По дороге в Венецию из аэропорта Тревизо вижу из окна автобуса массивные белоснежные дома со ставнями, аллеи, которые кажутся очень длинными, ворота, увенчанные пиками. Кругом сушь и солнце. На перекрестке замечаю молодого человека на велосипеде. Этот темноволосый ангел — настоящий пришелец с Планеты Шик: облегающие темно-коричневые брюки, пиджак чуть светлее и тоже по фигуре, оливковая рубашка, застегнутая доверху, темно-серый жилет и кожаная сумка. Успеваю разглядеть красивое узкое лицо и шапку темных волнистых волос — он словно сошел с рекламы сигар.
Я впервые в Венеции, остановиться собираюсь в палаццо, принадлежащем семье Стефании, моей лучшей подруги.
Автобус останавливается на автовокзале Пьяццале Рома, и я окунаюсь в майскую жару. Солнце кажется маслянистым, оно сочится, словно патока. Я пока мало что замечаю, кроме удушливого смрада выхлопных газов, невероятного количества автобусов да сияющего над ними солнца. Это западная часть Венеции, рядом громадная спиральная автостоянка в Трончетто, за ней — автострада, отсюда идет единственная дорога на материк. Я направляюсь к зеленому навесу — там мы уговорились встретиться с подругой Стефании Джиневрой (сама Стефания сегодня в Риме по делам). Впереди — пожилые супруги, каждому лет под семьдесят, похожие на черепах. Оба закутаны в блестящие шоколадно-коричневые меха (наденем свои деньги, невзирая на погоду!), оба в лайковых перчатках и темных очках. Они демонстративно не желают посторониться, когда я пытаюсь обогнуть их со своей тяжелой, длинной, как колбаса, спортивной сумкой. Держась за руки, они замерли, словно карточные дама и король, перегораживая мне проход.
Наконец мы с Джиневрой опознаем друг друга. Она устремляется ко мне, сочувственно расспрашивает, как прошел полет, и попутно интересуется, не желаю ли я чего-нибудь. Джиневра очень симпатичная, тоненькая и высокая, у нее длинные волосы цвета жженого сахара, густая челка, очки в черепаховой оправе, большие кисти рук и бледная сухая кожа. Восхищаюсь ее элегантностью: одежда идеально подобрана по цвету и очень ей идет — бежевые вельветовые брюки, приталенный кожаный жакет под цвет волос, зеленый шелковый шарфик. Я отдаю Джиневре свой рюкзак, а сумку-колбасу несу сама. Все это нам предстоит отвезти в квартиру Стефании в Каннареджио, на севере города.
— Здесь не так красиво, — с сожалением замечает Джиневра по-английски тихим, нежным голосом. У нее хорошее произношение и верные интонации, но некоторые фразы она выстраивает неправильно.
— Очень красиво, — лаконично отвечаю я. — Рассветы удивительные. Хотя, наверное, это звучит как штамп.
— Но я не вижу тебя… э-э… так восхищенной…
— Нет, я и правда восхищена. Просто поверить не могу, что я наконец-то здесь.
— Этот район очень туристический, — пренебрежительно бросает Джиневра. — Все цены в четыре раза выше, чем для венецианцев. Даже для остальные итальянские туристы. Когда я покупаю, надо следить, чтобы продавцы слышать мой венецианский акцент. Тогда они делают вид, что окажут тебе особую услугу, и ты не должна никому сказать про скидку… Мы можем ехать на вапоретто — водном автобусе, — а можем сделать прогулку, что ты предпочтешь?
— Давай пройдемся пешком. Я не устала.
Что вокруг меня? Множество молодых людей (ни одного прыщавого!), большие плоские здания из камня, узкие улочки, легкие пологие мосты, мрамор, плиты мостовой, колыхание сверкающей воды и повсюду сладковато-соленый запах.
— Давай свернем право… направо. Все это очень венецианское, — произносит Джиневра, пока мы идем. Она ведет меня прочь от большого белого моста, на котором толпится народ. — В Венеции нужно знать второстепенные улицы, улицы с изнанки, иначе… тут слишком много людей.
Мы сворачиваем и попадаем в темноватый узкий проулок, а через него — на маленькую безлюдную площадь, со всех сторон окруженную тихими коричневыми домами. Пересекаем ее и продолжаем путь по другому проходу.
— Стефания живет в одном из самых красивых дворцов в Венеции, на Канале Гранде, — говорит Джиневра. — Ниже этажом живут ее родители, а рядом брат ее матери — ее дядя.
— Мне нравится такая система — жить большой семьей.
— Да, в такой ситуации, если захочешь, можешь побыть в уединении, а если нет, будешь иметь компанию.
Родителей Стефании зовут Лукреция Риттер и Грегорио Бароне. Я встречалась с ними в Лондоне раза два, оба чрезвычайно элегантны. Лукреция — профессор-политолог (сейчас она на конференции в Турине), Грегорио преподает историю медицины.
Разговаривая, мы добираемся до маленькой прохладной площади, которую обрамляют дома строгого серого цвета, в тон каменным плитам под ногами. Парадные двери забраны решетками, латунные звонки и латунные таблички с выгравированными на них фамилиями — видно, семьи живут здесь подолгу. Джиневра пропускает меня вперед, мы входим и делаем короткую передышку перед восхождением по мраморной лестнице. Нижний этаж, расположенный на уровне воды в канале (ее присутствие ощущается, вода поблескивает за стеклянными дверями по другую сторону вестибюля), не освещен, в нем что-то вроде кладовки.
Вестибюль слепит белизной, мраморные ступени высоки и круты. Минуем две белые двери, которые открываются с трудом — так они тяжелы, и поднимаемся выше, на просторную площадку с застекленной крышей. Отпираем дубовые двери, они вдвое выше и шире обычных, и я вижу жилище Стефании: огромное, просторное, по всем стенам окна со ставнями, терракотовые полы, тут и там дорогая мебель, но ее немного — все массивное, основательное, отменное.
— А Стефания-то богачка… — Я ошеломлена и говорю напрямик.
— Она скромная женщина, — с улыбкой отвечает Джиневра. — Видела бы ты мебель, которая у них в… хранилище… Верхней комнате? На чердаке. Каждый предмет старинный.
— Сколько же стоит купить здесь приличное жилье? — спрашиваю я, озираясь.
— Самое малое — около четырехсот тысяч евро, а потом ты еще платишь, чтобы делать реставрацию. Венеция — один из самых дорогих городов в Италии. Реставрация стоит дорого, потому что можно приглашать только венецианцев, которые понимают эти здания.
Джиневра проводит меня в гостиную, здесь уже другая обстановка — белая кушетка, маленький письменный стол, уродливое красное кресло и полки, забитые книгами по философии и теории кино.
— Теперь я покажу самый красивый… взгляд… вид… — говорит Джиневра.
— Вид?
— Да, самый красивый вид. Сейчас мы открываем… откроем ставни…
Так мы и поступаем, и я, вдруг обессилев, буквально выпадаю из окна. Вот он, Канал Гранде, Большой канал, таким он впервые открывается передо мной: плавная дуга, подсвеченная серебристо-голубоватым млечным светом, проникающим сквозь мерцающую дымчато-синюю воду, с ломтиками бледно-розовых, темно-желтых и палевых дворцов на той стороне, с украшенной статуями церковью Сан-Эустакио — на головах у святых сидят чайки.
— Отец Стефании велел мне заказать места в ресторане на вечер для нас троих. Или ты хочешь отдохнуть? — спрашивает Джиневра.
— Нет, я с радостью поужинаю — как раз этого-то мне и хочется. Только… Мне неловко, что тебе приходится со мной возиться. Может, я отрываю тебя от дел?
