«Но вот разговаривать с самим собой довольно глупо».

Я понял, что понятия не имею, как работает динамик. «Надо было взять у тебя урок. Где звук?»

Думаю, все готово. Осталось только нажать на кнопку воспроизведения. У меня заготовлена хорошая веселая песня, которая будет звучать в цикле столько времени, сколько потребуется. Я опускаюсь на колени рядом с подставкой, пытаясь стать меньше.

«На меня очень подозрительно смотрят», – рассказываю я Дрю. Не знаю, зачем я сейчас с ним болтаю. Все, что я получаю в ответ, – это дурацкий большой палец или кивок головы. Думаю, из-за этого я чувствую себя немного более уязвимым. Но я по-прежнему в западне. Мой разум кричит мне, чтоб я бежал отсюда. Может, пропустить это задание? Нет смысла трепаться с Дрю. Он все равно не освободит меня от этого. И Майк не освободил бы, будь он здесь. Я должен. Меня тошнит от одной мысли о том, чтобы нажать на кнопку, включить музыку и начать трястись.

Как неловко, – смеюсь я про себя. «О, Майк!» – говорю я в эфир и целую татуировку на руке. У меня нет выбора, кроме как выполнить его приказ.

Я нажимаю на воспроизведение.

Говорю себе, что я дерзкий американец, очень общительный и веселый, музыка наполняет меня первобытным восторгом, я нахожусь в блаженном неведении о том, что такое унижение. Я начинаю танцевать. В своей голове я говорю сам себе с ярко выраженным американским акцентом: «Вот что я люблю! Зажигаем! Да, ребята!»

На самом деле, я напряженно дергаю руками и ногами, как заржавевшая марионетка. Я понимаю, что мне еще даже не удалось улыбнуться, поэтому быстро нацепляю на лицо глупую ухмылку и начинаю приближаться к прохожим.

– Потанцуете со мной? – спрашиваю относительно бодро выглядящую пожилую женщину, надеясь, что кажусь открытым. Я нежно беру ее за руку и иду рядом с ней.

Она смеется надо мной.

– Совсем чуть-чуть? – умоляю я.

Она только смеется и проходит мимо.

– Потанцуете со мной? – спрашиваю я молодую женщину в спортивном костюме.

– Зачем это? – спрашивает она меня с подозрительной улыбкой, даже не сбавляя шага. Как будто я сейчас должен назвать ее любимую благотворительную организацию и сказать, что это в ее пользу!

– Просто так, – с открытой улыбкой отвечаю я, пытаясь оставаться энергичным и заряжать других позитивом. – Для любви и счастья.

Она сбегает. Я ее не виню, это ужасно. Песня кончается и тут же начинается заново. А ни один человек еще даже не остановился со мной поговорить, ни разу не качнул в такт со мной бедрами. Я ищу глазами Дрю, но он, должно быть, отошел, должно быть, почувствовал, что ему надо сменить угол съемки. Я его не вижу. Зато вижу два знакомых лица. Австралийки пришли. Они бегут ко мне, искрясь от радости, весело галдят мне в лицо и начинают бешено выплясывать вокруг меня.

Ну что, двое есть. Начало положено.

Но атмосфера изменилась. Это уже не какой-то почти пятидесятилетний тип неловко покачивает бедрами и пытается затащить кого-нибудь с ним танцевать. Это молодая кровь. Неподдельный австралийский энтузиазм. Заразительное веселье. Люди начинают засматриваться на нас троих, им делается любопытно, – может, стоит поучаствовать? А мои неистовые новые подруги начинают завлекать их в танец. Как таким откажешь? А я просто улыбаюсь и танцую.

Вот нас уже шестеро. Семеро. Восемь. Я приглашаю еще двоих, и они бегут от меня без оглядки. Но мне больше не надо ничего делать. Австралийки пускают в ход свою магию, и вскоре у нас набирается десять человек. Мы восторженно кричим и выдыхаем с облегчением. Я это сделал! Ну то есть, мы это сделали. Можно сказать, что я сжульничал, но ведь нигде не было сказано, как именно я должен набрать десять человек. Никто не говорил, что нельзя завлечь двух до агрессивности веселых оптимисток, чтобы они сделали за меня всю грязную работу.

Ко мне подходит Дрю. Его камера выключена – верный признак того, что дело сделано. «Пойдем съедим по пирожку?» – спрашивает он.

Да. Пожалуйста.

Великий притворщик

Куинстаун – это не только адреналин. Совершенно точно нет. Только что я в леггинсах из лайкры и (к счастью, в длинной) футболке выучил парочку важных терминов, которые помогут мне справиться со следующим заданием. Теперь у меня есть базовые представления о таких важных вещах, как «корова», «кошка» и «собака мордой вниз». Вы угадали, теперь я займусь йогой. Мало того, я притворюсь преподавателем йоги и проведу тренировку.



Это не первый раз в этом путешествии, когда меня вынуждают выдать себя за уважаемого педагога. В Гамильтоне меня привели в начальную школу и сказали детям, что я известный гончар, который научит их некоторым премудростям работы на гончарном круге.

До рождения Стори я чувствовал себя неловко и неуверенно в окружении детей. Я не имел ни малейшего представления о том, как с ними надо общаться. Но при этом отцовство – единственная перемена, которая вошла в мою жизнь совершенно естественно. Зная, как быстро мне все надоедает и как мне трудно сосредоточиться на чем-то одном, я опасался, что не смогу стать хорошим отцом; но все мои сомнения рассеялись в тот миг, когда я взял Стори на руки. Отцовство было первым событием в моей жизни, которое (что прекрасно) не оставляло мне выбора, и впервые все в жизни обрело абсолютный смысл. Казалось, это так естественно. Огромные пробелы в знаниях, отсутствие опыта в том, чтобы нести ответственность за другого человека, – все это стало неважно. Ты просто делаешь. Это инстинкт.

Забавно, как такие значимые жизненные события меняют нашу точку зрения. До появления Стори я был бы физически не способен следить за внутренним и внешним благополучием малыша. Если бы мне пришлось менять испачканный подгузник, я бы несомненно весь скривился и с трудом сдерживал бы рвотные позывы. Но моя природная брезгливость ни разу не встала у меня на пути, если было нужно сменить подгузник Стори. Меня даже не подташнивало. Ни разу.

До того как заболел Майк, я не имел и малейшего представления о том, как ухаживать за такими больными. Я даже представить бы не мог, что бывают обстоятельства, когда взрослый человек требует такого ухода. Но опять же, ты просто делаешь. И то, что я это делал, меня изменило.

Так что гончарное дело далось мне легко. Там не надо было перебарывать что-то в себе. И поскольку я не испытываю неловкости бездетного взрослого среди детей, я просто получал удовольствие от всей этой возни с глиной и гончарным кругом. Это было милое, приятное задание, в конце которого я был со всех сторон облеплен серой влажной глиной и смеющимися счастливыми детьми. Я понятия не имел, как управляться гончарным кругом с педальным приводом, а о том, чтобы слепить горшок, я вообще молчу. Так что я просто целый час играл, безрезультатно, но к огромному удовольствию – как моему собственному, так и моих ничего не заподозривших учеников.



Но здесь на еженедельные занятия по йоге пришли целой толпой не дети, а взрослые люди. Детям было все равно, и они не сомневались в моем профессионализме касательно глины, но каким образом я теперь должен убедить полный зал регулярно занимающихся йогой людей, что я имею какое-никакое представление о том, о чем вещаю?

«Это Ройд. Ройд ведет ретриты йоги у себя дома, в Уэльсе», – представляет меня здешний постоянный тренер Санди. Она гибкая, по пластике меня с ней и сравнить нельзя и, в отличие от меня, на ней прекрасно сидит лайкра. А вот какую историю я ей наплел, чтобы завоевать здесь авторитет: я – мастер йоги, практически джедай, и путешествую по Новой Зеландии, чтобы посмотреть, какие медитации практикуют здесь. Люди в комнате (человек тридцать, если не больше) клюнули на мое вранье и верят, что удостоились чести меня лицезреть. Это большая честь для них, что я согласился провести разминку перед тренировкой. (Сглатываю).

Я вживаюсь в роль. Это все игра. Я ведь в своей жизни занимался йогой (раза два). Именно это я сказал Дрю по дороге сюда. Мы шли пешком, и я курил, потому что я совсем не тот человек, который ведет здоровый образ жизни. Я не пластичный. У меня коленки стреляют, и я весь вспотел. Но мне не придется заниматься йогой (не сейчас, по крайней мере), только наблюдать.

«Привет», – я стараюсь говорить тихим голосом, немного ниже обычного и добавляю дребезжащие нотки. Почти все в классе – женщины, и они смотрят на меня с обожанием и жадным ожиданием. «Да, у меня ретрит-центр йоги в Северном Уэльсе. Не знаю, бывал ли там кто-нибудь из вас?»

К счастью, никто. Передо мной разлито безмятежное море самого преданного внимания. Женщины излучают покой и смотрят на меня сияющими широко раскрытыми глазами. Они жаждут перенять мастерство этого гуру из Уэльса. Это как отнять конфетку у ребенка.

«В основе лежит природа, единение с землей, со всем, что вас окружает».

Они кивают в такт и улыбаются мне в ответ. Я начинаю с того, что предлагаю им принять позу покоя. Они нагибаются вперед и вниз, одновременно, как группа синхронисток по плаванью, и садятся на лодыжки, наклонившись вперед. Головы едва касаются ковриков для йоги, а руки протянуты ко мне, как в каком-нибудь религиозном ритуале.

«Сосредоточимся на минутку на дыхании. Вдыхаем и хорошо, медленно выдыхаем», – я хожу между ними почти крадучись и слышу, как мой голос доносится до их запрокинутых спин. Я мягко даю им команду отпустить из тела все тревоги, чтобы они прошли по рукам и вышли сквозь пальцы, выплыли из окон и улетели прочь. Дрю снимает из угла комнаты, стараясь не шевелиться. Случайно я ловлю его взгляд и чувствую, что предательский озорной смешок готов вырваться из моей груди. Я быстро отвожу взгляд и с трудом подавляю желание рассмеяться над этой нелепой ситуацией.

Я стараюсь копировать поведение главной (настоящей) тренерши, которая грациозно ходит среди участниц и кладет руки на их спины, пока я говорю. Я делаю то же самое. В фильме «Формула любви для узников брака»[32] есть такая сцена, когда загорелый инструктор в ярких плавках кладет руки (ненадлежащим образом) на кого-то в группе и каждый раз тихо произносит: «Бум». Я не могу выкинуть из головы эту сцену, и, может быть, поэтому мне так трудно сдержать свою веселость. Я борюсь с непреодолимым искушением сказать «бум». Нельзя смотреть на Дрю. Нельзя смеяться.

Вместо этого я сосредотачиваюсь. Я подражаю инструкторше и мягко кладу ладони на спины. Под моим руководством они принимают позу коровы, позу кошки и какие-то другие позы. Чувствую, что у меня начинает получаться. Разминка окончена, и я занимаю местечко на коврике у стены. Санди возвращается к своим обязанностям, и теперь я среди ее учеников.

Через несколько минут я уже весь мокрый от пота и еле удерживаюсь, чтобы не рухнуть. Слава богу, я в задних рядах, и никто не видит, какой я шарлатан.

Тренировка окончена, и я опять выхожу вперед и смущенно начинаю приносить извинения.

«Я не умею преподавать йогу. Я занимался йогой два раза в жизни. Теперь три. Простите меня, пожалуйста», – говорю я с искренним раскаяньем.

В ответ я слышу недоверчивые возгласы. «Но вы были неподражаемы!» – кричит кто-то. Они безоговорочно поверили. Кто-то даже подходит и спрашивает, где именно находится мой ретрит-центр йоги, потому что они хотят туда прийти, если окажутся в Уэльсе. Никто не высказывает никаких обид за мой обман. Все они по-прежнему такие же милые и излучают тепло, участие и всепрощение.

А что касается йоги, то могу сказать следующее.

Не припомню, чтобы Майк когда-нибудь в жизни занимался йогой. Это задание не было придумано с целью вдохновить меня на духовный рост. Нет, Майку просто захотелось надо мной поиздеваться. Но я его сделал. И может быть, еще открою когда-нибудь ретрит-центр йоги в Уэльсе.

