Они говорят: «Ей повезло, могла бы погибнуть…» Разве это везение – остаться овощем в сорок три года? Слава богу, что никого не убила. Я уже пять лет не могу привыкнуть к случившемуся.

Сажусь на кровать и достаю из кармана телефон, но от мыслей избавиться не могу. Я представляю, какой была бы наша жизнь, не пей мама запоем. Она несколько раз «прерывалась», так что я знаю, о чем говорю, глотнул счастья и даже возвращался домой два раза. Мама выглядела уверенной в себе, и я тешил себя надеждой, потому что видел перед собой другую женщину. Мы веселились, она пела и танцевала, обожала готовить, особенно печь, водила меня в лес строить шалаши и даже на пляж, хотя до него было три часа езды. Она плевать хотела на пропущенную школу – говорила: «Сидя за партой, жизни не научишься!» Мы часто спали в одной кровати, иногда об этом просил я, в другие разы ей самой этого хотелось. Мама писала мне коротенькие записочки и расклеивала их по всей квартире, признавалась в любви «гениальнейшему из маленьких мальчиков, своему солнышку». Я сохранил все, они в машине, которую забрали на штрафстоянку. Потом, без видимых причин, происходил срыв, и она начинала пить «без просыха», как только открывала глаза. Пила из горла, в первые дни пряталась от меня, потом делала это в гостиной, в моей комнате, на улице. Она теряла работу, переставала готовить, не пела, не танцевала, ходила среди ночи в магазинчик на заправке за бутылкой. Меня она с собой брать не хотела, но я умолял, рыдал в голос, боялся, что убьется по дороге. Я выправлял руль в машине, и мы кое-как возвращались домой. Мама забывала провожать меня в школу, не брала с собой, когда уматывала с друзьями на уик-энд. Мы часто переезжали, но это не помогало: рано или поздно кто-нибудь из соседей доносил на нее, появлялись соцработники, беседовали со мной, я все отрицал…

Окажись я в тот день в машине, удержал бы руль. Ужаснее всего то, что последнего шанса не будет.

Всю вторую половину дня я мысленно «перестраиваю» наш мир, а уходя, по привычке целую ее в щеку, говорю, что никогда не держал на нее зла, что она не виновата, все дело в проклятой болезни, а потом читаю текст на листке, прикнопленном к стене, который нашли в ее бумажнике после аварии, и обещаю, что скоро вернусь.

Покидаю здание через главный вход. Не люблю это делать. Входить сюда тяжело, выходить еще тяжелее.

30

Ирис

Вхожу к мадам Болье и удивляюсь, не услышав привычного хулиганского приветствия. Гостиная пуста, ее дочь зовет меня из соседней комнаты. Она складывает в сумку какую-то одежду и туалетные принадлежности.

– Маму увезла «Скорая». Простите ради бога, Ирис, в этой суматохе я забыла позвонить в ваше агентство и предупредить их. Вы зря потратили время. Я сейчас еду к ней.

– Что случилось?

У нее дрожат руки, лицо заплаканное.

– Мы завтракали, и я вдруг заметила, что у нее скривился рот и она понесла какую-то чушь. Я вызвала врачей, и они приехали очень быстро. Предполагают нарушение мозгового кровообращения, хотят провести полное обследование.

Слова в данных обстоятельствах бесполезны, но я по себе знаю, что каждое становится крошечной повязкой на рану. После смерти отца очень многие люди пытались утешить меня, сказав или написав слова поддержки. Несколько слов, иногда страниц, мейл или эсэмэс от близких и не очень делали свое дело. Я читала и перечитывала их снова и снова, напитываясь любовью. Теперь я уверена, что израненное обнаженное сердце воспринимает любовь животным, почти первобытным способом, притягивает ее, захватывает, питается ею, выходя за пределы своих возможностей. Все остальное теряет смысл. Даже слова, улыбки, ласки и много чего еще.

«Надеюсь, все будет в порядке, – говорю я, – можете на меня рассчитывать, если что… Ваша мать – удивительная женщина, она часто меня смешила, а иногда и удивляла. Я рада, что знала ее, и надеюсь, что мы скоро увидимся и она снова назовет меня маленькой шлюшкой».

Женщина в ответ плачет и смеется.

Она уходит, а я остаюсь, чтобы навести порядок и помыть оставшуюся после завтрака посуду. Вспоминаю, что мне сказала основательница агентства о нашей профессии. «Мы попадаем в ближний круг пациентов и иногда становимся единственным связующим звеном с внешним миром, поэтому неизбежно привязываемся друг к другу».

Оставляю на столике записку с добрыми пожеланиями мадам Болье и выхожу, думая о всех моих ла-рошельских пациентах.

Я не случайно выбрала ремесло физиотерапевта. Я хотела чинить людей. Не исключено, что призвание родилось в том возрасте, когда я выворачивала руки моим Барби или когда бабушка просила растереть ей спину. Мне повезло найти работу сразу после окончания учебы. В исполнении мечты почти неизбежно содержится риск разочарования, но с первой минуты первого дня я знала, что занимаюсь тем, для чего была предназначена, и почти сразу взялась за двигательные расстройства у детей. Я заново учила их управлять мышечной и дыхательной системами, находя в этом безграничное удовлетворение.

Я не практиковала уже пять месяцев, но, когда работаю у Надии, мадам Болье, мсье Хамади и других, чувствую, что делаю то, чему училась. Я скучаю по моим пациентам и уже несколько дней захожу на сайт вакансий. Некоторые вполне подошли бы, но сейчас не время выходить на новую работу. Через два с небольшим месяца я буду в декретном отпуске, потом родится ребенок, а там посмотрим. Возможно, тогда я перестану бояться, что он обзвонит все кабинеты и консультации, пытаясь меня отыскать.

31

Жанна

Жанна раздосадована: Симона Миньо уже сидит на скамье. Она здоровается – почти беззвучно, но взглядом ее не удостаивает. Из-за поломки автобуса произошла задержка, и Жанна не намерена тратить ни одной лишней секунды на чужого человека. Увы – вдова «соседа» Пьера по кладбищу не понимает намека и восклицает:

– Только подумайте, до чего хорошая стоит погода!

Воспитанность побеждает, и Жанна произносит в ответ нечто невразумительно-нейтральное, мысленно умоляя Небеса заткнуть рот надоеде.

