– Ну, как я понял из наших с вами предыдущих бесед, у вас с ней была связь, или вы все это выдумали?

– Конечно же, мужчине не к лицу говорить об этом, но я нахожусь не в том положении, чтобы играть в благородство, поэтому могу подтвердить свои слова. У меня с Варварой Кануровой была связь.

– Это правда?

– Да!

– Скажите мне, господин Джотто, Канурова никогда не говорила вам о дочери Скворчанского?

– У Скворчанского есть дочь? – спросил удивленный итальянец. Однако Фоме Фомичу показалось, что это удивление не совсем искреннее.

– По нашим данным получается, что есть! Итак, Канурова говорила вам что-нибудь про эту дочь?

– Нет! Ничего подобного я от нее не слышал.

– А вы знаете, что Канурова очень часто посещала кладбище?

– Нет. Может, и посещала, но мне она ничего об этом не говорила. К тому же я не люблю кладбищ, особенно таких, как у вас…

– А что с ними не так?

– Они… они какие-то слишком тоскливые… И об этом я как-то говорил ей.

– Еще один вопрос – вы когда и где познакомились с Кануровой?

– Где-то год назад. Она пришла в кондитерскую, чтобы оформить заказ на доставку пирожных городскому голове Скворчанскому.

– Кто сделал первый шаг?

– Что вы имеете в виду?

– Кто первым проявил инициативу?

– Канурова! – ответил, чуть подумав, Джотто.

– Вас это не удивило?

– А что меня могло удивить? Что женщина хочет со мной познакомиться?

– Да.

– Нет, это меня не удивило! – самоуверенно ответил Джотто. – Это может показаться с моей стороны бахвальством, но я обладаю достаточным обаянием, чтобы женщины интересовались мной и даже делали первый шаг.

– Иными словами, вы это приняли как должное?

– Да! – кивнул итальянец и, глядя в глаза начальника сыскной, добавил: – Но вы, похоже, не верите мне?

– Отчего же, я вам верю и думаю, что это было именно так, как вы говорите. Но продолжим. Канурова, что она рассказывала вам о себе, кто она, откуда родом?

– Она мне ничего такого не говорила. Но если быть откровенным, я этим не интересовался. Мне было все равно, откуда она родом, понимаете меня?

– Да, я понимаю, у вас к ней был сугубо практический интерес!

– Можно это назвать и так.

– Ну а «флорентийская смесь»? Как получилось, что Варвара узнала о ней? Она стала интересоваться ядами, и вы решили ей подыграть и рассказали, показывая склянку с афродизиаком, что у вас имеется яд?

– Нет, там была немного другая история…

– Какая?

– Канурова рассказала мне о женщине, которой якобы дали какое-то зелье, и она уснула, но так уснула, что все приняли ее за мертвую и похоронили…

– А зачем она вам это рассказала?

– Спрашивала, может ли так быть на самом деле?

– А почему она спрашивала об этом у вас? – Начальник сыскной смотрел на итальянца, не отрывая взгляда. Казалось, боялся упустить что-то очень важное.

– Я рассказывал ей про специи, как они важны в приготовлении пищи и про то, что специи коварны…

– Специи коварны?

– Да, они могут сделать вкус блюда восхитительным, но могут и отравить это блюдо…

– И от чего это зависит?

– От дозировки! Вернее, от точной дозировки!

– Правильно ли я вас понял, что специя, ну, например, укроп, если его очень много положить в жаркое, убьет того, кто это жаркое съест?

– Нет, – отрицательно мотнул головой Джотто и даже рассмеялся. – Вы поняли меня неверно. Укроп не убьет никого, сколько бы его ни клали в жаркое…

– А что тогда убьет?

– Другие специи, экзотические. Они могут оказаться ядом, повторюсь, только если их правильно смешать, соблюдая при этом верные пропорции…

– Теперь понимаю. И что вы ответили Кануровой?

– Сказал, что так может быть, и что у меня есть такое снадобье, которое, если его немного подмешать в еду, усыпит человека, а если больше – то убьет.

– Вы ей это сказали?

– Да, но я не думал, тогда не думал, что это может закончиться так, как закончилось!