— Нет, нет. Пожалуйста. Никакого труда. И, знаешь, я только что окончила университет…
— Поздравляю!
— Спасибо. Так что сейчас я свободна.
Стоило Джиневре расслабиться, и ее английский стал почти безупречным. Вечер только начинается, и мы решаем немного прогуляться перед ужином. Наш маршрут все время меняется — то мы идем по шумным улицам, где полно магазинов и кафе, то вдруг сворачиваем в проулки, где у меня застревают плечи. Начинаю замечать первые различия: вот венецианцы, они скользят бесшумно, с почти неуловимым презрением во взглядах; вот туристы, они неловкие, натыкаются на все, робко извиняются, сжимая мятые карты, от них исходит запах беспокойства и тревоги. Особенно бросается в глаза напряженность англичан. Американцы другие — они кажутся громадными (либо оплыли от жира, либо занимаются спортом), держатся они более уверенно.
Меня приводит в легкий ступор обилие красоты вокруг. Куда ни повернись, везде что-нибудь завораживающее — изящный завиток перил, мраморный свиток над дверным проемом, очертания букв на табличках с именами. Даже разводы плесени на осклизлых камнях вокруг колодцев кажутся прекрасными.
— Осторожно, тут собачье дерьмо! — вдруг вскрикивает Джиневра, хватает меня за ворот и показывает на измазанный булыжник. — В Венеции это повсюду. Нужно убирать за собакой, но некоторые старые люди этого не делают. А в Венеции много старых людей. И у всех собаки.
— А у тебя собака есть?
Она мотает головой:
— Я несколько лет наблюдаю за собакой Стефании. Неро… Ты с ним познакомишься. Но мне не нравится, когда они… наводят туалет.
— Когда они лижут себе яйца? — говорю я прямо. — И мне это не нравится. Наверное, надо научиться игнорировать это…
Поднимаемся на знаменитый мост Риальто, возвышающийся над лавчонками. Магазинчики есть и на самом мосту — крохотные ниши, до отказа набитые товаром, точно сундуки с кладами. Тут продаются часы, украшения, кашемир, кожа. Народ теснится у перил, в изумлении заглядывает вниз. В центре города, рядом с Большим каналом, все кажется сотканным из прозрачного воздуха и воды, сияющей не хуже драгоценных камней, и всё вокруг нас — деньги.
Идем на рыбный рынок, pescheria, в самую старую часть города: мокрые тени, резкие запахи, к которым привыкаешь на удивление быстро, стоячая вода шлюзов и везде колонны — белые и серые.
— Это древнее сердце Венеции, — говорит Джиневра. — Вот это здание, — показывает она, — самое первое, которое здесь появилось. Его так и называют — Номер один. У каждого из старых венецианских дворцов есть имена, по именам они и известны.
— Тебе бы надо писать историю Венеции, Джиневра.
— Нет, я не могу, — возражает она, — писать надо быстро, а я все делаю долго. Я восемь лет училась на бакалавра. В Италии такая система — ты можешь сам выбирать, когда сдавать экзамены. Наверное, поэтому мы самые старые студенты в Европе. У меня еще никогда не было работы.
— Но ты училась! И потом, двадцать шесть — ты совсем молодая.
— Может, ты и права. Нельзя быть слишком молодой, чтобы искать работу.
— А ты какое отделение заканчивала?
— Европейские языки, — говорит она с видом, означающим «да только что от них пользы?».
— Вот это да! Так ты лингвист, лучше и придумать нельзя — ведь это самые необходимые познания. Ты прекрасно говоришь по-английски… Да нет… ты же… ну перестань… — обрываю я ее протесты, — ты знаешь все трудные формы, а пользоваться можно самыми простыми.
— Когда я встречаю… встречала… тебя на вокзале, я не смогла вспомнить слово… обратное холодному.
— Это называется «антоним». Горячий. Все-таки удивительная вещь — человеческий мозг! Подсказывает «собачье дерьмо», но тормозит, когда надо сказать «холодный»! Какую работу ты бы хотела для себя?
— Ну, я люблю книги, — произносит Джиневра с неожиданным воодушевлением. — Но здесь нет… домов…
— Издательских домов, издательств? — подсказываю я.
— Да. В Италии, конечно, есть, но не в Венеции. Здесь нет бизнеса, как этот. Только магазины. Все остальное сюда привозят.
— Так уезжай. Ты же можешь перебраться в Рим или Милан. Или в Париж, или в Лондон.
— Это слишком далеко, и есть сложности с деньгами. А я нерешительна… Не думаю, что у меня найдутся силы сделать хорошую карьеру, я все время взвешиваю и… теряю работу?
— Ты хочешь сказать — упускаешь возможности?
— Да, я слишком медлительная. Я упускаю возможности.
К этому времени уже начинает темнеть, на город опускается мягкая синева. Улицы опустели. Мы снова проходим по мосту Риальто; он подсвечен так, что у меня создается впечатление, будто камни возникают из ниоткуда и парят между берегами.
— Ты заметила, как мало людей? — говорит Джиневра. — Многие приезжают в Венецию работать, но живут не в городе. Поэтому те, кого мы видим сейчас, — Джиневра кивает на группу прохожих, — это настоящие венецианцы.
— А другие — где они живут?
— В Местре. О, ты обязательно должна посетить это место. Везде машины, супермаркеты, цемент, бетон… — произносит она с иронией.
Джиневра, Грегорио (отец Стефании) и я ужинаем в «La zucca» («Тыква») — уютном ресторанчике, сверху донизу обшитом дранкой, словно хижина в горах. Стены покрыты картинами, написанными маслом, фотографиями, рисунками и старинными акварелями, изображающими тыквы.
Грегорио радостно приветствует меня. Он маленький, квадратный, очень подвижный и всегда в прекрасном настроении. У него хриплый голос, ярко-голубые, как у Стефании, глаза, лысая голова и внимательное лицо гнома, украшенное выразительными кустистыми бровями. По-английски он говорит превосходно.
Мы рассаживаемся, делаем заказ. Разговор заходит о дипломной работе Джиневры, которая была удостоена награды гуманитарного отделения венецианского университета Ка-Фоскари. Джиневра написала критическую работу о малоизвестном французском беллетристе.
— Из-под его пера вышли четыре книги о путешествиях по Италии. Жаль, их мало кто читал, а они очень интересны, потому что представляют свежую по тем временам струю в литературе о путешествиях. Это одновременно и романтическое Большое путешествие[1] молодого человека, и отражение всех новшеств девятнадцатого века, связанных с восходом капитализма.
— Тебе нужно опубликовать эту работу, — тут же говорю я, и Грегорио кивает.
— Возможно… Мой руководитель был в восторге. Он сказал, чтобы я отправила ее в Центр изучения культуры.
— Нет, нет. Ты должна на этом заработать, — говорю я.
— Но это академическая работа. Там много ссылок на другие книги. Я могу опубликовать реферат… — отвечает Джиневра с сомнением.
— Который во всем мире прочтут не больше трех человек, — строго говорит Грегорио, взмахивая рукой, словно желая продолжить: не пори чепухи, дурочка.
— Ты можешь расшифровать все ссылки, — обращаюсь я к Джиневре, — и сделать текст более понятным и доступным. Назови его «Вино и женщины в Италии».
Грегорио громко смеется и хлопает меня по спине, повторяя:
— Так! Так! «Вино и женщины в Италии»!
Поглотив потрясающий воздушный флан (пирог с начинкой из тыквы, фирменное блюдо ресторана), кроличью ножку и тирамису, я чувствую, как меня переполняют добрые чувства к Венеции. Мы ожидаем счет, по которому платит Грегорио. Ах, как приятно ужинать с родителями друзей!
