Имран Махмуд

Я знаю, что видел

Папе (папочке) Без тебя земля по-прежнему вертится, но вертится медленнее, и света на ней гораздо меньше.
Скучаю
Чтобы исцелить страдание, надо пережить его полностью. Марсель Пруст
Imran Mahmood

I Know What I Saw



© Copyright © Imran Mahmood 2021

This edition is published by arrangement with Darley Anderson Literary, TV & Film Agency and The Van Lear Agency

© Перекрест А., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

Глава первая

Вторник

Неподалеку отсюда детская площадка. Калитка закрыта, но не заперта и легко открывается с тихим скрипом. В это время ночи площадка, конечно, безлюдна, и я знаю, что до рассвета могу поспать здесь. От времени, что меряют часами, мне толку мало; я ориентируюсь по свету дня, по тому, как он набирает силу, а затем угасает. Это и есть мои часы, какими они были когда-то для всех людей в мире. Размышлял сегодня о прошлом, об Эмите и о фруктах в моих карманах, еще теплых. Удивительно, что он в свои семнадцать вообще обо мне думает. Знаю его уже целое лето, осень и почти всю зиму. И вот теперь он приносит мне апельсины, в то время как другие – лишь хаос и грязь.

Земля здесь посыпана древесной щепой; под горкой, где сухо и от сил природы защищает широкий жестяной скат, образовался сносный матрас. Раньше, когда я слишком хорошо разбирался в цифрах, но слишком плохо – в науке о выживании, пытался спать в тоннеле: укрыться в нем еще можно, но спать в изогнутой трубе подобно смерти. И вот теперь я залезаю под трубу, рву на части газету и скатываю из бумаги шарики размером с яблоко. Финансовые новости читать я больше не могу, поэтому розовые страницы идут в расход первыми. Набиваю шариками рукава – шерстяной свитер раздувается, и я становлюсь похожим на Халка. То же самое проделываю и с джинсами. Бумага и получившиеся воздушные карманы задерживают тепло, согревая тело. Оставшиеся шарики засовываю в сумку к эмитовским апельсинам, получается подушка. Запах апельсинов у изголовья успокаивает.

В голубом лунном свете вижу лишь потускневший металл горки. Ее скат поднимается снизу вверх, вызывая у меня головокружение. Головокружение. Мама писала научную работу о фильме «Головокружение» и о Прусте, о том, сколько первый позаимствовал у второго. Мадлен Элстер, так звали хичкоковскую героиню. Мама говорила, связь очевидна. Здесь соединились прустовское печенье мадлен и его персонаж – художник Эльстир. И в конце концов, разве «Головокружение» не про желание вернуть потерянное время? Разве не вид зияющей бездны породил это головокружение?

Мама была прежде всего ученым – из тех, кто лишь через взаимодействие с искусством мог вырваться из гравитационного поля физического мира. Она была без ума от Ротко. Я же так и не понял его абстракций. Ну какой может быть смысл в картине, где изображены просто-напросто четыре цвета. «Это ведь и есть самое удивительное, Ксандер. Что человек, используя лишь четыре цвета и не применяя никакой особой техники, смог нарисовать забвение. Разве тебе это не кажется потрясающим?»

Она была из тех, кто стремится в стратосферу, а я все тяготел к земле, чтобы уткнуться носом в грязь и учебник по физике.

«Ты уверен, что хочешь изучать науки? – спросила она однажды. – Не так уж сильно ты похож на отца».

«Знаю».

И как только она не видела – именно этого я и не хотел? Не хотел становиться им. Ни за что на свете. Но с четырьмя высшими баллами сумел поступить в Кембридж, чтобы изучать математику. Не та наука, не та научная степень, чтобы кого-то впечатлить, но все же для людей, в отличие от меня, это кое-что значило.

– А ну свалил с моего места!

Резко вскакиваю, бьюсь головой о горку и тут же чувствую помутнение и звон в ушах после удара мокрым ботинком по виску. Я кричу, пытаюсь прийти в себя, но жгучая боль затмевает все. Она пульсирует, стучит, сковывает меня, хоть я и должен приготовиться к драке. Продираюсь сквозь нее наверх, жду, когда мои стреляющие во все стороны сразу синапсы позволят вернуть контроль над телом. Мои глаза закрыты, и вот уже боль чуть утихает – достаточно, чтобы я мог пошевелиться.

Сощурившись, приглядываюсь: он меньше меня. В это же время и он смеряет меня взглядом, осознавая то же самое. Я всегда был большим. С пятнадцати лет всегда занимал полтора места. Не толстым, нет, и даже не мускулистым. Просто большим. Кости как закаленная годами сталь.

Прохожие на улицах стараются меня избегать. Сборища разных людей, здесь и там, кто с дурными намерениями, кто с благими, все ведут себя одинаково. Обычно они кружат вокруг меня, но близко не подходят, чтобы не нарваться. А я и не против того, что они держат дистанцию. Пусть не подходят. Мне ни к чему компания, которую они так жаждут найти друг в друге. Поэтому они оставляют меня в покое, а я оставляю их – со всеми наркотиками, алкоголем и лающим смехом. А если мне иногда и хочется поговорить, тут же себя одергиваю: уж точно не с ними.

– Мое место, гондон, – говорит человек.

Его голос такой глубокий, что у меня в груди аж вибрирует. Под действием алкоголя фраза загибается по краям. Ему около сорока, но точно не скажешь – годы, проведенные на улице, врезаются в кожу глубже. В любом случае он куда моложе меня. Смотрю ему прямо в глаза, надеясь отыскать хоть намек на эмпатию, но вижу только, что он хорошенько поддатый.

– Не сегодня, – отвечаю, не сводя с него глаз.

Голова раскалывается, но я не отворачиваюсь: знаю, что нельзя.

– Да ну? – не успокаивается он. – А я тебя помню. Ты тот шизик.

Делает шаг ко мне, и я замечаю: у него в руке что-то мелькнуло.

Мой брат однажды сказал: победитель отличается от неудачника тем, что неудачник в конечном счете сдается.

– Положи нож, – говорю ему.

Его глаза до краев налиты водянистой яростью. По щекам ручьями хлещут слезы. Нет, не слезы, дождь. Пошел дождь. Все-таки недурно он меня приложил по голове. Я предельно сконцентрирован – видимо, идет выброс адреналина. Было бы хорошо смотреть на происходящее шире, но все прочее уходит на второй план.

– Мое место, гондон, – повторяет он и бросается на меня.

Химические процессы в моей голове происходят с бешеной скоростью, сердце стучит дробью. Все вокруг замедляется. В меня словно впрыснули энергию, жизнь, я тут же раскрываю глаза и чувствую тепло своей животной мощи. Он делает движение ко мне, но я легко уклоняюсь от ножа.

