– Что? – взвивается Расмус. – Нужен?
– Я об этом не думала. А впрочем… думала. Не пойми меня неправильно, я люблю нашу семью и нашу жизнь и рада, что Юлия растет такой замечательной девочкой. Но… порой я просыпаюсь по ночам, оглядываюсь и понимаю, что лежу в своей кровати, рядом храпит муж, и в такие моменты я чувствую себя почти… разочарованной.
– А кого бы ты хотела увидеть вместо него?
– Не знаю. Наверное, никого. Пожалуй, мне бы хотелось оказаться одной в постели.
– Будь осторожна со своими желаниями.
Карина отводит взгляд, слишком хорошо понимая, что имеет в виду Расмус.
– Мы уже… гданзалисьсексм.
Слова сливаются в одно неразборчивое бормотание.
– Что, прости? – не понимает Расмус.
Карина наклоняется к нему и шепчет:
– Мы уже год не занимались сексом.
Расмус кусает губу, не зная толком, как ему на это отреагировать. В раздумье он отгоняет прочь любопытную птицу, которая присела на их рабочий стол. Разве это странно больше года не заниматься сексом со своим мужем? Необычно? Расмус не знает, потому что сам он никогда не состоял в браке. Они с Лолло успели прожить вместе всего три года, прежде чем произошла автокатастрофа. Та самая автокатастрофа, которая не только пробила дыру в дорожном ограждении, но и разбила вдребезги всю его жизнь. Они просто не успели надоесть друг другу. И им нравилось спать друг с другом, нравилось ощущать касание их тел. Карина же с Андерсом уже больше двадцати лет как вместе.
– Вы не думали обратиться за помощью? – осторожно спрашивает Расмус.
Карина кивает:
– Я ему предлагала. Точнее, я предложила нечто подобное несколько месяцев назад. И… кажется, он не понял, в чем проблема. Не понял, что мне чего-то не хватает в наших отношениях. Хотя как этого можно не понять? И, кстати, сегодня особый день. Догадываешься какой?
Расмус чешет запотевшую шею.
– Э… день булочек с корицей?
– Нет.
– День шоколадного пирога? День борьбы с диабетом? День… вязаных носков?
– Сегодня годовщина нашей свадьбы, Расмус. Двадцать лет в браке, и ты думаешь, он позвонил? Прислал сообщение? Сделал вообще хоть что-нибудь? Ничего подобного! Он только играет в гольф. Работает. А если и смеется, то чаще всего не со мной, а со своими коллегами над кружкой пива.
– Но ты ведь тоже любишь прошвырнуться с подружками?
– Ты сейчас вообще на чьей стороне?
Расмус улыбается.
– Может, это просто период сейчас такой, а потом все устаканится?
– Ты правда так думаешь?
Расмус видит страх в глазах своей сестры. Ее пытливый и встревоженный взгляд. Сказать по правде, он не может представить себе Карину без Андерса. С тех пор как он очутился на их диване два года назад, он каждый день думал, сколько бы он отдал, чтобы иметь такую же семью, как у сестры.
– Да, я правда так думаю.
Это единственно правильный ответ. Потому что Расмус не вынесет еще одной катастрофы. И все же он чувствует себя не вполне уверенным. Особенно когда они возвращаются к готовке и принимаются жарить ломтики баклажанов в просто безбожном количестве оливкового масла, и он видит, как Данте продолжает раз за разом бросать взгляды через плечо на Карину и вырез ее блузки. Отвяжись от моей сестры, думает Расмус, выдавливая шипящий сок из ломтика баклажана. Отвяжись от моей сестры, качок недоделанный!
Глава 41
Хильда
Melanzane alla parmigiana.
Подумать только – Хильда никогда не готовила этого блюда раньше.
Вся компания усаживается за один большой деревянный стол, на котором теснятся разнообразные формы для запекания. Пахнет сладким томатным соусом и расплавленным пармезаном. Паула наполняет бокалы прохладным итальянским кьянти «Классико». К лазанье полагается свежий деревенский хлеб, и Хильда с наслаждением отламывает кусочек от буханки и макает его в маслянистый томатный соус. Боже, до чего вкусно. Видать, у богов выдался на редкость удачный день, когда они придумывали томаты и готовили свой первый сыр.
Прожевав еще кусочек и запив его глотком терпкого, но такого освежающего кьянти, она поднимает голову. Расмус сидит напротив нее. Она пытается поймать его взгляд, но он, кажется, слишком увлечен едой. Наконец он отрывается от своей лазаньи, и Хильда слегка ему улыбается.
