После долгого молчания Антуан спросил:
– Все эти годы ты знала и ничего не говорила?
– Я пыталась представить тебе аккуратный букет событий, из которого мои ножницы удалили все шипы и ядовитые бутоны.
– Почему, Шарлотта? Почему ты мне все не рассказала?
– Что я должна была рассказать шестилетнему ребенку?
– Может, и не шестилетнему. Но десяти-, пятнадцати-, двадцатилетнему?
– Что я должна была рассказать? Антуан? Что?
– Просто я был бы рад услышать хоть какую-то версию правды.
– А сколько правды мы способны вынести? Сколько правды вынес бы ты? Даже если человек и знает правду, то какую именно? Света одной недостаточно, чтобы осветить все углы и закоулки душ, каждая из которых играет определенную роль в его истории. Так что человеку никогда не узнать всей истории. Потому что никогда не бывает одной, их всегда множество. Так на какую правду, на какую историю в итоге полагаться? Что я должна была рассказать? Когда я нашла тебя, ты был слишком маленьким. Ты тогда уже и так пережил слишком многое для своего возраста. Потерял все, что может потерять ребенок. Позже? Ну да. Позже. Что я должна была рассказать позже?
Антуан молчал, опустив голову и глядя в пол.
– Знаешь, Антуан, даже спустя годы я чувствовала, что ты еще слишком молод, чтобы понять всю суть произошедшего. Ты понял бы лишь то, что оно значило для тебя самого, а может, не понял бы и этого. Возможно, осознание подобного приходит намного, намного позже или вообще никогда.
– Хочешь сказать, что жизнь во лжи лучше, чем жизнь, хотя бы отчасти, в правде? Хочешь сказать, что правду лучше похоронить, из года в год подбрасывая в могилу очередную лопату земли?
– Я хочу сказать, что мы слишком быстро свыкаемся со своей версией правды, упускаем важные детали и, сделав поспешные выводы, несправедливо обходимся с другими.
– И что это значит? Что во всем виноват я? Что огонь разгорелся из-за меня?
– Нет же, Антуан! Ты и сам это знаешь. Судьба не была ни в руках Марлен, ни в твоих. Любому человеку, а тем более ребенку, было бы чрезвычайно сложно справиться с этим, не думаешь? Эту жизнь нельзя понять. Что я усвоила, так это то, что иногда плохое случается, чтобы предотвратить нечто более худшее.
– Что может быть хуже?
– Сложно представить себе что-то более ужасное, чем то, что пережили вы. Но кто знает? Однако иногда в плохом кроется семя, из которого прорастает нечто хорошее. – Шарлотта нежно погладила Антуана по щеке. – Как бы темно ни было в нашей жизни, на горизонте всегда будет брезжить луч надежды. Какой бы длинной ни была падающая на нас и нашу жизнь тень, рано или поздно мы выйдем из нее. Из длинной тени есть путь только вперед.
Антуан высвободился из ее рук.
– Прости, Шарлотта, для меня все это слишком. Пойду подышу.
Он вышел в сад и подставил голову под струю фонтана, пытаясь смыть образы. В павильоне, все еще сидя на скамейке, Шарлотта задавалась вопросом, почему не рассказала ему раньше. Ответа у нее не было.
Антуан вырос в молчании, и теперь получил наследие. Наследие, к которому он всегда стремился и которое его наконец нашло. Было бы лучше узнать правду раньше? Или вообще никогда не узнать? Когда лучше говорить? А когда молчать?
Теперь Антуан понял, почему мать оставила деревянную коробку с фотографиями, со всей очевидностью опаленную огнем, в их родном доме. Потому что это были последние следы Франсиса и Пари на Земле. Потому что, забери Марлен эти оставшиеся доказательства их существования, она не построила бы новую жизнь. Однако по собственному опыту Антуан знал: чтобы Марлен забыла то, что забыть невозможно, Франсиса и Пари вообще не должно было существовать.
Антуан вернулся в павильон и сел рядом с Шарлоттой. Если не считать звуков протекающего крана, в нем царила тишина.
– Почему она ушла? После всего, что произошло? Как мать может оставить своего ребенка? Особенно когда половина семьи уже мертва?
– В жизни случаются обстоятельства, с которыми мы не справляемся. Они делают нас другими людьми, – ответила Шарлотта.
Спустя более двух десятков лет мать Антуана выбралась из своего укрытия, чтобы рассказать сыну правду. А вместе с правдой передать маленький клочок бумаги со своим адресом. Что ему теперь с ним делать?
Захочет ли он снова оглянуться так далеко назад? Или предпочтет остаться тем, кем стал? Парнем, которому в значительной степени удалось стереть с души свое детское прошлое.
Возможно ли вообще не оглядываться назад? До этого Антуану не удавалось перестать думать о разорванных нитях своего залатанного детства. Так что же ему делать теперь?
Хотел ли он мести? Хотел ли он, чтобы мать поняла, что натворила своим внезапным исчезновением?
Антуан посмотрел на свои руки. Он перевернул одну и провел по ней второй, прямо по паутине из шрамов. Это случилось холодным зимним днем. У Марлен был озлобленный, жестокий, равнодушный взгляд. Как будто она увидела в глазах Антуана то, что из-за него потеряла. Франсиса и Пари. Голубое пламя газовой плиты. Кастрюля с водой рядом. Вместо того чтобы поставить на огонь ее, Марлен внезапно схватила Антуана за запястья и прижала его руки к конфорке.
– Вот каково сгорать заживо, – прокричала она. Беззвучный крик Антуана и его широко раскрытые глаза вернули ее к действительности. Она испугалась сама себя. Выключила конфорку. Окунула руки Антуана в кастрюлю с холодной водой, которая все еще стояла нетронутой рядом с плитой. Обхватила его дрожащее тело и сквозь рыдания выдавила:
– Прости меня, малыш. Прости меня. Прошу, прости, Антуан. Прошу, прости.
