Он поднял глаза от книги. Улыбнулся мне тонкими бескровными губами. Прямая, как ручка мотыги, спина, темно-серый костюм-тройка, ключик на золотой цепочке с тремя греческими буквами «Фи-бета-каппа»[9], знак принадлежности к братству выпускников Гарварда. В петличке — алая ленточка ордена Почетного легиона, отполированные до зеркального блеска туфли с Джермин-стрит, черный вязаный галстук, золотое кольцо с печаткой на мизинце правой руки. Типичный преуспевающий юрист. Человек, играющий в лиге «Каждый за себя».

— Я когда-нибудь говорил, Бен, что Моэм мой любимый писатель?

— Нет, вроде бы не говорили.

— Когда-то Вилли был жутким заикой. Я тоже страдал заиканием в детстве. Нам обоим удалось избавиться от этого недостатка. Сила воли. Одна из главных причин, по которой он является любимым моим писателем. Твой отец тоже очень любил Вилли. Они вместе придумывали разные шпионские истории. Но не были похожи, нет. Кстати, как там отец, Бен, есть новости?

— Потихоньку поправляется. Думаю, что выкарабкается. Страшно испугался...

— Твой отец не из тех, кого легко напугать.

— Нет, я имею в виду, я очень испугался. Меня напугать ничего не стоит.

— Ты и твой отец... — пробормотал он, и слова замерли на губах. Он почему-то считал, что мы с отцом люди одной породы, только не желаем этого признавать. Часто рассуждал об этом в прошлом. — Итак, говоришь, напугать тебя ничего не стоит? Знаешь, по-моему, ты скромничаешь. Или просто пытаешься запудрить мне мозги, шельмец.

— Любопытствующий шельмец. Я искал вас, Дрю.

— Пришел сюда передохнуть от толпы. Эти похороны и то, что за ними следует... Сознаю, что и сам скоро стану причиной примерно такого же сборища. Бедняжка Вэл. Печальный день для всех нас...

— А вы принадлежали к числу ее сторонников?

— Я слишком много знаю, чтоб поддерживать кого бы то ни было. Но желал ей только добра. Уважал ее взгляды и убеждения. Ну и, когда представлялся случай, собирал деньги на ее исследования.

— Кто мог убить ее, Дрю?

— Сперва надо выяснить почему, Бен. А уж потом — кто.

— Да, я тоже так считаю. Зачем понадобилось убивать мою сестру? Неужели она погибла из-за своих взглядов на Церковь?

— Не думаю. За философские убеждения, даже попытку насадить их, теперь вряд ли кого станут убивать. Но это всего лишь мое личное мнение. Следует повнимательней приглядеться к жизни Вэл... может, тогда и найдется ответ на это почему. Его найдет тот, кто будет искать прилежно и неутомимо. Последние несколько дней тебе, разумеется, было не до того. И потом, ты смотришь на мир как юрист, не так ли? Собираешь свидетельства, улики, ищешь доказательства. Строишь дело, словом, перестраиваешь слона. — Заметив недоумение у меня на лице, он поспешил объяснить: — Знаешь, что ответил Роден, когда его спросили, как он будет создавать статую слона? Сказал, что возьмет огромный камень и будет отсекать все, что не принадлежит слону. Здесь же обратное. У тебя кругом полно свидетельств существования Вэл, разных обрывков и фрагментов. Их надо сложить в одно целое, тогда и увидишь убийцу. Вэл уже не будет рядом, но ты будешь знать, кто убил. — Он отвернулся и поставил книгу на полку.

— Я хочу знать, что за человек Кёртис Локхарт. И Хеффернан. Ведь они погибли почти одновременно с Вэл. Вэл подумывала покинуть Орден, чтоб выйти замуж за Локхарта.

— О Хеффернане забудь, Бен. Его убили из-за Локхарта. Не хотели оставлять свидетеля. Сам он в точности то, кем себя называл: обыкновенный пьянчужка-священник. Подай мне пальто, Бен. Давай пройдемся. И поговорим о покойном мистере Локхарте.

— Я совсем забыла, — сказала я, — но теперь вспомнила, как вы говорили об Ангилье. Я о ней никогда не слышала и думала, это где-то в Англии. Типа у родственников Пуджи.

* * *

— Забавно, — сказала она без улыбки. — Ты же со Среднего Запада?

Я отвлеченно подумала, что Индиана ближе к Ангилье, чем Нью-Гемпшир, но я поняла, что она имела в виду.

Он неспешно вышагивал в черной шляпе с мягкими полями, шея обмотана черным кашемировым шарфом, на руках черные перчатки, длинное черное пальто с бархатным воротником, потайной застежкой и широкими накладными плечами довершало наряд. Стрелки на брюках столь безупречны и остры, что ими, казалось, можно было перерезать человеку глотку. Узкое лицо раскраснелось от ветра. Мы прошли по замерзшей лужайке мимо часовни, направляясь к яблоневому саду и пруду, где в детстве мы с Вэл катались на коньках.

Она сказала:

— В другой раз, на старшем курсе, он выбросил все ее фотоколлажи. Те, что она составляла с друзьями из дома. Он приревновал ее к какому-то парню на фотографиях. Однажды она вернулась к себе в комнату, а их уже не было. Она поняла, что это он. Она даже рылась в мусоре у него в общаге — без толку.

— Кёртис Локхарт... — начал Саммерхейс, как только мы отошли от дома. — Я видел его во многих ролях, он был точно актер, переходящий из одной пьесы в другую. Но в глубине души он всегда был и оставался устроителем всяких сомнительных делишек, и это у него наследственное, родом он из Бостона, и Локхарты еще со времен Войны за независимость были устроителями дел. Это их дар, талант, у других людей, к примеру, золотые руки, и они могут сколотить полку, построить лестницу, курятник, соорудить ловушку для омара...

Я вспомнила ее коллажи — они были у нее и на третьем курсе. И вдруг я задумалась, не могла ли она обшаривать мусорные контейнеры по всему кампусу, ища их. Не могла ли выбежать в пижаме, словно обкуренная, сама не своя от такой выходки.

Саммерхейс описывал человека, обитавшего среди тех, кого называли «тайным правительством», или «правительством внутри правительства», или же «Церковью внутри Церкви». Локхарт выучился всему этому еще на коленях у моего отца.

Я спросила:

— Однако, — продолжил Дрю Саммерхейс, стоя среди яблонь с облетевшей листвой, в саду, где отец нашел якобы повесившегося на дереве отца Говерно, — Кёртис всегда мог похвастаться одним великим достижением. Это он превратил маленького человека по имени Сальваторе ди Мона в Папу Каллистия IV. Обещал прикупить нового Папу и, черт побери, сделал это. Так что в нем не ошиблись.

— Он когда-нибудь бил ее?

— Представляешь, если бы я сказала все это в суде? Слушание продолжалось бы вечно. Они бы вцепились в Робби. Я бы не один день давала показания.

