И мне не нравится этот взгляд — внимательный, цепкий, оценивающий. Своим любопытством женщины сродни разведчикам. Завтра вся наша эмигрантская община станет шушукаться, что у панны Беаты наконец появился фаворит в моём лице. Я-то, конечно, был бы счастлив, да ведь всё общение ограничивается лёгкими, ни к чему не обязывающими разговорами. К тому же я так и не понял, согласна ли она отпраздновать рождество вместе со мной…

Остаюсь в особняке до вечера. Пью чай, болтаю со знакомыми эмигрантами, — обсуждаем высылку двух наших сотоварищей из Парижа по требованию русского посольства. Приходим к выводу, что Луи-Филипп Николая побаивается. Да и как не побаиваться, если и двадцати лет не прошло, как русская армия взяла Париж…

Лелевель и Зых появляются довольно поздно и сразу расходятся по своим кабинетам. Что-то сегодня они ездили дольше обычного. Теперь можно уходить и мне. С Каминским договорились, что вечером встретимся в «Звезде Парижа» и он расскажет о небольшом путешествии по столице.

Но вот неожиданность, — Зых стоит на пороге своего кабинета. А кабинет у него на первом этаже, рядом с гардеробной. Ощущение, что он кого-то поджидает. И этот «кто-то» — ваш покорный слуга.

— Не соблаговолит ли пан зайти ко мне по делу? — несколько церемонно спрашивает Зых нейтральным тоном.

Никакого желания общаться с ним нет, но и причин отказаться тоже нет. Проходим в комнату. Кабинет невелик, да и обставлен просто. Усевшись возле стола, выжидательно смотрю на Зыха. И тот сразу берёт быка за рога.

— Буду признателен, если пан перестанет любезничать с панной Беатой, — говорит без обиняков, неприязненно глядя круглыми совиными глазами.

В удивлении откидываюсь на спинку стула.

— А какое вам дело до того, с кем я любезничаю? — спрашиваю в свою очередь, стараясь говорить как можно спокойнее.

Вместо ответа Зых кладёт на стол кулаки. Славные кулаки, увесистые.

— Если говорю, значит, есть дело, — мрачно произносит он. — И готов повторить просьбу.

— А-а, так это просьба…

— Пока — да.

Сказано, словно булыжником по голове.

— Просьба отклоняется, — отвечаю равнодушно. — Сами-то поняли, что сказали? Мне, шляхтичу, пытаетесь запретить общаться с девушкой? Мои деды убивали и за меньшее.

Посунувшись вперёд, Зых оскаливается. Возможно, в его понимании это улыбка.

— Мне с вами собачиться недосуг, — нагло заявляет он. — Вы шляхтич, я разночинец, — какая разница? Есть девушка, и она будет моей. Или ничьей. Но уж точно не вашей. Так что не тратьте время и о себе подумайте.

Это уже прямая угроза. На столе у помощника по безопасности стоит бюстик Наполеона. Возникает мимолётное желание размозжить бронзовым императором голову мерзкого плебея. Но я с собой справляюсь. Ещё не время.

— Чьей будет девушка, она сама решит, — презрительно говорю, поднимаясь. — Но уж точно не вашей. Вы не в её вкусе. У меня всё.

И выхожу, хлопнув дверью. В спину плевком летит злобная, шипящая реплика:

— Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому… шляхтич!

Глава третья

Среди многих наград российского посла во Франции князя Карла Андреевича Поццо ди Борго медаль «За взятие Парижа», учреждённая Александром Первым, была далеко не самой важной. Однако, собираясь на приём к министру иностранных дел герцогу де Бройлю, посол демонстративно прикрепил к мундиру именно её.

Герцог, человек неглупый и проницательный, этот неформальный дипломатический демарш оценил по достоинству, внутренне вскипел и настроился на тяжкий разговор. Что, впрочем, не помешало встретить хмурого посла дружелюбной улыбкой, давшейся не без труда. Радушным жестом указал на кресло.

Предчувствия не обманули. Поццо ди Борго, едва обменявшись приветствиями, отказался от кофе и вручил ноту протеста. Министр сделал вид, что внимательно читает документ, хотя никакой необходимости в этом не было. Вот уже много месяцев российское посольство забрасывало правительство Франции однообразными нотами, в которых обращало внимание на недопустимость пребывания на французской территории польских эмигрантов-революционеров. Выражения менялись, а суть оставалась неизменной. «И не надоело им», — меланхолически думал министр, машинально скользя взглядом по ровным строчкам.

— Я доведу ноту вашего правительства до сведения его величества Луи-Филиппа, — сказал наконец он, откладывая бумагу. (А так хотелось бросить в корзину.) — Пока же могу со всей определённостью сказать, что изложенные в документе упрёки безосновательны.

— Вот как? У нас на сей счёт иное мнение, — сказал посол, упрямо наклоняя седеющую голову.

— И тем не менее… Ну, посудите сами: господам Лелевелю, Ходзько и некоторым другим наиболее радикальным эмигрантам уже вручены уведомления о необходимости покинуть Париж…

— Вот-вот! Париж! Не страну, как мы просим, а всего лишь её столицу. Да и тут никуда не спешат. Остаются на месте и по-прежнему мутят воду, — вставил посол.

— Не стоит огорчаться. Речь вовсе не о попущении со стороны властей, а всего лишь о нерасторопности нашей полиции. Кое-кого мы по вашим запросам уже выслали, и вы о том знаете. И с этими разберёмся, уверяю вас. — Министр поиграл пером. — Что касается основной части польских эмигрантов, то к ним никаких претензий нет. Люди просто живут, работают, соблюдают французские законы. На каком основании прикажете их высылать?

С этими словами де Бройль сокрушённо развёл руками, а заодно и оправил кружевные манжеты. «За каким чёртом надо было их вообще впускать?» — хотел было сказать князь. Но не сказал. Симпатии и сочувствие французов к польским повстанцам были общеизвестны. Попробовало бы французское правительство, наплевав на общественное мнение, отказать им во въезде и разрешении на жительство!.. Правда, ещё вопрос, чего больше в этих симпатиях, — любви к Польше или неприязни к России. И двадцати лет не прошло, как русская армия стёрла в порошок Бонапарта. Национальное унижение наложило на образ мыслей французов совершенно определённый отпечаток. Что плохо для России, то хорошо для Франции, — примерно так рассуждали гордые потомки галлов[12].