Весь вечер Марлен держала его в своих объятиях. Держалась за него. Она отпустила его только утром. Свое сгоревшее прошлое. Свое сгоревшее настоящее.
– Я не хотела делать тебе больно, малыш. Понимаешь? – сказала Марлен спустя несколько дней, на протяжении которых Антуан все еще молчал. Слова для того, для чего не подобрать слов, застряли у него в горле. Она схватила его за плечи и встряхнула. – Я не хотела делать тебе больно. Поверь мне! Это вышло случайно. Или нет: правда в том, что в других людях мы видим себя. И я хотела наказать не тебя, а себя за то, что не потушила свечу.
Через неделю она ушла. И Антуан только сейчас, более двадцати лет спустя, понял смысл ее слов.
Глава 37
Вкронах деревьев еще висело дыхание ночи. Окутанные ранним туманом дом на сваях и поросший зеленью павильон, спрятанный среди деревьев и кустов, выглядели так, как будто они из другого времени.
Сад Шарлотты источал чарующие ароматы. Нежный запах лемонграсса смешивался с тонким запахом мяты, от цитрусовых деревьев, которые росли вдоль окружавшей участок замшелой стены, веяло чувственным ароматом первых цветов апельсина. Цветы плюмерии тоже распространяли нежное, завораживающее благоухание.
Из деревянной трубочки, которую Шарлотта всегда втыкала в это время года в чешуйчатую красно-коричневую кору клена, капал свежий сок, в котором отражался утренний свет. Косые солнечные лучи просвечивали сквозь листья и образовывали мерцающий узор на каменном участке перед домом.
Антуан перекинул через плечо джутовую сумку и спустился по лестнице, чтобы сесть на велосипед и поехать на работу.
– Что будешь делать? – спросила Шарлотта, подняв взгляд от бутылочек, в которые наливала древесный сок.
– О чем ты?
– Ты знаешь, о чем я. Поедешь к ней?
– Зачем?
– Марлен умирает. Она хочет дать тебе еще что-то, прежде чем уйдет.
– Что еще? Еще больше боли?
– Антуан.
– С тех пор как ты приняла меня в свою жизнь, меня ни капли не волновало, что еще, по мнению Марлен, она должна или не должна мне дать.
Некоторое время Шарлотта молчала. Затем она осторожно сказала:
– Я, конечно, не знаю, сколько любви к ней осталось в твоем сердце. Это знаешь только ты. Но если ее достаточно для прощения, Антуан, то поезжай и прости мать.
– Почему я должен прощать мать, которая никогда по-настоящему меня не любила?
– Может, она и не любила тебя так, как ты хотел бы, чтобы тебя любили, и так, как любишь ты сам. Но я уверена, что она любила тебя по-своему, что так же ценно.
Они смотрели друг на друга, не отрывая глаз. Затем Антуан отвернулся и пошел в сторону ворот.
– Антуан! – крикнула Шарлотта ему вслед. Он повернул к ней голову. – Мы всегда хотим, чтобы нас любили так же, как любим мы. Когда нас любят иначе, мы обвиняем в том, что чувство недостаточно сильно, или утверждаем, что нас не любят вообще. И все потому, что мы не понимаем языка любви другого и не пытаемся понять. Даже в этом светлом чувстве мы продолжаем ошибаться, слишком быстро оценивая и осуждая, и нередко платим за это самую высокую цену: теряем любимых.
Антуан молчал. Однако он полностью повернулся к Шарлотте, снял с плеча джутовую сумку, положил ее на каменный пол и присел на ствол жакаранды, которую им пришлось срубить после последнего муссона. Он не мог сейчас взять и уйти. Если Шарлотте было что сказать, то ему нужно было по крайней мере над этим подумать. Антуан знал это и восхищался ее чрезвычайным снисхождением к людям, хоть она и уверяла, что ее кроткость объясняется осознанием собственных недостатков. Но могла ли Шарлотта быть примером для подражания в этой ситуации? Может, Антуан не мог простить Марлен, мать, которая оставила его, маленького беспомощного мальчика, одного, не заботясь о том, что с ним станет.
Словно угадав мысли Антуана, Шарлотта сказала:
– Не клади на чашу весов чувства к матери. То, кем ты являешься и что думаешь сегодня, – это результат того, как ты рассуждал, будучи ребенком. Мы легкомысленно оставляем такие суждения без внимания, не рассматриваем их заново, став взрослыми людьми. Но обычно на все есть причины. Вернись в прошлое. Поезжай к матери, Антуан. Преподнеси дар прощения и ей, и себе.
– Простить? Не могу. Не все.
– Простить можно только полностью, нельзя простить наполовину. Иначе это не прощение.
– Это невозможно.
– Прости ее. Только тогда ты обретешь душевный покой.
– Она причинила мне слишком много боли. Слишком многое отняла.
– Я прекрасно понимаю твои чувства, Антуан. Однако, прощая других, мы помогаем не только им, но прежде всего самим себе. Прощение нас освобождает. Надеюсь, ты еще подумаешь над этим. Причина нашего несчастья редко кроется в других людях. Такова жизнь. Чаще всего причина в нашем отношении к тому, что с нами происходит. Изменив свое суждение о людях, жизни и мире, ты освободишься от всех отравляющих чувств. Только у тебя есть власть над своей жизнью. Обстоятельства не бывают ни хорошими, ни плохими. Ничто, ни одна вещь в мире не обладает иными характеристиками, помимо твоих оценок. Обычно проходят годы, десятки лет, прежде чем мы это понимаем. И иногда бывает слишком поздно.