Болван психованный

В детстве мы с Майком при каждом удобном случае бежали играть в лес около Халкина. Позже там же мы впервые опробовали пейнтбол на площадке, которая открылась. Цель игры в том, чтобы пробраться по лесу к флагу другой команды, схватить его и перенести на базу своей команды, и чтобы тебя при этом не подстрелили. Мы с Майком были в разных командах, что подпитывало нашу обычную конкуренцию. Я был уверен, что у меня неподражаемый природный талант к «армейским» играм, так что решил рассматривать эту игру, как серьезную тренировку. Вообразил, что у нас настоящие ружья с пулями, а не с дурацкими шариками с яркой краской, а сам я – крутой ниндзя и меня никто никогда не подстрелит.

Когда началась игра, все стали опасливо пробираться среди деревьев в разных направлениях. Поскольку я внушил себе, что пули настоящие, то и действовал крайне осторожно. Предугадать, в какую сторону двинется враг, было невозможно, честно говоря, я этого не знал и про себя самого. Не помню, чтобы там был какой-то общий план действий, так что я стал героем-одиночкой. Если будет надо, выиграю игру сам, решил я.

Я прошел вверх по склону пересохшего ручья к тому месту, где должен был быть флаг противника. У ручья были крутые берега, футов в десять высотой, на которых росли деревья. Идеальное прикрытие. Никто меня даже не увидит.

Я лег на живот и пополз по склону. Не спеша. Главное – скрытность. Никто не должен меня увидеть, а также услышать, как я ползу. Я продвигался дюйм за дюймом, как человек действия, о победе которого все будут говорить днями, если не неделями.

Пух!

Что это? Я увидел рядом с собой грязную лужицу и удивился, что могло ее вызвать. Я что, угодил в западню? Если и так, никакого успеха противнику это не принесло. В лесу было тихо. Меня не задело. Можно было двигаться дальше.

Следующий «пух!» ударил мне прямо по затылку. И это было больно. Очень больно! Внезапно боль пронзила меня всего. Меня подстрелили. Как такое вообще возможно?

Пока я терпел это позорное поражение, Майк наслаждался игрой. Он начал с того, что покинул свою базу и прочесал лес по периметру площадки. Он оказался на вершине крутого берега, посмотрел вниз и увидел какого-то клоуна, увлеченно ползущего по руслу ручья. На всеобщем обозрении. С таким видом, будто хорошо спрятался. Ну что же, он сам напросился!

Майк поднял ружье и небрежным жестом охотника направил вниз на свою утку. Он держал оружие по-гангстерски, одной рукой, с уверенностью, что предстоящая расправа не потребует особой меткости. Первый выстрел промазал. Всего один. Краска плюхнулась в грязь рядом с героем, который (что очень странно) даже не попытался уклониться от следующего выстрела; а просто замер и уставился на пятно рядом с собой, продолжая открыто лежать на том же месте. Поэтому Майк выстрелил еще раз, и пейнтбольный мяч ударил бедняге прямо в голову и разлетелся разноцветными брызгами. Выглядело все так, будто это его мозги разлетелись по лесу.

«Это был я», – с горечью признался я Майку, когда он закончил живописать свои подвиги. Конечно, он застонал от смеха и смеялся над этим много лет. Вот и все. А я с тех пор со здоровой осторожностью отношусь к пейнтбольным шарикам, они на удивление больно бьют. Следующие несколько раз, когда я играл в эту игру, я, вне зависимости от погоды, наряжался, как капуста, и напоминал мистера Мишлена. Потел, как корова на бойне, но все равно надевал шляпу с защитным клапаном сзади. Естественно, это не защищало от пуль, но помогало сделать удар не таким болезненным. В общем, после боевого крещения краской я решил, что не создан для пейнтбола.

А Майк, наоборот, подсел на пейнтбол.

Эта игра стала одним из его главных увлечений. Он стал полупрофессионалом со своей командой «Психованные Болваны», в которую также входили Али и Ловкач, о которых я упоминал ранее. И, кстати, это уже совсем другая игра. Дикая. Они носят непрочные жилеты; нет ни защитной одежды, ни дополнительной защиты, никаких признаков мистера Мишлена. Иначе пейнтбольные мячи отскакивали бы в сторону, а это засчитают за мошенничество. И оружие у них находится в другой лиге, чем у тех, кто играет для развлечения; такое, которое стреляет с большей силой и быстрее. Спусковые крючки настолько легкие, что могут за один раз выпустить целую очередь пейнтбольных мячей, каждый из которых обладает достаточной силой, чтобы действительно причинить боль. Они могут сильно ударить, иногда даже ранить. Но конкурентоспособным пейнтболистам все равно. Они привыкли к такому.

В полупрофессиональной игре две команды сходятся на прямоугольном игровом поле, усеянном надувными препятствиями, которые обеспечивают необходимое прикрытие. В начале игры довольно стандартная тактика заключается в том, что члены команд обстреливают друг друга залпом мячей по диагонали из угловых укрытий. Они эффективно ведут прикрывающий огонь, и любой, кто окажется на «линии огня», то есть потока краски, скорее всего, будет поражен двадцать раз подряд. Обычная тактика Майка заключалась в том, чтобы атаковать, продвигаться под прикрывающим огнем, оставаясь в безопасности, и занять позицию поближе к противнику для нападения. Майк и его команда тренировались в Рексеме[33] и впоследствии становились победителями многих соревнований.

Однажды они уговорили меня присоединиться к ночной игре, в которой Майку и его команде предстояло сразиться примерно с тридцатью любителями, включая меня. Правила были просты. Если в одного из нас стреляли, он вылетал. Но мы могли стрелять в горстку полупрофессионалов столько раз, сколько хотели. Независимо от их подготовки, наверняка тридцать из нас могли бы нанести один или два удара. Мы оказались рядом с кладбищем – просто идеальное местечко для засады на Майка и его соратников. Некоторые из нас присели на корточки, прячась за надгробиями или припаркованными там автомобилями. Мы намеривались облить их таким количеством краски, чтобы им ничего другого не оставалось, кроме как спасаться бегством. Победа должна была быть за нами.

Как вы понимаете, ничего подобного не произошло. Из темноты на нас неторопливо вышел маленький отряд Майка. Они болтали, смеялись, небрежно махали фонариками, ничто на свете не могло вызвать у них и тени беспокойства. И шли они прямо в расставленную нами ловушку. Пока мы все с позорным отсутствием меткости разряжали свое оружие, Майк и его приятели просто стояли и безжалостно вышибали нас одного за другим. Двух минут не прошло, как они застрелили нас всех.

Еще был случай, когда Стори с присущей юности самоуверенностью решил, что опыта компьютерных шутеров вроде Call of Duty будет достаточно для побед в пейнтболе. Ему захотелось попробовать свои силы против Майка.

Он был уверен, что Майку пойдет на пользу, если его наконец поставят на место. Я занял нейтральную позицию и приготовился наблюдать, не желая попасть под шквал ядовитых насмешек Майка. Как только началась игра, Стори пришлось спрятаться в укрытие. Воздух разрывала бесконечная череда пейнтбольных выстрелов. Стори почти сразу был зажат в угол, и ему ничего не оставалось, кроме как слушать этот устрашающий шквал. Каждый раз стоило ему только подумать о том, чтобы шевельнуться, шарик с краской тут же бил по надувной стене его укрытия. А когда он на секунду высунул из укрытия дуло своего ружья, в него прилетело штук десять шариков. Потом появился Майк и направил дуло своего ружья прямо на Стори. Он пощадил его и не стал причинять боль выстрелом, но вопрос о возможном превосходстве над Майком в этой игре был закрыт.

Для меня стало большим напряжением наблюдать за этим официальным поединком. Все равно что стоять на обочине зоны боевых действий – шумно, агрессивно и быстро. «Психованные Болваны» это умели. Майк это умел. Будь он все еще здесь сейчас, уверен, что он бы осуществил свое стремление и стал профессионалом. Я понятия не имел, что на пейнтболе действительно можно зарабатывать деньги, тогда он не был таким известным видом спорта в нашей стране. Он более развит в Америке, там и деньги с телевизионных трансляций, и спонсорство, и всяческая поддержка, но сейчас этот вид спорта начинает распространяться и у нас. И Майк был бы в самом авангарде этого процесса.



Горный велосипед Майка до сих пор стоит у меня в гараже. Просто пылится там. Мои колени никуда не годятся, так что я на нем не катаюсь. Велосипед у него тоже был серьезный, с передним и задним тормозом и разными не заводскими штуковинами. Велосипедный спорт был еще одной страстью Майка. Ему нравился экстремальный характер опасных спусков по хребтам между крутыми склонами, и он не пропускал ни одного резкого подъема и спуска. Причем на безумной скорости. Несколько раз он пытался затащить меня покататься с ним, но у меня кишка тонка для такого.

Он обожал сноубординг. А если поблизости не оказывалось снежного склона, то вейкбординг. Еще он купил каяк. Все, чего он хотел, – быть наедине с природой и получать адреналин от экстремальных видов спорта. Когда он перебрался в новый дом вдали от цивилизации, он еще купил безрассудно мощный мотоцикл. Помню, Али рассказывал мне, как Майк впервые опробовал это приобретение. Али наблюдал, как он пытается не потерять управление, несясь по полю на этом ревущем звере, как ковбой на быке.

В этом и состояло основное различие между нами. Моя страсть – держать все под контролем. Я люблю, чтобы все шло как надо. Люблю оставаться в безопасности. Я не наслаждаюсь чувством страха. У меня нет тяги ко всем этим безумствам. Но Майк… Майк по-другому реагировал на страх (если вообще был способен его испытывать). Мой страх – как подтекающий кран, вода капает при любом намеке на опасность. Не знаю, был ли у Майка вообще этот кран. Я не думаю, что Майк был моей противоположностью и наслаждался потерей контроля. Нет, я думаю, он наслаждался тем, чтобы удержать контроль в последнюю секунду. Он просто укрощал зверя, добивался контроля над неконтролируемым. Это было его видом искусства.

Толстый и приземистый

Что ни говори, а без банджи-джампинга и список предсмертных желаний не список, и Новая Зеландия не Новая Зеландия. И правда, что может быть естественней, чем кинуться с огромной высоты головой вниз с одной только резинкой, привязанной к ногам? Я жду около подвесного моста в ущелье Каварау на месте первого в мире коммерческого банджи. Его открыл в конце восьмидесятых экстремальщик Эй Джей Хаккет[34]. Своим сегодняшним кошмаром я обязан лично ему. Он сделал все это возможным.

Именно Хаккет превратил банджи-джампинг в популярное коммерческое развлечение, но сам этот вид спорта изобрел не он. В 1979-м парочка безумных студентов, членов «Клуба опасных видов спорта» Оксфордского университета, сверглась с Клифтонского подвесного моста в Бристоле. Здесь это слово пишется как bungee, а не bungy, но суть от этого не меняется. Bungee в переводе с диалекта Уэст-Кантри означает что-то толстое и приземистое и произносится примерно так же. В общем, эти бесстрашные пионеры банджи-джампинга выжили, но сразу же после безумного прыжка были арестованы. Как выяснилось, они вдохновлялись традицией тихоокеанского острова Пентекост республики Вануату.

Легенда острова Пентекост гласит, что одна женщина в попытке сбежать от мужа сбросилась с баньянового дерева, привязав к лодыжкам виноградные лозы. Муж последовал за ней (по всей видимости, не догадавшись так же обзавестись страховочным тросом из каких-нибудь природных материалов) и разбился насмерть.

Из этого мифа родилась традиция, называемая «наземный дайвинг». Сначала мужчины долго и кропотливо строят деревянные башни, а потом привязывают к себе виноградные лозы и сбрасываются в пропасть, чтобы не быть обманутыми своими женами. Предполагается, что этот ритуал благотворно сказывается на грядущем урожае батата и (как говорят) на здоровье и силе прыгающих. Больше всего это напоминает безжалостный мачизм. Для мальчиков ритуал является своего рода обрядом посвящения после обрезания. Тот, чей прыжок окончен благополучно, снимает ткань, прикрывающую интимные места, и демонстрирует старейшинам, что, без сомнений, стал мужчиной.

Самое существенное различие между наземным дайвингом и банджи-джампингом заключается в том, что наземные дайверы по-настоящему ударяются о землю. Перед ударом они пригибают головы и бьются о землю плечами, полагаясь исключительно на виноградную лозу. Ее длина должна быть тщательно выверена, иначе прыгун сломает шею. Слава богу, хоть этого меня делать не заставили! Мужской части моего организма ничто прямо не угрожает, а веревка рассчитана таким образом, чтобы я не ударился о землю, – утешая себя этим, я забираюсь в микроавтобус. Потому что нет, именно этого я делать не собираюсь. Я не на уроке истории. Может, это был и первый, но далеко не лучший опыт банджи-джампинга. Мы покидаем ущелье Каварау с его исторической банджи-платформой и отправляемся в горы.