— Как вы понимаете, мсье де Бройль, менее всего нас беспокоят приличные, законопослушные эмигранты, — возразил посол. — Речь исключительно о радикальных персонах, готовящих вооружённые выступления на территории Российской империи. Имеется в виду Лелевель и ряд его единомышленников. Список этих людей был приложен к предыдущей ноте.

Он чуть наклонился к министру и повысил голос:

— Пока так называемый польский национальный комитет ограничивался благотворительной деятельностью и выпуском нелепых прокламаций, можно было бы не обращать внимания. Но, по нашим сведениям, в последнее время комитет активно готовит новое восстание в Царстве Польском, господин министр. Вы полагаете, мы можем спокойно смотреть на их приготовления?

Он с некоторым вызовом уставился на министра. Тот ответил спокойным взглядом.

— Нам ничего не известно о каких-либо революционных планах эмигрантов, — сказал вежливо.

— Зато нам известно, — отрезал посол.

«Откуда?» — чуть не спросил де Бройль.

Вопрос был не праздный. Судя по претензиям российского посольства, там хорошо ориентировались в делах и людях Комитета. Информированность посла была такова, что обсуждать эмигрантский вопрос с видом благодушного неведения де Бройлю удавалось уже с трудом.

Да, чёрт возьми! Эмигранты становятся всё опаснее, всё агрессивнее. Да, их планы поднять новое восстание в Царстве Польском существуют и становятся всё реальнее. И кому как не министру его величества Луи-Филиппа знать это. А вот послу Российской империи знать это совсем не обязательно. Но ведь знает откуда-то…

— Скажу больше, — напористо продолжал ди Борго. — По нашим сведениям, Комитет вступил в переговоры с партией князя Чарторыйского. При всех политических разногласиях, не исключено объединение их усилий. И тогда угроза нового восстания станет намного вероятней. Неужели правительство Франции это не смущает?

— Чего вы хотите, мсье посол? — вопросом на вопрос ответил де Бройль, с трудом подавляя раздражение. (В том числе и потому, что о переговорах между Чарторыйским и Лелевелем слышал впервые. А это важно, очень важно. И, опять-таки, откуда чёртов ди Борго знает о том? Да ещё раньше министра?)

Посол выдержал паузу.

— Хочу я понять… и доложить российскому императору, естественно… на чьей стороне Франция в беспокоящем нас вопросе, — произнёс негромко. — Если на стороне России, то почему позволяете, чтобы ваша земля становилась площадкой для опасных антироссийских козней? (Министр прищурился.) А если на стороне Польши… ну, тогда так и скажите. А император будет решать, что с этим делать.

И как бы невзначай коснулся висевшей на груди медали «За взятие Парижа».

Министр ощутил бессильный гнев. Да как он смеет?.. Дерзость посла была беспрецедентна, — однако подкреплена всей мощью России, чья армия не знала равных в Европе. И потому приходилось терпеть, скрывая желание выгнать ди Борго. Ах, какое сильное желание…

— И другое хочу понять, — продолжал посол, не сводя взгляда с побледневшего от ярости министра. — Подготовка вооружённого выступления требует средств. Ружья, патроны, сабли, амуниция — всё денег стоит. Больших денег. Откуда они у Лелевеля? Он, что не секрет, человек небогатый, и его сообщники тоже. Откуда деньги, вот вопрос?

— Ну, знаете! Я деньги в эмигрантских карманах не считаю, — окрысился герцог, не сдержавшись.

— Я тоже, — невозмутимо откликнулся князь. — Однако деньги у комитета есть, это факт. Хотя, вроде бы, не должно быть. Загадка, не так ли?

Поднявшись, он расправил плечи и отчеканил:

— Правительству Российской империи в высшей степени не хотелось бы полагать, что финансовое обеспечение подрывной активности польских смутьянов осуществляет правительство королевства Франция. А значит, контролирует и направляет их деятельность, враждебную Россию и её интересам. — Помолчав, добавил твёрдо: — Такого рода поддержка имела бы фатальные последствия для отношений между Россией и Францией.

Вот оно! Де Бройлю стало ясно — посол сегодня явился именно ради этой грозной фразы. Французам открытым текстом дают понять, что русское терпение на исходе. А если ещё учесть общеизвестное презрительное отношение императора Николая к королю-буржуа Луи-Филиппу…

Министру стало неуютно и даже, что скрывать, страшновато. Он попытался перевести ситуацию в шутку.

— К чему эти суровые слова, мсье посол? — спросил, глядя на ди Борго снизу вверх. — Сказано так, словно вы ради ликвидации кучки эмигрантов готовы взять Париж ещё раз…

— Надеюсь, до этого не дойдёт, — резко сказал посол. — Но и мириться с тем, что польским повстанцам ваша страна фактически потакает, мы больше не намерены. Мало сказать, что это недружественная политика. Расцениваем её как прямую угрозу безопасности Российской империи. И разумеется, этого не потерпим.

Теперь уже встал и министр. Стараясь придать голосу и красивому лицу с аристократически тонкими чертами максимальную твёрдость, сказал холодно:

— Ответ на свою ноту вы получите в течение ближайших дней. А пока могу сказать одно: в отношении поддержки польских радикалов правительством Франции вы заблуждаетесь. Такое предположение просто абсурдно. И уж менее всего оно должно стать причиной конфликта между нашими странами.

Посол неожиданно ухмыльнулся — широко, добродушно.

— А кто говорит о конфликте? Никакого конфликта. Я же могу быть с вами откровенным, не так ли, господин министр?

— Разумеется, — настороженно подтвердил де Бройль.

— Вот я и высказал наши сомнения. Если угодно, — опасения. Позвольте надеяться, что в своих действиях правительство Франции их учтёт.

И неторопливым жестом протёр рукавом мундира висевшую на груди медаль «За взятие Парижа». (Та откликнулась мягким сиянием.)

Откланялся.

Сцепив руки за спиной, де Бройль долго ходил по кабинету, — обдумывал состоявшийся разговор. Потом сел за стол и нервно, быстро набросал записку на собственном именном бланке. Запечатав, позвал секретаря.

— Срочно отошлите с курьером господину Тьеру[13], — сказал отрывисто.

Пройдя в комнату отдыха, примыкавшую к кабинету, налил бокал вина. Надо было успокоиться. В последнее время польский вопрос изрядно потрепал нервы. Парадокс, но он, министр Франции, в главном был согласен с послом России. Буйные эмигранты порядком надоели, но избавиться от них не было никакой возможности, — разве что решиться на политическое самоубийство. Общественное мнение, категорически поддерживающее разбитых повстанцев, сожрало бы кабинет министров, решись тот на массовую высылку. И на многое, учитывая напор оппозиции, приходилось закрывать глаза.

