался надолго, обложился спортивными журналами и едой на вынос самых разных культур, старина, – говорит Бад О., у которого история еще задолго до прихода Гейтли такая, что однажды во время провала в памяти, из-за которого он и Пришел, он так врезал жене, что сломал ей нос и загнул его набок, и позже просил никогда не выправлять, для ежедневного визуального напоминания, как низко он может пасть из-за алкоголя, поэтому миссис О. ходила с носом, размазанным по левой щеке, – Бад О. приложил ее левым кроссом, – пока УРОТ не направил ее в Ал-Анон, благодаря заботе и поддержке которого она наконец посоветовала Баду О. пиздовать к хренам собачьим, и выпрямила нос как надо, и ушла от Бада к парню в сандалиях «Биркенсток» из Ал-Анон. От ужаса у Гейтли кишки разжижились: слишком хорошо он помнил коричневые туфли, поросячьи глазки, стетсон + перышко и слабость к кухням третьего мира одного безжалостного помпрокурора из Ревира. Он продолжает жалостливо мычать.

К вечеру в отеле все стихло. Из шестнадцати номеров после полудня было занято только три, поэтому можно было немного передохнуть. Например, сходить в кафе и узнать, что вкусненького приготовила сегодня шеф-повар.

Не зная, как поддержать, белофлаговцы какое-то время пытаются подбодрить Гейтли анекдотами про ЦИРК. «ЦИРКом» они называют АлАнон, который среди бостонских АА известен как «Церковь извечной расплаты и кровожадности».

Лига закрыла журнал и пошла вниз. Проходя по коридору, она взглянула в окно и увидела, как начальник охраны прогуливается вдоль фасада здания. Ну и пусть! Нам это совсем не интересно!

– Что такое рецидив в Ал-Аноне? – спрашивает Гленн К.

Уна как раз пила чай. Вот удача!

– Приступ сострадания, – говорит Джек Дж., у которого какой-то нервный тик на лице. – Ну а какое в Ал-Аноне приветствие? – спрашивает Джек Дж. в ответ.

– Садись, я тебя угощу штруделем. Вроде «венского», но начинку сама придумала.

Лига сглотнула слюну. Конечно, она же целый день ничего не ела. Злость свою лелеяла.

Все трое замолкают, а потом Джек Дж. прикладывает тыльную сторону ладони ко лбу и мученически вскидывает ресницы к навесному потолку. Все трое ржут. Откуда им знать, что если Гейтли засмеется по-настоящему, то у него все швы на плече разойдутся. Половину лица Джека Дж. время от времени сводит гримасой муки, которая никак не затрагивает вторую половину, – от этого Гейтли всякий раз пробивает нервный озноб. Бад О. неодобрительно качает пальцем Гленну К., изображая рукопожатие Ал-Анон. Гленн К. долго пародирует, как мамочка из Ал-Анон наблюдает, как ее сын-алкоголик марширует на каком-то параде, и все сильнее и сильнее ярится, что все, кроме ее сына, идут не в ногу. Гейтли закрывает глаза и несколько раз поднимает и опускает грудь, наигранно изображая вежливый смех, чтобы они решили, что достаточно его подбодрили, и свалили уже на фиг. На небольшие грудные движения декстральные области реагируют так, что хочется закусить ладонь от боли. Его как будто окунает под самую поверхность сна большая деревянная ложка, а потом зачерпывает, чтобы его попробовало на вкус что-то гигантское, снова и снова.

Уна покрутила хрящеватым носом, и тут же откуда ни возьмись к ним подошла ее помощница с десертом на белой тарелочке. И как это у нее получается? Видимо, нос – что-то вроде магического атрибута! Стоит им взмахнуть, сори, покрутить, как все желания сбываются, как по мановению волшебной палочки! Тьфу! По мановению волшебного носа!



– А, вот вы где, дамы!

18 ноября

Лига даже вздрогнула от неожиданности. Доктор Мазинг проскользнул в кабинет Уны и на правах старинного друга тут же уселся за стол.

Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд»

– Уна, душа моя! Вы превзошли саму себя! Один вид этого дивного штруделя лишает самообладания голодного и замученного эскулапа!

Когда Реми Марат, и Оссовеки, и также Бальбали, все они негативно рапортовали о простывших следах завуалированной исполнительницы, мсье Фортье и Марат ввели в силу наконец самую отчаянную из операций поиска Мастера-развлечения. А именно овладеть членами близкой семьи автора, включая в свете белого дня, если потребуется.

Уна раздвинула тонкие губы. Если бы не знать, что она рада гостю, глядя на ее улыбку, можно было подумать, что сейчас Мазингу придет конец!

– Сегодня, милая Уна, я наконец имел честь лицезреть нашу новую сотрудницу. Матушка моя наговорила про нее много хорошего, но только сегодня я смог убедиться в том, что нам, несомненно, действительно повезло с администратором.

Детали этой операции были поручены Марату, ибо мсье Брюйим пребывал теперь погруженным в разрешение технических проблем дальнейших полевых исследований зрительской воли; ибо один из свежеобретенных субъектов исследований – а именно эксцентрично разряженный и чрезвычайно раздражающий бездомный бомж с улиц в белом парике, владевший большими сумками, полнящимися зарубежной кухонной утварью и женским бельем чрезвычайно малого размера – оказался отделявшим и пропихивавшим под запертую дверь помещения кладовки отделенные пальцы второго свежеобретенного субъекта исследования – а именно крайне ослабевшего или наркозависимого мужчины, разряженного в костюм нескладной женщины иного пола, владевшего неоднократными сумочками подозрительного происхождения, – нежели пальцы себя, оскверняя тем самым статистику полевого исследования Брюйима в такой степени, что мсье Фортье был понукан размыслить, позволить ли Брюйиму исполнить летальное техническое собеседование опарикованного заменителя пальцев по причине исключительно гнева. Основным же образом, гряло техническое собеседование важности величей этого, в городе Фениксе на далеком юге США – городе, название которого служило Фортье источником веселья и куда он передислоцировался прежде надвижения циклона, на встречу с мадемуазель Лурией П, тем самым доверив поручение деталей предварения овладения усмотрению Реми Марату.

Интересно, что могла сказать сыну Илзе Карловна, с которой они виделись лишь раз и говорили от силы три минуты? Еще и врун!

Продолжая людоедски улыбаться, Уна подмигнула Лиге. Ужас! Она положила в рот кусок десерта и на минуту забыла обо всем на свете. Бывает же такая вкуснотища!

Штрудель и чай с чабрецом, налитый в большую кружку, а не в крошечную ресторанную чашечку, наконец примирил ее с собой, а заодно и Мазингом. Поэтому, когда он ловко пристроился к ней, идущей на рабочее место, она приняла это вполне благосклонно.

Марат, коий принял свои решение и жребий, делал что мог в его силах. Прямой приступ академии тенниса представлял собой невозможность. AFR не страшились в этом полушарии ничего, исключая высокие и крутые склоны. Их штурм обязан быть косвенным. Понеже в предварение требовалось овладеть и заменить теннисных детей Квебека, уже тогда известных AFR как направляющиеся на землю США для банкетного соревнования с теннисными детьми сей академии. Марат избрал юного Бальбали о двух ногах – однако парализованных и липко усохших, обеих, – повести полевой расчет AFR, порученный перехватить провинциальных игроков. Марат, он остался в лавке Кембриджа Антитуа, временами удаляясь на джазовые вечера близлежащего ресторана Райла. Бальбали повел модифицированный фургон «Доджа» к северу, в метель снегом. Они миновали П для КП «Понго» в Метуэне Массачусетса. Они поместят огромное зеркало на обезлюженной дороге и введут теннисный автобус в блажь необходимости покинуть дорогу во избежание стычки; введут в блажь его свои же фары. Старый трюк FLQ. Две команды в фургонном кузове собрали компоненты зеркала. Бальбали было пресечено останавливаться для сборки; в Выпуклости снегопад сильнее ввиду вентиляторов юга. Некогда былое Монпелье в Вермонте располагалось меж зон сброса ЭВД, но потерпело скверные осадки из региона Шамплейн и осталось незаселенное и призрачно-белое от снегов. Бальбали позволил в Монпелье краткую остановку на финальную сборку и смену мешков теми, кого гнело недержание. Бальбали торопился к былому расположению Сейнт-Джонсбери, где поперек южноведущих полос межштатной трассы № 91 США полагалось укрепление зеркала. Бальбали не жаловался, что в снегу дороги не виднелось признаков дороги. Он никогда не жаловался. Они прибыли загодя, к югу от ПКП, за которым Provincial Autoroute № 55 становился межштатной трассой № 91. Воцарился краткий период нервозности, когда открылось, что затерялось приспособление зрения в ночи для бинокля. Бальбали же сохранял поверх плечей голову, и оно обрелось вспять. По плану следовало перехватить команду игроков в пути и позволить AFR заменить их след. Марат обещал измыслить непогрешимую уловку, дабы объяснить коляски и великовозрастные бороды лжеигроков. Пока они ожидали прибытия детских теннисистов своей страны на ПКП, в фургоне не курили. Автобус был задержан на ПКП на несколько минут. Автобус был большим и чартерным, и казался теплым внутри. Прямоугольник направления над лобовым стеклом отображал английское слово для «чартерного». Если автобус переживет сворот от зеркала трассы и останется движим после аварии сворота, его надлежит вести Бальбали. Настал краткий спор, кому надлежит вести фургон, ибо Бальбали отвергал бросать фургон на произволье, даже буде автобус движим. Буде же автобус недвижим, фургон сумеет разместить не более шестерых юниорских ребенков как выживших. Прочим позволят сгинуть во имя leur rai pays *. Бальбали, он не выказывал предпочтения того или иного.