Она до сих пор помнит, как пахло его тело, когда они вместе уснули на лужайке. Ощущение, что он лежит рядом. Будут ли они снова лежать рядом друг с другом сегодня ночью? Быть может, даже не на лужайке, а в ее номере? Ее бедра пронзает сладкая судорога. Вот ведь незадача, думает Хильда, не думай о таком сейчас, только не здесь – среди помидоров, пармезана и всех этих людей. Но ей так трудно удержаться. Ее фантазия, совершенно наплевав на приличия, разошлась не на шутку, гордо рисуя перед ее внутренним взором одну картинку красочнее другой. Она видит саму себя лежащей на постели в своем номере. Сквозь кружевные занавески мирно светит луна. Обнаженный Расмус подходит к ее кровати и забирается к ней на постель. Его горячее большое тело вжимается в ее, его язык в ее рту и… Mamma mia, ей необходимо срочно принять душ. Побрить ноги. Побрить все, что можно. Когда она в последний раз подстригала ногти на ногах? Вон какие вымахали, еще чуть-чуть, и войдут в Книгу рекордов Гиннесса. Глядите, я могу использовать их вместо шампуров! Вряд ли подобными ногтями можно соблазнить мужчину.
И тут, в самый разгар своих волнений, Хильда внезапно осознает, что Расмус, который теперь сидит и не сводит с нее взгляда, не улыбается ей в ответ. Она еще больше раздвигает уголки своих губ. Точно мим. Но его лицо остается бесстрастным.
Ее словно окатывает холодом. Но Хильда толком не понимает, в чем дело. Она видит, как Расмус снова утыкается в свою тарелку и продолжает есть. Потом Марианна говорит что-то, от чего все смеются, и Расмус тоже смеется. Но когда Хильда отвечает на слова Марианны, он просто смотрит на нее пустым взглядом, и все.
Несмотря на вкусную еду, в животе у Хильды урчит. Что-то не так. Происходит что-то странное.
Неужели сегодня ночью на лужайке она сделала что-то не то? Ляпнула какую-нибудь глупость?
Хильда всегда страшно боялась конфликтов. Наверное, потому что ее бабушка с дедушкой никогда не ссорились. По большей части они жили дружно, будучи настолько всем довольными, насколько только могут быть довольны некоторые престарелые пары. А если они иной раз в чем-то и не сходились, то просто прекращали разговор на эту тему и снова возвращались к «Лотерее Бинго» и воскресному жаркому. Если на то пошло, то Хильда вообще никогда ни с кем не ссорилась. Ни с друзьями, ни с коллегами по работе. А уж с Пеккой и подавно.
Она решает прояснить ситуацию. Подхватывает бутылку кьянти и принимается разливать вино всем присутствующим, пока не доходит до Расмуса.
– Расмус, еще вина?
Он поднимает голову. От его взгляда сердце пронзает укол тревоги.
– Нет, – произносит он тихо, так что никто, кроме Хильды, его не слышит. – Мне уже хватит, спасибо.
Глава 42
Расмус
После обеда Расмус решает прогуляться. Ему требуется привести в порядок свои мысли. И размять тело. Решительным шагом он покидает пансионат Флоры и направляется по мощеным улочкам к гавани. Он идет мимо пекарен и скамеек, на которых сидят и едят мороженое туристы. В безоблачном небе кричат чайки, и, лишь завидев море, Расмус неожиданно слышит позади себя шаги. Он оборачивается и видит Хильду, бегущую вниз по крутой улочке. Светлые волосы бьют ее по плечам. Заметив, что он остановился, она сбавляет скорость.
– О, – чуть запыхавшись, выпаливает она и смахивает со лба прядь волос. – Привет!
– Привет.
– Ты куда-то идешь?
– Просто решил прогуляться.
Он и сам слышит, насколько коротко и отрывисто звучат его слова, но внутри него по-прежнему кипит томатный соус.
– Понимаю, – говорит Хильда. – Сегодня просто великолепная погода.
– Угу.
– Но ведь она и в прошлые дни была великолепной.
– Да.
Расмус закусывает губу. Он понимает, что ведет себя сейчас не самым лучшим образом. Слишком по-детски. Она этого не заслужила. Не заслужила иметь с ним дело в тот день, когда его голова забита воспоминаниями о Лолло.
– Можно мне составить тебе компанию?
Расмус замечает, что она нервничает. И понимает, что должен что-нибудь сказать, чтобы она расслабилась. Но все равно не может себя остановить.
– Нет. Мне лучше одному.
Его слова производят на нее такой же эффект, как если бы он влепил ей пощечину. Хильда переводит взгляд на свои белые балетки. Кажется, не зная, что сказать.
– И кстати, – продолжает Расмус, – я буду очень тебе признателен, если ты больше не станешь ангажировать меня как вечернее развлечение. Ты не мой агент. Договорились?
Она отрывает взгляд от своих туфель и смотрит на него. Вид у нее растерянный и огорченный.
– Ой, я… я не знала, что… я просто подумала, что…
– Что?
– Что… что…
– Так что же?
Она стоит, явно не зная, что делать со своими руками. Они мечутся туда-сюда, словно свихнувшиеся стрелки часов.
– Что ты такой замечательный, Расмус. Ты так хорошо поешь, а я уже давно ничего от тебя не слышала, и что, возможно, ты… возможно…
– Возможно что?
– Возможно, нуждаешься в том, чтобы кто-нибудь подтолкнул тебя в спину. Потому что ты… ты такой талантливый. Ты должен стоять на сцене.
Расмус шагает к ней.
– Ты не имеешь права говорить, что я должен и что я не должен делать, Хильда. Ты не знаешь, что я чувствую. И мне не нужны подталкивания в спину. Особенно от тех, кто жарит тефтельки в детских садах.