– Вначале никто об этом не думает. Люди вообще сильны задним умом. Вы, господин Джотто, слышали о заднем уме?

– Признаться, нет, а что это такое?

– Ну, это то, о чем вы только что сказали. Вначале я не думал, а потом подумал… Так вот, когда какой-нибудь человек думает потом, это и называется задним умом.

– Но ведь не всегда получается подумать тогда, когда нужно! – воскликнул Джотто.

– Верно, – кивнул начальник сыскной. – Поэтому-то я и говорю, что люди сильны задним умом, и вы не исключение…

– Вы хотите сказать, что в эту ситуацию я попал по своей глупости?

– Конечно. А по чьей глупости вы могли в нее попасть? Только по своей.

– Ну, что ты смог узнать? – спросил начальник сыскной у Кочкина, когда они сидели в кабинете фон Шпинне.

– Ничего! – бросил Меркурий устало. – Свидетелей нет. Никто ничего не видел, никто ничего не знает.

– Что, и ни у кого нет даже предположений, куда подевалась Канурова?

– Как я понял, соседи считают, что это она виновата в смерти кухарки и пропаже Скворчанского. Поэтому и сбежала.

– Ну, этого и следовало ожидать, – проговорил фон Шпинне со вздохом.

– А вы что-то узнали у Джотто?

Фома Фомич в двух словах передал Кочкину свою беседу с кондитером.

– Она ему говорила про женщину, которую усыпили и похоронили? Похоже на историю с Прудниковой! – заметил Меркурий.

– Да, это похоже на слухи, которые ходят по Сорокопуту.

– Значит, Канурова была там, и, скорее всего, это она ухаживала за могилой Прудниковой.

– Нужно снова ехать в Сорокопут…

– Только с одним условием, – спешно проговорил Кочкин.

– С каким?

– На этот раз мы поселимся у Мамыкиных.

– Хорошо!



Глава 28

Вторая поездка в Сорокопут

Сыщики смотрели в окно вагона первого класса, который, стуча колесами, нес их мимо зеленых лесов; мимо полей, где уже колосились пшеница и рожь; мимо полустанков, где крестьянки в цветастых шалях торговали первыми созревшими яблоками – белым наливом; мимо всего того, что можно назвать одним словом – Россия.

Фон Шпинне и Кочкин ехали в Сорокопут, где намеревались отыскать какие-нибудь следы ребенка Прудниковой или хотя бы какое-то подтверждение, что ребенок этот был. Ведь о его существовании сыщикам стало известно исключительно из рассказов очевидцев, которые могли и не быть таковыми, а всего лишь пересказали чужие слова. А когда какая-то история на протяжении долгого времени неоднократно пересказывается, то она всегда изменяется, обрастает подробностями, которых не было, но которые, по мнению рассказчика, могли быть. Он даже уверен в этом. Но самое печальное заключается в том, что с появлением новых подробностей начинают забываться старые, истинные. Они уступают по своей красочности выдуманным, поэтому последующие рассказчики их безжалостно выбрасывают. И уже от прежней истории, настоящей, ничего не остается. Так, собственно, и рождаются легенды.

– Нам нужно прежде всего отыскать повитуху, которая принимала роды у Прудниковой, – говорил начальник сыскной Кочкину, когда они перед отъездом в Сорокопут обсуждали план действий.

– Но ведь это мог быть и местный доктор, – мягко оппонировал своему начальнику Кочкин.

– Доктор? Нет! – отмахнулся от его слов Фома Фомич. – Это вряд ли. Прудниковы – купеческая семья, и выходцы они из деревни. Кстати, нужно будет выяснить, из какой деревни, может быть, там что-то отыщем. Так вот, купцы, ты же знаешь эту публику, самые отчаянные ретрограды и докторам верят в последнюю очередь, если вообще верят. К тому же они суеверны: когда мать рожала, у нее принимала роды какая-то деревенская повитуха и все прошло хорошо, то потом нужно обращаться именно к этой повитухе, и ни в коем случае к какой-то другой, потому что дело не задастся. Да и потом, доктор у нас это всегда мужчина, а роды – дело «срамное». Как к этому допустить мужчину?

– Но вы забываете, что Прудникова рожала уже после того, как ее родители умерли. Значит, некому было печься о семейных традициях, – возразил Фоме Фомичу Кочкин.

