Яна Сорока

Ключи от Москвы

Как чай помог получить дворянство, из-за чего поссорились Капулетти и Монтекки старой Москвы, где искать особняк, скрывающий подводное царство

Макет подготовлен редакцией «Прайм»

© Сорока Я., 2024

© Сорока Я., фотографии в книге, 2024

© Чичимова Д., фотография автора, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Введение

Помните, как в сказке про приключения Буратино папа Карло вставляет золотой ключик в потайную дверь и герои находят в каморке под лестницей волшебный кукольный театр? Так и мы с вами откроем двери и попадем в иную Москву, где парят мраморные лестницы, кружится в вихре цветочная лепнина, расправляют крылья расписные грифоны и поглядывает таинственный кованый филин. Мы побываем в знаменитом особняке в стиле модерн, зайдем в дом, похожий на «китайскую шкатулку», отыщем барочную башню, спрятанную в переулках, и увидим, как средневековый замок переодевается в ренессансный наряд.

Мы с вами запустим машину времени и, меняя декорации эпох, перенесемся в Москву XVIII, XIX и XX веков – посмотрим, как дома возрождались после пожара 1812 года, застанем моду на эклектику и прогуляемся по парадным залам, оформленным в разных архитектурных стилях, будто по страницам учебника по истории искусств, переживем расцвет и угасание модерна, почувствуем ностальгию по классической архитектуре накануне столетия Отечественной войны, отметим юбилей царской династии и вместе с мастерами неорусского стиля вдохновимся боярскими палатами первых Романовых.

Мы устроим настоящее путешествие в прошлое – узнаем, как учились в дореволюционной гимназии, посетим первоклассный отель, венское кафе, чайный магазин, аптеку, бани и даже государственный ломбард, где заложим драгоценное украшение и поучаствуем в аукционе. Мы заглянем на балы в роскошные особняки и наведаемся в гости в квартиры известных личностей: композитора Александра Скрябина, художника Аполлинария Васнецова и писателя Алексея Толстого – автора сказки о Буратино.

На страницах книги мы разберемся с хитрым секретным затвором, запиравшим сокровищницу советской России, выясним, зачем Валентин Булгаков, директор Толстовского музея, повесил тяжелый замок на ампирный особняк, а Максим Горький закрыл парадные двери даже для домашних. Мы будем держать в руках связку ключей от любопытных историй – услышим, зачем гимназист затопил директорский кабинет, почему воры передумали грабить водочного короля, откуда Айседора Дункан убегала от крыс, как богатая наследница переписала имущество на мужа, а тот уехал с любовницей.

Эта книга – ключ для прогулок по городу, который подскажет, что посмотреть в Москве и как нескучно провести время, совместив приятное с полезным. Книгу можно взять с собой, отправляясь на разведку по улочкам, и читать на месте, разглядывая фасады и интерьеры, а можно перелистывать страницы дома, погружаясь в прошлое за чашкой чая. Над книгой я работала в двух библиотеках, Ленинке и Историчке, исследовав все источники, что удалось найти. В конце вас ждет список литературы – он поможет углубиться в историю Москвы и познакомит с увлекательными мемуарами. Приятного чтения!

Глава первая

Вокруг Тверского бульвара

История первая. Особняк Степана Рябушинского

«Особняк так безобразен и нелеп, что даже честные сугробы и глыбы снега, которыми он окружен и засыпан, не смягчают его отвратительности», – писал в дневнике Корней Чуковский. Он говорил о бывшем доме фабриканта Степана Рябушинского, построенном в начале XX века гениальным архитектором Францем Шехтелем. Сегодня это признанный шедевр русского модерна, но в 1932 году, в другую эпоху с иными вкусами, Корней Чуковский называл его самым гадким образцом декадентского стиля. Писатель возмущался, что все испакощено похабными загогулинами и бездарными наглыми кривулями, что всюду мерзкая пошлятина. В наше время такая оценка звучит несправедливо и оскорбительно.

Давайте проникнем в мир шехтелевских идей, проследим за полетом воображения зодчего и поймем то, чего не принимали Корней Чуковский и его современники. Перед нами фантазийный особняк, который будто перенесся на московские улочки из страны грез – настолько он не похож на другие памятники архитектуры! Дом стоит на углу Малой Никитской и Спиридоновки, и мы обходим его, как скульптуру, с разных сторон, любуясь необычными огромными окнами и мозаикой с орхидеями. Шехтель рисовал эскизы этих нежных, невесомых цветов в натуральную величину, и по ним изготавливали мозаику в Петербурге в знаменитой мастерской Фролова.





Сейчас особняк заслоняют высокие деревья, но в начале XX века он горделиво красовался за ажурной кованой решеткой. Ее рисунок напоминает морские волны. Они будто пенятся и закручиваются в спирали, и дом, словно корабль, плывет по морю. Балкон над массивным крыльцом кажется палубой, а причудливые переплеты окон – водорослями, обвивающими корпус судна. Оригинальный облик особняка, где симметрию заменяет свобода мысли, объясняет его планировка – ведь здания в стиле модерн строили «изнутри наружу». Давайте в этом убедимся. Пусть главный вход закрыт уже более девяноста лет и в дом попадают со двора, представим, что мы перенеслись во времена первого хозяина и перед нами открывается парадная дверь.

В вестибюле сразу бросается в глаза пейзажный витраж напротив двери. Его создал по шехтелевскому рисунку художник Сергей Виноградов. Тихая река лениво течет среди холмов, по берегам склоняются деревья и желтеет листва.

Мы оборачиваемся и останавливаем взгляд на ручке двери. Она изгибается, словно распахнутые крылья бабочки, а узор мозаичного пола повторяет круги на воде. Архитектор говорил, что искусство должно заменять скучную действительность и дарить радость и праздничное настроение. Его творение подтверждает эти слова.

Все детали интерьеров, не только лепнину, росписи, оконные рамы, но и фурнитуру, рисунок паркета, фигурные решетки, Франц Шехтель продумывал до мелочей, превращая полезное в прекрасное. Архитектор трудился много и с упоением. Его внучка Марина вспоминала, что иногда мастер не покидал кабинет несколько дней и ему просовывали любимые бифштексы в приоткрытую дверь. «Без работы я был бы никуда не годен – как часы, не заводимые аккуратно и постоянно», – признавался он в письме к Антону Чехову.




Мы проходим в холл и будто попадаем в подводное царство. Приглушенный свет оттеняет зеленоватые стены. Мраморная лестница, словно бушующее море, поднимает высокие волны-перила – кажется, они вот-вот накроют с головой и утащат на дно. Мы слышим шум приближающейся воды, чувствуем брызги на коже, но кто-то взмахивает волшебной палочкой, и волны застывают в камне. Они символизируют вечное движение жизни.





У первой ступеньки гребень волны изгибается в импровизированную скамью, над которой всплывает медуза-светильник. Узкие лампочки качаются, напоминая прозрачные щупальца. Мы поднимаемся по лестнице, и медуза перевоплощается в черепаху – сверху светильник похож на панцирь. В углу возвышается трехъярусный витраж с балконом: абстрактный рисунок представляется то морской пеной, то грозовыми тучами, что обрушиваются ливнем, а металлическая ограда закручивается в глаза и уши филина, таинственной ночной птицы. Лестница ведет к холлу второго этажа со световым фонарем и галереей, где арку поддерживает мощная колонна из темно-красного мрамора. На серебристой капители – на верхушке – прекрасные кувшинки переплетаются с чудовищными саламандрами. Будто добро и зло символически спутываются в один клубок. Все в этом мире связано!

Если мы посмотрим вниз, то заметим, как лестница завивается по спирали, словно морская раковина. Это ключ, который помогает раскрыть замысел планировки – ведь комнаты тоже размещаются вокруг лестницы по спирали. Такая линия, похожая на улитку, не только главный мотив декора, но и основной принцип композиции. Гениально, правда?

Мы спускаемся по ступенькам, и рисунок паркета, где будто разливается вода, направляет в столовую. Холл словно перетекает в эту комнату. Гигантское окно почти во всю ширину стены выглядит как рама картины. Оно расширяет пространство за пределы дома и выводит в сад.





Потолок закругляется, как крышка сундука, а стены окружают дубовые панели. Во времена Степана Рябушинского над ними тянулись росписи, закрашенные уже в советское время. Не сохранились и люстра с плафонами-подснежниками, и белый мраморный камин, на котором женщина-бабочка изящно расправляла крылья. Мы идем в соседнюю гостиную, где по резным дверям вьются розы на длинных стеблях с шипами – кажется, стоит дотронуться, и уколешь руку. Лепнина на потолке напоминает затянутое ряской озеро, на поверхности распускаются цветы и высовываются из раковины улитки. В узорной рамке блестит небольшой плафон, расписанный художником Августом Томашки. На фоне ясного неба сияют желтые хризантемы, и еще одна улитка шевелит длинными рожками.

Мы переходим через вестибюль в большой кабинет, и перед нами – зеленый мраморный камин с горкой по эскизам Франца Шехтеля. Комнату оплетают ветви лавра, они проявляются на оконной раме, перекидываются на резные двери и сползают на ручки. Лавровое дерево качается и на витраже. Оно прижимает листья к горе, и ее склоны изгибаются, словно мужчина вытягивает шею и опускает плечи. Человек и природа сливаются в одно целое. Витраж соединяет большой кабинет с малым, где лавр опоясывает стены. Здесь хозяин дома беседовал с деловыми гостями.

Степан Рябушинский, представитель знаменитой династии банкиров и текстильных магнатов, руководил торговой частью семейной фирмы – заведовал складами и магазинами. В 1916 году с братом Сергеем он основал первый в России автомобильный завод «АМО», в советское время переименованный в ЗИЛ. Участок на Малой Никитской улице Степан купил в июне 1900 года, когда ему было двадцать шесть лет, и уже в августе утвердил план особняка. Представьте, архитектор создал проект дома буквально за два месяца! Работы начали в следующем марте, и по документам в августе 1902 года стоял особняк с целым комплексом служб во дворе. По купеческой традиции Степан записал дом на имя жены Анны. Ее комнаты с детскими разместились на втором этаже.

После строительства, в 1904 году, хозяин особняка решил устроить тайную моленную. Он был ревностным старообрядцем, а сторонников этой веры тогда считали раскольниками, поэтому семейную церковь спрятали от посторонних глаз под крышей.


В секретную комнату вела отдельная узкая лестница с вытянутыми ступенчатыми окнами. Шехтель оформил моленную в духе византийского храма с широким куполом. Степана Рябушинского не смутила ни авторская трактовка христианских символов в росписях, ни католическая вера архитектора. Франц Шехтель перешел в православие только во время Первой мировой войны, в разгар антинемецких настроений. Он поменял имя и стал Федором.





Степан собирал древние иконы, не жалея денег на их покупку. Художественные шедевры разыскивали по разным углам империи скупщики. Они часто привозили иконы в плохом состоянии, с поздними наслоениями и утратами, и Рябушинский устроил во флигеле реставрационную мастерскую. Коллекционер мечтал открыть Музей русской иконы в здании, где сейчас работает Китайский культурный центр, но не успел. После революции Степан Рябушинский эмигрировал с семьей в Италию, где управлял суконной фабрикой, изучал старинные иконы и писал статьи, а его необыкновенный особняк переходил из рук в руки. В марте 1918 года туда вселился отдел виз Наркоминдела и хлынул поток иностранцев, которые пытались покинуть страну. В следующем году в дом въехал Госиздат, и там толпились литераторы. Особняк занимал и психоаналитический институт, и детский сад, и ВОКС – Всесоюзное общество культурной связи с заграницей.