– Отто, вы обещали рассказать о владелице дворца.

– О! Я ждал этой просьбы! Вы не представляете, насколько здесь не с кем пообщаться на подобные темы. Тонкого, образованного человека в нашем захолустье днем с огнем не сыскать.

Гейтли снилось, что он с жилицей Эннет-Хауса Джоэль ван Дайн в каком-то южном мотеле, на ресторане которого висит табличка с примитивной надписью «ЕДА», на американском юге, в разгар лета, нестерпимо жарко, листва за сломанным экраном на окне – иссушенного цвета хаки, воздух глянцевый из-за жары, вентилятор на потолке вращается на подержанной скорости, кровать – роскошная, с пышным балдахином на четырех столбиках, высокая и мягкая, с узелковым покрывалом, Гейтли лежит на спине с горящим от боли боком, а новенькая Джоэль в. Д. слегка приподнимает вуаль, чтобы слизнуть пот с его век

Лига не считала себя ни слишком образованной, ни слишком тонкой, но комплимент доктора все же был приятен. Может, он вовсе не такой противный, как ей показалось?

¹ Их райской страны (фр.).

– Шарлотта фон Ливен не была ни богата, ни знатна, ни красива. Ее достоинства – иного рода. У нее, если хотите знать, имелся природный педагогический талант. Это была единственная женщина в русской истории, которая заслужила графский и княжеский титулы своими трудами. Все великие князья и княжны дома Романовых, начиная с десяти детей Павла, прошли через нее. Если мальчиками она занималась лишь до семи лет, то девочек выпускала из рук, только отправляя под венец. Ее взяла на службу Екатерина Вторая. Причем – это важно – не за то, что та удачно польстила государыне, а именно за критику в свой адрес. Да-да! Никто не верит, но Шарлотта в разговоре с кем-то посетовала на разврат, царящий при дворе, и именно этим подкупила самодержицу. Та, кстати, подслушивала.

и висков, шепчет так, что вуаль трепещет и обвевает его, обещая вечер почти смертельных удовольствий, раздеваясь у изножья старой высокой кровати, медленно, ее свободная летняя одежда влажная от пота и легко соскальзывает на голый пол, и невероятное женское тело, нечеловеческое тело, такое тело, которое Гейтли раньше видел только со скрепкой в животе, тело как выигрыш в лотерее; и на кровати с четырьмя столбиками вырастает пятый, так сказать, высота которого после долгой спячки заслоняет фигуру голой новенькой; и потом, когда она выходит из пульсирующей тени, наклоняется и интимно прижимается лицом своего нечеловеческого тела к его лицу, она снимает вуаль, и на убийственном теле под вуалью оказывается историческая личина гребаного Уинстона Черчилля, в комплекте с сигарой, брылями и бульдожьим оскалом, и от омерзения и шока тело Гейтли каменеет, из-за чего его будит боль и он пытается рывком вскочить, из-за чего, в свою очередь, наступает такой взрыв боли, что он за малым не теряет сознание снова и лежит с закатившимися глазами и круглым ртом.

Отто посторонился и, галантно поддержав Лигу под локоток, пропустил ее к столу администратора. Сам уселся возле, погладил мефистофельскую бородку и, блестя острым глазом, приготовился продолжить повествование. Лига не возражала. Все равно она никому сейчас не понадобится.

– К тому моменту у Шарлотты своих детей было шесть. Она слыла прекрасной матерью, а также женщиной нравственной, мудрой и прямодушной. Представляете, императору Николаю Первому она как-то сказала: «Николай, вы делаете глупости. Вас все ненавидят». Какова? А был случай еще забавнее. Когда жена Александра Первого Елизавета Алексеевна родила девочку, Павел, глядя на внучку, спросил, возможно ли, чтобы у белокурых родителей появился ребенок с черными волосами. А при дворе ходили слухи, что Елизавета родила от своего любовника Чарторижского, жгучего брюнета. Знаете, что ответила Ливен? «Государь! Господь всемогущ!» Умница, правда?

Отто засмеялся мелким смехом и потер руки. Лига поняла, что он увлечен темой. Ей нравились увлеченные люди. Она сама была из таких. Ну и что, пусть выглядит доктор как похотливый сатир. Возможно, человек он как раз хороший.

– Успехи воспитанников Шарлотты были столь впечатляющи, что она быстро стала любимицей Екатерины. Но самое удивительное, что ненавидящий мать Павел после ее кончины не только не выгнал Ливен со двора, а наградил орденом Святой Екатерины первого класса. Слышали когда-нибудь про эту награду?

Лига помотала головой.