А началось все с того, что он занял пост в совете директоров Фонда Конвея в Филадельфии. Там Локхарт с изумлением узнал, что Орд Конвей, или Старый Пердун, как прозвали его сослуживцы, вдруг решил, что ему нужен собственный личный Папа. И вот Орд обратился к Локхарту, а тот приобрел ему Папу за пять миллионов восемьсот тысяч долларов, то есть за куда меньшую сумму, чем пришлось выложить Нельсону Даблдею за «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке. Фокус в том, что лишь немногим людям известно, что Папу можно приобрести за деньги. Орд захватил всего два года правления Папы Каллистия IV, затем жизнь его оборвалась.

— Ну, ты бы не просто так сказала это, ты бы обратилась к команде защиты, и они смогли бы придумать, как все это представить и донести до обвинения и так далее.

Некоторое время Локхарт считал Орда Конвея заурядным старым фашистом, эдакой паршивой овцой, затесавшейся в прославленную фамилию по чистому недоразумению. Но Орд просто очень любил Церковь, полюбил еще с малолетства, ребенком, когда учил катехизис. Локхарт тоже следил за процессом и угадал в Сальваторе ди Мона стремление и способность провести несколько реформ и взять курс на то, что принято называть «демократизацией Церкви». Орд всегда говорил, что демократия хороша к месту, а Церковь вовсе не место для демократии. «Католики, — ворчал он, — разве им не положено голосовать за то, во что они верят? Но они, мать их за ногу, не желают высказывать свое мнение, в том-то вся и штука!»

— Только это разговор в пользу бедных, потому что я заколебалась.

— Послушай, это может серьезно помочь Омару. Это будет непросто, потому что им пришлось бы получить разрешение судьи, чтобы снова вызвать тебя. Там куча бюрократической волокиты, но это так важно. Ты так не думаешь?

Локхарт начал разрабатывать план. Он понял, что Конвей всего лишь пытается вернуть старые добрые времена и умиротворить воспаленное сознание, и это делало его идеальным инструментом. Тут все сошлось очень удачно. Конвей хотел увидеть возвращение Церкви своего детства, монсеньер Энди Хеффернан хотел протоптать дорожку к совету кардиналов. А Локхарту хотелось лишь сохранить статус-кво, насколько это возможно. Да, понадобятся деньги, но это не проблема: Орд Конвей едва ли не умолял о том, чтобы его облегчили на несколько миллионов. Сделку следовало довести до ума: того требовало положение вещей. И Кёртис Локхарт развил бурную деятельность.

Подошел официант — не только чтобы подать нам вино, но и спросить, откуда мы приехали, нравится ли нам здесь, не разочарованы ли мы, что не выпал свежий снежок.

Прекрасным вспомогательным инструментом послужила клиника по контролю за рождаемостью в Боливии. Либеральное заведение, но недостаточно либеральное. Классический пример того, как много надо менять. Большинство иерархов католической Церкви, за исключением разве что самых консервативных членов Ватиканской курии, считали, что создание подобной клиники было весьма прогрессивным и социально ответственным шагом. Они не были склонны расценивать это как отход от основ христианского учения, во всяком случае, со времен правления Папы Павла, ставших поворотным моментом в истории современной Церкви.

— Я сроду на лыжах не ходила, — сказала я, откровенно намекая, что он некстати со своими вопросами.

А Кёртис Локхарт все продолжал складывать фрагменты головоломки. Дай ему несколько кусочков самых причудливых конфигураций, и он всегда найдет им подходящее место. Не случайно кардинал Сальваторе ди Мона сказал ему накануне выборов следующее: «Вам так идет эта алая сутана, мой дорогой Локхарт, словно в ней родились. Сутана и берет. Вас не остановить».

Когда я перевела взгляд на Бет, она сидела с закрытыми глазами и задумчиво держала ножку бокала между большим и средним пальцами.

Локхарт был польщен. «Меня не остановить ни при каких обстоятельствах, ваше преосвященство».

Она сказала:

Но этот разговор состоялся задолго до того, как Локхарт увидел способ использовать бедную измученную душу Павла VI в качестве рычага, способного сдвинуть с мертвой точки дело Конвея.

— Он ко всем нам подходил после того, как нашли Талию. Хотел убедиться, что мы помним, что он был там, на матрасах. Я такая: «Конечно, я помню, ты выскочил, и мы закричали». Я могла быть подшофе, но это я помнила. Неудивительно, что он боялся обвинения. А мне и в голову не приходило, что он мог быть как-то с этим связан. — У нее расширились глаза, голубые-голубые. — Он ведь не мог? Все, что ты тут говоришь, это ведь… это просто, чтобы его допросили?

А началось все с Иоанна XXIII. Это он занялся вопросами, связанными с контролем над рождаемостью. А потом передал дело Павлу, который убрал этот вопрос из-под юрисдикции Ватиканского совета. И лед тронулся. Уже в шестидесятых католики всего мира начали пользоваться противозачаточными таблетками, десятки миллионов католиков игнорировали каноническое учение Церкви. Задачей Павла было получить мандат от самого понтифика, найти лазейку в официальной доктрине, чтобы честные католики всего мира вновь с чистым сердцем и спокойной совестью начали контролировать рождаемость. Короче, если Павел хотел изменить доктрину, ему следовало, по образному выражению одного из кардиналов, «утопить комиссию в Тибре».

Я покрутила головой так медленно, словно у меня на ней стояла кружка с водой.

И когда доклад комиссии был завершен, лазейку найти удалось. И сформулирована она была следующим образом: целью брачных взаимоотношений является рождение детей, но каждый отдельный половой супружеский акт нельзя считать средством достижения этой цели.

Я смотрела ей в глаза, пока она не опустила взгляд.

— О, — произнесла она беззвучно.

Это, по мнению Локхарта, являлось настоящим прорывом в доктрине и обеспечивало Церкви достойный переход в новый век. К тому же помогало вернуть в лоно Церкви немало заблудших душ.

Я сказала:

Однако совесть заставила Павла проигнорировать доклад комиссии, существенную роль сыграли тут и закулисные маневры консерваторов из Ватикана, умело играющих на его совести. Его послание, «Humanae Vitae», полностью отрицало все изобретения комиссии и нанесло Церкви удар, от которого она долго не могла оправиться. Локхарт сразу понял: настал поворотный момент; послание, на его взгляд, стало началом конца старой консервативной Церкви. Осталось два пути: или вперед, или назад. Или Церковь останется в руках консерваторов, и тогда ей конец, или же власть в ней захватят умеренные и либералы, готовые перестроить и адаптировать Церковь к будущему.

— Как думаешь, кто-нибудь еще вспомнит, как он выскочил на вас, когда вы уже давно пришли?

Она пожала плечами.

Однако главной проблемы Конвея это не решало, ведь поворотный момент мог длиться годы и десятилетия. Локхарт увидел все сразу — начало, середину и конец. И произошло это днем, на очередном совещании совета директоров Фонда Конвея. Сравнимо это было, очевидно, с тем моментом, когда сам я вдруг понял, уловил суть игры в футбол. Только у Локхарта были свои игры, а у меня — свои.

Мы с Саммерхейсом стояли у пруда, затянутого льдом, и смотрели вдаль, на серую полосу горизонта.