– Может быть, ты и прав, – согласился фон Шпинне. – Эту версию нужно проверить, возможно и такое. Но я все же склоняюсь к повивальной бабке. Да и потом, Прудникова могла рожать не в городе, а в деревне. Первое, что нужно сделать – найти повитуху.

– Если она жива.

– Если она жива, – кивнул Фома Фомич. – Однако любая повитуха всегда оставляет после себя дочь или внучку, которая продолжает семейный промысел. Более того, повитухи заставляют своих дочерей сызмальства помогать им в ремесле.

– Думаете, что можно отыскать если не повитуху, то ее помощницу?

– Да!

– Но ведь повитуха вряд ли сможет нам рассказать, куда увез ребенка муж Глафиры Прудниковой…

– А это вторая наша задача – установить, кто этот человек, как его имя, фамилия, куда он мог уехать. Потому что, заметь, он даже не попадает в наши с тобой рассуждения, его как бы и не было. Хотя он был, может быть, и есть. Он, в отличие от Скворчанского, был женат на Глафире, при нем умерли родители Глафиры, родилась дочка… или, скажем так, ребенок, и при нем же умерла сама Глафира. Но мы о нем даже не говорим. Дальше… Мне, если честно, представляется странным, что в купеческой семье родился только один ребенок, я имею в виду Глафиру. А что, если у нее есть сестра или брат? Почему так случилось, что нет родственников? Это все странно и непонятно. Да, работы у нас в Сорокопуте будет непочатый край. А на помощь местных властей можно не рассчитывать, скорее нам будут мешать, чем помогать.

Такой вот разговор состоялся между начальником сыскной полиции бароном фон Шпинне и его чиновником особых поручений Кочкиным накануне отъезда в Сорокопут.

Все был сказано, поэтому в вагоне только и оставалось, что смотреть в окно на однообразный зеленый пейзаж. Однако провести все время в молчании не удалось, тишину нарушил осторожный стук в дверь.

– Да! – бросил Фома Фомич и развернулся.

В купе вошел проводник. В руках поднос, на котором стояли стаканы с чаем.

– А вот и ваш заказ! – сказал он весело.

– Спасибо! – поблагодарил начальник сыскной и тут же добавил: – Давно хочу спросить, да все как-то недосуг. Скажи мне, любезный, отчего в поездах чай такой вкусный? Может, мы, простые люди, не железнодорожные, что-то делаем не так? Почему он у нас дома не получается таким же?

– Ну, тут все просто. Мы в дороге, а в дороге все вкуснее кажется. Я вот дома тоже не могу такой чай заваривать. Вроде и делаю все как в поезде, а не выходит. Вот не выходит, и все! Я даже, грешным делом, отливал себе заварки поездной, домой привозил, пробуем с женой, не то! – выпучивал глаза проводник, точно рассказывал страшную историю.

– Стало быть, это оттого, что мы едем, в этом весь секрет, – кивнул фон Шпинне.

– Да, это все от езды!

– А скажи мне, любезный, мы в прошлый раз ехали, проводник другой был, Николай. Сегодня, что же, не его смена?

– Сегодня не его смена, да и вообще, он у нас больше не служит…

– Почему?

– Турнули его!

– За что?

– Ну, это дело известное, за что нашего брата выгоняют… – ответил проводник и коснулся шеи кончиками пальцев сжатой ладони, все стало ясно без слов.

– Запил, значит! – бросил Фома Фомич.

– Да, – кивнул проводник и, извинившись, покинул купе.

– Пьет народец! – после того как за проводником закрылась зеркальная дверь, сказал чиновник особых поручений.

– Да, – согласился фон Шпинне.

– А вот вы, Фома Фомич, верите, что наш народ можно от пьянства отучить?

– Не знаю.

– И все-таки, – зацепился Кочкин за тему. – Как вы думаете, что нужно сделать, чтобы избавить наш народ от пьянства?

– Ну ты хватил! Избавить народ от пьянства. В мире нет такого человека, чтоб было ему это под силу!

– Так что же выходит, вы не верите, что можно наших людей отучить от чрезмерных возлияний? Совсем мы, значит, пропащие?