В 1931 году дом на Малой Никитской стали готовить к приезду нового хозяина – Максима Горького. Писатель находился в Италии, в Сорренто, и туда дошли слухи, что для него ремонтируют какой-то дворец или храм на берегу Москвы-реки. «Это будет нехорошо не только лично для меня», – писал Горький секретарю. По его словам, это произвело бы отвратительное впечатление на людей, кто, адски работая, обитал в хлевах. Но решение, где жить основоположнику советской литературы, приняли без него. «Какой нелепый дом!» – воскликнул писатель, впервые увидев московскую квартиру. Однако особняк наполнили его вещи, Горький освоился и с головой окунулся в дела. Давайте проведем с ним один день и посмотрим, что изменилось в сказочном доме в стиле модерн.

Писатель просыпался в восемь часов, выпивал два сырых яйца с лимонным соком и чашку кофе, за завтраком бегло просматривал газеты и в девять проходил в кабинет, который некогда принадлежал Степану Рябушинскому. Горький садился за письменный стол, большой, без ящиков, на высоких ножках, изготовленный для него на заказ. Где бы ни жил писатель, стол выглядел одинаково. «Казалось, он возит свою рабочую комнату с собой», – подмечал Самуил Маршак. Утром Горький создавал литературные произведения, и домашние не заглядывали в кабинет, чтобы не потревожить. Но в соседнем вестибюле топтались посетители, шептались, шуршали, хлопали дверью, а поэтому парадный вход закрыли и оставили только черный.


Горький писал от руки – он считал, что стук машинки вредит ритму фразы. В два часа дня он направлялся в столовую, где собиралась на обед вся семья, как когда-то и Рябушинские, правда, в другой атмосфере. К приезду писателя дом обставили казенной мебелью в духе элитных квартир того времени. Мраморный камин в столовой напоминал Горькому гигантскую зияющую пасть, и его разобрали. На обед спускалась с мансарды невестка Надежда Пешкова. Бывшую моленную переделали в ее художественную мастерскую, а для этого замазали росписи и прорубили большое окно – в 70-х годах проем заложили реставраторы, вернувшие тайной комнате прежний облик. Прибегали внучки Марфа и Дарья. Домашние жили на втором этаже, а писатель на первом – ему было сложно подниматься по лестнице. Сидел за столом и сын Максим. Он перепечатывал рукописи отца, переводил с четырех иностранных языков и помогал секретарю Петру Крючкову.

В секретарской, маленькой комнате возле черного входа, беспрестанно звонили телефоны. Туда стекалась нескончаемая почта. После обеденного отдыха Горький отвечал на письма, оставлял отзывы на произведения молодых литераторов, редактировал журналы – сотрудники изданий располагались в бывших служебных постройках во дворе и прибегали на совещания. Писатель работал десять или даже двенадцать часов, и так каждый день, без выходных и праздников. На ужин заглядывали гости, из столовой доносились звуки рояля. Горький курил сигарету из длинного мундштука и, по словам художника Евгения Кибрика, удивительно изящно ел – небрежно, как бы не уделяя внимания процессу.

После писатель заходил в соседнюю библиотеку – бывшую гостиную Рябушинских, где стены закрыли высокими книжными шкафами из красного дерева. Горький читал с карандашом в руках, делая отметки в тексте и на полях. Его коллекция насчитывала двенадцать тысяч томов – в комнате все не поместились, а поэтому ими заставили и лестницу-волну, и вестибюль. Массивные шкафы опустились на мраморные ступеньки, задавив эстетику модерна, а возле парадного входа спрятали витражные ширмы в виде крыльев стрекозы. Французский писатель Ромен Роллан вспоминал в дневнике, что Горький не вписывался в экстравагантные декорации особняка, его отталкивала варварская роскошь отделки. Он будто отгораживался от дома книжными шкафами, строя из них крепость.







В одиннадцать часов вечера писатель слушал новости по радио и уходил в спальню – ее устроили в бывшем малом кабинете Рябушинского, куда привезли изысканный гарнитур с деревянной резьбой. Горький иронично называл свою комнату спальней балерины, но мебель там не менял, только попросил передвинуть изощренный шкаф с зеркалом, чтобы тот скрывал витраж с лавровым деревом и не бросался в глаза. Так все и осталось в доме, будто писатель уехал на дачу в Горках-10 или в Крым и скоро вернется. После смерти Горького в 1936 году Надежда Пешкова оберегала вещи, и через двадцать девять лет в особняке открыли музей. Теперь это один из самых уникальных мемориальных домов, где уживаются две разные эпохи. Возможно, они ругаются между собой, как склочные соседи. А может, дополняют друг друга, словно противоположности, которые притягиваются.

Судить вам.





Особняк Степана Рябушинского: ул. Малая Никитская, д. 6/2, стр. 5

История вторая. Квартира Алексея Толстого

Корней Чуковский заглянул в квартиру Алексея Толстого в неподходящий момент – ее хозяин в полумраке целовал какую-то женщину. Гость его смутил и испугал, он стал дрожать и умолять не выдавать тайны. «Пожалейте меня, пощадите меня!» – причитал растерянный писатель. Когда зажгли свет, Чуковский увидел, что его разыграли. Перед ним стояла Марьяна, дочь Толстого. Девушка собиралась уходить и прощалась с отцом. Такая мистификация нисколько не удивила гостя. Он знал, что Толстой с молодости любил шалить, гримасничать, каламбурить, придумывать смешные небылицы и превращать свою жизнь в театр.

Писатель нередко возвращался домой с нежданными гостями или за час предупреждал семью, что к обеду приедут человек тридцать, а если задавали вопросы, кто же будет, отмахивался: «Не приставайте! Мотался по городу, наприглашал не помню кого, но безусловно все – чудные люди!» Давайте представим, что мы тоже сидим за большим столом в гостях у Алексея Толстого. В позолоченных канделябрах мерцают свечи. Они бросают блики на дорогую, старинную мебель и отражаются в резном зеркале. Звенят хрусталики массивной люстры екатерининских времен, их отблески прыгают по роскошному фарфоровому сервизу. Нам чудится, что оживают предметы вокруг, шевелятся фигуры на вазах, а прекрасные дамы на картинах вот-вот покинут рамы и присоединятся к обеду.





«Мы боялись насорить, уронить, разбить», – вспоминал первый визит к Толстому литературовед Ираклий Андроников. Мы испытываем такое же беспокойство и переживаем, как бы не зацепить локтем английскую тарелку. Вот хозяин неторопливо и непринужденно рассказывает какой-нибудь нелепый случай, похожий на анекдот, и кто-то из гостей выбегает из комнаты – отсмеяться. Затем Алексей Толстой в красках описывает, как в Париже ходил на рынок в Латинском квартале, выбирал вино, такое древнее, что от пыли рук не отмоешь, как покупал камамбер, непременно свежий, чтобы утренняя роса не обсохла. Потом повторяет излюбленный жест, проводит ладонью по лицу, будто смывая паутину, и спрашивает, заранее зная ответ, пробовал ли кто-нибудь устрицы.

Наши соседи по столу, советские писатели, качают головами – они не видели заграницы даже во сне и едва ли завтракали в этот день. «Обрызнешь их лимончиком, подцепишь двурогой вилкой, а они пищат по дороге в рот», – делится Толстой впечатлениями об устрицах. Писатель любил вкусно поесть, и когда в 1934 году у него случилось два инфаркта, Максим Горький по-отечески наставлял друга, что не следует пить вино бочками, как делали деды в старину, и вообще лучше отдохнуть от наслаждений жизнью, особенно коллективных с пожиранием поросят. Современники не раз упрекали писателя в праздности, но многие и не подозревали о его фантастическом трудолюбии. Иван Бунин вспоминал, что Алексей Толстой напивался и объедался до безобразия, но проснувшись, тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу.

Федор Крандиевский, пасынок писателя, рассказывал, что и на пароходе во время бегства из охваченной революцией России отчим не переставал печатать на машинке. В первое же утро Алексей Толстой поставил портативную «Корону» на ящик из-под консервов в углу трюма, сам уселся на другом ящике под люком и принялся стучать по клавишам. В тот момент он не думал, что покидает родную страну, впереди ждет неизвестность, ночью опять придется спать рядом с тифозными, и по нему будут ползать вши. Писатель не обращал внимания на удушающий запах вареных бобов и сала, не замечал натянутой атмосферы отчаяния, равнодушия и безысходности, царившей на палубе среди эмигрантов. Он работал.


Алексей Толстой считал, что писать в минуты душевного подъема – удел дилетантов, а настоящий профессионал сам вызывает вдохновение, когда нужно. Каждый день он задавал себе определенный урок, количество печатных страниц, и только выполнив задуманное, разрешал себе отдохнуть. Толстой злился и волновался, если что-то, даже очень важное, нарушало распорядок. «Бальзак, как известно, просидел всю свою жизнь за письменным столом. Отец во многих отношениях был схож с великим французом», – говорил его сын Дмитрий. Давайте вместе с писателем пройдем в кабинет и погрузимся в его творческий процесс.

Вот Алексей Толстой расхаживает по комнате и представляет, что переселяется в персонажей. Он пародирует их голоса и жесты, а потом подходит к конторке и набрасывает черновик, обязательно с помарками, ведь не черкают только графоманы. Сверху поглядывает с портрета Петр Первый, будто нашептывая писателю свои фразы, а с другой стены подмигивает Екатерина Первая. Голландские парусники над камином вот-вот окатят нас соленой волной, а старинные корабельные часы на столе перенесут в необъятное море. Они попали к Толстому с разбитым стеклом, механизм полностью разрушился, и, по словам музейщиков, часы восстанавливал гениальный ученый Петр Капица. Писатель окружал себя вещами петровской эпохи – эти предметы помогали вживаться в прошлое.

Затем с черновиком в руках Алексей Толстой идет к ломберному столу с пишущей машинкой «Ундервуд» и набирает текст, чтобы почерк не мешал видеть ошибки. После он опускается в одно из кресел у камина, наливает черный кофе из пузатого фарфорового чайника и проверяет фразы на слух. Писатель кладет руки на подлокотники с крылатыми сфинксами и львиными мордами и случайно задевает ножку кресла, похожую на звериную лапу. Толстой предполагал, что этот мебельный гарнитур из красного дерева принадлежал императору Павлу Первому, и разыскивал его по антикварным магазинам.





Корней Чуковский вспоминал, что в таких лавчонках Алексей Толстой копался в грудах, казалось бы, никчемных вещей, извлекал оттуда никем не замеченный предмет, и когда приносил находку домой, она вызывала восхищение у знатоков. И вот теперь писатель набивает трубку и рассматривает свои сокровища на каминной доске: китайские курильницы с небесными львами Будды и бронзовые жирандоли – подсвечники. После Толстой опять перевоплощается в героев, направляется к конторке и повторяет ритуалы по кругу. Если призраки переставали разговаривать, как он сам выражался, писатель переключался на другую работу – садился за письменный стол, отвечал на почту, изучал исторические книги.

«Стоит съездить к Толстому, вероятно, это единственный в стране реликт московского барского быта», – писал в дневнике Михаил Пришвин, подмечая, что на стенах он увидел не дурные копии, а подлинники мастеров. Толстой гордился картинами и хвалился, что ему удалось собрать коллекцию европейского значения. Он сам развешивал драгоценные полотна в комнатах и вбивал гвозди. За роскошную жизнь писателя нередко осуждали, обвиняя в продажности. Его прозвали красным графом за то, что он, имея дворянский титул, вернулся из эмиграции в советскую Россию. «Может быть, я идеализирую Толстого, но мне и поныне верится, что его возвращение было не только браком по расчету с большевиками, но и браком по любви с Россией», – говорил философ Федор Степун.