Но в одном чёртов ди Борго был неправ. Правительство Луи-Филиппа вовсе не содержало польских эмигрантов. Для этого не было денег, да и с какой стати финансировать их военно-авантюрные планы? Но кто-то же их всё-таки финансировал…

Вот эту тему де Бройль и хотел обсудить с министром внутренних дел.



Приехав в середине лета, я снял в Париже квартиру на улице Добрых Детей. Понятия не имею, почему эта крохотная улочка получила такое необычное название (вроде бы здесь когда-то содержался какой-то колледж?), да и не важно. Она хороша тем, что находится недалеко от квартала Сент-Оноре, где расположился комитетский особняк. К тому же звучит приятно. Особенно если учесть, что добрых людей вокруг меня почти нет, а дела, которыми вынужден заниматься, уж точно не детские.

Лелевель накануне созвал наш малый совет на одиннадцать часов утра. Съев пару булочек и запив двумя чашками кофе в соседнем кафе, неторопливо иду в особняк. Погода дрянь. То, что в Париже называют зимой, у нас на родине таковой не считается. Выпавшие ранним утром редкие декабрьские снежинки мигом растаяли, и слякоть на тротуаре неприятно хлюпает под сапогами. Но я не обращаю внимания ни на неё, ни на серое небо, ни на прохожих, ни на проезжающие по мостовой экипажи, — занят мыслями.

Поездка Каминского вслед за Лелевелем и Зыхом, предпринятая несколько дней назад, кое-что принесла.

Пан Войцех проехал за ними на улицу Капуцинок. Там карета председателя остановилась у пятиэтажного дома № 7, и Лелевель с Зыхом через парадный подъезд прошли внутрь. Отпустив карету, Каминский решил дождаться их возвращения. Изучал обстановку: улица узкая, маленькая, а дом из серого камня, — потрёпанный, совершенно заурядный. Да и люди, шаставшие вокруг, не отличались ни благообразием, ни приличием манер. Можно было лишь гадать, какая нелёгкая занесла нашего профессора в столь непрезентабельное место.

Лелевель и Зых появились часа через два, причём руку начальника службы безопасности оттягивал небольшой и, похоже, увесистый саквояж, хотя Каминский помнил точно, — оба зашли в дом с пустыми руками. Сели в ожидавшую карету, уехали.

Самая лёгкая часть задачи (проследить место назначения) была выполнена. Однако вот вопрос: к кому они ездили? С кем встретились и общались? Кто снабдил их на дорожку саквояжем с неясным грузом внутри? Размышляя об этом, Каминский в наступающих сумерках неторопливо прогуливался вблизи дома и зорко поглядывал на подъезд, откуда вышли Лелевель и Зых. На что он, собственно, рассчитывал? Неизвестный участник встречи вполне мог остаться дома до утра. А хоть бы и вышел, как опознать? Каминский колебался.

Через четверть часа из подъезда степенно вышли немолодые мужчина и женщина, — похоже, супруги. Не то. Ещё минут через пять быстрым шагом, почти бегом, выскочил какой-то юноша и припустил по улице. Скорее всего, тоже не то. Каминский решил выждать ещё десять минут и с чистой совестью удалиться.

И тут из подъезда вышел мужчина в тёмном пальто и цилиндре. В тусклом свете уличных фонарей было видно, что лет ему примерно сорок, — худощав, гладко выбрит и внешностью не выделяется. Оглядевшись, размеренным шагом направился к стоявшей поодаль карете. Ощутивший холодок профессионального азарта Каминский пожалел, что отпустил свой экипаж. Возникло необъяснимое ощущение, что человек этот — тот самый, с кем встречались Лелевель и Зых. А коли так, надо проследить, куда он направится… На счастье, мимо проезжала карета, которую пан Войцех решительно остановил, прыгнул внутрь и велел кучеру следовать за экипажем незнакомца.

Приехал тот на улицу Ришелье и скрылся в подъезде дома № 3. Улица эта в Париже считается респектабельной, и дом выглядел солидно. Выждав минут двадцать, Каминский рассудил, что за поздним временем человек, скорее всего, вернулся к себе домой ужинать и отдыхать. Стало быть, сегодня здесь ждать нечего. С чем и отбыл на встречу со мной в «Звезду Парижа».

Обсудив ситуацию, мы решили, что теперь надо бы проследить за этим незнакомцем и, по возможности, выяснить, кто да что. Чем он интересен нашему председателю. Чем наш председатель интересен ему. Как этого добиться, было непонятно. Каминский предложил простой план.

— Рано утром подъезжаю на улицу Ришелье, смотрю за подъездом, и как только человек появляется, следую за ним, — говорил бывший следователь, вертя в пальцах кофейную чашку

— Очень хорошо. Что мы сможем узнать?

Пан Войцех почесал в затылке.

— Может, и ничего, — невозмутимо предположил он. — Мы ведь даже не уверены, что это именно тот человек, к которому приезжала наша пара. Хотя похоже, похоже… Но если повезёт, то выясним, например, куда он по утрам ездит на службу. А это уже кое-что о нём скажет.

— Согласен. А если он обычный рантье[14] и на службу не ходит?

— Всё может быть. Но, спрашивается, за каким лешим Лелевелю конспиративно встречаться с обычным рантье?

Каминский прав. И ключевое слово здесь — конспиративно. Если бы целью встречи были какие-то обычные дела, чего ради ехать к чёрту на куличики, да ещё в компании Зыха? И этот саквояж…

Закономерность проявилась вновь, — на следующий день после визита председателя в обшарпанный дом на улице Капуцинок наш кассир Водзинский устроил очередную раздачу вспомоществования неимущим эмигрантам. И сдаётся мне, источником денежного благодеяния был тот самый саквояж. Ничего другого на ум не приходит. То ли фантазия бедная, то ли другого варианта просто нет. Похоже, адрес «пещеры Лейхтвейса» установлен.

Правда, следом возникают новые вопросы. Встретиться, забрать благословенный саквояж, обменяться парой слов и раскланяться — всё это требует никак не больше четверти часа. А Лелевель с Зыхом провели в доме часа два. Стало быть, о чём бы ни шёл разговор, парой слов дело не обошлось… Что ж за темы такие обсуждает вождь польской эмиграции с незнакомцем? И с какой стати тот проявляет трогательную щедрость по отношению к Комитету? Редкостный филантроп, должно быть…

Вопросы множатся, ответов нет. Хочется думать, — пока. Каминский сегодня утром встал в дозор у дома, где квартирует незнакомец. Вечером встретимся, расскажет, что удалось выяснить.

