– Мафальда, а знаешь, видеть не так уж важно, – говорит Эстелла и тоже откладывает чипсы.

– Мы разыскиваем наследников.

– Ах вот оно что! А то я смотрю, лица у вас, уж простите великодушно, как у ищеек. Розыска по наследствам…

– Как это? Важно видеть мяч, когда он летит в ворота. Я очень хочу играть в футбол, а для этого надо видеть.

– А тебе так уж важно играть в футбол?

– Ну, мы люди подневольные, куда пошлют, туда и мчимся. А вы-то, майор, судя по всему, человек, не любящий тишину и покой уездных городов. Вас-то что сюда, в Сорокопут, занесло, в это южнорусское болото, я в смысле развлечений и прочего?

– Да. Очень.

– Вы правы, господа. Болото, оно и есть болото. А что меня сюда занесло? Я могу рассказать, если, конечно, вам это интересно и у вас есть свободное время.

– Так важно, что если ты не сможешь играть, то умрешь?

– С удовольствием послушаем.

Над этими словами я надолго задумываюсь.

– Ну, наверно, не настолько.

– Я, господа, в отставке. Да! Вышел в отставку ровно месяц назад. Выправил все положенные бумаги, получил что причитается, да у меня еще было припасено на черный день, и стал передо мной вопрос – что дальше? И жизнь, скажу вам честно, потеряла смысл. Я-то думал: вот выйду в отставку, заживу тихо, мирно. Я по этому случаю и именьице прикупил, ну, не имение, так, большой хутор, а оказалось, такая жизнь не для меня. Я же пушкарь, у меня в ушах до сих пор звук канонады и разрывов, мне нужны шум, гам, а мне тишину подсовывают. Помаялся я с недельку, да и решил проехаться по местам своей молодости. И вот первым местом моей поездки стал уездный город Сорокопут…

– Значит, это не так уж существенно.

– Так вы что же, родом отсюда?

Эстелла выбрасывает пустой пакетик.

– Нет! Ну что вы, господа! В городах, похожих на Сорокопут, родятся исключительно лошадиные барышники да какие-нибудь актеры, которые реплики говорят. Я здесь служил в артиллерийском полку. Ну, разумеется, это было тогда, когда он здесь еще находился. И вот новость! Приезжаю, а мне еще на станции говорят, нету больше полка – расформировали! Поздно, правда, сказали, поезд ушел, а то я бы на нем и уехал. Потом постоял, подумал: а что, останусь здесь на денек-другой, может, кого встречу. Побываю на пепелище, это я про казармы, посмотрю, что там. Подышу воздухом воспоминаний, воздухом молодости…

– Что такое «существенно»?

– А дальше вы куда следуете?

Эстелла вытирает губы салфеткой, берет сумку и достает небольшую книжечку. Листает ее, подзывает меня жестом, быстро открывает и тут же закрывает книжку. Я стою рядом и пытаюсь что-нибудь разглядеть, но не успеваю. Буквы для меня слишком мелкие, они похожи на крошечных муравьев, которые разбегаются в разные стороны и не хотят, чтобы я что-то разглядела.

– В Татаяр, там у меня сослуживец проживает, думаю навестить…

– Что это?

– Значит, вы служили в артиллерийском полку, – сказал фон Шпинне.

Эстелла начинает читать:

– Да, я вижу, вас это заинтересовало.

«Прощай, – сказал Лис. – Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь».

– А не слыхали вы когда-нибудь про Скворчанского Михаила Федоровича?

– Маленький принц!

– Ну как же не слыхал? Слыхал! – обрадованно заявил майор. – Да я вам больше скажу, я ведь в Татаяр к нему еду, к Мишке. Вот проведать хочу, не знаю, правда, как он меня встретит. Может, и не узнает, станет нос воротить. Люди, они ведь со временем меняются… – Но, глядя на фон Шпинне, майор замолчал. – А почему вы на меня так смотрите, что-то случилось?

– Точно. Ты ведь не смогла прочесть буквы, но сразу поняла, о ком эта книга.

– Да, случилось. Должен вас огорчить, господин Шестаков…

– Но при чем тут это? Я же не знаю, что такое «существенно».

– Чем? – встревожился майор.

– Знаешь, что было самое главное, самое существенное для Маленького принца?

– Мы здесь, в Сорокопуте, искали как раз наследников Скворчанского.

– Наверное, Роза.

– Наследников Скворчанского? А он что же, умер?

– А он ее видел?

– Пропал без вести, но полиция думает, что его уже нет в живых. Вот нас начальство и послало. Слухи ходили, будто бы у него дочь какая-то есть и живет в Сорокопуте. Может, вы слышали?

– Нет, она осталась на его планете.

– Нет, я ничего такого не слышал. Но знаю, была у него тут зазноба, дочка купеческая, и вроде бы женился он на ней или только собирался. Точно сказать не могу, меня к тому времени уже перевели в другое место, и я потерял с ним связь. Писал ему, но ни ответа ни привета. Так, значит, он пропал без вести, и полиция полагает, что его уже нет в живых. Ну, они всегда что-то полагают. Загадочно все как-то.