«К этому можно как угодно относиться, но Толстой был прежде всего литературным работником, готовым взяться за любое дело, чтоб заработать. Героем труда. Хоть капиталистического, хоть социалистического», – так объясняет позицию писателя биограф Алексей Варламов. Красный граф всегда смотрел на свою профессию как на источник благосостояния семьи и руководствовался принципом: не продается вдохновение, но можно рукопись продать. Еще в эмиграции, в Берлине, он выпрашивал у издателя гонорар наперед, потому что, пока не будет лакированных туфель, невозможно извлечь ни одной строчки из своего серого вещества.

После возвращения в Советский Союз Алексей Толстой поселился в Ленинграде, а затем в Детском Селе, бывшем Царском. Но ему часто приходилось наведываться в столицу по служебным делам, и поездки отвлекали от творческой работы, а поэтому в 1938 году он переехал в Москву. Писателю выделили дачу в Барвихе, а также квартиру недалеко от Белорусского вокзала, но она оказалась неудобной. Надежда Пешкова, невестка Максима Горького, узнав об этом, предложила Толстому посмотреть флигель во дворе бывшего дома Степана Рябушинского. Она жила в особняке, а флигель пустовал – оттуда выехали редакции журналов.

До революции на первом этаже размещались дворницкая и прачечная, а на втором – комнаты прислуги. Там писатель и обустроил свою квартиру, хотя большую часть времени проводил на даче. Алексей Толстой был влюблен в Тимошу – так домашние называли Надежду Пешкову. Когда в 1934 году умер Максим Пешков, красный граф принялся серьезно и настойчиво ухаживать за вдовой, но не добился взаимности. Его жена, поэтесса Наталья Крандиевская, видела, как он страдал из-за Тимоши, чувствовала его холодность после двадцати лет брака, а поэтому ушла от мужа в 1935 году. Тот не пытался ее вернуть, говорил, что у них порвалась нить понимания и разбилось то хрупкое, что нельзя склеить никаким клеем.

Через два месяца Толстой снова женился, в четвертый раз – Людмила Крестинская устроилась работать его секретарем, но стала обожаемой музой и наследницей. Она была моложе писателя на двадцать три года, пережила его на тридцать семь лет и завещала квартиру литературному музею. Когда поднимаемся по узкой лестнице в комнаты Алексея Толстого, мы будто попадаем в те самые антикварные магазины, по которым он так любил бродить. Кажется, вот-вот хлопнет дверь, и на пороге появится писатель, обязательно с какой-нибудь старинной находкой в руках, с мраморной чернильницей или китайской вазой. В его глазах заискрится восторг, и это чувство передастся и нам.





Квартира Алексея Толстого: ул. Спиридоновка, д. 2, стр. 1

История третья. Особняк Петра Смирнова

Петр Смирнов, водочный король России, шел по улице, заложив руки за спину. Купцы уже закрыли лавки, в окнах не горели огни, и он прогуливался в одиночестве. Навстречу из темноты шагнули грабители. Они отобрали бумажник, сняли часы и собрались скрыться, но вдруг из-за кустов выпрыгнули две фигуры, набросились на воров и повалили с криками: «На кого напали? Это же наш Петр Арсеньевич… не признали, что ли?» Грабители извинились, вернули вещи и проводили Смирнова домой, а по дороге поделились, что уважают его за щедрость и заступничество – он спас их невиновного приятеля, откупив от тюрьмы.

Эту историю рассказывал его третий сын Владимир. Она звучит как легенда, но, может быть, потому что Петр Смирнов был легендарной личностью. Он родился крепостным крестьянином, а стал самым известным водочником в стране, поставщиком Двора Его Императорского Величества. На этикетках продукции сияли четыре Государственных герба – высшие награды, символы безупречного качества. Смирновская водка наполняла и матросские чарки, и бокалы в офицерских каютах, и рюмки адмиралов. Ее похвалил Александр Третий на нижегородской ярмарке, пожелав фирме успехов, а Владимира Смирнова, тогда еще ребенка, потрепал по щеке. Сын заводчика запомнил ласковые большие глаза императора и его надушенную перчатку.





Смирновский завод получал золотые медали на выставках за рубежом, но путь к всемирной славе занял не одно десятилетие упорного труда. В семь лет Петр Смирнов работал мальчиком на побегушках в ренсковом погребе, винной лавке своего дяди Ивана на Варварке. Три года он драил самовары, чистил сапоги, мел полы, дежурил у дверей и схватывал подзатыльники за любую промашку. С пятнадцати лет четыре года служил приказчиком, а спустя восемь лет, в 1858 году, его отец Арсений открыл свой ренсковый погреб на Овчинниковской набережной. Петр помогал там вместе со старшим братом Яковом, через два года возглавил семейное дело, а в 1863 году основал водочный завод.

Чтобы привлечь покупателей, предприимчивый купец нанимал студентов, и те ходили по трактирам и кабакам, требуя смирновскую водку. Если там разводили руками, студенты устраивали скандал, ругаясь, что каждое уважаемое заведение обязано ее подавать. И на следующий день к Петру Смирнову поступали заказы. К концу восьмидесятых годов он предлагал около четырехсот видов напитков, в том числе виноградные вина, иностранные и отечественные. Сто пятьдесят видов производили на заводе – и водки, и ликеры, и настойки, и наливки.


Дела шли в гору, пока не грянула винная монополия – ее постепенно вводили с 1895 года. Теперь спирт, вино и водочные изделия продавали через казенные винные лавки, а также склады – государственные заводы. Для водочников наступили темные времена.

Монополия, по словам Владимира Смирнова, укоротила жизнь отца – выручка фирмы падала, и заводчик слег. Он почти ни с кем не разговаривал, ел разве что гречневую кашу и в конце 1898 года умер от инфаркта. Сыновья Смирнова пытались спасти тонущий корабль, даже заменили свежие ягоды на эссенции, чтобы снизить расходы на производство напитков, но это не помогло. Дела ухудшались, и в этот сложный период, в конце 1900 года, старший сын водочника, тоже Петр, купил собственную усадьбу на Тверском бульваре. Жена Евгения, в девичестве Морозова, как раз родила дочь Ольгу, четвертого ребенка в семье, а через два года появился и пятый, сын Анатолий.







Особняк выглядел старомодным – он однообразно тянулся вдоль бульвара, и в центре предсказуемо торчал типичный портик с колоннами. Еще в сороковых годах XIX века бывший главный дом соединили с боковыми флигелями двумя вставками – первый этаж превратили в проезды, а второй украсили эркерами, то есть выступами в стене с окнами. Петр Смирнов-младший решил перестроить усадьбу в духе своего времени и в 1901 году пригласил архитектора Франца Шехтеля, и тот оформил эффектный фасад в стиле модерн. Сквозь новый облик особняка проступали старые черты – они, словно призраки прошлого, не покидали дом.

Ажурный балкон, похожий на плывущий по волнам корабль, напоминал, где возвышался портик, а левая проездная арка подсказывала, где заканчивался главный дом и продолжался флигель. Там Шехтель надстроил масштабный объем столовой. Высокое тройное окно оплели листья каштана, а рядом появились четыре узких, будто сплющенных окна вместо двух арочных. Левый эркер над проездом исчез, зато остался правый – архитектор придал ему модерновый вид и устроил снизу главный вход, а для равновесия добавил эркер и с другой стороны, в бывшем левом флигеле. Такой деталью Франц Шехтель увеличил кабинет хозяина.

Планировку дома архитектор практически не менял – так захотел заказчик. И парадные комнаты ползли анфиладой вдоль фасада, как в старинной усадьбе. Франц Шехтель отделал их в разных архитектурных стилях – опять же по задумке хозяина. Арсений, сын Петра Смирнова-младшего, вспоминал, что стены дома таили чуть ли не пятьдесят комнат. Гуляя по ним, он изучал историю всего мира. До наших дней сохранились интерьеры восьми залов – в них проводят экскурсии, поэтому мы с вами пройдем по анфиладе, но в обратном направлении. Дело в том, что главный вход с парадной лестницей занимает Социальный фонд России, бывший Пенсионный, и экскурсионные группы попадают в особняк через другую дверь – не как гости Смирновых, а как гувернантки.

Давайте представим, что мы телепортировались в начало XX века. С двумя гувернантками, француженкой и немкой, которые жили в доме, мы поднимались к детям в мансарду, но заблудились на лестничной площадке и случайно заглянули в хозяйский кабинет на втором этаже. На наше счастье, он оказался пуст. Сверху нависают балки из мореного дуба, типичные для готического стиля, и мы спешим в следующую комнату, в будуар Евгении, где она принимала близких друзей. В углу стоит камин из розового мрамора. Потолок усыпают розы – они утопают в листьях и жмутся по краям, а раньше покрывали весь свод. Сразу видно, что хозяйка любила модерн! Нас переполняет любопытство, и мы, забыв об осторожности, идем дальше, в столовую, оформленную в романском стиле.





Мы будто проникаем в средневековый храм, окутанный таинственным полумраком. Приземистые колонны дополняют масштабный портал, похожий на импровизированный алтарь. Его окружает монументальная арка, и среди кедровых шишек поднимают лапы сказочные звери. Темные деревянные панели огибают стены и прячут неприметные двери. Тройное витражное окно переплетает виноградная лоза с крупными гроздьями. Перед нами вырастает гигантский камин, где разыгрывается сцена битвы: одни всадники защищают короля и выставляют мечи, другие – закрываются щитами, но не отступают, рыцарь пронзает противника, и тот роняет оружие. Колонны камина упираются в спины львов, и те смиренно переглядываются. Над дверной аркой мы замечаем фриз – декоративную полосу, где среди листьев каштана собака сражается с драконом.



Кира Смирнова, внучка Владимира и автор книг о династии, рассказывала, что двоюродный дедушка увлекался культурой Юго-Восточной Азии, и это отразилось на деталях столовой. Петр Смирнов-младший с братом Владимиром отправился в 1892 году в Китай. По заданию отца они открывали отделения фирмы и магазины, а параллельно Петр закупал чай – он торговал им в Петербурге, где жил, пока в 1894 году не стал одним из директоров товарищества «П. А. Смирнова в Москве».


Мы направляемся в следующий зал с четырьмя вытянутыми окнами и спускаемся по широкой лестнице – она изгибается по диагонали и ведет в малую гостиную, где сливаются черты модерна и рококо. По потолку плывут причудливые завитки, будто морские волны, в них плещутся длинноволосые нимфы, а по центру распускаются бутоны-лампочки и замыкаются в венок. В этот парадный зал Франц Шехтель превратил часть большой гостиной, где мы попадаем в эпоху Возрождения, или Ренессанса. Плотные гирлянды цветов, стянутые лентами, делят потолок на геометрические фигуры. В треугольниках сверкают расписные вензели хозяйки – «E» и «S», то есть Евгения Смирнова. Рядом трубят лепные тритоны и раскрывают пасти драконы, а у стены переливается камин из зеленого мрамора.







Мы заглядываем в классический аванзал с двумя колоннами и лентой лепнины, где античные герои запрягают коней для соревнований. Затем переходим в громадный зал в египетском стиле – архитектор пристроил его к дворовому фасаду. Массивные колонны провожают нас к колоссальному плоскому куполу. Там расходятся расписные лучи, будто от солнца. Их окольцовывают рисунки, словно с древних папирусов. Они сползают на стены и создают иллюзию, что мы рассматриваем иероглифы в гробнице фараона. Здесь Петр Смирнов-младший устраивал выставки – он коллекционировал картины русских и зарубежных художников. Семья заехала в особняк в 1902 году – в это время братьям пришлось ликвидировать отцовское товарищество и открыть вместо него торговый дом. Решение далось непросто.