Антуан смотрел в пол, следя за танцующими тенями листьев. Затем произнес:
– Я ничего ей не должен.
– Ей – нет, – прошептала Шарлотта, – ты должен себе.
Антуан схватил сумку и встал. Когда он сел на велосипед, Шарлотта добавила:
– И еще кое-что, Антуан. Чтобы понять, кем на самом деле была твоя мать, ты должен любить ее всем сердцем. Только глядя на нас любящими глазами, нас, несовершенных людей, можно понять. В конце истории каждого остается так много незаконченного, а после смерти – так много непогребенного.
Антуан опустил глаза, кивнул Шарлотте и уехал.
Глава 38
Они по-прежнему продолжали держаться на поверхности лжи, как пузырь на поверхности бурного потока, до тех пор, пока с небес не обрушилась правда и не разорвала его защитную оболочку.
Жюлю исполнилось пятьдесят два года. За последние двадцать лет своей жизни – а если считать, что его упадок начался с подмены детей, то, возможно, и все двадцать пять – тридцать (время до того момента), – он пережил очень мало событий, которые можно было бы вспоминать с любовью, и будущее не сулило ничего радостного. Сколько еще он будет жить фальшивой жизнью сам и вынуждать других?
Становится ли нам безразлично, когда мы замечаем, что слишком глубоко погрязли в жизни, которой никогда не хотели? Как часто жизнь должна выходить из-под контроля, чтобы мы стали безразличны к собственной судьбе? Может ли безразличие стать образом существования? В какой-то момент мы просто позволяем событиям с нами происходить? Значит ли это, что мы сдаемся? Или существует момент, заставляющий нас проснуться и снова набраться смелости, чтобы возобновить борьбу за свои мечты?
Жюль сидел за секретером из махагони, над которым горела латунная лампа с зеленым стеклянным абажуром. Он задумчиво покачивался на вращающемся стуле, обхватив подлокотники руками. Бывший судья ощущал тупую боль в сердце, от которой ни один врач до сих пор не нашел средства.
Он встал и открыл окно. В комнату ворвался сквозняк, захватив с собой осень. Жюль выглянул наружу: листва опадала. В голубом небе кружилась желто-оранжево-красная метель.
Подобно тому, как деревья сбрасывают листья, Жюль наконец должен был сбросить с себя оковы лжи, несмотря на то, что после его ждала зима. Но только так он мог снова пережить весну, только так его душа могла снова выпустить почки и зацвести в полную силу.
Нервы Жюля, словно струны, были натянуты до предела. Ему нужно было выговориться. Сейчас. Ведь он знал: одно неверное слово, и струны порвутся. Он встал и пошел в гостиную к жене.
Луиза давно заметила стеклянный взгляд мужа, которым он, казалось, смотрел сквозь нее, когда она с ним говорила. Женщина почувствовала, как внутри поднимается страх. Пусть она и не знала, перед чем именно, но понимала, что это что-то важное. То, чего она боялась все эти годы. Важная деталь их жизней, которую она всегда подсознательно чувствовала, но та ускользала от ее разума. Луиза знала, что правда прошлых лет таится в воспаленных, с красными прожилками глазах мужа.
Жюль опустил голову. Не глядя на Луизу, он начал говорить. На его лбу блестел пот. Голос утратил уверенный тон, из-за чего Жюль казался непривычно беспомощным. Уже после первых фраз Луиза качнула головой, будто отгоняя навязчивые мысли. Жюль продолжал. Едва слышно, сквозь рыдания, он признался. У обычно замкнутого Жюля фразы сочились изо рта, словно капли воды из плохо закрытого крана. Луиза сидела молча. Внезапное признание медленно проникало в ее сознание. Однако, как только она осмыслила сказанное, каждое слово начало вонзаться в нее, будто лезвие ножа. В ужасе она посмотрела на мужа и прикусила нижнюю губу. В ее глазах заблестели слезы, похожие на осколки стекла.
Подобно землетрясению, которое долгое время остается скрытым, прежде чем толчки дойдут до поверхности, столпы их совместной жизни разрушились, а фасад раскрошился, обнажив то, что за ним скрывалось.
Она вдруг снова увидела перед собой лицо Жюля в первые месяцы после рождения ребенка – лицо, которое говорило обо всем, но не выдавало ничего.
Серые глаза Луизы окрасились в черный цвет. Будто ложь пронеслась над ее полем зрения, как орел, и оставила на нем тени от своих огромных крыльев. Все сказанное повисло в воздухе, большими буквами выложилось перед супругами.
Раздался хрупкий и тонкий голос Луизы:
– Почему? – По ее щекам потекли слезы. – Как ты мог? Наш родной ребенок. Подменен на чужого. Как жестоко! Жестоко! О чем ты думал? Ты ограбил меня. Отнял моего собственного ребенка. Ты действительно думал, что это выход? Хотел придать себе ложного блеска, получив здорового ребенка? – Ее взгляд был жестче любой пощечины.
– Нет же, дорогая.
– Не называй меня так!
Луиза смотрела, как он сидит, опустив плечи. «Будто ему слишком тяжело держать спину прямо после того, что он сделал», – подумала она. Жюль пытался объяснить цель своего поступка. Пытался пробудить в Луизе чувство, которое испытал много лет назад, стоя в зале с новорожденными.
– После того, как умер и наш последний ребенок, я понял, что потеря еще одного тебя убьет.
На лице Луизы отразился ужас. Он хотел обвинить в своем поступке ее?
Жюль продолжал, словно ничего не слыша и не видя. Ему самому казалось, что его слова исходят из уст незнакомца. Медленно он поднял взгляд, посмотрел на Луизу и онемел. Она раскачивалась взад-вперед, издавая стоны и тихо всхлипывая, спрятав лицо в колени, обхваченные руками. То, в чем он ей признался, превзошло ее худшие опасения.