На платформу банджи-джампинга в каньоне Невис (здесь должна звучать драматическая музыка).



Майку ни разу не довелось попробовать себя в банджи-джампинге, но, будь у него возможность самому выполнить желания из своего списка, он не упустил бы ни одного моста, платформы и утеса в Новой Зеландии, откуда доступен прыжок. Один раз я здесь уже это сделал. В середине приятной, безопасной прогулки взад-вперед по огромному Оклендскому мосту я остановился, чтобы неожиданно для себя с него спрыгнуть. Как ни странно, я мало испугался. Я нервничал, у меня немного пересохло во рту, но я глупо хорохорился.

Я спросил: «Можно просто разбежаться и прыгнуть?»

«Конечно, приятель. Как угодно».

Эти новозеландцы такие покладистые.

Окружающие меня массивные стальные балки придавали чувство уверенности – я стоял на прочной металлической платформе посреди моста. Что находится подо мной, я толком рассмотреть не мог, но знал, что это вода. Я видел простирающийся передо мной залив. Где-то там, внизу, на катамаране Роба Хэмилла, Дрю наводил на меня камеру. Когда пора было прыгать, я пробежал, сколько смог, и кинулся вниз спиной вперед.

Да, я недооценил, как это страшно! Я понятия не имел, насколько мы высоко. Нырнув в свободном падении к влажной синеве залива, я мельком увидел парусник Роба. Я побывал на самом верху его мачты на обратном пути от Коромандела и представлял, какая она головокружительно высокая. Теперь парусник казался игрушечной лодочкой далеко внизу. Я вскрикнул. Сердце подскочило в груди и чуть не выпрыгнуло из открытого в крике рта. Я ошибся. Это было очень страшно.



Я выжил. Теперь я здесь, в Южных Альпах, недалеко от Куинстауна, на грунтовой трассе, поднимающейся к самому высокому трамплину в Новой Зеландии, третьему по высоте в мире (он в три с половиной раза выше Оклендского моста). И у меня совершенно нет настроения хорохориться. Вам всегда скажут, что никто еще не умирал, занимаясь банджи-джампингом. (Для начала, это неправда). И, конечно, что никто не умирал на этой площадке, иначе ее уже закрыли бы. Но кто-то ведь погибает первым. Погрузимся ненадолго в пугающее исследование…

Предположим, что веревка и страховочный трос не подвели (в противном случае, вы сразу покойник), – это не отменяет огромного количества травм, которые вы можете получить. Эластичный трос дергает вас наверх, от чего повышается давление в верхней части тела (это еще называется «хлыстовая травма»). В результате может произойти кровоизлияние в глаз и, как долгосрочные последствия, ухудшение зрения. Одного человека парализовало после перелома шеи вследствие хлыстовой травмы. А если вы по какой-то нелепой случайности запутаетесь в тросе – такое тоже случилось как-то с одним неудачником, – вы можете повредить сонную артерию, и дело кончится инсультом. И учтите – все эти травмы произошли в свое время со здоровыми людьми в возрасте от двадцати до сорока лет. Мне почти пятьдесят. И я правильно сделал, что не стал все это гуглить до прыжка. Кроме того, было доказано, что банджи-джампинг повышает уровень стресса и понижает иммунитет. Так зачем я это делаю? Зачем люди вообще это делают?

Все это не отменяет того, что представительница компании «Эй Джей Хаккет», которая сейчас ведет наш микроавтобус, просто великолепна. Но я все равно дрожу от страха. Поднимая за собой облако пыли, мы взбираемся по одноколейной грунтовой дороге, которая находится в опасной близости к одной из достопримечательностей (и, между прочим, никак не огорожена). «Достопримечательность» – так называют здесь горные хребты, и понятно почему. Зубчатые альпийские вершины вздымаются вокруг нас, вызывая в воображении образы, ну-у-у… У меня это образы фильмов «Властелин колец», если честно. И просто, чтобы было ясно, почему я здесь, – если я, ведомый прекрасной, но безумной новозеландкой каким-то образом переживу это небезопасное путешествие на микроавтобусе, я буду вознагражден возможностью сброситься лицом вперед в одну из этих жутких пропастей. Спасибо, «Эй Джей Хаккет». И спасибо, Майк.

Трасса делает петлю вверх и выходит на плато среди вершин. Здесь есть большое здание и настоящая асфальтированная стоянка. Все совсем не так примитивно устроено, как можно было бы подумать. Внутри так вообще цивилизация! Магазинчик, кафе и широкая стойка регистрации, где меня взвешивают и оформляют. Потом я опять выхожу на улицу и получаю обычные для экстремальных видов спорта атрибуты. Еще Майк обговорил, что я должен быть в розовой пачке и держать в руках блестящую палочку. Да ради бога – это меньшее, о чем я буду волноваться в такой ситуации. Я еще не видел, как отсюда прыгают, но знаю статистику и выказываю необходимый уровень уважения (страха). После меня подъезжает полный автобус туристов (вот уж не хотел бы я делать это в туристической группе), и начинаются предсказуемые мужские комментарии по поводу моей розовой пачки. Мне не до смущения, каждая клеточка моего мозга вопит от ужаса в ожидании предстоящего.

Меня выводят с другой стороны здания, и я впервые вижу прыжок. С вершины этого плато выступает удобная смотровая площадка. Вдалеке, на полпути между этой горой и другой, двумя вершинами, разделенными впадиной с крутыми склонами, на тросах подвешена небольшая закрытая платформа. Тросы толстые, как кажется (к счастью), толщиной с мою руку.

«Как мы туда попадем?» – спрашиваю я, хотя не хочу услышать ответ. Меня подводят к проволочному… ведру (не могу найти лучшего слова). Это, должно быть, самая маленькая в мире кабинка фуникулера, такое ситечко размером с гроб, подвешенное к канату, который тянется к платформе. Меня пристегивают надежным карабином, и мы, раскачиваясь из стороны в сторону, начинаем наш путь в никуда. Я смотрю вниз, скала отступает, и мне открывается вид на впадину с высоты птичьего полета. Все выглядит ненастоящим. В моей голове крутятся всевозможные сценарии вероятной гибели. Так много факторов могут сыграть свою роль. Платформа рухнет, эта проволочная корзинка рухнет, любой из этих тросов решит вдруг лопнуть. И где мы окажемся? Насколько часто они проверяют износ всех этих канатов? Это я еще не начал паниковать насчет самого прыжка. Я цепляюсь за боковую часть этого сита, просто чтобы унять дрожь в руках.

Когда мы оказываемся на платформе, я вылезаю через маленькую дверь с таким видом, будто строение, на котором я оказался, чем-то безопаснее. На меня цепляют еще больше страховочного оборудования и спрашивают:

– Ты когда-нибудь уже занимался банджи раньше, приятель?

– Ага, – я с трудом говорю, так у меня пересохло во рту. – Я прыгал с Оклендского моста.

– Это ничто, – следует ответ. – Здесь даже вторичный рывок будет выше.

– Ясно.

Меня сажают на стул в опасной близости от края платформы и пристегивают ремнями. Стул толчком наклоняется, наполняя мою голову видениями того, как меня опрокидывают в пропасть, прежде чем успеют должным образом закрепить. Платформа скрипит на ветру, и этот скрежещущий металлический звук напоминает мне о закрывающихся дверях тюремной камеры или о каком-нибудь зловещем звуковом оформлении в фильме-катастрофе, которое предвещает разрыв металлических балок и тросов, ужасное метафорическое тиканье часов, обратный отсчет до трагедии. Я даже не пытаюсь скрыть страх. Как это можно сделать? Не думаю, что смог бы, даже если бы Майк был здесь. Представляю, как он сейчас наблюдал бы за мной и хихикал.

Мне показывают большие пальцы после того, как ремни на моих ногах и трос для прыжка прикреплены, и я пытаюсь встать. Ноги дрожат, как желе. Цепляясь за все что можно, я шаркающими шагами приближаюсь к пропасти. Сильные пальцы сжимают ремни сзади, и я вижу в своей руке блестящую розовую волшебную палочку феи. Я совершенно забыл, что держу ее! Я знаю, что трос как-то прикреплен к моим ногам, но сам его не чувствую. У меня вообще нет ощущения, что я к чему-то привязан. Для меня все выглядит так, будто я просто должен сброситься вниз навстречу неминуемой гибели.

– Окей, приятель, я начну обратный отсчет. На счет «три», хорошо?

Я трясу головой, стараясь не смотреть вниз и выворачивая шею назад.

– Нет, нет, не надо отсчета, пожалуйста! – говорю заикаясь. – Я сам прыгну.

– Хорошо, конечно. Когда будешь готов.

Там, наверно, другие уже ждут своей очереди. Не думаю, что «когда будешь готов» означает, что можно тянуть полчаса. Они хотят, чтоб я просто взял и сделал это. Время – деньги. С другой стороны, не думаю, что к такому можно приготовиться. Надо просто сделать это. Потому что Майк так сказал.

Я смотрю вниз.

Зачем?

То, что, по моим представлениям, находится ближе всего – огромная широкая река, прорезающая дно долины, – для меня всего лишь волосок, сверкающая тонкая нить паутины, бледно-голубая вена, прокладывающая свой каменистый влажный путь между горами. Я дергаюсь вперед, затем останавливаюсь. Я не могу этого сделать. Секундное колебание. Сердце кричит на меня, как свистящий поезд, который вот-вот сойдет с рельсов. Я опять выворачиваю шею и истерически обращаюсь ко всем, кто может меня слышать.

«Не делайте так! – предупреждаю я их с невесть откуда взявшимся альтруизмом. – Не надо начинать, а потом колебаться. Так только хуже. Просто идите». Решительный шаг.

Для Майка.

Прыгаю.

Площадка Невис щедро предоставляет вам восемь с половиной секунд свободного падения, прежде чем сработает эластичный трос. Первые пару секунд я кричу непристойности. Потом меня оглушает бьющий в уши ветер. В свободном падении на достаточно большой высоте вы не чувствуете скорости. Земля устремляется вам навстречу только в последнюю жуткую секунду. И как раз в тот момент, когда я чувствую, что вот-вот нырну прямо в эту огромную пенящуюся реку, в прикрепленном к моим ногам шнуре появляется сопротивление, и я по дугообразной траектории поднимаюсь обратно в воздух.

А потом несколько секунд опять падаю. И вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Какая-то часть моего мозга вспоминает, что мне велели потянуть за спусковой трос, чтобы в конце не болтаться привязанным за ноги. Я инстинктивно делаю это и после волнительного момента, когда мои ноги высвобождаются, понимаю, что сижу выпрямившись и изо всех сил цепляюсь за веревку.

Улыбаясь и смеясь я целую татуировку на руке. Я сделал это. И все еще жив.

И нет, я никогда в жизни больше не хочу это повторять.

Бессмертная птичка

Майк слабел. Ему понадобилось инвалидное кресло, и он не мог сесть в него или встать из него без помощи. Помощь была нужна и чтобы лечь в постель, и чтобы встать с постели. У него еще хватало силы не висеть мертвым грузом, когда мы его поднимали, и он еще мог взять чашку и поднести ко рту, чтобы попить. Он еще ел твердую пищу, хотя жевать стал медленней и мог глотать только маленькие кусочки, так что долго пережевывал, боясь подавиться.

Он жил в доме Лауры, номер 34. Там ему установили специальную кровать. У нее были отдельные элементы управления для каждой стороны, можно было поднимать и опускать изголовье и нижнюю часть. Еще была функция массажа, которой Майк пользовался по утрам, чтобы стимулировать кровоток. Но у него все равно были проблемы со сном. Ему было больно. В отличие от меня, Майк не признавал болеутоляющие. Я при малейших признаках головной боли, даже покалывании в глазах приму пару таблеток «Парацетамола».

Майк в таких случаях говорил: «Ты что делаешь? Просто выпей воды». Но я сторонник простых решений. Выпил пару таблеток – и ты как новенький.

Майка, что естественно, беспокоило ухудшение его состояния, и нам понадобился врач. Отвезти его куда-то было сложным делом. Мы использовали приспособление, называемое «почечная доска», тонкую, но прочную доску формы вышеупомянутого внутреннего органа, которую мы могли подложить под него и, используя рукав из ткани, прикрепленный к этой доске, безопасно перенести Майка, соблюдая всяческую осторожность, с одной поверхности на другую. Но теперь даже это стало слишком сложно.