«Казенная водка государственных винных складов в два раза – в два! – дешевле нашей! Кто нашу-то будет брать?» – отчаивался Петр. Брат Владимир настаивал, что нужно искать выход и спасать огромное батюшкино дело. Петр, в свою очередь, убеждал, что производить водку будет невыгодно, если торговать исключительно через казенные винные лавки. «А это значит одно – мы в проигрыше!» – заключал он. Споры продолжались и после создания новой фирмы. Чтобы не портить отношения, два брата, Владимир и Николай, вышли из семейного бизнеса. С 1905 года Петр один владел торговым домом – он тащил отцовский воз, как мог и как умел, по словам Владимира, а через пять лет неожиданно заболел ангиной и умер. Ему было сорок два года.

Теперь смирновским делом управляла вдова Евгения. Темные времена превратились в беспросветную мглу: началась Первая мировая война, ввели сухой закон и запретили продавать алкоголь. Владимир Смирнов говорил в мемуарах, что это стало гвоздем, который вбили в крышку гроба, – все рухнуло в одночасье. Фирме грозило разорение, однако Евгения пыталась выкручиваться. Она выпускала морсы, делала уксус из перебродившего вина, сдавала заводские помещения в аренду. Но вскоре чувство безысходности сменилось страхом. В октябре 1917 года особняк на Тверском бульваре заняли юнкера – они обстреливали из окон красноармейцев. Домашних охватил ужас.

Деловой партнер семьи, итальянец Умберто Делла Валле Риччи, предложил Евгении заключить брак, чтобы вывезти ее из России. Она сомневалась, но согласилась, ведь верила, что смутные времена быстро пройдут, и она вернется в Москву. Тогда Евгения не могла и представить, что этого никогда не случится и она больше не увидит своих детей, кроме старшей дочери Татьяны.

Имущество Евгении Смирновой национализировали, и в роскошном особняке теперь выносил приговоры Московский революционный трибунал. В парадной столовой на судей с потолка поглядывали кривляющиеся маски – там улетали сказочные птицы и убегали антилопы, сверкая копытами. И только король на камине обреченно смотрел в сторону, и львы покорно склоняли головы.





Особняк Петра Смирнова: Тверской бульвар, д. 18, стр. 1

История четвертая. Ссудная казна

«Я вошел в него и… действительность сразу куда-то ушла и ее место заступила сказка», – так описывал свое знакомство со зданием Ссудной казны Георгий Соломон, в то время замнаркома торговли и промышленности. Он бродил по громадным комнатам, заставленным сундуками, и ему казалось, что он переносится в счастливое детство и слышит рассказы няни о разбойниках и награбленных сокровищах в глубоких подвалах. На полу и подоконниках беспорядочно валялись бриллианты, изумруды и жемчуга. Роскошные диадемы побросали вперемешку с золотыми табакерками и серебряной посудой, даже заведующий не представлял, сколько внутри богатств и какая у них стоимость.

После революции в бывшую Ссудную казну, государственный ломбард, со всей страны стекались конфискованные ценности, в том числе и те, что принадлежали императорской семье. Из Кремля привезли две короны, скипетр, державу и другие регалии, которые сегодня выставляются в Алмазном фонде. Сначала здание недолго занимал Народный комиссариат внутренних дел, но уже в 1920 году там устроили Государственное хранилище ценностей, или Гохран. Георгий Соломон вспоминал, что сокровища спрятали за массивной дверью с хитрым секретным замком. Чтобы его открыть, поворачивали сразу пять ключей. Ими владели главы разных ведомств, и они попадали внутрь только вместе. Часовые сверяли их печати с сургучными оттисками на двери и сопровождали весь путь.





В царское время в Ссудной казне тоже хранили драгоценности, выдавая под залог деньги. Посетители закладывали ювелирные украшения, часы, самоцветы, золото и серебро в слитках, получали ссуду, а сверху платили шесть процентов. Кроме Московской Ссудной казны работала еще одна в Петербурге, и два государственных ломбарда в империи выручали тех, кому пришлось бы идти к ростовщикам и терпеть разорительные условия. С конца XIX века Ссудная казна в Москве размещалась в левом крыле конторы Государственного банка на Неглинной. Оно тянулось вдоль Сандуновского переулка, и в окнах отражались знаменитые бани, где мы с вами еще побываем. Однако в 1913 году для казенного ломбарда задумали возвести новое здание в Настасьинском переулке.

Проект поручили Владимиру Покровскому, архитектору Высочайшего Двора, и гражданскому инженеру Богдану Нилусу – он числился в штате Московской конторы Госбанка. Тандем предложил два варианта фасада. Первый – в духе классицизма, вероятно, с отсылкой к эпохе Екатерины Второй, когда и появилась Ссудная казна. Другой – в неорусском стиле, похожий на отделение Госбанка в Нижнем Новгороде. Владимир Покровский как раз достроил его к 300-летию Дома Романовых. На радость архитектора, утвердили второй вариант. Покровский был крупнейшим мастером неорусского стиля, и его творческие поиски удачно совпали с модой, навеянной юбилеем правящей династии. Вместе с Богданом Нилусом он вдохновился боярскими палатами времен первых Романовых и придал фасаду Ссудной казны черты нарышкинского барокко конца XVII века.





Перед нами будто диковинный ларец, отделанный бриллиантовым рустом – мрамором с огранкой в виде пирамиды. Над высокой кровлей возвышается башенка со шпилем. Владимир Покровский оставил там свой фирменный почерк – два яруса кокошников. Такие детали напоминают по форме головной убор, отсюда и название. Центр дорогой шкатулки украшает парадное крыльцо с шатром из медной черепицы и выделяет ризалит – выступающая часть. Прямоугольные окна со скругленными углами сменяют восьмигранные, сверху ползут арочные – их огибают колонки на консолях, то есть на фигурных опорах. Выше стелется ковром растительный орнамент, расправляют крылья двуглавые орлы, а Георгий Победоносец на коне вонзает копье в змея.

В это сложно поверить, но Владимиру Покровскому выдали такую характеристику из гимназии: «Малоспособный и больной юноша, вел себя прекрасно, но не всегда добросовестно относился к делу». Как бы округлились глаза учителей, окажись они в Настасьинском переулке! Здание состоит из двух корпусов, соединенных узким проходом. В первом работали служащие ломбарда и принимали посетителей, во втором, спрятанном в глубине участка, скрывалось хранилище. По его обходной галерее прохаживалась охрана, которая сторожила драгоценности. Давайте представим, что мы перенеслись в 1916 год, когда только достроили Ссудную казну, и пришли туда получать кредит. Музей Банка России проводит здесь экскурсии, и мы можем устроить такую визуализацию.





Предположим, что мы берем золотую брошь с лунным камнем фирмы Фаберже и направляемся в просторный вестибюль. Парные колонны держат крестовые своды и провожают в холл с кессонированным потолком, похожим на шахматную доску. Вокруг тянутся аркады – изначально они были открыты и объединяли вестибюль с операционными залами, но еще во времена Гохрана их заложили. Там, где были стойки для клиентов, теперь располагаются кабинеты сотрудников Банка России, так что придется включить воображение. Представим, что мы отдаем брошь и ждем, когда оценщик вынесет вердикт. В Ссудной казне служили два ювелира, причем им не платили жалования. Они получали одну восьмую часть процента со всех денег, что ломбард выдавал за год. Эту сумму делили между ними поровну.

Если бы мы принесли золото или серебро в слитках, то могли бы надеяться на ссуду в размере четырех пятых от цены. Но поскольку у нас ювелирное украшение, то кредит считают по-другому. Нам предлагают две трети от стоимости броши. Допустим, ее оценивают в восемнадцать рублей, тогда нам полагается только двенадцать. Мы соглашаемся, протягиваем руку за деньгами и ломбардным билетом и обещаем заплатить шесть процентов сверху. Как закончится срок ссуды, начнется льготный месяц, и в это время мы сможем или выкупить нашу драгоценность, или перезаложить. Но если мы забудем о броши, ее отправят на аукцион.




Давайте поднимемся на второй этаж, чтобы увидеть, где бы он проходил. Парадную лестницу, грандиозную и по размаху, и по задумке, освещает масштабный световой фонарь во весь потолок. Ажурные бетонные перила имитируют чугунную решетку. Пилоны, или столбы, покрывает бриллиантовый руст, по стенам плывут восьмигранные окошки с пышными белыми наличниками. Лестницу охватывала открытая галерея, но в советское время арки заделали. Проходной зал со световым фонарем и росписями ведет в аукционный. Здесь мы тоже встречаем кабинеты, но давайте представим, что перегородок нет, а вместо бирюзовых стен перед нами ультрамариновые. Именно в такой ярко-синий цвет покрасили аукционный зал перед открытием.

Лепные гирлянды расчерчивают высокий свод на ромбы и треугольники – их усыпают витиеватые росписи, где сплетаются в узоры листья, ягоды, цветы и выглядывают грозные двуглавые орлы с острыми клювами. В люнетах – полукружиях стены под сводом – таятся два панно. На одном – луна раскидывается над Петербургом, на другом – солнце обнимает лучами Москву. Колонны и фигурные наличники огибают деревянные двери, разрезанные филенками – квадратными углублениями. На стенах висят помпезные лепные рамы – до революции они украшали портреты императоров.

Если мы откроем «Устав кредитный» в своде законов Российской империи, то обнаружим любопытные правила аукционов. Во-первых, аукционы не проводили в теплый сезон, с пятнадцатого мая по пятнадцатое сентября. Во-вторых, в них запрещали участвовать не только работникам Ссудной казны, но и их женам. В-третьих, покупатель мог внести за вещь только десять процентов от цены, а полностью оплатить в течение недели. Но самое интересное, что владелец драгоценности даже после продажи на аукционе мог принести ломбардный билет и получить некоторую сумму. Стоимость определяли так – от выручки с торгов отнимали размер ссуды, проценты и так называемые аукционные деньги, по копейке с каждого рубля, а все, что оставалось, отдавали. Причем закладчик мог прийти за этой суммой в течение десяти лет!







Лев Колодный, чуть ли не единственный журналист, кому удалось побывать в этом здании в брежневскую эпоху, вспоминал, что аукционный зал в то время превратили в кассопересчетный. Причудливый ларец в Настасьинском переулке тогда считался секретным объектом, вывески на нем не было. Чтобы попасть внутрь, легендарный краевед уговаривал руководство Госбанка СССР – мощные стены с бриллиантовым рустом оберегали Центральное хранилище денежных знаков. Переступив порог, Лев Колодный словно оказался на оживленном вокзале с колоннами и белокаменными лестницами, окруженными резными балясинами. Бегали люди с железными тележками, будто носильщики катили багаж, только вместо чемоданов они везли опечатанные мешки с пачками денег, пахнущими типографской краской. Кладовые, куда поступал груз, напоминали залы ожидания.

В бывшем аукционном зале тянулись ряды длинных столов – за ними сидели контролеры хранилища и пересчитывали испорченные деньги, отслужившие свой срок. Под рукой работники держали чашку с водой, кисточку и клей. Они просматривали, нет ли поддельных билетов, не состоят ли разорванные купюры из разных половинок, и только тщательно проверив каждую, вставали из-за стола и направлялись к пресс-дыроколам. Один удар – пачку пробивали три отверстия, и она переставала существовать. Потом ее перерабатывали и делали бумагу для свежих купюр. Здесь, где заканчивался путь денег, мы и завершаем наше путешествие по некогда закрытому объекту, куда теперь пускают во время экскурсий.