— Ты спросила, бил ли он ее когда-нибудь. Знаешь, что смешно: она нам говорила, что он залепил ей пощечину, но когда Пуджа сказала, что нужно сообщить об этом школьному психологу, Талия сказала, мы не понимаем, она тоже ударила его. Сперва она — его, потом он — ее или типа того. Это казалось очередным взрослым секретом. Как чей-то аборт, чьи-то шашни с учителем, чьи-то проблемы с алкоголем. Помнишь этот спектакль, «Слегка за тридцать»? Я была такой наивной, но для меня это были признаки взрослости, типа ты не взрослая, пока у тебя нет личной драмы с большой буквы. Знаешь, что грустно: мы из-за этого поругались с Пуджей после ее смерти: Пуджа хотела рассказать об этом полиции, но мы же типа все договорились…

— Именно в этот момент, — сказал Саммерхейс, — Локхарт и решил обратиться к двум членам совета директоров, а именно к твоему отцу и ко мне, и предложил пойти куда-нибудь выпить, когда заседание закончится. Локхарт почему-то считал Хью Дрискила и меня равными себе в умении улаживать дела.

Я ожидала, что она продолжит, но она словно потерялась в тумане.

И вот мы трое встретились в клубе, который Локхарт облюбовал в Филадельфии. Хью Дрискил выслушал его внимательно и молча, а потом сказал: «Вопрос, Кёртис, стоит так. Сможешь ты убедить старика Конвея поставить на кон этот боливийский центр по контролю над рождаемостью и еще шесть миллионов баксов и получить взамен достаточно консервативного Папу?» — «Смогу». — «Прекрасно, Кёртис, — сказал Хью Дрискил и подмигнул мне. — А теперь расскажи нам, как ты это сделаешь».

— И ты не говорила об этом адвокатам? Ни в заявлении, ни в показаниях?

Подобно многим великим идеям, и эта оказалась простой. — Саммерхейс приостановился и поправил шляпу.

— Они спрашивали только про фляжку и чтобы я повторила все основания, почему я указала на Омара. Но ведь, кроме него, больше было некому. То есть мистер Блох никогда бы этого не сделал. Ты можешь себе такое представить? Конечно, он был повернут на малолетках, но он был таким типа нюней и книжником. Один раз он заплакал при мне. Не то чтобы убийцы никогда не плачут, но мне всегда казалось, он на это не способен.

Я неуверенно кивнула.

Она сказала:

Конвей должен был передать Локхарту шесть миллионов долларов через надежные офисы Хеффернана в Нью-Йорке. Предназначены они будут для боливийского центра по контролю над рождаемостью, чем Конвей привлечет на свою сторону умеренных и прогрессивных кардиналов стран третьего мира, а также ряд европейских интеллектуалов. Но на самом деле деньги эти будут использованы для обеспечения займа и направятся из римского банка в банк Панамы, а уже затем, морем, — правительству Боливии. Шесть миллионов Конвея будут существовать одновременно на документе, подтверждающем факт займа, и в реальности, в виде наличных, и, таким образом, превратятся в двенадцать миллионов долларов. Или даже в большую сумму. Суть в том, что люди, подобные Локхарту, Хью Дрискилу, Саммерхейсу и кардиналу Д\'Амбрицци — последний, по поручению Папы, надзирал за Институтом религиозных проблем (именно такой эвфемизм использовался для обозначения Банка Ватикана) — прекрасно понимали, как следует вести дела с Ватиканом.

— Если Омар… ты правда думаешь, это не он?

— Я не виню тебя, что ты назвала его. Это не твоя вина. Но я искренне верю, что Омар не имеет к этому никакого отношения.

— И для чего, по-твоему, предназначались эти вторые шесть миллионов долларов? — задал чисто риторический вопрос Саммерхейс. Он не сводил глаз с собаки, выскочившей на середину пруда. Она осторожно скребла лед лапой, а потом смешно и брезгливо отряхивала ее. — Для покупки Папы. Мы с твоим отцом пришли к однозначному мнению, Бен. Здесь чувствовалась рука мастера.

— Мне не хочется считать себя расисткой. Но получается, что я…

Она обхватила голову руками.

В те дни кардинал Октавио Фанджио возглавлял Священную конгрегацию епископов. Собрания происходили в здании на маленькой площади, носившей имя Папы Пия XII, спасителя города, рядом с собором Святого Петра. Фанджио был умеренным прагматиком, довольно алчным по природе своей человеком и обладал неслыханным в мире влиянием при выборе епископов. Папы прислушивались к его советам, работником он считался ценным. Его фавориты выбивались не только в епископы и архиепископы, но и в кардиналы. Фанджио всячески давал понять, что является кандидатом в Папы, но он был слишком молод и понимал это. Вот лет через десять или двадцать он уже не будет молод, и тогда у него заведется уйма друзей и сторонников.

Я не собиралась разубеждать ее, но сказала так бережно, как смогла:

Хью Дрискил начал прощупывать почву первым:

— Ты была подростком.

«Хочешь передать эти шесть миллионов Фанджио?»

Она не шевельнулась.

«Ну, в каком-то смысле да», — ответил Локхарт. Брат Фанджио Джованни был неудачником адвокатом и проживал в Неаполе. Денег катастрофически не хватало. Он мог потерять все — виллу в горах, родительский дом. Определенной части от шести миллионов хватило бы, чтобы спасти виллу и дом и поставить Джованни на ноги.

Я сказала:

«И, — пробормотал Хью Дрискил, — взамен ты ожидаешь от кардинала Фанджио небольшой услуги?»

— Если захочешь поговорить с командой защиты о Робби… о том, как он ударил Талию, о том, что он пришел позже всех на матрасы… нам тоже есть что добавить. Ты всего лишь сказала бы правду. Несправедливо было взваливать все это на подростков. Но мы теперь можем это исправить.

— У меня своя жизнь. Я не хочу, чтобы это каждый раз выскакивало, когда кто-то загуглит мое имя. Или моих детей. Господи. Я не хочу иметь с этим ничего общего. Я хочу домой.

Недавно Папа объявил о создании новой консистории. Следовало выбрать в нее двадцать одного кардинала, чем значительно увеличивалось число церковных судей. И Локхарт считал, что он, Хью Дрискил и Саммерхейс могут обсудить кандидатуры перспективных кардиналов с парой друзей из курии и кардиналом Фанджио, и тогда, возможно, удастся назвать имена примерно пятнадцати приемлемых для обеих сторон претендентов. Усилия Фанджио в этом направлении окупятся с лихвой, он спасет своего брата и одновременно создаст ядро поддержки для будущей своей борьбы за папское кресло. Что случится не скоро, только после того, как нынешний кандидат Локхарта уйдет со сцены, но ради такой должности можно и подождать. А пока что пятнадцать избранных в консисторию кардиналов будут голосовать так, как скажет им Фанджио. Монсеньер Энди Хеффернан обретал в лице Фанджио весьма полезного друга, готового поспособствовать тому, чтобы в самом скором времени на Хеффернане красовался красный кардинальский головной убор. Выигрывают все, в том числе и Орд Конвей, готовый назвать имя нового Папы через Локхарта.