Вид у Хильды делается еще более потрясенным. И Расмус холодеет. Дьявол, я что, в самом деле это сказал? Можно нажать на паузу? Перемотать назад? Или теперь уже слишком поздно, слово не воробей, вылетит – не поймаешь?
Хильда делает шаг назад. У нее такой вид, словно что-то застряло в глотке. Она открывает рот, но тут же быстро его захлопывает. Словно ей действительно нечего сказать. Сердце Расмуса пускается вскачь.
Черт.
Черт, черт, черт.
– Хильда, я имел в виду…
Но она поворачивается к нему спиной. Ее волосы еще сильнее стучат по плечам, когда она бежит обратно вверх по мощеной улице. Расмус делает несколько шагов за ней. Но он не знает, что ей сказать, если он успеет поймать ее. Поэтому он останавливается и остается стоять. Чувствуя, как солнце печет ему шею, и слушая крики чаек.
В конце концов он разворачивается – и уходит к морю.
Глава 43
Паула
Паула стоит под душем, преисполненная благодарности льющейся воде, которая в считаные минуты смыла с нее все тревоги. Тяжелые-претяжелые капли падают ей на голову, заливают уши, блокируя все звуки из внешнего мира.
Подумать только, на какие чудеса способен душ!
Может, ей вообще следовало все последние полгода проводить под душем? Каждый день, с утра до вечера, чтобы смывать с себя все сомнения и ненужные мысли. Хотя кожа едва ли стала бы от этого лучше. И еще она бы гарантированно облысела. А в Италии лысые женщины не приветствуются. Итальянская женщина должна иметь темные густые вьющиеся волосы, точь-в-точь как у Паулы.
Итальянская женщина… Паула закатывает глаза, стоя под душем, с пеной шампуня на волосах.
Неужели она до сих пор считает себя итальянской женщиной?
Ее отношения с Италией, мягко говоря, сложные. Она помнит, как впервые оказалась на этой земле. Потому что на самом деле Паула не итальянка – ей просто удалось стать ею. Прежде чем Паула стала Паулой Манчини, ее звали Пернилла Свенссон. А Пернилла Свенссон была совсем другим человеком. Человеком, выросшим в часе езды от Гётеборга, в идиллическом, но скучном квартале частных домов. С вкалывающими на работе родителями, которые только и делали, что считали дни до пенсии. Вполне вероятно, что родители Перниллы никогда не планировали становиться родителями. Они много пили. И много ругались. И Пернилла всегда мечтала от них уехать. В старшей школе она со многими водила компанию. Общалась с красивыми девчонками, с глупыми девчонками, девчонками-эстетками… но так и не нашла того, кто был ей нужен. По-настоящему она начала жить, только когда в девятнадцать лет покинула свою дыру и переехала в Гётеборг. И получила работу в итальянском ресторанчике – в одном из первых настоящих гётеборгских итальянских ресторанов, – и именно там она впервые почувствовала, что обрела свой дом. Совершенно неожиданно у нее возникла тесная связь с этим местом. «Да Капо», так назывался ресторанчик, владела одна семья, перебравшаяся в Швецию из итальянской Умбрии. Мама София, папа Лоренцо и их двадцатидвухлетний сын.
Маттео.
Кто бы мог подумать, что можно оказаться так близко к итальянскому богу.
Сначала Перниллу взяли в качестве официантки, но Маттео хотел видеть ее на кухне. Он обучал ее премудростям итальянского кулинарного искусства, и Пернилла все больше и больше в него влюблялась. В конце концов она стала словно частью их семьи. И в один прекрасный день мама София воскликнула: Боже, Пернилла, да ты же теперь почти что вылитая итальянка. Тебе следует называть себя не Перниллой, а Паулой!
И Пернилла Свенссон стала Паулой Манчини. Полгода спустя Маттео решил покинуть дождливый Гётеборг и уехать изучать архитектуру во Флоренцию. И Паула была настолько влюблена в него, что не видела для себя другого пути, кроме как последовать за ним. Перед этим она на протяжении целого года слушала красочные описания Италии – еда, природа, люди… И как она могла после этого ответить «нет»? И Паула отправилась вместе с Маттео в Тоскану.
Их отношения продлились недолго. Всего несколько месяцев спустя после того, как шасси самолета коснулись итальянской земли, Маттео нашел другой предмет для своих воздыханий. И сердце Паулы оказалось разбито. Но разбитое сердце в Италии до сих пор куда большая редкость, чем целое в Гётеборге. Поэтому Паула решила остаться.
Она поднялась с кухонного пола, на котором лежала и ревела из-за Маттео. И встала к плите. Быть может, она ничего не знала о любви. Но вот готовить еду она умела.
Она искала работу в окрестностях Флоренции и в итоге получила место официантки в простеньком ресторанчике в городишке Панцано в долине Кьянти.