Официантка немного медлительна, и мы о ней судачим.
— Если не нравится работать официанткой, так и не нужно ей становиться. Врач тебе не прописывал эту работу, — тихо говорит мне Джиневра, и я хихикаю как раз в тот момент, когда бедняжка поднимает голову, — она, конечно, сразу понимает, о чем у нас шла речь.
После ужина мы неспешно идем по прохладному темному городу. Кругом камень, черный и твердый, и всюду эхо. Грегорио расположен поболтать, он то и дело подбрасывает мне исторические фактики на один укус, горделиво приговаривая:
— А! Вот еще интересная площадь. Здесь заметно и арабское влияние, и влияние Флоренции эпохи Возрождения, ну и венецианское, конечно. Прекрасная Венеция!
По ходу замечаю, что почти все, с кем мы встречаемся, рассматривают нас не вскользь, а открыто и пристально, будто мы пудели-призеры на выставке собак.
На пути к дому Стефании минуем несколько шикарных магазинов одежды. Меня поражает элегантность вещей, выставленных в витринах, изысканность и лаконизм кроя, со вкусом уложенные складки, тонко подобранные цвета, мягкие блики кожи, если это магазин кожаных изделий.
— Новые магазины растут здесь как грибы, — обращается ко мне Джиневра, идущая рядом. — Но, по-моему, все как-то слишком безупречно… Немного буржуазно.
— А кто же мы такие, если не буржуа? — сухо осведомляюсь я.
— Однако при этом совсем не обязательно одеваться так, будто ты вдова парижского богача.
Я хихикаю, и мы неторопливо двигаемся дальше. Добравшись до серой, пахнущей металлом площади, прощаемся с Джиневрой. Она живет в пятнадцати минутах ходьбы отсюда, в другой части Венеции, по ту сторону Большого канала.
Грегорио отпирает лязгающую металлическую дверь и сопровождает меня вверх по мраморной лестнице, намереваясь показать, где живут они с Лукрецией.
Пришлось придержать челюсть, чтобы не отвалилась, когда передо мной открылся этот необозримый белый простор с мраморными полами, до блеска начищенными канделябрами, вереницей громадных ваз — черно-оранжевых и темно-синих, — модернистской лампой, напоминающей брызги расплавленного металла, пятиметровым стеклянным столом, резными скамьями, похожими на церковные, со старинным сундуком, потускневшим зеркалом в золоченой раме, с проемами, ведущими в примыкающие комнаты, и, наконец, с высокими дверями в конце, через которые приглушенно просвечивали белоснежные стены балкона.
Мы выходим и оказываемся прямо над Большим каналом: чернильная вода с неоново-белыми бликами света, низкий серпик месяца. Тишина, поскрипывание…
Желаем друг другу спокойной ночи, и я отправляюсь в квартиру Стефании, где внезапный приступ энергии заставляет меня распаковать и аккуратно разложить все вещи. Потом принимаю душ и ложусь. Вся комната в бледном лунном свете. Никаких звуков, только плеск воды. То, что надо для сна.
Моя любимая подруга Стефания вернулась из Рима рано утром следующего дня, и к тому времени, когда я продрала глаза, она уже готовила на кухне кофе. Мы со Стефанией познакомились в 2001 году в Лондоне, вместе учились там в магистратуре. В первый же день, когда я возилась у буфетной стойки во время вечеринки-знакомства, ко мне подошла симпатичная коренастая девушка и заговорила. После защиты наших работ она вернулась в Италию и начала снимать кино.
С гривой светлых волос ниже пояса, румяными круглыми щечками, вздернутым носом, золотистой кожей и глазами цвета бирюзы, она страшно напоминает львенка из мультика. Мы завтракаем, болтаем и глазеем в окно на бесконечные ряды черепичных крыш. Утреннее солнце льет веселый желто-розовый свет.
В последующие десять дней у нас вырабатывается целый ритуал: сначала мы пьем кофе в пастичериях (кафе-кондитерских), наблюдая, как местные жители — высокие, холеные, стройные и изысканные — выбирают лакомства из десятков выставленных в витрине. Пирожные тут крохотные, на один зуб. После этого мы встречаемся с Джиневрой и проводим день вместе — бродим, осматривая город. Кончается день аперитивом в остерии (маленький ресторанчик, что-то вроде трактира). По утрам меня будит плеск воды, звуки, доносящиеся с проплывающих мимо лодок, крики гондольеров и особый перламутровый свет. Джиневра, Стефания и ее родители говорят со мной в основном по-английски, прочие разговоры ведутся на итальянском.
Я отмечаю, что у венецианцев существует особый стиль, выдержанность, уравновешенность. Когда мы втроем держимся вместе, все, к кому бы мы ни обратились, отвечают деловито, четко, с неизменной галантностью. Есть и делать покупки здесь полагается легко, как бы мимоходом, не проявляя жадности; разговор выразительный и живой, но без грубости; вульгарность не приветствуется, а сдержанности отдадут должное. Кофе принято пить в течение дня, хорошее вино — вечером. И непременно следует хорошо одеваться, если не хотите подвергнуться остракизму.
У нас появилось свое кафе, «Caffè Rosso» на Кампо Санта-Маргерита, и свой ресторанчик, куда мы заходим поесть или пропустить по стаканчику, — «La Cantina» на Страда Нова. Мой итальянский вполне позволяет самостоятельно заказать чашечку кофе, и я понимаю примерно половину того, что слышу вокруг, но, если вдруг кто-нибудь обращается прямо ко мне, я цепенею.
В первые несколько дней все в Венеции мне кажется похожим: и мосты, и улицы, и солнечные пыльные площади, и магазины, торгующие товарами, в основном предназначенными для ублажения тела и женской души, — если это не одежда и не обувь, так сумки, шарфики, броши, белье и перчатки. Диккенс описывал Венецию завитой, извилистой, скрученной, как пружина. Неправда. На самом деле ее всю нарезали на кусочки и уложили стопками, а сверху присыпали черепичными крышами. На карте это выглядит как мягкий завиток, как тающие в море инь и ян, но стоит оказаться на тесных улицах, зажатой среди домов, и продвигаться куда-то, сворачивая наугад то влево, то вправо, чувствуешь себя мышью в ящике со старыми книгами. Здания начинают казаться все выше, монументальнее и темнее, потом они становятся плоскими и неотличимыми. Чтобы отдохнуть от этого ощущения, между двумя посещениями музеев я обычно отсиживаюсь на скамейке где-нибудь на берегу моря или на набережной Большого канала. Отмечаю оттенки: вода может звучать как смех, как звон ключей или цепи, как эхо, даже как выстрел. Иногда я не могу различить, что слышу: колокола ли это, моторы или голоса, дети или птицы, шорох волн или шорох шин, — звуки отражаются и меняются. Гудение лодочного мотора — это монотонная басовая нота глубоко в воде, а вот какой-то звук, как будто стул протащили по полу.
Однажды утром Стефания и Джиневра ведут меня в Сан-Поло. Это в центре Венеции, по другую сторону от моста Риальто (мне представляется, что это как бы другая половинка бисквита), где улицы еще у́же, с множеством церквей, извилистые, промозглые и таинственные. Прилавки на рынке за мостом пестрят дешевой одеждой, просторными футболками с надписью «Венеция», импортными кожаными кошельками, а прилавки с фруктами дразнят изнемогающих туристов сочными ломтями арбузов, коробочками клубники и половинками кокосовых орехов. Мы видим группу детей с родителями, идущих из школы, — и вот что бросается в глаза: семейная жизнь здесь на виду, к ней относятся с уважением, и это отражается на детях — шумливых, бойких, располагающих к себе. Правда, на сей раз все не так гладко: девчушка лет шести бросается прочь от группы, рыдая и всхлипывая. На ходу она сквозь слезы что-то кричит матери, которая следует за ней со смущенной, усталой улыбкой.