– Здравствуй, дорогой, – шепчет она, обращаясь к мужу. – Прости за опоздание, думала, никогда не доберусь, хотела даже пойти пешком, но, на беду, надела сегодня туфли на каблучке, а мои ноги, сам знаешь, не очень-то к ним приспособлены.

– Вот почему я ношу обувь только на плоской подошве, – вмешивается Симона. – Говорят, это вредно для позвоночника, так что и не знаешь, что хуже.

Жанна притворяется глухой, достает из кармана листок со списком тем беседы, бросает на него взгляд и продолжает:

– Сегодня утром выпила кофе с Виктором. Давно мы с ним вот так не сидели… Он хорошо обустроил ложу[29]. Его мать была бы довольна, хоть и предпочитала яркие цвета и оборочки, а Виктор выбрал строгие тона.

– Лично мне больше всего нравится белый цвет. Нет ничего элегантнее белых стен, украшенных несколькими картинами в рамах. Черно-белый интерьер – идеальный вариант. Моя невестка обожает все блестящее, и я каждый раз рискую ослепнуть, бывая в гостях. Навещаю их ради общения с внуками – если бы ждала, когда сын привезет детишек ко мне, успела бы мумифицироваться. У вас есть внуки?

Раздражение победило бонтонность – Жанна повернулась к Симоне.

– Вы разве не видите, что я беседую с мужем, мадам? Окажите любезность, не мешайте нам.

– Ах ты господи, простите, мне так неловко! Я редко могу с кем-нибудь побеседовать и, когда это удается, забываю о хороших манерах.

Жанна продолжила разговор с мужем, но очарование момента исчезло. Родители внушали ей уважение к окружающим – даже в ущерб себе, и она иногда проявляла излишнее сочувствие. Жанна крайне редко поступала в соответствии с собственными желаниями и всякий раз чувствовала себя немыслимо виноватой. Она почти неслышно объяснила Пьеру ситуацию, и они с Будин сели рядом с Симоной. Та и не подумала изображать обиженную и рассказала, что ее муж Ролан скончался пятнадцать лет назад, но она до сих пор ощущает его отсутствие, как если бы лишилась руки или ноги.

– Я ищу потерю здесь и за все эти годы не пропустила ни одного дня! Даже когда мне делали фибросканирование и хотели оставить в больнице до утра, я подписала отказ и не пожалела. Тут я счастлива. Значит, тут мое место, а он как будто рядом, понимаете?

О, Жанна понимала, еще как понимала: единственным смыслом ее собственной жизни были визиты к Пьеру.

Симона оказалась куда приятнее, чем могло показаться на первый взгляд, Жанна оценила момент общения, но все-таки вернулась к мужу.

Когда она уходила, новой знакомой уже не было, а на остановке оказалась в тот самый момент, когда водитель автобуса закрывал двери. Слава богу, он ее заметил и не тронулся с места, пока она не влезла. Такса лежала у ног хозяйки, а Жанна смотрела на дома, пешеходов, машины и фасады бутиков. Некоторые витрины уже украшали к Рождеству, и она подумала: «Как же быстро летит время…»

Тео и Ирис были на кухне, когда Жанна вернулась домой.

– Я напеку вам пирожных с кремом! – гордо заявил Тео, Жанна улыбнулась, поблагодарила, сослалась на срочное дело и закрылась в ванной, где долго рассматривала свое отражение в зеркале. Все в порядке, все на месте, но Симона очень точно выразила словами ее чувства. Уже четыре месяца Жанна чувствовала себя «ампутанткой».

32

Тео

Не уверен, что я создан для карате, а карате уж точно создано не для меня. Каждый раз, услышав команду «К бою!», я делаю все, чтобы моей парой стал Сэм, мальчик десяти лет. Тренер просек жульничество и поставил меня с Лораном, типом на две головы выше, с такими широкими плечами, что я мог бы сесть на них на шпагат. Будь у Лорана ветровые стекла, он выглядел бы как внедорожник. Не человек – стартовая башня для запуска ракет! Шкаф с руками-ногами. Большой, вроде гардеробной Бейонсе[30]. Когда он стоит напротив меня, я не могу решить, как реагировать – то ли руку ему пожать, то ли вывернуть запястье, – но быстро понимаю: этот чувак шутить не намерен.

В конце занятия я осознаю, зачем нас заставляют надевать защитные приспособления. Если бы не щиток, я бы поимел яичницу-глазунью. Надеваю кеды, стараясь не стонать, замечаю улыбку Сэма и спрашиваю:

– Надеюсь, ты не надо мной смеешься, а?

Он хохочет.

– Чуть-чуть… Не злись.

Мы выходим в темноту на холод. Хлопают дверцы машин, взрыкивают двигатели. Сэм говорит: «Пока!» – и идет за велосипедом, мне нужно к метро, но я слышу, как он восклицает:

– Эти гады спустили мне шины! Ублюдки!

Успеваю вовремя прикусить язык и не выдать фразочку типа: «Я в твоем возрасте не сквернословил…» В интернате каждый, кто хочет выжить, должен выглядеть взрослым и сильным, особенно если ты слабый малыш. Нужно уметь создавать шум и занимать место, не выказывая слабины. Иначе быть беде. Грубые слова и жесты становятся чем-то вроде знаков отличия, придающих тебе устрашающий вид. В десять лет я грязно ругался, без конца дрался и не мог дождаться момента, когда вырасту и необходимость в этом отпадет.

– Родители смогут тебя забрать?

– Нет, но я близко живу и дотолкаю велосипед до дома, не развалюсь.

– Я тебя провожу.

– Обойдусь…

– Ты ребенок, а дети не должны по ночам бродить по городу, одного я тебя не отпущу.

Он не умолкает всю дорогу. Рассказывает о трехлетней сестричке, «ужас до чего забавной, когда не тырит игрушки». О своей любимой игре Майнкрафт[31] – «жалко, что папа не разрешает играть на неделе». О коте Шарио – «он спит со мной с котеночных времен». О приятеле Мариусе, который принес в школу сигареты. О том, как ему не терпится пойти в шестой класс. О карате: «Я его обожаю не меньше хип-хопа». О велосипеде – «его уже два раза пытались украсть». Отдышавшись, он продолжает – и говорит, говорит, говорит ломающимся голосом то ли ребенка, то ли подростка. Он смешит меня, вставляя в свой монолог бранные словечки взрослых.