Он спотыкается, чем я моментально пользуюсь: роняю его на землю и бью ногой. А ботинки у меня прямо созданы для драки. Стальной носок под толстым слоем кожи. Он охает. Снова бью по ребрам, а затем, пока он судорожно ловит ртом воздух, опускаюсь на колени и выхватываю у него нож. Это небольшой складной нож – декоративный, но острый. Приставив лезвие к его шее, чуть надавливаю – так, чтобы пустить немного крови.

Он замирает.

– Хватит? – спрашиваю я, стук сердца по-прежнему отдает в голове.

– Ага, – кивает он.

Я встаю, не выпуская нож из рук.

– Себе оставлю, – говорю ему и кладу нож в карман.

Сердце не унимается. Пробую дышать медленнее, чтобы одно – дыхание – повлияло на другое – сердце.

– Это мое место, гондон, – повторяет он со слезами на глазах – теперь уже настоящими, не дождем. – Ты занял мое место.

Он потирает у себя пониже подбородка – там, где я ранил его ножом, – и на мгновение мне кажется, что лучше уйти и отдать ему его место.

Но победители никогда не сдаются.

Смотрю, как он перекатывается по щепе на другой бок и встает. Держится за край горки, чтобы не упасть; его шатает то ли от боли, то ли от выпивки. Порывшись у себя в одежде, он достает знакомый предмет – бутылочку виски. Допивает остатки и впивается в меня полными ненависти глазами.

– Урод, – бросает он.

Я отворачиваюсь, но краем глаза замечаю, как что-то летит в мою сторону. Инстинктивно прикрываю глаза, и тут же череп трещит от удара по нему дном бутылки. Я вскрикиваю и, держась за голову, падаю на колени. Чувствую помутнение, тупую боль, но стоит мне сделать вдох, чтобы прийти в себя, как мне в висок прилетает колено. Валюсь на мягкую землю, нос заполняется запахом влажной почвы. Тут он забирается на меня и шарит в поисках ножа.

– Убью тебя, гондон, – рычит он.

– Я же сильнее тебя, Рори! – кричу я.

Это имя, оно само вырвалось. Он всегда со мной, только и ждет, чтобы вылететь наружу, когда я теряю контроль. Или, может, я просто не в себе после удара по голове?

– Рори? – Он недоуменно смотрит на меня. – Псих ненормальный, – добавляет, отступая.

– Рори! – кричу я и, шатаясь, зигзагами ухожу прочь сквозь острые струи дождя.

Глава вторая

Вторник

Ночь разрывают звуки сирен. На секунду замираю. Триангулирую, высчитываю. Эффект Допплера: приближаются они или удаляются? За кем едут эти сирены? За мной? Чтобы спасти меня или схватить? Мозг выбирает сторону логики и просчитывает переменные. Пора выбираться из парка. Может показаться, что он победил меня, запугал и выгнал со своей территории. Но в этом мире все решает сила. Победил я. Физически я сильнее, и он знает, что я могу вернуться. Такие, как он, иногда охотятся стаями, а значит, неподалеку там мог быть еще один.

В голове у меня поделенная на зоны карта Лондона. Красные – те, от которых я теперь держусь подальше: Камден, Кингс-Кросс, Далстон, Боу, Майл-Энд, Пекхэм, Олд-Кент-роуд. Там есть воздушные карманы, где безопасно, но в них мне нельзя находиться долго. Эти улицы давно колонизировали банды, которые зарежут тебя только ради собственного авторитета. Можно было бы направиться в Синюю зону: Воксхолл, Кэмбервелл, Элефант, Овал. Там я смогу побыть какое-то время без особого риска. В Зеленой зоне – где я сейчас – все, по идее, должно быть нормально: Далич, Челси, Фулхэм, Вестминстер, Сити, Холборн. Но прямо посреди этой зоны на меня и напали. Нигде не может быть безопасно на сто процентов. Всего лишь вопрос вероятности. Например, я стараюсь не попадать в Фиолетовую зону, самую непредсказуемую, – Паддингтон, Эджвер, Каледониан-роуд, Севен-систерс, Тоттенхэм. Если знать, что делаешь, там безопасно, но стоит свернуть не туда – или туда, но не в тот день, – как случиться может все что угодно. Вздохнув, толкаю металлическую калитку, что прямо передо мной. Сзади по-прежнему слышатся сирены.

Дождь льет сплошняком. Мне нужно укрытие. Нужно высушиться, дать себе возможность залечить раны и восстановиться. Снова обращаюсь к карте в моей голове. Уолворт-роуд ведет к Элефант-энд-Касл. От Элефанта до Сент-Джордж-серкус. От Сент-Джорджа до Ватерлоо. От Ватерлоо до Стрэнда. Как же я благодарен своему мозгу, когда он так работает. Что в нем есть карта, что она всегда наготове, сухая и как новая, что на ней пульсируют эти зоны. Я озираюсь и медленно, сквозь удары пульса в голове, осознаю: я не представляю себе, где нахожусь.

Откатываю назад. А где я был? Сначала в Гайд-парке. Как будто уверен в этом, но начинаю сомневаться. Бежал ли я все это время или же с трудом ковылял, под этим дождем, под пропитанным влагой покровом ночи? Не могу понять. В голове беспрестанно стучит, словно густой матовый туман, через который никак не пробиться. Удар ботинком по голове, видимо, что-то повредил.

Кажется, начинаю паниковать. Сирены все еще меня преследуют. Дождь обрушивается на землю, и я чувствую лишь скользкую, насквозь промокшую одежду. Я должен обсохнуть. Должен найти укрытие. Со мной такое уже случалось, и я чуть не умер от пневмонии. Справиться можно и с дождем, и с холодом, но, чтобы полностью высушить одежду, мне потребуются дни. В моем нынешнем состоянии я этого не переживу. Помру от сырости.

Где я? Впереди парочка; они прижимаются друг к другу, защищаясь от дождя сине-желтым зонтом для гольфа; пробую к ним обратиться, но они лишь ускоряют шаг, опустив головы. Мужчина бросает на меня выразительный взгляд. И тут же, поморщившись, отворачивается: я думаю, даже такому дождю не под силу смыть с меня всю вонь.

Мне нужен знак.

Иду прямо по лужам, которые замечаю, только вступив в них, и ругаюсь, когда ботинки набирают воду. Достаю из рукавов бумажные шары – они теперь мокрые и рыхлые, – бросаю их на землю. Можно уже не бежать. Что бы за мной ни гналось, этого больше нет. Так далеко он не пойдет. Оглядываюсь назад – на дороге никого. Сирены теперь не громче шепота, ловят или спасают кого-то вдали. Первое название улицы, которое замечаю, – Саут-стрит. На знаке написано В1 Вестминстер: я в Мэйфейре. Зеленая зона. Теперь припоминаю. Я был в Гайд-парке. Кажется.