Я уже почти пришёл, а до заседания ещё больше получаса. Решив скоротать время за чашкой кофе, захожу в ближайшее кафе и сажусь за свободный столик. Расстегнув пальто, делаю заказ. Кладу на столешницу свежий номер «Фигаро». Отхлёбываю кофе.

— Могу присесть, мсье?

Рядом стоит невысокий светловолосый человек в сером пальто и мягкой шляпе. На чисто выбритом лице с кривоватым носом застыла скромная улыбка. В кафе есть свободные столики, но если он хочет присесть рядом со мной, то зачем же отказывать приятному человеку?

— Да, прошу.

— До чего же мерзкая нынче погода, — жалуется светловолосый, заказав кофе и положив перед собой свёрнутый в трубку выпуск «Фигаро». По совпадению, также свежий. Ничего не попишешь, любимая газета парижан, — хоть коренных, хоть приезжих.

Осудив погоду и выразив надежду, что к Рождеству она всё-таки улучшится, поднимаюсь. Пора на заседание. Беру «Фигаро», но не свой, а незнакомца. Тот и бровью не ведёт.

Зайдя во двор дома, что неподалёку от особняка, раскрываю газету. Между седьмой и восьмой страницами нахожу небольшой, слегка приклеенный лист бумаги. Он густо исписан. Быстро читаю письмо. Затем перечитываю, обращая особое внимание на некоторые фразы, и рву лист на мельчайшие обрывки, тут же выброшенные в ближайший мусорный бак. Следом летит газета. Она своё дело сделала.

Теперь можно идти. По пути прокручиваю в памяти текст. На посторонний взгляд он вполне обычный, письмо как письмо. Но у этих строк есть двойной смысл — специально для дотошного читателя вроде меня.

Кивнув Мацею, прохожу в особняк, оставляю пальто в гардеробной и поднимаюсь наверх, в кабинет председателя. Раскланиваюсь с коллегами по малому совету. Вместе со всеми встаю, когда в комнату входит Лелевель.



С председателем в кабинет зашли двое: Зых и какой-то незнакомый человек, молча занявший стул в сторонке. Зых, как всегда, уселся по правую руку от профессора, словно подчёркивая близость к руководителю. Круглое совиное лицо начальника службы безопасности выглядело сонным. Зато Лелевель казался непривычно взволнованным. На нём красовался любимый фиалковый сюртук, одеваемый исключительно в торжественных случаях.

— Панове, добрый день! — звучно произнёс он. — Начать сегодняшнее заседание хочу с сообщения. Вчера в отеле Рамбуйе мы встретились с князем Адамом Чарторыйским. О его предложении обсудить возможное сотрудничество наших организаций я вам уже рассказывал. Так вот, обсуждение состоялось…

Судя по словам Лелевеля, оно ни к чему не привело. Князь мягко, однако настойчиво убеждал председателя в эффективности дипломатической тактики и стратегии, которая непременно вынудит Россию пойти на уступки и предоставить Царству Польскому полную независимость. Англия, Франция, Бельгия, Италия, некоторые германские княжества готовы оказать на императора Николая весь необходимый нажим. Возможно, подключится и Турция, озабоченная усилением Российской империи.

— Князь считает, что его огромными стараниями дипломатический фронт против Николая уже создан и не сомневается в конечном успехе, — продолжал Лелевель, постукивая длинными тонкими пальцами по массивной столешнице.

— А князь не уточнил, в каком веке наступит этот успех? — едко спросил Ходзько, вызвав ухмылки участников заседания.

— Вероятно, в одном из ближайших, — откликнулся Лелевель с характерным сухим смешком. — В свою очередь, я указал князю на более надёжный и радикальный способ достичь наших общих целей. Это вооружённая борьба за независимость.

— И что же князь? — уточнил дотошный Гуровский.

— Ну, все подробности дискуссии на сей счёт позвольте не уточнять, — она длилась не меньше часа… («Да уж, сделайте одолжение», — хмыкнул Мазур.) Важно, что князь и его сторонники этот путь решительно отвергают.

— Крови боятся, — полувопросительно-полуутвердительно бросил Лех с ноткой презрения.

— И это тоже… Но, главное, не верят в силу народа, в его патриотизм, в его решимость отстаивать свою свободу. Они забывают, что солнце не светит рабам! — Голос Лелевеля набрал драматическую высоту. — Ну что ж… Точки над «i» расставлены. Стало окончательно ясно, что нам с кликой Чарторыйского не по пути. Мы не враги, но и только. Каждый пойдёт своей дорогой.

— Правильно! Долой иллюзии! — одобрительно сказал Осовский.

— И сегодня я объявляю начало практической подготовки восстания, которое мы много и предметно обсуждали в предыдущие месяцы! — закончил Лелевель.

Заветное слово «восстание» прозвучало столь же энергично, сколь и неожиданно.

Дав паузу, чтобы члены комитета осознали смысл его слов, председатель добавил негромко:

— Пришло время, панове…

Встал, опираясь руками на столешницу. Окинул пристальным взглядом соратников. Ближайшие из близких. В каком-то смысле его личная гвардия советников и воинов.

Всегда бесстрастное лицо Ходзько выразило волнение.

Тучный Гуровский подался вперёд.

Глаза Леха блеснули сумасшедшей радостью.

Сжав кулаки, Мазур решительно кивнул, словно подтверждая, — да, мол, пора.

Побледневший Осовский хрипло произнёс:

— Наконец-то!

Резко поднявшись, затянул дрожащими губами «Еще Польска не сгинела!»[15] Остальные, шумно отодвигая стулья, последовали его примеру. Пели громко и вдохновенно, дирижируя руками и смахивая слёзы. Звучало, может быть, и нестройно, однако в музыке ли дело? Мысли и чувства были едины — вот главное.

— Благодарю вас, панове, — тихо сказал Лелевель, когда песня стихла. — Наш общий порыв считаю добрым знаком перед началом судьбоносного дела. Прошу всех садиться. Кроме пана полковника.

Незнакомец, пришедший с председателем, остался стоять под пристальными взглядами собравшихся.

— Хочу представить вам, друзья, руководителя будущего восстания, — с торжественной ноткой произнёс Лелевель. — Полковник Иосиф Заливский, прошу любить и жаловать.