Мы сидим и молчим. Я жду, когда Эстелла объяснит мне, что она хочет сказать. Но она ничего не говорит. Она встает, кладет руки мне на плечи и говорит:

– А что загадочного? Люди пропадали, пропадают и будут пропадать, – назидательно проговорил фон Шпинне, – все это не в нашей власти изменить. Вы мне вот что скажите, у вас со Скворчанским были приятельские отношения или сугубо шапочные?

– Тебе нужно найти такую Розу, Мафальда. Найти самое главное, самое существенное. То, что очень для тебя важно и что не нужно видеть глазами.

Она разворачивает меня в сторону коридора и подталкивает к двери. А потом закрывает ее за мной. Я слышу, как она напевает за стеклянной дверью. И тут я понимаю, что мне нужно бежать и что я сильно опоздала на урок религиозного воспитания, на котором всегда ужасно скучно. Спасибо, Эстелла.

– Мы приятельствовали, а иначе я и не собрался бы к нему в гости. У нас с ним, можно даже сказать, дружба была. Ну, теперь-то что об этом говорить… – Шестаков замолчал. Какое-то время сидел и как будто бы что-то припоминал. Затем встрепенулся. – А я ведь года так это три, а может быть и четыре, назад бывал в Татаяре по служебной надобности, по фуражирской. Узнал, что Скворчанский там уже городской голова, хотел зайти, проявить почтение, так сказать, да все как-то недосуг было, то одно, то другое, словом, не случилось. Зато тогда же в Татаяре я повстречал другого своего сослуживца – поручика Мастюгина, он служил здесь же, в Сорокопуте. Столкнулся с ним на вокзале, он с поезда, а я на поезд, поговорили, ну, может, минут пять. Он в отставке, приехал к Скворчанскому, потому что тот ему место какое-то обещал, какое, я не спрашивал, да и не до того было. Мы с этим Мастюгиным не очень знались. Я тогда еще удивился, потому что Мишка Скворчанский недолюбливал Мастюгина.

– А за что недолюбливал?

Когда я добегаю до самого конца коридора, я слышу, как сзади открывается дверь и Эстелла кричит:

– И никогда не выбрасывай еду. В следующий раз будешь все собирать из корзины и отнесешь домой!

– Да было там что-то по пустякам, то ли кто-то кому-то в карты проиграл, то ли из-за женщины. Такая история… – Майор махнул рукой, мол и говорить не о чем.



– А этой женщиной могла оказаться Глафира Прудникова? – спросил Фома Фомич.

– Может быть, но я никогда в его сердечные дела не лез, у меня своих хватало, зачем мне еще чужие переживания?

Мне нужно придумать что-то такое, для чего глаза не нужны и что для меня очень важно. Я лежу на кровати с тетрадкой, а в ногах свернулся теплый Оттимо Туркарет. Как же это сложно! Глаза нужны почти для всего на свете. Ну почему такое должно было случиться именно со мной?

Пока Шестаков рассказывал, Кочкин незаметно вынул из кармана записную книжицу и вписал туда поручика Мастюгина. На всякий случай. А Шестаков тем временем продолжал:

Я смотрю на последнюю запись: Играть с мальчишками в футбол, бросаю тетрадь под кровать и выключаю свет.

– Мы со Скворчанским точно знали, что больше не свидимся, и перед моим отъездом из Сорокопута ходили в фотоателье, сделали карточки на память, одну ему, а другую мне. Потом подписались, он на моей, а я на его…

Утром листва черешни немного похожа на мамину прическу: коричневое облако листьев с желтыми крапинками напомнило мне ее волосы. Раз, два, три… тридцать, сорок, шестьдесят…

Сто двадцать.

– Сохранилась карточка-то? – спросил фон Шпинне.

От меня до черешни сегодня шестьдесят метров.

– А как же, это память! Она, между прочим, со мной. Я ее нарочно взял, вдруг, думаю, Мишка начнет комедию ломать, мол, не знаю вас, кто вы такой не помню, а я ему фотографию, гляньте, пожалуйста… – сказал Шестаков и грустно рассмеялся. Понял, что некому теперь предъявлять эту карточку.



– А можно взглянуть? – спросил Фома Фомич. – Любопытно посмотреть, какой вы были в молодости.

– Конечно! – кивнул Шестаков. – Она у меня в саквояже, качество, конечно, уездное, да и времени уж сколько прошло, пообтрепалась…

Пятьдесят метров

Он снял с подоконника объемистый саквояж коричневой кожи, открыл, покопался там и вынул карточку небольшого размера.

8. Не оставаться одной

– Вот, пожалуйте взглянуть! – И протянул ее фон Шпинне. Тот взял фотографию в руки и внимательно посмотрел на двух офицеров, снятых у горшка с фикусом, один слева, другой справа. Фома Фомич поднял глаза на Шестакова:



– А кто где?

Я очень хорошо играю в жмурки. В Италии жмурки называют еще «слепая муха». Но мне не нравится слово «слепая», поэтому я так не говорю. Ведь ты слепнешь не навсегда – просто тебе повязывают шарф на время игры. Было бы здорово, если бы все, что со мной происходит, оказалось просто игрой: проснешься, снимешь шарф – и снова все видишь, как раньше.

– Вот этот – я, а это – Мишка Скворчанский.