Первое время она была очень одинока. У нее больше не было ни семьи, ни друзей, ни даже Маттео. И пусть люди в городке были приветливы с Паулой, все же они не питали к девушке слишком теплых чувств, потому что она не говорила по-итальянски. Она поняла, что ей необходимо выучить язык. Она прилежно занималась, постоянно ходила с желтым плеером, в котором крутилась кассета с итальянскими записями. И вскоре знала уже куда больше, чем обычные приветственные фразы. В итоге она действительно смогла заговорить по-итальянски.
А потом появился Эрос.
Да, его звали Эрос, как Эроса Рамаццотти. Но если музыка Рамаццотти вызывала в Пауле целую бурю эмоций, то со вторым Эросом дела обстояли не так-то просто. Он был добрым. Ласковым. И явно влюбленным в Паулу. Наверное, именно поэтому она впустила его в свою жизнь. В свою тесную обшарпанную квартирку и в свою постель. С мыслью, что это всего лишь небольшой тосканский роман. Который вскоре зачахнет и впадет в спячку, как виноградные лозы зимой. Но этого не случилось. Вместо этого все стало только… хуже.
Вскоре они поженились. Не потому, что так хотела Паула или Эрос. А потому, что так потребовали его родители. Когда скрывать большой живот стало невозможно, а в ресторанчике и в городке заговорили о том, что Эрос – будущий отец ребенка, реакция родителей последовала незамедлительно. Они были верующими католиками, и, как добрый католик, Эрос обязан был жениться, прежде чем станет отцом.
И вот весной, когда Паула находилась на седьмом месяце беременности, в семейном винограднике Эроса была сыграна небольшая свадьба. На праздничном ужине присутствовали целиком зажаренный поросенок, хлеб домашней выпечки и местное вино. Паула пыталась свыкнуться со своей новой жизнью. Она все больше понимала, что Эрос действительно хотел бы провести остаток своей жизни с ней. Во всяком случае, он сам ей так сказал. И ее это тронуло. Она переехала в новую страну. Построила новую жизнь. И встретила здесь мужчину, который говорит, что хочет быть с ней. Чего же еще?
Ей следовало быть счастливой, и она безостановочно твердила себе как мантру: Успокойся, Паула, теперь все хорошо.
Но желанного спокойствия не наступало. Когда свадебный ужин подошел к концу и фонарики, которыми родители Эроса украсили деревья в саду, погасли, Паула и Эрос легли спать в его комнате. На постель, в которой он спал еще подростком. Ее новоиспеченный муж моментально уснул, это было его чертой – засыпать сразу, едва коснувшись щекой подушки. Но Паула лежала без сна.
Она до сих пор помнит ту ночь. Как она лежала с широко раскрытыми глазами и таращилась в небольшое, забранное сеткой от комаров окно. Над виноградными лозами и мощеным двором висела большая луна. Она светила с бесконечно далекого расстояния, почти ослепляя ее.
Что я наделала, думала Паула.
Что же, черт возьми, я наделала.
Глава 44
Хильда
Впервые с тех пор, как они очутились в Орегрунде, погода оказывается не на высоте. С самого утра пасмурно. Солнце, кажется, решило взять себе отпуск, и тучи серым лоскутным одеялом затянули небо. Хильда стоит у плиты и мешает на сковородке скворчащий мясной фарш. Она вливает в него немного красного вина и продолжает помешивать. На ужин их ждет классический соус болоньезе. Сама паста уже готова, ее останется только быстро подогреть перед подачей на стол.
За пасту сегодня отвечает Данте. Но Хильда не слишком на него полагается. Нет ничего хуже переваренной пасты, а единственное, что, кажется, интересует Данте на данный момент, это сестра Расмуса, с которой тот не сводит взгляда. Сегодня вечером на Карине супероблегающие джинсы и светло-голубая футболка с глубоким вырезом. И это несмотря на то, что вот-вот может пойти дождь. Она явно хочет покрасоваться.
Расмус и Карина готовят за рабочим столом напротив. И Хильда видит, как Карина чуть ли не каждую минуту бросает взгляды через плечо и соблазнительно надувает губки. О боже.
Расмус же, напротив, никуда не смотрит. Только на еду. Не оборачивается и не глядит на Хильду. И Хильда запрещает себе смотреть на него. Какой… какой же он все-таки идиот. Особенно от тех, кто жарит тефтельки в детском садике. И как только ему в голову пришло такое? И что он хотел этим сказать? Что она неудачница? И, несмотря на всю свою любовь к еде, навсегда обречена работать в «Сливе»? Ну, так она это и без него давно знает, спасибо, что напомнили. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться – Хильда не более чем заурядная повариха в детском саду. И ей не стать кем-то большим. Она по-своему несчастна. И до нее никому нет дела. Самая настоящая неудачница.
Все это она и так знает. Не хватало еще выслушивать подобное от покинувшей сцену звезды данс-бэнда.
Кем он вообще себя возомнил?
Хильда так яростно мешает в сковородке, что деревянная ложка скребет по тефлоновому дну.
Как я могла быть такой глупой, думает Хильда. Как я вообще могла поверить, что этот мужчина всерьез увлекся мной? Она сердито вспоминает постер на стене своей комнаты, в которой она жила подростком. Выпущенный в том же самом году, когда «Розы Расмуса» обрели известность. Они были молоды и прекрасны. Впереди всех стоял Расмус со своими блестящими глазами. И Хильда всякий раз таяла при взгляде на этот плакат.