Одёрнув дурно пошитый сюртук табачного цвета, полковник слегка поклонился. Было в его крупном широкоплечем теле нечто богатырское, вызывающее безотчётное уважение. Широкое некрасивое лицо с густыми усами отличалось выражением суровости, квадратный подбородок внушал мысль о твёрдом характере. Маленькие, глубоко посаженные глаза жёстко смотрели из-под густых бровей. Трудно было бы представить этого человека танцующим на балу, а вот на поле боя во главе солдатской колонны — вполне.

— С вашего позволения, панове, я изложу предлагаемый план восстания, — произнёс он густым низким голосом.

Лелевель взмахом руки неожиданно остановил его.

— Прошу извинить… Прежде чем мы выслушаем пана Заливского, хочу объявить присутствующим: всё сказанное должно остаться в полном секрете, — строго сказал он. — Это непременное требование. В своей среде мы порой бываем легкомысленны и болтаем лишнее. Так вот, панове, болтовня закончилась. Начинается дело…



Обсуждение плана восстания затянулось до вечера. Устало иду на встречу с Каминским, жалея о том, что нельзя её отложить, а так сейчас было бы хорошо вернуться домой и вытянуться на кровати.

День чудес, иначе и не скажешь…

Лелевель окончательно утратил надежду о чём-то договориться с князем Адамом, и это само по себе не удивительно. Удивительно, что он вообще питал на сей счёт какие-то иллюзии и согласился убить время на заведомо провальную встречу. Вероятно, председатель до последних дней находился в плену обаяния, авторитета и огромных возможностей первого среди польских магнатов и не исключал, что каким-то образом удастся привлечь всё это великолепие на пользу Комитету. Теперь окончательно ясно, что нет.

И следом, как чёрт из табакерки, выскакивает полковник Заливский…

Мы действительно много обсуждали подготовку к восстанию, мечтали о нём — и всё же сходились в мысли, что для его успеха необходимы три условия: наличие жизнеспособного плана, военного руководителя и больших денег. Ничего этого в распоряжении Комитета не было. Всё это вдруг появилось в одночасье. Откуда?

Нельзя сказать, что Заливский в кругах эмиграции был неизвестен. Один из видных участников Восстания, он и в Париже остался горячим приверженцем вооружённого освобождения Царства Польского. И, как выясняется, даже составил соответствующий план. Насколько могу судить, план небесспорный, но любопытный, однако не в этом суть. А вот где он был со своим планом до этого дня? Как сумел привлечь внимание и доверие Лелевеля? Причём доверие настолько большое, что наш председатель ничтоже сумняшеся заранее объявил Заливского руководителем будущего восстания и фактически единолично выдал ему карт-бланш на подготовку. Пусть даже пока что на уровне слов. Для такого осторожного политика, как Лелевель, дело необычное…

И третье, деньги. Ещё предстоит сосчитать, сколько понадобится средств для организации вооружённой борьбы, но ясно, что суммы будут изрядные. В последние месяцы, как уже говорилось, с деньгами в Комитете стало неплохо, и пособия наши люди получают более-менее регулярно. Однако одно дело карманные расходы и совсем другое — закупка оружия, припасов, амуниции. Тем не менее Лелевель дал понять, что деньги в нужном объёме будут. Снова пещера Лейхтвейса и таинственный филантроп? Но и благотворительность имеет свои границы. А бездонных пещер не бывает…

Чтобы сократить путь, сворачиваю в узкий переулок — тёмный и неуютный. И уже через минуту жалею об этом, потому что слышу, как за спиной раздаются чьи-то шаги. Похоже, за мной увязались двое. Я ускоряю ход, они тоже. Догоняют. На плечо ложится чья-то тяжёлая рука.

— Мсье, на два слова, — звучит чей-то невыразимо мерзкий голос.

Сбрасываю руку, делаю шаг в сторону и оборачиваюсь. Действительно, двое, и, судя по виду, натуральные бандиты. Тусклые окна домов по обе стороны переулка дают немного света. Насколько могу разглядеть, оба небриты, оборваны и, к сожалению, выглядят очень крепко…

Отступив, прижимаюсь к стене спиной.

— Что надо? — спрашиваю холодно.

— Поговорить, — с гнусной ухмылкой произносит один и делает угрожающее движение, словно хочет ударить.

Я уклоняюсь, — но лишь для того, чтобы получить слепящий удар в скулу от второго…

Глава четвёртая

В кабинете Зыха ждал сюрприз. Едва он вошёл, как чьи-то руки закрыли глаза, и негромкий смех щекотнул уши.

— Попался! — игриво шепнул на ухо женский голос.

Он резко освободился.

— Дура, — сказал неприязненно. — Знаешь же, что я неожиданностей не люблю. Мог и прибить.

Агнешка (а это была она) капризно скривила губы. Вышло довольно мило, однако девичья краса оставила Зыха равнодушным.

— Что надо? — спросил, усаживаясь за стол.

Агнешка опустила глаза и принялась разглаживать передник, одетый поверх скромного серого платья.

— Что надо… — повторила с ноткой разочарования. — Ничего не надо. Соскучилась по тебе. Захотела увидеть, и всё. А ты…

Зых окинул взглядом раздосадованную девушку. Хороша, ничего не скажешь. Большеглазым лицом приятна, густыми чёрными волосами богата, телом с крепкими бёдрами и обильной грудью стройна. Однако если Зых спал со служанкой, то не только из-за её женских прелестей. Агнешка была ему нужна совсем для другого. Впрочем, женские прелести тоже чего-нибудь да стоили…

— Пришла, так садись, — проворчал отходчиво.

И, протянув руку, потрепал Агнешку по щеке. Просиявшая девушка прижалась лицом к широкой ладони.

— Вот так бы и сразу! — сказала с довольным вздохом.

Никто не рискнул бы назвать Зыха красавцем. Но его звериная сила, таранная энергия и мужская неутомимость влекли девушку, как магнит. Не важно, что этот человек похож на сову, — важно, что он птица совсем иного полёта. Сначала привыкла к неказистой внешности, потом влюбилась по уши, а потом уже и подчинилась во всём, как подчиняются женщины, растворившиеся в мужчине.

Во Францию Агнешка попала, в общем, случайно. Крестьянская дочь, служившая в шляхетской усадьбе, она подалась в эмиграцию вместе с хозяевами после провала восстания. В Париже довольно быстро выяснилось, что хозяевам лишний рот в тягость, — дай бог самим прокормиться. Поэтому пан Пшедомский через давнего знакомого Гуровского пристроил бывшую служанку в Комитет убирать и стряпать. Спасибо, что не на панель… Тускло жилось в Париже Агнешке, одиноко. Оттого и привязалась всей душой к Зыху.