Ссудная казна: Настасьинский пер., д. 3

Глава вторая

От Арбата до Пречистенки

История первая. Квартира Александра Скрябина

В кабинете Александра Скрябина поставили пушистую елку, словно из дремучего леса. Ее не стали украшать игрушками, лишь повесили гирлянды с крошечными лампочками, и в темноте казалось, будто на еловых лапах мерцают звезды. В Рождество в музее великого композитора отмечали его день рождения. По традиции праздничный концерт устроили и в 1944 году, в тяжелое военное время. Мемориальная квартира напоминала гудящий пчелиный улей, с трудом вмещая всех, кто пришел послушать выступление Владимира Софроницкого, талантливого пианиста и мужа Елены, старшей дочери Скрябина. Стоило Татьяне Шаборкиной, директору музея, объявить начало концерта, как зрители замолкли, в комнатах погас свет, и только настольная лампа освещала рояль.

В годы Великой Отечественной войны из квартиры вывезли почти все экспонаты. Кроме рояля в кабинете остался шкаф и портрет матери композитора. Возле стены разместили кресла и диван, но, как рассказывала Елена Берковская, активист музея, они не были скрябинскими, а потому особого почтения не вызывали. Соседняя гостиная и столовая пустовали. Музей закрыли на полуконсервацию, экскурсантов не принимали, зато раз в неделю проводили лекции – их читал литератор Сергей Дурылин. Морозы доходили до тридцати пяти градусов, отопление часто не работало, и в комнате включали два электрокамина. Собиралось человек тридцать, иногда и сорок. «Стояла тишина, и вечность была вокруг. Я слушала, открыв рот», – признавалась Елена Берковская в мемуарах.

Обстановку квартиры эвакуировали через три дня после того, как в июле 1941 года на театр Вахтангова упала бомба. Ночью Татьяна Шаборкина услышала ужасающий взрыв – в прихожую полетели стекла, щепки, камни, глаза засыпало песком. Татьяна кинулась в комнату к Любови Скрябиной, пожилой тетушке композитора. Та с детства воспитывала племянника, учила его музыке, а в 1922 году стала хранительницей музея. Скрябиной было восемьдесят девять лет, она давно не выходила из дома. За тетушкой ухаживала няня, в тот день она помогла Татьяне одеть Любовь Александровну, и все вместе в полном мраке спустились по лестнице в подвал соседнего дома. Шаборкина писала, что наутро на улице оскальпированные дома смотрели слепыми впадинами темных глаз. Разрушительный вихрь сорвал шторы, закрутил в них осколки оконных стекол и отбросил на лестницу, ударная волна снесла и массивную входную дверь.


В квартире чудом сохранились все вещи Александра Скрябина – не разбились даже вазы на подоконниках, упавшие так, словно кто-то бережно положил их. Они до сих пор живут здесь, храня воспоминания и о буднях гениального композитора, и о той страшной ночи, и вообще обо всем, что случалось в этих стенах более чем за сто десять лет. Сегодня музей встречает посетителей скрябинской музыкой – кажется, что сам пианист сидит за роялем в кабинете. Он выгибает спину, приподнимает голову, пальцы как бы порхают над клавишами. Они не ударяются, а легко отрываются и взлетают, будто вытягивая звук из инструмента, как подметил архитектор Александр Пастернак. Его отец, художник Леонид Пастернак, дружил со Скрябиным. Невесомость и окрыленность проявлялись не только в игре музыканта, но и во всех движениях, особенно в воздушной, стремительной походке.

Знаменитая меценатка Маргарита Морозова рассказывала: Скрябин любил жизнь и верил в успех, а потому вокруг композитора возникала атмосфера радости. Большой франт, он носил тщательно отглаженный сюртук с высоким накрахмаленным воротничком и темные лайковые перчатки. Его первая жена Вера, в девичестве Исакович, во всем экономила, лишь бы музыкант шил костюмы у дорогого портного. Блестящая пианистка, сама девушка ходила в скромном платьице из бумазеи. По словам Морозовой, Александр Скрябин не надевал шляпу, чтобы не повредить волосы, и привешивал ее к пуговице на пальто. Он боялся облысеть, хотя имел густую шевелюру, и заботу о волосах превратил в настоящий ритуал. Композитор нагибался вперед, мочил пальцы слюной, вцеплялся в голову и быстро водил по коже, делая массаж.

Леонид Сабанеев, музыкальный критик и близкий друг пианиста, называл его беспредельным мечтателем, который освещает своей гениальностью окружающих, вдохновляет и увлекает, как фантастическая песня нереиды – морской нимфы. Почти каждый день Сабанеев звонил в квартиру Александра Скрябина, предупреждал о визите и заглядывал в гости. Давайте представим, что вместе с ним мы поднимаемся по лестнице на второй этаж и попадаем в прихожую. Кованый фонарь с зелеными стеклами заливает пространство таинственным светом. Навстречу выходит приветливый хозяин – он переехал в эту квартиру в 1912 году и провел здесь последние три года. В то время Скрябин жил со второй женой Татьяной Шлёцер – бывшей ученицей – и тремя детьми.



С утра композитор надолго уединялся в кабинете. Его младшая дочь Марина признавалась, что в эти часы детям запрещали бегать по коридору, разговаривать и шуметь рядом со сверхсвященным местом, где работал их загадочный отец. К счастью, квартира была просторной, из семи комнат, и в детской они веселились с полной свободой. Дети придумывали свою волшебную вселенную, им казалось, что за каждой картиной в доме скрывались феи и чародеи, добрые и злые. Самый страшный колдун обитал над конторкой в кабинете – там висел мрачный профиль восточного мудреца с раскосым взглядом и лотосом в руке. Увидев его, дети вздрагивали и называли нехорошим дядей. Александр Скрябин тоже побаивался мудреца, но все же любил его и величал «Черным».


Этот портрет, как и соседний с рыцарем, подарил композитору художник Николай Шперлинг. «Его картины были всегда странны, непонятны, если угодно – мистичны, и в них действительно было что-то средневековое», – писал в мемуарах Леонид Сабанеев. Вероятно, Скрябин считал иначе – он восторгался выражением лица рыцаря и особенно интересовался астральной фигурой позади него. Раз уж мы с вами разглядываем портреты в кабинете, давайте осмотримся по сторонам. Возле конторки вытянулся стол, рядом примостились стулья, кресло на колесиках, книжный шкаф со стеклянными дверцами и изогнутыми медными накладками. Этот изящный и лаконичный гарнитур музыкант привез из Бельгии. Там же он купил и кованую люстру с тканевым абажуром, похожую на цветок.





Представим, как Александр Скрябин качается в дубовом кресле с плетеной соломкой и делится мыслями с Леонидом Сабанеевым, а заодно и с нами. Он рассказывает, что иногда видит сны, будто призраки уплотняются, звуки становятся образами. Прикрывая глаза, композитор размышляет, что все физическое – только отблеск духовного. «Горы, например, – это выражение чего-то материального и неровного внутри нас самих, – Скрябин откидывается на спинку кресла. – Вы уничтожьте в себе эту неровность – и гор не станет». Он рассуждает, что погода отражает состояние человека, ее можно вызвать внутренним усилием, и у него это получалось.





Композитор считал, что каждому звуку соответствует определенный цвет, и мечтал окрасить музыку световыми эффектами. На эту идею откликнулся Александр Мозер, профессор электротехники. Он изготовил по эскизам Скрябина специальный световой аппарат – деревянный круг с разноцветными лампочками. Леонид Сабанеев вспоминал, как однажды застал в квартире монтера – тот привешивал к потолку эту «игрушку», и она светилась огнями. Вечером мемуарист нажимал на кнопки, комнату заполняли цветные пятна, и Скрябин играл симфоническую поэму «Прометей», по-детски радуясь. Рояль стоял не только в кабинете, но и в гостиной, однако друзья музыканта не любили там задерживаться.

Сабанеев, не церемонясь, признавался, что скрябинская гостиная обладала всеми признаками полной ненужности, а убийственные стульчики подпирали спину в самом неудобном месте. По его мнению, обстановка комнаты носила отпечаток буржуазного вкуса – лоск любила Татьяна, жена композитора. В гостиной принимали малознакомых лиц, если следовало соблюдать этикет, а близких провожали в столовую. Здесь мы снова встречаем бельгийскую мебель: латунная люстра, словно белый цветок, склоняется над дубовым обеденным столом, буфет и сервант прижимаются к стенам. Татьяна наливает гостям чай из самовара и предлагает сушки. Ее муж следит, чтобы они не упали с тарелки на скатерть, иначе есть нельзя, ведь на стол кладут руки – там бациллы. Скрябин был мнительным и опасался подцепить заразу.

Хозяйку часто мучали мигрени, она недолго оставалась с гостями. Леонид Сабанеев рассказывал, что обычно Татьяна сидела молча, напоминая официального представителя интересов супруга, будто она посланник великой державы. Когда хозяйка покидала комнату, заводился настоящий разговор, который нередко продолжался за полночь. Тогда подавали скромную закуску из хлеба, сыра и ветчины. Порой друзья расходились в четвертом часу, а деликатный хозяин пытался их задержать, уверяя, что он совсем бодр, хотя уже изрядно утомился. Беседы гостей переносились на улицу – случалось, они гуляли по Москве часа два и обменивались впечатлениями о вечере в скрябинском доме.





Дочь Марина делилась, что дети тоже хотели участвовать в таких встречах, особенно если в гости заглядывали поэты и актеры и устраивали чтения, но малышам не разрешали там присутствовать. Во-первых, после вечернего чая им полагалось спать, а во‐вторых, разговоры взрослых не предназначались для юных ушей. Однажды любопытство пересилило, и дети решили нарушить запрет. Они разведали, когда будут читать Шекспира, встали с постелей в половину одиннадцатого, затаив дыхание, проскользнули по коридору, как маленькие привидения. Затем малыши приложили ухо к двери, надеясь, что наконец откроют тайну. Они даже захватили бумагу и карандаш, чтобы записать заветные слова, но услышав их, ничего не поняли, а потому, так и не узнав секрета, вернулись в кровати. Бабушка Мария, мать Татьяны, не заметила проделки детей. Она хлопотала об уюте гостей и не успевала проверить, спят ли внуки.

Именно теща Александра Скрябина управляла домашним хозяйством. Он этими вопросами не занимался, но однажды увидел счет за свет в тридцать рублей и сильно огорчился. «Это же невозможно, Тася! Сколько мы жжем электричества! Так никаких денег не хватит!» – возмутился композитор и пошел по комнатам гасить лампочки. Правда, на следующий день они опять горели – просто музыканту больше не показывали счетов.


Скрябинская квартира строго делилась на две части – внутреннюю, недоступную даже для друзей, и внешнюю, куда приглашали гостей и где мы побывали. Если сейчас мы можем заглянуть в спальню и рассмотреть бельгийскую кровать композитора, то при его жизни посторонние туда зашли, только когда он серьезно заболел. Александр Скрябин внезапно умер в сорок три года от заражения крови из-за прыщика на верхней губе. Как вспоминал Леонид Сабанеев, тогда обнаружили, что музыкант арендовал квартиру на три года – ровно до даты своей смерти. Его близкие кинулись перезаключать контракт с хозяином дома, профессором Аполлоном Грушкой, который жил на первом этаже, и ахнули от совпадения. Удивились и тому, что Скрябин родился на Рождество, а умер на Пасху. Вот такие символические случайности бывают!