Но, оказывается, опасно встретить своего кумира в реальной жизни. Так ведь обычно говорят? И еще опаснее целоваться с ним. Купаться с ним. Спать с ним на теплой лужайке.
И все же Хильда это сделала.
И теперь она понимает, что с ее стороны это была большая, чертовски большая ошибка.
* * *
– И… я так понимаю, никаких песен не будет?
Паула встает из-за обеденного стола. Несмотря на серый денек, они ужинают в саду. Многие закутались в пледы. И стоит признать, что атмосфера царит… несколько своеобразная. Не то что в начале недели. Хильда вспоминает, как они почти по-детски хохотали, когда оказались на этом жутком винограднике. Вечер на лужайке перед телевизором. Вчера же настроение изменилось. Или же только ей одной так кажется? Может, это просто из-за Расмуса?
Она поглядывает в его сторону и видит, что он в свою очередь поглядывает на Паулу.
– Ну же! Это было бы так замечательно, – не унимается Паула. – Теперь, когда у нас в компании есть настоящий певец.
Расмус улыбается, но его глаза остаются серьезными. Он открывает рот и снова закрывает. Словно не в силах произнести ни слова. Хильда думает – если он даже не способен ответить на вопрос, то как он будет петь?
Паула выжидающе смотрит на Расмуса. Но тут, похлопав брата по плечу, слово берет Карина:
– Видите ли, у Расмуса уже какое-то время проблемы с голосом. Так что сегодня вечером мы как-нибудь обойдемся без его замечательных песен, хорошо?
В ее голосе, несмотря на улыбку, слышатся стальные нотки. Все сидящие за столом кивают, и Паула нехотя тоже к ним присоединяется, хотя на ее лице написано разочарование. И Хильда ее понимает. Ведь, как ни крути, а именно Паула отвечает за эту поездку. Она должна быть уверена, что все будет на высоте. И что все получат удовольствие от турне.
– Понимаю, – произносит наконец Паула. – Ничего страшного. Значит, включим наш обычный саундтрек.
Она потянулась было к своему телефону и портативным наушникам, чтобы подключить плейлист с итальянскими хитами, когда, откашлявшись, со своего места внезапно поднимается Пия.
– Я могу что-нибудь спеть.
Все сидящие за столом замолкают и удивленно глядят на нее. Марианна краснеет и принимается дергать свою подругу за карман джинсов.
– Да ладно тебе, Пия…
– Нет, я хочу.
– Но ты уве…
– Я хочу.
Под серьезным взглядом Пии Марианна умолкает.
– Видите ли, в юности я пела в хоре. А потом бросила. Слишком много всего навалилось. Жизнь прошла – не успела оглянуться. А мне всегда хотелось петь. Ничего, если я спою небольшую песенку?
Никто не осмеливается что-либо сказать. Но Хильда кивает. В основном чтобы выказать свою поддержку. У Марианны такой вид, словно она мечтает провалиться сквозь землю. Паула замерла с телефоном в руке. И тут Пия берет распев. Ее голос осторожный и чуть ломающийся, и далеко не сразу Хильда понимает, что это за песня. Вспомнилось, что дедушка с бабушкой тоже очень ее любят. У них и пластинка с ней была. Хильда даже помнит рисунок на конверте – букет пылающих роз.
«Все еще пахнут любовью» Марии Фредрикссон.
Хильда очень давно не слышала этой песни. И остальные сидящие за столом, кажется, тоже. Никто не подпевает, не хлопает в ладоши и не свистит. Все сидят очень тихо. Слушая неуверенную, но красивую песню Пии, которая на удивление хорошо подходит к болоньезе.
Когда Пия заканчивает петь, все еще какое-то время молчат – прекрасное мгновение абсолютной тишины. После чего дружно аплодируют.
А Паула как замерла, когда началась песня, так и продолжает неподвижно стоять, а по ее щекам текут слезы.
* * *
Позже тем же вечером Хильда лежит в своем номере. По жестяным оконным скатам стучит теплый летний дождь, и в комнате разливается голубоватый вечерний свет, как будто снаружи стоит полицейский автомобиль с мигалками.
Она лежит с телефоном в руке и листает соцсети. На ее странице полно фотографий из ее предыдущих отпусков, вперемешку со снимками школьных подружек Хильды. Они теперь совсем взрослые и с мужьями и детьми выезжают на природу, где живут на летней даче. На фотографиях их радостные дети прыгают на батуте. У них настолько светлые волосы, что кажутся почти белоснежными, и они так высоко задирают руки, словно пытаются дотянуться до неба. Родители сидят на траве и пьют «розе», и летнее солнце припекает им плечи. Быть может, они кладут головы друг другу на плечи. Быть может, целуются. Наслаждаются тем, что они одна семья. Радуются, что у них действительно все сложилось в этой безумной круговерти, которая зовется жизнью.
Хильда лежит, прижав руку к груди, чтобы успокоить сердце, которое слишком быстро бьется.