— Я понимаю, — сказала я.

Саммерхейс обернулся и смотрел на дом сквозь голые ветки деревьев. Быстро смеркалось.

Она сказала:

— Боди, можешь оставить меня в покое? Просто… слушай, можешь дать мне свой номер или что-нибудь. Мне просто нужно домой, к детям.

— Локхарт потратил на это дело около года. Люди Фанджио оказались надежными солдатами. И вот, Бен, скромный и тихий человечек весьма умеренных взглядов по имени Сальваторе ди Мона стал Каллистием IV. Но теперь Папа умирает в Риме, и несколько дней тому назад Кёртис Локхарт примчался в Нью-Йорк на встречу с Хеффернаном. Кёртис понимал: начинаются новые игры. Правда, бедняга так теперь и не узнает, чем они кончатся. Как говорят англичане, Кёртис прожил долгую и счастливую жизнь. — Дрю вздохнул и взглянул на часы. — Пора идти. Вот тебе, Бен, добрый совет. Постарайся преодолеть все это как можно быстрей. Я имею в виду смерть Вэл. Ее больше нет, и у нее тоже была счастливая жизнь. Разве не понимаешь? Страшно опасный бизнес, на поле задействованы очень серьезные игроки. Так что забудь и не морочь себе голову. Не пытайся сложить картину из этих разрозненных фрагментов. Тебе это никогда не удастся, ты никогда не увидишь лица ее убийцы. Если обобщать, скажем, что это дело рук католиков. Пусть себе продолжают играть в свои игры. Жизнь и без того слишком коротка.



Он взял меня под руку. Казалось, что он невесом. Словно начал готовиться к последнему путешествию.

[84] Бинг Рассел (1926–2003) — американский актер, отец актера Курта Рассела.

По пути к дому я показал ему снимок, оставленный Вэл. Он лишь покачал головой и сказал, что фотография не говорит ему ровным счетом ничего. Хотя и узнал на ней Д\'Амбрицци. Но видно было, что мысли его витают где-то далеко. Что толку от этого старого снимка?


30

6

Тот случай, когда она закрывалась зонтиком.

Дрискил

Вы ведь помните? Процесс освещала Нэнси Грейс [85].

Напрягите память, мистер Блох, потому что я уверена, что вы помните.

День после похорон сестры выдался холодным, но ясным и солнечным. Ночью мне наконец удалось заснуть. Но было это нелегко. Мысли путались, почему-то все время представлялся суд, и Дрю Саммерхейс выступал на нем последним свидетелем. Прежде чем уснуть, я вдруг понял, что надо делать. И понял еще одну вещь: тут не должно быть ни малейших сомнений или колебаний.

Тот случай, когда она плеснула в него горячей водой и убежала, и никто ей не верил. Она, наверно,хотела внимания. У нее ведь были проблемы с психикой. Все эти панические атаки — она явно была не в себе.

Монсеньер Санданато находился в Нью-Йорке, наносил визит вежливости архиепископу Клэммеру. Сестра Элизабет улетала сегодня в Рим. Мне хотелось рассказать ей о своем плане и заручиться ее поддержкой. И ошибок я на сей раз допускать не собирался.

Что вы, скорее всего, видели по телевизору, так это часть о том, как ее родной брат пригласил к себе этого парня и попросил ее извиниться за то, что она вываляла его имя в грязи. И она это сделала. Она извинилась.

Мы ждали отца Данна, он должен был отвезти ее в аэропорт. Сказал, что его шофер уже знает дорогу. В доме стояла тишина, Длинную залу оживляли вазы с живыми цветами. В окна врывалось солнце. Такой ясный день и такой холодный, земля насквозь промерзла и покрыта снегом. Температура приближалась к рекордно низкой отметке для этого времени года. Гэрритисов я отослал домой, Маргарет занималась делами у себя в офисе в «Нассау Инн». Принимала там газетчиков и телевизионщиков. Сэм Тернер оставил у нашего дома одного охранника. Он планировал держать его там до тех пор, пока, по его словам, все не утрясется.

На следующий вечер он вернулся и нанес ей несколько ножевых ранений.

Тот случай, когда люди долго не могли воспринимать ее всерьез, потому что ее звали как стриптизершу. Джей Лено [86] отпускал шуточки о ней, о ее имени.

— Была очень рада повидаться с тобой, Бен, — сказала сестра Элизабет. Одета она была в точности так же, как тогда, когда неожиданно явилась в ночь Хэллоуина. — Жаль, что приходится уезжать... бросать все незаконченным. Но надо на работу. Каллистий может умереть в любую секунду, придется освещать это событие. Так что надо быть там. Но я, — она положила мне руку на плечо, заглянула в глаза огромными своими зелеными глазищами, — я беспокоюсь о тебе, Бен. Думала о том, что ты говорил, делал вид, какой ты безжалостный, настоящий сын своего отца... и очень за тебя тревожно. — Она отняла руку и отступила, точно внезапно смутилась, застеснялась того, что были близки, в буквальном и фигуральном смысле этого слова. — Но я думаю, рано или поздно ты успокоишься все придет в норму... — Голос ее изменился, словно замер где-то в отдалении.

Это было в том году, когда Лорена Боббитт отрезала мужу член [87]. Сразу после второго курса Грэнби. Лено пошутил об этой женщине и Лорене Боббитт: что-то насчет их имен, что-то насчет ножей.

— И не надейся, — ответил я. — Я беру отпуск. Сегодня утром звонил своим партнерам. Ты права, сестра. Дело не закончено. Все еще только начинается. Я им занялся и должен довести его до конца.

Она выжила после ножевых ранений. Она пришла на шоу Опры со шрамами на шее и лице. Она была и у Барбары Уолтерс [88]. Барбара наклонилась к ней и спросила, в силах ли она простить нападавшего. Его только что выпустили из тюрьмы после двухлетнего срока.

Вот что я помню: эта женщина, еще такая молодая, взглянула на Барбару Уолтерс и сказала: «Так надо? Похоже, что так надо. Так ты двигаешься дальше».

Она вздрогнула, словно ее ударили.

В то время это не поразило меня. Казалось, люди говорили именно такие вещи. Но десять лет спустя я проснулась посреди ночи, внезапно вспомнив то интервью, и мне захотелось закричать.

Я загуглила ту женщину, чтобы выяснить, не передумала ли она, не говорила ли снова об этом.

— Что ты хочешь этим сказать?

Она была уже шесть лет как мертва — ее застрелил другой человек. Которого она прощала раз за разом, ведь так было надо.

— Я собираюсь найти убийцу сестры.



— Как? Как это возможно?

[88] Барбара Уолтерс (1929–2022) — американская телеведущая, журналистка и писательница.

— Она этого хотела. Поэтому и оставила мне тот снимок, помнишь? И я не собираюсь ее подводить. Вот и все.

[87] Боббитт, Джон и Лорена — американская супружеская пара из Манассаса, штат Виргиния, США, получившая известность после того, как в 1993 году Лорена в ответ на домашнее насилие со стороны мужа отрезала ему член.