Рано или поздно мать чувствует, что ребенок ей не родной, пусть это и находится за гранью понимания. Луиза сравнивала свои подозрения с правдой, перебирала в памяти прошедшие годы. В ее лице что-то дернулось. Она вдруг все поняла.
Осторожно добравшись до Луизы на ощупь, Жюль нежно положил руку ей на плечо. Она лишь слегка подняла голову, посмотрела на него снизу вверх и спросила:
– Почему ты признаешься сейчас? Спустя столько лет? Ищешь прощения?
– Я хочу все исправить, – прошептал Жюль, пытаясь достучаться до того, что все еще оставалось живо за пеленой слез.
– Исправить? Ты шутишь?
– Прости, Луиза, прости. Я просто хотел помочь. Ты была так несчастна без ребенка.
– Ты хочешь переложить вину на меня. Но нет. Так просто тебе это с рук не сойдет. Ты не только помогаешь в беде, но и снова в нее втягиваешь.
Казалось, что все прекрасное, что выросло в жизни Луизы, было скошено косой признания. Все тонко сотканные планы – разорваны ложью.
Луиза старалась никогда не лезть в ящик, в котором Жюль прятал самое сокровенное, если он не открывал его сам. Однако то, что он достал из него сейчас, было самой возмутительной вещью в ее жизни.
Она вдруг поняла, что раздражало ее все эти годы, когда она смотрела Жюлю в лицо. Она вдруг осознала: очевидная маска очевидной лжи – вот что это.
Луизе казалось, что она вот-вот распадется на части. Что ее сердце разорвется. Что ее душа расколется, а осколки разлетятся повсюду, и она больше никогда не сможет их собрать. Луиза чувствовала, как растворяется в собственных слезах.
Она подняла на Жюля голову, раскрыла веки, пронзительно посмотрела на него мокрыми от слез глазами и открыла рот, чтобы закричать. Но крика не последовало.
Как бы Жюлю хотелось заставить замолчать эту кричащую тишину. Наполнить ее надеждой. Он подал Луизе руку, на что она лишь вытянула вперед ладонь.
Она почувствовала, как внутри что-то оборвалось. А потом время остановилось. И мир предстал во всей своей ледяной жестокости.
– Убирайся! Видеть тебя не могу! – наконец закричала она.
Хотя Жюль был уверен, что заслужил отвержение и не должен издавать ни звука, он, будто выскользнув из кожи, рухнул в кресло, закрыл лицо руками и, рыдая, начал умолять о прощении.
В глазах Луизы, обычно таких нежных, вспыхнули искры. Что-то давно натянутое внутри нее оборвалось, и Жюлю показалось, что он услышал резкий треск.
– Почему? – выкрикнула она. – Почему?
– Луиза, умоляю. Прости меня!
– Замолчи! – крикнула она, закрывая уши руками.
Больше всего Луизе хотелось сейчас же разорвать сеть лжи, которой Жюль опутал их с Флорентиной. Ей хотелось броситься к дочери и рассказать, какой бесчеловечный у нее отец. Однако в глубине души она знала, что не в силах этого сделать, ведь сплетенная вокруг них сеть делает их одной семьей. Полностью ее разорвать означало бы лишить себя возможности быть матерью. Разоблачить себя в отсутствии ребенка. Тогда Луиза потеряла бы не только свою иллюзию, но и дочь.
Когда после долгого молчания она посмотрела в искаженное болью лицо Жюля, она попыталась на мгновение вернуть самообладание. Вернуться к некогда мирным отношениям с мужем. Лишь для того, чтобы задать ему единственный вопрос, который теперь ее терзал. Она наклонилась к нему. В ее глазах дрожали слезы. В тишине Луиза спросила:
– Жюль, ты уверен, что наш ребенок умер?
Глаза Жюля наполнились слезами. Он поднял голову и посмотрел в окно на небо. Скользнул взглядом за облака. Словно ответ скрывается там. Затем посмотрел на Луизу и беспомощно пожал плечами.
– Что делать, Жюль? Что делать?
Жюль молчал.
– Скажи же что-нибудь!
Не осталось и следа от того непоколебимого душевного спокойствия – по крайней мере, в том, что касалось семьи, – которым обладала его жена. В одночасье она превратилась в такое же существо, как и он сам. Сломленное, слабое, полное боли и беспомощности. Глубоко потрясенное всем тем, что до этого казалось неизменным.
На мгновение Жюлю даже показалось, что он увидел искорку ненависти, вспыхнувшую во взгляде Луизы. Он ее понимал. Она имела право на ненависть. Однако искра погасла так же быстро, как и появилась, уступив место хрупкой пустоте.
Они оба достигли смирения. На лицах было одно побежденное выражение. Казалось, что ничто и никогда не смоет с них пыль и усталость.
Когда начался конец всего?
– Что с нами стало? – тихо спросила Луиза.
– Не знаю.
– Почему?
– Не знаю. – Жюль посмотрел в пол и покачал головой. – Мы каким-то образом потеряли друг друга, когда решили завести ребенка. Мы так сильно об этом мечтали. С каждым последующим ребенком умирала часть нас, кусочек нашей общей мечты. Потом появилась Флорентина. И должна была все исцелить. Нас, наш брак. Но это непосильная ноша для ребенка. Нас не исцелил бы никто, кроме нас самих.