На дороге тихо. Знаю эти дороги. В прошлой жизни они были такими мягкими на ощупь. Знаю, что, если пойду по этой дороге дальше, она изменит свою суть и превратится в нечто иное. Саут-стрит и ее дома с высокими сводами остаются позади. Да, теперь у меня под ногами Фарм-стрит. Кажется, тут должна быть церковь, говорит мне память. Или библиотека – нечто основательное и постоянное.

Ковыляю под дождем; в луже отражается голубая вспышка, и мне становится не по себе. Пару мгновений спустя по небу прокатывается густой рык грома; вслед за ним и без того сильный дождь как по команде превращается в потоп.

Прячусь под огромной каменной лестницей одного из домов. Несмотря на холод, мне ничего не остается, как снять пальто и его выжать. Скручиваю рукава и края, сквозь пальцы бегут ручьи воды. Снова надеваю и чувствую, что пальто стало на пару фунтов легче, а руки у меня вдрызг промокли.

Засовываю руки в подкладку, нахожу свой непромокаемый карман. Закрыв глаза, нащупываю сигареты. Вытаскиваю пачку, открываю. Слава богу, сухие. Держу пачку замерзшими пальцами и стучу по ладони, пока волшебным образом не появляется сигарета. Беру ее в рот, закуриваю, набираю полные легкие дыма. Боль стрелой пронзает мозг, и я сжимаю голову руками.

Не шевелясь, жду, пока боль уйдет, а затем сквозь дым замечаю дверь. Черная, полированная, как и все двери на этой улице. Но эта дверь меньше, чем главный вход наверху лестницы. Служила ли она когда-то для всяких торговцев? А может, это вход в пристройку или даже квартиру? Пытаюсь вытереть глаза от капель, но те как приклеились, в глазах все еще мутно. Что-то не так. И тут я замечаю.

Дверь приоткрыта. Совсем немного.

Глава третья

Вторник

В дверном проеме абсолютно темно. В этом бесконечном, но ограниченном стенами пространстве одновременно нет ничего и есть все. Тру левый глаз, чтобы сфокусироваться, но избавиться от тумана не удается.

В голове все еще стучит, в промежутках между волнами боли я пытаюсь уцепиться за воспоминания о том, что произошло. Рори напал на меня. Нет, не Рори. Человек. Просто пьяница в парке. Что есть сил впиваюсь пальцами в виски. На мгновение боль уходит, но затем возвращается, а вместе с ней и другая боль, которую я все это время удерживал на заднем плане. Мои ребра. Дрожат ноги. В последний раз затягиваюсь сигаретой, потом выбрасываю ее в канализационную решетку. Поднимаю глаза.

Тьма за дверью тянет меня к себе. Пожалуй, все-таки стоит зайти. Там будет сухо. Всего на пару минут. Медленно толкаю дверь и вслушиваюсь: вдруг внутри голоса или даже телевизор, но ничего. Тут я замираю. Нельзя заходить в чужой дом. Это незаконно. Но потом все же решаюсь двигаться дальше. Почему бы не посидеть в прихожей, пока не прекратится дождь? Дверь мягко открывается, и я делаю шаг внутрь. Чувствую знакомый запах. Так пахнут дома, из которых выехали жильцы. Как будто, если человека нет хотя бы день, запускается процесс гниения. Как будто без своего сердца дом начинает потихоньку умирать. Аккуратно закрываю за собой дверь. Яростно моргаю, и глаза постепенно привыкают к темноте. Тут не тепло, но и не холодно и уж точно не мокро. Хочется лечь на пол и отдохнуть, прямо здесь, в этом прибежище, что обретает передо мной очертания узкого коридора, выложенного плиткой. И с каждой секундой очертания становятся все различимее.

– Здесь есть кто-нибудь?

Мои слова летят вглубь дома. Если они натолкнутся на кого-то, если там кто-то есть, я объясню, что просто проходил мимо и увидел открытую дверь. Что я просто хотел уберечь их от возможных преступников, то есть при каких-то иных обстоятельствах и от себя тоже. Никто не отвечает, поэтому кричу снова, но слышу в ответ лишь звенящую тишину.

С надеждой шарю мокрыми пальцами по стене, пока они не находят выключатель. Комната заполняется светом, и под моими ногами появляется аккуратно выложенный симметричный узор из черно-белой викторианской плитки. Слева на меня пялится огромное позолоченное зеркало, украшенное по бокам настенными светильниками с абажурами от Тиффани. Дом какой-то престарелой леди.

Застываю на месте. От ожидания сердце стучит быстрее. Если в других комнатах кто-то есть, они заметят зажегшийся свет, поэтому несколько секунд или минут я стою не шевелясь. Жду. Пока… и ничего.

Наконец сажусь на пол, опираюсь спиной на тяжелую деревянную дверь, дышу ровно. Адреналин сходит на нет, и боль возвращается с новой силой. Меня пробирает дрожь. Сердце замирает. Это начало. Если быстро не высушиться и не согреться, рискую сильно заболеть. Растираю замерзшие пальцы, возвращая им жизнь; когда они снова обретают подвижность, развязываю шнурки и стягиваю с ног кожаные ботинки. Они прилично набрали воды; перевернув, ставлю у двери, чтобы просушить. Оглядываю ступни – они обмотаны пластиковыми пакетами, чтобы сохранять тепло. Отдираю пакеты, а следом и прилипшие мокрые носки. Кожа на ногах мертвенно бледная. Стараюсь не смотреть на волдыри и черноту вокруг ногтей. Отвращение к собственному телу мне всегда казалось странным. Уперевшись босыми ногами в холодную плитку, я встаю, снимаю пальто, встряхиваю, а затем заворачиваю в него ботинки и носки. Оттуда выпадают промокшие газетные шарики, которые я пропустил, а с пола на меня наползает холод, проникая до самых костей. Дрожу. Не спуская взгляда с черной двери на другом конце, я жду, что она вот-вот распахнется и вместе со светом из нее на меня польется чей-то гнев. Напрягаю слух, но слышу лишь стук дождя снаружи. Снова тру виски, вот только одними прикосновениями боль не унять.

Вот бы она хоть на секунду прекратилась, тогда я бы смог поразмыслить.

Подбираю сверток из пальто и ботинок, иду к двери, успевая заметить себя в зеркале. Меня поражает оно, это лицо, я его знаю, но не узнаю. Сожженные непогодой щеки. В глаза бросается борода – всегда о ней забываю, когда представляю себя. Но удивительнее всего глаза. Не только потому, что левый почти полностью заплыл, но из-за самого взгляда – потерянного, отчасти невинного. Размышляя, замечаю вспыхнувший на моем лице гнев, который, как оказалось, я тоже носил в себе все это время.