Между тем Зых достал сигару, раскурил.

— Рассказывай, что нового, — скомандовал, пуская клубы ароматного дыма.

Ничего особо нового не было. Солтык накануне опять напился и обещал вызвать на дуэль всё трусливое окружение князя Чарторыйского, — по очереди. Потом, правда, успокоился, снял девку и уехал с ней допивать… Кремповецкий хвастается, что написал гениальную прокламацию для угнетённого населения Царства Польского. Как только удастся её распространить среди крестьян, восстание неизбежно… Кассир Водзинский отказал в пособиях двум новым эмигрантам, — дескать, люди неизвестные, ещё непроверенные. И лишь после вмешательства председателя Комитета смилостивился, но с таким видом, что у этих бедняг, небось, франки в карман не полезли…

— Ну, это всё сплетни, — прервал Зых. — Какие настроения?

Настроения у эмигрантов, по словам Агнешки, были на высоте. Во-первых, близилось Рождество. Во-вторых (и это главное), со вчерашнего дня пошёл слух, что Лелевель наконец-то взял курс на подготовку вооружённого выступления, которое возглавит некий боевой полковник, и уж теперь-то России мало не покажется…

Зых нахмурился. Похоже, что предупреждение председателя держать язык за зубами на членов малого совета не подействовало. Кто-то болтает, и это плохо. Шила в мешке не утаишь, всё так, но что-то уж слишком быстро. Кто-то проговорился, — случайно? Или злонамеренно?

— Узнай, от кого пошёл слух, — распорядился отрывисто.

Агнешка кивнула.

— Постараюсь. И вот что ещё…

В последние дни звучали разговоры против Лелевеля. Собираясь в особняке, эмигранты толковали, что, мол, председатель фактически забросил Комитет. Создал малую группу ближайших сторонников, с ними всё и решает. А ведь их, самозванцев, в отличие от участников Комитета никто не выбирал. Много воли взял председатель, так и до диктатуры недалеко…

Зых про себя чертыхнулся и уже в который раз подумал, что на шляхту не угодишь. Сидят тут в тепле, чай-кофе гоняют, языки чешут, кое-какие деньги получают стараниями Лелевеля, а всё недовольны. Ну, что за люди? Мусор, а не люди, лишь бы воду мутить. Для восстания понадобятся совсем другие…

— Самых активных болтунов бери на заметку и мне докладывай, — велел Агнешке. — А я уж придумаю, что с ними делать.

Оставался ещё один вопрос, — традиционный. Зых помедлил.

— Что панна Беата? — спросил наконец.

Агнешка ожидаемо одарила Зыха гневным взглядом.

— Не скажу! — выпалила она.

— А-а, не скажешь… Неужто ревнуешь?

Перегнувшись через стол, Зых потрепал Агнешку по голове, затем неожиданно схватил за волосы и слегка ткнул лицом в столешницу. Девушка придушенно вскрикнула.

— Ещё как скажешь, — пообещал Зых ровным голосом. — Характер будешь в другом месте показывать. А у меня в кабинете не смей, — накажу. Больно.

Агнешка захныкала.

— Зачем она тебе? — спросила тоскливо. — Не нужен ты ей. А мне-то нужен. Я же лучше её…

Мысленно Зых согласился. Агнешка была намного аппетитнее изящной Беаты. Но разве дело в этом?

— Да лучше, лучше, — проворчал он, отпуская девушку. — Тебе бы ещё дядю — председателя Комитета, вообще цены не было бы.

— А ты на девушке собрался жениться или на Комитете? — запальчиво спросила Агнешка, опасно щуря заплаканные глаза.

— На Комитете, конечно. Однако через посредство девушки, — небрежно сказал Зых. — Так что можешь не ревновать. Панна Беата нужна не для любви, а для дела.

Он вовсе не шутил. Лелевель человек пожилой и болезненный. Случись что, кто займёт его место? Тут наилучшие шансы были бы у ближайшего сподвижника, да ещё и родственника. Уже сейчас можно понемногу, по шажочку, оттирать председателя от дел. Большие планы были на жизнь у Зыха, серьёзные, и Комитет играл в них главную роль. Но сначала надо уломать панну Беату, жениться и войти в дом Лелевеля, а там…

— А тут ревнуй не ревнуй, охотников на неё и без тебя наберётся, — злорадно сообщила Агнешка.

— Кто такие?

— Да всё те же. — Агнешка начала загибать пальцы. — Ходзько с неё глаз не сводит. Гуровский, старый пень, и тот комплиментами сыплет. Сама Осовскому улыбается, как родному. С Лехом и Мазуром каждый день болтает. Ну, и так, по мелочи. Из новых на неё несколько человек пялятся…

— Пялятся, говоришь, — повторил Зых, нехорошо темнея лицом. — Ну, пусть пялятся… пока есть чем. — Не стесняясь девушки, выругался грязно. — Один вот тоже пялился…

— И что?

— Ничего. Не до этого ему теперь, понимаешь.

Негромкий смех Зыха заставил девушку вздрогнуть. Тёмный он был человек, опасный, — это она знала лучше, чем кто-либо другой. Общаясь с ним, Агнешка порой чувствовала, что играет с огнём. И оттого почему-то тянулась к нему ещё сильнее.

— Пойду я, — сказала со вздохом, поднимаясь. — Ещё уборку делать и вообще…

— Иди, — равнодушно сказал Зых, выкладывая бумаги из портфеля. Мысли его уже были далеко.

— А ты скажи…

— Ну, что ещё?

— Можно я сегодня вечером приду?

Оторвавшись от бумаг, Зых исподлобья взглянул на раскрасневшуюся Агнешку. Помедлил.

— Можно, — разрешил скупо. — Часов в восемь. Коньяку захвати и приходи.

Заодно и полы помоет.

Снова углубился в бумаги. Это был план полковника Заливского, изложенный в виде сжатого документа. Стиснув зубы и вчитываясь в аккуратные строки, Зых с необычным для себя волнением всё больше понимал, что это — шанс на успех. Реальный. Огромный. Шанс для Польши и для него, Зыха. Он не собирался протирать штаны и спать с Агнешкой в Париже до старости. Всё будущее там, на родине. И если, чтобы оно состоялось, надо залить Польшу кровью, — значит, так тому и быть. Крови он не боялся.

Стук в дверь оторвал от бумаг.