– Да вас тут не узнать…

Мои одноклассники не любят играть со мной в жмурки. Они думают, я жульничаю, потому что я легко могу поймать их с завязанными глазами. На самом деле у меня есть одна хитрость: я останавливаюсь и прислушиваюсь. Стоит кому-то пошевелиться – и я это слышу, нужно просто идти на шум. Через несколько конов на меня начинают злиться; говорят, я подсматриваю, или предлагают поиграть во что-то другое. Например, в карты «Жемчуг Дракона», и тут уж я не могу сжульничать, даже если захочу, потому что все равно ничего не разгляжу. Поэтому сейчас я играю во дворе одна.

– Я же говорю – уездное качество, да и потом, мы были тогда молодыми, а сейчас изменились, постарели, потускнели…

Мама оставляет меня без присмотра, когда моется, но я должна быть дома до того, как она выйдет из ванной. Мама очень быстро принимает душ и не сушит волосы, чтобы быстрее выйти и снова присматривать за мной, так что я могу играть во дворе не больше десяти минут.

Сегодня я взяла мамин зимний шарф. Он черный и плотный, поэтому я даже при всем желании не смогу ничего разглядеть. Я повязала его вокруг головы. Теперь нужно дойти до сарая, где хранится садовый инвентарь. Задача – не упасть и не вытягивать руки, как зомби. Не знаю, зачем я это делаю, но мне хочется попробовать ходить в темноте.

– Да, действительно, если бы мне показали эту фотографию, я бы не узнал Михаила Федоровича, да и вас тоже, – полковник поднял фото на уровень глаз и чуть отвел его в сторону, чтобы было видно лицо майора, и стал сличать. – Нет, не нахожу сходства, хотя… что-то, конечно, есть, что-то есть…

Сначала это страшно, и в первые несколько раз я тут же срывала шарф через пару шагов. Но сейчас я уже привыкла и спокойно двигаюсь в сторону сарая. Это очень странное чувство, когда идешь в темноте: как будто медленно плывешь сквозь гущу темных листьев и ветви деревьев цепляются за тебя, но не грубо, чтобы не порвать футболку.

– А на обороте он мне написал на память, взгляните.

И вот так ты идешь и немного боишься, но в то же время ты уверена, что все хорошо, словно ты не одна и кто-то присматривает за тобой сверху, но точно не мама с балкона.

– Удобно ли?

– Удобно! Да там простые слова, ничего личного, читайте.

Бабушка говорила: пока не попробуешь, не поймешь. Так что я пробую. Я касаюсь пальцами кустов гортензий, высаженных вдоль ограды двора, – так я точно знаю, что не уйду, куда не надо. Когда идешь с закрытыми глазами, думаешь, что идешь прямо, но на самом деле двигаешься совсем не туда, куда шел.

Фома Фомич развернул карточку. На обороте синими выцветшими чернилами было написано – «Моему другу и однополчанину Ивану на долгую память. Михаил».

Через несколько шагов у меня под ногами оказывается что-то пушистое и гладкое. Я останавливаюсь. Это Оттимо Туркарет, и теперь придется подождать, чтобы на него не наступить, зато пока можно его погладить.

– Иван – это я, – пояснил Шестаков, хотя это и так было понятно.

Я беру кота на руки и продолжаю идти вперед, слушая, как он мурлычет у меня на груди. Он такой теплый и тяжелый. Если бы мой кот не был такого необычного цвета, я бы сказала, что только рыжие коты бывают такими огромными и толстыми. Рыжие всегда толще и крупнее других котов. Интересно, почему?

– А у него, значит, другая такая же карточка, только подписанная вами?

Интересно, а как различать цвета, если я окажусь в темноте? Эта мысль приходит совсем неожиданно. Надо спросить у мамы или у папы.

– Да. И слова те же, – кивнул Шестаков.

Моя нога упирается в деревянную изгородь, и я останавливаюсь. Теперь нужно развернуться и идти обратно. И тут я слышу звонок велосипеда, а затем и звук тормозов совсем рядом со мной. Наверное, кто-то остановился на парковке у нашего дома.

– А вы, господин майор, когда-нибудь видели Глафиру Прудникову?

– Привет.

– Видел, и не один раз. Скажу честно, она мне не очень-то и понравилась…

Я стаскиваю с себя шарф. При свете дня у меня в глазах начинает рябить, но я сразу надеваю очки и вижу Филиппо. Он приехал на велосипеде, женском, вроде тех, на которых ездят за покупками, только корзины нет. Филиппо стоит, широко расставив ноги и уперев в бока сжатые кулаки, чтобы не упасть. Наверное, он взял велосипед у мамы или у старшей сестры. С тех пор как мы виделись, прошел уже целый месяц и сильно похолодало, но на нем все та же голубая куртка, в которой он играл в начале ноября. Наверное, ему очень нравится, что на куртке написано его имя. Так все узнают его издалека.

– И чем же, норовистая?

Надо скорее идти домой: лучше с ним не разговаривать. Он же драчун, может и ударить, хотя я, конечно, буду защищаться. Я прижимаю к себе Оттимо Туркарета. Не думаю, что он сможет меня защитить. Это собаки защищают хозяев. А коты, как говорит папа, оппортунисты. Он даже с черешни слезть не может.

– Нет, худосочная какая-то, вроде и не купеческая дочка, которая на кулебяке выросла.

– Не знаешь, почему коты не могут слезть с черешни? – вырывается у меня внезапно.