Перед тем как повернуть ручку двери, еще раз кричу.

Вхожу в комнату, и ее запах бьет прямо в меня, напоминая о Прусте и его мадленках. Это воск, его аромат уносит меня, вызывая в памяти образы и беспорядочно разбрасывая их. То ли мама натирает воском перила лестницы, то ли просто запах галереи искусств? Точно не помню, но мама сейчас рядом, парит в воздухе, отстраненная и недоступная. Думаю, она желает меня предостеречь.

К сумраку приспосабливаюсь не сразу, но мало-помалу комната обретает черты. Вижу широкий квадратный эркер и два небольших кожаных дивана вдоль стен. Поворачиваюсь направо и застываю, заметив в углу высокого плечистого мужчину. Впрочем, его силуэт тут же плавно трансформируется в старинные часы. В дальнем углу этой просторной комнаты обеденный стол, к которому аккуратно приставлены стулья. Стою тихо, прислушиваюсь сквозь ритмичные удары сердца в ушах. По обеим сторонам камина – полки, уставленные книгами и пластинками; их ровные ряды защищены стеклом. Встаю на четвереньки, шарю руками по полу. На ощупь ковер необычный. Шелковый. Словно из другого мира.

Ложусь на ковер головой, дышу ровно. Несколько вдохов, и из глаз брызжут слезы. Вскоре, впрочем, я проваливаюсь в сон.

Резко открываю глаза; не понимаю, как долго я спал. Меня встряхнуло и заставило подскочить нечто из прошлого – информация, которую я не могу обработать. Сажусь. Наверняка какой-то звук. С трудом поднявшись на ноги, зажимаю рукой рот, чтобы расширить границы слуха.

В прихожей голоса.

Застываю на месте.

Передняя дверь хлопает, слышу цоканье каблуков по плитке. Врываются два голоса – мужской и женский, – и мне становится ясно, что надо пошевеливаться. Не знаю, что там наверху и даже как туда попасть. Возможно, наверх ведет лестница – та, что справа от стола со стульями. Что, если где-то у лестницы найдется укромное местечко? Не уверен, я ведь обследовал только смежные гостиные на первом этаже. Раньше надо было думать и разбираться. Как и всегда делаю на новом месте. Сначала осматриваюсь, чтобы удостовериться, что оно не занято кем-то другим. Подмечаю выходы и все уязвимые участки, на случай если придется убегать. Почему же я этого не сделал? Как сильно он меня ранил?

Голоса приближаются. Через мгновение дверь откроется и они войдут. Затем загорится свет. Наносекундой позже этот свет обнаружит меня, и я застыну на месте. Застигнутый врасплох без какой-либо возможности сбежать.

В один прыжок оказываюсь у дивана, но тут же вспоминаю о завернутых в пальто ботинках посреди комнаты. Каким-то чудом в темноте успеваю вернуться и подхватить их ровно в тот момент, когда открывается дверь. Еще один прыжок – и я за диваном. Голоса звучат все громче и так же радостно. Мои глаза привыкают к темноте: им помогает свет из открытой двери. Однако там, где я – за кожаным диваном, – и видеть-то особо нечего.

– Да ну! – восклицает женщина. – Так я тебе и поверила!

Щелкает выключатель. И все вокруг обретает яркость.

Глава четвертая

Вторник

Я оставил свою жизнь, чтобы быть одному. Когда думаю об этом – именно в такой формулировке, – чувствую себя идиотом. Быть одному. Пришло же в голову, будто бы на улице я обрету уединение! Когда на тебя не ссут пьянчуги, не гоняет полиция и люди не смотрят мимо тебя, остается небо. Для тебя небо – символ свободы. Это твое бесконечное, ничем не ограниченное я. Но для меня небо – это покрывало. Оно окутывает меня. Затыкает мои глаза и рот так, что я не могу дышать.

Не могу дышать. Распахнув глаза, усилием воли пытаюсь связать свое тело с окружающей обстановкой. Лежа за диваном, вижу лишь отдельные части себя. Грязь под ногтями, въевшуюся в кожу рук сажу, рукава свитера, растянутые и усеянные катышками. Не стоило из страха выдать себя задерживать дыхание. Теперь, когда я в безопасности, надежно спрятался и снова могу выдохнуть, чувствую, что не дышал слишком долго. Утыкаюсь головой в связку пальто и ботинок, выдыхаю в нее.

– Бутылка под полкой, – говорит женщина, – открой, а я поставлю пластинку.

По звукам угадываю, что тела их теперь в разных углах, они чем-то шуршат. Сердце все еще стучит слишком быстро, и я боюсь, как бы не начать задыхаться.

– Ты про Гамэ? – спрашивает он; голос приглушен, но слышу, что он растягивает гласные, как это делал мой отец.

Догадываюсь, что он в дальнем углу комнаты у обеденного стола. Там, должно быть, полки с посудой. Говорит тихо, стоя на коленях. Концентрируюсь на словах, чтобы контролировать дыхание и не допустить приступа клаустрофобии, который начинает угрожать.

– А может, шампанского? – В его голосе слышится заискивание.

– Шампанского? И что же мы празднуем?

– Ничего, – отвечает он.

Он достает бокалы, которые со звоном целуются.

– Просто деньги, ну ты понимаешь.

Она смеется, но в ее голосе сквозит неуверенность.

– Да шучу я, – успокаивает он и тут же, чтобы заполнить паузу, добавляет: – Тогда гаме.

– Мне любое красное.

У нее глубокий бархатистый голос. Громкий. Она рядом. Потом голос становится тише и глуше, как будто она тоже опустилась на четвереньки.

– Как насчет Джека Ти? – спрашивает она.

– Слишком блюзовый. – Голос мужчины становится громче по мере того, как он возвращается к ней.

Слышен звон стекла, и все замолкает. Шипение, и вдруг вся комната заполняется стереозвуком.

Настала ночь, когда они пришли,И в ту же ночь тебя забрали.

Музыка – хороший камуфляж, мне она выгодна по ряду причин, и не самая последняя из них – то, что надо пошевелиться. От долгого стояния на четвереньках горят ляжки, поэтому я жду припева и ложусь на пол, зажатый между стеной и софой. Гляжу в поливаемый светом потолок. Чувствую, как басы через половицы проникают мне прямо в плоть. Сквозь музыку доносится негромкое воркование парочки, и я понемногу расслабляюсь. Они очень близко друг к другу. Их голоса звучат тихо и чувственно.

Ну хотя бы они не на этом диване.

Пластинка продолжает играть.

На траве с тобой лежали,Птиц на дереве считали,Что им видно свысока, мы себе воображали.