Вдруг они услышали шаги. Когда в гостиную с изумленным видом неожиданно вошла Флорентина, разговор Жюля и Луизы сразу превратился в не имеющую значения болтовню. О саде. О деревьях, которые нужно срубить. Луиза сморгнула слезы и взглянула на девушку, которая так внезапно перестала быть ее биологической дочерью. Жюль тоже поднял глаза на Флорентину, но не выдержал ее взгляда. От нее он не мог ничего скрывать. Только не от нее. Они были слишком близки. Жюль опустил голову, чтобы собраться с мыслями, пока Флорентина искала в лицах и поведении родителей намеки на то, что случилось. Следы разговора, который они, должно быть, вели перед тем, как она вошла. Почему на лице Жюля выражался стыд? А на лице Луизы – страх? У него появилась другая?
Вскоре Флорентина почувствовала, что смутила родителей, и поняла, что выяснит все, что ей нужно. Она развернулась, вышла и тихо закрыла за собой дверь.
Жюль посмотрел на Луизу. Его лицо выражало желание получить совет, помощь и наставление в вопросе, который его тяготил. Рассказать Луизе правду было достаточно трудно. Так как рассказать ее Флорентине? Как объяснить то, чему нет объяснения? Как попросить прощения за то, чему прощения нет?
Луиза отвернулась, встала и тоже вышла из гостиной. На ходу она велела прислуге подготовить для нее гостевой дом.
– Ты меня бросаешь? – крикнул Жюль ей вслед.
Луиза на мгновение остановилась и, даже не оглянувшись, ответила:
– Ты бросил меня еще много лет назад, Жюль.
Ковер заглушал ее шаги. Жюль бежал за ней до самой лестницы. Услышал, как она открыла дверь в фойе, и почувствовал сквозняк, проникший внутрь.
Через высокое арочное окно коридора Жюль смотрел на гостевой дом, дверь которого Луиза захлопнула так основательно, будто больше никогда не собиралась открывать.
С того момента, как она задвинула засов, день начал меркнуть, а вместе с ним и годы совместной супружеской жизни.
Глава 39
Что от нас остается, когда существующее внезапно отслаивается от нас огромными пластами, проникающими в душу?
Жизнь – такая, какой она была – прошла всего за мгновение. Ее смыло течением, словно опавший увядший лист в море.
Луиза чувствовала себя устрицей, лишенной раковины. Шли дни. Усыпленная однообразием медленно ползущих часов, она лежала на кровати и не двигалась. Горничная подавала ей завтраки, обеды и ужины, а затем снова уносила нетронутое.
Всего нескольких слов оказалось достаточно, чтобы лишить Луизу гармонии, казалось бы, нерушимой жизни.
Невообразимое становилось понятным лишь постепенно, но все больше с каждым днем. В то же время все более непонятным становилось то, почему она вообще жила с Жюлем в последние годы. Разве может во лжи быть что-то настоящее?
Луиза пыталась собрать воедино свой мир, разлетевшийся на крошечные части, однако у нее не получалось. Всего нескольких минут оказалось достаточно, чтобы разрушить иллюзию, создаваемую годами. Ее прежняя жизнь увядала и гибла, и она впервые почувствовала, как к ней подкрадывается одиночество и застилает все вокруг черной пеленой. Снизу к ней тянулась глубина.
Дни простирались перед ней, словно пустые белые страницы. У Луизы было чувство, что она никогда не сможет наполнить жизнью ни один листок. Ее ужас от того, в чем признался Жюль, перерос скорее в отчаяние, чем в гнев.
Теперь брак казался ей плодом, в котором силы распределены неравномерно. При разделении остаются две неравные половины. Одна с ядром, содержащим все необходимое, а другая – без. Луиза чувствовала себя опустошенной. Лишенной ядра.
Они потеряли друг друга. Или они уже долгие годы не были мужем и женой?
Внешняя жизнь приливала к ее сознанию и отступала от него, как морская вода. Как только Луиза видела четкую картину возможного будущего с учетом правды, вода снова убывала.
Ее страхи выползали отовсюду, со всех углов. Как муравьи, которые набрасываются на сладкое, и в итоге от него ничего не остается.
Несколько дней подряд в воздухе не было видно ничего, кроме серого дыхания дождя, тысячами нитей струившегося с небес. Луиза выглянула в окно. И увидела Жюля, сидевшего под деревом напротив гостевого дома в ожидании, что она его впустит. Флорентина тактично удалилась и больше не показывалась с того дня в гостиной.
Душевное состояние Жюля взяло верх над гневом Луизы. Никогда в жизни она не видела, чтобы муж лил такие горькие слезы. Даже после того, как Жюль в одно мгновение лишил Луизу всего, во что она верила, она начала понимать, что на самом деле он сделал это ради нее.
Глава 40
Сад был залит темно-синим сумеречным светом. Было тихо, если не считать нескольких ранних птиц, которые поднимались в небо, стряхивая росу с перьев. Венера, словно жемчужина, светилась над горизонтом на расстоянии вытянутой руки. Как первый проблеск надежды, появившийся в небе.
Когда Луиза наконец открыла дверь и посмотрела в лицо Жюля, она поняла, что ей не только внезапно открылась правда, но и, впервые за долгие годы, душа Жюля: она снова показалась в его глазах. Как будто он снял очки с зеркальными стеклами, в которых она все это время видела не его взгляд, а свой собственный. Теперь Жюль избавился не только от лжи, но и от ложного блеска прежних лет брака. Как от шелкового плаща: красивого снаружи, но холодного изнутри. Они оба были обнажены. И все прошедшие годы разом потеряли свое тепло.
Луиза оглядела сад. По влажной от росы траве струился утренний свет. Туман опоясывал деревья, будто тонкими хлопковыми нитями. Тут и там падали разноцветные увядшие листья, в последний раз танцуя в воздухе, прежде чем вернуться на землю, которая их породила. «Однако даже падающий с дерева осенний лист – это еще не конец. Это просто превращение того, что было раньше, в то, чего раньше не было, – думала Луиза. – И как лист осенью меняет свою зелень на розовое золото, так и мы в старости обмениваем иллюзии на опыт. Осень жизни не обязательно означает, что наши мечты умирают, она также может означать, что наша жизнь становится богаче на вещи, которых в ней раньше не было. Прежние возможности уступают место новым. Это перемена, не потеря. – При этой мысли в ней поднялось странное чувство спокойствия. – Даже осень – это еще не конец всему», – говорила она себе.