– И это вас смущало?

Бабушка всегда говорила, что глупых вопросов не бывает, но я чувствую себя очень глупо.

– Да! Худые – они всегда больные. Вот и эта была на такую похожа…

– Чего?!.

Сыщики беседовали с майором еще минут пятнадцать. Когда Фома Фомич понял, что ничего к тому, что уже сказано, Шестаков добавить не сможет, подтолкнув Кочкина, засобирался.

Филиппо упирается руками в руль и нажимает на тормоза. Кажется, мой вопрос его очень удивил.

– Так, может быть, мы посетим сегодня какое-нибудь местное веселое заведение? – предложил майор.

– Ничего.

– Да мы бы с радостью, но устали, как тягловые кони, с самого утра на ногах. Ездили в деревню на съемной бричке, дорога скверная, повозка без рессор, хотелось бы отдохнуть. Это вы, господин майор, на отдыхе, а мы – на службе…

– Ты здесь живешь?

– Понимаю, понимаю, ну что же, нет так нет. Как-нибудь в другой раз, – мотая своей цыганской головой, бормотал Шестаков.

– Ты даже не знаешь, кто я.

Когда сыщики оказались в номере начальника сыскной, Фома Фомич предложил подытожить все полезное, что они смогли извлечь из поездки в Сорокопут.

– Я тебя помню. Ты играла в футбол.



– Меня зовут Мафальда.

– А меня – Филиппо.

Глава 37

– Я и так знаю, – отвечаю я и опускаю Оттимо Туркарета на землю.

Дальнейшие планы

Филиппо наклоняется через велосипед и запускает руку меж досок забора, чтобы погладить кота. Я немного напрягаюсь, потому что боюсь, как бы он его не обидел. Но Филиппо просто почесывает его за ушком, и кажется, что Оттимо Туркарет даже доволен.

– Итак, что мы имеем? – начальник сыскной дал Кочкину стул, а сам, сняв сюртук и башмаки, улегся поверх покрывала на кровать. – Первое, дочь Глафиры Прудниковой мертва. Второе, Глафира за полтора года до замужества… Кто этот человек, за которого она вышла замуж, мы до сих пор не знаем. Так вот, за полтора года до замужества она родила мальчика. Отец его неизвестен. Мальчик втайне был вывезен в деревню Шаповалово и там воспитывался у, предположительно, дальней родственницы Прудниковых. А мы с тобой, кстати, не догадались спросить у старосты, как звали эту старуху. Ну да ладно, – махнул рукой Фома Фомич. – По слухам, когда мальчику исполнилось не то четырнадцать, не то пятнадцать лет, он куда-то пропал. Более о нем никто ничего не знает. Зато на горизонте маячит якобы дочь Глафиры, но этого, если верить Щетинихе, не может быть, потому как девочка умерла.

– Как его зовут?

– А может, повивальная бабка сказала неправду? – предположил Кочкин.

– Оттимо Туркарет.

– Может, – кивнул фон Шпинне. – Только зачем? Я не вижу в этом смысла. Дочь Прудниковой умерла. Я склонен верить Щетинихе, потому что не вижу в этом деле ее интереса.

– У него что, и фамилия есть?

– Нет. Это двойное имя. Из книжки.

– А кто же тогда Канурова?

– А-а… И что это за книжка?

– Ну, то, что она дочь Глафиры, мы решили по косвенным признакам. О дочери Прудниковой нам впервые рассказала сама горничная. Канурова также похожа на женщину, которая ухаживала за могилой Глафиры здесь, в Сорокопуте. Также наши фантазии подстегнула надпись на могильных табличках и здесь, и в Татаяре. А вот сейчас выясняется, что она, Канурова, приезжала в деревню Шаповалово, в дом, где воспитывался сын Прудниковой. Зачем она туда приезжала, что там хотела отыскать, пока загадка. Все это, конечно же, странно и необычно, однако не доказывает, что горничная – дочь Глафиры. Тем более, повторюсь, нам известно, что девочка умерла. Что еще мы узнали? В беседе с майором Шестаковым всплыла для нас новая фамилия… – Фон Шпинне прищелкнул пальцами.

– Ты такую не знаешь. Она взрослая. Это папина любимая.

– Мастюгин, – подсказал Кочкин.

– Мой папа тоже любит читать. Раньше он всегда читал мне перед сном.

– Мой тоже читает.

– Да, именно, поручик Мастюгин. Что нам известно о нем? Да, собственно, ничего, кроме того, что у Скворчанского было какое-то неприятие к нему на почве не то проигрыша в карты, не то по женской части. И еще, как показал майор Шестаков, он, будучи несколько лет назад в Татаяре, случайно столкнулся с Мастюгиным на вокзале. Шестаков уезжал, а поручик приезжал. И в беседе с майором он сказал, что приехал к Скворчанскому по поводу какого-то места, которое голова якобы ему обещал. Из чего я делаю предположение, что у Мастюгина наладились отношения с городским головой и что он, возможно, получил место. Это нам нужно будет проверить, возьми на заметку. Дальше. Мы знаем, что после того, как Скворчанский сбежал от Прудниковой, она вышла замуж за какого-то офицера из артиллерийского полка. И вот теперь угадай, о чем я думаю? – Начальник сыскной, перевалясь на левой бок, вопросительно посмотрел на Кочкина. Тот понимающе закивал и даже улыбнулся.