— Войдите, — нехотя сказал Зых. Поднял глаза. И поражённо откинулся на стуле.

Никак не ожидал он увидеть на пороге этого человека, — сейчас.



…Итак, слепящий удар в лицо. Но, к счастью, не ошеломляющий. Сознание при мне, в голове холодная ярость, в груди, напротив, горячо от желания растоптать напавшего врага. Тем хуже для моих противников…

Один из них, зайдя за спину, крепко хватает поперёк туловища, зажав руки мёртвой хваткой. Другой, гнилозубо усмехаясь, многообещающе разминает кулаки.

— Тебя же предупреждали, чтобы кое от кого держался подальше, — говорит сипло. Судя по тембру голоса и ввалившемуся носу, сифилис его не пощадил. Второго вроде бы тоже.

В словах звучит некое подобие жалости. Ну, что, мол, с тобой, дураком, делать, предупреждали же… А теперь не обижайся.

Зых! Вот оно что! А «кое-кто», разумеется, — это прекрасная панна Беата. Я-то сначала решил, что мо́лодцы хотят без затей навестить мои карманы. Запросто этак, по-соседски, в одном городе живём… От пришедшей догадки мне, в общем, не легче, но убивать, вроде бы, меня не собираются. Скорее, поучить на будущее… Ну, допустим, поучить я и сам могу. Например, так.

Найдя точку опоры в стоящем сзади босяке, подбрасываю сложенные ноги и пинаю в живот стоящего впереди. С душой пинаю. Сдавленный крик, — и мерзавец отлетает на несколько метров, причём затылок его звучно знакомится с брусчаткой.

Не теряя времени, изо всех сил бью каблуком сапога по голени второго бандита. Шипя от жгучей боли, тот невольно ослабляет захват. А мне только этого и надо. Вырвавшись, разворачиваюсь к врагу лицом и бью кулаком в нос. С нехристианской радостью слышу тихий хруст носовых костей.

Негодяй падает, словно колос под безжалостным серпом жнеца. Его товарищ валяется поодаль, мучительно постанывая и держась за живот. И что мне теперь с этими калеками делать? Славянская душа не велит добивать врагов, коли они повержены… Пусть живут. Только сначала скажут несколько слов на интересующую меня тему. И пусть попробуют не сказать…

Выбираю первого бандита. Говорить он, вроде бы, может. Наступаю сапогом на грудь, прикрытую ветхой курткой.

— А скажи-ка мне, добрый человек, вот что… — начинаю многозначительно, глядя в мутные от боли и страха глаза.

Вскоре быстро покидаю переулок. Точнее, поле боя. Победа полная, и я почти не пострадал. А заодно и получил некоторые сведения.



— Вы? — риторически спрашивает Зых, когда я на следующее утро появляюсь у него на пороге.

Судя по удивлению в голосе, он считал меня прикованным к больничному одру, а не разгуливающим по Парижу самым беспардонным образом.

— Я, — соглашаюсь покладисто, поскольку не вижу оснований отрицать очевидный факт.

Зых сверлит меня взглядом, в котором опасно соединились неприязнь и злоба. Серная кислота, а не взгляд.

— Что вам угодно? — спрашивает настороженно.

— Поговорить, — отвечаю, усаживаясь без приглашения и непринуждённо вытягивая ноги. — Нам ведь есть о чём поговорить, правда? Работаем в одном Комитете, делаем одно дело…

Судя по виду, говорить Зыху со мной не хочется. А хочется ему, чтобы я оказался где-нибудь в соседней провинции. Или ещё дальше.

— Что у вас с лицом? — задаёт вопрос, указывая пальцем на синяк, украсивший левую скулу после вчерашнего происшествия.

Я равнодушно машу рукой.

— Не обращайте внимания. Напали вчера вечером какие-то бандиты, вышла потасовка. Не Париж, а сущий притон…

— Очень жаль, что вам так не повезло, — заявляет человек-сова с ноткой злорадства в скрипучем голосе.

— Мне? — переспрашиваю с удивлением. — Это им не повезло. При расставании оба негодяя валялись на земле и просили прощения. — Назидательно подняв палец, уточняю: — Слёзно!

Некоторое время Зых молчит, переваривая сведения.

— Ну, уж так и слёзно… — говорит наконец.

— Представьте себе, да! Скажу больше: каялись. Обещали, что больше никогда не будут слушать одного нехорошего человека.

Зых немигающе изучает моё пострадавшее лицо.

— Что ещё за человек такой? — спрашивает грубо.

— Да вот такой… — Усаживаюсь поудобнее и принимаю озабоченный вид. — Жили-были два приятеля-мерзавца. Бандитствовали по малости, болели сифилисом… словом, всё как у людей. И вот случайно познакомились с одним опасным человеком, по сравнению с которым не бандиты они, а так, мухи навозные. И дал этот человек им денег, и велел взамен найти своего врага и как следует его отделать. Можно и покалечить, только не до смерти.

Зых слушает, медленно багровея физиономией.

— Только вот какая незадача вышла: враг оказался сильнее, — продолжаю как ни в чём не бывало. — Уложил обоих, мог бы и прикончить, да уж больно жалобно прощения просили… Ну, и ладно. Разрешил он им жить, но с одним условием.

Зых выжидательно смотрит на меня.

— А условие, в общем, простое, — заканчиваю доверительным тоном. — Надо передать тому самому нехорошему человеку, чтобы он мстить своему врагу закаялся. Иначе враг терпеть не будет и нехорошего человека убьёт. По-своему, по-шляхетски. Ну, вот как бешеных собак убивают. — На мгновение утрачиваю контроль над собой и добавляю дрогнувшим от ненависти голосом: — Потому что он бешеная собака и есть, только в человеческом теле таится.

Внутри всё клокочет. Зых даже не подозревает, что сейчас его жизнь висит на тонком волоске. Желание убить его становится невыносимым.

В кармане у меня лежит нож с выкидным лезвием, — изъял у одного из бандитов на память о нападении. Пусть будет. Слушая гнусавый рассказ о том, как их наняли по мою душу, я по описанию убедился, — да, это Зых. Стало быть, он (и это надо принять к сведению) имеет связь с парижским дном, невероятно богатым подонками на любой вкус. И это делает помощника по безопасности по-настоящему опасным. Ясно теперь, что и бывший депутат сейма Дымбовский исчез не сам по себе, и что типография, печатавшая недружественную газету, сгорела не по щучьему велению…

Так вот, нож. В память о калушинской трагедии было бы сейчас славно и справедливо всадить его Зыху в горло. Или в грудь. И бог свидетель, что сдерживаю себя буквально со скрежетом зубовным. Не могу себе этого позволить. Ещё не время.