Стеф с усмешкой переводит мне:
— Она говорит: почему ты всегда так внимательна к гостям и никогда — ко мне?
Тесные улочки выводят нас к мастерской, закопченной и тесной. Здесь делают из кожи необыкновенную обувь, она громоздится в витрине, напоминая изысканные пирожные. Вот незатейливые золотистые башмачки в стиле восемнадцатого века, вот длинные клоунские туфли с помпонами на пятках, а вот жеманные викторианские сапожки с пуговицами на боку, все в розовых и черных брызгах. В глубине мастерской молодая женщина с вьющимися темными волосами обрабатывает пунцовый лоскут кожи: прострачивает его на швейной машинке из чугуна. Со спокойного лица не сходит легкая улыбка.
— Все это она делает сама, — говорит Джиневра, когда мы входим. — О ней рассказывают историю… Якобы, когда она была совсем юной, однажды она проснулась и сказала: «Мне нужно делать туфли… Я буду делать туфли». Она пришла в эту мастерскую и обратилась к мастеру: «Вот я. Я хочу учиться». А он, представляешь, ответил: «О, ты еще слишком мала, девочка. Уходи и подумай получше, ты ведь можешь заняться чем-то другим, например, выйди замуж, а это дело не для тебя…» Тогда она поступила на знаменитые курсы, где учат делать обувь, — лучшие курсы в Италии. И через три года снова пришла сюда, постучала в дверь и сказала мастеру: «Я научилась. Теперь ты учи меня». Она не уходила, пока он не взял ее к себе. А теперь дело принадлежит ей.
История меня задевает, но я не произношу вслух того, о чем подумала: если бы в эту дверь постучал семнадцатилетний парнишка, вдохновленный мечтой и полный энергии, мастер, пожалуй, вцепился бы в него, тряс бы его восторженно за плечи, нахваливал бы за такое решение, познакомил бы со своим отцом, дядей и всеми братьями и тут же усадил за работу без всяких трехлетних курсов.
Мы отправляемся на Кампо Санта-Маргерита, самую оживленную площадь Венеции с множеством кафе и баров. Кого только не встретишь в этой толчее: туристы, респектабельные семьи, старики и дети-сорванцы, торговцы и подсобные рабочие, толкающие перед собой грохочущие деревянные тележки с мусором. В одной лавчонке, «Pizza al Volo» («Пицца в полете»), продают пиццу на вынос, в другой предлагают табак, открытки и марки, в третьей — всякую дешевую всячину от старых школьных учебников до штепсельных вилок и носков.
В центре обнаруживаются древние и очень сухие деревья. Чайки злобно атакуют рыбные палатки, в дневное время обычно закрытые. Мимо с озабоченным видом проходит священник лет пятидесяти.
— Я вот все думаю, а так ли необходимо священникам надевать свои облачения, когда они выходят в город, — говорю я Джиневре. — Может, они это делают просто, чтобы…
— Привлечь внимание женщин?
— Ха! Да нет! Я хотела сказать, чтобы получить бесплатный кофе или что-то в этом роде.
— Я ходила в католическую школу, священники там все были старые и — фу! — морщится она. Стеф хмуро кивает в знак согласия. — Они всегда говорили: «В чем ты хочешь сознаться? Не бойся, подойди и шепни мне на ушко, расскажи мне все». А я всегда спрашивала: «А почему бы нам не пойти в эту маленькую комнатку?..»
— Исповедальню, — подсказываю я.
— Да. А почему бы нам не пойти в исповедальню? Но они всегда отвечали: «Нет, все о’кей, просто скажи все быстро, исповедальня нам ни к чему».
— Подойди и сядь ко мне на колени…
— Вот-вот. Хоть они и священники, но все равно… мужчины.
Я с пониманием киваю. Всевозможные священники, монахи-бенедиктинцы (черные рясы) и монахи-францисканцы (коричневые рясы), которых я тут встречала, на вид не блещут добродетелью и любовью, а также, сказать по правде, здоровьем и энергией. У них какая-то странная походка вприпрыжку, разве что не переходящая в бег, словно они хотят скрыться не то от судебного пристава, не то от знакомого, которому задолжали.
Венеция — еще и пристанище разнообразных чудаков. Вот вечно пьяный краснорожий моряк лет пятидесяти, говорит на диалекте и продает всякое барахло прямо с борта лодки, стоящей на якоре в одном из каналов неподалеку от музея Пегги Гуггенхейм. Одна нога в лодке, другая — на каменном бортике, он демонстрирует рамки для фото с облезлой позолотой и ржавые перочинные ножи, глаза у него слезятся от солнца. А этот парень — владелец антикварной лавки, что напротив пиццерии «Arco». Ему на вид лет тридцать пять, под два метра ростом, худющий, бледный. На нем винно-красный бархатный пиджак, зеленые бархатные брюки, струящийся белый шарф, черный жилет — тоже из бархата — и белая батистовая сорочка, но все это великолепие висит на его фигуре, будто с чужого плеча. Удлиненное, удивительно застенчивое мягкое лицо. Волосы убраны в хвост по-женски, на глаза спадает челка. Он и сам похож на экспонат лавки древностей. Парень восседает на насесте в глубине своего магазинчика, вертит в длинных пальцах кулон слоновой кости и упражняется в английском, который в его устах звучит не без изящества:
— Если эта вещица вам не нравится, я сумел бы подобрать для вас что-то более подходящее.
— Странный он какой-то, — замечаю я, когда мы выходим из магазина.
— Так он же ненормальный, — мрачно отвечает Стефания. — Он один раз вечером подошел ко мне в баре, попытался со мной заговорить и сказал — представь, он это считает нормальным: «О, меня влекут ваши глаза, они гипнотизируют, зовут меня…» И это притом, что он явно голубой. И одевается всегда, как Оскар Уайльд, иногда с цветком…
Она щелкает пальцами, подбирая нужное слово.
— На лацкане? — пытаюсь я догадаться.
— Нет, с подсолнухом на длинной…
— На длинном стебле?
— Вот-вот. В руке.
Мы пересекаем небольшой канал, идем от Кампо Санта-Маргерита к Кампо Сан-Барнаба, а оттуда — к Академии изящных искусств мимо книжных лавок Толетта: романы, роскошно изданные книги по искусству, дизайну и архитектуре, и все это великолепие лежит в витринах небрежными стопками. А внутри? Магазинчики абсолютно пусты, ни единого покупателя. Кстати, я вообще почти не вижу в Венеции, чтобы люди читали. Что-то в этом городе словно оттягивает, отвлекает человека от какой бы то ни было умственной деятельности. Как будто есть что-то неправильное в том, чтобы отгородиться от него и уткнуться в книгу.
— Чувствую себя посрамленной, — говорю я Джиневре, когда мы заглядываем в книжный. — Смотри, сколько из этих книг переводные. И сколько стараний приложено, чтобы они красиво выглядели. В Англии у нас такого нет. Очень мало кого из иностранных авторов читают в переводах.
Джиневра кивает и испускает тяжкий вздох закоренелого книжного червя.