Лечащий врач зашел его навестить и тут же прописал успокоительное; по его словам, чтобы снять напряжение. Майк, как и следовало ожидать, с недоверием отнесся к лекарствам, и сразу принимать их не стал. Но через несколько дней, когда тревога совсем его измучила, он согласился.

Почти сразу таблетки возымели эффект, обратный ожидаемому. Тревожность Майка усилилась, сердце стало бешено колотиться. Впечатление было такое, будто его накачали адреналином. Я гадал, может ли быть, что его организм настолько непривычен к неестественному вмешательству и химическим препаратам, что они вызывают у него такие побочные эффекты. Дошло до того, что он почти разучился дышать. Он лежал на кровати, и ему было настолько трудно дышать, что приходилось концентрироваться на дыхании, как будто он уже не мог делать это рефлекторно. Ложиться становилось слишком болезненно. Любое покрывало на груди, даже тончайшая простыня, добавляло чувство давления. Он просыпался в панике, и ему с трудом удавалось перевести дыхание. Вместо кровати он стал спать в кресле с откидной спинкой.

Мы опять вызвали врача. Узнав о неблагоприятной реакции Майка на прописанное им лекарство, он просто увеличил дозу. Он дал Майку более сильное лекарство и посоветовал вместе с ним продолжать принимать предыдущее. Майк, который к тому времени уже долгий период не мог спать по ночам, сделал, как велел врач, надеясь хоть немного отдохнуть. Но стало еще хуже.

Майк перешел на беспорядочный режим сна. Он то погружался в беспокойный сон, то вновь выныривал из него, его мучили яркие кошмары. Он перестал есть обычную пищу, и было заметно, какие неудобства ему это доставляет. Как бы сильно ни хотел он проспать добрых восемь часов подряд, ему удавалось подремать не больше часа, а следующие пять часов он проводил в полудреме.

Однажды вечером я проводил викторину в баре в Молде, когда мне позвонила Лаура. Голос у нее был испуганный. С Майком плохо. Я немедленно все бросил и помчался к дому номер 34. Майк сидел в кресле и, казалось, не спал и не бодрствовал. Казалось, у него был бред – он говорил без слов, бормотал и стонал. На минуту засыпал, снова просыпался, с трудом переводя дыхание. Я всю ночь просидел с ним, боясь за него, не зная, что делать.

Когда настало утро, мы позвонили в хоспис в Рексеме. К тому времени мы с ними были на связи уже несколько дней. Майк еще раньше предполагал, что может настать момент, когда Лауре понадобится перерыв, а в этом хосписе были все условия. Там был врач, который разбирался в болезни моторных нейронов лучше, чем лечащий врач Майка и врачи больницы. Я рассказал ему о прописанных Майку лекарствах. Он пришел в ужас и сказал, чтобы Майк немедленно перестал их принимать. Но вред уже был нанесен. В то утро я описал по телефону симптомы Майка. Тот врач сказал, что это дыхательная недостаточность. Он получает недостаточно кислорода и не выводит токсины. Лекарства сделали только хуже. Ему нужно в больницу. Срочно.

Мы натянули на Майка спортивные штаны и джемпер, пока ждали скорую, которая приехала через полчаса. Майк был почти без сознания, когда его грузили в машину. Когда он просыпался, то широко открывал рот, отчаянно пытаясь заглотить больше воздуха. И ему было страшно. Нам всем было страшно. Врачи скорой сразу подключили ему кислород, и все мы рванули в больницу Рексема. Врач из хосписа также заведовал операционным отделением в этой больнице, он встретил нас в отделении скорой помощи. Майка надо было срочно подключить к аппарату для дыхания.

Прошло несколько мучительных часов. Мы с Лаурой сидели в палате у кровати Майка и беспомощно наблюдали, как он борется за жизнь. Он лежал на кровати, свесив голову набок. Он медленно моргал полуприкрытыми глазами с тяжелыми веками, как будто успокоенный. Привезли аппарат, это оказалась маска, которая закрывала Майку нос и давала дополнительный приток воздуха, когда он вдыхал, а потом помогала его выдоху выводить токсины. Через десять минут Майк уже был почти в нормальном состоянии. Потрясающая, невероятная перемена. Он был очень измучен, но опять мог дышать.

Все это заняло большую часть дня, так что Майку надо было остаться на ночь. Я сел на стуле около его кровати, тщетно надеясь, что он сможет поспать. Палата, однако, располагала к чему угодно, только не к отдыху. Ужасный белый свет оставался включенным до трех часов ночи, и почти не было минуты, когда никто не кашлял, не стонал или не звал сестру. В какой-то момент показалось, что все наконец затихли, но тут появились медсестры с большой тележкой лекарств и нарушили короткий покой. Майку надо было поспать. Ему был необходим отдых. А здесь отдохнуть было невозможно. Он опять стал впадать в состояние летаргии и задыхаться. У него начался рецидив.

Мне удалось связаться с врачом из хосписа и объяснить, что Майк не может восстановиться в переполненной палате.

Он предложил место в хосписе, и не прошло и часа, как Майка снова загрузили в скорую и повезли туда. Но ему становилось хуже. Опять. Там был еще один доктор, который много знал об аппаратах для дыхания. Он пришел посмотреть на Майка и быстро сообщил нам, что маски недостаточно. Носовые полости Майка разрушаются. Хрящ настолько ослаб, что не может держать носовые проходы открытыми. Типичный симптом болезни моторных нейронов. Из-за того, что носовые проходы закрыты, маска не может выполнять свою функцию как надо. Нужна маска на все лицо, которая будет закрывать также и рот. Но у них на месте сейчас нет подходящей.

Снова мы столкнулись с ожиданием, которое может закончиться фатально, и снова медицинского оборудования. Я чувствовал, как во мне поднимается волна паники. Я смотрел, как задыхается Майк, и не мог ничего сделать. Ему становилось хуже с каждой минутой. Я стал гуглить и искать, где можно раздобыть маску, закрывающую лицо полностью, как было нужно. Мне удалось найти одну в паре часов езды. Я уже собирался выбежать из хосписа, сесть в машину и рвануть, когда появилась доктор с так необходимым Майку оборудованием. Оказывается, она все это время занималась тем же, что и я, отчаянно обзванивая всех в поисках маски.

Она сняла неправильную маску, надела новую, и почти сразу Майк пришел в сознание. Ему медленно становилось лучше. Процесс восстановления был не таким быстрым, как в первый раз. Прошло несколько часов, прежде чем он оправился, но он все еще оставался очень слабым. Вся эта история выбила его из колеи. Через несколько дней он полностью пришел в себя, но слабость осталась.

Пострадали все части его организма. Руки очень ослабли. Стало труднее глотать. Есть было трудно по нескольким причинам. Майк стал очень полагаться на маску и радовался быстрому облегчению, которое она приносила, когда он снова надевал ее после того, как поест. Его стала пугать твердая пища, потому что он мог задохнуться. Сил не хватило бы, даже чтобы как следует откашляться. Он не мог прочистить горло. Пытался и издавал тонкий, дребезжащий звук, который преследует меня до сих пор.

У нас появился аппарат для облегчения кашля. Это отдельный аппарат, и действие у него агрессивнее, чем у аппарата для дыхания. Его прикрепляют, больной набирает сколько может воздуха, и на его выдохе надо нажать на кнопку. Аппарат сильно высасывает воздух из легких, в идеале устраняя любые закупорки дыхательных путей. С этим аппаратом возникло несколько проблем. Во-первых, его нужно использовать очень умеренно. Каждое его использование ослабляет легкие. Это шло вразрез с нашей философией – продлить жизнь Майка насколько возможно. Во-вторых, я боялся, что раз это помогает (как предполагалось) от удушья, значит, он может высосать и то небольшое количество воздуха, которое осталось в легких Майка, не устранив закупорку. Мне стало очень страшно кормить Майка. Я наблюдал за ним краем глаза, с ужасом осознавая, что любой кусочек пищи, которую я ему даю, может оказаться фатальным. Я ненавидел этот аппарат и то, через что Майку приходилось с ним проходить. Мы с Лаурой оба опробовали его на себе, чтобы понять, как он работает. Это просто ужас. То, как он полностью опустошает легкие, трудно вынести даже человеку, организм которого функционирует нормально.

Некоторое время Майк еще мог есть более мягкую пищу – яйца всмятку, пасту, хлеб, размоченный в каком-нибудь соусе. Персонал в хосписе был просто замечательный, а вот еда оставляла желать лучшего. Особенно если учесть, что Майк привык к здоровой пище. Он не выносил соль и сахар и привык есть все натуральное. Даже соленый вкус соуса к пасте вызывал у него раздражение в горле. Тогда я стал варить для него супы, которые разогревал там, на кухне.

Все мы исходили из того, что Майк пробудет в хосписе, только пока не окрепнет достаточно, чтобы вернуться домой. Мы по очереди дежурили у него. Все мы научились справляться с аппаратом для дыхания и подъемником. Клэр показала, как делать ему массаж, который может помочь. Мы ни на секунду не допускали мысли, что он может так и не набраться достаточно сил, чтобы выписаться из хосписа домой. Примерно через шесть недель я выступал на съезде в Кардиффе – это был шанс немного подзаработать, отвечая на вопросы и подписывая фотографии, и я не мог его упустить. Я был там, когда мне позвонила Лаура. Обезумевшая от горя.

Ее по телефону вызвали в офис хосписа, и кто-то (даже не врач, просто административное лицо) буднично сказал ей, что Майк умирает. Он доживает последние дни, и они оказывают паллиативную помощь, стараясь, насколько возможно, облегчить его уход. Они ни одной минуты не предполагали, что Майк сможет выйти из хосписа. Лаура поверить не могла, что ей так просто это сообщают, даже не в присутствии меня, папы или Мэнди. Я попросил, чтобы она записала меня на прием, и спешно выехал из Кардиффа.

Я примчался туда, готовый порвать всех на кусочки, и твердо заявил, что не только их понимание состояния Майка абсолютно ошибочно, но и форма, в которой они высказали свое мнение Лауре, неприемлема. Наш всегда участливый и прекрасный врач принес извинения за то, в какой форме эта информация была преподнесена, а потом перешел к своему профессиональному мнению. При нем через хоспис прошли несколько человек с болезнью моторных нейронов, он знает, как протекает эта болезнь, и имеет представление о ее симптомах. По его мнению, у Майка острая дыхательная недостаточность, и ему осталось жить около месяца.

Я не мог поверить в то, что слышу.

«Пошли вы…! Мы докажем, что это не так».

Не помню теперь, правда ли я его выматерил, но, произнес я это или нет, это было именно то, что я тогда чувствовал.

Месяц!

В небо (опять)

У меня спрашивают имя.

– Ройд, – отвечаю я. – Как Рой, но с «дэ».

Меня опять взвешивают. Это уже обычный ритуал. Как только я собираюсь предпринять что-то хоть отдаленно опасное и покинуть эту грешную землю, меня тут же взвешивают, чтоб убедиться, что оборудование, призванное уберечь меня от смерти, справится со своей задачей.

– Вы с ним? – спрашивают у Дрю. Он наконец набрался сил и присоединился ко мне для этого задания. – Как вас зовут?

– Дрю, – отвечает он, ухмыляясь. – Как Рью, но с «дэ».

Дрю взвешивают следующим, и он, конечно, весит больше, чем я, так что я могу утешаться мыслью, что раз это достаточно безопасно даже для него, со мной все точно будет в полном порядке. Мы опять поднимаемся в горы. На этот раз нам предстоит полетать на параплане. С самой высокой платной стартовой площадки Новой Зеландии. За это путешествие я не впервые поднимаюсь в воздух. По дороге в Куинстаун мне пришлось летать на винтажном биплане «Тайгер Мот» над озером Уанака, а на Южном острове я трижды поднимался в небо на вертолете.

* * *

После того, как мы пересекли горы по дороге из Кайкуры, мы отправились во Франц-Иосиф, причудливый городок на западе Южного острова. В этом городке с населением в несколько сотен человек вы не найдете почти ничего, кроме нескольких кафе, пары магазинчиков и переполненной вертолетной площадки. Но здесь есть своя достопримечательность – ледник.