– Нет, я так не сказал. Я лишь утверждал, что в мире нет человека, способного отучить целый народ от пьянства. Но в мире очень и очень много людей, которые могут отучить от пьянства одного человека…

– Да? И кто этот человек, какой-нибудь сосед?

– Нет! – улыбнулся фон Шпинне. – Каждый человек может сам себя отучить от пьянства.

– Ну, это невозможно! Как сам себя отучишь? Надо, чтобы кто-то взял да запретил!

– Вот возьми да сам себе и запрети! – сказал веско начальник сыскной.

– Да как же я сам себе запретить смогу? Я ведь сам себя не послушаю, я всегда с собой договориться смогу! – отстаивал свою позицию Кочкин.

– А знаешь, почему ты сам себе запретить не сможешь? Потому что не веришь ты в себя, тебе обязательно нужно, чтобы за тебя твою работу кто-то сделал. А это – твоя, и только твоя, работа.

– Ну хорошо! – согласился с фон Шпинне Меркурий. – Хорошо! Я сам себе запретил, бросил пить, а другие-то не смогли, другим как быть?

– Так же, как и тебе, взять и самим себе запретить.

– Но ведь они не могут!

– Ты же смог!

– Я – другое дело…

– Вот видишь, вначале ты не верил в себя, а теперь ты не веришь в других. А меня спрашивал, верю ли я в то, что можно наших людей от пьянства отучить. Сам-то ты в это веришь?

Кочкин был ошеломлен вопросом. Он вдруг понял, что не верит в то, что русского человека можно отучить пьянствовать. А начальник сыскной продолжил:

– Но беда нашего человека заключается в том, что он, не веря в себя, обижается на других за то, что они не верят в него. А по поводу пьянства… Не надо думать обо всех, подумай только о себе. Сам брось пить, и это будет маленьким началом большого отрезвления…

– Так другие ведь не бросят!

– «Другие ведь не бросят» – это возглас оправдания, своего собственного оправдания. Другие не бросят, а мне зачем бросать? Если я брошу, то это ничего не изменит, все останется по-прежнему!

– Но это ведь так и есть!

– Нет, Меркуша, это не так. Когда ты бросишь пить, я сейчас, понятное дело, говорю фигурально, пьяниц в нашей стране станет на одного меньше. Те, кто с тобой рядом, тоже, на тебя глядя, кто вообще бросит, а кто станет пить меньше. Но для того, чтобы это случилось, бросить пить надо самому…

– С одной стороны, я посмотрю, все просто, а с другой – все сложно! – сказал Кочкин.

– Нет, это все просто. Ведь в мире не было бы ничего, не будь в нем человека, одного человека, который сделал первый шаг, за ним пошли другие, так и началось Великое переселение народов. Это потом все действо назовут коллективным разумом, а начался ведь этот разум с одного человека, с себя самого.

– Что же это выходит: если я брошу пить, то и все бросят?

– Нет, только ты.

– Зачем тогда сыр-бор городить?

– Вот и я говорю – зачем? У нас, Меркуша, если честно, и без этого есть о чем поговорить, а лучше – помолчать. Я понимаю, что тебе обидно, обидно за всех нас, за нацию, и, думаю, это неплохое качество.

В купе наступила тишина. Было слышно только, как монотонно-убаюкивающе стучат колеса да звякают чайные стаканы в подстаканниках. Некоторые темы очень сложны в понимании и осмыслении, в особенности такая непростая, как пьянство.

В Сорокопут прибыли по расписанию, в двадцать два часа сорок пять минут по железнодорожному времени. На перроне, так же как и в прошлый раз, стояла темень, ни фонаря, ни лампочки, только кто-то натужно кашлял в темноте, сообщая этим, что место здесь живое. Сыщики постояли, пока поезд после свистка не тронется и глаза не привыкнут к темноте. Затем, минуя вокзал и не вступая в разговор с дежурным, пошли устраиваться на ночлег.

Дверь мамыкинской гостиницы была не заперта, за стойкой стояла все та же веселая молодуха.

– Добро пожаловать! – пропела она, едва сыщики переступили порог, и, поправив на своих круглых плечах шаль, вышла им навстречу.