Прежде чем выйти на улицу, я обращаю внимание на удручающую деталь. В разделе итальянской литературы выставлены книги по меньшей мере сорока названий. Но среди авторов ни одной женщины. А еще утром, читая газету, я заметила: нет ни одной статьи журналиста-женщины, женских имен нет в списке штатных сотрудников, больше того — женщины не упомянуты ни в одной заметке. На всех фотографиях в газете — улыбающиеся мужчины в строгих костюмах в окружении других улыбающихся мужчин. Вспоминаю галантность, которую наблюдала здесь все последние дни, и задаюсь вопросом: может, подчеркнуто вежливое отношение к женщине — это своего рода компенсация за изоляцию в общественных делах?
Чтобы попасть из Сан-Поло к знаменитому, но, честно говоря, не вызывающему доверия мосту Академии (представьте себе мост из спичек, только из очень больших спичек), приходится совершить серию крутых поворотов и пересечь несколько каналов. Идем по узкой аллейке мимо череды магазинчиков и палаток, торгующих попсой от изобразительного искусства, и выскакиваем к основанию моста. Справа от нас Академия изящных искусств, слева — ряд непомерно дорогих кафе. Места для туристов можно опознать по кричаще-пестрым навесам, ненатурально вышколенному персоналу, напечатанным в типографии меню, а еще по тому, что на столах заранее расставлены мисочки с чипсами. Ну и, конечно, фантастические цены, фантастические настолько, что могут перейти в разряд анекдота.
Стеф, Джиневра и я поднимаемся на мост, на самый его верх. Небо и вода одного цвета — в серебристых крапинах, как старинное зеркало, цвет мягкий и приятный для глаз. Я смотрю, как плещет вода о берега Большого канала, и ощущаю, как она болезненно завораживает меня.
Я успела перезнакомиться с массой друзей и приятелей Стефании, все они как на подбор личности творческие, жизнерадостные, деятельные, открытые, подобно самой Стеф, и все весьма дружелюбно относятся ко мне. Однако заводить новые дружбы не так-то просто. Все тормозит Стеф, которая то и дело пытается переводить для меня разговор. После всех ее титанических усилий чаще всего оказывается, что обсуждаемая тема мне нисколько не интересна.
— Нет, извини, я все-таки хочу перевести это для тебя на английский, — говорит моя подруга. — Бойфренд ее сестры жить, то есть живет, в Германии, и он собирается приехать через месяц. Они хотят поехать на машине во Флоренцию или в Тоскану, вот мы это и обсуждаем.
— Понятно! — киваю я и делаю заинтересованное лицо.
— Прости, — извиняющимся тоном обращается ко мне Стеф, переведя несколько скучнейших фрагментов разговора. — Теперь мне придется говорить по-итальянски, потому что я хочу рассказать смешную историю с игрой слов.
— Вперед! — говорю я. — Рассказывай самое интересное по-итальянски.
Стефания покупает мне «шприц», здешний популярный напиток; невзирая на мои протесты, она платит практически за все. «Шприц» — полупрозрачная жидкость оранжевого цвета — подается с оливкой, и, как объяснила мне подруга, его нужно пить ранним вечером.
— Нравится? — спрашивает она.
Все взгляды устремлены на меня. Мы сидим в баре на открытом воздухе, пока сгущаются сумерки.
— Ну, как сказать… — Я издаю дебильный смешок: — Прости, не могу тебя порадовать: боюсь, по вкусу это точь-в-точь английская микстура от кашля. Так что вкус мне нравится, но пить не хочется — напоминает аптеку.
Мы рассматриваем официанта, бледного узколицего мальчика с длинными темными волосами, темными глазами и плотно сомкнутыми губами, как на портретах Элизабет Пейтон. Сходимся во мнении, что парень хорош собой, только уж очень зажатый.
— Знаешь, а он русский, не итальянский мальчик, — говорит Стефания. — И он немного выделывается, тебе не кажется? К чему эти театральные представления всякий раз, когда мы заказываем кофе?
Она расспрашивает, что я успела понять о венецианцах. Замечаю, что лондонцы, на мой взгляд, все же демократичнее и вежливее; к тому же у нас больше уважают личное пространство других людей — хотя, может быть, и из страха, что в противном случае тебя убьют. Например, я наблюдала, как венецианская леди семидесяти с лишком лет, стоя посреди вапоретто, не уступила ни пяди (буквально) двум молодым китайцам, между которыми болталась чудовищных размеров сумка. Она застыла как памятник, расставив полные ноги в модельных кожаных лодочках, даже не думая посторониться. Глаза на ее обильно накрашенном, чтобы не сказать размалеванном, лице были бесстрастно прикованы к пейзажу за окном. Парни поглядывали на нее в изумлении, но ей это было как с гуся вода.
— Не забывай, у нас маленький городок, и у людей, которые здесь живут, соответствующий менталитет. Они не любят чужих, особенно туристов, — говорит Стефания.
— Но есть и хорошее: мне кажется, в вашем городе нет ничего некрасивого, — продолжаю я, — разве что граффити в новом квартале у побережья.
— А это в основном дело рук десятилетних ребят, вообразивших, что они в Нью-Йорке. Им немного обидно жить в таком месте, как Венеция… Счет принесли, — мрачнеет подруга, глядя на меня. — Давай начинай прения.
— Ради бога, Стеф, позволь мне заплатить.
— Нет. Ты у меня в гостях.
— Что ж с того? Ты слишком дорого платишь за то, что позволила мне вторгнуться в твое личное пространство на столько дней.
— Да тут и говорить не о чем, всего пять евро.
— Вот именно! Так и позволь мне их заплатить!
— Нет, нет, Бидиша, кроме шуток…
— Кроме шуток. Вот и я о том же… Ну ладно, хорошо. Я разрешаю тебе платить за все, но через десять лет… куплю тебе машину.
Мы с Джиневрой и Стефанией плетемся обратно, по направлению к дому Стеф. Ее родители пригласили меня отужинать. Я до сих пор еще не виделась с Лукрецией, мамой Стеф. От Сан-Поло мы идем через большой белый мост рядом с вокзалом и далее движемся по основному маршруту туристов, длинной улице Листа-ди-Спанья, до самого дома. Эта часть Венеции — подделка, дешевка для наивных и доверчивых: дрянные магазины, дорогущие кафе, пункты доступа к Интернету, гостиницы не лучшего пошиба… Здесь проходит единственная прямая дорога, ведущая от вокзала к мосту Риальто, поэтому по ней идут все. Можно не спешить, мы просто вовлечены в движение толпы, а впереди нас ожидают дом и ужин. Мысль об этом кажется приятной.
— Как хорошо без машины. Я нисколько по ней не скучаю, — говорю я.
— Знаешь, как называют вождение автомобиля в Риме? — спрашивает Стеф. — Визжи и езжай!
— А ты сейчас куда? — обращаюсь я к Джиневре.
— Провожу вас до дома, а потом пойду к себе, ужинать.
— Это значит, ты делаешь крюк — всю дорогу в ту сторону с нами, а потом обратно к себе?
— Мне не трудно. Я предпочитаю быть слугой, а не господином, — отшучивается она.
— Стеф, не могу понять, а почему здесь нет бедняков, — произношу я спустя какое-то время. — Похоже, здесь вообще нет классовой системы как таковой.
— Да, верно, бедных в Венеции нет, — она переходит на итальянский. — По крайней мере, бедных в британском понимании. У нас общество нетривиальное. — И снова по-английски: — Социальные различия есть, но они очень глубоки и скрыты.
— А вы? К какому слою общества вы относитесь?
Деликатная пауза.
— С маминой стороны у нас очень, очень старая семья, поэтому у нас красивые дома, много произведений искусства.
— Твоя семья относится к аристократам?
— Да… хотя нет, — отвечает Стефания осторожно.
— К интеллигентам?