Будет ли и у нее когда-нибудь что-нибудь похожее? Раньше она старалась гнать прочь от себя подобные мысли. Хватит с нее и того, что у нее отлично развиты вкусовые рецепторы, крепкая любовь к еде и исправное здоровье. Но в последнее время она стала все чаще предаваться мечтам. Вот бы однажды на горизонте появился тот, кто действительно захотел бы взять ее за руку. Провести свою жизнь с ней.
Воспоминание о том, как они с Расмусом целовались на скалах у моря, вспыхивает перед глазами. И злость в груди зарождается с новой силой.
Расмус Розен не кто иной, как сорокалетний холостяк, испытывающий проблемы во взаимоотношениях с людьми. Неужели так странно попросить артиста спеть песню? Неужели это и в самом деле карается казнью?
Хильда вздрагивает, когда телефон в ее руке издает сигнал. Она закрывает приложение и открывает сообщение. Это Пекка. Ну никак не успокоится.
Хильда – моя тоска словно астероид!! Ты моя гора, на которую я хочу взобраться!
О боже, думает Хильда. Да он пьян. Нализался, как последняя скотина. Сказать единственной женщине, которая его еще терпит, что она похожа на гору? Хильда несколько раз перечитывает сообщение. Сначала решает ничего не отвечать. Но что-то продолжает гореть в ней. Желание двигаться с кем-то в едином ритме, лежать рядом с кем-то. Или под кем-то. Чувство близости.
Щеки пылают, но это ерунда. Никто же ее здесь не видит. Может, Пекка это лучшее, чего она заслуживает? Может, Хильда должна довольствоваться тем, что время от времени делит койку со спивающимся и изменяющим жене шефом? Чтобы избежать худшего одиночества. Быть может, стоит радоваться тому, что дает тебе жизнь? И, недолго думая, она набирает ответ:
Я тоже по тебе соскучилась. В компании с тобой здесь было бы куда приятнее.
И секунду спустя слышится тихий стук. Хильда садится на постели и оглядывается. Что это было? Стук раздается снова, и она поворачивается к окну. Звяк! Словно камушком по стеклу. Кому взбрело в голову швыряться в ее окно камнями? У Хильды мелькает дикая мысль, что это Пекка. Что он телепортировался к ней сюда за семь секунд, словно сексуально озабоченный шведско-финский призрак. Нет, решительно отвергает эту идею Хильда. Не будь дурой хоть сейчас. Она встает и подходит к окну.
Но, распахнув створки и глянув вниз, едва верит своим глазам.
Глава 45
Расмус
Он замечает ее ошеломленное лицо в окне.
– Прости, – говорит он. – Я тебя разбудил?
– Э… нет. Я не спала. Но это старинное стекло.
– Что?
Она легонько стучит кончиками пальцев по окну.
– Я говорю, в этих окнах очень красивые старинные стекла. Скорее всего, это здание является памятником культуры.
– А.Прошу прощения.
Она пожимает плечами.
– Спустишься вниз? – спрашивает он.
– Прямо сейчас?
– Да. Я подумал – вдруг ты захочешь прогуляться до моря.
– Но… уже поздно.
– Летом солнце никогда не заходит.
* * *
Расмус и Хильда бредут между скал. Дождь закончился, и все камни темны от влаги и пахнут так же, как асфальт после ливня в Норртелье. Они идут рядышком, бок о бок, и Расмус украдкой поглядывает на нее. На ее медового оттенка волосы и платье в горошек, очень похожее на те, что носили в пятидесятые годы – пусть он даже полный профан по части моды.
Что же за человек эта Хильда на самом деле? Чем она живет? Она явно любит еду и все, что связано с Италией. Ей нравятся платья, и еще она каждое утро наверняка завивает волосы, потому что ни один человек не способен встать с постели с такой прической. У нее чудесный смех, с легким пофыркиванием, как у лошади. Как у красивой лошади. Она совсем не похожа на всех тех девушек, которые раньше привлекали Расмуса. Но вместе с тем в ней есть что-то невероятно чувственное. И от нее пахнет абрикосом, словно она пользуется каким-то особенным лосьоном или духами. Расмус всегда считал, что сильные запахи лишь бьют по носу и вызывают раздражение. Но только не в случае с Хильдой. Этот аромат удивительно ей подходит. Она сама как спелый абрикос. Сладкий, золотистый и немного экзотический.
Расмус вдруг понимает, что они прошли молча почти всю дорогу от самого пансионата. Он останавливается, и Хильда тоже останавливается.
– Присядем? – осторожно предлагает он.
Она кивает, и они присаживаются на скалу. Волны набегают на берег, почти касаясь их ног.
– Ой, – спохватывается Расмус. – Здесь, наверное, немного сыро.
– Пустяки, – отзывается Хильда.
Какое-то время они сидят молча. Глядя в бесконечную даль темного моря. Расмус не специалист по части географии, но он представляет, что где-то там находятся Аландские острова.
– Ты это… прости меня.
Он смотрит на нее. Ее взгляд прикован к волнам.
– Простить за что?