– А я ведь вас помню! – начала она. – Вы в прошлый раз у Савельевых останавливались, Колька окаянный обдурил. Но, слава богу, теперь его нету, выгнали охламона с железной дороги. Он думал, всю жизнь так будет ездить да клиентов путать. А вот и не вышло у него, все-таки есть на свете справедливость.

– Нам бы комнату! – оборвал хозяйку Кочкин.

– Одну на двоих? – спросила хозяйка и даже как-то удивилась.

– А что?

– Да просто у меня есть одноместные нумера, что вам толкаться вдвоем в одной комнате, несолидно это. У Савельевых, там ведь не гостиница, там – конюшня, а у меня заведение серьезное, можно даже сказать, что европейское. Я слежу, чтобы моим постояльцам, гостям, удобно было, чтобы они в другой раз опять у меня остановились, а не шли… – она даже не стала договаривать, просто мотнула головой в сторону.

– Хорошо! Давайте два номера, – согласился фон Шпинне. – Да, чтобы не забыть, сколько у вас стоит номер?

– У меня цены умеренные…

– Я хотел бы услышать цифру.

– Савельева небось утром заломила цену? – прикрывая рот рукой, рассмеялась хозяйка.

– Заломила, но дело даже не в деньгах, а в том, что мы за эту цену получим, понимаете меня?

– А как же, понимаю. У меня ночь в одноместном нумере стоит рубль, – сказала хозяйка, – стало быть, с вас двоих за ночь два рубля!

– Вы не будете возражать, если мы расплатимся прямо сейчас?

– Буду только рада, но ежели хотите, можно отложить и до утра.

– Давайте уж сейчас, – настаивал на своем фон Шпинне, помня ту побудку, которую устроила им с Меркурием Савельева в их первый визит в Сорокопут. – Ничего, если я заплачу ассигнациями?

– А что? Ассигнации тоже деньги, можно и ассигнациями! – кивнула хозяйка.

Устроились сыщики неплохо, можно даже сказать, что хорошо. Номера были, конечно же, не европейскими, как их называла хозяйка, но достаточно приличными. И отличались от комнат у Савельевых, как избушка лесника от дровяного сарая.

На следующее утро сыщиков никто не будил, они проснулись сами. Бодрые и умытые встретились в коридоре.

– С чего начнем, Фома Фомич? – спросил начальника сыскной Кочкин.

– Да пожалуй, что с завтрака. Это будет самым верным. Я, если говорить честно, проголодался. Вчера в поезде только чай с баранками, а этого, увы, недостаточно.

– А где будем завтракать?

– Ну, я думаю, что хозяйка нам организует за отдельную плату что-нибудь перекусить.

Они спустились вниз. Хозяйка с той же прической и в том же платье стояла на прежнем месте и, казалось, не ложилась. Единственная перемена – это шаль куда-то делась.

– Доброе утро! – приветствовала она гостей. – Как вам спалось на новом месте?

– Да вы знаете, неплохо, очень неплохо!

– После Савельевых и на голой земле лучше выспишься, а у нас и подавно… – Хозяйка что-то еще хотела сказать, но Фома Фомич вежливо перебил ее.

– Прошу прощения, я хотел спросить вас, как можно нам с Меркурием Фролычем получить завтрак, если это, конечно, у вас практикуется, а если нет, то подскажите, где бы мы могли перекусить…

– Я вас накормлю, у нас тут полный пансион.

– Вы хотите сказать, что завтрак входит в стоимость номера? – недоверчиво спросил Кочкин.

– Да, и не только завтрак, а еще и обед, милости просим вот сюда… – Хозяйка вышла из-за стойки и пригласила сыщиков следовать за ней. Провела в довольно опрятную комнату с круглыми столами, один из которых был накрыт. В комнате пахло свежим хлебом и огурцами.

– Это нам? – спросил фон Шпинне, указывая на сервированный стол.

– Да, это вам, садитесь и приятного аппетита, если что понадобится, то позовите, я у себя за стойкой…

– А почему бы вам не позавтракать с нами? – спросил ее Фома Фомич.

– Нет, спасибо, я уже завтракала, – отказалась она.

– Ну, тогда просто посидите…

– Я так понимаю, вы меня про что-то спросить хотите?