В отличие от многих других ледников, ледник Франца-Иосифа легкодоступен. Он спускается с гор на высоте менее тысячи футов над уровнем моря. Легенда маори гласит, что ледник возник из слез девушки Хине Хукатэрэ, после того как ее возлюбленный погиб под лавиной. Несмотря на риск разделить его судьбу и опасность ходьбы по льду, мы погрузились в вертолет и полетели вдоль долины к плоской ледяной платформе, сформировавшейся на леднике. От полета дух захватывало, и со льдины открывался не менее впечатляющий вид. Гребни и расщелины огромной грязно-белой равнины скрыли от нашего взгляда другие группы туристов, которых мы видели сверху, пока летели, и наш гид старательно поддерживал иллюзию, что мы здесь одни. Впрочем, вероятность случайно столкнуться с другой группой там крайне мала. Длина ледника составляет около семи миль, и еще на несколько миль он тянется в ширину.

С массивными скобами и с шипами на ботинках мы медленно двинулись по льду. Идти с шипами было непривычно. Ландшафт здесь постоянно меняется, так что нас предупредили следовать прямо за гидом. Погода была ясная, солнечная и на удивление теплая. После того как мы залезли в ледяной туннель, меня спросили, не хочу ли я попробовать залезть на льдину. Я ухватился за эту возможность двумя руками (выражаясь фигурально). После того как на меня надели ремни и крепления, я спустился по веревке в своего рода расщелину (вряд ли вам бы захотелось свалиться в такую случайно), а потом вылез наверх с помощью пары жутковатых с виду топориков. Никогда в жизни не занимался ледолазаньем, и мне очень понравилось.

Дрю попросил пилота вертолета сделать возвращение «чуть более эмоциональным». Новозеландцев в таких случаях не приходится долго уговаривать, и вскоре мы вплотную подлетели к скалистому утесу, который возвышался над ледником, резко наклонились и камнем полетели вниз к зеленой равнине. Такое не забудешь.

В Куинстауне все стало еще интересней. Я смог познакомиться с достопримечательностями лично, с близкого расстояния, сидя в кабине вертолета без дверей. Мы были пристегнуты ремнями и крепко держались, потому что во время полета пикировали и делали виражи вокруг вершин, окружающих район Куинстауна. Нетрудно представить себе колонны хоббитов, гномов, эльфов и людей, которые бредут по этим местам к какой-то очень важной цели. Когда мы приблизились к аэропорту и наш полет подошел к концу, нам пришлось на несколько минут зависнуть над горой, ожидая посадки. Странно, я совсем не испытывал страха, кружа вокруг зубчатых утесов и скалистых хребтов, но именно это состояние парения в воздухе напомнило мне, каким неестественным и небезопасным может ощущаться полет на вертолете. Это не самолет. Если что-то случится с одной из этих винтовых лопастей, вы не сможете изящно скользнуть вниз и сесть в целости и невредимости. Нет, вы просто упадете. Быстро и резко. Как мешок картошки.

Мы не упали. Естественно. Немного подождали и направились обратно к вертолетной площадке аэропорта. А через один или два дня я вернулся и в третий раз полетел на вертолете, на этот раз к борту железной птицы были привязаны горные велосипеды. Мы долетели до поросшего травой плато среди вершин и выгрузили велосипеды. Экипированный GoPro, я смотрел, как вертолет (с гидом) улетает, и увидел, как Дрю ухмыляется, радуясь выпавшему шансу сделать несколько снимков с воздуха.

В последний раз я с радостью катался на велосипеде с Майком.

Перед резким ухудшением состояния Майка, перед тем как ему стало не хватать кислорода, Мэнди забронировала нам недельное пребывание в курортной деревне Center Parcs. Майк к тому времени уже передвигался на электрическом инвалидном кресле, очень переживал этот новый удар по своей независимости, и идея поездки не привела его в восторг. Мэнди хотела, чтобы мы проявили родственную заботу, сплотились вокруг Майка и получили удовольствие от общества друг друга, а Майк боялся, что с ним будут нянчиться, как с инвалидом. Я тоже сомневался в идее, но оценил желание нас объединить. Может быть, все пройдет хорошо, убеждал я себя. Мэнди и Крис взяли с собой Меган и Джейкоба, Эдан и Лаура тоже поехали с нами.

Когда мы приехали, то увидели, что в деревне особенно подчеркивается внимательное отношение к нуждам инвалидов, как будто в подтверждение опасений Майка. Ему дали номер с большим пандусом у входа, а его кровать (в номере было две односпальных кровати) была покрыта пластиковой пеленкой и по бокам у нее были поручни. Она выглядела как больничная кровать. Лицо Майка надо было видеть.

Мы все взяли в прокат велосипеды на выходные и катались, а Майк катался с нами в своем кресле. Наконец мы с ним были на равных. Кресло у него было быстрое, ездило гладко, и мы все, радостно улыбаясь, катались вокруг него зигзагами, а Майк пытался нас сбить. Где мы находимся, не имело значения. Мы были вместе, и нам было весело. Эдан весело проводил время с двоюродными братом и сестрой, втроем они гоняли на квадроциклах. Мы играли в настольные игры и болтали друг с другом. Это был чудесный отдых, и под конец мы все сошлись на том, что хотим повторить. Но вскоре после этого Майку резко стало хуже, и мы уже никогда этого не повторили.

Кататься в горах Майку бы точно понравилось. К счастью, спуск мне достался довольно мягкий, больше чтобы полюбоваться на пейзаж, чем пощекотать нервы, но и педали крутить почти не приходилось. Последнее сильно упрощало дело. Я говорил про свои плохие колени? На Северном острове мне довелось ехать на велосипеде мимо воняющих тухлыми яйцами бурлящих и горячих серных источников Таупо, и это стало настоящим испытанием для моих коленей и ноздрей. Единственное, что мне тогда понравилось, это разгоняться или совсем останавливаться. В какой-то момент наш гид показал нам серебристый папоротник, растение, символизирующее национальную идентичность Новой Зеландии. Я немного узнал об этом растении во время своего ночного приключения в поисках пищи и с радостью рассказал, как охотники и воины маори использовали бледно-серебристую нижнюю сторону папоротника, чтобы найти дорогу домой. Листья ловят лунный свет и освещают тропинку в лесу.

Мы спустились с горы в Эрроутаун, прелестный поселок с одной улицей, не испорченный коммерческими отношениями, в отличие от Куинстауна. Дрю ждал нас там с неизменной камерой на плече. Он пробыл в поселке какое-то время и изрядно потратился на кулон из зеленого камня для своей девушки (теперь жены). Вся эта поездка вынудила их отложить планы, которые они строили, чтобы привнести в свой мир немного жизни после боли утраты от выкидыша. Ожерелье в стиле хай-тек, которое он нашел, как ему сказали, помогало от бесплодия, если его носить. Спойлер: помогло.



Дрю рядом со мной. Мы стоим на поросшем травой склоне высоко над полями и лесами в ремнях и шлемах, и оба по отдельности привязаны к кому-то, у кого есть хотя бы небольшой опыт в прыжках с горы. На мне уже традиционно GoPro, но Дрю считает, что тоже сможет снимать на меньшую по размеру, но приличную вторую камеру, пока будет парить на параплане рядом со мной. Ни один из нас не делал этого раньше, так что не знаю, почему он так решил. Мне кажется, ему просто захотелось разделить со мной это приключение.

Сегодня утром на берегу озера Уакатипу я давал интервью новозеландской новостной программе Seven Sharp, и они послали двух операторов, чтобы сделать несколько дополнительных кадров для репортажа о моем путешествии. Так что тут на холме собралась целая армия репортеров. Теперь я не погибну, нельзя облажаться.

На самом деле, я очень слабо представляю, как все это должно работать. Очевидно, что надо просто бежать вниз по склону, пока можешь бежать. Пока огромный парашют, который я тащу за собой, не поднимет меня в воздух, где я буду, все еще дрыгая ногами, парить на солнышке в относительной безопасности. А что, если я не наберу достаточную скорость? Если пологий склон кончится прежде, чем я взлечу? Это уже не такой обрыв, как те, с которых приходилось сбрасываться до сих пор, но он все равно достаточно крутой. Что если ветра не будет?

И вот я бегу. Я это делаю. Все эти вопросы проносятся у меня в голове, а ноги подкашиваются. Я чувствую себя так, будто бегу, увязая в липкой патоке, будто что-то меня сдерживает. Я бегу, бегу и ничего не происходит. Ничего, кроме того, что мое падение со склона делается все вероятнее и вероятнее. Полагаю, что мой партнер бежит сзади меня. Почему я опять к кому-то привязан? Зачем делаю эти глупости? Однажды все пойдет не так и случится что-то ужасное. Может, это сегодня. Мы ведь недостаточно быстро бежим, чтобы взлететь? А если мы не взлетим, то упадем, что еще нам остается. Примерно пять тысяч футов вниз по каменистому крутому склону. А сейчас остановиться еще не поздно? У меня возникает нехорошее предчувствие, что этот репортаж попадет в Seven Sharp по весьма неприятному поводу.

И вдруг в одно мгновение я понимаю, что бегу в воздухе. Мы плавно поднимаемся вверх. Горы быстро удаляются, превращаясь в игрушечный ландшафт, и мы в огромном синем небе, где нет ничего, кроме мягкого свиста ветра, который несет над нами прекрасный парашют. Здесь надо упомянуть, что Дрю поднялся первым, так что смог снять мой взлет с воздуха. Но тот факт, что он не погиб, не убеждал меня в том, что и со мной этого не случится.

Это, возможно, одна из самых умиротворяющих и прекрасных вещей, которые я делал в своей жизни. Я – кондор[35], парящий над горными вершинами. Купол материи надо мной мягко укачивает, теплый ветер ласково несет вперед, я в полной безопасности. Невозможно не улыбаться. У меня даже есть маленькое матерчатое сиденье, достаточное, чтобы выдержать мой вес, чтобы меня не болтало в воздухе. Пока я осваивался, меня охватила секундная паника – мой напарник потянул за веревку и опустил меня на несколько дюймов в удобное положение. От этого толчка сердце екнуло, но после этого я был на седьмом небе.

Дрю парит рядом со мной и невозмутимо направляет на меня камеру. Я не вижу его бородатое лицо за объективом, но уверен, что он тоже широко улыбается. Я радостно машу ему рукой, и он машет в ответ. Чудесно!

Через некоторое время я вижу, что Дрю с партнером начали круто по спирали спускаться. Я уже достаточно осведомлен и не пугаюсь, хотя выглядит это, как катастрофическое падение. Но штопор – это просто более быстрый способ спуститься. Ему надо оказаться на земле раньше меня, чтобы снять мое приземление. С виду, надо сказать, способ не из приятных. Интересно, какая при этом гравитация!

«Хочешь так же?» – спрашивает меня мой партнер. Не говоря о том, что это лишило бы смысла жертвенный поступок Дрю, поскольку он не успел бы снять мое приземление, у меня нет никакого желания снижаться по-другому, кроме как грациозно, плавно и медленно. Я вежливо отклоняю это предложение. Вместо этого мы снижаемся огромными широкими кругами, постепенно приближаясь к земле, пока наконец не преодолеваем последние несколько футов, и вот я стою на поле, а парашют плавно опускается сзади меня.

Я чувствую себя освобожденным, и улыбка все не сходит с моего лица. Дрю, благополучно переживший спуск штопором, опускает камеру и улыбается мне в ответ. Легкого кивка головы достаточно, чтоб я понял – ему так же понравилось, как и мне. В этом приключении я нашел то, чем, будь у меня такая возможность, готов с радостью заниматься снова и снова.

Номер один

Даже если бы у нас были сомнения, что Майк выйдет из хосписа (а их не было), безнадежный врачебный приговор «один месяц» только укрепил нашу общую решимость. Майк обязательно выйдет. Он поедет домой. Мы никогда не рассматривали его пребывание в хосписе иначе, чем путь к восстановлению. Единственное, что оставалось под вопросом, – сколько времени это восстановление займет. Майк должен был окрепнуть достаточно, чтобы вынести переезд. Там он чувствовал себя в безопасности, зная – если что, врачи всегда под рукой. Там же всем необходимо было научиться как следует пользоваться всем оборудованием, которое понадобится, чтобы ухаживать за ним дома.

Я лично ничего не имел против хосписа и, наоборот, считал его прекрасным местом. Если бы не хоспис, Майку пришлось бы долго лежать в больнице, а тогда его состояние, без сомнения, ухудшалось бы много быстрее. Да, конечно, хоспис предполагает паллиативный уход, но мы никогда на это не настраивались. Майк медленно восстанавливался, мы пытались понять, какой именно уход ему нужен, а персонал оставался на высоте. Будь хоть день, хоть полночь – нас там всегда приветствовали широкими улыбками и чашечкой чая с сэндвичами. Они понимали, что мы ухаживали за Майком, и поддерживали нас, как только могли. Майк проводил время совсем не так уныло, как можно было бы подумать. Стеклянные двери вели из его палаты в ухоженный садик (хотя я всегда беспокоился, не могут ли через них залететь в палату осы и ужалить его). Сама палата была чистой и уютной, и к нему постоянно приходили посетители. Папа и Мэнди проводили у него много времени, заходили Стори, Али и другие друзья.