– За то, что я сказал. Про то, что ты всего лишь…
– Детсадовская повариха?
– Да.
– Но так оно и есть. Я всего-навсего повариха детского сада. Здесь ты абсолютно прав.
– Да, но все же… я сказал плохую вещь. Точнее… это слишком грубо прозвучало. Совершенно напрасно. Я не понимал, куда меня несет.
– Такое часто бывает.
Расмус кивает. Образ Лолло стоит у него перед глазами. Ее энергия, которая исходила от нее на сцене, когда она играла на пианино, ее поза, жизнь в ее глазах. А следом – пустое пассажирское сиденье в разбитой машине, осколки стекла повсюду. Белый гроб в церкви Норртелье. На похоронах они исполнили ее любимую композицию «Всегда думаю о тебе» Элвиса Пресли. Расмус даже собирался произнести речь. Но, когда день похорон настал, с темными снеговыми тучами и морозными узорами на всех окнах, он понял, что не сможет. И попросил священника вычеркнуть это из программы. Во время церемонии он просто молча сидел в первом ряду. Слушал речь матери Лолло, сестер Лолло. Ему было стыдно за то, что он не в состоянии выйти и рассказать, как сильно он любил свою девушку. Как сильно желал провести оставшуюся жизнь с ней и ребенком в ее животе. Каким все стало без нее… ничтожным. Он сидел там, жалея, что не вылетел через лобовое стекло вслед за ней. Потому что на черта ему такая жизнь, без Лолло? Он больше никогда не сможет сочинять песни. Не сможет выйти на сцену. Даже в душе петь не сможет. Больше у него ничего не будет хорошего. Но такие вещи не говорят на похоронах. Поэтому он молчал. И молчал даже тогда, когда чуть позже стали опускать гроб в землю. Ему пришлось собрать все свое самообладание в кулак, чтобы не броситься следом за ней в могилу. Чтобы не заорать в приступе паники.
Все эти воспоминания Расмус каждый день носит с собой. А теперь он сидит с Хильдой на скалах и не знает, что ему делать. Над их головами с криком проносится чайка. Разве им не пора уже спать? – удивляется про себя Расмус, но он не знает, спят ли они вообще и если да, то когда.
– Причина, почему я не хочу петь… – начинает он.
Хильда оборачивается к нему.
– …в том, что я… не делал этого два года.
– Не пел два года?
Он кивает.
– С тех пор, как умерла Лолло. Моя девушка. Можно сказать – невеста.
Ему трудно встречаться с Хильдой взглядом, но краем глаза, он видит, что она смотрит на него.
– О… я… соболезную.
– Спасибо. Она иногда играла в моей группе, и мы вместе с ней попали в аварию, когда возвращались на машине домой после концерта. Я чудом уцелел. А она – нет. И… она была беременна.
Они замолкают, слушая шум волн.
– О господи, Расмус…
– Мм. С тех пор… я совершенно не в состоянии петь.
– Понимаю. Прости, что я… что я предложила…
– Тебе не за что просить прощения. Ты же не знала. Наоборот, это я виноват, что так отреагировал. Эти два года я провел в совершеннейшей апатии ко всему. Ничего не делал, только дрых на диване у сестры.
– Разве это странно? Учитывая то, через что тебе пришлось пройти?
– Нет, но… когда-то это должно было закончиться. Я не могу еще два года валяться на этом диване. Так не годится. Иначе я буквально врасту в его подушки.
Хильда прыскает, но тут же заходится в кашле.
– Прости. В этом нет ничего смешного.
Расмус кладет свою руку на ее ладонь. Она такая теплая и мягкая. Но он быстро убирает руку.
– Смейся, пожалуйста. Мне нравится твой смех.
– Я… я действительно ничего не знала о постигшем тебя несчастье, – говорит Хильда. – Это ужасно. Разве газеты об этом не писали?
– Некоторые писали. Но, несмотря на то что я был известным артистом, пресса никогда мной особо не интересовалась. Не думаю, что они даже упоминали мое имя – и я им за это благодарен. Обо мне писали лишь как об «известной звезде данс-бэнда». Звезда, которая потеряла свою девушку.
Они смотрят друг другу в глаза. Расмус видит свое собственное отражение в ее черных зрачках. Сорокаоднолетний мужчина. Он должен был прожить свои лучшие годы. Должен был вообще жить. Но жизнь не так проста, как кажется – иной раз недостаточно просто поплевать на кулаки и со свежими силами взяться за дело. Подстричься или сменить работу.
– Мне было хорошо все эти дни с тобой, Хильда. Ты… такая милая.
Сказал – и тут же устыдился своих слов. А он сам тогда кто – медведь Балу? Хотя если учесть все те килограммы, которые он приобрел за последние годы…
– Мне с тобой тоже было хорошо, – признается Хильда.
– Просто я…
Расмус делает паузу, не зная, как сформулировать.
– Просто я еще не готов. Ни для отношений, ни для пения.
Хильда осторожно кивает:
– Еще бы.
– Спасибо.
– Но это было здорово. Наши дни, проведенные здесь.
– Согласен.