Затем снова шипение – будто волны, изрыгающие на берег пену. То и дело до меня долетают капли слов, их надо успеть разобрать, пока не унесло обратно отливом.

– Подожди, – говорит она, – дай-ка переверну. Так и не поняла, откуда этот запах.

Пауза на несколько секунд. Не дышу, пока музыка не заиграет снова. Запах – она имеет в виду меня?

Звучит следующая песня, вдруг она пробуждает во мне воспоминания. Из прошлого. Грейс.

* * *

Мы сидели на носу лодки. Вокруг было темно, но воздух теплый. Стояло лето, и мы, возвращаясь из окрестностей Кингстона, заметили на берегу Темзы лодочку с веслами. Заливаясь смехом, мы легко столкнули ее на воду и неторопливо отчалили. С наполовину выпитой бутылкой розе в руках она хихикала над тем, что мы заняли чью-то чужую лодку. «Украли», – заявила она. Не украли, а одолжили, возразил я как можно более серьезным тоном. А она запела в ответ – вот эту песню.

Ждет беда нас впереди,И другая – позади,И сегодня ни один уж не приедет поезд…

– Ваш поезд отправляется, мэм, – картинно поклонился я.

* * *

Закрываю глаза, отдаваясь ритму, он убаюкивает меня. Словно нити, оплетают меня образы из снов или, может, воспоминаний о стародавних днях; я все глубже погружаюсь в них. Открываю глаза: парочка все еще воркует, но свет в комнате потускнел, превратившись в оранжевое мерцание на потолке. Чувствую прилив тепла и понимаю: кто-то разжег камин.

Остается лишь дожидаться, пока все не закончится. Когда-нибудь парочка уйдет. Тогда я выскользну из двери, проскочу прихожую и вырвусь на воздух.

Эта песня. Думаю, это та самая песня. Песня, как-то связанная с фильмом, который мы однажды смотрели. Который ей понравился. Передо мной всплывает ее лицо, но я зажмуриваюсь, заставляя его исчезнуть. Сейчас не время, нельзя давать слабину. Я должен оставаться в здравом уме. Чтобы в любой момент дать деру.

Пластинка закончилась и шипит – игла ездит по самому краю. Как только они уйдут, уйду и я.

– Только не снова, – не выдерживает он, когда после паузы музыка опять заиграла сначала.

– Ну и ворчун! – смеется она.

Представляю, как она, юная и белокурая, уютно примостилась у него под рукой.

– Хватит, я сказал. – В его словах слышится подтекст, какая-то озлобленность.

– Ну еще разок, – упрашивает она; смех ее журчит, фонтаном пробиваясь сквозь его злость.

Стук.

– Ты как специально меня игнорируешь, – заявляет он. – К черту.

Раздается скрежет – это пластинку срывают с проигрывателя.

– Осторожно! Ты же знаешь, сколько…

– Что сколько?

Вино еще больше растягивает его гласные.

– Ничего. Забудь.

Резкий щелчок, затем негромкий глухой удар.

– Что ты наделал? – кричит она.

Пронзительный голос. Преисполненный возмущения.

– Я случайно, – извиняется он.

– Сломал! – Она садится на диван. – Ты сломал ее, идиот!

– Я идиот? Да это всего лишь гребаная пластинка. Забудь про нее. Куплю тебе новую.

– Да, но она будет все равно другая. – В конце ее фразы слышится разочарование.

– Что? Хочешь сказать, потому что это будет не его пластинка?

Девушка выдыхает, будто выпуская пар и показывая, что спор ее утомил.

– Ах, забудь, – говорит она, ее голос по ходу фразы отдаляется, словно она идет к обеденной зоне. Она как будто бестелесна: я не слышу ее шагов и не могу подтвердить свою догадку о том, куда она направляется.

– Нет, нет и нет. Не забуду, – твердит он; его голос преследует ее, пыхтит и напирает.

– Отстань от меня. – Ее голос теперь где-то вдалеке.

Судя по звуку, она на другом конце комнаты.

Я тихо перекатываюсь на бок, чтобы выглянуть из-за края дивана. Дальний конец комнаты освещен плохо. Затухающий камин до него не достает, но мне удается разглядеть их ноги. Он – в брюках от костюма. Она – в чулках или колготках. Поднимаю глаза выше, но обеденный стол по-прежнему заслоняет собой значительную часть комнаты. Напрягаюсь и замечаю какое-то мельтешение.

Он держит ее за запястье, но она пытается вырваться. В ее позе нет страха. Она его знает. Она в безопасности.

– Гребаная любимая пластинка от бывшего дружка, – цедит он.

Не все его слова до меня долетают.

– А я ведь знал, ты все это время хранила здесь вещи, втихую, как…

– О боже, – перебивает она, – да ты пьян.

Моргаю, чтобы избавиться от плывущих перед глазами пятен. Она произносит еще что-то, но я не слышу.

Голос у нее резкий, он взлетает до потолка и рассыпается вокруг меня осколками битого стекла.

– Ты знаешь, как я к этому отношусь… чтобы мой отец, да еще в это время, когда… – Его голос поднимается и падает, до меня долетают лишь обрезки. Если б я только мог расслышать все.

– Если бы ты разобрался со своими делами, ты бы, может, не стал…

Еще шум.

Вытягиваю шею, чтобы приглядеться. Вижу облако темных волос.

– Закрой рот, – обрывает он.

Он завалил ее спиной на стол и зажал рукой рот. Вижу, что она вырывается, пытается встать, скинуть его вес со своего тела. Отодрать его руку от своего рта.

Сердце стучит все быстрее, но я парализован. Прекрати! Беззвучно шевелю губами. Хватит.

Она пытается ударить ногой, но машет по воздуху.

Отпусти! Она не может дышать.

Ее голос стремится вырваться из легких, но он преграждает ему путь, прижимая ладони к ее лицу. Мне бы сейчас встать и сделать что-нибудь, но я прирос к своему месту. Меня не должно быть здесь. Даже себя я убедил, что меня здесь нет. И все же я есть. Я должен встать. Должен подбежать и оттащить его, пока…

Делаю вдох и заставляю себя подняться на ноги. Ясно вижу, что ей становится все хуже. Лицо и шея меняют цвет. Волосы мягко спадают, окаймляя лицо, но с каким-то гротескным видом. Пытаюсь приказать своим ногам пошевелиться, но они будто приклеены к полу.

Кашляю. Это отвлекает его, но только он оборачивается, как я снова прячусь за диван, не в силах идти до конца в своем устремлении. Я очень боюсь, что меня обнаружат в этом доме, но ведь она должна быть важнее всего этого, и я злюсь на себя, что не в силах контролировать свои инстинкты. Правда, теперь он ее отпустил. Он снова поворачивается к ней, и, кажется, его настигает шок от осознания того, что он наделал – а точнее, все еще делает. Она хватает ртом воздух, держится за горло и, тяжело дыша, поднимается со стола.