Жюль видел в поведении Луизы облегчение человека, который долгое время предвидел надвигающуюся катастрофу, а теперь был рад, что неизбежное наконец-то свершилось.
Луиза опустилась на влажную траву рядом с Жюлем. Вытряхнув из помятой пачки сигарету, она зажала ее губами и подожгла. Луиза не курила много лет. Она поднесла сигарету, зажатую между длинными узкими пальцами, к губам, глубоко затянулась, запрокинула голову и выпустила в небо тонкое облачко дыма. Как будто хотела полностью избавиться от серой пелены, окутавшей душу.
– Когда наши жизни перестали переплетаться друг с другом?
Жюль молчал.
– Будь честен с собой, Жюль, – продолжила Луиза, – ты хочешь сохранить этот брак? – В ее голосе послышалась нотка страха.
Жюль, использовавший последние силы, чтобы выдержать возложенную им самим на себя роль уверенного человека, пробормотал:
– Не знаю.
– Собственную правду не забывают. Никто не забывает. Мы все совершенствуемся во лжи, – сказала Луиза и затушила сигарету о камень.
– Мне жаль. Мне бесконечно жаль, – добавил Жюль.
– И что мне с этим делать? Давай будем честны друг с другом. Никто из нас не мечтал жить так, как мы живем. – Луиза не сводила взгляд с раздавленной сигареты и пепла вокруг нее.
Жюль смотрел на Луизу. Она сидела, согнутая под тяжестью правды, которая лежала на ее плечах, как прежде лежала на плечах Жюля ложь. Он знал, какой истощенной, опустошенной и уставшей, какой бесконечно уставшей она себя чувствовала.
Безмолвное отчаяние от того, что произошедшего не изменить. Оба понимали, что совместная жизнь подошла к концу, что их пути разойдутся.
Глава 41
Шли дни. Флорентине они по-прежнему ничего не говорили. Вспыхивающая время от времени уверенность Луизы в том, что все будет хорошо, опять уменьшалась до размера песчинки и снова уступала место отчаянию. Пока она внутренне мирилась со своим положением, Жюль после своего признания постепенно возвращался к тому, кем был раньше. Старые, похороненные, никогда не признававшиеся чувства вырвались из глубины его сердца и помогли вспомнить. О единственной женщине, о единственной жизни, которую, как ему казалось, он мог любить. Чувства, в которых Жюль не мог себе признаться много лет назад, поскольку не знал, как с ними жить. Вместо этого он позволил поглотить себя жизни, которая ему не принадлежала.
Как же все-таки долго мы способны себя обманывать.
На небосводе светила яркая и неподвижная луна. Ее отражение, похожее на стаю блестящих рыб, дрожало на воде далекой реки. Окутанный темнотой ночи, Жюль спустился в сад с сигарой в уголке рта. Он достал из кармана брюк коробок спичек, вынул одну, зажег ее о кору дуба и поднес к своей «Партагас». Сделав глубокую затяжку, он зажал сигару между большим и указательным пальцами и проследил за дымом, который, подобно крыльям, распростерся над травой и серым облаком растворился в черном небе.
Позади Жюля, на холме, находилась вилла, в которой дрожали огни, но царила темнота, в которой Луиза, невидимая, стояла за окном, следя глазами за красным огоньком сигары.
Перед Жюлем вырисовывались силуэты городских домов, выступавшие из сумерек, будто вырезанные из бумаги. Дальше, сразу за рекой, виднелись поля, терявшиеся в дымке. Рядом с ним стояли фонари, освещавшие подъездную дорожку к вилле; вместе с луной они боролись с мраком.
Ложь его отпустила. Слетела с души, как пепел. Он чувствовал себя свободным.
Большего, чем осознание этого, ему не требовалось. Жюль знал, что смотрит на свою прежнюю жизнь в последний раз.
Он сел на старую скамейку и провел ладонью по тику. Время потрепало Жюля так же, как это дерево. И, как и для того, чтобы снова увидеть богатство его текстуры, нужно было всего лишь счистить верхний слой скамейки, так и Жюлю просто нужно было полностью избавиться от старой жизни.
Его губы искривила измученная улыбка облегчения. Сегодня луна снова проложит свой путь по небу. А завтра наступит новый день.
Глава 42
Наконец небо распалось на крошечные сияющие осколки. Заявление Жюля о том, что он на какое-то время уедет, подтвердило подозрения Флорентины. Она была привязана к отцу, полагалась на его решения. Она чувствовала, что его мучает что-то еще, не известное ей, но вопросов не задавала. Он обещал объяснить, как только вернется.
Словно освещенный прожектором, Жюль теперь ясно видел, что нужно делать. Нужно найти женщину, которую он шантажировал и сделал соучастницей. Должно быть, все эти годы она страдала так же, как и он. Совсем недавно Жюль узнал через своего друга, бывшего руководителя больницы, что она уехала с мальчиком сразу через несколько недель после той ночи, в страну на Дальнем Востоке, чтобы начать новую жизнь с сыном там, вдали от нашего мира.
Она уехала, будто обменяв шумную скорость, которая настолько разобщает личность, что в какой-то момент ее невозможно собрать воедино, на спокойную медлительность, которая снова соединяет и центрирует нас.
Жюль найдет ее, где бы она ни была. Он попросит у нее прощения, а затем отправится к настоящим родителям Флорентины, чтобы признаться в том, в чем признался Луизе. И, если повезет, узнать, что случилось с его собственным ребенком. Наконец-то он сделает то, что давно должен был сделать.