Я не осмеливаюсь спросить, почему он сказал «читал». Может быть, родители Филиппо развелись, и папа с ним больше не живет? Обычно, если у кого-то развелись родители, то лучше ничего не спрашивать, а то человек разозлится. Так что я просто молчу.

– Офицер, за которого Глафира вышла замуж после бегства Скворчанского, не кто иной, как поручик Мастюгин!

– Ну так что за книга?

– Верно, я так думаю. Но это всего лишь предположение, однако оно такое привлекательное и соблазнительное, – фон Шпинне расплылся в улыбке, – что трудно устоять и тут же не поверить в это. Но мы будем крепкими, ничто не сможет сбить нас с толку. Это пока только предположение! Нам нужно узнать об этом Мастюгине поболее. Я не стал так уж наседать на майора, чтобы не насторожить его, поэтому придется еще раз побеседовать с ним, но уже в более располагающей обстановке. Да-да, – глядя на гримасу, которая исказила лицо Кочкина, сказал полковник, – в более располагающий обстановке. Возможно, придется пить, возможно, много пить, и возможно, даже наверняка, это будут крепкие спиртные напитки.

– Какая книга?

– Которые мне же и придется пить, – обреченно проговорил Меркурий.

– Которую так любит твой папа.

Мне совсем не хочется отвечать, но Филиппо сжал кулаки, так что стало даже немного страшно. Приходится ответить.

– Почему? – Приподнялся на локтях фон Шпинне. – Не только тебе, а майор? Я думаю, это еще тот пивец. По крайней мере, вид у него человека загульного, который много пьет и мало пьянеет. Нам нужно будет сделать так, чтобы он опьянел, у него развязался язык, и он рассказал нам все, что знает, а может быть, и сверх того.

– «Барон на дереве».

– А почему нам не поступить иначе…

– И ты ее всю прочитала?

– Просто пойти к майору и задать ему интересующие нас вопросы? – догадался Фома Фомич.

Не понимаю, почему его это так интересует.

– Да! Почему нам не сделать именно так?

– Ну да. Мне папа прочел.

– Боюсь, что майор ничего не скажет. Вместо этого он предложит нам свои вопросы…

– Так, значит, ты не сама прочитала.

– Это одно и то же.

– Какие, например?

Филиппо кладет локти на руль и нагибается:

– Ну, хотя бы, зачем нам понадобилось это знать? Зачем стряпчим, пусть даже стряпчим по розыску, – фон Шпинне улыбнулся, – знать, как там все было в 1868 году. Думаю, это его насторожит. А если сообщить ему, кто мы есть на самом деле, он и вовсе не станет с нами говорить. Поэтому единственный способ что-то узнать у майора, это напиться с ним в стельку…

– Тебе читает папа, потому что ты слепая?

– Ну, раз другого выхода нет, что же, придется пить! – мрачно заключил Кочкин.

Я чувствую, как краснею до самых ушей.

– А почему такое упадническое настроение? Нет, с таким настроем веселье начинать нельзя. Взбодрись! Майор – это что, в твоей жизни первый человек, которого ты будешь спаивать? Да у тебя за плечами их сотни, а ты прикидываешься девственником.

– Я не слепая!

– Да не прикидываюсь я, просто у других нормальная служба, а у меня… – Меркурий махнул рукой.

Я хочу взять на руки Оттимо Туркарета, чтобы пойти домой, но он выскальзывает у меня из рук, и у меня не сразу получается его нащупать.

– И у тебя нормальная служба. Ты сам ее для себя выбрал. Разве это был не ты, когда пришел ко мне, просил взять тебя в сыскную? Слезно просил…

– Но ты ведь почти не видишь, да?

– И ничего не слезно! – Кочкин сел к Фоме Фомичу боком и угрюмо уставился в стену.

– Чувствую, что тебе, Меркуша, отдохнуть надо. Вот найдем Скворчанского, и дам тебе отпуск. Поезжай куда-нибудь, развейся…

Я ничего не отвечаю и продолжаю шарить рукой по земле в поисках шарфа, но пальцы чувствуют только холодную сухую траву. Придется просто уйти. Я поворачиваю к дому. Филиппо поступил некрасиво – я-то ведь ничего не спросила про его разведенных родителей! Сзади слышится шум колес и велосипедной цепи, грохот падающего велосипеда и звук торопливых шагов.

– Да вы уж который раз мне про отпуск говорите, а все не пускаете, все дела какие-то. В этот раз будет ровно то же, не видать мне отпуска!

– Уходи! – кричу я, продолжая идти вперед.

– Ну, не надо таких мрачностей – не видать отпуска. Будет тебе отпуск! Будет, если, конечно, после того, как мы отыщем Скворчанского, не произойдет ничего срочного. Ну а если произойдет, то не обессудь!

– Держи!

– Вот и я говорю, не будет отпуска.

Когда кто-то говорит «держи», это обычно означает, что тебе что-то дают, поэтому я протягиваю руку в туман и нащупываю теплую ткань. Мамин шарф.

– Мафальда! – обеспокоенно кричит мама из окна.