– Ну, если вам так будет угодно, то да, хотим. Если вы не возражаете.

– Да отчего же, спрашивайте! – Она взяла свободный стул и, подвинув его к столику своих гостей, села.

Хозяйка относилась к тому типу русских женщин, о которых в народе говорят «кровь с молоком». На вкус фон Шпинне она была широковата, и всего в ней было многовато, а вот Кочкину нравились именно такие, с гостеприимным телосложением. И поэтому всю инициативу беседы с хозяйкой он взял на себя.

– Величать вас, как я помню, Раиса Протасовна? – начал он тихо, не забывая при этом откусывать и пережевывать.

– Верно, Раиса Протасовна.

– А меня зовут Меркурий Фролыч Кочкин, а это, – чиновник особых поручений указал на барона, – Фома Фомич фон Шпинне. Вот и познакомились. А скажите мне, уважаемая Раиса Протасовна, давно вы в Сорокопуте живете?

– Да давненько, с рождения! – ответила хозяйка.

– Так вы, значит, местная?

– Ну да, местная, и родители мои сорокопутовские, и дед с бабкой тоже здесь родились, да и деды-прадеды здешние…

– Значит, вы не просто местная, вы коренная сорокопутовка!

– Сорокопутовка! – хозяйка повторила за Меркурием и прыснула смехом.

– Что? – не понял Кочкин и мельком глянул на Фому Фомича, тот завтракал и никак не реагировал на смех хозяйки.

– Да мы тут друг дружку так не называем!

– А как вы называете?

– Да никак не называем, мы по имени-отчеству, так оно уважительнее…

– Ну а когда вы куда-нибудь в другое место выезжаете, там вы что говорите, откуда вы родом?

– Так и говорим, что родом из города Сорокопута!

– А мы вот с Фомой Фомичом из Татаяра, слыхали небось про такой город?

– Ну как же, слыхала. Да я и была там два, нет, три раза. Мне ваш город очень понравился, не то что наш: осень – грязь, а летом – пыль. У вас же там дороги мощеные, все кругом мощеное, это хорошо…

Раиса Протасовна оказалась женщиной словоохотливой, даже можно сказать, что чрезмерно. Говорила все больше о Татаяре, как ей там понравилось, какие там магазины, не то что в уездном городе, и извозчики вежливые. Ехать в Сорокопут, для того чтобы услышать, какой хороший город Татаяр, не совсем то, что нужно было сыщикам. Но они внимательно слушали, потому что знали одно правило – кот потому мышку ловит, что терпелив. Дослушали хозяйку до конца, и когда поток ее хвалебного красноречия иссяк, Кочкин спросил:

– Ну, а у вас в Сорокопуте разве ничего хорошего нет?

– Как же нет? У нас здесь все хорошее, но у вас лучше…

Понимая, что разговор с Раисой Протасовной, если его не направить в нужное русло, так и будет топтаться вокруг сравнения двух городов, Кочкин решил действовать напрямик, однако крадучись, чтобы не спугнуть.

– Мы, Раиса Протасовна, собственно, прибыли в ваш город вот по какой надобности…

– Ага!

– У нас там, в Татаяре, горе приключилось…

– Это какое же у вас горе?

– Городской голова помер! – Кочкин соврал намеренно, потому что вряд ли хозяйка гостиницы сможет понять и почувствовать всю драматичность ситуации, если ей сказать, что голова просто взял да и пропал. Мало ли куда люди пропадают, может, еще и найдется. А помер – это уже звучит сильно и безвозвратно.

– Да как же это он помер?

– Да как помер? Отравили его!

– И кто же отравил?

– Да не знаем мы этого, отравил его какой-то неизвестный!

– Неизвестный отравил! – проговорила Раиса Протасовна и, добавив «угу», кивнула.

– Ну так вот, голова умер, а родственников у него никаких…

– Одинокий!

– Верно, одинокий. Но главная беда состоит в том, что после головы завещание осталось…

– Это что же, он чувствовал, что его отравят, раз завещание написал? – предположила хозяйка, держа себя за подбородок.

– Похоже, что да, чувствовал. Он вообще чувствительный был, вот и Фома Фомич не даст соврать!