— Ты не прав, — строго и со значением произнесла Элизабет. — Вэл ни за что бы не согласилась, чтобы ты подвергал свою жизнь опасности. Нет, я тебя не виню, месть за сестру и все такое. Но сам подумай, Бен, у тебя же нет ни единого шанса. Этот человек исчез, никто не знает, кто он...

[86] Джей Лено (род. 1950) — американский стендап-комик, актер, телеведущий и писатель.

— Зато я знаю, что делаю.

[85] Нэнси Грейс (род. 1959) — американская телеведущая, журналистка, политический комментатор и прокурор.

— Прошу тебя, Бен, пожалуйста, оставь все это! Я тоже много думала. Не спала всю ночь и думала и вдруг впервые осознала, что Вэл убита. Убиты три человека, и да, возможно, это связано как-то с исследованиями Вэл. Убивать тебя на данной стадии им просто не было смысла. К тому же ты ничего о них не знаешь, а вот они... они наверняка следят за тобой, неужели не ясно? И могут убить тебя в любой момент, когда сочтут нужным. — Она взглянула на меня немного растерянно, видно, спохватилась, что отчитывает, как нерадивого школьника. — Если подойдешь слишком близко, рука у них не дрогнет, они убьют тебя, Бен. Постарайся это понять... это же очевидно, как в одном из романов Данна. Оставь это дело, Бен, пожалуйста!


#9: Робби Серено

— Не собираюсь спорить с тобой. Я все обдумаю, обещаю. Давай не будем ссориться.

Чего-то я, скорее всего, никогда не узнаю: планировал ли он убить ее, был ли он пьян, говорил ли хоть кому-то, знал ли он, что делает, или понял, только когда сделал. Приметил ли он этот велик заранее или увидел случайно, как знак свыше, что он это переживет, выйдет сухим из воды. Дрожал ли он остаток ночи, был ли напуган или доволен собой. Помог ли ему кто-то из друзей отмыть сарай наутро, пока Талия еще болталась в бассейне и никто еще не заметил ее отсутствия.

— Ладно, допустим, ты узнаешь. Что дальше? Они тут же тебя прихлопнут, как только поймут. Послушай, Вэл знала, на что идет, понимала всю степень риска, но считала, что дело того стоит. Ради бога, Бен, ведь ты даже не знаешь, почему она считала все это таким важным и...

Как не узнаю и того, как он относился к жене все эти годы — может, все держал в себе, может, никогда не бил ее, — будучи тем, кто способен на такое. А может, и бил. Может, и что похуже. Может — возможно и такое, — был образцовым семьянином, словно выплачивал долг космосу. Может, вечно убегал от того подростка с его грехами.

— Не трать пыл попусту, — сказал я.

Что-то я могу додумать: что он не просыхал весь колледж, пытаясь забыться. Что он как-то оправдывал это — не в смысле что Талия заслуживала смерти, а что жизнь Омара была менее ценной, чем его. Может, он говорил себе, как высоко он уже поднялся. Может, говорил, что его родители не пережили бы, если бы узнали, и разве стало бы кому-то лучше от еще двух смертей? Может, он убеждал себя, что Омара, несомненно продававшего наркотики, так или иначе ждала тюрьма. А может, он совершенно не думал об Омаре.

— Оставь это дело полиции.

Что-то, о чем я не могу не думать: как лицо Робби наливается кровью от ярости. Как его зрачки расширяются в темноте. Как хрустит череп от удара. Как на лице у нее отражается ужас и отчаяние. Как он поднимает ее неподвижное тело, такое худое. Как к ней ненадолго вернулось сознание, когда он бросил ее в воду. Как она поняла, что это конец, что сейчас весь мир покинет ее.

— У них ни черта нет, сама это знаешь. И потом, неужели ты всерьез думаешь, что Вэл хотела бы, чтобы я отступился?...

То немногое, что я знаю: она стояла к нему лицом, когда он бил ее головой о стену, два или три раза; они смотрели друг другу в глаза. (Я вижу это так отчетливо — намного отчетливей воображаемой ярости Омара или ваших рук у нее на шее.) Она не успела защититься. И в какой-то момент поняла, что на этот раз все по-другому. Пока она была в воде, она сделала несколько вдохов. В сознании или нет, она умерла далеко не сразу.

— Вэл больше нет, Бен. Она вышла из игры. Послушай меня. Вэл... она вела себя опрометчиво. Да, она была храброй девушкой, но безрассудной. А я другая. И ты, надеюсь, тоже. Она шла грудью на баррикады, а я наблюдала и писала об этом. Она зашла слишком далеко и поплатилась за это, но это вовсе не означает, что мы должны следовать по ее стопам... Я слишком хорошо себя знаю, знаю, что не создана для того, чтоб умереть за принципы. А ты? Нет, правда?

Я знаю, что Робби явился на поздний завтрак следующим утром. Принимал участие в лыжных соревнованиях на следующих выходных. Все говорили, какой он сильный, что справляется. К маю он уже гулял с Рэйчел Поупой. Он получил награду «Дух старшекурсника». Окончил школу со средним баллом успеваемости 3,5 [89].

— Из-за принципов умирать не буду. Лично мне плевать, что за чертовщину нашла там Вэл на эту чертову Церковь...



— Ну, возможно, нашла там какого-то маньяка. Но не обвинять же за это всю Церковь! Даже слушать этого не желаю, Бен. Я просто не...

[89] Высший балл — 4.

— Хорошо! Прекрасно! Бог ты мой! Кто-то убил мою сестру и должен заплатить за это! Неужели не понимаешь, Элизабет? Ведь все просто.


31

— А ты разве не понимаешь, что можешь поплатиться первым?

Вернувшись в «Кальвин-инн», я вошла в пустой солярий, нырнула в бассейн и просидела на дне так долго, как смогла. Холодная вода вызывала бодрящее ощущение.

— Значит, ты уже все решила, — пробормотал я. — Собираешься отойти от этого дела.

На обратной дороге я написала Яхаву, чтобы он позвонил мне. Я нуждалась в его юридической консультации, а также в том, чтобы сгрузить с себя все, что узнала от Бет. Даже если ничего другого между нами больше не было, он все равно оставался хорошим другом. А больше ничего и не было. Приходилось смириться с тем, что человеческая близость в этом мире — явление, по большому счету, мимолетное. Я не могла заставить его остаться, не могла встряхнуть его за плечи, не могла ни на йоту поддаться той собственнической силе, которая заставляла Робби так крепко цепляться за Талию.

— А чего еще ты от меня ждал?

Все это легче виделось со дна бассейна. Свет, проникавший широкими лучами, делал воду похожей на собор.

Я пожал плечами.

Я хотела дышать, но не хотела всплывать. Я хотела дышать в воде, словно у меня есть жабры.

— Да, — сказала она. — Я собираюсь отойти от этого дела, не хочу погибать. Хочу жить дальше, своей жизнью. Этим должна заниматься полиция и сама Церковь... Когда Санданато приедет в Рим и сообщит, они будут вынуждены принять какие-то меры.