Еще немного тишины, наполненной плеском волн. Расмус поднимает глаза к небу и видит, что оно снова такого же красивого розового оттенка, как и вчера. Ветер унес тучи, и теперь над Орегрундом пылает закатное небо. Он легонько толкает Хильду в бок, чтобы она тоже посмотрела. Они еще какое-то время сидят, молча наслаждаясь красотой.
– У тебя, случаем, нет брата, у которого я могла бы убираться? – наконец спрашивает Хильда.
Расмус смеется:
– К сожалению, нет. Но я обещаю разузнать, не требуется ли кому среди моих знакомых полуголая уборщица.
– Буду очень признательна.
* * *
Они покидают скалы у моря и бредут по вымощенной булыжником улочке к пансионату Флоры. У белой калитки их встречает кошка – она держит себя с таким видом, словно тоже является постоялицей пансионата. Гравий скрипит под их ногами, когда они сворачивают к желтой вилле. Но перед самым садом они внезапно останавливаются. Точнее, это Хильда тормозит и рукой тянет Расмуса.
– Чего?
– Гляди, – шепчет она и указывает в глубину сада.
До Расмуса не сразу доходит, что она имеет в виду, но, приглядевшись, он замечает в самом дальнем углу сада целующуюся в гамаке парочку. Сначала Расмус решает, что это кто-то из других постояльцев пансионата. Но вглядевшись во тьму повнимательнее, он понимает, что ошибся. Нет, это знакомые силуэты мужчины и женщины. Мужчина с большими-пребольшими мускулами. И женщина, которая… которая…
Нет! Нет, нет и нет!
Расмус делает несколько шагов вперед.
– Вы что, издеваетесь?!
Слова срываются с губ – он не успевает себя остановить.
Карина и Данте разрывают поцелуй на середине и отшатываются друг от друга.
– Вот черт!
Слова эхом проносятся по саду, звонко и резко. Расмус морщит в темноте лоб. Это я так сейчас кричал? Он оборачивается и смотрит на Хильду, которая тоже выглядит совершенно сбитой с толку. Но кто тогда… какого черта…
Карина и Данте испуганно выпрыгивают из гамака и, пошатываясь, идут по лужайке. Судя по их виду, они явно перебрали с «Примитиво».
И в этот момент из кустов выступает призрак. Призрак в белом платье. В доме горит лампа, и в льющемся на лужайку свете Расмус и Хильда видят, что призрак… беременный.
Глава 46
Паула
Паула занимается своим вечерним ритуалом омовения в ванной, когда снаружи раздаются чьи-то крики. Вопли настолько пронзительные, что от неожиданности она роняет баночку с кремом против морщин, и та трескается, ударившись о раковину.
– Coglione! – восклицает она.
Пусть она уже лет двадцать как не живет в Италии, но итальянских ругательств не забыла. А это всегда было ее самым любимым. «Coglione» означает «мужское яичко». Она выскакивает из ванной и бежит к окну своей комнаты, выходящей в сад, распахивает его и высовывается наружу.
Разыгрывающаяся на ее глазах сцена в саду смущает ее и сбивает с толку. В ней действительно есть что-то театральное. На одном конце лужайки стоят Карина и Данте. На другом – Хильда и Расмус. А посередине стоит некто, кого она никогда раньше не видела. Женщина в белом летнем платье. Красивая, с длинными белокурыми волосами, она словно прямиком перенеслась сюда со съемок рекламы Стокгольмских шхер: «Приглашаем вас насладиться северным летом – на Капельшере! Икра и пиво идут в комплекте!»
Вот только вид у женщины не очень радостный. И ее живот сильно выпячивается на фоне щупленького тела. Она явно беременна. Причем на большом сроке. Но кто же она такая?
– Черт бы тебя побрал, скотина, сволочь…
Проклятие. Паула выбегает из комнаты и мчится вниз по лестнице. На секундочку она радуется тому, что не успела выложить информацию о туре «Солнце и пармезан» на TripAdvisor
[27] до наступления лета. Вряд ли отзывы об этой поездке будут положительными.
Когда она распахивает дверь и выбегает наружу, люди на лужайке успевают переместиться, словно фигуры на шахматной доске. Карина бросается к Хильде и Расмусу, а Данте обхватывает руками беременную женщину, которая вырывается, угрожающе размахивая руками в сторону Карины.
– Ты кто, черт возьми, такая, а?
– Я?! – кричит в ответ Карина. – Это кто вы такая, позвольте узнать?
– Я – девушка Данте!
Паула останавливается, пораженная тем, как за одну секунду меняется выражение лица Карины.
– Что? – выдыхает Карина.
– Я его беременная девушка. Я жду от него ребенка!
Хильда и Расмус ничего не говорят, только молча стоят, разинув рты. Расмус кладет руку на плечо сестры, словно желая удержать ее от опрометчивых поступков.
– Это правда, Данте? – спрашивает Карина.
– Э… нуу… смотря, с какой стороны посмотреть.
Блондинка тут же поворачивает к нему голову, в стиле «Экзорциста».
– Что значит, с какой стороны? Как на это еще можно смотреть?
– Но, Йенни, мы же взяли паузу…