— Да… Вероятно, что-то наподобие, — соглашается моя подруга, но мне кажется, она скромничает.
Пока мы втроем пережидаем, позволяя толпе протиснуться в устье особенно узкой улочки, я замечаю высоко в стене металлические кольца. К ним когда-то привязывали лошадей. Джиневра деликатно поясняет:
— Мне кажется, что это городской миф, зародившийся где-то в семнадцатом веке. Сама подумай, как можно было водить лошадей вверх и вниз по мостам? Проходы слишком узки, лошади над каналами сталкивались бы друг с другом! И потом, лошадям нужно движение, а где бы они тренировались? Нет, лодки и пешая ходьба во все времена в Венеции были гораздо удобнее.
Мы смотрим на канал и видим, как длинная черная пустая гондола беззвучно огибает угол. Золотой завиток на конце похож на воздетый коготь дракона. Пузатый гондольер одет в черно-белую фуфайку, как у каторжника, на голове канотье, но мне почему-то кажется, что он не особо похож на хрестоматийного итальянца.
До сих пор я каталась только на трагетти — гондолах, пересекающих Большой канал за сорок центов. Я стояла в лодке, и у меня было полное ощущение, что меня переносят в пригоршне над рулонами бархата.
— Ты на такой плавала? — спрашиваю я у Стеф, когда гондола скрывается из вида.
Она морщится презрительно:
— Это не для венецианцев.
— Поездка на гондоле стоит шестьдесят евро, — замечает Джиневра, — а песни они поют неаполитанские. Ничего общего с Венецией.
— Так все это просто надувательство?
— К сожалению, да. Ты уж извини.
В тот вечер родители Стефании устроили потрясающий ужин: изящные тарелки костяного фарфора, серебряные приборы, полотняные салфетки, красное вино, печеная фасоль со сливочным маслом, нежнейшее мясо под зимним, согревающим изнутри соусом, сыры и хлеб нескольких сортов, шоколадные конфеты «Charbonnel et Walker» — мой подарок.
Что за человек Лукреция Риттер, мать Стеф? У нее очень короткие вьющиеся седые волосы, похожие на мочалку из проволоки, подтянутая жилистая фигура; белое, точно напудренное мукой лицо, широкие скулы обтянуты тонкой кожей. Выражение лица очень напряженное, чтобы не сказать чопорное, взгляд пронзительных синих глаз холоден и строг. Все в ней говорит о мудрости, проницательности и жесткости. Она бледная и сухая, как деревяшка, просоленная морем и выбеленная солнцем. Лукреция объясняется на безукоризненном английском, но интонации твердые, почти немецкие. Голос у нее резкий, надтреснутый. И притом — удачный брак явно налицо: в какой-то момент разговора (по-итальянски) Грегорио восторженно расхохотался и нежно растрепал Лукреции волосы. Лукреция заметила, что я на них смотрю, и на скулах у нее выступил румянец — холодные розы на снегу.
Мы со Стеф отправляемся погулять с собакой — после такого ужина нужно размяться. Знакомлюсь с Неро, властелином этого семейства: черная длинноносая псина средней величины. Стефания нашла его в Милане: кто-то запихнул щенка в мусорный контейнер, а она вытащила. Хотя Неро и купается в роскоши (надо видеть, как во время ужина его морда с блаженно прикрытыми глазами покоилась на коленях у Грегорио), он сохранил все замашки уличного пса. Пронзительно тявкая, он несколько раз наскакивает на меня, после чего успокаивается.
Грегорио выходит проводить нас на лестницу и — очевидно, из общих соображений — решает объяснить мне, как добраться до вокзала.
— Видишь мост?
— А, да.
— Не ходи по нему. Иди в другую сторону. По дороге на железнодорожный вокзал нет моста. Если видишь мосты, беги прочь!
— С удовольствием займусь марафоном. Полезно для ног, учитывая, сколько здесь мостов.
— Кстати! А ты знаешь, что марафон в Венеции на самом деле называют «Вверх и вниз по мостам»? Очень сложный маршрут.
Мы прекращаем разговор, так как Неро уже внизу у дверей и активно рвется на улицу.
Выходные проходят в полнейшем спокойствии. Я пытаюсь перенимать невозмутимость, изящество, основательность, стиль и вежливую непреклонность во всем. Мне известно расхожее представление о сердечных, благородных, но вспыльчивых итальянцах, однако суть их сердечности — не в слепом благодушии, а в жизнерадостном отношении к соблюдению этикета, ответственном — к сохранению семьи и традиций и в оптимистичной надежде на то, что ничто не будет меняться со временем. Нужно хорошо выглядеть, прилично себя вести и четко осознавать свое положение в обществе (что касается меня, то я — молодая благополучная женщина, подруга единственной и неглупой дочери из старой семьи с устоями).
Как-то днем я писала в гостиной свои заметки и услышала голоса на лестничной площадке.
— Я хочу познакомить тебя со своей подругой, — говорит кому-то Стеф по-итальянски.
Едва я успела закрыть тетрадку и подняться, как в комнату, улыбаясь, вошел высокий, совсем юный стройный красавец: весь золотистый, с рыжеватыми волосами и нежным румянцем. Голубоглазый херувимчик с открытым улыбчивым лицом…
— О, привет! — говорю я уверенно и — надеюсь — очень приветливо.
— Привет, — отвечает он на приторно-правильном английском и одаривает меня ответной улыбкой.
Просторные джинсы, тесная маечка, полные губы… Может, он?.. Но парнишка буквально лучится чистотой и непорочностью.
Обмениваемся рукопожатием — тока не пробегает. После его ухода Стефания рассказывает, что зовут его Ренато, что ему шестнадцать, почти семнадцать, и это один из двух ее двоюродных братьев.
— Подозреваю, что он слегка голубоват, по крайней мере, недавно он жаловался мне, что не может выбрать, куда пойти учиться — на биолога или на модельера. А раз мы были у них в гостях, ему тогда было лет семь или восемь, так он от нас убежал, а потом вернулся с накрашенными губами…
— В женской одежде и напевая песенку?
— Точно. Если он гей, надеюсь, он уедет отсюда. В Венеции ему может прийтись туго.
— И ведь такой красавчик… — вздыхаю я.
В последний день перед моим отъездом нас охватывает потребность увидеть море. Мы отправляемся на самый юг города и бродим по длинной мраморной набережной Дзаттере, глядя на воду, горящую на солнце, точно голограмма. Напротив — остров Джудекка с тремя белыми равноудаленными друг от друга церквями и низкой линией горизонта.
Под конец прогулки добираемся до большой деревянной платформы, выступающей в море, — плавучей лодочной пристани. Мы со Стеф нежимся, лежа на деревянном настиле и ощущая, как в паре метров под нами шевелится море.
Наконец, часа через два, заставляем себя встать — нам предстоит встреча с дядей Стефании, промышленным дизайнером. Гламурный просторный офис увешан дизайнерскими и архитектурными чертежами, эскизами, на демонстрационных столах — макеты. Не похоже, что здесь кипит работа; может, сотрудники за столами и трудятся изо всех сил, но с таким видом, будто попивают кофе в буфете. Дядя — высокий, радушный, в синем костюме, ему лет шестьдесят или около того. У него белая кожа и острый нос, седые волосы безукоризненно причесаны.
Происходит церемония знакомства с чередой глянцевых, вежливых, сине-костюмных мужчин.
— Мы с моей английской подругой решили навестить дядю, — поясняет им Стефания по-итальянски.
— О, вы вместе учитесь? — участливо вопрошает один из мужчин.
— Нет! Нам уже двадцать пять и двадцать шесть лет, — в голосе Стеф слышно удивление.
— Вы англичанка? — спрашивает меня мужчина по-итальянски.
— Да, — отвечаю я.
— Приятно с вами познакомиться, — произносит он на чопорно-правильном английском.
— И мне приятно познакомиться с вами.
Их здесь учат, что «приятно» — очень английское слово, думаю я.
— Вы страдаете от морской болезни? — звучит вопрос.
— Э-э… Нет…
Так вот и получилось, что мы оказались на холодном, как лед, катере в двухчасовой поездке по промышленной части лагуны в обществе тридцати горластых подростков двенадцати-тринадцати лет (школьная экскурсия). Вообще-то это интересно («Мне нравится эта индустриальная панорама», как выразилась Стеф), и я не без любопытства рассматриваю серые фабрики и ангары, над которыми возвышаются металлические трубы, выкашливающие горячий черный дым. Понятное дело, в моем путеводителе по Венеции таких картинок нет. Впервые вижу, что венецианские воды могут быть не похожи на солнечную пастель: стоячая, маслянистая и грязная субстанция лениво кренится к неестественно темному небосклону.
Когда мы выходим из катера на берег, дядюшка Стеф приглашает нас в чиккетерию — кафе-закусочную — и покупает нам напитки и что-то пожевать. Я, получив свою воду плюс две жутко соленые штуки с анчоусами и маринованными огурчиками (называется это ачьюге), жую и посматриваю по сторонам, пока Стеф с дядей ведут чинную беседу на семейные темы. Здесь, в чиккетерии, я укрепляюсь в мысли, что Венеция выдерживает четкую границу между образом для туристов и собой настоящей, причем вторая живее и не так угодлива. Такие вот кафе-закусочные — только для венецианцев; тут требуется умение поддержать дружеский разговор с барменом за стойкой, досконально знающим свои вина, равно как и умение ориентироваться в подаваемых закусках, не заглядывая в меню и не тыча пальцем в витрину. Здесь неуместны заикания туристов на ломаном языке и неуверенные, заискивающие улыбочки типа «сами мы не местные». Бизнесмены с желтыми портфелями забегают сюда, едят и пьют стоя и так же быстро убегают. Все цивилизованно, все внешне любезны — до тех пор, пока соблюдаются правила.
Мне пришло в голову, что Венеция напоминает оживший роман Джейн Остин. Те же контрасты — внешняя элегантность, за которой часто скрывается корысть, но при этом — подлинная тонкость и щепетильность в отношениях, благопристойный ритм повседневного общения, уважение к старшим, симпатичные традиции, позволяющие поддерживать статус-кво, и… как я начала подозревать, — полное бесправие женщин, которое компенсируется признанием их достоинств: красоты, живости и обаяния.
На этом месте мои остинианские размышления прерываются: к нам присоединяется Джиневра, и мы отправляемся на поиски писчей бумаги для дневников, которые договорились вести. В «Il Prato» на Калле делле Остреге, между Академией и Сан-Марко, имеется почтовая бумага цвета увядшей мяты (бледно-голубая), китайская синяя (ярко-синяя с зеленоватым оттенком), бумага цвета лососины, шафранная, блеклая ржаво-красная, а к ней — футляры, пеналы, рамки для фотографий разного цвета, тисненые карточки для письма с одним инициалом благородного синего или кроваво-красного цвета, красный или золотистый сургуч, ручки из перьев и из стекла, бесконечные ряды тетрадей и блокнотов, широкие листы для завертывания подарков и изготовления рамок…
Мы с Джиневрой обсуждаем размер блокнота (он должен быть не слишком большой и не слишком маленький), а также стоит ли брать блокнот с линованной бумагой. Наконец я выкладываю свои приобретения у кассы. Кассирше нравятся мои кольца, и она мне об этом говорит. Я, улыбаясь, снимаю их с пальцев и протягиваю ей. Здесь это не принято, догадываюсь я по тому, какими потрясенными взглядами обмениваются люди вокруг. Кассирша примеряет кольца, взмахивая рукой, и оканчивается все, к моему удовольствию, существенной скидкой.
В мой последний вечер родители Стефании заказывают столик в «Mistra» — известном рыбном ресторане в богатой, пентхаусной, части острова Джудекка. Уговариваем Джиневру пойти с нами, хотя она и упорствует:
— Подождите… Мне надо подумать… Да нет, у меня нет никаких особых планов на вечер, дело не в том… Не люблю я сюрпризов… Ну ладно, приду.
Уже начинает темнеть, когда мы садимся на вапоретто, которое доставит нас на остров. Вокруг низкое серое небо и многие мили тихой воды, пронзенной частоколом шестов для привязывания лодок, — ни дать ни взять сломанные карандаши. Джудекка — интересное место, здесь просторнее, современнее, богаче и… зауряднее, чем в основной части Венеции. Ресторан — огромное помещение, окна во все стены, но при этом уютные деревянные столы и стулья. Кроме нас ужинают еще две-три небольшие компании.
Рассаживаемся. Лукреция и Грегорио в торцах стола, мы — трое великовозрастных детей — по длинным сторонам. О заказе заранее позаботился шеф — давний друг семьи (могло ли быть иначе?). Мы с удовольствием балуем себя деликатесами. Нам подают нежнейшие анчоусы, сельдь, свежую лососину, треску под терпким сметанным соусом, овощи, запеченные на гриле, чуть-чуть черной икры, домашнего приготовления пасту, которая легкой шапочкой возвышается на тарелке («В Англии макароны несъедобные, — гневно говорят мне, — как будто ешь клей»), — все превосходно, все безупречно. Легкий десерт в конце, «чтобы только рот подсластить», и вина как раз в меру.
Непонятно почему, но мы обсуждаем сексуальные домогательства в среде преподавателей и сходимся во мнении, что они распространены повсеместно и что это застарелая проблема, о которой стараются не говорить вслух.
— Я сорок лет преподаю, — слышу я от Грегорио, который не любит слишком серьезных разговоров, какой бы ни была тема, — и многократно наблюдал романы между преподавателями и студентками, но настоящую любовь? Amore vero? Никогда! Ну, может, один раз. И на моей памяти тридцать или сорок случаев домогательства, причем всякий раз, когда студентка пыталась пожаловаться, преподаватель говорил: «Что? Да ничего же не было! Ты просто все немного не так поняла». Или: «Да ладно, у тебя же выпускные экзамены на носу, зачем тебе неприятности, неужели хочешь сама все себе испортить?» В результате им удавалось отговорить от жалоб. Правда, я помню я один случай, когда у моего коллеги была студентка, очень симпатичная девушка, просто красавица, но училась слабо. Так вот однажды она спросила у него: «Какая у меня оценка за сочинение?» Так он потом мне рассказывал: «Написала-то она на двойку — но с такой попкой? Пятерка! Конечно, пятерка!»
Тем временем я краем глаза замечаю, что в полупустом ресторане появился нарушитель спокойствия. К тому же англичанин. Подозреваю, что Бог прислал его сюда, для того чтобы окончательно дискредитировать нас, англичан, во всеобщем мнении. Он ликующе кричит «Давай, давай!» во всю мощь нетвердого, пьяного голоса, когда официант — очевидно, новичок, совсем еще юный и неуклюжий от смущения — разбивает бокал. Юноша, подавленный, молчит. Красный до ушей, с пухлыми губами, он совсем не похож на итальянца. В начале вечера, когда он обслуживал нас, родители Стефании спросили, откуда он.
— Из Молдавии.
— О, Молдавия! Я был знаком с одной молдаванкой! — радостно воскликнул Грегорио. — Ее звали Катрина… Карина… Каролина… не могу вспомнить. Назовите какие-нибудь женские молдавские имена на букву «К».
— Я не знаю, — застенчивый официант зарделся как маков цвет.
— Кара… Кьяра… нет, не то…
— Если вспомните, — сухо произнес официант, — обязательно позовите меня.
— Ну и ну! — только и сказала я, когда он отошел.
А подвыпивший англичанин совсем разошелся, он уже вылез из-за стола и начал пританцовывать под мелодию танго. Коротенький толстяк не первой молодости, на вид биржевой маклер, одежда дорогая, но мятая рубаха вылезает из брюк, лицо красное. Хозяин ресторана на всякий случай прибежал в зал, но пока все же держится на расстоянии, наблюдая за гостем с жутковатой улыбкой. Прислонившись к стойке, за которой румяный официант наводит блеск на ножи (очевидно, чтобы справиться с волнением), шеф потирает виски. Мой соотечественник перекликается со своим спутником — темноволосым худым типом, довольно симпатичным, — тот хмуро вжался в стул и, кажется, готов сквозь землю провалиться. Тем не менее он мужественно отвечает на реплики своего друга и улыбается его шуткам.
Внезапно хулиган направляется к пианино, которое стоит у дверей, поднимает крышку и начинает наигрывать простенькие мотивчики. Получается громко. Родители Стефании к этому моменту уже расплатились, и мы собираемся уходить. Хочешь не хочешь, приходится продвигаться к дверям. Мы с Лукрецией, не желая того, все же встречаемся с пьяным глазами.
— Не волнуйтесь, мы не будем петь песенки про немцев! — кричит англичанин.
— Я не немка, — очень тихо отвечает Лукреция, сохраняя спокойную, чуть насмешливую улыбку.
— Да? А откуда же вы? — орет он, продолжая изо всех сил лупить по клавишам.
— Угадайте, — отвечает Лукреция ледяным шепотом.
Пьяный отворачивается от нее и начинает подбирать детскую песенку. Остальные посетители ресторана — венецианцы — потрясенно молчат, они, как мне кажется, вообще не в состоянии понять, что происходит.
— Так откуда же вы все-таки? — кричит пьяный, не глядя на Лукрецию.
— А вы как думаете? — вкрадчиво спрашивает мать моей подруги. Мне кажется, что она играет с ним, как паук «черная вдова», предвкушающий сытный обед. — Ну же, примените дедукцию.
— Ну, не знаю! — весело пожимает плечами англичанин.
— Угадайте, — говорит она.
— Угадайте, — поддерживаю ее я.
— Угадайте, угадайте, — произносим мы вместе.
— Угадай, угадай, — радостно напевает он, наигрывая романтическую мелодию, но при этом горланя неприличную песню.
Но и теперь ничего не происходит, наказания не последовало. Этот человек ведет себя мерзко, хамски, оскорбительно, но все делают вид, будто в этом нет ничего особенного. Никто не дает ему понять, что его поведение предосудительно. Он так и вернется домой, уверенный, что провел отличный вечерок.
Последний штрих к картинке венецианской дипломатии: хозяин ресторана подходит к нам и не то прощается, не то теснит нас из зала. При этом он улыбается, вздыхая, виновато разводит руки и едва заметно пожимает плечами. Пытаюсь поделиться возмущением с Грегорио, тот сочувственно кивает, но из лучших побуждений советует мне не думать об этом. Лукреция снова холодна и непроницаема. Джиневра и Стефания отлучались в туалет и вообще ничего не заметили.
В молчании идем к остановке вапоретто. На улице холодно, я кутаюсь в шаль. Наконец меня прорывает, и я поворачиваюсь к Грегорио:
— Простите, но я все еще злюсь. Ненавижу хамов!
— Забудь, забудь, выбрось из головы, — ласково отвечает он и похлопывает меня по спине.
— Один негодяй терроризирует весь ресторан, и никто ему слова не скажет, но, если я вдруг нечаянно уроню вилку, все повернутся в мою сторону, все осудят.
— Забудь, дорогая, не думай об этом…
Но я не могу не думать, так что в вапоретто отсаживаюсь от всех и принимаюсь возиться со своим фотоаппаратом.
— Бидиша! — вдруг окликает меня Грегорио. — Мы готовы!
Поднимаю голову: они с Лукрецией сидят в обнимку и позируют, поглядывая на мой аппарат. Что с ними поделаешь! Рассмеявшись, я делаю два кадра: на одном они склонили головы друг к другу, широко улыбаясь, на другом сползли вниз по сиденью и уронили головы, делая вид, будто спят.
Я полагала, что вечер на этом окончен, но не тут-то было: родители Стеф — настоящие гедонисты, они считают, что напоследок мы просто обязаны выпить вместе в знаменитом изысканном кафе «Florian» на площади Сан-Марко. Уже совсем стемнело, и Венеция — сэндвич между одинаково синими слоями неба и моря. На площади толпы людей, золотые огни; уличные торговцы продают неправдоподобно безупречные розы; звучит музыка; ритмично повторяющиеся тени сводчатых окон, галерей и колонн тоже создают свою мелодию. Собор Святого Марка горбится массивной тенью в глубине площади — огромный, шишковатый, округлый, как статуя Будды.
Грегорио и Лукреция знакомы с владельцами кафе, и меня это совсем не удивляет. Нас проводят мимо столиков для туристов, расположенных на улице, и предлагают занять лучшие места в баре. Внутри кафе похоже на шкатулку — стенные росписи отражаются в зеркалах, изящные овальные столики и затянутые бархатом сиденья.
Наша тесная группка расположилась среди бутылок и драпировок, среди мрамора и денег. Мы искоса наблюдаем за двумя неряшливо одетыми иностранцами — австралийцы? американцы из глубинки? — которые пьют пиво, оседлав барные табуреты и выставив на всеобщее обозрение дорожные башмаки, покрытые грязью.
— Как это мило, — шепчет Лукреция на ухо Грегорио по-итальянски, кивая в их сторону. — Они заполнили собой весь бар.
Бармен Марино из тех, кого невозможно представить за другим делом, он словно родился с шейкером в руках. Следует добавить, он из тех, у кого есть и жена, и дети, но при этом он наверняка гей. Высокий, мертвенно-бледный, Марино явно уделяет себе много внимания: волосы тщательно уложены, усики коротко подстрижены, холеное лицо, маникюр, единственное изысканное кольцо на мизинце. На нем униформа — белый пиджак, белая сорочка, белый галстук и узкие черные брюки. За стойкой, позади сияющих бокалов, прикреплены два флажка, на каждом вышита буква «М». Один флажок идентифицирует Марино, другой — второго бармена (и, я уверена, тайного спутника жизни Марино), которого зовут Марко. Делюсь догадкой со Стефанией. Она, подмигнув мне, возражает с преувеличенно-возмущенным видом:
— В Венеции гомосексуалистов нет!
Марино предлагает отведать «Беллини» — все соглашаются, что идея недурна. «Беллини» подают с тончайшими бисквитами на серебряном подносике. Оркестр на улице у кафе жарит наперегонки с другими оркестрами по всей площади, особенно с тем, что расположен напротив, у не менее знаменитого «Caffè Quadri». Грегорио поясняет, что итальянские музыканты стали слишком дороги, поэтому кафе заключают дешевые контракты с оркестрами из Восточной Европы. Им здесь платят по минимуму, будь они хоть консерваторские профессора.
В знак благодарности Грегорио и Лукреции мы с Джиневрой и Стефанией дружно настаиваем на том, что оплатим счет (астрономический). Они сдаются под нашим напором:
— Хорошо, хорошо! Мы старички. Пусть молодежь платит.