Квартира Александра Скрябина: Большой Николопесковский пер., д. 11, стр. 1

История вторая. Особняк Александры Коншиной





«Я помню с детства это странное, состоящее как бы из двух сросшихся, здание, напоминающее архитектурных сиамских близнецов», – писал Владимир Енишерлов, главный редактор журнала «Наше наследие». В глубине сада на Пречистенке прячется неоклассический особняк. Деревья заслоняют плоские пилястры и типичный фронтон в форме треугольника. Сквозь ветви мы пытаемся разглядеть лепные медальоны, никак не ожидая, что зеленый каменный забор приведет к советскому входу в духе позднего конструктивизма. Его строгие гладкие стены выбиваются на фоне помпезного декора особняка. Кажется, будто летающая тарелка приземлилась возле дворянской усадьбы. Величавые львы на воротах ничуть не удивились, только вальяжно зевнули и надменно отвернулись.





Перед нами словно слились две эпохи. Больше ста лет назад, в 1922 году, в этом особняке открыли Дом ученых. В начале 30-х годов вместо парадного крыльца возвели новый вестибюль и большой зал. Пристройку не стали стилизовать под архитектуру прошлого, спроектировав по канонам своего времени, контраст подчеркивали и интерьеры. «Там, из вполне банального гардероба можно было, свернув налево, пройти через обычную дверь, и, вдруг, советский аскетизм скучного присутственного места резко сменялся непривычной роскошью барского особняка», – рассказывал Владимир Енишерлов, признаваясь, что его, тогда ребенка приарбатской коммуналки, в суровые послевоенные годы поражали гостиные с ампирной мебелью, фарфоровыми вазами и картинами.





В Доме ученых на Пречистенке устраивают концерты, так что давайте поднимемся по мраморной лестнице, улыбнемся в высокое зеркало в золоченой раме, пройдем в парадную анфиладу и ощутим атмосферу начала XX века. До перестройки первый зал был угловым, вместо дверей по бокам камина тянулись окна, а рядом стоял рояль. Комнату разделяет колоннада. Пышная лепнина усыпает потолок, где изящные завитки обвивают картуши, переплетаются женские маски и гирлянды цветов. Каннелюры – вертикальные желобки – расчерчивают длинные пилястры. На стенах будто таится целый оркестр: расписные барабаны, трубы, мандолины, скрипки, флейты, бубны.

В следующей гостиной надувают щеки лепные купидончики. Грозные грифоны сжимают орлиные клювы и машут крыльями. Красавицы-музы в античных хитонах играют на музыкальных инструментах. Напротив окна распахивается дверь – там находился камин, исчезнувший в советские годы. Воссозданный штоф цвета охры обтягивает стены, украшенные позолоченными вентиляционными решетками с цаплями. Проходим в бывший дамский кабинет: по потолку летают голубки и ползут листья, цветы и ягоды, между двух окон прижимается к стене уцелевший камин из итальянского мрамора с зеркалом. Анфиладу завершает комната, где стены оттеняет голубоватый штоф, а потолок выделяет лепной фриз – декоративная полоса.

Напротив гостиных располагалась парадная столовая с зимним садом, куда привезли скульптуры из Парижа. В золотой клетке щебетали редкие птицы, мраморный пол заслоняли кадки с пальмами – сейчас вместо них тянутся столы, покрытые скатертями, с перечницами и солонками. По будням здесь можно пообедать – в Доме ученых работает столовая. Над залом возвышается световой фонарь, его поддерживают мраморные колонны. Их сопровождают похожие пилястры на стенах и будто охраняют золотистые грифоны. Ступеньки ведут в эркер с окнами во двор.





Бывший зимний сад отделяет громадная стеклянная чудо-стена. Владимир Енишерлов рассказывал, что в детстве не понимал, как стекло оказалось внутри – огромное, оно не прошло бы ни в окна, ни в двери. Позже он узнал разгадку. Архитектор Анатолий Гунст заказал такую перегородку в Италии во время строительства особняка и стены возводил уже вокруг нее. В 1908 году мастера пригласила вдова Александра Коншина. Ее мужу, серпуховскому промышленнику Ивану Коншину, досталась семейная бумагопрядильная фабрика. Благодаря удачным сделкам с американским хлопком он сколотил крупный капитал и в 1865 году купил у князей Трубецких усадьбу на Пречистенке.


Она сменила немало владельцев. В конце XVIII века на этом участке поселился с семьей Иван Архаров, московский военный губернатор. По словам его внука, литератора Владимира Соллогуба, Архаров вел радушную жизнь, полную неугомонного хлебосольства. Она не ослепляла блеском и не давила роскошью, как у первых вельмож, наоборот, напоминала допетровские времена своим простором и барски-помещичьим укладом. «Стол, всем знакомым открытый без зова, милости просим, чем бог послал», – писал Соллогуб о порядках в доме дедушки. Как говорил историк Сергей Шубинский, каждый день у Архаровых обедало не менее сорока человек, а по воскресеньям собиралось на балах лучшее московское общество – обширный двор не вмещал всех экипажей.







«Чем угостить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я зажарю для тебя любую дочь мою!» – шутил Иван Архаров. Степан Жихарев, автор «Записок современника», рассказывал, как студентом посещал усадьбу на Пречистенке. Архаров обнимал Степана, называл милым и родным умницей, заставлял завтракать, хотел пить шампанское за его здоровье и приглашал все семейство посмотреть на студенческий мундир. Тетка юноши называла эту приветливость кувырканием и объясняла очарованному племяннику, что Иван Архаров хлопотал перед всеми гостями: чем меньше человек значил, тем больше он старался. Однако Степан считал, что проявлять такое дружелюбие невозможно без сердечной доброты.

Степан Жихарев делился анекдотичной историей, как Архаров подготовил рекомендательное письмо для соседского сына. Он просил петербургского знакомого устроить юношу на службу, отзываясь о молодом человеке как о большом простофиле, который худо учился и нуждался в покровительстве. «Удиви милость свою, любезный друг, на моем дураке, запиши его в свою канцелярию и, при случае, не оставь наградить чинком или двумя, если захочешь, – мы за это не рассердимся», – обращался к знакомому Иван Архаров. Он уточнял, что юноша обойдется без жалования, ведь его недостоин, да и отец богат, а будет еще богаче, потому что «живет свиньей». После такой рекомендации соседского сына взяли на работу, в течение трех лет он получил три чина.

Самого Архарова назначили московским военным губернатором благодаря старшему брату Николаю. Тот стал вторым петербургским генерал-губернатором при императоре Павле Первом. Правда, вскоре попал в немилость, лишился должности, а вместе с ним поплатился брат – обоих сослали в их тамбовские деревни. На Пречистенке толпились москвичи, которые приехали проститься с Иваном Архаровым. Николай Карамзин привез мешок книг, чтобы братья не скучали в глуши. Опала продлилась недолго – на престол вступил Александр Первый и разрешил Архаровым находиться там, где те пожелают. Иван вернулся в усадьбу и снова открыл ее двери для всех знакомых, пока не покинул Москву накануне Отечественной войны 1812 года. Пречистенка сильно пострадала от пожара, дом сгорел.

Иван Архаров перебрался в Петербург и умер в 1815 году. Московский чиновник Александр Булгаков передавал брату, что ходили слухи, будто бывшего военного губернатора погубил панический страх – якобы он увидел приведение, и то объявило, что ему осталось жить три дня. Так и случилось. Пречистенскую усадьбу продали Ивану Нарышкину, обер-камергеру и обер-церемониймейстеру, который оставил службу при дворе и заново отстроил дом. Соседка Елизавета Янькова называла Ивана Нарышкина худеньким и миловидным человечком, учтивым в обращении, большим охотником до перстней. По ее словам, он носил прекрупные бриллианты и коротко стриг редкие волосы, что ему очень шло. Его жена, баронесса Екатерина Строганова, приходилась двоюродной тетей Наталье Гончаровой. Нарышкин был посаженым отцом Натальи на свадьбе с Александром Пушкиным.

От семьи Нарышкиных дом перешел к их дальним родственникам Мусиным-Пушкиным, затем к княгине Екатерине Гагариной, а потом к упомянутым Трубецким. Новый хозяин Иван Коншин последовал купеческой традиции и записал особняк на имя жены, за два года его переделал, а в 1882 году, как и другие представители династии, получил потомственное дворянство. Он умер в семьдесят лет в 1898 году, оставив Александре около десяти миллионов рублей и серпуховскую фабрику. Не желая заниматься фамильным предприятием, вдова продала его братьям мужа и превратилась в одну из самых крупных меценаток своего времени. Через десять лет в ее доме на Пречистенке появилась трещина со стороны переулка. Тогда богатая наследница обратилась к соседу Анатолию Гунсту.


Архитектор за два года перестроил особняк: возвел новые стены, оформил интерьеры и оборудовал дом современными удобствами. Провели не только водопровод и канализацию, но и вентиляцию с системой вытяжных пылесосов, а в ванной комнате установили специальное устройство для подогрева простыней – настоящее чудо техники. Вдова не жалела денег на отделку, Гунст работал с широким размахом. Он использовал дорогие материалы – французскую бронзу и итальянский мрамор.





Александра прожила в новом доме всего четыре года. Как писали в некрологе в журнале «Искры» в 1914 году, она завещала около пятнадцати миллионов на благотворительные учреждения и около пяти – родственникам и служащим. Женщина не имела детей, а потому оставила пречистенский особняк Варваре Коншиной, жене племянника. Краевед Александр Родин называл историю пожилой вдовы и ее дома трагическим сюжетом. Одинокая и замкнутая, Александра не доверяла людям, подозревая, что о ней заботятся ради денег. Она почти ни с кем не общалась и проводила дни в окружении кошек. Из-за болезни Александра не могла ходить: когда возводили новый дом, она поселилась в соседней усадьбе, и чтобы туда попасть, переезжала переулок в карете.

По словам Александра Родина, перестройку дома затеял адвокат Александр Дерюжинский, который заведовал делами Коншиной. Видимо, он старался развлечь вдову и в день ее именин, в апреле 1910 года, когда уже отделали особняк, устроил праздничный концерт со знаменитыми музыкантами. Вдова осталась равнодушной – ее не радовали ни изысканные камины, ни нарядная лепнина, ни утонченные скульптуры. Зато они восхищают нас. Если бы Александра Коншина знала, что дом в XXI веке станет одним из самых гостеприимных в Москве, она бы, возможно, улыбнулась.





Особняк Александры Коншиной: ул. Пречистенка, д. 16/2

История третья. Дом Лопухиных

«…Все стены больших комнат оказались дочерна затертыми, исцарапанными и замазанными как раз до уровня человеческого роста», – вспоминал Валентин Булгаков, последний секретарь Льва Толстого. В начале 1920 года он осматривал особняк на Пречистенке, где собирались открыть музей писателя, и рассказывал, что весь дом разорили и страшно запустили. Мебель растащили, не осталось ни стула, паркет испортили и загрязнили, выключатели сорвали – зияли дыры и торчали обрывки проволоки. По словам Булгакова, будущего директора музея, уцелело только то, до чего не смогли достать, – старинные росписи на потолках и несколько люстр.

Парадные двери оставили раскрытыми настежь, замки вырезали и украли – войти мог кто угодно. Однажды Валентин Булгаков натолкнулся в большом зале на гроб с покойником. «Да и почему было, в самом деле, не воспользоваться ампирным особняком… и как мертвецкой?!» – возмущался он. Дом на Пречистенке подвернулся ему случайно. В отделе по делам музеев Наркомпроса – Народного комиссариата просвещения – раздумывали, где бы устроить литературную экспозицию о жизни и творчестве Толстого. Художник Николай Бартрам предложил один чудо-особнячок. Когда Булгаков впервые увидел дом, дыхание перехватило – он сразу почувствовал, что нашел место, достойное музея великого писателя.