– Ладно, что-то мы с тобой не о том, вернемся к нашему разговору. Пить – это, конечно, нехорошо, даже плохо, но если этого требует дело, это не только не возбраняется, а приветствуется. Однако, признаюсь тебе, напоить майора нужно не для того, чтобы он нам что-то разболтал, а по другой причине…

Наверное, она ужа давно вышла из ванной. Я инстинктивно хочу бежать к двери, но вдруг вспоминаю, что если кто-то подобрал что-то для тебя, потому что ты не можешь это найти, и к тому же чужую вещь, которую ты перед этим взяла без спроса, то нужно сказать «спасибо». Я останавливаюсь посреди дорожки, но вижу только голубое пятно, уменьшающееся с каждой секундой. Мне не хочется кричать, к тому же мама сверху все видит.

– И что же это за причина такая? – снова развернулся к Фоме Фомичу чиновник особых поручений.

– Ты, надеюсь, помнишь о фотокарточке, которую нам показывал Шестаков?

– Мафальда! Домой! – кричит мама, и я возвращаюсь к дому.

– Помню!

За секунду до того, как дверь закроется, я слышу веселое треньканье звонка велосипеда, которое продолжает звучать в моей голове даже тогда, когда его уже невозможно расслышать, и я могу только догадываться, куда же отправился его счастливый и свободный обладатель.

– И помнишь куда он ее спрятал?

Мне хочется окликнуть его и попросить прокатить меня на багажнике: я так давно не каталась на велосипеде, да и не бегала со всех ног тоже. А вот Филиппо свободен: у него отличные очки, и он может ехать куда угодно. Мне же суждено отбывать наказание, как заключенной, только моя решетка не из железа. А из серого тумана, и в моей камере нет никого, кроме меня.

– Да, он сунул ее туда же, откуда, перед тем как нам ее показать, вытащил, – в саквояж.



– Так вот, нам нужно будет эту карточку заполучить.

Я вхожу в свою комнату, не снимая куртки, заваливаюсь на кровать и открываю тетрадь. Я открываю ее на второй странице, где написано самое важное, и зачеркиваю строчку: Не быть одинокой.

– Нам… мне нужно будет ее украсть?



– Ну… – фон Шпинне поджал губы, – я, конечно, ценю простоту и ясность выражений, однако украсть – это слишком просто и слишком ясно, я бы назвал это тайным несанкционированным изъятием…

Сегодня утром на моей парте появилась сложенная вчетверо записка. Когда я ее заметила, мне показалось, это гигантский мотылек, но, хорошо поразмыслив, я поняла, что такое просто невозможно. Для бабочек в декабре слишком холодно – они разлетелись или попрятались, а может быть, стали частью деревьев, как моя бабушка и великан из черешни.

Кочкин вдруг насторожился, тихо встал, подошел к двери и, повернувшись к ней правым боком, прислушался.

Я никогда не получала записок. Стоит только нашей учительнице повернуться к доске, как все тут же начинают передавать записки. Уж не знаю, что такое важное им нужно сказать друг другу. Мне записок никто не передает. Я сижу на первой парте, потому что плохо вижу, и если сесть дальше, то совсем ничего не разгляжу и не пойму, что задано на дом. Но хоть мне и не передают записок, я слышу, как они шуршат у меня за спиной, и иногда скомканная бумажка попадает мне в спину и падает на пол.

– Что? – понизив голос, спросил начальник сыскной.

Однажды я наклонилась, чтобы поднять такую, но учительница это заметила и накричала на меня, потому что подумала, это я пишу и передаю записки. Все остальные зашипели на меня, так что после этого случая я решила не обращать внимания на эти бумажки.

– Да нет, ничего, просто послышалось…

Но сегодняшняя записка точно для меня. Она лежала на моей парте, как раскрывшая крылья бабочка.

– Нет, ты выгляни в коридор, может быть и не послышалось, – настоятельно потребовал Фома Фомич. Кочкин, выполняя его просьбу, медленно открыл дверь. Шагнул через порог, посмотрел влево, затем вправо.

На перемене я побежала в туалет – прочесть записку: не хотела, чтобы мои одноклассники видели, как я ее читаю. Стыдно, если они увидят: ведь это очень личное.

– Послышалось, – вернувшись на свое место, успокоительно сказал он. – А зачем нам эта карточка? – спросил Меркурий, продолжая разговор.

Чтобы прочесть даже очень крупные буквы, мне нужно поднести листок к самому лицу, как делают старушки в супермаркете, которые не могут разглядеть срок годности масла. Но я-то еще не старушка!

– Я скажу тебе, обязательно скажу, но чуть позже, есть одна мысль, но ее нужно проверить…

Папа купил мне лупу и сказал, что я теперь как Шерлокхолмс. Это такой сыщик из книжки, про него даже фильм есть. Но я стесняюсь доставать лупу, когда на меня смотрят. Поэтому я заперлась в женском туалете и достала из кармана записку и лупу. На листке было написано: Ты краснеешь, когда тебе задают вопрос. Ты моя принцесса. Нет, моя баронесса.

– Хорошо, карточку так карточку. Все сделаем в лучшем виде!