Я посмотрела видео Жасмин Уайлд из парка Вашингтон-сквер, где она существовала за счет других людей. Когда ей не приносили еду, она не ела. Когда ей не приносили воду, она не пила. В какой-то момент, дойдя до полуобморочного состояния от обезвоживания, она стала вырывать пучки травы и жевать их. «Здесь есть жизнь, — говорила она в камеру, кто бы ни снимал ее. — Корни содержат много воды. Иногда надо брать».

— А ты напишешь об этом. Ведь ты была лучшей подругой Вэл. И у тебя есть журнал.

Я понятия не имела, что это значит. В чем тут проблема? Мы только и делаем, что берем — друг от друга, от земли и от себя. Может, она имела в виду, что мы ничего не можем с этим поделать? Прямо сейчас мне нужно было взять что-то у Бет, хотя она не была мне должна; и у Робби, который был должен, но не мне.

— Напишу? О чем? О некоем таинственном священнике-убийце, об оторванном клочке дождевика, о каких-то старых непонятных снимках, о священнике — авторе бестселлеров, побывавшем на месте преступления? Ты думаешь, я буду писать обо всем этом? Господь с тобой, Бен! Сейчас другие времена. Одно дело сидеть ночью за столом, сочиняя детективные сюжеты. И совсем другое...

Включился инстинкт выживания, и я волей-неволей всплыла, вдыхая кислород каждой клеточкой тела.

— Тебе просто все равно, я прав? Для тебя это стало помехой, и вот ты...

На краю бассейна мой телефон сигналил голосовым сообщением с неизвестного номера. Я вытерла палец о полотенце, нажала на экран и услышала тихий голос Бет.

Она сказала:

— Не стыдно тебе, Бен? Дело в том, что у меня было время подумать, оценить, так сказать, перспективы...

— Мне все еще не верится, что ты приехала за столько миль.

И стала говорить что-то еще, но я уже поняла по ее голосу, в котором слышалась спокойная покорность судьбе, что она это сделает, она поговорит с Эми. Она осознала, как долго этого ждала.

— Что ж, в таком случае, — начал я и почувствовал, как к горлу подкатила тошнота, а в животе похолодело, — нам нечего больше обсуждать, сестра.


32

Католики, они и есть католики, твердил я себе. Всегда стоят друг за друга горой. Зря я доверился ей, подошел слишком близко. Поддался соблазну.

Прошел целый день.

Отец Данн сам вызвался отвезти ее в аэропорт. И вот он приехал, и прощание было не из приятных. Поджатые губы, сдержанные кивки, и она уехала. Возможно, все, что она говорила, было правильно и справедливо. Но я не желал этого слушать.

Напротив «Арома-мокки», где я сидела с лэптопом и латте, через улицу, существовавшую со времен булыжных мостовых и сточных канав, стояло заведение с мягким мороженым. Робби и Джен Серено нельзя было спутать ни с кем: Робби в темно-синей парке, Джен в бордовом пальто, дети резвятся как кролики.

Если б я позволил убедить себя, если б все бросил и смирился с тем, что убийство моей сестры так и останется нераскрытым, как убийство отца Говерно полвека тому назад, я бы не смог жить дальше. И вопрос сводился вовсе не к тому, что я хочу делать дальше. Вопрос сводился к тому, что должен делать.

Я ждала Эми Марч, которая — после моего немыслимо длинного голосового сообщения — весь день проторчала в суде, потратив уйму времени на допрос второго следователя полиции штата. («Она у него только размер обуви не спросила, — написал мне Джефф. — Она такая, вы могли бы прочитать вслух этот десятистраничный документ?») И еще я ждала Бет. Они обе должны были подойти в 16:30, как только Эми закончит на сегодня. Это должно было запустить цепную реакцию. Вместо того чтобы ждать и вызывать Бет после того, как обвинение представит свою версию, они решили воспользоваться предстоящей операцией ее мужа и обратиться к судье с ходатайством о ее повторном вызове вне очереди. Таким образом, к тому времени, как Робби выступит в качестве свидетеля — хотя он и будет знать, что за этим последует, — Эми сможет напрямую спросить его о показаниях Бет.

И если я не сделаю этого, кто замолвит слово за мертвых?

Я смотрела, как на другой стороне Робби подхватил младшую дочку под руки, покружил в воздухе и поставил обратно.

* * *

Вселенная остановилась. Я подумала, смогу ли я хотя бы спрыгнуть.

Весь остаток дня настроение у меня было просто отвратительное. Споры с Элизабет отрезвили и одновременно подстегнули. И оба мы были по-своему правы. Я верил в реальность того, что произошло с Вэл; для Элизабет же реальность сводилась к будущей ее жизни. К жизни в Риме, ее работе, реальности существования и значимости Церкви. Я надеялся, я, черт побери, был уверен, что любовь к Вэл объединит нас и сделает союзниками в поисках убийцы Я с самого начала уловил в ней это стремление и знал, что оно мне не привиделось. Но мне не следовало обольщаться. Никогда не обольщайся насчет монахинь, насчет любого из них. Потому что, когда дело доходит до Церкви, все это превращается в пустопорожнюю болтовню; когда есть шанс, что Церковь замешана в этом, сестра Элизабет умывает руки.

Вот тот, кого я искала все эти годы. Тот, кого мне не терпелось уничтожить. Вот тот, кто проживал жизнь, которую заслуживал Омар. Которую заслуживала Талия.

И у него были любящие дети и любящая жена. (Я знаю, знаю. Знаю.)

Санданато вернулся из Нью-Йорка и застал меня у картины отца, его освещали лучи заходящего солнца. Я поднял голову. Он бросил пальто на спинку стула, подошел к камину и стал греть руки. Сам не знаю почему, но я не сдержался и заметил, что выглядит он просто как сам не свой. Он не понял этой идиомы, тогда я объяснил ее значение. Санданато кивнул и опустился в кресло с печальной улыбкой на смуглом измученном лице.

Я думала о его детях. Даже если Робби никогда не предстанет перед судом (шансы были невелики), даже если он сохранит свою работу, даже если он сохранит свой брак, его дети будут расти в зловещей тени.

— Клэммер, — начал он, — вот кто выглядит как сам не свой. Не понимаю, как отец Данн может все это выносить. С таким человеком просто невозможно разговаривать. Любое его высказывание находится в логическом противоречии с предыдущим. Голова идет кругом. И еще я очень замерз. Мерзну постоянно, как только сюда прилетел. А он вытащил меня на прогулку. Осматривали Пятую авеню, Рокфеллеровский центр, каток возле него. Очень красиво, но холодно. — Он зябко поежился и придвинулся поближе к огню. — Да и вы выглядите тоже не очень...

Не как мои дети, которые могут узнать, а могут и не узнать, что кто-то когда-то сделал перформанс об их отце, могут отмахнуться от этого или принять, могут обвинять его или защищать.

— Паршивый выдался день, — сказал я.

Это было убийство, это было удушение и надругательство. Он пробил ей голову и бросил тонуть. Это было злоупотребление привилегиями, на которые так падок мир: мальчик из престижной школы-интерната, спортсмен и достигатор, классический персонаж. Не без причины. Парень, которого мы уже видели, потому что мы видели этого парня.