– Да-да! – вытирая рот салфеткой, кивнул начальник сыскной. – Уж такой чувствительный, что, казалось, никого во всем свете чувствительнее его нету!

Кочкин, показывая руками на фон Шпинне и как бы говоря: вот-вот, и я о том же, продолжил:

– А завещание у него составлено на дочь…

– Так у него, что же это, дочка есть? – наморщила гладкий лоб хозяйка.

– Да в том-то и дело, что нету, по крайней мере в Татаяре про нее никто ничего не знает!

– Вот оно как! – У хозяйки горели глаза, история эта, по всему видно, заинтересовала ее.

– Ну вот в завещании написано, что дочка есть и живет якобы в Сорокопуте, а вот кто она и где именно живет, не сказано.

– У нас здесь, стало быть? – проговорила Раиса Протасовна.

– Да, у вас! Вот и приехали мы ее найти, на предмет получения наследства…

– А как вы ее искать-то будете? Да и где искать? А лет-то ей сколько?

– Лет ей уж за двадцать. А где искать? Да у вас здесь, в Сорокопуте, потому и приехали сюда…

– У нас в Сорокопуте, потому сюда и приехали… – эхом отозвалась хозяйка, ей, по всему, лучше думалось, когда она повторяла слова собеседника.

– У вас кто в городе роды у женщин принимает?

– А вам это зачем?

– Да если рожать случится, то хоть будем знать, куда бежать! – ответил Кочкин с серьезным выражением лица.

– Ну, прям, Меркурий Фролыч, как скажете – рожать! – хохотнула хозяйка.

– Ну так кто у вас тут роды у женщин принимает? – повторил вопрос Кочкин.

– Бабка Щетиниха, у них все по женской линии повивальное дело правят… Если что, то сразу к ним…

– А как нам ее отыскать, бабку эту?

– Ой, вы так не найдете. Это вам нужно показать, потому что живет она в таком путаном месте, что и знаешь, куда идти, и все одно с дороги сбиваешься, а вам, новым людям, и вовсе не найти…

– А кто же нам сможет показать?

– Я бы показала, да недосуг, надо за гостиницей следить. Вы возьмите сынка моего, Петю, он знает. Я его сейчас позову… – После этих слов Раиса Протасовна подскочила и куда-то умчалась. Через несколько минут перед сыщиками стоял мальчик лет десяти, одет был просто, но опрятно, смотрел на чужих людей с интересом.

– Ну что, Петр, – обратился к нему Фома Фомич, – покажешь, где живет бабка Щетиниха?

– Покажу!

– Ну, тогда пойдем… – Фон Шпинне встал из-за стола. Кочкин тоже хотел встать, но Фома Фомич придержал его рукой: – А ты завтракай, завтракай. Мы с Петром сами проведаем повитуху. А то сейчас всей гурьбой ввалимся туда – напугаем бабку. Ты уж с Раисой Протасовной поговори, порасспрашивай про чудесный город Сорокопут. А мы скоро будем назад, – с этими словами Фома Фомич поблагодарил хозяйку за завтрак и, повернувшись к мальчику, сказал: – Ну что, веди, Петр, как тебя по батюшке-то?

– Петр Анисимович! – подсказала хозяйка.

– Веди, Петр Анисимович, а по дороге и поговорим, как ты тут живешь…



Глава 29

Бабка Щетиниха

Мальчик Петя, как и его мамаша, оказался словоохотливым, и за то время, пока они шли с Фомой Фомичом к местной повитухе, многое рассказал, в том числе и то, что живут они с матерью одни.

– А где отец? – спросил фон Шпинне.

– Нету!

– Ну, это понятно, что нету. А где он, куда девался?

– Вот этого я вам сказать не могу, – с недетской серьезностью проговорил мальчик.

– Почему не можешь, мать не велит?

– Нет, не поэтому. Просто я не знаю, где он.

– Так отчего же ты у матери не спросишь?

– Да ведь она тоже не знает! Он, еще когда я маленький был, ушел и больше не возвращался, пропал…

– А почему вы его не искали?

– Ну а где его искать, ведь у нас это не первый случай…

– У кого это «у вас»? – Фон Шпинне замедлил шаг и внимательно посмотрел на мальчика.