Он, похоже, уже забыл, что его отвлекло, и нежно держит ее за руки.

– Дорогая, прости меня. Я так… Я пьян. А ты – ты знаешь, как я ненавижу, когда меня с ним сравнивают. Если бы ты не…

– Я? – вскрикивает она. – Я? Да ты чуть не убил меня! Что с тобой такое…

Выглядываю из-за края дивана ровно в тот момент, когда она, развернувшись, бьет его ладонью по лицу. Но стоит ее ладони коснуться лица, почти одновременно с долетевшим до меня звонким шлепком, как он реагирует – будто по законам физики, где каждая сила порождает равную ей обратную реакцию. Лишь только ее ладонь хлещет по его щеке, как он выбрасывает кулак ей в лицо. Они похожи на двух игроков в теннис, которые по очереди бьют по мячу. Так все быстро.

Ее голова с хрустом откидывается назад. Она на мгновение застывает. Лицо у нее все бледное, на нем написано удивление. Мое сердце останавливается. В голове стучит, и в промежутках между ударами, когда я еще могу о чем-то думать, перед глазами калейдоскопом пролетает жизнь.

Яркие мгновения радости. Тяжелая грусть. Но в основном сожаления.

Собираю воедино ниточки своей жизни – все, что удается подхватить в столь бесконечно малую долю секунды, будто я в спешке покидаю горящее здание. Хватаю все, что у меня есть.

Колени женщины подкашиваются, словно из ее ног испарились кости. Она падает. Раздается еще один приглушенный стук – это ее затылок с размаху бьется об угол стола. А затем и третий – она обрушивается на пол.

Не верю в то, что произошло. Я вкопан в землю, беспомощный, как и она, воздух застрял в легких. Он, этот мужчина, тоже застыл на месте. Стоит над ней, прикрыв ладонью рот. Один удар сердца, другой, и вот он снова зашевелился. Падает на колени и, кажется, шепчет ее имя. Мне с моего места не так хорошо слышно – кажется, что-то наподобие «шельма, ну как так?». Нет, быть такого не может. Привожу себя в чувство, чтобы сделать ноги, но вдруг понимаю, что не могу. Не могу оторвать глаза от него, от того, что он делает. Он нежно гладит ее по щеке, произносит то, что должно быть ее именем, в отчаянии. Шелл, Шелл, Шелл. Потом бьет ее по щеке чуть сильнее, но ее голова безвольно откидывается. Он на мгновение зависает над ней, затем прикладывается ухом ко рту – дышит ли она? Пять, шесть, семь секунд пребывает в такой позе, а затем встает. И, закрыв лицо руками, издает вопль.

Еще один удар сердца, и он снова приходит в движение.

Из своего укрытия наблюдаю за ним – он словно обезумел. Размахивает руками, вертит головой. Действия его случайны, почти бессмысленны. Он бросается в мою часть комнаты и вытирает ботинки, затем – к столу, где подбирает что-то звенящее. Возможно, ключи. Потом обратно, роется, ищет что-то, а я в это время хочу лишь одного: чтобы он ушел и все закончилось. В руках у него пиджак. Он снова устремляется к обеденной зоне. Прежде чем опять забегать кругами, он наклоняется вниз, и я теряю его из вида. Затем вновь появляется в дальнем конце комнаты, в руке у него бокал, который он умудряется выронить. Бокал разбивается вдребезги, он ругается и руками собирает в карман пиджака осколки. Все это я наблюдаю из-за своего обтянутого кожей укрытия.

Меня охватывает паника. Я должен его остановить. Но теперь уже слишком поздно. Надо вызвать полицию. Переворачиваюсь на живот, хочу встать, но что-то меня останавливает. Я не знаю этого человека. Откуда мне знать, на что он способен? Отметаю эту мысль. На самом деле боюсь я себя самого. Знаю, на что я способен. И тем не менее так и не шевелюсь.

Он стоит над женщиной, уронив голову себе на грудь. Бормочет что-то, не разобрать. Вдруг резко поднимает голову. Достает носовой платок и начинает оттирать бутылку, которая теперь у него в руках. Закончив, аккуратно ставит ее на стол, быстро осматривает, передумывает и снова берет ее. Размышляет, затем выливает содержимое на тело женщины, спускается на колени и вкладывает бутылку горлышком ей в ладонь. Снова встает и критически оглядывает получившуюся картину. Безумие явно прошло, уступив место холодному расчету.

Он делает шаг назад. Смотрит. Еще один шаг назад. Опять смотрит. Уходит. В прихожей хлопает дверь. С этим хлопком наконец и я возвращаюсь в реальность.

Я здесь, в комнате, с женщиной, которая умерла.

Глава пятая

Вторник

Поднимаюсь из-за дивана, и к ногам снова приливает кровь. Комната кажется другой. Словно картина, на которую добавили пару новых штрихов. На спинке дивана висит бледно-розовый пиджак. Обложка от пластинки аккуратно лежит на полу, а менее чем в пяти футах от нее – сама пластинка, разломанная надвое. Проигрыватель настойчиво шипит, требуя внимания.

В голове снова стучит, отчего сердце начинает гулко биться. Подбегаю к женщине, трогаю ее шею, надеясь нащупать хоть частицу жизни. Кожа под моими пальцами еще теплая, но, коснувшись, сразу понимаю: она мертва. Нужно уходить, ведь это теперь место преступления, однако что-то удерживает меня. Я стою и смотрю на нее. Ее волосы цвета красного дерева кудрями осыпают лицо, она все еще кажется живой. Белая блузка в пятнах от красного вина похожа на карту. Хочется привести ее в порядок, расправить юбку, которая вся закрутилась и вывернулась так же, как ее ноги.

Тишина в комнате давит. Пора уходить. Озираюсь вокруг, прямо как тот мужчина, и попадаю в его же ловушку – разрываюсь между чувством вины и необходимостью действовать быстро. Надо бежать отсюда. Нельзя находиться рядом с трупом. Только взгляните на меня: я бродяга, и убийство проще всего повесить на меня. Бросаюсь к дивану, хватаю пальто с ботинками. Ошалело озираюсь, не забыл ли чего. Но больше у меня ничего и нет – только то, что надето и в руках. Чуть не наступаю на что-то; нагибаюсь подобрать, однако в последний момент решаю ничего не трогать на месте преступления.

В последний раз гляжу на нее. Она красива – была красива, – о чем говорит ее лицо, укрытое красно-коричневыми кудрями. Повернувшись к двери, чувствую, как слезятся глаза, и я не могу ничего с этим поделать. По щекам льются слезы. Я не знал ее, хотя мог бы. Может быть, она бы мне даже понравилась.