Но состояние Майка менялось. Он слабел. Дышать без помощи аппарата становилось все труднее. Цель же заключалась в том, чтобы использовать аппарат по мере необходимости, а не полагаться на него постоянно. Самой заметной переменой стала перемена в питании. Поначалу он нормально мог есть без маски, но со временем ему стало трудно пережить без нее прием пищи, главным образом потому, что еда во рту все больше затрудняла дыхание. И надеть маску – то, что раньше было простым действием и вызывало у Майка лишь шутки о том, что он не может дышать, – теперь стало ответственным и пугающим мероприятием.

Маску нужно было чистить каждые несколько часов, и, когда Майк стал больше полагаться на дыхательный аппарат, нам пришлось проявлять невероятную осторожность в своевременном снятии, чистке и замене маски. Это требовало координации. Там были два ремня, которые проходили через макушку Майка и заднюю часть его шеи, чтобы плотно прилегать к лицу. Замена маски требовала уверенного, но мягкого подхода, быстрого движения, которое должно было быть выполнено таким образом, чтобы не тянуть Майка за голову, так как его шея становилась слабее. И одновременно надо было выключить аппарат. Все эти шаги должны были быть очень выверенными, и я стал в этом экспертом.

Я чистил маску, вытирал неизбежно скопившуюся слюну и то, что еще могло в ней скапливаться, а сам краем глаза наблюдал за Майком и ждал, когда его сдержанный настойчивый кивок укажет, что он хочет надеть ее как можно скорее. Надеть ее обратно было столь же сложной задачей. После тщательного закрепления ремней вокруг головы Майка маску нужно было натянуть на лицо, убедившись, что она прилегает герметично, и одновременно нажать кнопку на аппарате. Если бы кнопка не нажималась, активируя помощник дыхания, надеть маску на его лицо было бы почти тем же, что просто зажать рот и нос рукой. Ужас. Иногда маска плохо прилегала, и сбоку начинала с шипением выходить струйка воздуха, что, конечно, означало, что Майк получает недостаточно воздуха для дыхания. Так что мне надо было выполнить определенную последовательность действий, чтобы снять ее и снова надеть под дополнительным давлением, ведь при утечке Майк не мог дышать полной грудью. Я буквально ненавидел себя, если мне не удавалось сделать все стопроцентно правильно с первого раза. Несмотря на стресс и страх, которые вызывала у него моя неспособность сделать все совершенно правильно, он даже сейчас не упускал случая высмеять мою неумелость, закатив глаза. Часто он подзывал меня подойти поближе к его рту и выдыхал: «Придурок!»

Обучение пользованию подъемником стало еще одним испытанием. Майк слишком ослаб, чтобы использовать методы, которыми мы пользовались раньше, так что медсестры в хосписе перемещали его с помощью подъемника. Мы сразу же прошли курс обучения тому, как осторожно маневрировать стропой под ним, прикреплять подъемник, затем поднимать его, чтобы перенести со стула на кровать или наоборот. Иногда мы использовали подъемник просто для того, чтобы поднять Майка со стула, отрегулировать и сделать более удобным его положение. Самым сложным было переместить Майка, не причинив ему вреда. Все его тело становилось слабее, и ему было все труднее и труднее удобно устроиться. Мы перепробовали все виды матрасов, которые нам могли предложить в хосписе – жесткие, мягкие, волнистые, ребристые, всевозможные, – но Майку было трудно спать на кровати, даже когда она была приподнята. Он стал спать в большом кресле рядом с кроватью, со стеной подушек вокруг головы, которую он с трудом удерживал в вертикальном положении. Его рука покоилась на подушке, а мерзнущие ноги были укрыты дополнительным одеялом.

Ежедневной рутины как таковой не было. Пребывание Майка в хосписе было полностью посвящено выздоровлению, и мы тихо праздновали каждое достижение: он смог немного поспать, ему стало чуть лучше, это поможет ему выздороветь. Если он спал днем, мы молча сидели рядом с ним, радуясь, что он смог получить столь необходимый отдых. Все, что мы делали, мы делали для того, чтобы он выписался из хосписа и вернулся домой.



До переезда в хоспис Майк жил у Лауры, ее дом мы называли «Номер 34». Папа установил там специальный унитаз, который сам подмывает и высушивает больного человека после использования, тем самым помогая сохранить достоинство. С его помощью Майк сам справлял естественные потребности. Даже до хосписа поход в туалет был непростой процедурой. Майка надо было посадить в инвалидное кресло, а потом через «почечную доску» пересадить на унитаз. Когда я помогал ему, я давал ему большое полотенце, и Майк держал его в зубах, а оно свисало по груди до колен. Он опирался о мои плечи, и я приподнимал его, чтобы снять трусы и снова посадить его на унитаз, все это под прикрытием полотенца.

«Все хорошо?» – спрашивал я. Он кивал.

«Точно?»

Он снова кивал и жестом просил меня уйти. Я ждал снаружи, слишком беспокоясь о нем, чтобы оставить его одного заниматься своими делами.

Он надо мной подшучивал: «Иногда на это требуется ну хоть пять минут». Каким бы ни был этот процесс утомительным и сложным для Майка, я не видел с его стороны уныния или чувства обреченности. Вечные шуточки и подколы.

Время в хосписе шло, и становилось все очевиднее, что «Номер 34» не приспособлен для его растущих потребностей. Специальный унитаз – это хорошо, но ковры на полу и планировка дома не были созданы для инвалидной коляски и подъемника. До хосписа Майк мог сидеть в саду и наблюдать, как перестраивают небольшой дом по соседству. Он шутил, что снимет этот дом, когда тот будет готов. И теперь мы стали понимать, что это шутливое предположение может неожиданно оказаться вполне реалистичным.

Я пообщался с человеком, который занимался перестройкой. Дом достался ему от родителей, и он собирался выставить его на рынок жилья. Я рассказал о ситуации с Майком, и он согласился сдать ему дом.

В этом доме, «Доме номер 1», было необходимо кое-что переделать, чтобы Майк мог туда переехать, и хозяин разрешил нам делать там все что нужно. Это было неплохо, ведь нам все равно было нужно время, чтобы научиться как следует пользоваться подъемником и аппаратами для кашля и дыхания. Майк тоже не был готов к переезду, хотя доказал, что врачи ошиблись, и прожил дольше отпущенного ему месяца. Учитывая, что передвигаться по дому он мог либо в своем инвалидном кресле, либо в подъемнике с маленькими колесами, нужно было проделать большую работу, чтобы на порогах между комнатами не осталось никаких неровностей. Мы убрали все ковры. Все полы должны были быть твердыми и гладкими, и еще надо было сделать душевую комнату.

Я связался со своим другом, строителем Диланом, который перекладывал мне крышу и кое-что ремонтировал в прежнем доме Майка за несколько лет до того. У Дилана фигура игрока в регби, черный пояс по какой-то борьбе, и выглядит он крутым мачо, но при этом добряк, каких поискать. Он тут же предложил сделать все возможное и невозможное, чтобы нам помочь, и мы приступили к работе над новым домом. Дилан сделал то, на что у меня не хватало времени, например, расширил подъездную дорожку, чтобы было достаточно пространства и Майк мог пересесть из машины в инвалидное кресло. Еще он пристроил к входной двери пандус.

Я часами выравнивал порог, выкладывал на маленьком крыльце плитку, чтобы инвалидная коляска практически скользила и ехала без всяких усилий, когда Майк приедет в свой новый дом. То же самое я сделал с каждым порогом в доме – я использовал крошечные клинышки и выравнивал каждую мельчайшую неровность плитки и пола, чтобы проезд из комнаты в комнату на коляске был максимально плавным. К тому же нам нужно было без усилий перевозить из комнаты в комнату подъемник, когда Майк будет на нем. Дилан помог построить душевую комнату, а я кропотливо выложил ее плиткой и залил цемент. Мы установили унитаз и душ, и я сделал порог между деревянным полом спальни и плиткой душевой комнаты идеально ровным.

Когда строительные работы были завершены, мы принялись за обустройство дома для Майка. Мы принесли его телевизор, его кровать и стул, повесили на стены его картины и распаковали его одежду. Все было идеально, все готово к переезду! Мы даже приготовили комнату для Эдана, чтобы он мог в любой момент приехать с ночевкой. Мы создали домашнюю атмосферу. Не сомневались, что он приедет до Рождества и мы отметим праздник здесь вместе с ним. И когда мы были уверены, что сможем достойно ухаживать за Майком, когда Майк был готов к жизни дома, мы заказали санитарную машину, и Майк уехал из хосписа. Он провел там три месяца, и в первые несколько недель нам сказали, что он проживет только месяц, что это паллиативная помощь. И вот, пожалуйста, он переезжал в новый дом. Был сентябрь, и до Рождества оставалось еще далеко.

Я держал Майка в курсе всех новостей о доме и показывал фотографии в процессе работы, пока он был в хосписе, но все равно, когда мы катили его по дорожке к дому и вкатили по пандусу к входной двери, это была непередаваемая, потрясающая минута. Но при этом и достаточно сложное мероприятие. Сначала надо было внести его аппарат для дыхания, потом целым и невредимым ввезти Майка, который практически был вынужден задержать дыхание, и уже в гостиной снова подключить аппарат. Но зато, когда все наладилось и он снова мог дышать, мы устроили ему поэтапный тур, показали его спальню и затем душевую комнату. Я обратил его внимание на все детали тонкой и многосложной работы, которую я проделал, чтобы его жизнь была проще.

«И что?» – спросил он насмешливо.

Майк вернулся.

Сердце тьмы?

Если вы посмотрите на карту юго-западной части Южного острова Новой Зеландии, вы не сможете отделаться от впечатления, что смотрите на побережье Норвегии. Название Фьордленд[36] взялось не зря. Несмотря на то, что это слово – недвусмысленная отсылка к скандинавскому слову «фьорд», сами новозеландцы не называют глубокие каналы, сформированные ледниками, «фьордами». Эти широкие водные пути с крутыми склонами, вызывающие в воображении образы баркасов викингов, выходящих в море, весел, скользящих по зеркальной воде под медленный ритм барабана из шкуры, или (для меня) воспоминания о Майке, ловящем рыбу со скалы, здесь известны как «звуки».

Фьордленд намного превосходит в размерах все другие национальные парки Новой Зеландии – это отдаленная, почти непроходимая и малонаселенная территория. Исторически сложилось так, что даже маори приезжали сюда только сезонно поохотиться, порыбачить и собрать зеленый камень из чистой воды тех рек, которые во множестве впадают в «звуки».

Туда-то я и направляюсь. И, к счастью, мое задание на этот раз всего лишь порыбачить. Судя по тому, как было сформулировано задание, это можно считать развлечением. Однако это мой, вероятно, единственный за это путешествие шанс выполнить другое задание, которое я получил две недели назад на острове Уаихеке, – поймать и самому приготовить рыбу.

Мы с Майком обожали рыбалку. В Норвегии большая часть нашего времени была посвящена добыче рыбы. Перед поездкой мы всегда заходили в местный магазинчик и восхищались выставленными там разнообразными блеснами и приманками. Я сам не знал, зачем мне это, но любил запастись там всевозможным снаряжением. Я совсем не разбирался в том, какая приманка или наживка нужна для какой рыбы и что при каких обстоятельствах лучше использовать. Я сорта рыб-то едва различал! Мог назвать такие общеизвестные, как лосось, макрель, форель, карп и окунь, и это все. У меня не было какой-то определенной техники ловли, требуемых для этого навыков или знаний. Неудивительно, что мне редко удавалось что-то поймать. Майк был более терпеливым и целеустремленным и добивался заслуженно большего успеха.

В мою предыдущую поездку, когда я был в Новой Зеландии на постпродакшне фильма, который продюсировал, я пользовался каждой возможностью порыбачить и отправлялся на рыбалку почти каждые выходные. Я побывал там восемь или десять раз и постоянно слал Майку фотоотчеты своих тщетных попыток выловить хотя бы что-то. Представлял себе, как он там сидит и закатывает глаза в ответ на мою полную неспособность к рыбалке. В мои последние длинные выходные я добрался до вершины Южного острова с твердым намереньем поймать, приготовить и съесть тут же на берегу реки лосося.