– У нас в Сорокопуте. Люди часто пропадают, пойдет кто-нибудь куда-нибудь и больше не возвращается. Мы к этому делу привычные…

Мальчик явно говорил чужими словами, но все равно это звучало ужасно – они привычные к тому, что люди порой пропадают без вести.

– Нет, брат! – отрицательно мотнул головой фон Шпинне. – Это ты неправильно говоришь. К тому, что у вас люди пропадают, привыкать нельзя, ни в коем случае. Я не могу понять одного: куда ваша полиция смотрит, исправник?

– Да у него свои заботы, а наши заботы его мало интересуют.

Начальник сыскной решил эту тему больше не трогать, мальчик ведь может и приврать. Просто взял все на заметку, чтобы по возвращении в гостиницу спросить про эти странные пропажи людей.

Петляли долго. Права оказалась Раиса Протасовна. Найти дом, где живет бабка Щетиниха, было делом непростым. Улицы в этой части города напоминали лабиринты, в которых можно было запутаться, даже если бы там имелись указатели. А так как указателей не было, вероятность сбиться с пути была почти стопроцентной. Подошли к низенькому домику за невысоким забором.

– Это здесь, – сказал мальчик.

Дом отчего-то стоял к улице не фасадом, как это принято, а боком, тем самым нарушая и без того неустойчивую гармонию улицы. Уже по тому, как был построен этот дом, становилось ясно – живут в нем люди, мягко говоря, странные.

Возле темной калитки Фома Фомич остановился и сказал мальчику идти домой.

– А назад-то выберитесь? – спросил тот деловито.

– Выберусь! – ответил, улыбаясь, фон Шпинне.

– Ну, тогда я побежал!

– Давай, только смотри не упади… – последние слова Фомы Фомича были лишними. Когда он их проговаривал, мальчика рядом уже не было, он скрылся за углом.

Начальник сыскной повернул деревянный запор и, отворив калитку, ступил во двор. Пока шел к покосившемуся крыльцу, внимательно смотрел по сторонам. Никакого хозяйства проживающие тут люди не ведут, двор совершенно пуст. Кроме дровяного сарая, никаких иных хозяйственных построек. Даже те места, где в других дворах обычно расположены грядки с зеленью и простенькими цветами, здесь заросли высокой травой. Местами ее кто-то повыдергал и сложил в небольшие копны. Это было, пожалуй, единственным доказательством того, что здесь проживают люди.

Фома Фомич поднялся на две ступеньки крыльца и постучал в дверь. Ему никто не ответил, да и стук, надо заметить, получился неубедительным. Дверь была обита старым байковым одеялом, и стучать в нее было не совсем удобно. Сообразив, что его едва ли кто-то сможет услышать, начальник сыскной подошел к ближайшему окну, задернутому изнутри белой занавеской, и постучал в мутное стекло. Стекло содрогнулось, однако и на этот стук никто не отозвался. Тогда Фома Фомич дернул за ручку двери, она оказалась незапертой. Низко наклоняя голову, вошел в темные сени. В нос ударили неприятные кисло-прелые запахи. Постоял, пока глаза не обвыкнутся. Когда темнота отступила, он увидел еще одну дверь, решительно шагнул к ней, отворил и оказался в просторной горнице. Здесь, в отличие от сеней, пахло сухими травами, вареным картофелем и сальными свечами. В центре горницы, точно пьедестал, находилась русская печь с изразцами. В правом углу – большая кровать, на которой под несколькими одеялами кто-то лежал, повернувшись лицом к стене.

– Здравствуйте! – громко проговорил фон Шпинне. – Вы уж извините меня, но там было не заперто, вот я и вошел. Если помешал, то вы только скажите, тотчас же уйду. – Говоря все это, Фома Фомич медленно приближался к кровати. Лежащий на ней не шевелился. Не слышно было и его дыхания. Когда до спинки оставалось всего лишь полторы сажени, под ногой начальника сыскной неожиданно громко заскрипела половица, так громко, что лежащий на кровати развернулся. Увидев лицо, Фома Фомич поначалу опешил. Он психологически был готов к тому, что на кровати лежит женщина, однако на него смотрел старый, заросший бородой и усами мужчина.