Вдоль Пречистенки тянется типичный особняк в духе московского ампира – одноэтажный, с невысоким портиком и антресолями. Над окнами плывут характерные медальоны с венками и лентами, символами дружбы и славы, а вокруг маскаронов с гирляндами зажигаются факелы – символы знания. Под фронтоном, верхней частью фасада в форме треугольника, чередуются рога изобилия, лиры и гении – крылатые хранители. На цоколе, как на пьедестале, стоят шесть колонн. Они не имеют базы – основания – и благодаря этому архитектурному приему выглядят стройнее. За ними скрывается образцовый барельеф на античный сюжет «Поклонение Амуру» – похожие лепные фигуры в хитонах украшают дом Волковой в Леонтьевском переулке.

Когда Валентин Булгаков спустился в подвал чудо-особнячка, он испытал глубокое разочарование. Среди гор мусора, который сюда сваливали месяцами, торчали «ребра колоссальных бревен». Дом оказался деревянным, чего нельзя было предположить по внешнему виду! Особняк тщательно замаскировали под каменный: оштукатурили, сделали имитацию руста – рельефной кладки, окна оформили крупными замка́ми – блоками в форме веера.


Будущий директор музея переживал – как в деревянном здании хранить толстовские коллекции, пытаясь отыскать каменный дом, но не получилось. С этим ампирным особняком предстояло решить бюрократическую задачу: формально он принадлежал не Наркомпросу, а штабу Московского военного округа, там размещалось общежитие служащих.

Вопрос быстро уладили – отдел по делам музеев возглавляла Наталия Седова, жена народного комиссара по военным делам Льва Троцкого, поэтому штаб уступил дом на Пречистенке. Его обитателям предоставили другое общежитие, но они не спешили съезжать. Освободилась только одна комната из четырех занятых на антресолях, и Валентин Булгаков сразу там поселился. Вначале пришлось терпеть неудобства – канализация не работала, не хватало дров и мебели. Он повесил на парадную дверь замок, но жильцы его сорвали – они не хотели обходить особняк и пользоваться черным ходом. Тогда Булгаков купил новый замок, потяжелее, и дверь уже не смогли отпереть. Наконец служащие штаба были вынуждены собирать вещи.

В доме начался ремонт: монтеры исправляли проводку, слесари чинили двери, стекольщики приводили в порядок окна, печники проверяли дымоходы, маляры преображали комнаты, потом взялись за фасад. В то время особняк выглядел белым пятном, и лепнина сливалась со стенами. Кое-где краска слезла, проглядывали следы старых слоев. В отделе по делам музеев решили восстановить первоначальный цвет – искусствовед Игорь Грабарь и реставратор Григорий Чириков долго скребли фасад перочинными ножиками, определив, что следует брать зеленовато-оливковый оттенок, а колонны и декор выделять белым. Так и поступили. Правда, спустя восемь лет, когда обновляли фасад к юбилею со дня рождения Толстого, выяснили, что цвет подобран неправильно. Дом перекрасили в насыщенно-желтый – классический тон московского ампира.

Не прошло и двух недель, как особняк преобразился до неузнаваемости. По словам Валентина Булгакова, после ремонта он «стоял чистенький, как игрушечка» и бросался в глаза на фоне замызганных и обветшалых домов. Привезли музейные экспонаты, они лежали в большом зале, прикрытые холстами. Их не могли повесить – в те трудные годы было сложно разыскать гвозди. Только через полтора месяца их достал один работник, пользуясь неведанными таинственными связями. Он раздобыл длинные и толстые проволочные гвозди – те не подходили для маленьких рамок и портили стены, но на другие рассчитывать не приходилось. На десятую годовщину смерти Льва Толстого, 20 ноября 1920 года, музей торжественно открыли. Вот уже более ста лет он занимает особняк, сохранив его подлинный облик.

Дом построил в 1822 году архитектор Афанасий Григорьев. Он родился крепостным, но благодаря таланту получил вольную и превратился в одного из самых блестящих мастеров эпохи ампира. Творческая карьера Григорьева длилась около шестидесяти лет. В 1817 году к архитектору обратился поручик Василий Лопухин, представитель старинного дворянского рода. Он владел участком на углу Пречистенки и переулка, который в честь него назвали Лопухинским. Дом Лопухина сгорел в пожаре 1812 года, и он заказал Григорьеву возвести новый, но сам не дожил до конца строительства. Усадьба досталась старшему сыну Аврааму Лопухину, отставному капитану лейб-гвардии Преображенского полка, коллежскому советнику, поэту и переводчику. Он знал несколько иностранных языков и печатался в популярных журналах своего времени.

Как раз когда отделали особняк, Авраам женился на семнадцатилетней Василисе Федоровне – она была моложе мужа на тридцать один год. Давайте представим, что мы попали к супругам в гости, прогуляемся по парадным комнатам и окунемся в атмосферу послепожарной Москвы. Заходим в овальный вестибюль, пристроенный со двора. Его окружают экседры – полукруглые ниши с полукуполами. Потолок усыпан росписями в технике гризайль – так называют вид живописи, когда разными оттенками одного цвета создают эффект скульптурного рельефа. Кажется, будто мы видим кессоны с розетками – углубления с цветочным орнаментом.







Вестибюль – своеобразный ключ к загадкам планировки. Он открывает парадную анфиладу: гостиные перетекают одна в другую, образуя заваленную на левый бок букву «Г». Вестибюль также провожает в жилые комнаты в задней половине дома, их отделяет потайной коридор, сверху размещаются антресоли – верхний полуэтаж. Мы направляемся в соседнюю камерную прихожую: по потолку ползет меандр – узор в форме квадратной спирали, по углам в трех венках плывут вазы, а по краям выпускают когти сфинксы – фантастические существа с женским лицом, орлиными крыльями, львиными лапами и хвостом дракона.





Прихожую сменяет угловой зал – его окна выходят на улицу и во двор. На расписном плафоне величественные грифоны охраняют пышные вазы с фруктами и цветами, гирлянды окольцовывают лиры с трубами, бубнами и колокольчиками. Мы переходим в парадный кабинет. Сверкающие белоснежные колонны из искусственного мрамора поддерживают декоративную арку с архитравом – горизонтальной балкой. Свод покрывают изящные росписи: стрелы пронизывают венки, в вазах рассыпаются колосья, а шлемы вплетаются в растительные орнаменты. Из-за колонн выглядывает боковая дверь – она кажется такой же высокой, как анфиладные, но если присмотреться, можно заметить ее глухую верхнюю часть, замаскированную под створки. Дело в том, что эта дверь ведет в коридор, где потолки ниже, чем в парадных комнатах – ведь сверху нависают антресоли.





За парадным кабинетом тянется большая гостиная. По плафону, будто по голубому небу, летают разноцветные бабочки, вместо облаков парят букеты цветов: рядом с розами склоняют бутоны желтые тюльпаны, распускаются маки и хризантемы, ютятся васильки и незабудки. Этот парадный зал показывает, что архитекторы не соотносили фасад с планировкой дома и не обозначали границы комнат портиком. Так, его колонны обрамляют только три окна большой гостиной из четырех и объединяют их с окнами кабинета. Анфиладу завершает парадная спальня: на своде изгибают шеи лебеди, извиваются змеи и всматривается в даль филин. Расписные ручки ваз похожи на цапель – птицы склоняют клювы, цепляясь за гирлянды цветов, раскинутых на зеленом фоне.

Здесь мы снова встречаем колонны – только не ионические, как в кабинете, а коринфские. Их легко отличить по капителям – верхушкам. В парадной спальне они напоминают корзины, увитые большими резными листьями аканта, а в кабинете их украшают волюты – завитки. Вероятно, между колоннами в этой комнате – по моде того времени – стояла ширма из красного дерева, отделяя кровать. Любопытно, что другие владельцы особняка не меняли интерьеры на свой вкус. Василиса пережила мужа на пятьдесят семь лет и умерла в 1892 году. Детей у Лопухиных не было, дом достался их племянникам Ивану и Павлу Ворониным, а те продали его в 1894 году Екатерине Станицкой, жене надворного советника. Она пригласила архитектора Сергея Соловьева, тот переделал усадебные постройки во дворе и Лопухинском переулке, устроив во флигеле квартиры.







Трогать отделку особняка Екатерина не стала, как и следующий хозяин – сын известного кирпичного заводчика Федор Челноков. Он купил усадьбу в 1911 году и успел продать ее за месяц до Октябрьской революции богатым купцам Генч-Оглуевым, уже их особняк национализировали. Неизвестно, как сложилась бы история дома, если бы ему не выпал жребий стать музеем. Возможно, он достался бы некому ведомству, росписи замазали бы масляной краской. Или особняк отдали бы под посольство, тогда парадные комнаты закрыли бы для посетителей. К счастью, судьба дома сложилась удачно – и для самого особняка, и для нас, ведь мы можем телепортироваться в эпоху ампира по цене музейного билета. Вот это действительно повезло!







Дом Лопухиных: ул. Пречистенка, д. 11/8, стр. 1

История четвертая. Поливановская гимназия

По гимназии пополз слух: «Лев в гневе». Класс, испугавшись, замер, даже шепот затих. Вдруг дверь с треском распахнулась, будто сорвалась с петель, и влетел директор Лев Поливанов. Его львиная грива была похожа на змей горгоны – казалось, они вот-вот зашипят от негодования. «Иков, Иков! Не забывай, что здесь не кабак, а питейное заведение!» – закричал директор. Услышав такую оговорку, воспитанники, не выдержав, захохотали. Лев Поливанов, конечно, хотел сказать: «Учебное заведение». Засмеявшись, он выскочил из комнаты, а фраза превратилась в крылатую и выпорхнула из стен здания. Ее даже вспоминал Лёва Толстой, сын великого писателя, в то время выпускник гимназии. Но что натворил Иков?

Сам провинившийся, будущий литератор и меньшевик Владимир Иков, описал эту историю в мемуарах. Он учился в 90-х годах XIX века и признавался, что неизменно получал за поведение отметку «неудовлетворительно». Мальчика давно исключили бы из казенной гимназии, но в частной Поливановской смотрели сквозь пальцы на мелкие проступки – главное, чтобы воспитанник подходил к учебе с энтузиазмом. Однажды третьеклассник Владимир с приятелем удрали без разрешения старшего надзирателя на антресоли. Там размещались столовая для пансионеров, которые жили в гимназии, их дортуары – спальни – и две комнаты для младших классов. Они пустовали на большой перемене, когда детей отводили в общий зал на втором этаже.





Бегать по лестнице запрещали, однако двое ослушались – на антресолях они резвились и дурачились до упаду, по словам Владимира Икова. Потом его компаньон убежал, а Владимир уже в одиночку открыл краны: вода полилась на пол, просочилась через потолок и затопила директорский кабинет. Поднялась суматоха. Служащие носились с ведрами и тряпками, собирались ругать приятеля Владимира – ведь именно его застукали на лестнице, но Иков сознался, что устроил наводнение он. Тогда Лев Поливанов отчитал ученика афоризмом про питейное заведение. Хулигана оставили после уроков. Он сидел в общем зале, огромном и двусветном, с двумя рядами окон, от скуки разглядывая гимнастические снаряды, спрятанные за мраморными колоннами.

Этот величественный зал бывшей дворянской усадьбы открывал длинную анфиладу, где во времена гимназии оборудовали классы. Владимир Иков рассказывал, что они тянулись по одной линии, друг за другом. Рядом с залом находилась учительская, откуда за ним следил старший надзиратель, пока голодный нарушитель дисциплины томился на лавке, с тревогой на душе. Дома-то не похвалят! Подобное наказание – оставлять воспитанников в зале – считалось высшей мерой, которой подвергли и Владимира Икова. «Как выражался наш старенький француз: „Иков, ви будет сижу после кляс“. Сидеть „после кляс“ можно было час, два, три…» – объяснял он. Владимир Иков помнил только один случай, когда ученика отчислили за проступок. Тот несколько месяцев подделывал родительскую подпись в бальнике, или в дневнике, да так искусно, что даже отец принял ее за свою.