Быстро шагаю по коридору, вновь мимоходом удивившись своему лицу в зеркале. Это все еще я. Однако я изменился. Помолодел? Нет, пожалуй, потерял в выразительности. Останавливаюсь и бросаюсь обратно в комнату, чтобы протереть все предметы, которых касался. Ручку двери, диван. Все, что вспомнил. Потом выхожу, закрываю за собой дверь и влажным краем пальто вытираю ручку с внешней стороны.

Стою босиком на холодном кафеле и чувствую, как колотится сердце. Полиция – вот о чем я думаю; если парень вызвал полицию и меня обнаружат здесь в таком виде, я пропал. Уверен, что слышу вдалеке сирену. Пора сваливать.

Разворачиваю пальто, и на викторианскую плитку вываливаются ботинки. К коже будто приложили что-то холодное и твердое, но я только сильнее закутываюсь. Пальто такое влажное и тяжелое – я будто по шею провалился в грязь. Через рукав берусь за ручку двери и оказываюсь на улице. Поток холодного ночного воздуха бьет в лицо, врывается в легкие. Делаю вдох и, опустив голову, бегу. Надо бы спрятаться. Такие, как я, прятаться умеют, но сегодня мне предстоит спрятаться от себя самого, потому что уже чувствую, как меня накрывает. Клаустрофобия, неизбежность встречи с собой в собственной голове, а когда это случится, мне придется отринуть свое я, стать никем. Не от полиции я прячусь, вовсе нет.

* * *

Раньше. Раньше, когда я был как ты, у меня были такие же блага и проблемы. Знаю, ты уверен, мы появляемся из ниоткуда, измазанные грязью, просто материализуемся на улице, но это не так. Запомни, мы все приходим сюда из какого-то теплого местечка. Которое покинули, лишь когда необходимость уйти перевесила все остальное; ведь, останься мы там, тяжесть проблем стала бы невыносимой. Раньше я был таким же, как ты. Например, у меня когда-то был брат.

Обогнув вход в метро станции «Гайд-парк», я останавливаюсь, чтобы перевести дух. Затем, пригнув голову, устремляюсь к Вестминстеру – Зеленой зоне, – от моей чересчур резвой походки чуть не рвутся сухожилия: каждый шаг я стараюсь сделать максимально широким, насколько это вообще возможно в мокрой одежде.

У меня был брат. Есть сейчас. Или был?

В районе Пимлико поток машин редеет. Но это Лондон, и окончательно этот поток никогда не пересохнет. Только меняется облик. На крохотную долю процента снижается интенсивность. Ниже темп. Торговля переходит на ночной режим там, где не такой высокий спрос. Помню восторг, который вызывало все это купи-продай, будто кто-то брал тебя под руку и тащил вперед.

История и память вовсе не одно и то же.

* * *

Когда вспоминаю свою прошлую жизнь, то словно придумываю ее заново, всплывающими перед глазами образами, мельчайшими абстрактными картинками. И в этих воспоминаниях я сочиняю собственный ритм, одновременно похожий на оригинальный бит, но и далекий от него настолько, что кажется лишь импровизацией по мотивам. А в конце я каждый раз оказываюсь лицом к лицу с одним и тем же вопросом. С чего все началось?

* * *

Например, с папы. Можно ли сказать, что началось с него?

– Ксандер, – сказал он однажды, – ты такой умный. Ну почему ты всегда стремишься все разрушить?

Он разговаривал со мной наедине, без Рори. Он убеждал себя, что не хотел смущать меня, однако я знал правду: он не мог предугадать мои ответы.

– Математика – это скучно, – сказал я.

Я презирал его за тот воловий взгляд больших карих глаз.

– Математика нужна, чтобы понять физику, – возразил он.

Тут вмешалась мама, которая подслушивала наш разговор:

– Пруст. Если тебе скучно, попробуй Пруста.

* * *

Теперь я понимаю: лишь ученый мог бы предложить такое ребенку.

Ступаю на мост, звук сирен заставляет трепетать сердце. Если едут к ней, то уже поздно. Снова перебираю в голове случившееся. Я слишком медленно соображал, чтобы успеть на что-то повлиять. Чересчур медленно. Сделай я что-нибудь, она была бы жива.

Боль снова заявляет о себе, словно запирая мою голову в клетку. На минуту задаюсь вопросом, не почудилось ли мне? Действительно ли я видел, как убили женщину? И снова вспоминаю все. Да. Хруст, удар, пролитая кровь. Знаю, что придет следом. Оно уже стучится в дверь. Вот так, по-будничному, дает о себе знать – я про чувство вины. Напрягаюсь, чтобы встретить его достойно.

Перейдя через мост, блуждаю по небольшим улочкам и вымощенным переулкам, они мне как родные. В Синей зоне есть заброшенные дома – традиционные убежища для бездомных, – где я бы мог переждать, но не хочу. Знаю, через что прошли эти люди. Вижу, как они притягивают к себе хаос. Не хочу занимать их пространство. И я знаю, что они попытаются навязать мне родство с собой, а я буду мечтать, чтобы меня оставили в покое, потому что мы не похожи. Потому что все это я сделал с собой сам, ради себя.

Разумнее всего сейчас найти сухое местечко в парке или под мостом, ну или шагать всю ночь, не останавливаясь, до самого рассвета, и только затем поспать. Полночи уже прошло. Адреналин уходит из тела, уступая место другим химическим веществам, стимулирующим сон. Проходя мимо темно-синей металлической стойки со стопкой бесплатных газет, на ходу подхватываю четыре газеты «Метро».

Побродив по району Элефант-энд-Касл, сажусь на автобус; водитель делает вид, что меня не замечает. В автобусе буквально пара пассажиров, каждый из них в коконе собственной жизни – в несчастье или радости. Левый глаз все еще видит плохо и начинает жечь. Прижимаюсь легонько к холодному окну, чтобы успокоить боль, и замечаю, что дождь, уже было затихший, снова припустил.

Плана, куда ехать, у меня нет, и я постепенно проваливаюсь в сон. Автобус подпрыгивает на кочке, и меня перебрасывает из состояния сна в какое-то иное забытье – я снова вижу тот дом и убитую женщину. И себя рядом с ней.

Ночь кружит вокруг меня. Боль, дождь, усталость. Подступает тошнота, и я еле сдерживаюсь, чтобы меня не вывернуло. Надо поскорее где-то приземлиться. Отдохнуть. Нажимаю на кнопку – один раз, другой, третий, чтобы водитель остановился, но он все едет и едет. «Да высади же меня наконец», – кричу я. Он смотрит на меня в зеркало и затем все же останавливается, чтобы я сошел.