Я отчаянно нуждался в друге, товарище. В обществе Санданато я чувствовал себя вполне комфортно, что несколько удивляло. Одно дело чувствовать себя легко и раскованно с Данном, все в нем располагало к этому. А вот исходящая от Санданато аура нервного напряга до сих пор вынуждала меня держать дистанцию. И вдруг все изменилось. Не знаю, в чем причина, возможно, я вновь начал мыслить и чувствовать как католик. А может, просто потому, что и у самого меня нервы были на взводе.

Для полной ясности, я не говорю: «Ведь прекрасный же молодой человек, не будем гробить ему будущее». Я говорю, что смотрела на него и понимала, кроме прочего, что смотрю на убийцу. И холодок, который я испытывала, был ожидаем. Но я не ожидала, что сама почувствую себя убийцей, кем-то, кто готов прикончить кого-то.

— А где сестра Элизабет? Весь день мечтал, как мы соберемся втроем за коктейлем.

Ни единая клеточка его тела не была той же, что и в 1995-м. Но все равно он оставался собой, как и я, несмотря ни на что, сохраняла в себе свое подростковое «я». Я много всего нарастила на нем, словно кольца на срезе дерева, но в самой сердцевине была все та же девушка.

Я помнил, что сказал о Санданато Элизабет. И теперь задавался вопросом: может, он не просто влюблен? Может, он по-настоящему любит ее?

У дочки Робби был розовый завиток, возможно клубничный. У одного сына — шоколадный, у другого — ванильный. Он снова подхватил девочку и закачал: влево, вправо, влево, вправо.

— Уехала. — Улыбка его тотчас увяла. — Данн отвез ее в аэропорт Кеннеди. Наверное, уже летит в Рим.


33

— А-а. Да, конечно, полно дел, обязанностей. Тирания журнала.

Я была не права и на ваш счет, мистер Блох, но я не чувствую себя неправой.

— Это из-за нее я расстроился.

Можно сказать об этом так: я ошибалась, но только юридически.

— Вот как? А мне казалось, вы такие друзья.

На первом курсе нас заставили в целях знакомства играть в такую нелепую игру, в которой кто-нибудь изображает из себя деталь механизма, и к нему присоединяется другой или другая, со своими движениями и звуками, затем кто-нибудь еще и еще, пока мы все не станем одним большим гормональным механизмом посреди хоккейного поля.

— Ну, после сегодняшнего уже вряд ли.

Что я хочу сказать, вы были частью механизма — рукой, ногой. Вы сидели за баранкой машины, на которой скрывался убийца. Вы бросали кирпичи в окно, пока другой выносил драгоценности. Вы отвлекали федов, пока шпионы заметали следы. Вы держали жертву, пока другой бил ее. Вы выстрелили в лань и ранили ее; когда подоспел второй охотник, лань уже не могла бежать.

Он смотрел на меня с нескрываемым любопытством, мне же хотелось излить душу. И вот я рассказал Санданато все, что произошло между мной и Элизабет, о том, как она реагировала на мое намерение выяснить, почему была убита Вэл. Он слушал терпеливо и сочувственно. Когда я наконец иссяк и сидел молча, уставившись на огонь, он решил меня утешить. Приготовил два виски с содовой, один стакан протянул мне, а сам принялся расхаживать по комнате и вот остановился перед картиной отца.


34

— Женщины, — вздохнул он. — Они видят все по-иному, не так ли? Мы мстители, они целительницы. Так и должно быть. Сестра Элизабет хочет продолжать свое дело и увидела в смерти вашей сестры потенциальную угрозу этому делу. И не хочет вмешиваться. Другое дело мужчина. Он обязан что-то предпринять, если сестра его убита... Я итальянец, я понимаю ваши чувства, но... но...

Дэйн Рубра долго смотрит в камеру, моргая. Глаза у него налиты кровью, но радужная оболочка остается янтарной, как у рептилии.

— Что «но»?

— Леди и джентльмены, — говорит он, — и остальные. Я… даже не знаю, что сказать. Как вы уже несомненно слышали, сегодня у нас рванула такая бомба, что все слушание может полностью перевернуться.

— Здравый смысл на ее стороне. — Он выразительно пожал плечами. — Вы должны это понимать. Они могут вас убить. Это очевидно.

— Я сейчас говорю из номера отеля, в среду вечером, шестнадцатого марта. Вот что мне пока известно. Сегодня защита смогла повторно вызвать свою свидетельницу, Элизабет Доэрти, которая показала, что Робби Серено, по всей вероятности, появился на матрасах не раньше девяти пятидесяти девяти вечера и что Талия Кит неоднократно признавалась ей, что Серено физически обижал ее. На что я скажу: Ну, держи-и-и-и-ись.

— Кто они?

— Я рад, что мое чутье не подвело меня — я это чувствовал нутром с самого начала. Если вы задаетесь вопросом, при чем здесь Дэнни Блох — и если вы не смотрели сорок шестой выпуск, пожалуйста, не пожалейте на него времени, — мое недавнее открытие не теряет актуальности. Это совершил Робби Серено. А Дэннис Блох стал катализатором. Мисс Доэрти говорила о Блохе сегодня в суде, и, похоже, защита сумеет как-то использовать это в дальнейшем. Талия спала со своим учителем музыки, а такое, по мнению юного мистера Серено, карается смертной казнью. Теперь мы знаем, что Серено имел и мотив, и возможность. Это делает его вероятным подозреваемым, более чем вероятным.

На этом Дэйн делает передышку и отпивает воды из стакана, захватанного пальцами.

— Не знаю. И думаю, что, может, лучше и не выяснять.

— Серено имеет право на юридическое представительство, чем он, хех, не преминет воспользоваться. Он в списке на завтрашнее утро, которое обещает быть крайне интересным.

— Вы не правы. Я собираюсь выяснить.

Я видел в городе Робби Серено с семьей. Когда он попался мне на глаза, меня больше занимала новая информация о мистере Блохе, иначе я мог бы не удержаться и подойти к нему. Одна из многих причин, по которым я планирую задержаться в Керне, это возможность найти его, пока он еще не уехал.

— Вы очень похожи на свою сестру. Так и вижу ее, когда гляжу на вас, мой друг. Слышу ее, когда говорите вы. Подобно ей, вы вспыльчивы и бесстрашны. Опасная комбинация. Она напоминала мне динамитную шашку с горящим фитилем. Вы такой же.

Дэйн наклоняется, чтобы закончить запись, прямо носом в камеру.

— Но ведь и вы чувствуете то же самое.

Джефф, смотревший это со мной вечером в среду, уже просветил меня, что было в суде. Он рассказал мне, как Майк Стайлз вылетел пулей из зала суда сразу после того, как Бет дала показания, перед перекрестным допросом. Предположительно, чтобы рассказать обо всем Робби.

— Да, возможно... Поймите, ваши эмоции вас убивают. Подумайте, они знают вас, но вы-то не знаете, кто они такие. В этом все дело.