В Поливановской гимназии не выдавали золотых и серебряных медалей, не вели табель ученических рангов, то есть не распределяли воспитанников по местам, и не сравнивали их успехи каждую четверть. Директор отказался от такой системы, чтобы не создавать нездоровой погони за отметками. Поэт Валерий Брюсов рассказывал, что перешел в эту гимназию в шестом классе и попал в совершенно другую среду, где относились к науке как к настоящему делу, а не как к скучной повинности. «И что замечательно: мы, пережженные восторгами, выходили в жизнь с открытыми глазами на искусство», – писал выпускник гимназии, поэт Борис Бугаев, более известный как Андрей Белый.


А вот у поэта Максимилиана Волошина сложилось иное мнение. Он учился в двух гимназиях, Поливановской и Первой Московской, и говорил, что это были «самые темные и стесненные годы жизни, исполненные тоски и бессильного протеста против неудобоваримых и ненужных знаний». Согласно уставу 1871 года, в гимназиях давали классическое образование, уделяя большое внимание древним языкам – латинскому и греческому. Лёва Толстой рассказывал, что их изучение сводилось к зубрежке грамматики, неправильных склонений и спряжений, в чем, по его мнению, проявлялась рутина дурной педагогики. Кроме того, воспитанникам преподавали математику, физику, географию, историю, логику, чистописание, закон Божий, рисование, гимнастику, французский, немецкий, русский язык и словесность – литературу. Окончив восемь классов, выпускники могли поступить в университет без экзаменов.

В гимназию принимали детей с десяти лет и требовали, чтобы они уже умели бегло читать, пересказывать, писать без ошибок под диктовку, разбирались в сложении, вычитании, умножении, делении, знали молитвы и основные события из Священной истории Ветхого и Нового Заветов. С восьми лет воспитанников брали в так называемый приготовительный класс, где всему этому обучали. Андрей Белый в книге «На рубеже двух столетий» вспоминал, как впервые оказался в Поливановской гимназии. Представительный швейцар Василий проводил Борю и его отца, математика Николая Бугаева, по лестнице, окруженной белыми колоннами. Огибая ее, они прошли мимо общего зала, где гудели мальчики, и направились в директорский кабинет с пестрой деревянной мебелью. Лев Поливанов там и работал, и жил.

Книжные шкафы отгораживали спальню – скромный угол в пять квадратных метров, как рассказывал Алексей Сливицкий, учитель и детский писатель. По его словам, если бы возле кровати не стоял столик, заваленный грудой книг и газет, могло показаться, что там спит прислуга. Литературовед, автор популярных учебников, Лев Поливанов вместе с другими педагогами открыл частную мужскую гимназию в 1868 году. Он управлял ею более тридцати лет до самой смерти, преподавал логику, латынь, русский язык и словесность, возглавлял «Шекспировский кружок» – помогал воспитанникам и выпускникам ставить спектакли. Сливицкий делился, что всегда заставал директора за работой – и ранним утром, и в полночь. Поливанов умудрялся переводить французских классиков в стихах даже в тарантасе, когда лошади бежали рысью по грунтовой дороге.

«С первого гимназического дня … я жил, переполненный, взволнованный, удивленный и восхищенный образом „Льва“», – писал Андрей Белый. Ученики любили и уважали директора. Владимир Иков называл его магом и волшебником труднейшего из искусств, который умеет заряжать любовью к своим предметам. Поливанов садился в кресло, закапываясь до подбородка, откидывал седую гриву волос, читал стихи, шутил, увлеченно рассказывал о любимых писателях: Пушкине, Жуковском, Шекспире. Его лицо словно светлело, глаза блестели через очки, приковывая слушателей. «И незаметно пролетало время, и хотелось задержать его бег, и вызывал досаду неумолимый звонок сторожа», – признавался Владимир Иков. Двери раскрывались, появлялся старший надзиратель со словами: «Урок кончен», затем шел дальше, в следующий класс, повторять то же, а воспитанники с грустью возвращались к реальности.


Занятия начинались в девять часов утра и заканчивались в три или четыре часа дня. Уроки длились по пятьдесят минут, маленькие перемены – по десять, а в полдень объявляли перерыв на час. В Поливановской гимназии учились от ста пятидесяти до ста девяноста человек. Как замечал Владимир Иков, в школе поражал огромный процент титулованных детей, в ушах стоял звон от княжеских, графских и баронских фамилий. Андрей Белый утверждал, что ядро коллектива составляли сыновья верхов русской интеллигенции, часто профессоров. Он говорил, что относительно высокая плата отрезала доступ небогатым семьям, создавая дворянско-помещичий штамп. Обучение стоило от ста восьмидесяти до двухсот пятидесяти рублей в год. Для сравнения: в Первой Московской гимназии в конце XIX века родители отдавали семьдесят рублей в год. Правда, воспитанников там насчитывалось около семисот.

Аренда здания для Поливановской гимназии тоже обходилась недешево. В одном из писем директор делился, что десятого сентября внес по контракту четыре тысячи триста рублей. Не успеешь в срок – договор разрывали и за каждый день начисляли пятьдесят рублей. В августе 1892 года Лев Поливанов столкнулся с проблемой – из-за холеры перенесли начало занятий, а значит, деньги от учеников задерживались, было нечем платить за помещение. Все лето директор готовил к изданию два тома Пушкина. Он пытался закончить работу к сентябрю, чтобы гонорар отдать за аренду, и правил текст сутки напролет. «Я до сих пор не могу без ужаса вспомнить этот день и эту ночь. Я едва не ослеп», – писал Поливанов.

В то время гимназия занимала дом Пегова на Пречистенке. В справочных книгах такой адрес встречается с 1883 по 1915 год. Школа не раз переезжала, позже для нее возвели собственное здание в Лопухинском переулке, где она проработала до революции. Гимназией тогда руководил Иван Поливанов, сменивший отца после его смерти в 1899 году. Дом Пегова чаще называют усадьбой Охотниковых – по фамилии первых владельцев. В начале XIX века гвардейский корнет Павел Охотников купил владение Талызиных. Только отремонтировали деревянные постройки – как случился пожар 1812 года, все сгорело дотла. Хозяин сразу заказал план каменной усадьбы. К кому из архитекторов он обратился, точно не известно. По одной из версий, проект составил Федор Соколов – он восстанавливал Пречистенскую часть города.

Предположительно, главный дом начали строить в 1817 году после того, как возвели дворовые службы, а закончили через три года. Громадный особняк с боковыми крыльями растянулся более чем на семьдесят метров вдоль улицы. Мысленно прочертите линии по его краям вглубь участка и поставьте там флигели. Соедините их дугой и разместите три хозяйственных корпуса. Два из них – полукруглые, с аркадами. Слева – для погреба, ледника и амбаров, справа – для конюшни и каретного сарая. Посередине обозначьте квадратную кладовую. Архитектор спроектировал во дворе одноэтажные постройки, однако его задумку нарушили поздние переделки. У флигелей появился второй этаж в 1841 году, а у остальных зданий – в советское время. Тогда их превратили в коммунальные квартиры, кладовая лишилась портика с колоннами, похожего на те, что украшают флигели.

Давайте вернемся на Пречистенку и рассмотрим фасад дома. Владимир Иков называл его типично «николаевским» – строгим, суровым, подтянутым, как солдаты. Восемь колонн опираются на выступ первого этажа, между ними выглядывают барельефы, а незаметные пилястры отделяют центральную часть. Под треугольным фронтоном пустует фриз – горизонтальная полоса. Раньше там вырисовывались на черном фоне крупные буквы: «Частная гимназия». Историк Юрий Шамурин писал в «Очерках классической Москвы» в 1914 году, что этот огромный дом не приносил никаких новых впечатлений. Что же вызвало такой критический отзыв?

Искусствовед Сергей Попадюк подробно объяснял архитектурные «неопределенности» особняка Охотниковых. Он отмечал робкую игру плоскими ризалитами, или выступами, обращал внимание на неуместные пустоты по сторонам портика в ярусе антресолей. Там обрывается ряд окон, его сменяет гладкий фасад, выше ползут отверстия – они освещают чердак. Треугольный фронтон будто раздавливает капители – верхушки колонн. Попадюк указывал, что архитектор неправильно использовал новый, чисто ампирный прием, когда каннелюры – вертикальные желобки – не полностью покрывали колонны. Мастер сделал углубления в нижней части, а должен был поступить наоборот, чтобы создать эффект, словно на колонны надели каменный футляр, закрыли полосы и оставили их только наверху.


На боковых крыльях дома плывут кованые балконы, под ними прорезались проезды во двор – их заложил другой хозяин. В 1879 году Василий, сын Павла Охотникова, продал усадьбу. Ее приобрел Владимир Пегов, владелец трех заводов в Ярославле: водочного, пивомедоваренного и солодовенного. Через два года, перед тем как сдать особняк гимназии, он затеял перестройку – превратил проезды в жилые помещения и переделал черную лестницу. Пегов собирался сломать висячие переходы, которые вели из дома в дворовые флигели, но разрушил только один – второй сохранился до наших дней. Многие источники утверждают, что в 1915 году дом на Пречистенке купила предпринимательница Вера Фирсанова и пригласила архитектора Александра Таманяна. Однако в адресных и справочных книгах «Вся Москва», что издавались по годам, усадьба вплоть до революции числилась за Пеговыми.





Александр Таманян перестраивал особняк уже после того, как стены дома покинула гимназия. Архитектор планировал вернуть проезды, но так и не воссоздал их. Он разобрал печи, проложил водяное отопление, обновил вестибюль и бывший общий зал – тот самый, где скучал наказанный Владимир Иков. Талантливый реставратор и стилизатор, Таманян оформил интерьеры в духе модного неоклассицизма. Отделка будто притворялась ровесницей усадьбы, гармонично дополняя ее ампирный облик – несмотря на разницу в возрасте почти в сто лет. Мы можем увидеть это своими глазами – в парадном двусветном зале устраивают открытые концерты. Их проводит музыкальная школа имени В. И. Мурадели – да, и сегодня в особняке учатся дети!

С 50-х годов XX века дом делят две школы – художественная и музыкальная. Вероятно, с того времени и добавилась вторая наружная дверь. Ее пробили на месте тройного окна справа от портика – симметрично той, что уже была. Теперь у каждой школы свой вход. Давайте потянем за ручку левую дверь, пройдем в вестибюль и поднимемся по чугунной ажурной лестнице – искусствоведы считают, что она появилась в конце XIX века. Как много раз переделывали усадьбу! Цилиндрический свод со световым фонарем расписали по проекту Александра Таманяна. Тогда же четырехколонный портик вестибюля украсили античными фигурами.

Парадная лестница ведет в большой двусветный зал – его архитектор превратил в театральный. Сцену окружает портик с треугольным фронтоном, стены оттеняет желтоватый искусственный мрамор, по потолку ползут росписи «под бронзу». С нижними окнами чередуются пилястры, над ними возвышаются кариатиды, а в углах красуются барельефы. И хотя больше не осталось тех колонн, которые вспоминал Владимир Иков, кажется, здесь до сих пор витает дух Поливановской гимназии. И представляется, как на перемене ходят парами воспитанники, шумят, смеются, пока не прозвенит звонок. Вот зал пересекает директор, он высоко закидывает голову и бросает строгий взгляд из-под очков. А вот в одиночестве сидит Володя Иков. Уроки давно закончились, ученики разбежались, и мальчик мечтает, чтобы старший надзиратель поскорей отпустил его домой.