«Я знаю Мариуса с детского сада, он мой лучший друг. Иногда он бывает жутким занудой, но я не злюсь – умею разбавить вино водой»[32].

Или:

«Гребаные угонщики меня достали!»

Я смеюсь, и он принимает это за одобрение.

Дорога занимает десять минут. Малыш достает из рюкзака ключи и говорит: «Спасибо, что проводил…» Услышав, что дверь захлопнулась и замок щелкнул, я иду к метро, послав сообщение Жанне и Ирис: «Немножко задержусь, не волнуйтесь».

33

Ирис

Мадам Болье умерла. В больнице состояние стабилизировали, но через три дня случился второй удар, который ее прикончил. Директриса агентства «успокоила» меня, сообщив, что уже нашла новую подопечную, пожилую женщину с болезнью Паркинсона. Я растерялась, предпочла не отвечать и перевела разговор на другую тему. Деньги, которые я получала за работу у мадам Болье, составляли существенную часть моего заработка, но в день ее смерти они не были первой заботой. Чуть позже ее дочь прислала мне сообщение с благодарностью за заботу о матери. Я в ответ написала несколько удручающе банальных строк, но не решилась выразить свою печаль, зная, как велико ее страдание.

Надия лежит в кровати, когда я вхожу. Сын сидит рядом, погрузившись в чтение «В поисках утраченного времени».

– Он не пошел в школу – не захотел оставить меня одну в таком состоянии.

– Ваш мальчик в десять лет читает Марселя Пруста, не случится большой беды, если он прогуляет день-другой. Доктор был?

– Да, сегодня утром. Мой рассеянный склероз сделал еще один шаг вперед. Ноги больше меня не держат, приходится использовать кресло, что очень обидно, потому что я только что купила миленькое платьице и никогда его не надену.

– Я вам помогу!

– Оно слишком короткое, – рассмеялась Надия, – если напялю его и сяду в кресло, мои прелести окажутся на виду, а это недопустимо, да и снять его сама я не сумею. Я обречена носить легкие удобные туники, в которых выгляжу старухой.

– Извини, что влезаю в разговор, мама, но ты не такая уж и молодая.

– Ну спасибо, дорогой! Между прочим, мне всего тридцать шесть.

– И я о том же, – скрывая улыбку, ответил мальчик.

Надия принимает свою болезнь, но оказывает ей сопротивление, и это не может не впечатлять. Она не прыгает через препятствия, но взрывает их, напоминая мне детей, о которых я заботилась в Ла-Рошели. Они боролись и радовались жизни, даже этой борьбе, несмотря на болезнь. Мне случалось возвращаться домой морально выжатой из-за несправедливости матери-природы. Жереми выслушивал меня, подбадривал, твердил, что я занимаюсь потрясающим делом. Он тревожился за меня и задавался вопросом, достаточно ли я крепкая, не надорву ли собственное здоровье. Помню, однажды вечером я рассказала Жереми, как расстроилась, узнав, что шестилетний Люка вряд ли поправится, а он крепко обнял меня, погладил по голове и сказал:

– Знаешь, дорогая, у тебя много достоинств, но ты слишком чувствительна для профессии, которой занимаешься. Думаешь, малыш не почувствовал, как ты расстроена? Прости за резкость, но кто-то должен это сказать. Ты не создана для медицины и приносишь больше вреда, чем пользы.

Жереми подорвал ту часть меня, которую я считала непоколебимой, хотя раньше у меня не возникало сомнений насчет призвания, профессионализма и полезности. Я сомневалась по многим поводам, но только не по этому, а слова Жереми заставили меня усомниться. Самым печальным оказался тот факт, что я предпочла поверить в его правоту и ни на секунду не заподозрила, что любимый человек хочет мне навредить.

– Доктор считает, что на сей раз я не восстановлюсь, – сказала Надия. – Мне предопределена жизнь на четырех колесах!

– Не жизнь, а мечта! – воскликнул ее сын. – Я вот ненавижу ходить пешком, а повезло тебе!

Надия хохочет, и Лео прижимается к ней, радуясь, что они на одной волне и используют смех как обоюдоострое оружие. Я смотрю на них и представляю себе, сколько усилий требуется матери и сыну, чтобы не поддаться отчаянию, не переложить на другого свои страхи и страдание. Я восхищаюсь мужеством маленького семейства и готова поверить в существование чудес. Однажды Надия по какой-то причине решила открыться мне и рассказала, что отец Лео «испарился» уже во время ее беременности. Она нашла его и попыталась объяснить, какого счастья он себя лишает, мужик вроде бы внял, вернулся и… снова сбежал, когда Лео исполнилось три месяца, на этот раз навсегда.

Я тоже стану матерью-одиночкой, как множество женщин до меня, но мы обязательно будем счастливы. Клянусь в этом себе и малышу.

Декабрь

34

Жанна

Жанна всегда боялась пауков, особенно тех, которые напоминают карманных крабов. Заметив зверя на стене гостиной, она впала в ступор, а потом издала крик, достойный горной козы.

Прибежавшая Ирис едва не упала, споткнувшись о Будин, и застыла на месте при виде ужасного чудовища.

– Ч-ч-что это такое?

– Кажется, паук, – тоненьким голоском проблеяла Жанна.

– Какой огромный!

– Жуткий! Не знаю, как мы спасемся. Можешь дотянуться до швабры?

– До швабры – могу, но к этому не подойду! Только посмотри, какой у него коварный вид. Сейчас прыгнет. Не-ет, это без меня.

Появился Тео, восхищенно присвистнул, и Жанна облегченно выдохнула:

– Можешь спасти нас от этой напасти?

– На раз! Огнемет в хозяйстве имеется?

– Откуда?!

– Тогда я бессилен.

Ирис бросила на Тео недоверчивый взгляд.

– Боишься пауков?

– Я мало чего боюсь, но тварей, у которых ног больше, чем у меня, не перевариваю.

– Сходи за пылесосом, Тео! – взмолилась Жанна.

– На кухню можно попасть только через эту дверь. Если не заметили, этот… птицеед сидит прямо над притолокой.

Ирис нервно хихикнула, но смех перешел в хрип, как только паук потрусил в угол.

– Господи спаси и помилуй! – вскрикнула Жанна, а Тео храбро отступил на три шага.