Однажды утром, когда перед солнцем серыми нитями растягивался туман, в воздухе кружил листопад, а под ногами шелестела листва, Жюль оставил жизнь, которая больше не имела к нему никакого отношения, и отправился в путешествие. В ветвях шумел ветер. С деревьев непрерывно капало. Все вокруг покрывал ковер увядших листьев.
Луиза провожала его на вокзал. Они молча шли рядом друг с другом по перрону. Когда подошел поезд, она спросила:
– Что теперь будет, Жюль?
На самом деле она просто хотела сказать ему на прощание, а также самой себе, что последние тридцать лет, которые они провели вместе как пара, хоть что-то значат. Что это не потраченное впустую время. Что они с Жюлем вырастили Флорентину, пусть и неродного ребенка, чудесной девушкой. И чувство, теплившееся когда-то между ними, так же важно, как родные дети. Однако Луиза не смогла этого сказать. Казалось, Жюль был уже слишком далеко от нее. Казалось, он уже мысленно перебирал прошедшие годы, пытаясь снова найти ту точку, в которую хотел бы вернуться.
– Я должен исправить то, что могу. Нам обоим нужно нарисовать контуры наших жизней так четко, чтобы они приобрели сходство с тем, что действительно нам подходит. Слишком много дней, месяцев, лет отделяют нас от людей, которыми мы когда-то были. Которыми мы на самом деле хотим быть. Если наш брак отцвел, это не значит, что в нас все тоже увяло.
За долю мгновения тяжесть жизни, мира упала с их плеч, и они увидели крупицу новой возможности – для них обоих.
– Некоторые просто хотят выбраться из неправильной жизни. Но я не хочу ниоткуда выбираться. Я хочу войти. Войти в правильную жизнь, – сказала Луиза.
– И ты войдешь, – пообещал Жюль.
Луиза, чувствовавшая себя слишком слабой и уставшей, чтобы каждый день заново переживать то, что оказалось правдой прошлого, предпочла бы внушить себе, что все, что она сейчас испытывает, принадлежит кому-то другому. Она предпочла бы влезть в другую шкуру, в жизнь другой женщины. Однако реальность отчетливо стояла перед ней, Луиза видела ее каждый раз, когда встречала где-то свое отражение – как сейчас, в стекле вагона, – и бегство становилось невозможным.
– Я могу надеяться только на твое прощение. – Это были последние слова Жюля Луизе на перроне. Его лицо, которому он хотел придать выражение надежды, выражало боль. Затем он притянул Луизу к себе и обнял. Она прильнула бледным лицом к его плечу и пальцами впилась ему в спину.
Жюля резануло по сердцу, когда он оторвал ее от себя, в последний раз поцеловал в лоб и в самый последний момент запрыгнул в поезд.
– Мы все ищем, где закопано наше сокровище. Чтобы его найти, нам нужно вернуться в то волшебное место, где наши мечты никогда не умирали, – крикнул он ей. Затем Жюль скрылся в толпе других людей и еще до того, как поезд тронулся, исчез из поля зрения Луизы.
Луиза смотрела на окна купе, которые проносились мимо нее сначала медленно, а потом все быстрее, пока не превратились в размытую длинную серую полосу, которая становилась все бледнее, пока сам поезд не стал далекой черной точкой на горизонте и не исчез.
Она была уверена, что они больше никогда не увидят друг друга такими, какими видели в последний раз. Луиза знала наверняка: она знает своего мужа лучше, чем он сам. Поэтому она уже сейчас догадывалась, что в этой поездке он найдет себя. Однако страх перед этим не принес ей никакой пользы.
Ее кожа дрожала, как будто готовая отслоиться от лица. Слезы текли, оставляя белые дорожки на напудренных щеках.
Глава 43
Утренний свет пробивался сквозь жалюзи и ласкал лицо Луизы. Она жмурилась. Откуда ей только взять силы, чтобы встать? Через пробоину во времени она провалилась в заброшенное настоящее. И как смотреть в будущее, в котором настоящего, кажется, больше нет? Изнутри Луиза была словно полуразрушенный дом. В ней не было ничего, кроме обломков и пустых темных комнат. Кроме последних крупиц воспоминаний, которые превратились в крошечные точки за серой пылью развалин и наконец совсем исчезли. Чтобы жить дальше, требовались такие усилия. Казалось, от Луизы все ускользало, она не могла ухватиться ни за одну мысль. В ее голову проникали образы из прошлого. Образы только кажущейся счастливой семьи.
Луиза вспомнила о письме Жюля, которое перед сном нашла на подушке, и решила открыть глаза и задержаться в этом мире еще на день. Пусть и лишь для того, чтобы прочитать последние слова мужа, обращенные к ней, и унести их с собой в вечность.
Луиза вытянула руку и взяла с прикроватного столика конверт. Она нежно провела пальцами по надписи «для Луизы, моей жены», очертив буквы. Затем дрожащими руками разорвала конверт.
Дорогая моя Луиза,
пусть мы и объяснились лишь взглядами, мы оба понимаем, что наше совместное настоящее стало прошлым.
Я хочу поблагодарить тебя за твою любовь, нежность, привязанность. Хочу поблагодарить за то, что ты была в моей жизни.
Даже если после расставания мы пойдем разными дорогами, в моем сердце и мыслях всегда будет место для тебя. Я очень любил тебя, Луиза. И все еще люблю.
Ты раньше меня почувствовала, что наши души расходятся. Еще когда мы были рядом физически. Теперь нам предстоит выяснить, куда мы пошли, по какому пути. Не думаю, что мы заблудились. Ни твоя душа, ни моя. Наоборот, я верю, что они движутся туда, где каждая найдет свое истинное место. И когда мы вновь заговорим на их языке, который, как нам кажется, забыли, они укажут нам путь.