Гейтли также бессилен перед воспоминаниями о пожилой даме, которая была их соседкой, когда они с матерью жили под одним кровом с военным полицейским. Миссис Уэйт. Мистера Уэйта не было. Заляпанное окно в маленьком пустом гараже, где полицейский держал спортинвентарь, выходило прямо на заброшенный колючий садик миссис Уэйт, который она держала на узкой полоске между двумя домами. К благосостоянию своего дома миссис Уэйт относилась, скажем так, довольно равнодушно. На фоне дома миссис Уэйт дом Гейтли выглядел как ТаджМахал. Что-то с миссис Уэйт было не так. Родители не говорили, что, но запрещали детям играть у нее во дворе и звонить в ее дверь в Хэллоуин. Гейтли так толком и не понял, что с ней якобы не так, но маленькое жалкое районное коллективное бессознательное страдало от чего-то зловещего в миссис Уэйт. Мальчишки постарше по ночам проезжали по ее газону и кричали какую-то матерную херню, которую Гейтли так и не смог разобрать. Мальчишкам помладше казалось, что они все разгадали: они были уверены, что миссис Уэйт – ведьма. Да, в ней действительно было что-то ведьмовское, но как и в любой женщине за пятьдесят, нет? Но главное – она хранила в своем маленьком гараже банки с соленьями, которые закручивала сама, буро-зеленую вязкую безымянную вегетоидную жижу в банках из-под майонеза на стальных стеллажах – с ржавыми крышками и обросшие пыльной бородой. Младшие как-то раз пробрались в гараж, разбили несколько банок, украли одну и в смертельном ужасе убежали, чтобы разбить ее где-нибудь еще и снова убежать. Они на слабо катались на великах по самым углам ее газона по коротким диагоналям. Рассказывали друг другу байки, как видели, что миссис Уэйт в остроконечной шляпе поджаривала пропавших без вести детишек с фоток на пакетах с молоком и разливала их сок в банки. Некоторые из самых старших младших даже пробовали неизбежный прикол с бумажным пакетом с собачьим дерьмом, который подбрасывали на ее порог и поджигали. Тот факт, что миссис Уэйт никогда не жаловалась, почему-то лишь укреплял подозрения. Она редко выходила из дома. Миссис Гейтли так и не объяснила, что с миссис Уэйт не так, но строгонастрого запрещала Дону к ней лезть. Будто она была в какой-то, это, позиции устанавливать запреты. Гейтли не лез к банкам миссис Уэйт и не катался по ее газону, и особо не слушал байки про ведьм, ведь к чему бояться и презирать ведьм, когда у тебя прямо за кухонным столом сидит старый добрый военный полицейский. Но он все равно ее побаивался. Однажды вечером увидев ее отекшие глаза в заляпанном гаражном окне, когда он ушел от избиения миссис Гейтли потягать железо, он закричал и чуть не уронил гриф штанги себе на кадык. Но за долгое детство с малым количеством раздражителей на Северном побережье у него с миссис Уэйт постепенно вроде как завязались отношения. Она ему никогда особо не нравилась; не сказать, что она была такой милой, но непонятой пожилой дамой; не сказать, что он бегал к ней в обветшавший дом, чтобы доверить свои секреты, или говорить по душам. Но раз или два он, наверное, к ней заходил при обстоятельствах, которые уже не помнит, и сидел у нее на кухне, о чем-то разговаривал. Она была в своем уме, миссис Уэйт, и, судя по всему, очень сдержанная, и нигде не было видно остроконечной шляпы, хотя в доме чем-то воняло, и у миссис Уэйт были распухшие лодыжки с венами и маленькие белые крошки такой засохшей слизи в уголках рта, и где-то миллион газет, стопки которых плесневели по всей кухне, и, по сути, пожилая дама излучала ту смесь непривлекательности и уязвимости, от которой так и хочется быть жестоким. С ней Гейтли никогда не был жестоким, но и не сказать, что он ее любил или типа того. В основном в те пару раз, когда Гейтли к ней заходил, военный полицейский разливал чаудер по консервам, а мать вырубалась в собственной рвоте, которую придется мыть кому-нибудь другому, и Гейтли, пожалуй, хотел как-то выразить детскую обиду и поступить наперекор жалким запретам миссис Г. Из того, чем угощала миссис Уэйт, он почти ничего не ел. Она ни разу не угощала вязкой субстанцией из банок. Его воспоминания о том, что они обсуждали, расплывчатые. Она повесилась, в итоге, миссис Уэйт – то бишь стерла свою карту, – а так как стояла осень и было холодно, нашли ее, наверное, только через несколько недель. Нашел ее не Гейтли. Обнаружил ее через несколько недель после восьмого или девятого дня рождения Гейтли парень, который снимал показания счетчиков. По какому-то стечению обстоятельств день рождения Гейтли был в ту же неделю, что и еще у нескольких ребят в районе. Обычно Гейтли отмечал у каких-нибудь других ребят, которые устраивали праздник. Шляпы и «Твистер», кассеты «Люди Икс», торт на одноразовой посуде «Чинетт» и прочее. Пару раз миссис Гейтли была в состоянии прийти. Оглядываясь назад, Гейтли невольно понимает, что родители других детей позволяли ему отмечать с ними потому, что жалели его. Так вот на каком-то празднике непьющих соседей, частично посвященном его восьмому или девятому дню рожденья, вспоминает он, миссис Уэйт вышла из дома, и позвонила в дверь непьющих соседей, и принесла праздничный торт. На день рожденья. Добрососедский жест. Насчет ежегодного большого праздника Гейтли проговорился за разговором у нее на кухне. Торт был неровный и слегка завалившийся набок, но из темного шоколада, украшенный четырьмя именами курсивом и явно испеченный с любовью. Миссис Уэйт избавила Гейтли от унижения и не написала на торте только его имя, как если бы торт был только для него. Но он был для него. Миссис Уэйт пришлось долго копить, чтобы испечь торт, знал Гейтли. Он знал, что она курила как паровоз, и ей пришлось на несколько недель отказаться от сигарет, чтобы на что-то скопить; она не говорила ему, на что; когда она отказывалась говорить, пыталась подмигнуть страшными глазами; но он видел банку из-под майонеза, полную четвертаков, на стопке газет, и долго боролся с соблазном стащить ее, и победил. Но только где-то девять свечей на торте, который мама-хозяйка внесла в комнату, и то, что паре ребят исполнялось где-то двенадцать, было тайным намеком, кому на самом деле предназначался торт. Мама-хозяйка взяла торт у миссис Уэйт в пороге и поблагодарила, но не подумала пригласить ее войти. Гейтли в «Твистере» в гараже был в такой позиции, что видел, как миссис Уэйт возвращается домой через улицу, медленно, но расправив плечи, с прямой спиной и чувством собственного достоинства. Многие дети подошли к дверям гаража посмотреть: раньше миссис Уэйт редко видели вне дома и никогда – за пределами участка. Непьющая мама внесла торт в гараж и сказала, что это Трогательный Жест от миссис Уэйт, которая живет напротив; но не разрешила никому попробовать или даже подойти задуть девять свечей. Все свечи были разные. Они прогорели так, что прежде, чем потухли, запахло жженой глазурью. Скособоченный торт так и стоял в углу чистого гаража. Гейтли не стал портить праздник непьющей маме и другим детям и не съел кусочек торта; даже близко к нему не подошел. Он не участвовал в увлеченном смаковании, из каких медицинских отходов или остатков жареных детей испечен торт, но и не заступился и не оспаривал возможное наличие яда в рецептуре. Прежде чем праздник достиг кульминации и дети, которым что-то подарили, развернули подарки, непьющая мама, когда думала, что никто не видит, унесла торт на кухню и выбросила в мусорную корзину. Гейтли вспоминает, что торт, видимо, приземлился вверх ногами, потому что, когда он украдкой зашел на кухню и заглянул в корзину, увидел корж без глазури. Миссис Уэйт исчезла в своем доме задолго до того, как мама выкинула торт. Не может быть, чтобы она видела, как мама унесла нетронутый торт в дом. Спустя пару дней Гейтли стащил из «Стор 24» пару пачек «Бенсон & Хеджес 100s» и подложил в почтовый ящик миссис Уэйт, где уже накапливались рекламная макулатура и коммунальные счета. Иногда он звонил в ее дверь, но так больше ее и не видел. Ее звонок не звенел, а жужжал, вспоминает он. Спустя неопределенное количество недель после этого ее нашел раздраженный работник, пришедший снять показания счетчиков. Обстоятельства ее смерти и обнаружения тела стали очередной мрачной легендой среди мальчишек помладше. Гейтли не настолько увлекался самоедством, чтобы думать, что нетронутый и выброшенный торт как-то связан с самоубийством миссис Уэйт. У всех есть свои личные проблемы, объяснила ему миссис Гейтли, и даже в том возрасте он понимал, о чем она. Не сказать, чтобы он оплакивал миссис Уэйт, или скучал по ней, или хотя бы вообще вспоминал за прошедшие годы.

– Орден учредил Петр Первый в честь, конечно же, своей жены, Екатерины Первой. Награждались им только дамы очень высокого статуса, внесшие вклад в дела государства. Имел две степени. «Большой крест» для особ царской крови, а «Малый» – для прочих кавалерственных дам. Так вот Ливен получила «Большой крест». На обратной стороне ордена было выгравировано – «Трудами сравнивается с супругом». Супруг Шарлотты к тому времени почил в бозе, так что орден она получила как бы вопреки всем уложениям.

– Надо же, какая женщина! – искренне восхитилась Лига. – Жаль, что раньше я ничего о ней не слышала.

Отто поднял брови и посмотрел, как ей показалось, недоверчиво.

И оттого почему-то еще хуже, что следующий, еще более неприятный горячечный сон с Джоэль ван Дайн происходит, безошибочно и неизбежно, на кухне миссис Уэйт, точь-в-точь той самой, вплоть до стеклянного абажура под потолком с кучей дохлых жуков, переполненных пепельниц, гистограммы стопок «Глоуб», действующего на нервы аритмично протекающего смесителя в раковине и вони – букета плесени и гнилых фруктов. Гейтли на кухонном стуле с деревянной спинкой, на котором обычно сидел раньше, с одной выломанной горизонтальной перекладиной, а миссис Уэйт на стуле напротив, на антигеморройной подушке, которую Гейтли всегда принимал за странный розовый пончик, только во сне ноги Гейтли достают до самой сырой плитки на полу, а в роли миссис Уэйт – жилица Хауса, член УРОТ Джоэль ван Д., только без вуали, и более того – вообще без одежды, то бишь в чем мать родила, роскошная, с тем же потрясающим телом, как и в прошлом сне, только в этот раз с лицом не брылястого британского премьера, а истинной ангелицы, не столько сексуальным, сколько ангельским, словно весь свет мира собрался в форме лица. Или типа того. Оно кого-то напоминает, лицо Джоэль, но Гейтли, хоть убей, не может узнать, кого, и не только потому, что отвлекает нечеловечески роскошное обнаженное тело, потому что сон вовсе не сексуальный. Потому что в этом сне миссис Уэйт, которая Джоэль, – это сама Смерть. То бишь образ Смерти, ее воплощение. Этого никто прямо не говорит; просто само по себе понятно: Гейтли сидит на этой депрессивной кухне и беседует со Смертью. Смерть объясняет, что Смерть происходит не раз, у тебя много жизней, и в конце каждой (в смысле, жизни) тебя убивает женщина и освобождает в следующую жизнь. Гейтли не может до конца понять, это монолог или он спрашивает, а она отвечает, как в каком-то Q & A. Смерть говорит, что эта женщина, которая тебя убивает, в следующей жизни всегда становится твоей матерью. Так все и происходит: он разве не знал? Во сне это знают все на свете, кроме Гейтли, как будто он пропустил школу, когда это проходили, так что теперь с ним приходится сидеть Смерти, обнаженной и ангельской, и все объяснять, очень терпеливо, более-менее как на дополнительных уроках в средней школе Беверли. Смерть говорит, что женщина, которая сознательно или невольно тебя убивает, – это всегда женщина, которую ты любишь, и в следующей жизни она всегда становится твоей матерью. Вот почему мамы так одержимы любовью к своим детям, почему они так стараются, несмотря на свои личные проблемы, сложности или зависимости, почему твое благополучие они ставят выше своего и почему в их одержимой материнской любви всегда имеется такой как бы легкий привкус эгоизма: они пытаются загладить вину за убийство, которое никто из вас не помнит, разве что, может, во снах. Чем дольше Смерть объясняет механику Смерти, тем лучше Гейтли понимает всю эту важную смутную машинерию, но чем лучше понимает, тем ему грустнее, и чем он грустнее, тем более размытой и дрожащей становится голая СмертьДжоэль на розовом пластиковом кольце, пока под конец он уже не видит ее как сквозь какое-то облако света, молочный фильтр, такой же, как дрожащее пятно, сквозь которое младенец видит склонившееся над колыбелью родительское лицо, и Гейтли плачет так, что больно в груди, и просит Смерть освободить его и стать его матерью, и Джоэль то ли кивает, то ли качает прекрасной размытой головой и говорит: Подожди.

– Правда. Не вру, – подтвердила она.



Доктор спрятал глаза и усмехнулся.

20 ноября

– Верю. Сейчас Шарлотта фон Ливен незаслуженно забыта, к сожалению, хотя ее роль вовсе не ограничивалась работой воспитательницы. Ее считали главой немецкой партии при русском дворе, и многие вопросы решались именно через нее. Она даже имела свой голос при выборе женихов для великих княжон. А это было, как вы понимаете, дело высокой политики. Не мудрено, что со временем ее стали считать, как я уже говорил, «серым кардиналом». Кстати, поместье Мезоттен она получила, будучи уже в статусе графини и статс-дамы, в тысяча семьсот девяносто седьмом году. А при Николае Первом дослужилась и до ее светлости княгини. Ее почитали как члена семьи, а это говорит само за себя. Императрица Мария Федоровна считала Ливен своей конфиденткой, доверенным лицом то есть. А знаете за что? В ночь убийства Павла, когда в Михайловском замке начался кошмар, не растерялась одна Ливен. Она быстро собрала всех детей, потребовала военный конвой и вывезла их в Зимний дворец. Какова?

Год Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд» GAUDEAMUS IGITUR

– Хороша! – только и могла сказать Лига, зачарованная этой историей.

Я был в зоопарке. Там не было ни животных, ни клеток, и все же это был зоопарк. Сон напоминал кошмар и разбудил меня раньше 05:00. Марио еще спал, из окна на него падал мягкий свет крошечных огней у подножия холма. Он лежал неподвижно и беззвучно, как всегда, сложив жалкие ручки на груди, – только лилии не хватало. Я заложил за губу щепотку «Кадьяка». Из-за четырех подушек Марио, когда спал, упирался подбородком в грудь. Я все еще мучился от повышенного слюноотделения, и моя единственная подушка была мокрой, причем мне не хотелось включать свет и рассматривать. Я очень плохо себя чувствовал. Что-то вроде тошноты в голове. Казалось, хуже ощущения с утра не придумать. Почти всю неделю я чувствовал себя так, словно мне почему-то хочется плакать, но слезы почему-то остановились в миллиметре от слезовыводящих каналов и не шли дальше. И т. д.

Отто кивнул и довольно улыбнулся. Усы при этом смешно разъехались в стороны, как два таракана разбежались. Лига склонилась над журналом и тихонько хмыкнула.

Я поднялся и прошел мимо изножья кровати Марио к окну постоять на одной ноге. Оказывается, ночью начался сильный снегопад. Делинт и Барри Лоуч велели мне стоять на левой ноге по пятнадцать минут в день для терапии лодыжки. Бесчисленные мелкие корректировки положения, необходимые для того, чтобы балансировать на одной ноге, задействовали те группы мышц и связки в лодыжке, которые иначе были терапевтически недостижимы. Я всегда чувствовал себя немного подурацки, когда стоял в темноте на одной ноге и ничего не делал.

– Ливенша, как ее звали в народе, была дамой почтенной и доброй. Однако интересно, что князь Долгорукий, писавший о Шарлотте Карловне в своих воспоминаниях, признавал за ней одну слабость. Она была настолько падка на взятки, что не брезговала ничем, даже куском ситца. И это при том, что жила на всем готовом и имела значительный денежный оклад. Теперь вы легко можете себе представить, какое богатство она скопила себе на старость. Кстати, Шарлотта планировала провести ее в этом дворце.

– Я слышала, тут ее и похоронили.

Снег на земле отливал лиловым, но падающий и кружащийся снег был девственно-белым. Белым, как морская фуражка. Я простоял на левой ноге, наверное, минут пять максимум. Госы и КС ³⁴⁴ пройдут через три недели в 08:00 в аудитории КОО ³⁴⁵ БУ. Я слышал, как ночная команда уборщиков катит ведро для швабры куда-то на другой этаж.

– Так точно. И это самое странное во всей истории.

Это должно быть первое утро без утренних тренировок со Дня Взаимозависимости, и всем разрешили спать до завтрака. Уроков не будет все выходные.

– Почему?

Вчера я тоже проснулся слишком рано. Мне все снилось, как ко мне, пока я сплю, на четвереньках ползет Кевин Бэйн.

Мазинг вновь как-то странно взглянул на нее и тут же отвел взгляд.

Я заправил постель, перевернул подушку мокрой стороной вниз, надел чистые треники и носки, которые не пахли.

– Вы разве не знаете, что Шарлотта была в Межотне только один раз?

– Нет. Экскурсовод об этом не сказала.

Вместо храпа Марио издает тонкий звук из глубины горла. Он как будто снова и снова тянет слово «кий». Не сказать, что звук неприятный. Я оценил толщину снежного покрова в добрых 50 см, а снег так и валил. Сетки Западных кортов в лиловом полусвете наполовину утонули в снегу. Их верхние половины содрогались на ужасном ветру. Я слышал, как по всему общежитию в проемах дребезжат двери, как бывает только при очень сильном ветре. Ветер придавал снегопаду завихряющийся диагональный аспект. Снег бил по внешней поверхности окон с песчаным звуком. В целом вид из окна напоминал встряхнутое пресс-папье – из тех, где внутри рождественская диорама и встряхивающийся снег. Деревья, ограды и здания на территории казались какими-то игрушечными и уменьшенными. Было сложно отличить новый падающий снег от уже имеющегося, который ветер завихрил с земли. Только тогда мне пришло в голову задуматься, где мы будем и будем ли вообще играть сегодняшние выставочные матчи. Легкое еще не надули, но шестнадцать кортов под Легким в любом случае вместили бы только игроков А. Во мне вспыхнула какая-то холодная надежда, потому что я понял, что из-за погоды игру могут отменить. Но из-за отдачи этой надежды мне стало еще хуже: я не помнил, чтобы раньше так сильно надеялся избежать игры. На самом деле я вообще не помнил, когда в последний раз испытывал хоть какието сильные чувства по отношению к игре.

Отто презрительно дернул плечом:

– Эти экскурсоводы… Ровно сутки. Приехали с Марией Федоровной, походили, отобедали, переночевали и уехали. Вернулась Шарлотта сюда только в гробу. Странно, правда?

Мы с Марио взяли в привычку оставлять на ночь телефонную консоль включенной, но без звука. На цифровом автоответчике консоли была лампочка, которая мигала по разу для каждого входящего сообщения. Двойная вспышка лампочки автоответчика интересно перекликалась с красным индикатором аккумулятора детектора дыма на потолке: на каждом седьмом мигании телефона два огонька мигали одновременно и затем медленно расходились в визуальном эффекте Доплера. Формула, описывающая временные отношения между двумя несинкопированными лампочками, пространственно сводилась к алгебраической формуле эллипса, заметил я. Пемулис уже две недели забивал мне в голову ужасающий объем прикладной математики для госов, тратил свое время и ничего не просил взамен, что было как-то почти подозрительно щедро с его стороны. Затем, после скандала с Уэйном, наши консультации прекратились и сам Пемулис стал появляться реже, дважды пропускал обеды и несколько раз надолго брал тягач, никого из нас не спрашивая о наших планах на поездки. Я даже не пытался включить в формулу быстро мигающую лампочку на дисплее блока питания телефона на боку ТП; это уже какой-то матанализ, а даже Пемулис признал, что мой потолок – алгебра и коника.

– А что странного?

– Почему ее не похоронили в Петербурге? Почему именно здесь?

Каждый ноябрь между Днем В. и пригласительным турниром «Вотабургер» в Тусоне, Аризона, академия устраивает полупубличную выставочную игру «в интересах» меценатов, выпускников и друзей ЭТА из Бостона. Выставка завершается полуформальной коктейльной вечеринкой и танцами в столовой, где игрокам предписано появиться помывшимися, в полуформальной одежде и готовыми к светским беседам с меценатами. Некоторые из них чуть ли не в зубы нам заглядывают. В прошлом году Хит Пирсон появился на банкете в красной жилетке, шапочке посыльного, с пушистым хвостом и маленькой шарманкой в руках, и предлагал меценатам поиграться с его инструментом, прыгая и чирикая как мартышка. Ч. Т. не оценил юмор. Вся эта затея с Фандрайзером – изобретение Чарльза Тэвиса. Ч. Т. гораздо искуснее во всем, что касается накачки бюджета и связей с общественностью, чем был Сам. Выставка и банкет – наверное, кульминация управленческого года Ч. Т. Он решил, что лучшее время для фандрайзинговых игр – середина ноября, когда погода еще не испортилась и налоговый год близок к завершению, но и еще не вступили в силу новогодние праздники США со своей собственной истощающей системой спроса на жесты доброй воли. За последние три фискальных года прибыли фандрайзера практически целиком оплатили весенний Юго-восточный тур и европейскую развлекуху на terre batu [210] июня-июля.

Мазинг смотрел так испытующе, словно ждал ответа от нее.

– Не знаю. Наверное, такова была ее воля.

В выставке играют команды А и Б обоих полов и всегда против каких-нибудь иностранных юниоров, чтобы придать всему Фандрайзеру патриотическую изюминку. Безобидным объяснением было, что встреча – только одна из остановок иностранных игроков в каком-то туре по всем штатам, но на самом деле Ч. Т. обычно привозил иностранцев специально, и за свой счет. В прошлом мы бились с командами из Уэльса, Белиза, Судана и Мозамбика. Циники могут обратить внимание на отсутствие среди оппонентов джаггернаутов тенниса. Особенно показательной поркой стала прошлогодняя тема с Мозамбиком, 70-2, и среди некоторых зрителей и меценатов царили некрасивые ксено-расистские настроения – кое-кто даже радостно сравнил игру с тем, как танки Муссолини размазали эфиопских копьеносцев. Оппонентами ГВБВД должны стать квебекские команды юниорского Кубка Дэвиса и юниорского кубка Уайтмен, и их прибытия из МАМ-Дорваль ³⁴⁶ с особенным нетерпением ожидали Сбит с Фриром, которые утверждали, что квебекские девчонки из Кубка Уайтмен обычно обучаются раздельно и редко видят заведения с совместным обучением, и будут готовы к расширению межкультурных отношений любыми способами.

– Может быть. Поместий у Ливенши было множество. Это, курляндское, располагалось довольно далеко. Зачем было тащить сюда гроб? Как считаете?

Маловероятно, что в такой снег хоть что-нибудь приземлится в Логане вовремя.

Лига вообще не считала никак. Мало ли что стало причиной! Да в сущности, какая разница?

Во всех вентиляционных шахтах безутешно стонал ветер. Марио говорил «кий» и иногда «кис», растягивая звуки. Мне пришло в голову, что без планов на пару пипеток в одиночестве в туннеле я каждое утро просыпался с ощущением, как будто от нового дня нечего ожидать и в нем нет смысла. Я еще пару минут постоял на одной ноге, сплевывая в банку из-под кофе, которую вчера ночью оставил на полу рядом с телефоном. А значит, сам собой назревал вопрос, неужели Боб Хоуп каким-то образом стал не просто важным событием дня, но и его смыслом. Это было бы довольно страшно. «Пенн 4», который был моим мячом-эспандером на протяжении всего ноября, лежал на подоконнике у стекла. Я уже несколько дней не носил его с собой и не сжимал. Кажется, никто не заметил.

– Ее могила возле церкви?

– Посетить хотите?

Марио уступил мне полный контроль над телефонным звонком и автоответчиком, потому что ему трудно держать трубку в руках, а все сообщения, которые он получает, – по внутренней связи от Маман. Мне нравилось менять записи на автоответчике. Хотя я отказывался сопровождать их музыкой или отредактированными отрывками из интертейнмента. В ЭТА не было видеофонии – еще одно решение Ч. Т. При Ч. Т. свод уставов, правил и процедур почти утроился в объеме. Наверное, лучшая запись нашей комнаты – очередная убийственная пародия Орто Стайса на Ч. Т., когда он на протяжении 80 секунд перечислял возможные причины, почему мы с Марио не можем ответить на звонок, и обрисовывал наши вероятные реакции на все возможные эмоции звонящего, вызванные нашей недоступностью. Но ближе к 80-й секунде шутка уже переставала быть смешной. На этой неделе наша запись на автоответчике звучит так: «Это бестелесный голос Хэла Инканденцы, тело которого сейчас недоступно.» – и так далее, а потом стандартная просьба оставить сообщение после сигнала. В конце концов, у меня неделя честности и воздержания, и это казалось более правдивым, чем рядовое «Это Хэл Инканденца.», поскольку звонящий, довольно очевидно, будет слышать не меня, а мой записанный голос. Этим наблюдениям я обязан Пемулису, который годами и с разными соседями по комнате сохранял на автоответчике одно и то же рекурсивное сообщение: «Это автоответчик автоответчика Майка Пемулиса; автоответчик Майка Пемулиса сожалеет, что не может записать первичное сообщение для Майка Пемулиса, но если вы оставите вторичное сообщение после того, как услышите хлопок, автоответчик Майка Пемулиса обязательно.» – и так далее, что давно стало таким несмешным, что лишь немногие из друзей и клиентов Пемулиса терпели утомительную запись до конца и оставляли сообщение, и сам Пемулис считает это конгениальным, поскольку ни один релевантный звонящий все равно не такой дурак, чтобы оставлять свое имя на любом устройстве коммуникации Пемулиса.

– Честно говоря, после вашего рассказа просто жажду.

– Я покажу. Только кладбище наше в плачевном состоянии, да и надгробия, увы, уже нет. Прекрасная была скульптура: склонившаяся женщина. В шестьдесят втором передали в Рундальский замок. Зачем, спрашивается? Кстати, если желаете посетить поместье Бирона, а затем Зубова – одного из фаворитов Екатерины Второй, – то смею предложить себя в качестве экскурсовода. На здешних, как вы понимаете, положиться нельзя.

Плюс еще жутковато, что, стоит лучезарности лица превратиться в кипячено-белый потолок отделения травматологии, когда он резко просыпается и хватает ртом воздух, над перилами койки склоняется, видимо, реальная, неприснившаяся Джоэль ван Д., промокая холодной тряпицей широкий лоб и округлившийся в ужасе рот Гейтли, в трениках и каком-то свободном парчовом гуипиле, лавандовый цвет которого почти совпадает с кромкой ее чистой вуали. Вырез у гуипиля слишком высокий, и когда она наклоняется, смотреть особо не на что, но Гейтли это кажется каким-то даже милосердием. В другой руке (и ее ногти сгрызены до мяса, прямо как у Гейтли) у Джоэль два брауни, которые, по ее словам, она стянула на сестринском посту и принесла ему, раз Моррис Х. пек их для него и они его по праву. Но она уже видит, что он не в состоянии глотать, говорит она. От нее пахнет персиками и хлопком, и еще чувствуется сладкий зловещий шлейф дешевых канадских сигареток, которые курят многие жильцы, а за всем этим Гейтли чует пару капель духов ³⁴⁷.

Чтобы не обижать Отто отказом, Лига поинтересовалась, как так получилось, что врач разбирается в вопросах истории лучше иных специалистов.

– Со скуки, не поверите! Исключительно по этой причине.

Чтобы развеселить его, она несколько раз повторяет «Чу». Гейтли быстро поднимает и опускает грудь, чтобы обозначать веселье. В ее присутствии он не желает ни мычать, ни мяукать, из-за смущения. Этим утром на ней вуаль с эластичным ярко-фиолетовым краем, а волосы, обрамляющие вуаль, кажутся более темно-красными, сумеречными, чем когда она впервые попала в Хаус и воротила нос от мяса. Гейтли не был фанатом WYYY или Мадам Психоз, но иногда таких встречал, – в основном любителей органики, опиума и коричневого героина, гадкого глинтвейна, – и на фоне лихорадочной боли и пробирающей жути от снов с амфетаминовым призраком, Джоэль-с-лицом-Уинстона-Черчилля и Джоэль-ангельской-материнской-Смертью чувствует себя странно живым от того, что ему промокает лицо и, может, даже им восхищается не кто-нибудь, а местная андерграундная интеллектуальная-слэш-богемная знаменитость. Он не знает, как это объяснить: словно бы из-за того, что она публичная личность, он каким-то образом становится более физически действительным, как бы больше чувствует свое присутствие, какое у него выражение на лице, робеет издавать животные звуки, и даже дышит через нос, чтобы она не почувствовала запах его нечищенных зубов. С ней он робеет, Джоэль это видит, но ее восхищает, что он сам понятия не имеет, как героически или даже романтически выглядит – небритый и интубированный, огромный и беспомощный, раненный, когда защищал того, кто защиты не заслуживал, почти спятивший от боли и тем не менее отказавшийся от наркотиков. Последний и, в сущности, единственный мужчина, которым Джоэль когда-то романтически восхищалась, ушел и даже не смог признаться самому себе, почему ушел, выдумав вместо этого жалкую ревнивую фантазию о Джоэль и собственном несчастном отце, чей единственный интерес к Джоэль был сперва эстетическим, а затем антиэстетическим.

Мазинг посмотрел на часы и вдруг засобирался:

Джоэль не знает, что недавно протрезвевшие люди легко подвергаются заблуждению, будто люди с более продолжительным временем трезвости – романтичные и героические, а не такие же потерянные, напуганные и с трудом выживающие, как и все в АА (кроме, наверное, разве что гребаных Крокодилов).

– Простите, обещал матушке прийти пораньше. Ей нужен постоянный массаж, иначе кровь застаивается, знаете ли. Да, кстати…

Он остановился у выхода.

Джоэль говорит, что в этот раз надолго задержаться не может: все безработные жильцы обязаны присутствовать на перекличке на ежеутренней медитации в Хаусе, как это прекрасно знает сам Гейтли. Он не совсем понимает, что она имеет в виду под «в этот раз». Она рассказывает про странную лимбо-травму самого новенького жильца, и как Джонетт Фольц приходится нарезать ужин этого Дэйва на мелкие кусочки и бросать ему в рот, как птице с птенцом. Когда она поднимает лицо к потолку, льняная вуаль облегает черты лица с широко раскрытым в пародии на птенца ртом. На фоне гуипиля без выреза ее вьющиеся волосы выглядят темными, а запястья и ладони – бледными. Кожа на руках натянутая и веснушчатая, под ней ветвятся вены. Из-за металлических прутьев койки закатывающиеся глаза Гейтли мало что видят ниже груди Джоэль, пока она не заканчивает его протирать и не отходит к краю соседней койки, которая в какой-то момент опустела, осталась без медкарты плачущего парня и с опущенными перилами, где садится на краю и скрещивает ноги, уперевшись пяткой гуарачи в шарнир перил, благодаря чему видно, что над гуарачей телесного цвета у нее белые носки и древние растянутые треники березового цвета с брендом BUM на одной ноге, которые, уверен Гейтли, он видел на воскресном утреннем собрании «Большой книги» на Кене Эрдеди, и они принадлежат Эрдеди, и Гейтли чувствует внутри вспышку чего-то неприятного из-за того, что она носит штаны этого мажора. Утренний свет снаружи теперь перешел из солнечного желто-белого в какой-то серый цвет старого пятака, с оттенком, похоже, нешуточного ветра.

– Вы ничего не слышали о привидении?

– О привидении? – удивленно переспросила Лига.

Джоэль ест брауни со сливочным сыром, которые нельзя Гейтли, и с трудом вытаскивает из просторной тряпичной сумки что-то навроде большой тетради. Она рассказывает о вчерашнем собрании в Святом Колумбе ³⁴⁸, куда они ходили без присмотра, потому что Джонетт Ф. пришлось остаться, чтобы присматривать за Глинном, который болеет, и за Хендерсон и Уиллис, которые на втором этаже на юридическом карантине. Гейтли копается в оперативке, в какой же день проходит долбаный Святой Колумба. Джоэль говорит, что прошлым вечером в Святом Колли был такой ежемесячный формат, когда вместо Служений устраивается обсуждение по кругу, где кто-то один говорит пять минут, а затем выбирает следующего спикера из собравшихся. Там был кентуккиец – Гейтли ведь помнит, что она из Кентукки? Новенький кентуккиец, Уэйн-как-тотам, реально несчастный на вид паренек родом из старого доброго Штата мятлика, но в последнее время проживавший в нерабочей дренажной трубе у очистного сооружения на Оллстонском Отшибе, рассказал он. Этот парень, сказала она, который сказал, что ему девятнадцать или около того, выглядел на 40 +, был в одежде, которая, казалось, разлагалась прямо на нем, пока он выступал, и вонял канализацией так, что платки доставали даже в четвертом ряду, – вонь он объяснил тем, что его жилая дренажная труба была «в основном» нерабочая, то есть малоиспользуемая. Голос Джоэль совсем не похож на ее гулкий, звучный радиоголос, и она много жестикулирует, пытаясь передать Гейтли историю в красках. Пытаясь принести ему в палату частичку собрания, осознает Гейтли, с легкой натянутой улыбкой непонимания, как же это он не может раскопать в памяти мысленный график собраний, чтобы понять, какой сегодня день.

– Ну да. Говорят, по ночам по дворцу бродит призрак.

– Чей?

– Шарлотты фон Ливен, разумеется.

Некоторые колумбовцы говорили, что это самый длинный провал памяти на их памяти. Старина Уэйн сказал, что понятия не имеет, когда, почему и как его занесло так далеко на север, аж в метрополию Бостона, спустя десять лет после того, что он помнит последним. Самым завораживающим в нем, визуально, был глубокий диагональный шрам от правой брови до левого уголка рта – Джоэль демонстрирует длину и угол обгрызенным ногтем на вуали, – рассекавший нос и верхнюю губу, а также сделавший Уэйна настолько косоглазым, что он как будто обращался сразу к обоим концам первого ряда. Этот старина Уэйн обрисовал, что травма лица – которую Уэйн назвал «Увечье», показывая на нее так, будто кто-то не догадался, о чем это он, – случилась из-за его родного батяни – запойного алкоголика & заводчика птиц, который однажды, в припадке постзапойного Ужаса и серьезных субъективных паразитов, взял да и вломил разок Уэйну в девять лет топором по лицу, когда Уэйн не смог ответить, куда вчера заныкали банку самогонного спирта, в целях предотвращения Ужасов. Они жили втроем – он, его батяня и маманя – «которая хворала», – на 7.7 акра птичьей фермы, рассказал Уэйн. Уэйн сказал, что Увечье как раз зажило благодаря свежему воздуху и трудовой терапии, когда его батяня, как-то днем в понедельник избавляясь от позднего обеда из каши с сиропом, взял да и схватился за головушку, покраснел, потом посинел, потом полиловел, да и помер. Малыш Уэйн, выясняется, вытер его лицо от каши, перетащил покойника под крыльцо фермы, завернул в мешки из-под куриного корма «Пурина-Чикен Чау», а хворой мамане сказал, что батяня спьяну завалился дрыхнуть. Затем диагонально-травмированный мальчишка отправился как ни в чем не бывало в школу, провел небольшую секретную рекламную кампанию по сарафанному радио и каждый день на протяжении почти недели водил домой разные группы мальчишек и брал по пятюне с носа за то, чтобы они залезли под крыльцо и своими глазами заценили реалистичного трупака. В пятницу вечером, вспоминал он, он с выручкой отправился в бильярдное заведение, где гуртовались ниггеры ³⁴⁹, продававшие батяне банки самогона, «чтоб нажраться до поросячьего визга». Следующее, что помнит, по его словам, старина Уэйн, – он просыпается в частично нерабочей новоновоанглийской трубе в новом тысячелетии, постарев на декаду и с «аховыми» медицинскими проблемами, поделиться которыми подробнее ему не дает звонок таймера.

И этот старина Уэйн взял да и показал дальше на Джоэль. «Он почти как знал. Как если бы нутром почуял какое-то родство, близость происхождения».

Шаги в темноте

Гейтли мягко хрюкнул себе под нос. Надо думать, парням с десятилетним провалом памяти, живущим в дренажных трубах, особо не на что полагаться, кроме нутряного чутья. Он знал, что должен напоминать себе, что эта странная девушка всего три недели как чиста, и все еще выводит Вещества из тканей, и все еще потерянная, но, казалось, его бесило каждый раз себе об этом напоминать. Джоэль держала на коленях большую плоскую книжку, смотрела на свой большой палец и сгибала, наблюдая, как он сгибается. Сбивало с толку то, что, когда она опускала голову, вуаль висела под тем же углом наклона, как когда она голову поднимала, только теперь вуаль была совершенно гладкой и без очертаний: гладкий белый экран, а за ним – ничего. Динамик в коридоре в который раз издал ксилофонные звоны, которые Бог знает что означают.

Ночью дежурным спать не полагалось, но они все равно это делали. В крошечной кладовке ставилась скрипучая раскладушка, из тумбочки вынимались подушка и плед. Не ахти как удобно, но лучше, чем спать, сидя за столом. Лига легла и с удовольствием вытянула ноги. Завтра во дворце намечается какая-то солидная конференция, поэтому весь день, не присев, она помогала с расстановкой мебели, занималась посудой, канцтоварами и даже чисткой ковролина. День выдался настолько загруженным делами, что в телефон она не заглянула ни разу. Вечером пришлось заселять участников собрания, обрабатывать документы и заполнять журнал, поэтому до проверки звонков и сообщений опять не дошло. Она повертела телефон в руке. Может, и смотреть не стоит? Все равно ей никто не звонил.

Когда Джоэль подняла голову, за экраном вновь появились успокаивающие образы холмов и долин.

Мишка звонил пять раз. Ого!

– Я через секунду собираюсь уходить, – сказала она. – Если хочешь, я приду потом. Могу принести все что попросишь.

А вот сообщений было целых четыре. Три от Антона. «Ты должна вернуться. У меня проблемы. Срочно выезжай».

Гейтли поднял бровь, чтобы она улыбнулась.

Четвертое пришло от Мишки. «Не вздумай возвращаться, или я тебя убью». И три восклицательных знака.

Боже! Это еще что такое? В смятении Лига выбежала из кладовки и дрожащими руками набрала номер Антона. «Телефон выключен или находится вне зоны действия сети». Как так? Пишет, но не звонит. Требует ее возвращения и не отвечает на звонки.

– Будем надеяться, раз, как говорят, у тебя упала температура, они решат, что ты в норме, и вынут наконец эту штуку, – сказала Джоэль, глядя на рот Гейтли. – Тебе наверняка больно, и Пэт сказала, что тебе полегчает, когда ты сможешь, цитирую, «поделиться чувствами».

Мишка ответил сразу.

Гейтли поднял обе брови.

– Что с Антоном? – завопила она в трубку.

– И ты сможешь мне сказать, что тебе принести. О ком ты скучаешь. По ком.

– Что он тебе написал? – вопросом на вопрос ответил верный друг, и голос у него при этом стал противным.

Из-за того, что он поднял левую руку через грудь и горло, чтобы пощупать рот, весь правый бок поет от боли. Справа тянулась теплая от тела пластиковая трубка, приклеенная пластырем к правой щеке и уходящая в рот и дальше в горло, куда пальцы уже не доставали. Он не чувствовал трубку ни во рту, ни в глотке, ни куда она доходила – даже знать не хотел, куда, – ни даже пластырь на щеке. Все это время у него в глотке как бы торчала трубка, а он ни сном ни духом. Ее поставили так давно, что, когда он очнулся, он уже как бы бессознательно к ней привык и даже не знал, что она есть. Может, это питательная трубка. Именно из-за нее он, похоже, и мог только мяукать и хрюкать. Похоже, у него нет перманентного повреждения голосовых связок. Слава богу. Он представил слова «Слава богу» большими буквами и повторил несколько раз. Он представил себя за пышной кафедрой Служения, типа на конвенте АА, как чтото бросает походя и все хохочут.

– Написал, что я должна немедленно вернуться. Он заболел?

– Заболел. У него с головой проблемы.

Или у Джоэль какая-то проблема с большим пальцем, или ей реально интересно наблюдать за тем, как он сгибается и крутится. Она говорила:

– Господи! Говори точнее! Что случилось? Какой диагноз?

Лига орала в трубку, стоя у стола администратора. Сейчас постояльцы выбегут. Наплевать!

– Так странно, когда и думать не думаешь, и вдруг встаешь выступать. Люди, которых не знаешь. Мысли, о которых я даже не знала, что думаю, пока не рассказала. На радио я неплохо представляла, о чем думаю, прежде чем говорить. Здесь же все иначе, – она, казалось, разговаривала с большим пальцем. – Я послушалась тебя и поделилась жалобой на «Кабы не милость Божья», и ты был прав, все просто посмеялись. Но еще я… Я сама не поняла, как уже рассказывала, что больше не считаю «Один день за раз» и «Живи одним днем» избитыми клише. Снисходительными, – Гейтли заметил, что о проблемах реабилитации она по-прежнему говорит натянутым, строго интеллектуальным тоном, с которым не говорит больше ни о чем. Так она по-прежнему немножко дистанцируется. Мысленный большой палец, к которому она как будто обращается. Это ничего; поначалу Гейтли дистанцировался вообще физически. Он представил, как она смеется, когда он ей это говорит, как сильно трепещет вуаль. Он улыбнулся с трубкой во рту, и Джоэль восприняла улыбку как поощрение продолжать. Она сказала: – И почему Пэт на консультациях все время говорит мне просто построить стену вокруг каждого 24-часового периода и не заглядывать ни вперед, ни назад. И не считать дни. Даже когда получаешь жетон за 14 или 30 дней, не складывать. На консультациях я просто улыбаюсь и киваю. Из вежливости. Но выступая прошлым вечером, я даже не поделилась вслух, но вдруг осознала, что именно поэтому у меня никогда не получалось бросить больше чем на пару недель. Я всегда срывалась, возвращалась. К фрибейсу, – она смотрит на него. – Я курила, знаешь. Ты знал. Вы же все читаете Приемки.

– Не ори, Белка! От твоих воплей ситуация лучше не станет.

Гейтли улыбается.

Лига затряслась.

– Потому я и не могла соскочить надолго, – сказала она. – Как и предупреждает клише. Я буквально не могла жить одним днем. Считала про себя чистые дни, – она наклонила голову. – Когда-нибудь слышал про Ивела Книвела? Такого каскадера на мотоцикле?

– Твой суслик недоделанный жив и здоров, только с мозгами у него беда. Короче, ты уехала, а он подсел на игру.

Антон жив и здоров? Тогда в чем проблема? Она перевела дыхание и спросила на автомате:

Гейтли чуть кивает, осторожничая из-за трубки, которую теперь чувствует. Вот почему у его глотки такое изнасилованное ощущение. Трубка. У него даже была старая вырезанная фотография Ивела Книвела, из старого журнала «Лайф», в белом кожаном элвисовском костюме, в воздухе, в полете, в ореоле прожекторов, верхом на байке, над рядом начищенных грузовиков.

– Игру? Какую игру?

– В Святом Колли его помнят только Крокодилы. Мой личный папочка им восхищался, вырезал фотографии из газет, в детстве, – по голосу Гейтли слышит, что она улыбается. – Но как я поступала раньше: выбрасывала трубку, грозила небу кулаком и заявляла: «Бог мне гребанный свидетель – БОЛЬШЕ НИКОГДА, с этой минуты, прямо сейчас, Я ЗАВЯЗЫВАЮ НАВСЕГДА», – еще у нее есть привычка, когда она что-то рассказывает, задумавшись, приглаживать ладонью затылок, где держат вуаль заколки и шпильки. – И я запиралась дома, завязывала на одной Самодеятельности. И считала дни. Гордилась каждым днем. Каждый день казался доказательством чего-то, и я их считала. Складывала. Выстраивала мысленно в ряд. Понимаешь? – Гейтли отлично понимает, но не кивает, чтобы она продолжала сама. Она говорит: – И вскоре это начинало выглядеть, неправдоподобно. Как если бы каждый новый день был машиной, которую надо перепрыгнуть Книвелу. Одна машина, две машины. Когда я добиралась, скажем, до 14 машин, число само по себе ошеломляло. Перепрыгнуть через 14 машин. И весь следующий год – глядишь вперед, а там сотни и сотни машин, и я в полете хочу перепрыгнуть все, – она оставила затылок в покое и наклонила голову. – Кто бы смог? Откуда я вообще взяла, что так кто-то может бросить?

– Обыкновенную. В карты. На деньги. Проигрался, конечно. Как говорится, торговали – веселились, подсчитали – прослезились! Теперь от кредиторов прячется.

Так вот почему телефон отключен. Он прячется!

Гейтли помнил несколько своих пиздецовых отходняков. На мели в Мэйдене. Плеврит в Салеме. Заставшие врасплох четыре дня в ИУМБиллерике. Он помнил и нескольконедельную абстягу на полу ревирского обезьянника по милости старого доброго помпрокурора Ревира. Взаперти, с ведром вместо унитаза, в форменной парилке, пока по полу шарашил ужасный ледяной сквозняк. Завязка. Резкая Отмена. Соскок. Дохлая птичка. Он никак не мог – но пришлось, взаперти. 92 дня в ревирском изоляторе. Чувствуя острый край каждой прошедшей секунды. Переживая время по секунде за раз. До упора его растягивая. В абстяге. Каждая секунда: он помнил: сама мысль об ощущении, что он будет ощущать эту секунду еще 60 таких секунд, – он не мог ее вынести. Просто, блядь, не мог. Пришлось строить стены вокруг каждой секунды, просто чтобы пережить их. Первые две недели в его памяти телескопически сложились как бы в одну секунду – даже меньше: в пространство между двумя ударами сердца. Вдох и секунда, пауза и перегруппировка перед каждой ломкой. По обе стороны удара сердца раскидывало свои чаячьи крылья бесконечное Сейчас. И он никогда, ни до, ни после, не чувствовал себя настолько мучительно живым. Жизнь в Настоящем между двумя ударами пульса. Вот о чем говорят белофлаговцы: жить целиком внутри Момента. Когда-то, когда он Пришел, весь день мог пролететь в миг. Потому что он Терпел Абстягу.

– Много проиграл?

Но это межударное Настоящее, это чувство бесконечного Сейчас – в ревирском изоляторе оно исчезло, вместе с рвотными позывами и ознобом. И он пришел в себя, с трудом сел на край койки и перестал Терпеть – потому что больше Терпеть было не надо.

– У меня просил миллион.

– Боже!

Его правая сторона болит запредельно, но эта боль – и близко не боль Абстяги. Он задается вопросом, иногда, не этого ли от него хотели Грозный Фрэнсис и остальные – снова Терпеть между ударами сердца; пытается представить, какая невозможная решительность нужна, чтобы прожить так всю жизнь, по собственному желанию, от начала до конца: в секунде, внутри Сейчас, замуровавшись и скрывшись между двумя медленными ударами сердца. Наставник самого Грозного Фрэнсиса, полутруп, которого вкатывали в «Белый флаг» на коляске и называли «Сержантом», повторяет это все время: это дар, Сейчас: это истинный дар АА – ориентир в мире лжи и непостоянства: неслучайно же оно называется Настоящее.

– Да хватит причитать! Боже тут не поможет!

– И все-таки только когда на меня показал мой земляк – бедолага из трубы, вытащил меня и я произнесла это вслух – только тогда сама поняла, – сказала Джоэль. – Необязательно бросать именно так. А можно самой выбрать, как, и мне помогут придерживаться выбора. Кажется, до этого я даже не осознавала, что могу. что правда могу. Я могу жить в одном бесконечном дне. Могу. Дон.

– Что же делать? У меня совсем нет денег. Те, что были, сестре отдала. Зарплата еще не скоро.

– Слушай, болонка пучеглазая, при чем тут твои гроши? Твой грызун хочет, чтобы ты продала квартиру.

Своим взглядом он пытался как бы одобрить ее озарение и сказать, что да, да, она может, может жить так столько, сколько сама пожелает. Она смотрела прямо на него, чувствовал Гейтли. Но еще по нему пробежал колючий холодок собственных мыслей. Ведь точно так же можно справиться с декстральной болью: Терпеть. Ни одна отдельная секунда боли не была невыносима. Вот прошла секунда: он вынес. А непереживаема сама мысль обо всех мгновениях, которые выстроились и тянулись впереди, поблескивая. И проецируемый будущий страх перед помпрокурора, или кто там трескал фастфуд третьего мира в шляпе в коридоре; страх, что обвинят в канашковой мокрухе, в удушении ВИПа; страх пожизненного на краю койки в ИУМ-Уолпол, наедине с воспоминаниями. Слишком много всего. Не Стерпеть. Но ничего из этого на сейчас не реально. Реальны трубка, «Нокзема» и боль. А с ними можно сладить так же, как и со старой доброй Абстягой. Можно просто затаиться в пространстве между ударами сердца, превратить каждый удар в стену и жить в них. Не высовываясь. Невыносимо как раз то, что выдумывает голова. То, о чем голова отрапортует, если все же высунется и отрапортует. Но ведь можно выбрать и не слушать; можно относиться к собственной голове, как к Дж. Дэю или Р. Ленцу: бестолковый шум. До этого момента он сам не понимал, что вопрос не только в том, чтобы избегать позывы к Веществу: все невыносимое – оно в голове, это голова не Терпит в Настоящем, а заглядывает за стену на разведку и затем возвращается с невыносимыми новостями, в которые почему-то веришь. Если Гейтли отсюда выберется, решил он, он снимет фотографию Книвела со стены, вставит в рамку и подарит Джоэль, и они посмеются, и она назовет его Дон или Бимстер, и т. д.

Лига зашла обратно в кладовку и закрыла дверь.

Гейтли скашивает глаза как можно правее, чтобы снова увидеть Джоэль, которая обеими бледными руками открывает на коленях в трениках свою большую книжку. Льющийся из окна серый свет блестит на чистых пластиковых страницах, как будто на них что-то заламинированное.

– Мою квартиру?