Не владея техникой и полагаясь на удачу, я закинул удочку в реку с уверенностью, что там и рыбы-то, скорее всего, нет. Когда я намотал леску, понял, что у меня клюет. Торжествуя, я вытащил небольшую рыбешку, все же не настолько маленькую, чтобы бросить ее назад. Мне удалось разжечь костер и смастерить примитивный вертел. Конечно, рыбешка упала с него и в результате была вся облеплена песком и пеплом, так что съесть ее было уже нельзя. Это было ужасно – провал, полная катастрофа. Дать мне теперь задание поймать и приготовить рыбу было абсолютно в духе Майка, он в очередной раз посмеялся над моей, ставшей легендарной, неудачей, но и в то же время дал возможность преуспеть на этот раз. И я должен преуспеть.

Пока я не оправдал его надежды. У меня уже несколько раз была возможность это сделать, но я каждый раз возвращался с пустыми руками. По дороге в Реглан, где сейчас находится Стори, было прекрасное местечко, где дорогу пересекает красивый ручей. Мы с ним и с Энди остановились на мосту и посмотрели вниз на кристально чистую воду. Мы увидели рыбу и решили, что ее можно просто достать из воды. Ну конечно! Не меньше часа мы с Энди закидывали в воду удочки с блесной, мушками и всяческой приманкой, но рыба, к нашему изумлению, не проявляла ни малейшего интереса. Стори, которому оставалось тихонько наблюдать за нами и за рыбой, попросил у меня разрешения попробовать.

«Конечно, пожалуйста!» – сказал я и отдал ему удочку. Учитывая мой большой (хотя и в основном неудачный) опыт рыбной ловли в разных странах, я был уверен, что, если уж у меня не клюет, Стори, у которого опыта вообще почти нет, точно ничего не поймает. Я смотрел, как он приближает приманку в воде. Затем, вместо того, чтобы опустить ее в воду, как делали мы с Энди, он стал танцевать ею по поверхности, копируя движения мухи. Минуты не прошло, как он поймал большую форель. Что тут скажешь, новичкам везет!

«Не понимаю, в чем сложность, – сказал он с улыбкой, наматывая удочку. – Тут делать нечего».

Ох уж это высокомерие молодости… Родительский инстинкт побудил меня поставить его на место, и я стал настаивать на соблюдении ритуала, которому мы с Майком всегда следовали в Норвегии. Первую пойманную рыбу вне зависимости от ее размера следует поцеловать и бросить обратно в воду.

«Дай-ка мне удочку! – попросил я Стори после того, как он небрежно чмокнул форель и отпустил восвояси в воду. – Хочу еще попробовать». Раз у него получилось, так и я смогу. Не подумайте, что я соревнуюсь с собственным сыном. Я решил скопировать его технику, которая мне показалась просто безукоризненной, простой и очевидной.

Ничего. Мы провели на мосту еще час, я дергал запястьями и изо всех сил убеждал рыбу, что моя приманка – это дерганая муха, и она отчаянно напрашивается, чтобы ее съели. Но нет, второй раз они на это уже не купились.

Около Нельсона на Северном острове я предпринял еще несколько попыток. Дабы привить мне еще кое-какие навыки выживания в дикой природе, Майк отправил меня на курс бушкрафта[37]. Вспоминая пауков, встреченных мною во время обучения в прошлый раз, я отнесся к этой идее с недоверием, но, к счастью, на этот раз никаких арахнид там не было, и я прекрасно провел день с преподавателем-экспертом по выживанию по имени Ян. Основной инструмент для выживания в лесистой местности – это хороший нож. Ян научил меня, как заточить лезвие даже дешевого ножика, чтобы он мог резать бумагу, как бритва. Ян показал, как важен и универсален в применении острый край. С его помощью можно заготовить растопку, разжечь костер, разделать лен на пряди, из которых можно сплести веревки и сделать силки, леску, сеть и многое другое. Под руководством Яна я с помощью ножа смастерил щипцы из найденных нами веточек и самодельной веревочки. Я научился строить статичные или пружинные силки для кроликов и опоссумов, и еще мы лакомились яблоками и орехами с его земли. Я часа два просидел в поле, медитативно плетя льняной браслет, который с тех пор ношу. А вечером, когда оранжевый закат лег на новозеландский кустарник, я стоял на гладких камнях в середине пенистого ручья, который протекает около дома Яна и ну никак не мог поймать рыбу. На следующее утро я рано встал (мы ночевали во флигеле его дома) и на рассвете попробовал еще раз.

Ни рыбешки.



Свет быстро меркнет, и мы доезжаем до нашего отеля во Фьордленде почти в темноте. Отель с большой постелью и завтраками находится на самом краю Фьордленда, на холме, и выходит на озеро Манапоури и горы за ним. Обустроившись в удобном номере, я выхожу на лужайку за зданием отеля, чтобы насладиться сигареткой и полюбоваться на догорающий над озером закат. Я с трудом сдерживаю волнение, думая о предстоящей мне завтра рыбалке. Еще и в таких местах! Майк обзавидовался бы.

Мне едва удается выкурить половину сигареты – это место кишит песчаными мухами. Я поспешно сбегаю в помещение, на ходу размахивая руками и смахивая этих маленьких монстров со своих волос и лица.

Меня предупреждали об этих мелких созданиях. Они крошечного размера, но становятся тем больше и наглее, чем больше вы продвигаетесь на юг Южного острова. Фьордленд печально славится чрезвычайно жарким климатом. Самая любимая пища песчаных мух после крови пингвинов (которых в моем окружении, увы, недостаточно) – это человеческая кровь. И кусают они больно. Это не комарики. Они не будут просто отсасывать кровь хорошеньким аккуратным хоботком. Такого точного и чистого, созданного природой медицинского шприца у песчаных мух нет, так что они просто больно раздирают вам кожу крошечными острыми, как бритва, челюстями, а затем лакают кровь из образовавшейся лужицы. При том, что новозеландцы утверждают, будто у них в природе нет ничего мерзкого (кроме обнаруженного Энди паука-иммигранта), эти крошечные вампиры – их самый мрачный и самый тщательно охраняемый секрет. Они сводили с ума поселенцев, местных жителей и туристов с 1773 года, когда капитан Джеймс Кук описывал лихорадочно расчесанные укусы своей команды, напоминающие язвы от оспы. А маори, надо думать, страдали от них еще задолго до того, именно поэтому они сюда только время от времени наезжали. Существует даже легенда, будто богиня подземного мира посчитала, что фьорды слишком прекрасны, чтобы портить их присутствием людей, и выпустила рой песчаных мух как мощный сдерживающий фактор.

И ее замысел работает. Я прячусь в дом за дверями и сеткой и полощу рот, просматривая ролики на YouTube.

Завтра будет ужасный день.



Наступает ясное, солнечное утро. Я осторожно выхожу и с облегчением понимаю, что песчаные мухи, видимо, предпочитают вечернее время. В воздухе их нет. Не знаю, придется ли мне с ними столкнуться на уровне воды, но пока ничто не мешает мне насладиться чашечкой утреннего кофе и сигаретой без аккомпанемента непрерывного голодного жужжания и страха быть съеденным заживо.

Наконец-то я могу оценить вид. Он прекрасен. Лужайка плавно спускается к более крутому лесистому склону, прямо у подножия которого блестит тихая и неподвижная гладь озера. Это напоминает мне место, где мы с Майком останавливались в одной из наших поездок в Норвегию. Осеннее солнце все еще низко стоит в небе позади меня и греет воздух, так что туман постепенно рассеивается, и я вижу открывающийся пейзаж. Я снова начинаю надеяться, что день будет чудесным. В таком месте Майк точно захотел бы оказаться. Мы с ним не раз обсуждали разные места и, просто глядя на эту дикую природу, я могу себе представить, что из всех мест, где я был в Новой Зеландии, именно здесь Майк чувствовал бы себя как дома. Он мог бы здесь даже поселиться, и песчаные мухи его бы не остановили. Меня захлестывает волна счастья, когда я представляю здесь Майка, в его стихии, в великолепном уединении, которое бы ему так подошло. Здесь как дома. А потом за волной счастья возникает резкая боль. Почему он не здесь? Я одновременно так остро ощущаю его отсутствие и его присутствие.

В каком-то смысле я привез Майка с собой. У меня с собой его куртка с капюшоном, которую он брал в Норвегию. И его зеленая шляпа «Тилли»[38]. Некоторое время назад я с болью перебрал вещи, которые он обычно брал в норвежские поездки, потому что знал, что какое-то задание из списка будет связано с этой шляпой. Я вытащил ее из рюкзака и, плача, поднес к лицу. Она все еще хранит его запах. Это была его любимая шляпа, во фьордах он постоянно ее носил на рыбной ловле и в походах. В ней он выглядел круче, чем я когда-либо в своей жизни, и я даже ни разу не решился ее померить. Но теперь он хочет, чтобы я ее надел.

«Можешь надеть мою шляпу Тилли, – говорилось в задании. – Посмотрим, принесет ли она тебе удачу, чтобы наконец поймать рыбу».

Нахал.

Но он прав. Мне нужна любая возможность привлечь удачу. И еще у меня есть чувство, что если на земле вообще существует такое место, где я прямо сейчас смогу что-то поймать, то это здесь.



Чуть севернее нашего отеля на берегу реки Уаиау около городка Те-Анау мы встречаемся с гидом. Грузим на маленькую моторную лодку с металлическим корпусом, которая на большую часть дня станет нашим домом, снасти для рыбалки и технику для киносъемки и спускаемся на воду.

Над рекой все еще туман. После первого поворота мы немного прибавляем скорость, и из тумана начинают выступать силуэты деревьев. Я сижу на носу и вглядываюсь в эту белую пелену и дикие места, чувствуя себя Мартином Шином в фильме «Апокалипсис сегодня». Лодка легко скользит по мелководью, и окружающий нас туман заглушает рев ее мотора. Сейчас мы чувствуем себя полностью отделенными от всего мира, здесь нет никого кроме нас. Только мы, эта река, эти деревья и солнце, которое постепенно прожигает в тумане дыру. Прекрасно.

Марк, наш гид, выключает подвесной мотор, и мы дрейфуем. Я смотрю через край лодки в воду, такую прозрачную, что трудно определить глубину. Вижу дно и закругленные края всех хорошо утрамбованных камешков на дне. И рыбу.

Я несколько раз забрасываю удочку, стараясь попасть в местечко под нависающими ветвями деревьев, где, как я уверен, должна быть рыба.

Я пускаю блесну проплыть немного по течению, прежде чем намотать и опять забросить. Марк комментирует и утверждает, что никогда никто из тех, кого он берет на рыбалку, не делал это так хорошо. Я предпочитаю умолчать о том, что хоть и умею ловко двигать запястьем и закидывать блесну точно в нужное место (это я делать научился), похвастаться уловом мне обычно не удается. Он говорит, что эта река кишмя кишит форелью и лососем. Это крупная рыба. А крупная рыба выходит ближе к концу дня, часто для того, чтобы полакомиться мышами, которые пьют воду у берега.

«Мышами?» – недоверчиво переспрашиваю я. Я видел в магазине в Куинстауне странную приманку в виде мышей, но решил, что это шутка. Оказывается, во Фьордленде развелось такое количество мышей, что они стали легкодоступным кормом для форели.

«Я несколько дней назад под вечер поймал крупную форель, – рассказывает Марк. – Разделал ее и обнаружил внутри двенадцать мышей. Двенадцать!» Я здесь точно что-нибудь да поймаю.

Я достаю шляпу Майка, не только потому что она может принести удачу, но, главным образом, потому, что не хочу поймать рыбу, когда буду не в ней. Надеваю ее на голову и чувствую запах Майка. В своем воображении я ясно вижу его на скале вдали от берега в Норвегии. Он умиротворенно сидит в своей родной стихии, спокойный и уверенный. Если в этой шляпе я выгляжу хоть в половину так же круто, у меня все получится. Еще я надел под свою непромокаемую куртку его серую куртку с капюшоном. Странным образом я чувствую, что Майк почти здесь, так близко я его никогда не чувствовал.

Я забрасываю сеть в первый раз.

Второй.

Третий. Клюет!

Есть! Не могу поверить. Бережно наматываю леску и вытягиваю из холодной воды приличного размера форель. Работает! Шляпа работает. Я тихо улыбаюсь под впечатлением от момента, представляю себе, как Майк сейчас с гордостью смотрит на меня сверху.

Я это сделал, братик.

Я от души целую форель и пускаю ее скользнуть назад в реку.