Ирис решила позвать на помощь консьержа. Пока ее не было, погань успела пересечь гостиную по периметру стен. Явившийся Виктор нашел Жанну и Тео застывшими, как жена Лота, они не сводили глаз с темного многонога.

– Если моргну, – жалобно простонала Жанна, – он сбежит, а мы будем жить и думать, что чудище прячется под чьим-нибудь одеялом.

Виктор смахнул паука в прозрачную коробку, удостоился бурных оваций и сообщил, что убивать его не станет, а выпустит где-нибудь подальше от дома.

– Не ближе чем в трехстах километрах! – приказала Жанна.

– Само собой, – ответил Виктор, – как раз сейчас решаю, брать ему билет на поезд или нет.

Консьерж вернулся через десять минут, все выпили за избавление от незваного гостя.

– У вас вроде хорошо получается, – сказал консьерж, залпом осушив рюмку. – Ну, жизнь втроем…

– Разногласий нет, мы уважаем друг друга, – ответила Ирис. – Каждый старается, лично я начинаю чувствовать себя по-настоящему дома.

– Вы раньше жили в Париже? – спросил он.

– Нет, в провинции.

Жанна почувствовала, как напряглась Ирис, и поспешила вмешаться.

– Получается даже лучше, чем я могла надеяться. Одно плохо – Тео не больно-то организованный, но все молодые таковы…

Тео чуть не поперхнулся от возмущения, но вовремя сообразил, что старая дама дразнит его. Да, чувство юмора постепенно возвращалось к Жанне.

– Простите, если был грубоват с вами в первый день, – сказал ему Виктор. – Жанна очень мне дорога, и я беспокоился, как бы незнакомый человек не навредил ей.

– Да ладно, братишка, проехали.

Виктор остался ужинать. Жанна быстренько приготовила пюре из пастернака и пожарила пикшу, Тео испек яблочный пирог. После ухода Виктора Ирис легла спать, а Тео сказал, что выгуляет Будин и заодно покурит, Жанна поблагодарила, но отказалась, сказав, что ей требуется размять кости. Они вместе вышли в тишину ночи.

Было холодно, так холодно, что при дыхании изо рта вырывались облачка пара. Они медленно шагали к парку в конце улицы. Тео закурил, Жанна немедленно вырвала у него сигарету и жадно затянулась.

– Ты куришь?! – изумился Тео.

– Нет… – Жанна закашлялась и снова затянулась. – Никогда не брала в рот эту гадость – я видела, что никотин сотворил с моим бедным дедом, – но всегда тянуло. В моем возрасте не грех начать, бояться больше нечего, согласен?

Она посмотрела на сигарету, сделала последнюю затяжку и вернула ее Тео.

– Жалко, что вкус такой отвратительный.

35

Тео

Все в кондитерской проявляют к делу куда больший интерес, чем я. Филипп гоняет меня с утра до вечера, Натали – сама любезность, кажется, будто она только губами шевелит, а дублирует ее другая женщина. Хорошо, что Лейла рядом, говорит: «Ты лучший!» – и мне хочется испечь гору суперских пирожных.

Люблю дни, когда она на работе. Ничего особенного не происходит, но, стоит ей улыбнуться, я краснею, как полный болван, и говорю себе: «Даже не мечтай! Шансов у тебя – ноль! Такая девушка никогда не западет на такого, как ты…» Вот бы в один прекрасный день стать порассудительнее и не привязываться к человеку, проявившему ко мне минимальный интерес. Оно того не сто́ит. Каждый раз, когда я отдаю частицу сердца, она возвращается назад в катастрофическом состоянии. Если у тебя никого нет, ты никого и не потеряешь.

Манон обещала, что будет любить меня вечно, и я поверил. Как дурак! Мама говорила те же слова, а кончилось все, как кончилось… Мы с Манон ждали, когда нам исполнится по восемнадцать, и строили планы. Даже имя коту придумали. Мы были вместе два года, в интернате о нас говорили как о едином существе, называли «МанонИТео». Я думал, что сдохну, застав ее с Диланом. Так же бывало, когда бросившая пить мама ударялась в запой. Манон и не подумала извиниться, сказала только: «Ты слишком милый, я влюбилась, это сильнее меня, конец истории…» Променяла меня на Дилана, уму непостижимо! Я не из тех, кто судит о людях по внешности, но всему есть предел – у этого парня не зубы, а рояль! Отношения с Диланом не затянулись, Манон и его бросила. Я даже сейчас ни за что не признаюсь, что прибежал бы по первому ее зову, но она не позвала. Через два месяца мне исполнилось восемнадцать, и я покинул интернат. Таково правило: «Тебе восемнадцать? На выход!» – но я и без этого не задержался бы там ни на одну лишнюю секунду. Вообще-то воспоминания об интернате у меня хорошие, жили мы весело, у меня были друзья, самые близкие – Ахмед и Жерар. Обольщаться не стоит, никто добровольно в подобное заведение не «сдается», все попадают туда, успев досыта накушаться жизни, и каждый использует жестокость как оружие. Ахмед с Жераром много раз звонили, но я не откликался – приехав в Париж, хотел начать новую жизнь и забыть о прошлой, но часть моей души осталась там.

– Чем занимаешься? – спрашивает подошедшая Лейла.

– Начиняю кремом заварные пирожные, – поясняю я, схватив очередное шу.

Мы смеемся, и на нас с носорожьей яростью накидывается Натали:

– Что ты тут забыла, Лейла?

– Хочу достать из духовки шоколадные булочки.

– Ну так ускорься! Витрина сама не заполнится.

Лейла незаметно закатывает глаза и идет к печи, я возвращаюсь к пирожным, а Натали подпускает последнюю шпильку:

– Не знаю, что между вами, но это булочная, а не сайт знакомств!

36

Ирис

Кабинет УЗИ находится на первом этаже. Беру талончик в регистратуре и сажусь на стул в зале ожидания. Я совсем недавно слышала, как бьется его сердце, но все равно тревожусь. Внутри меня растет не просто ребенок, но обещание, надежда на будущее. Я запрещаю себе привязываться к ребенку, не появившемуся на свет, но уже люблю его до безумия.