Нахожу дверь, налегаю на нее всем весом. Насколько же велика пропасть между действием и бездействием! Вижу перед собой ее лицо – застывшее, как тогда. Обездвиженное. Сделай я что-нибудь, и она бы жила, вот только жил бы тогда я? Или он, жил бы он?

В моем укромном прибежище прямо на колени с потолка капает вода, и это меня бесит. Развожу ноги в стороны, но тогда вода падает на плитку. Ритм капель начинает меня успокаивать, и я вхожу в подобие транса. Сон мягкими лапами обнимает меня, и я отключаюсь.

Глава шестая

Среда

Раз в месяц, по пятницам, папа, будучи физиком, усаживал нас за стол и предлагал случайную тему на обсуждение. Сам он просто слушал или иногда модерировал, а в конце вручал приз за лучшие идеи. Ответы не важны, предупреждал он. Важно – думать. Призы по нынешним меркам были не слишком увлекательными: например, модель самолета для склейки или небольшой электромотор с электрической цепью. Только однажды попался скейтборд, что вызвало у проигравшей стороны бурю негодования. Но в целом наши призы, как любые призы, служили символами, подтверждающими превосходство одного над другим.

Из нас двоих гением был Рори. Я любил покрасоваться, притворялся. А его мозг работал бесподобно. У меня в голове все инструменты располагались на своих местах, но музыки, как у него, не получалось. Папа, хоть и любил нас обоих, еще больше любил совершенство и абсолютную чистоту. Он любил математику. И когда он видел счетные задачи, то через них ему в особенном виде являлась Вселенная; мне такое было недоступно, а Рори – да. Рори был чистым гением. Но он был младше меня, поэтому поначалу мне удавалось как-то оттенять проявления его гениальности. Помню, как всеми силами я стремился сдержать его, чтобы оставить себе хоть небольшой шанс на приз. Или на любовь.

Парадокс Ферми: именно он, как мне сейчас представляется, все изменил. Ты его знаешь. Когда физик по фамилии Ферми задался вопросом о внеземной жизни: если в обозримой вселенной есть триллионы планет, из которых миллиарды похожих на Землю, то где же все? Почему же мы так и не получили ни от кого сигналов?

Открывая дискуссию, папа небрежно играл роль этакого добренького профессора, задавая вопросы, которые якобы случайно приходили ему в голову. Но к тому времени я знал: эти вопросы берутся из ежемесячного журнала по физике. Поэтому я время от времени приходил в местную библиотеку и быстро просматривал каждый новый выпуск. А однажды нашел вот этот: про Ферми. Рори обожал космос и астрофизику, и без определенной форы у меня не было против него ни малейшего шанса. Поэтому я смухлевал. Я провел в школьной библиотеке целую неделю, читая все, что только удалось найти по этой теме, и даже расспросил после урока учителя по физике.

Пришел день испытания; помню, Рори сидел тогда у себя в комнате и занимался программированием. Пришлось дважды его позвать, чтобы спустился.

– Итак, – произнес папа, когда в комнату прошествовал Рори. – Где же все пришельцы?

В руках он держал приз. Складной ножик с рукоятью из черного полированного дерева. У меня аж слюни потекли; Рори же в прострации потирал подбородок.

– Несмотря на то, что существуют множество подобных Земле планет – достаточно, чтобы гарантировать наличие разумной жизни где-то еще, – сама вселенная настолько велика, что вероятность обнаружить эти планеты ничтожно мала. Пришельцы, которые живут, скажем, в десяти миллионах световых лет от нас, должны лететь к нам со скоростью света на протяжении десяти миллионов лет. Что означает, им надо было покинуть свои планеты еще до того, как на свет появилось человечество. Чтобы отправиться в огромную космическую авантюру.

– Но что, если они освоили межзвездные полеты? – спросил Рори.

Я улыбнулся.

– Это невозможно, – ответил я. – Даже чтобы приблизиться к скорости света, потребуется огромное количество энергии – я бы сказал, астрономическое.

– Но развитая цивилизация, чьи технические возможности росли бы по закону Мура, могла бы забирать энергию у внешних источников.

– Что? – хмыкнул я. – Термоядерный синтез?

– Может быть, и синтез. Неважно. Если бы можно было собрать воедино всю энергию на планете, этого бы, вероятно, хватило.

– Не хватило бы. Посчитай темпы расходования энергии и умножь на расстояние, которое необходимо преодолеть.

Я знал это. Изучил. Цивилизации первого типа. А он дошел до этого просто своим умом.

Папа улыбнулся, а потом подмигнул мне.

Рори почесал затылок.

– Можно было бы использовать энергию звезды. Этого бы хватило.

– Что?

– Чтобы поддерживать жизнь на планете, нужна звезда. Если собрать всю энергию солнца, этого бы хватило.

Чистой логикой он додумался и до цивилизаций второго типа. Я прекратил улыбаться.

– Не получится. Это невозможно, – сказал я.

Папа потер руки и улыбнулся Рори.

– Или все-таки возможно? – Он вопросительно взглянул на него.

Рори приподнял пальцем бровь. Меня раздражало, что он постоянно так делал, именно пальцем.

– Стой. А что, если, ну не знаю, построить какую-то штуку вокруг солнца, которая бы вобрала в себя всю его энергию или большую ее часть? Тогда бы у тебя появилось нечто, способное к воспроизводству, используя энергию солнца.

Я встал, резко отодвинув стул. Бросил на него полный ненависти взгляд и вышел. Позже я обвинил его в жульничестве, а он убеждал меня, что ничего не делал. Он говорил: «С точки зрения статистики разница между победой и поражением в том, что в конце концов неудачники сдаются сами. Ты слишком быстро сдаешься», – прямо добавил он. У него не было желания поиздеваться, похвастаться или побесить меня, он просто сказал то, что думал, озвучил свое наблюдение.

– И поэтому побеждаешь ты, да? – оборвал его я.

– Победа мне безразлична. Возьми нож себе. – Он протянул его мне.

– Тогда зачем?

– Чтобы решить уравнение. Иногда нужно идти до конца, чтобы решить. Ты же сдаешься. Не борешься.

* * *

Что-то стучит по макушке. Что-то острое, ледяное, будто иглы. Пытаюсь продрать глаза, но тепло сна затягивает меня обратно.

– Эй, парень, – слышу я голос.

Нехотя открываю глаза и переношусь из одного места в другое – туда, где холоднее. Из двери тяжело нависает какая-то фигура, и на секунду я представляю, что на меня сейчас нападут.

Фигура неподвижна. Флуоресцентная вспышка на рукаве.

– Пэ Эс триста семьдесят пять Экс Ти. Нужна помощь на Лордшип-лейн-ист, Далич. Нужна скорая.

Полиция.

Сердце ускоряется. Значит, они как-то нашли ее труп и уже связали его со мной.