Ты говорила о пустоте, которая наполняет тебя изнутри. Растекается по тебе и разъедает, как едкая кислота. Проникает в вены, поглощает конечности и, кажется, не оставляет от тебя ничего, кроме оболочки. Я чувствую то же, что и ты, и прошу у тебя прощения. За то, что сделал с тобой и твоей жизнью, за то, что в последние годы был погружен в себя, за отсутствие нежности к тебе и за парившую над всем этим, словно большая черная птица, которая расправила крылья и отбросила тень на всю нашу жизнь, ложь.
Дорогая моя Луиза, мне очень жаль. Невероятно жаль. Я никогда не хотел причинять тебе такую боль. Надеюсь, ты это знаешь. Все, чего я хотел, – видеть тебя счастливой. Однако тогда я не знал, что счастья никогда не построить на чужом несчастье и что ложь расправляет свои крылья. Черные крылья, которые день ото дня растут.
Возможно, единственное, что я могу вернуть тебе сегодня из всего, что отнял, – это надежда. Потому что я верю, что любая пустота заполняется снова. Что каждому человеку нужно пустое пространство внутри, чтобы у него оставалось место для волшебства жизни и новых возможностей. Порой необходимо убрать из жизни неправильное, чтобы освободить место для правильного.
Мы никогда не знаем, что последует за тем или иным событием. Действительно ли то, что с нами случилось, было несчастьем, мы узнаем гораздо позже. Возможно, нам нужно было дойти до этой точки, Луиза, чтобы из краха нашего брака вышло что-то новое, что-то невиданное. Мы видим свою жизнь лишь фрагментами, но никогда – целиком, поэтому не знаем, что с чем связано в этом полотне. Единственное, что мы знаем, – что жизненные пути бесконечны. И если один путь для нас закрывается, открывается другой.
Я хочу в это верить. И я ничего не желаю так сильно, как чтобы ты тоже поверила и однажды меня простила.
Всему свое время. Встречам и прощаниям. Счастью и несчастью, приобретениям и потерям. Но в конце, я в этом уверен, жизнь находит способ все исправить. Порой совершенно невиданным образом.
Я люблю тебя. И всегда буду любить. Пусть и иначе, чем мы когда-то мечтали.
Все будет хорошо.
Твой Жюль
Луиза сложила письмо и сунула его обратно в конверт. Она выдвинула ящик прикроватной тумбочки, положила туда конверт и снова задвинула ящик. Затем она откинула простыню в сторону, села на край кровати, потерла глаза пальцами, встала и подошла к окну.
Вид на этот великолепный сад снаружи вызвал у нее одну-единственную мысль: «Вот уже несколько десятилетий мы живем на этой возмутительно огромной вилле, носим самые дорогие наряды, украшаем себя по любому поводу. И все же, в сущности, мы оба бедны. Мы с Жюлем. Ведь настоящее богатство человека – это полнота сердца. Наши жизни полны. А вот сердца пусты».
На мгновение Луиза закрыла глаза. Затем снова открыла. Она посмотрела в зеркало на стене. Заглянула в свои усталые, обрамленные темными кругами глаза. Этот долгий молчаливый взгляд. Так вот как выглядит женщина, которую на протяжении всех лет брака любили не так, как ей хотелось и было нужно? Которую не желали, а о которой лишь заботились? Потому что муж чувствовал себя виноватым? Ее жизнь закончилась? Неужели каждый человек среднего возраста рано или поздно достигает этой точки разочарования и опустошения? Ощущения, что его больше не ждет ничего особенного? Можно ли с этим что-то сделать? Можно ли построить новую жизнь на старой? Жизнь, неизведанный восторг которой воскресит? Где Луизе искать дверь в эту новую жизнь?
Этими глазами она не увидела вовремя, как наступил конец ее браку. Этими ушами она не услышала ударов колокола. Когда она перестала доверять своим чувствам? Ведь если мы не выучим язык Вселенной, мы не поймем, что нам говорит мир.
Луиза приподняла слегка опущенные уголки рта пальцами. Попыталась улыбнуться самой себе.
Ей нельзя было отравлять свою жизнь горечью. Нельзя было уступать место темным мыслям. Нельзя было позволять жалости поглотить себя. То, что с ней случилось, могло случиться с каждым. Это не было несправедливостью, произошедшей исключительно с ней. Каждый может столкнуться с тем, с чем может столкнуться кто угодно. Несчастье поражает всех. Однажды. Так же, как и счастье снова нас находит. Однажды. И так раз за разом, белая полоса сменяет черную полосу.
Она открыла окно. Убрала со лба и с лица волосы. В утреннем свете они блестели, словно спелая пшеница. В сумеречном – напоминали корицу. У ее родного ребенка был такой же цвет волос? Этот ребенок был похож на нее? Как он мог бы выглядеть? И как выглядел?
Вдалеке Луиза услышала плач ребенка. Она увидела, как маленькая ласточка выскользнула из гнезда, взлетела и поплыла по синему воздуху. Ветер гладил Луизу по лицу, словно приветствуя в новой жизни. Тихо шелестели листья.
Как мало нужно для того, чтобы ощутить силу, которая нас объединяет. Даже когда нам грозит распад.
Луиза нерешительно улыбнулась и впервые поняла, что маленькие чудеса творят в нас большие перемены. Когда мы на них решаемся.
Глава 44
Именно прислуга, которую Луиза меньше всего замечала почти десять лет – столько времени женщина проработала на Жюля и Луизу – подарила ей первый день ее будущего. Луиза сидела на стуле с подлокотниками и задумчиво смотрела в окно, когда пожилая горничная вошла и подала ей чай.