9. Ходить по бордюру и думать, что если упадешь – утонешь в лаве и тебя сожрут крокодилы

– С этим мы решили, я о фотографии. Теперь давай еще раз попытаемся все вспомнить и увидеть полную картину. Начнем с самого начала. Городской голова, ну, разумеется, будущий городской голова Татаяра Скворчанский служит в артиллерийском полку, расквартированном в уездном городе Сорокопуте. На дворе стоит 1869-й, нет, 1868 год, приблизительно, конечно. В жизни молодого офицера происходит событие. Мы не знаем в каком месте, при каких обстоятельствах он знакомится с Глафирой Прудниковой – купеческой дочкой. Девица, как мы смогли узнать, с историей. Она до знакомства со Скворчанским успела с кем-то спутаться, забеременеть, выносить и родить ребенка, мальчика, которого у нее, во избежание огласки и позора, забрали и отдали в Шаповалово дальней родственнице на присмотр. Скворчанский ни о чем этом не знает, то есть живет в полном и абсолютном неведении. У них с Глафирой любовь, и, судя по тому, что дело идет к свадьбе, все согласны. По крайней мере, родственники со стороны невесты. Что об этой свадьбе думали родственники жениха, нам неизвестно. Итак, все готово, свадьба завтра, и тут случается нечто такое, что заставляет жениха – Скворчанского Михаила Федоровича – все бросить, собраться и уехать, при этом никому ничего не сообщив и, более, даже не оставив после себя никакой пояснительной записки. И вот перед нами стоит вопрос, на который нужно ответить. Что заставило Скворчанского так круто и без объяснений изменить свою судьбу?



Зимой черешня в школьном дворе совсем некрасивая. Сухие листья разлетаются, как бабочки, а великан, живущий в стволе, прячет цветочки внутри, чтобы укрываться розовым одеялом. Без листьев я почти не могу разглядеть черешню издалека.

– Ну, – Меркурий ладонью левой руки пригладил волосы на голове, потом еще раз, – мне кажется…

– Да-да!

К счастью, я слышу, как свистит Эстелла, и поэтому понимаю: я почти пришла, хотя знаю, что папа все равно об этом и так мне скажет. Сначала я была слишком маленькой, чтобы ходить в школу без папы, а теперь из-за тумана в глазах меня вообще никуда не отпускают без взрослых. Если бы Оттимо Туркарет был собачкой, вроде таксы Козимо (на самом деле такса была не его, а Виолы), то он мог бы стать моим поводырем.

– Мне кажется, здесь только одно объяснение – Скворчанский накануне свадьбы узнает о художествах Глафиры, о добрачной связи, о беременности, рождении ребенка. Это производит чудовищное и разрушительное для его чувств к Глафире впечатление. Только этим и можно объяснить его побег. После услышанного он считает себя вправе никому ничего не объяснять.

Надо попробовать выдрессировать его, правда, он не слишком умный. Но я все равно его очень люблю, и, кроме того, он всегда ждет меня у школы. Только у меня есть такой кот! Когда звенит звонок, мы все должны выстроиться в колонну по двое и держаться за руки, но мой класс разбегается врассыпную, так что учительница не успевает углядеть, всех ли разобрали родители и кто с кем ушел.

– Соглашусь с тобой, – кивнул, приподняв голову, фон Шпинне, и тут же задал следующий вопрос: – Теперь нам нужно понять, а кто сообщил ему о Глафире, кто этот добрый человек и зачем он это сделал? И заметь, аккурат накануне свадьбы…

Эстелла обычно провожает меня до самой калитки: мои родители просили не отпускать меня одну. Но сегодня ее почему-то нет на месте.

Меркурий думал недолго, что-то прикидывал, вертя перед собой ладонью с растопыренными пальцами, а потом сказал:

Я заглядываю в будку и спрашиваю, где она. В будке сидит наш старый лохматый охранник в вечно перепачканной томатным соусом футболке и говорит, что Эстелла взяла выходной – провериться. Как именно она собралась проверяться, он ответить не смог. И даже не спросил, проводить ли меня до калитки.

– Мне кажется, это сделал человек, который хотел не просто напакостить, а расстроить свадьбу…

Этот охранник вечно сидит в будке и варит кофе, на детей ему плевать. Разве что кто-то разобьет коленку. Тогда он протирает ранку спиртом и приклеивает пластырь, отчего становится только больнее.

– Вот-вот! – воскликнул фон Шпинне и сел на кровати. – Расстроить свадьбу! И кому же это понадобилось?

Я выхожу за ворота и сразу останавливаюсь. Мама и папа хотят, чтобы я ждала их около ворот. Иногда они немного опаздывают, потому что работают в соседнем городке и, чтобы успеть за мной в школу, им нужно гнать на полной скорости.

– Тому, кто имел связь с Глафирой и от которого она родила мальчика… И предположительно это поручик Мастюгин.

У школы никого нет. Школьный автобус уехал, другие дети разошлись вместе с родителями. Мимо меня проносится несколько ребят на велосипедах, и мне кажется, что среди всеобщего гама я слышу знакомое треньканье звонка. От разноцветного движущегося пятна отделяется пятнышко поменьше, и я узнаю звук тормозов и голубую куртку.

– Да, а после того, как Скворчанский совершает побег, Мастюгин обращается к отцу Прудниковой и предлагает выдать Глафиру за него. Тот соглашается, чтобы уменьшить дурную славу дочери, да и потом, для семьи Прудниковых это выход. Кто после всего случившегося захочет взять Глафиру замуж? А тут, пожалуйста, есть кандидат. Не так хорош, как Скворчанский, но у Прудниковых не тот случай, чтобы перебирать харчами. Как говорится – бери что дают!