Я росла с «потерей». Мне было пять, когда родился мой брат Клеман, и восемь, когда живот моей матери снова округлился. Она носила девочку, заранее получившую имя Анаис. Когда ребенок шевелился и кожа натягивалась, меня тошнило от омерзения. Потом мама поехала в роддом, а я приготовила коробку с подарками для маленькой сестрички: старого мягкого кролика, которого разлюбила, куклу, ставшую ненужной, заколки, лежавшие в ящике без употребления. Отец вернулся первым и сообщил нам новость. Помню, как он гладил нас с братом по волосам, беззвучно рыдая, я же плакала один-единственный раз – при возвращении мамы, поняв, что у меня не будет младшей сестры, с которой я намеревалась играть в Барби и настольную игру «Сила 4». Девочку Анаис не забыли, она вместе с нами праздновала каждый день рождения и Рождество, а каждое 24 апреля моя мать проводит в слезах, оплакивая малышку. Должна признаться, что никогда не осознавала всю глубину драмы, пометившей жизнь родителей. Никогда – до сегодняшнего дня. Теперь я понимаю, как сильно можно любить еще не родившееся незнакомое существо и что женщина способна совершить ради защиты зависящего от нее ребенка. Я ясно понимаю, что не переживу, если потеряю моего мальчика.

Помощница медсестры заводит меня в кабинет, говорит, что узист сейчас придет, и я пытаюсь расслабиться, пересчитывая плитки потолка, все пятьдесят шесть, две – с пятнами.

В кабинет входит молодой доктор – не будь на нем халата, приняла бы его за подростка, разминувшегося с родителями, – на вид ему лет двенадцать, и я готова спросить у него документы, но он уже размазывает по моему животу гель.

– Вам назначена морфология? – спрашивает врач.

– Что-что?

– Эхография двадцати двух недель, морфологическое обследование.

– Именно так.

– Давайте посмотри на все органы и узнаем, хорошо ли развивается малыш. Итак, начнем.

Врач исследует каждый сантиметр моего живота, водит датчиком по коже, глядя на экран, а я не свожу глаз с него, ловлю каждое движение бровей и губ. Он молчит, я не решаюсь задать ни одного вопроса, чтобы не прослыть матерью с повышенной тревожностью, каковой, конечно же… не являюсь.

– Ах ты… – вдруг произносит он.

– Что?

– Непорядок.

У меня кровь стынет в жилах, я перестаю дышать: может, если притворюсь мертвой, судьба обо мне забудет?

– Аппарат барахлит, – наконец объясняет он. – Его только что вернули из ремонта, должны были починить, а он опять не работает. Мне жаль, но картинку в 3D я для вас сделать не смогу.

Знал бы он, до какой степени мне сейчас плевать на 3D! Кровь «разморозилась», а ребенок, решив меня успокоить, совершает кульбит.

– Молодец! – хвалит его узист. – Я ждал, чтобы он повернулся. Хотите знать пол?

Выпаливаю ответ через полсекунды, а через полчаса выхожу из больницы, прижимая к груди папку без изображения в 3D, зато с фотографией крошечной пиписечки, которой жажду похвалиться перед всем миром.

37

Жанна

Второй визит медиуму Жанна нанесла, отбросив сомнения. Поразмыслив, она пришла к выводу, что у нее есть две возможности: она верит либо в другую жизнь, которую теперь проживает Пьер, либо в вечность без Пьера. Она села на диван Брюно Кафки и мысленно похвалила себя за выбор варианта № 1. Жизнь легче выносить, если она проходит не в мире смертных.

– Я счастлив снова вас видеть, – говорит спирит.

– Спасибо за сообщение о том, что Пьер снова захотел со мной пообщаться. Он здесь?

Кафка закрыл глаза, чтобы сконцентрироваться, потом улыбнулся и сообщил:

– Пьер с нами. Он говорит, что вы очень красивы.

Жанна покраснела. Готовясь к посещению, она была радостно возбуждена, как девушка, идущая на первое свидание. Пел Брель, она надела тюрбан, нанесла румяна, подкрасила губы и ресницы, надела темно-синее платье, которое Пьер купил ей в маленьком румынском бутике, и черное шелковое белье – он его обожал. Жанна очень надеялась, что после смерти муж обрел способность видеть через одежду. Насчет белья она сначала засомневалась – не слишком ли банально? – но все-таки решилась: их тела любили друг друга, как и души, значит, Пьер оценит красоту жеста.

– Муж гордится вами, – продолжил Кафка. – Он считает вас очень сильной женщиной.

«О да, я сильная… – мысленно хмыкнула Жанна, – если сила заключается в том, что я каждую ночь проливаю десять литров слез и каждый день с трудом держу их в узде!»

– Пьер хочет, чтобы вы знали: он рядом, он вас видит.

Жанну пробрала дрожь. Иногда – довольно часто – она ловила себя на мысли, что чувствует присутствие мужа, а если концентрировалась как следует, то чувствовала его дыхание на своей коже. Теперь медиум подтвердил, что она не сошла с ума. Вообще-то Жанна сомневалась насчет еще одного похода к Кафке – цена кусалась! Лелеять надежду, что Пьер все еще где-то здесь и ждет ее, стоило целых двести евро.

– Он отыскал своего брата? – спросила она. – А родителей? Он очень их любил…

Медиум выпучил глаза и издал странный глухой звук. Жанна понадеялась, что он успеет ответить прежде, чем с ним случится удар.

– Он встретился со всеми близкими, ушедшими раньше его. Я вижу его в окружении пожилых и старых людей. Кажется, родители тоже рядом.

Жанна с трудом сглотнула и кивнула, потрясенная картиной, явившейся ее воображению.

Медиум вышел из транса.

– На сегодня все. Контакт получился очень тесный. Думаю, мы еще увидимся?

Жанна согласилась без малейших сомнений. Ничего страшного, она продаст кое-какие украшения, деньги найдутся. Записав дату следующей встречи, она надела пальто и горячо поблагодарила Кафку.

– Пьер вас целует, – ответил он, открыв дверь. – Вас и ваших детей.

38

Тео

Я возвращаюсь с работы и обнаруживаю, что старушки ждут меня, и неожиданно понимаю, как это приятно. Я к такому не привык, а теперь, похоже, стал семейным человеком. Радость испарилась, как только я понял, что им требуется услуга. Ирис рассказала Жанне о женщине, которую болезнь усадила в инвалидное кресло. Ей потребовалась соответствующая одежда, чтобы было удобно надевать и снимать, и Жанне пришла в голову гениальная идея, она загорелась, как новогодняя елка, и спросила, можем ли мы спуститься в подвал и забрать оттуда необходимые ей вещи.

Ирис сжимала перила крепко, как сосок коровьего вымени, не хотела повторить спуск по ступеням в стиле мюзикла «Крутые виражи».

Я знать не знал, что в доме есть подвал, но согласился. Конечно, почему нет? Мы открывали дверь, когда из своей двери выскочил консьерж – не человек, пробка от шампанского!

– Ничего не случилось?

– Вроде нет, но помощь не помешает. На вас можно рассчитывать?

– Конечно! Что нужно делать?

– Мы расчленили Жанну и хотели спрятать части тела в подвале. Возьмете на себя ноги?

Этот прикол действует на всех. Лицо Виктора становится белым, как его зубы, а они такие безупречные, что я чуть не ослеп, когда он впервые мне улыбнулся. Ирис успокаивает мужика: «Он пошутил!» – и добровольный помощник звонко хохочет:

– Да я понял, понял!

Я спускаюсь первым – не из джентльменства, просто хочу побыстрее сделать дело. Ненавижу подвалы и подземелья, боюсь попасть в ловушку и умереть, задохнувшись без кислорода. Это один из худших кошмаров, терзающих меня с детства. В другом за мной гонятся, а я бегу на месте и не могу издать ни звука. В интернате над моей кроватью висел ловец снов[33], который Манон сделала своими руками. Несколько недель я спал без грез. Не знаю, что сработало, «ловец» или тот факт, что кто-то любящий позаботился обо мне. Я оставил его в интернате, когда уходил, решил, что кошмарам будет нечего делать в моей новой жизни. Я ошибся. Они вышли на мой след.

Я приготовил ключ заранее и отпер дверь без задержки. Подвал оказался маленьким, все вещи Жанны были покрыты простынями от пыли. Ирис приподняла одну из них и сказала:

– Жанна велела искать у правой стены.

Мы увидели деревянные стеллажи.

– Швейная машинка здесь. Картонные коробки тоже. Еще должен быть рабочий столик. Нашел? – спрашивает она.

Я понятия не имею, о чем она, но делаю вид, что ищу, протягиваю руку, сдергиваю простыню с предмета у противоположной стены и вздрагиваю от окрика.

– Тео, не трогай! Жанне вряд ли понравился бы обыск, который ты решил учинить из чистого любопытства. Ищи справа!

Я пытаюсь вернуть простыню на место, но она падает на пол, и мы успеваем увидеть детскую кроватку и лежащего в ней большого светло-коричневого плюшевого медведя.

39

Ирис

Я впервые иду по Парижу не на работу и не за покупками. Гуляю – безо всякой цели, ради собственного удовольствия. Удаляюсь от своего убежища, покидаю зону комфорта, и у меня кружится голова. Слишком много людей вокруг, незнакомые лица, движущиеся тела. Раньше я обожала толпу, живую жизнь людей в движении. Мои родители жили в Бордо, в одном из домов, стоявших в окружении виноградников. Мама часто ездила в центр на работу, и я всегда умоляла ее взять меня с собой, так сильно хотела «увидеть мир». Когда мы с Мел, Мари и Гаель подросли, стали кататься на автобусе до площади Гамбетты, чтобы послушать CD в Virgin Megastore[34], а потом по улице Сент-Катрин догуливали до площади Победы, пили кофе у Огюста и, насладившись жизнью, возвращались в нашу «глубинку». В студенческие годы мы с Мел жили в квартире за бульваром Эльзас-Лотарингия. Одинарный стеклопакет позволял слышать шум двигателей и голоса людей так ясно, как будто моя кровать стояла прямо на тротуаре, и я на вторую ночь вытащила из ушей проклятые затычки, с которыми не расставалась много лет: от тишины я глохла быстрее, чем от шума.

Жереми не рос в Ла-Рошели, он переехал из родного Прованса и безуспешно пытался «акклиматизироваться» в Авейроне, Нижнем Рейне и Луаре-Атлантике. Я восхищалась его чувством свободы, так сильно отличавшимся от моей неспособности оторваться от близких. Переселяясь к нему, я опасалась тишины, потому что его дом стоял в отдалении от оживленных мест, за высоким деревянным забором. Моя мать часто повторяла, что супружеская жизнь – это череда компромиссов, и я подумала: «Ладно, пусть этот будет первым».

Я смотрю на силуэты, наблюдаю за походкой людей, вглядываюсь в лица. Толпа, еще вчера дружелюбная, теперь, кажется, настроена враждебно. Опасность может таиться под вон той шляпой или за тем зонтиком, в проезжающей мимо машине или на другой стороне улицы. Я ускоряю шаг – ни за что не сдамся, не позволю страху и дальше управлять мной. Я слишком давно прячусь в коконе, иду «рядом» со своей жизнью. Вхожу в парк, читаю на указателе «Сквер Батиньоль», сажусь на первую же скамейку и жду, когда успокоится сердце. В сумке подает признаки жизни телефон – неизвестный номер. Ничего удивительного, у меня в «контактах» есть только мама, Жанна и мое агентство, через которое меня нанимают. Жду, когда вызов попадет на голосовую почту, но абонент не сдается, телефон звонит снова, сердце застревает в горле, я в полном отчаянии… Через несколько секунд наступает тишина, и хриплый вибро дает знать: «Сообщение оставлено…» Голос собеседника прогоняет страх, и я перезваниваю.

– Привет, Клеман.

– Как ты? Говори как есть.

Я целый час рассказываю брату все, о чем молчала, чтобы не расстраивать его. И защитить Жереми. Я не хотела, чтобы о нем плохо думали. Мой брат – один из немногих, кто никогда в нем не сомневался. Я опасалась его реакции, когда сказала, что уезжаю в Ла-Рошель, но он поддержал меня и подбодрил, чтобы смягчить боль, причиненную смертью нашего отца. Я тысячу раз хотела позвонить Клеману – и тысячу раз не звонила, потому что была старшей сестрой, защищавшей его на переменах в школьном дворе, покрывала прогулы, не находила себе места, когда он не возвращался вовремя. Я знала, что сам Клеман не позвонит, ему больше нравится общение в Инстаграме[35], поэтому установила приложение и создала аккаунт. Клеман – путешественник. В детстве он засыпал, любуясь горящим торшером-глобусом, а в восемнадцать лет, сдав по настоянию родителей бакалавриатский экзамен, отправился открывать мир с лучшим другом-рюкзаком на спине. Год спустя он вернулся. Мама надеялась, что ее любимый сын утолил жажду открытий, но это было только начало. Вот уже десять лет я чаще вижу его на фотографиях, чем живьем, зато он уже покоряет заокеанские земли. В Инстаграме^* больше ста тысяч подписчиков ждут его съемок северного сияния, российских гор, прозрачных озерных вод и песчаных бурь.

– Откуда у тебя мой номер?

– Мама дала.

– Ничего ей не рассказывай, ладно?

– Заметано… Она считает, ты просто захотела проветриться и вот-вот вернешься. Кстати, не затягивай с радостным известием, пусть она узнает, что станет бабушкой, до того, как ребенку исполнится двадцать!

Я говорю, что пока мне удается прятать живот под свитерами на три размера больше моего, признаюсь в страхах за будущее малыша. Говорю сбивчиво и многословно, ведь Клеман первый, с кем я могу поделиться. Хорошо хоть хватает ума не описывать во всех подробностях состояние шейки матки!

Он слушает – терпеливо, не перебивая, смеется, иногда охает. Разговор с братом доставляет мне несказанное наслаждение, и я в который раз понимаю, как тяжело быть в разлуке с близкими.

– Я возвращаюсь через три недели. Мы сможем увидеться?

– Конечно!

– Только для начала мне придется заехать в Ла-Рошель, нужно кое-кому… посчитать зубы.

– Не смей! – со смехом восклицаю я. – Я сама справлюсь. Эта история и так стоила мне многих потерь.

– Хорошо, что ты об этом заговорила! Я получил сообщение от Мел, она попросила твой телефон, пришлось связаться с мамой. Ну так что, можно дать ей номер?

40

Жанна

Жанна ждала писем и боялась их: получив очередное, она на несколько минут возвращала Пьера к жизни и оживала сама. Но до чего же тяжело было читать последнее слово, как больно оно ранило сердце, напоминая об утрате! Одноразовая магия, ничего не поделаешь…

Письмо, пришедшее сегодня, подействовало, как и предыдущее, разбудив давнее воспоминание. Послания окутывала непроницаемая тайна. Кому могли быть известны мельчайшие эпизоды их с Пьером истории? Она теперь ясно осознавала, что любовь, которую они столько лет питали друг к другу, была чередой коротких мгновений счастья. Коротких, но нескончаемых.

Весна 2012-го
Сегодня Пьер работает последний день. Он сорок с лишним лет преподавал английский более или менее внимательным студентам, а теперь уходит на пенсию. Свою работу Пьер делал со страстью и строгой пунктуальностью.
Жанна – она уже несколько месяцев пенсионерка – знает, как угнетающе действуют на человека ощущение собственной ненужности вкупе со скукой, и радуется, что муж будет проводить с ней долгие дни без необходимости вставать в определенное время и следовать заведенному ритму жизни. Она решила устроить Пьеру сюрприз, чтобы отпраздновать великое событие. Много недель, с помощью сестры, разбиравшейся в технике, компьютере и социальных сетях, она связывалась с учениками, которые год за годом составляли круг общения мужа. Каждый согласился записать видео для старого учителя, и все они растрогали Пьера до слез. Он до конца жизни каждый месяц пересматривал запись, снова и снова восхищаясь той безграничной мерой любви, которая понадобилась его жене, чтобы он получил этот подарок.


Жанна долго держала письмо в руках, чтобы не прерывать связь с миром, где теперь обретался Пьер, а когда очнулась от наваждения, убрала его в ящик ночного столика к остальным и села за швейную машинку. Это была старая ручная модель, требовавшая деликатного обращения, чтобы не порвалась нитка и не застряла игла. Жанна знала свою машинку наизусть и умела так поговорить с ней, чтобы все получалось наилучшим образом. Рассказ Ирис о женщине в инвалидном кресле зажег в ее душе слабую искорку. Она послала «сонанимателей» в подвал за оборудованием, не объяснив своих намерений, но как бы между прочим спросила у Ирис, какая фигура у ее подруги. Потом она сделала выкройку – понадобилось несколько минут, чтобы вернулись все прежние навыки.

Больше сорока лет Жанна была швеей у Диора. Она поступила на работу в Дом в двадцать лет по протекции подруги матери, подметившей терпение и талант девушки. Начав ученицей, она за десятилетия проделала путь до первой швеи мастерской. Ей одинаково нравились высокая мода и готовое платье, изготовление выкроек, вышивка и ассамбляж, она пожертвовала ради своего дела зрением и пальцами, она шила, распарывала, перешивала и переперешивала, ее терпение подверглось суровым испытаниям, но страсть не иссякла. Создание каждой вещи требовало десятков, сотен часов командной работы, а конечный результат вызывал всеобщий восторг. Уход на пенсию стал одновременно радостным событием и самопожертвованием. Жанна радовалась, что сможет проводить с Пьером гораздо больше времени, но понимала, как сильно ей будет не хватать особой атмосферы мастерской. И она «открыла» филиал в своей квартире. Жанну огорчало одно – она не встретилась с Кристианом Диором, умершим задолго до ее прихода в Дом.

Час спустя Жанна закончила работу. Она сшила три вещи, чтобы с большей долей вероятности угодить той, кому они предназначались. Возвращения Ирис с работы Жанна ждала с нетерпением ребенка, предвкушающего встречу с Пер-Ноэлем. Давненько она не испытывала такого возбуждения…

– Я кое-что смастерила для твоей подруги, – сообщила она, не дождавшись, когда Ирис закроет дверь.

Она усадила молодую женщину на диван и устроила показ, по ходу комментируя вещи:

– Я проконсультировалась в ассоциации – хотела понять, что будет лучше всего отвечать специфическим требованиям человека, который большую часть дня проводит в кресле на колесах. У брюк эластичная талия, завышенная сзади, без карманов, которые могли бы создать дискомфорт. Материал – хлопок с эластаном. Платье застегивается на кнопки, но, если клиентке удобнее липучки, я их заменю. Застежку можно сделать и спереди, и сзади, длина рассчитана на то, чтобы закрывать ноги. Последняя вещь – накидка-плащ, надевается через голову, застегиваться может как спереди, так и сзади, в зависимости от того, сам человек одевается или с помощью сиделки. Я выбрала габардин, как ткань плотного плетения, водоотталкивающую и защищающую от холода. Я добавила капюшон на шнурке. Ну вот не знаю, одобришь ты мою идею или сочтешь, что я полезла не в свое дело, но мне ужасно захотелось помочь.

Ответной реакции долго ждать не пришлось: Ирис судорожно всхлипнула и рассыпалась в благодарностях и похвалах «коллекции». От неожиданности Жанна расплакалась, так что глазам вернувшегося Тео предстало зрелище совместного растроганного ликования.

41

Тео

Я, конечно, люблю двух моих старушек, но, если бы они прекратили ныть и лить слезы по любому поводу, сказал бы им огромное спасибо. А вместе со мной и все человечество, которому грозит второй потоп, если не перекрыть их слезные каналы. Возвращаюсь домой после нудного рабочего дня, и нате вам – рыдают дуэтом! Ну просто фонтан, да и только, хочется бросить монетку и загадать желание. Увидев меня, дамы начинают хохотать. Видал я чудных, но это что-то запредельное!

Здороваюсь издалека и иду к себе. Пока я был в булочной, звонили из центра, где находится моя мать: сегодня ночью ее госпитализировали из-за легочной эмболии. Я набрал номер и, пока ждал ответа, воображал всякие ужасы. Медбрат сказал, что состояние пациентки «стабильно тяжелое», на секунду мне полегчало, но я тут же сдулся, поняв, что однажды кто-нибудь позвонит и сообщит о маминой смерти. Не знаю, как справлюсь и справлюсь ли вообще, потеряв надежду, маму, шанс заслужить прощение, но порадуюсь, что она наконец обрела свободу. От тела, ставшего непригодным для жизни, и от самой жизни, слишком сложной для нее. Она иногда, очень редко, рассказывала мне кое-что о своем детстве, и я понимал: любой на ее месте глушил бы мозг алкоголем или чем похуже, чтобы ничего не помнить.

Через несколько дней, когда маму вернут из больницы в центр, я сразу туда поеду.

Машинально просматриваю видео на телефоне, пытаясь взять себя в руки, стряхнуть мрачное настроение. Заходит Жанна – она затеяла гратен из топинамбура, будет готов через полчаса. Не знаю, что это за блюдо, название доверия не внушает, но лучше уж поужинать с ними, чем скучать с телефоном.

Я еще успею принять душ – достаю чистые штаны и футболку и отправляюсь в ванную. Ирис моется по утрам, Жанна – в наше отсутствие, я – вечером, такой распорядок установился сам собой. Открываю дверь, не обратив внимания на то, что кто-то уже зажег свет.

– АААААААААААААААААА! – вопит во все горло голая Ирис.

– АААААААААААААААХ ТЫ ГОСПОДИ! – выкрикиваю я в ответ, заметив ее округлившийся живот.

Она толкает меня на дверь как костяшку домино, мы оказываемся в тесном помещении вдвоем, и я вынужден пялиться в потолок, чтобы не наткнуться взглядом на груди, ягодицы или – о ужас! – беременный живот. Жанна стучит в дверь.

– У вас там все в порядке?

– Да, не волнуйтесь, мне что-то почудилось, но я ошиблась.

– Ничего поубедительней придумать не могла? – шиплю я. – Ты ждешь ребенка?

Она заворачивается в полотенце.

– Нет.

– Понятно. Ну, тогда вынужден тебя огорчить: у твоего пуза отек Квинке.

Ирис молча выпихивает меня в коридор.

Я иду к себе и думаю о том, как много на свете странных людей. В детстве психологи и учителя хотели, чтобы я стал «как все», несмотря на свалившиеся на меня несчастья. Они относились к этому сверхсерьезно и читали мне бесконечные нотации, если я делал хоть шаг в сторону от нормы. С тех пор я вырос, стал увереннее в себе и теперь считаю, что не быть нормальным – это и есть норма.

Минут через двадцать мы садимся за стол. Волосы у Ирис еще не высохли, глаза на мокром месте. Она сразу берет быка за рога:

– Мне нужно вам кое-что сообщить.

42

Ирис

Три пары глаз уставились на меня и смотрят не отрываясь, хотя Будин можно во внимание не принимать. Я десятки раз воображала себе этот разговор – в голове он давался мне легче! Вслух я собираюсь произнести два этих слова второй раз в жизни.

– Я беременна.

– Но… как же так?! – восклицает Жанна.

– Сейчас объясню… – Тео издает смешок. – Папа сажает семечко в живот маме и продвигает его как можно дальше своим… хоботом.

Жанна кладет вилку на тарелку.

– Благодарю, молодой человек, на этот счет я уж точно осведомлена получше тебя. Какой срок, Ирис?

– Почти шесть месяцев.

– То есть ты была беременна, когда вселялась?

Я киваю.

– Извини, Жанна. Надо было признаться в первый же день, но я боялась, что ты мне откажешь, если узнаешь, а потом никак не могла выбрать подходящий момент. Не знала, как сказать…

Жанна не произносит ни слова, только смотрит непроницаемым взглядом, потом встает и выбрасывает еду с тарелки в мусорное ведро. Она почти ничего не съела.

– Все в порядке, – ухмыляется Тео, – она тебя не убьет.

– Прости, что врала и тебе.

Сарказм уступает место удивлению. Он вздергивает брови и выдает бледную улыбку.

– Проехали… Я не злюсь. Ты в аховой ситуации.

Я иду на кухню к Жанне. Она яростно чистит кастрюлю, опустив плечи, сгорбившись, и впервые выглядит на свой возраст. Будин растянулась у ее ног.

– Мне правда очень жаль, Жанна. Я не люблю врать, но у меня нет выбора. Надеюсь, ты меня простишь.

Она шумно выдыхает и признается тихим голосом:

– Я думала, что оставила все это в прошлом.

– О чем ты?

Она бросает губку, вытирает руки и поворачивается ко мне лицом.

– Я стараюсь, правда стараюсь, но ничего не выходит, даже если речь идет о человеке, которого искренне люблю. Всякий раз, когда слышу слово «беременность», печаль пересиливает радость.