Мне хочется насладиться моментом одному, и я прошу высадить меня на скалистом островке посредине реки. Беру с собой удочку, шляпу Майка и табак. Дрю с уважением относится к моим потребностям и просит Марка отвезти его немного вверх по реке, чтобы там он мог сделать с берега несколько панорамных кадров уходящей за поворот лодки. Или еще что-то там снять. Неважно. Я просто хочу побыть один.

И меня оставляют в покое наедине с тихим журчанием реки, текущей по мокрым камням; я один в дикой природе, но в голове и сердце со мной Майк. Я так близок к тому, чтобы все закончить. Это почти конец списка. По ощущениям, именно так. Я чувствую, что Майк сейчас ближе ко мне, чем во время всего путешествия, будто он сидит тут рядом со мной. Совсем как раньше, когда мы часами сидели рядом и рыбачили, и слова были лишними – мы просто любовались на окружающую природу и наслаждались покоем нашего мирка.

Я закуриваю сигарету, сжимая в руках шляпу Майка. Представляю, что он с улыбкой смотрит на меня и в его глазах светится гордость.

Он сейчас сказал бы: «Везучий ты ублюдок». А потом пошел бы и поймал рыбу еще больше, просто чтобы утереть мне нос. Мало того, скорее всего, он бросил бы ее в воду в надежде на еще больший улов.

Я скучаю по его подколам.

Я скучаю по Майку.

Не хочу, чтобы список кончился. Он привязывает меня к нему. Когда кончатся задания, в каком-то смысле это будет означать, что и Майка больше нет. Эти скудные слова заданий, которые от меня скрывали все это время и которых теперь почти не осталось, были самым приближенным к настоящему разговору с Майком. Хочу услышать его голос. Но мне ведь надо поймать еще одну рыбу. И приготовить.



Я возвращаюсь в лодку. Мы отправляемся на другую часть реки и, как это ни поразительно, проходит немного времени, и я уже поймал рыбу, которую могу оставить себе. На более широком участке реки мы вытаскиваем лодку на большой остров с корягами на берегу. Я замечаю, что на противоположном берегу растет лен, и спрашиваю Марка, может ли он отвезти меня туда, чтобы нарвать его. Он предлагает нарвать его для меня, и я принимаюсь потрошить и чистить форель. Ян, мастер по выживанию в дикой местности, был так добр, что подарил мне один из своих дешевых, но острых как бритва ножей, за качество которого ручался; с его помощью я быстро разделываю рыбу.

Я разделяю лен на волокна и плету недлинный шнурок, которым связываю самодельный каркас для стейка из форели, этой технике мы с Майком научились на курсах, которые посещали перед тем, как ехать в Норвегию. Я собираю хворост, разжигаю костер и жарю рыбу.

Как бы это банально ни звучало, я наслаждаюсь каждой минутой этого действа. Мне хочется повторить. Каждую секунду меня переполняют невероятные эмоции от осознания всего окружающего. Я не просто нахожусь в этом неправдоподобно красивом месте, месте покоя, безупречной нетронутой природы, я еще и жарю (на костре, который сам без спичек разжег) рыбу, пойманную мною в этой реке менее часа назад. Рыбу, которую я выпотрошил, почистил, разделал и привязал к самодельному деревянному приспособлению для жарки. И шнурок для этого приспособления я тоже сам сплел из растения, которое только что еще росло тут же, у реки. Мне нужно повторить. Это самая естественная вещь на свете, человек – охотник и собиратель, он живет на земле. Но почти все это большинство из нас забыли и, увы, заменили технологией, всем этим шумом и материализмом.

Но это… это Майк. Во всем этом.

На другой, более щегольской лодке приплывает коллега Марка. Эти лодки созданы для высоких скоростей, прекрасно подходят для глубоководных рек, и в то же время достаточно проворны и устойчивы, чтобы преодолевать песчаные отмели и притоки с перепадами глубины. Мы с Дрю заглатываем вкуснейшую рыбу в один присест и забираемся в лодку, чтобы промчаться по реке до большого озера Те-Анау, в которое на западе впадают «звуки». Некоторое время мы медленно скользим по поверхности его глубоких вод, обрамленных лиловыми зубцами Южных Альп.

Божественно.

Нам с Дрю разрешают поуправлять двумя лодками, и мы ведем их по тихой воде к устью реки и к быстро приближающемуся концу моего приключения.

Город-сад

После долгого переезда на машине из Куинстауна в Крайстчерч у меня остается чувство легкого недомогания. Пока мы едем на северо-восток, слева от нас некоторое время виднеются Южные Альпы, и мы периодически останавливаемся полюбоваться на огромные озера и удаляющиеся от нас горы, кинуть последний взгляд на этот эпический ландшафт, ставший для нас на несколько дней домом, во всем его великолепии. Потом мы направляемся еще дальше на восток. Ближе к побережью земля делается более ровной, а вместе с ней и наше настроение. Фьордленд все еще живо сохраняется в моей памяти, мне жаль, что я не смог пробыть там подольше.

Мы останавливаемся в чистом и удобном отеле «Джуси Снуз» около аэропорта. Отсюда еще надо немного проехать до самого города, и само это место не кажется чем-то необыкновенным. Функциональная, индустриальная зона. В зоне досягаемости несколько закусочных и перекрестков с круговым движением.

Прогулка по центру Крайстчерча вводит меня в уныние. Шесть лет назад этот город пострадал от одного из самых больших землетрясений в истории, зафиксированных в городской местности. Эпицентр землетрясения пришелся на место меньше чем в семи мелях от центра города, и это повлекло огромные разрушения. Многие здания в деловом центре заколочены и исписаны граффити, некоторые спрятаны за высокими ограждениями из рабицы. За многими из этих ограждений – большие участки голой земли. Здания здесь не подлежали восстановлению и были одно за другим снесены. Здесь целые кварталы могут быть непроходимыми и необитаемыми. Почти каждая улица хранит мрачное напоминание о катастрофе, постигшей Город-Сад.

Я целый час провожу в местном музее и проникаюсь этой относительно недавней главой истории города Крайстчерч. Музей позволяет оценить всю трагичность случившегося. Предыдущие землетрясения тоже наносили урон городу и были сильнее, но дальше от центра, пока в феврале 2011-го не случилась эта катастрофа. Когда произошел толчок, некоторые здания рухнули, а многие другие стали непригодны для жилья. Обширные районы вокруг города пострадали от разжижения почвы, из-за чего даже восстанавливать здания на этих участках стало небезопасно.

Трудно сказать, была ли моя эмоциональная реакция на Крайстчерч связана с собственным чувством потери из-за того, что я почти завершил список Майка, но мне показалась, что в этом месте царит атмосфера уныния. От нескольких работников музея я узнал, что за месяцы и годы после случившегося бедствия многие покинули город, уехали куда-то еще внутри страны либо перебрались в Австралию. Или еще дальше. Шесть лет прошло, а непохоже, чтобы здесь что-то восстанавливали. Они еще даже не снесли все полуразрушенные здания.

Теперь, когда я знаю больше, могу с облегчением заметить, что это не такая полная беспросветность, как мне показалось сначала. Среди руин возникла большая рыночная площадь, торговые точки и палатки с уличной едой, сделанные из ярко окрашенных металлических контейнеров для транспортировки. Рынок переполнен людьми, покупающими одежду и изделия ручной работы, а воздух насыщен сочетанием ароматов дюжины различных кухонь. В этом есть какое-то неповиновение, упорство перед лицом самых суровых обстоятельств, отказ сбегать или быть побежденным жестокой силой природы. Это напоминает мне о свойственной человеку борьбе за жизнь.



За обедом в Ботаническом саду Крайстчерча я знакомлюсь с доктором Клэр Райли, которая во многих отношениях олицетворяет это стремление и борьбу за жизнь, несмотря ни на что. В 2006 году Клэр поставили диагноз «болезнь моторных нейронов» с обычным безнадежным прогнозом от двух до трех лет. Несмотря на это, она, по ее словам, хотя и сразу же выбрала гроб, в котором хотела, чтобы ее похоронили (она его до сих пор держит дома, как напоминание о собственной смертности), приложила все усилия, чтобы побороть это страшное заболевание. Сейчас она работает и принимает участие в деятельности Ассоциации Болезни Моторных Нейронов (MNDA[39]) Новой Зеландии. Ради этого я и приехал в Крайстчерч. Чтобы поговорить с Клэр.

Я опасался собственной реакции на нашу встречу. Со смерти Майка я не общался ни с кем с БМН. Я не мог смотреть передачи или читать ни о чем, что связано со страданиями или неизлечимыми заболеваниями, и встречаться с неизлечимо больными. Не хотелось, чтобы поток болезненных воспоминаний помешал нашему разговору. Я боялся, что эмоции возьмут надо мной верх, и я просто не смогу разговаривать с человеком с тем же диагнозом, что был у Майка. Перед поездкой в Крайстчерч я некоторое время переписывался с Клэр по электронной почте, но личная встреча – это ведь совсем другое.

Но, к счастью, я не испытываю никаких неприятных эмоций, сидя здесь рядом с Клэр и партнером/опекуном. Она напоминает Майка, но не в том смысле, что мне хочется разрыдаться. У нее то же язвительное чувство юмора, та же решительность и готовность бороться. Она не позволила своему состоянию диктовать ей правила. Да, она прикована к инвалидному креслу, но ей все же удалось выполнить некоторые пункты из собственного списка предсмертных желаний. Она нашла возможность путешествовать и получать удовольствия от жизни, при этом еще и распространять информацию о БМН, предоставляя страдающим от этого заболевания площадку для обмена опытом и советами и бесценную поддержку. Что-то такое Майк и хотел создать в Великобритании. Клэр незаурядная женщина, она умеет воодушевлять других, с ней легко общаться.

Ее руки похожи на руки Майка, но дышать она может без помощи аппарата. Я с тревогой наблюдаю, как она ест, потому что помню об опасности поперхнуться. Пожалуйста, не подавись. Я смотрю, будучи наготове кинуться на помощь, но стараюсь сделать вид, что вообще не смотрю. Но мне не о чем беспокоиться. С ней все в порядке. Она расспрашивает о Майке, о моем путешествии по Новой Зеландии и о нашем фильме. Весь смысл фильма и этой книги в том, чтобы повысить осведомленность людей о БМН и, надеюсь, даже получить небольшой доход, который можно будет направить на медицинские исследования и оборудование. В начале путешествия, еще в Окленде, я встречался с другим представителем новозеландской ассоциации БМН и высказал желание провести в Веллингтоне благотворительный аукцион, когда выполню все задания. Теперь я обсуждаю с Клэр эту идею. Ассоциация БМН здесь много меньше, чем подобная организация в Великобритании, и я хочу сделать все от меня зависящее, чтобы привлечь к ней внимание и собрать деньги.



Мы вернулись в «Джуси Снуз», и это последняя ночь Дрю здесь. Основные съемки закончены, и я понимаю, что ему не терпится вернуться к своей опечаленной девушке. Утром он вылетает в Окленд, потом небольшой прыжок через Тасманово море в Австралию, чуть более длинный прыжок в Дубай и наконец домой, в Лондон. Прямо сейчас я совершенно не завидую предстоящей ему одиссее. Сам я собираюсь лететь в Веллингтон и пробыть там некоторое время перед возвращением домой. Там я должен провести благотворительный аукцион, и мне останется парочка заданий, прежде чем я перейду к последнему. Это, последнее, для меня не тайна. Я знаю, что это, и мне не терпится его выполнить. Если говорить по правде, я еще не готов вернуться домой. Чем дольше я буду тянуть все это, тем дольше Майк останется рядом со мной. В каком-то смысле.

Мы с Дрю с аппетитом уничтожаем буррито в забегаловке недалеко от отеля. Может, я его даже угощу. Прошло около трех месяцев, как я впервые увидел лохматого оператора, но с тех пор мы дышали одним воздухом день за днем и, могу сказать с уверенностью, стали настоящими друзьями, и я знаю, что эта дружба на всю жизнь. У нас много общего – хотя бы одно то, что мы оба потеряли братьев. Но нас объединяет не только его сопереживание тому, что я делаю. Он крутой парень, и я ему симпатизирую, хотя, конечно, не скажу ему этого; тем более не скажу, что буду скучать. Он сыграл в этом приключении ключевую роль, и я рад и благодарен ему за то, что он принял участие в этом путешествии.

После короткого и не слишком изысканного ужина я по-братски обнимаю его и желаю хорошего пути домой, а потом плетусь к себе в номер собирать вещи в Веллингтон.

Часть четвертая

Не конец