– Привет.

Поговорив еще какое-то время, высказав несколько предположений, сыщики решили отдыхать, потому что на завтра была назначена вторая встреча с майором Шестаковым.

– Привет.



– Родителей ждешь?

Как обычно, я чувствую теплое прикосновение мягкого друга, трущегося о мои ноги, нагибаюсь и беру на руки Оттимо Туркарета. Не знаю почему, недолго думая, я поворачиваю к дому.

Глава 38

– Вообще-то, нет, я ждала кота.

Вторая беседа с майором Шестаковым

Филиппо гладит Оттимо Туркарета по голове, но я прохожу мимо и ускоряю шаг, так что он скоро остается позади.

Майор встретил предложение посидеть за столом и выпить в честь знакомства с энтузиазмом заядлого пьяницы.

Мама ужасно разозлится, не найдя меня у ворот, и, наверное, решит, что меня похитили, но я иду вперед как ни в чем не бывало. Пусть Филиппо думает, что я каждый день хожу домой одна. Так что я стараюсь делать вид, что все как обычно, и держаться спокойно. Если я не успею дойти до дома, прежде чем появятся мама или папа, как глупо я буду выглядеть в его глазах! Так что вместо того, чтобы идти по прямой, я сразу поворачиваю направо и иду до следующего поворота. Позади меня снова слышится скрип велосипеда.

– Господа, господа! – громко повторял он. – Если вы стеснены в средствах, я все траты беру на себя. У меня есть… – он хлопал себя по карману брюк и многозначительно двигал бровями, – а это значит – есть у вас! Можете полностью располагать мною и тем, что у меня имеется.

– Зачем ты так идешь? – спрашивает он, медленно крутя педали.

Дальше пришлось оговаривать, а как собственно организовать этот праздник. Тут за первую скрипку был, конечно же, отставной майор. Он предлагал все сделать с размахом, с широтой, так, чтобы стены дрогнули, чтобы об этом потом можно было, не стыдясь, вспомнить, и чтобы даже через сто лет в этом сыромятном городе Сорокопуте слагали легенды.

Я и забыла, что он прекрасно знает, где я живу.

– Господа, это должен быть второй Аустерлиц по меньшей мере! – кричал майор и потрясал в воздухе руками.

– По-моему, ты сейчас потеряешься. Давай провожу.

– Боюсь, что второй Аустерлиц у нас вряд ли получится! – осторожно проговорил фон Шпинне.

– Спасибо, не надо.

– Почему? – выпрямился майор.

Не понимаю, зачем он меня преследует. Может, хочет кота отобрать? Кажется, ему очень понравился Оттимо Туркарет. Надо вернуться на дорогу и как-то отвязаться от Филиппо. Но я отвлеклась и уже не помню, куда надо свернуть. Я стараюсь прочесть указатель, но вместо букв на табличке расползаются малюсенькие муравьи. Филиппо все еще едет за мной.

– Для того чтобы устроить второй Аустерлиц, понадобится значительная сумма…

– Я же говорил, потеряешься. Давай подвезу.

– Она есть, или вы что же… – Шестаков выкатил глаза. – Вы сомневаетесь в моей платежеспособности?

– Не надо.

– Ни в коем случае, я уверен, что вы финансово крепки. Я просто не досказал свою мысль, а стоит ли устраивать большие траты? Может, все сделать скромнее…

– Почему? – набычился майор.

– Ты что, не хочешь домой?

– Почему? – Фома Фомич встал со стула и подошел к окну, после чего попросил майора подойти туда же. – Вот, господин Шестаков, взгляните в окно…

– Нет, я хочу прогуляться.

Майор приблизил лицо к стеклу, повел головой вправо, влево и после этого повернулся к фон Шпинне.

Тут мне приходит в голову странная игра. Я встаю на бордюр и медленно иду вперед. Филиппо следует за мной.

– Ты чего? Что это ты делаешь?

– Ну?

– Играю.

– Что вы там видите? Не надо, не говорите, я скажу. Вы там видите зауряднейший из городов, у которого и люди, и улицы, и даже название вызывает жалость. Город, пропахший свиным салом и корчажным дегтем. Город, где женщины моют головы кислым молоком, чтобы волосы были пышными. Город, в котором щеголи носят штаны со штрипками и считают это последней модой. И в этом городе вы хотите устроить второй Аустерлиц? Вы считаете, что он этого достоин, что он этого заслуживает?

– Во что?

Майор задумался, завертел глазами, еще раз, но уже более пристально, посмотрел на улицу сквозь мутные стекла окна, дернул головой:

– В этой игре нужно идти вперед по одной линии. Если оступишься, то упадешь в лаву и тебя сожрут крокодилы.

– А ведь вы, черт возьми, правы! Вы правы! Что такое Сорокопут? Название, согласен, дурацкое. Нет никакого Аустерлица. Да они здесь, головы стеариновые, и не поймут истинного размаха, а еще чего доброго осуждать начнут да проклянут. Вы правы, нужно все устроить тихо. Но где?

– Какие же в лаве крокодилы? Они там не выживут!