Между тем Зых поднимается и делает шаг назад. Случайность или что-то прочитал в моём взгляде?

— Мне ваши истории выслушивать недосуг, — кисло произносит он. — Уцелели, так радуйтесь. Можете ходить и рассказывать, как мужественно одолели двух оборванцев.

Поднимаюсь и я.

— Ну, зачем же рассказывать, — говорю уже спокойно. — Враг нехорошего человека, знаете ли, не поленился и всё, что ему бандиты поведали, подробно записал. И как их зовут, и кто их нанял… очень у человека приметная внешность, одну птицу напоминает… и для чего нанял, и сколько им заплатил. Запись эту враг запечатал и спрятал в надёжном месте. И если с ним что-нибудь случится, уйдёт письмо в парижскую полицию. А копия — председателю Комитета Лелевелю.

— Да хоть папе римскому! — фыркает Зых.

— Нет, — поправляю укоризненно. — Чем вы слушаете? Не папе римскому, а префекту парижской полиции господину Жиске и председателю Польского национального комитета профессору Лелевелю.

Зых трёт бугристый лоб.

— Чушь какая-то, — цедит сквозь зубы.

— Там разберутся, — успокаиваю человека-сову.

С этими словами покидаю кабинет.

Сказать, что я ситуацией недоволен, значит ничего не сказать.

Для моих дел и планов вражда с Зыхом нужна менее всего. Нужны нормальные, ровные, в идеале хорошие отношения. Слишком многое от помощника по безопасности зависит в Комитете, да и в эмигрантской среде он не из последних. Памятуя об этом, я начал аккуратно выстраивать контакты с Зыхом ещё летом, с первых дней после появления в особняке. Но увы… Кто же знал, что между нами пробежит чёрная кошка в лице прекрасной панны Беаты.

Грубым требованием отстать от девушки мерзавец поставил меня в безвыходное положение. Ни один шляхтич такое не проглотил бы. Я уже не говорю о своем отношении к панне Беате. Следовательно, — конфликт… Дело усугубилось попыткой проучить меня руками бандитов. И хотя я иносказательно пригрозил разоблачением, нет никакой гарантии, что новых попыток не последует. А вот повышенное внимание Зыха к моей скромной персоне, напротив, отныне гарантировано. Равно как и его жгучая злоба ясно в чей адрес. А это, как уже сказано, может существенно повредить моим делам и планам, — именно теперь, когда они начинают разворачиваться…

Прохожу в гостиную на первом этаже и раскланиваюсь с эмигрантами, собравшимися в особняке на утренний чай и свежие политические сплетни. Как и следовало ожидать, синяк на скуле привлекает общее внимание. Я вынужден повторить новеллу о нападении уличных грабителей и скромно заканчиваю тем, что сумел обратить негодяев в позорное бегство. Наградой мне служит общее сочувствие. Кто-то даже восклицает: «Не посрамил шляхетскую честь, молодец!» «Витязь!» — вторит ему другой. Ни секунды не сомневаюсь, что, пройдя через эмигрантские круги, короткий рассказ уже завтра трансформируется в эпическую сагу о чудо-шляхтиче, который мановением руки нанёс невосполнимый урон бандитскому дну Парижа.

Панна Беата, угощающая гостей чаем и ставшая невольной слушательницей моего рассказа, смотрит на меня с нескрываемым восхищением. Пользуясь случаем, целую прелестную тёплую руку и вполголоса осведомляюсь, не надумала ли она принять моё предложение встретить Рождество вместе.

— Ничего не получится, — говорит девушка, качая головой. И, заметив моё огорчение, добавляет с улыбкой: — Но, если хотите, вы можете прийти к нам с дядей в гости. Будут только свои, да и то лишь несколько человек. Я вас приглашаю.

Ну, хоть так. Хотелось бы, конечно, провести время с панной Беатой наедине, а не в обществе, где наверняка среди приглашённых будет и человек-сова… В последние дни думаю о девушке постоянно, и это плохо. Не то время и не та ситуация, чтобы влюбляться. Поэтому, отулыбавшись панне, с внутренним вздохом переключаюсь мыслями на вчерашнее сообщение Каминского.

Встреча с паном Войцехом состоялась у него на квартире накануне, вечером. Пришёл я, понятно, после стычки с бандитами, и вид у меня был соответствующий. Но самое интересное, что Каминский почти не обратил на это внимания. Вернее, наскоро выслушав мои объяснения, сразу перешёл к результатам утренней слежки. Бог свидетель, они того стоили.

Незнакомец, предположительно встречавшийся с Лелевелем и Зыхом, в девять часов утра вышел из своего дома № 3 по улице Ришелье, сел в поджидавшую карету и поехал. Каминский направился следом. После непродолжительной поездки карета прибыла по адресу улица Фобур Сент-Оноре, 39. Здесь незнакомец вышел, что-то сказал кучеру и неторопливо ступил в распахнутую швейцаром высокую массивную дверь тёмного дерева.

Только этого не хватало! Повисла пауза, которую очень хочется нарушить парой отборных ругательств.

— Спрошу для очистки совести, пан Войцех: вы адрес не перепутали? — задаю вопрос. Лютая перестраховка, само собой, но всё же…

— Ничего не перепутал, — мрачно говорит бывший следователь. — Что тут путать? Отель Шарост, улица Фобур Сент-Оноре, 39. И Елисейский дворец неподалёку.

Бог с ним, с дворцом. А вот отель намного интереснее. Хотя бы потому, что в нём располагается посольство Великобритании во Франции. Не больше и не меньше.

Озадаченно смотрим друг на друга. Каминский тяжело поднимается и достаёт из настенного шкафчика коньяк и какие-то печенья на закуску. Чокаемся без слов.

— Вот, значит, откуда ноги растут, — то ли спрашивает, то ли утверждает мой товарищ, сделав глоток.

— Похоже на то, — соглашаюсь без энтузиазма.

После короткого размышления прихожу к выводу, что повода для особенного удивления нет. Надо только принять во внимание несколько обстоятельств.

Во-первых, вся история России свидетельствует, что более злобного и страшного врага, чем Англия, у неё не было и нет. И если можно нагадить великой славянской стране, британцы это всегда сделают, не считаясь с усилиями и затратами. Ослабить, унизить, ограбить северную империю — вот чего добивается (и не без успеха) островное государство из века в век. При любых королях, при любых правительствах.