Джефф сказал:

— Но они мне нужней, чем я им.

— Ты получила, что хотела. В смысле… с Блохом — его имя занесли в протокол. Ты ведь хотела этого?

— Ах, откуда вам знать? Вы же понятия не имеете, какие здесь на кону ставки!

Да, хотела. Я сказала:

Я отмел эти доводы. Логический подход меня не устраивал.

— Я не хочу, чтобы его линчевали. Я не…

— А что вы думаете о версии Данна? Что убийцей был священник?

— Да, я знаю.

— Честно признаться, я всегда плохо понимал вас, американцев. Сплошные пушки, пистолеты, стрельба. Возможно, и был какой-то обезумевший священник. — Он умолк, словно исчерпав все доводы.

Я сказала:

— Теперь это уже не моя забота. И это меня радует. Или по крайней мере должно радовать.

— Никакой он не обезумевший, — возразил я. — В Церкви что-то неладно. Там завелась паршивая овца, убиты трое. Церкви грозит опасность, и кто-то хочет решить эту проблему с помощью пистолета. — Я осмелился быть до конца откровенным. Элизабет говорила, что Санданато или свой человек в Ватикане, или же несостоявшийся монах. Я подозревал, что и то и другое. Она также назвала его «совестью» кардинала Д\'Амбрицци. — Что происходит внутри Церкви? Вы должны знать. Папа умирает... и тут вдруг эти три убийства. Возможно, есть связь? Возможно, Церковь разрывают какие-то внутренние противоречия? Может, это гражданская война?...

Джефф притянул меня к себе, погладил по волосам.

— Церковь всегда разрывали противоречия.

К вашему сведению (наверно, надо сделать такое уточнение), мы с Джеффом лежали у меня в постели. Подробностей не ждите. Вас это не касается.

Он курил «Голуаз», пальцы в желтых никотиновых пятнах, глаза сощурены. Тяжелая прядь черных волос упала на лоб, и он откинул ее ладонью. Сколько ему? Тридцать пять? Сорок? Сколько еще он продержится?... Он принадлежал к тому типу людей, что словно сжигают себя изнутри. По словам Элизабет, Вэл считала его фанатиком, маньяком. Что-то не очень похоже; наверное, Вэл хотела тем самым сказать, что расходилась с ним во взглядах. Интересно, что он думал о моей сестре? Едва успел этот вопрос оформиться в моей голове, как он заговорил.

Джефф сказал:

— Ваша сестра... — начал он. — Никто не подвергал сомнениям искренность ее убеждений, но многие отказывали ей в мудрости. Вся эта публичность, ее выступления и книги... самой природой она была создана для того, чтоб теребить и рвать ткань Церкви. Она была одержима идеей реформации Церкви.

— Чем, по-твоему, занимаются сейчас Серено?

— И вы, я так понял, отказывали ей в мудрости?

Я не могла себе представить. Все, что я знала, это что у Робби есть адвокаты и, по всей вероятности, у его адвокатов свои адвокаты. Ведь у него хорошие связи. Как и положено выпускнику Грэнби.


35

— Я и ваша сестра... мы шли к Церкви разными путями. Я был очарован самой сутью Церкви, системами веры, Церковью в том виде, какая она есть и какой всегда была. А ваша сестра была прежде всего гуманисткой и уже потом — католичкой. Я понимал, что Церковь по природе своей общество закрытое. Она же считала, что Церковь можно и должно демократизировать. Меня заботила душа человека и способы ее спасения. Вэл же относилась к Церкви как к некоему благотворительному агентству, долг которого сделать жизнь всех своих детей на земле лучше...

Когда я только поступила в Грэнби в августе 91-го, Северн Робсон провел меня по тем частям кампуса, которые не изменились с его времен. Столовая, Старая часовня, Новая часовня, библиотека. Он провел меня по Кочмэну, своему старому общежитию, вызвав у меня мучительную неловкость. Мне, разумеется, нельзя было там находиться. Но никому до нас не было дела; возможно, все решили, что я приехала к брату.

— А вас интересовал каждый человек в отдельности?

Широкие деревянные оконные рамы в комнате отдыха Кочмэна были сплошь изрезаны инициалами, датами, именами. Северн с явным удовольствием обнаружил в углу одной рамы инициалы СДР. «Вот он я! — сказал он. — Эх, отрадно видеть. Словно и не уезжал».

Санданато не попался на этот крючок.

Я видела предостаточно граффити в Индиане, но то был вандализм скучающих и отчаявшихся, тех, кто чувствовал себя в ловушке в жутком городке и норовил осквернить его. Но это — это было чем-то прекрасным, эти неизгладимые отметины. Словно кто-то покорил гору и хотел заявить: «Я был здесь».

— Церковь многое может сделать, — с улыбкой ответил он. — Но главная ее забота — вечное спасение. В конечном счете это и составляет смысл и суть самого существования Церкви, не так ли? Это мирские власти должны заботиться о благосостоянии своих граждан. А вовсе не Церковь. И стоит ей задаться этими мирскими целями, как истинная роль ее тут же ослабнет. Пока что Церковь к этому еще не готова. Да и не ее это дело. А люди склонны забывать об этом, они озабочены своим благополучием. Хотят жить лучше, голосуют за это. Но к Церкви должно обращаться лишь с молитвой, а не с голосованием. Для голосования предназначены другие места.

Я много думаю об этом. Когда кто-то спрашивает, нравилась ли мне школа-интернат, мой ответ уже не может опираться на людей, с которыми я там познакомилась. Когда-то я могла подумать о вас. Я могла подумать о множестве людей, оказавшихся не теми, кем я когда-то их считала. Но все равно я могу любить само это место, именно как место, с его запахами, эхами и преломлениями света, как материалы, на которых вытравлена их особая история.

— Стало быть, вы находились в оппозиции к моей сестре?

Если Майк Стайлз впервые понял, что Грэнби — это его место, когда увидел те мемориальные таблички, то я почувствовала нечто подобное в комнате отдыха Кочмэна. Я почувствовала не судьбу — просто что это такое место, где кто-то может претендовать на свой маленький уголок, место, где после четырех лет я смогу сказать, что была частью чего-то. Где-нибудь в кампусе я найду такое место, где оставлю частичку себя.

— Громко сказано, — ответил он. — Порой я и к своему шефу, кардиналу Д\'Амбрицци, нахожусь в оппозиции. В Церкви вообще, знаете ли, часто не соглашаются и много спорят.

Я была здесь.

— Так вы не считаете, что Вэл убили за убеждения?

Я была здесь.


36

— Понятия не имею, за что убили вашу сестру, Локхарта и Хеффернана.

Ольха, Бритт и Джефф по очереди рассказали мне о странной сцене, разыгравшейся в суде утром четверга, тем утром, которое я провела, лежа в постели и смотря новости CNN о глобальных бедствиях, в сравнении с которыми весь штат Нью-Гемпшир казался с ноготок.

Когда Робби с бледным опухшим лицом давал показания, за спиной у него стоял адвокат, «нависая над ним как кукловод», по словам Джеффа. А Бритт сказала: