Вернберг Дж.

Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей

Jessica Wärnberg

CITY OF ECHOES

A New History of Rome, its Popes and its People



© Jessica Wärnberg, 2023

© Кабалкин А. Ю., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024 КоЛибри®

* * *

Глубокое исследование папства и его влияния на город Рим. В увлекательном и тщательном исследовании Вернберг демонстрирует, как наследие папства оказалось неразрывно связано с Римом. Это ценный вклад в историю как Рима, так и католицизма.
Publisher\'s Weekly

Достоинство книги заключается в ее многогранности: от святого Петра в I веке до сегодняшнего папы Франциска. Особенно интересны ранние годы, когда христианство и папство возникли под тенью враж- дебного имперского Рима. Отлично написанная книга о том, как папы заняли пьедестал власти.
The Economist

Вернберг предлагает ценное исследование, в котором анализируются многочисленные слои легенд о древнем городе. Особенно примечателен период Возрождения, когда «папство и Церковь стали институтами, подобными государству: организованными, в значительной степени самодостаточными и признанными политическими силами»… Вернберг утверждает, что и Рим, и папство остаются неразрывно связанными…
Kirkus Reviews

Рассказ о почти 2000-летней истории Рима через призму поступков (и проступков) пап Римско-католической церкви – это больше, чем просто красивая метафора. Джессика Вернберг создала чрезвычайно информативную, захватывающую книгу, раскрывающую факты, которые превращают «Код да Винчи» в детскую сказку.
Air Mail

Вернберг великолепна.
Дэн Сноу, историк, ведущий подкастов

Потрясающая, увлекательная и поучительная история папского Рима. «Город отголосков» обязателен к прочтению всем, кто интересуется Вечным городом.
Ангус Робертсон, член парламента Шотландии, автор книги Crossroads of Civilization: A History of Vienna

Посвящается K. G. W.


Пролог

Город отголосков

Рим – город отголосков, город иллюзий, город страстей. Джотто ди Бондоне
Пройдя на рассвете по безлюдным улицам, двое молодых людей проскальзывают внутрь церкви Санта-Мария-ин-Траспонтина, храма XVI века вблизи базилики Святого Петра в Риме. Эти люди чужие в городе. Они не римляне, даже не итальянцы, они католики-австрийцы, пожаловавшие в Рим с миссией особой важности. По их убеждению, они здесь для того, чтобы спасти церковь Санта-Мария-ин-Траспонтина от осквернения, их задача – защита святой католической веры. В прошлое посещение города один из них был потрясен, обнаружив в этой церкви деревянные скульптуры нагой богини плодородия рядом с алтарями Иоанна Крестителя и Богоматери, Девы Марии. Что еще хуже, он не мог призвать католических иерархов положить конец этому, по его мнению, богохульству, ибо поклонение скульптурам происходило в Ватиканских садах, в присутствии самого папы.

Войдя в безмолвную церковь, молодые люди молитвенно преклоняют колена перед главным алтарем, а потом, забрав из боковых капелл скульптуры, выносят их вон. Несколько минут они бегут, отягощенные, к мосту Сант-Анджело, построенному императором Адрианом и впоследствии украшенному фигурами ангелов с орудиями Страстей Господних. Остановившись под ангелом с крестом Распятия, они бросают скульптуры в воды Тибра. Встает солнце, и они торопятся скрыться.

Кармелиты, управляющие церковью, обнаруживают пропажу и поднимают тревогу. Известие об этом происшествии вызывает разногласия в самом Риме и среди католиков всего мира. Кто были эти двое: герои-поборники католической веры? или вандалы, оскорбившие дарителей скульптур и обокравшие римский храм? Ведется расследование, начальник итальянской полиции приказывает обыскать в поисках скульптур речное дно. Тем временем папа преисполнен решимости. На очередном папском богослужении священный сосуд с землей в честь богини Пачамамы[1] водружают на главный алтарь базилики Святого Петра.

* * *

Зимой 2019 года, выходя из лондонского ресторана, я узнала о краже скульптур Пачамамы. Мы с другом шли по умытым дождем улицам, он показывал мне видео на своем телефоне и удивлялся, что я его пропустила. В то время я жила в Великобритании, в полутора тысячах километров от Рима. Но, несмотря на расстояние, произошедшее в то утро в итальянском городе было мне небезразлично. Небезразлична была мне и реакция на кражу папы римского. Похожий интерес проявляли многие мои друзья разных вероисповеданий и даже не имеющие оного, они возмущались или ликовали, когда папа высказывался по насущным вопросам современности. Вопреки видимости, Рим и папы не являются историческими окаменелостями. Они – древние символы мирового значения, поразительно сохранные, вызывающие интерес и привязанность, провоцирующие дерзкие выходки даже в нашу цифровую эпоху.

Со времен императоров и по наши дни деяния пап вызывают громкий резонанс далеко за стенами Рима. В самих этих стенах материя древней столицы уже полностью трансформирована. В словах, делах и самом камне травертине город Рим и папы за без малого 20 столетий неразрывно переплелись. Улицы, усеянные барочными церквями и тонущими в полутьме обителями, улыбчивое лицо одного из недавних понтификов над барной стойкой – даже и теперь видимый результат этого единения настолько целостен, что выглядит предопределенным. Слои великой легенды – здесь черные, здесь золотые – тоже затуманивают нам взор. Эта книга проливает свет на процесс, длящийся уже почти две тысячи лет. Прослеживая историю Рима, его народа и пап, ведущих нескончаемый диалог, она рассказывает о событиях, символизм которых отдается эхом в современности. Богатые невесты античных времен отказываются от золота ради власяниц. Эфиопские дипломаты громко хохочут в кардинальских дворцах. Сын хозяина постоялого двора становится владыкой Рима, подражает императорам и папам, но превращается в разжиревшего, опротивевшего всем тирана. На заре Нового времени мужчины и женщины со всего мира тянутся в этот город, чтобы, ведя огонь со сложенных из матрасов баррикад, отстаивать бесценные идеалы. Роясь в вековых наслоениях, отделяя знакомое от неведомого, мы возвращаем многоцветье жизням людей, ходивших по улицам Рима, и узнаем, как город выжил, как он сохранил свое неповторимое лицо.

Для многих читателей прозвучит банальностью, что основы папского Рима были заложены еще первыми императорами-христианами. Прославляя святых в камне, мраморе и на холстах, Константин Великий (306–337 гг.) и сменявшие его владыки кристаллизовали веру и папский авторитет в монументальных формах. Однако история Рима и римских пап начинается гораздо раньше, с куда более кроткого человека и с рассказа о нем, объединяющего город, его народ и духовенство. В середине I века н. э. Петр, рыбак с берега моря Галилейского, добрался до языческого Рима, чтобы проповедовать там новорожденную христианскую веру. В юные годы он бродил по раскаленным улицам Иерусалима. Там человек, называвший себя Сыном Божьим, сказал Петру, что тот – камень, на котором будет построена вся его Церковь. К тому времени, когда Петр попал в Рим, его вождь, Иисус из Назарета, уже был распят. Для его последователей, таких как Петр, крестные муки Иисуса сулили спасение всему человечеству. Скоро близ ипподрома на севере Рима прольется кровь самого Петра. Будущие христиане сочтут это место живительным родником. Своей гибелью в Риме Петр наделит город той несравненной силой, что даровал ему Иисус. Опираясь на этот фундамент, римские епископы провозгласят себя всемирными пастырями и высшими предводителями Церкви Христовой на Земле.

Смерть Петра в правление Нерона (54–68 гг.) прошла для большинства людей незамеченной. Его убил безымянный преступник, смущенный причудливостью нового культа. Стопы первых приверженцев христианства в Риме проложили в городе первую паломническую тропу, которая вела на пыльный холм, где, как они верили, испустил дух главный апостол. Пройдет не один век, прежде чем Константин воздвигнет большой собор на том месте, где христиане молились издавна. Рим станет центром западного христианства благодаря появлению в нем чужака, чья смерть в этом городе станет причиной поклонения для простых сердец. Как ни парадоксально, это поклонение в Риме, остававшемся языческим, укрепляло христианский характер города. Чем больше людей умирало во имя своей веры в цирках и на улицах Рима, тем громче звучал голос христиан, утверждавших, что их кровь приумножает его святость. Возникновение христианского Рима было исторической случайностью, но уже первые папы постарались сделать ее закономерностью. Истории жизни и смерти христианских мучеников, начиная с Петра, запечатлены в городе в виде барельефов, скульптур, картин. История христианской Церкви оказалась вплетена в ткань Рима как великая драма, соединяющая небеса и земную твердь. Результат завораживает бесчисленные толпы людей – от первых христиан, скрывавших свою веру, до эфиопов, покупавших в Риме в XV веке спасение души за драгоценные камни. И поныне, судя по неиссякающим запискам с молитвами, в Риме по-прежнему жив статус христианских мучеников. Эта стойкая набожность из века в век не позволяет меркнуть христианской идентичности города, кто бы в нем ни главенствовал – барочные ли живописцы с их кистями, вооруженные ли папские зуавы XIX века.

В центре всей этой невероятной истории восседают папы с их неподражаемой стойкостью. Папский престол выживает среди меркнущих в анналах прошлого монархий, диктатур и империй. «Рим – это город отголосков», говоря словами живописца эпохи Возрождения Джотто ди Бондоне. Становление Римской церкви совпало, конечно, с предсмертными судорогами империи. Но авторитет и значимость христианского Рима по-прежнему подпирают обращенные к Петру слова Христа. Под куполом базилики Святого Петра эти слова Иисуса, произнесенные в Иерусалиме, начертаны на золотом фоне неразрывным кольцом. С первых веков после смерти Петра и до избрания нынешнего папы Франциска I в 2013 году епископы Рима, или папы, образуют непрерывную череду, начатую Петром. Нерушимость первоапостольского авторитета – связи пап с самим Иисусом Христом – признавалась уже первыми светскими князьями, стремившимися узаконить свою политическую власть. К началу Нового времени светские владыки пожаловали папам именем святого Петра столько земель, что Папская область разлеглась поперек Апеннинского полуострова, превратив самого папу во владетельного светского князя.

Но даже когда Папская область была отнята у понтификов в результате политических смут XIX века, римские папы сохранили неотчуждаемый авторитет, принуждавший даже неверующих бороться за их внимание. Уже в 1922 году это признает фашистский премьер Бенито Муссолини, понимающий, что без согласия папы Пия XI (1922–1939 гг.) ему не стать диктатором Италии. Несмотря на тающее влияние Церкви на современном Западе, политические лидеры по-прежнему едут в Рим. При всем том, вопреки нарастающей глобализации Церкви, ее влияние остается привязанным к городу Риму. Идея Рима так мощна, что часто выступает синонимом самого католицизма. Когда миссионер Маттео Риччи прибыл в XVI веке в Китай, он, облачившись в китайские одежды и используя философию Конфуция, обращал души в христианство. Ныне многие китайские католики видят в близости к Риму признак истинной католической веры, несмотря на политические барьеры, отделившие их от структур Церкви (а порой и из-за них) [1].

История Рима и его пап – один из многих нарративов, переплетающихся не только друг с другом, но и с историей христианской церкви во всем мире. Стремясь поведать о ней связно, данная книга часто грешит недосказанностью, однако здесь в меру возможного высвечиваются фундаментальные истины. Главная цель моего труда – рассказать историю, часто невероятную, зарождения папства в городе Риме, проследить за ростом влияния этого закаленного института, а также самой идеи, родившихся в век святого Петра и продолжающих жить в наши дни.

I

Становление Рима

Статуя св. Антония

؂

1

По стопам Петра

«Я могу показать памятники победоносным апостолам, – выводил Гай, римский христианин, густой черной тушью. – Если дойдете до самого Ватикана или до Остийской дороги, то найдете памятники тем, кто основал эту церковь» [1]. Приблизительно в 200 году утраченный ныне пергамент с этими словами указывал на первые, еще неглубокие следы христианской Церкви в Риме. То были первые проявления силы, что однажды вылепит, расширит и украсит город; речь идет о памятниках святому Петру и святому Павлу, первым последователям Иисуса из Назарета, известным нам по библейским текстам. Из Иерусалима они отправились по морю и посуху на запад, обогнули южное побережье Греции и достигли Реджо, Поццуоли и далее Рима. В середине I века н. э. они прошли по мощеным булыжником дорогам до самого центра Римской империи. В этом языческом городе, откуда правил цезарь, Павел сведет знакомство с общиной христиан: Аквилой, Присциллой, Андроником и другими людьми. Присутствие Павла в Риме хорошо задокументировано. О нахождении там Петра мы знаем меньше. Как и во многих ранних главах истории христианства и Рима, эти свидетельства разрозненны, отрывочны и часто спорны. Тем не менее подавляющее большинство историков ныне согласны, что оба эти человека находились среди первых христиан города и что позже в Риме прольется кровь обоих праведников [2]. На этих обагренных кровью местах встанут памятники, на которые укажет Гай. За несколько столетий они наделят город святостью. Но в годы, когда о них писал Гай, камни, установленные в память о Петре и о Павле, были еще скромными и малозаметными, как в значительной степени и сама Римская церковь.

Согласно самым ранним из сохранившихся римских источников, в середине I века н. э. Петр выбрал на роль продолжателя своего дела римлянина Лина [3]. За ним последовал Анаклет, далее, примерно в 96 году, Климент, третий епископ Рима. Этот титул будет со временем неразрывно сцеплен с влиятельной папской должностью. При жизни Климента Петр и Павел уже были нарождающимися легендами, святыми – но только для скромного ядра христианской церкви. И тогда, и на протяжении еще более 200 лет после смерти Климента христианский Рим оставался невидимым. В конце I века епископ Рима Климент, священник одного из восточных культов, обитал, вероятно, в одном из безликих строений посреди самого непритязательного римского квартала. Большинство христиан проживало там, где традиционно селились евреи, например в Трастевере на берегу Тибра; на противоположном берегу реки находился юридический, религиозный и административный центр города [4]. Из этой глубокой речной излучины Гай мог бы проводить вас к подножию надгробия Петра на голом и пыльном Ватиканском холме. Оттуда, двинувшись на юг и перейдя через Тибр, можно было дойти до того уединенного места, где был обезглавлен Павел.

К тому времени, когда писал свои строки Гай, христиане Рима уже начали понемногу закладывать основы будущего папского города. Кладя один грубый кирпич на другой, шаг за шагом, оставляя скромные отметины в память о своих процессиях, они начинали делать свою веру видимой на улицах и под ними. Не позднее 161 года они возвели над останками Петра эдикулу – небольшое сооружение, обозначавшее место захоронения для тех, кто желал на нем побывать [5]. Мощи первоверховного апостола лежали на обочине Виа Корнелиа, напротив северной стены цирка Нерона, сотрясаемые проезжающими повозками [6]. По собственному почину никто не посчитал бы такое место годным для паломничества и поклонения. Для многих – как язычников, так и христиан – то было кладбище под открытым небом, последнее место, которое можно выбрать для последнего упокоения. Но для христиан, стекавшихся туда, важно было одно простое обстоятельство: здесь упокоился сам Петр – святой, которому Христос доверил возведение своего земного царства, основатель их нарождавшейся римской церкви.

Эдикула была неказистой, но служила Гаю и другим христианам памятным знаком. Главной частью сооружения являлась простая ниша, накрытая опирающимся на две колонны камнем. Ничего общего с великолепным киворием, возведенным Джованни Лоренцо Бернини полтора тысячелетия спустя. Творение Бернини – величественный балдахин на витых бронзовых колоннах цвета ячменного сахара – как нельзя лучше приличествовало бесспорному к тому времени статусу погребенного под ним первоверховного апостола и основателя Римской церкви. Но, начав земляные работы перед установкой кивория Бернини, землекопы нашли еще более недвусмысленные свидетельства древнего поклонения Петру: обернутые матерчатыми лентами скелеты и каменные ларцы с обгоревшими человеческими костями [7]. Рядом с мощами, приписываемыми апостолу Петру, здесь предавали земле первых епископов Рима, протопап.

На протяжении многих столетий христиане знали приблизительное место захоронения Петра, но только в середине XX века оно было надежно определено. Многим папам было бы любопытно порыться под собором, но мешала благоговейная робость. Еще в 1930-х годах Пий XI огорчил администратора базилики Святого Петра монсеньора Людвига Каса, отказав ему в просьбе расчистить подземные гроты [8]. Но после смерти папы в 1939 году монсеньор поступил по-своему: спустился в крипту, чтобы обустроить там могилу для папы. Стены были непрочными и быстро рухнули. Монсеньор невольно приступил к археологическим раскопкам, приведшим к расчистке древнего кладбища, остававшегося неприкосновенным многие столетия. В 1950 году Кас устроил для журналистов американского журнала LIFE эксклюзивный тур по раскопкам. Сотни тысяч читателей журнала смогли всего за 20 центов прогуляться вместе с монсеньором «в неведомое, разделить тяготы, трудности и незабываемую радость тех, кто приложил столько усилий и совершил открытие» [9].

Еще до Гая память о Петре распространилась гораздо дальше склонов Ватиканского холма. На северной оконечности города, на кладбище Присцилла, над скромными подземными захоронениями стало появляться имя первого апостола, нанесенное краской на камни [10]. Это римское, а не греческое имя со всей очевидностью прославляло апостола Христа. Как и эдикула, оно безмолвно знаменует присутствие святого Петра в материале, создавшем Рим. Пройдя строго на юг от этого кладбища, римлянин набрел бы за холмом Целий на другие древние катакомбы, нашептывавшие ему имена Петра и Павла. Там, на Аппиевой дороге, ведущей в город с юго-востока, под базиликой Сан-Себастьяно-фуори-ле-Мура, сохранились до наших времен начертанные первыми паломниками строки надежд и молитв [11]. Много чернил было изведено в спорах о природе этого места. Не это ли истинная могила Петра? Или здесь проживали апостолы? А может, это тайник со священными мощами, устроенный последователями Христа, преследуемыми императорами? Нет сомнений, что уже к середине III века паломники собирались и на этом скромном месте поминовения, а не только на Ватиканском холме. Связь между Петром и Римом была несомненной для христиан и в IX веке, и гораздо раньше [12].

Ныне иные сетуют на отсутствие современных Петру свидетельств его пребывания в городе. Кое для кого молчание литературы – указание на то, что он вообще не бывал в Риме. Такие авторы ставят под сомнение традиционные письменные источники, например письмо Петра к христианам Малой Азии. В этом послании он обращался к ним с приветствием «из (их) сестринской церкви в Вавилоне», что традиционно толкуется как приветствие из Рима [13]. После серии конфликтов с иудеями месопотамский Вавилон стал синонимом гнета светских властей, особенно тех, что нападали на народ Божий. Языческий Рим стал, в свою очередь, отождествляться с Вавилоном, будучи городом, власти которого подвергали гонениям уже христианский народ. Встречаются утверждения, что отождествление Рима с Вавилоном началось уже после смерти Петра, в середине 60-х годов, и что апостол приветствовал своих адресатов из каких-то других мест, где христиане тоже подвергались поношениям [14]. Однако известно, что Петр предпринял путешествие из Иерусалима в Антиохию через Малую Азию, в греческий Коринф. В своем послании к христианам Рима в 56 году Петр писал, что еще не побывал у них, ибо не хотел «созидать на чужом основании» [15]. Когда Петр оказался в Риме спустя четыре года, там уже точно существовала крупная община людей, поклонявшихся Иисусу. Был ли Петр знаком с этой общиной? Может быть, он даже сам создал ее за эти годы? Во многих последующих посланиях говорится о пребывании в городе и Павла, и Петра. Через несколько десятилетий после их гибели епископ Антиохии Игнатий заверял римских христиан, что не будет ими «управлять», «как делали Петр и Павел» [16]. В дальнейшем с уверенностью писалось о смерти Петра и Павла в городе: например, примерно в 170 году об этом упоминал епископ Коринфа Дионисий. В те же годы Ириней Лионский заявлял, что они возвели Церковь Рима до передачи полномочий Лину, чьи останки будут вскрыты при закладке фундамента под барочный «балдахин» Бернини [17].

Слова Гая, Игнатия и Иринея прерывают молчание и проливают свет на самые ранние дни христианской церкви в Риме. В то же время кирпичи катакомб, ватиканские могилы и памятники на Аппиевой дороге и на Виа Остиа ведут свой тихий, фрагментарный рассказ о непрерывном поклонении и нарождавшейся традиции. Непрекращающееся почитание Христа, поклонение Петру и Павлу в городе – это нить, связующая воедино разрозненные сведения о раннем христианском Риме. Епископы Рима апеллировали к наследию апостолов, в особенности Петра, для утверждения в веках своего главенства. Однако трудно понять, зачем было простому римлянину II века ставить памятник на склоне Ватиканского холма, если конкретное место не являлось часто посещаемым и почитаемым и до того. Нет, в те времена оно посещалось множеством христиан, что и объясняет установку памятного знака в сомнительной тени ипподрома, среди других могил, по большей части языческих. К 200 году Гай рассуждал об этих римских памятниках апостолам как о сложившейся у христиан города паломнической традиции. Как известно, традиции часто бывают неписанными для самих первых их приверженцев, лишь позднее деяния первых христиан Рима воплотятся в словах, камне и мраморе.

* * *

При поисках первых последователей Иисуса в Риме становится понятно, почему настолько туманна ранняя история христианства в городе. Первые тамошние христиане были по большей части худородными иностранцами, говорившими по-гречески, они приходили в город в 40–50-х годах из восточных провинций Римской империи [18]. В Риме поборники Иисуса возносили молитвы, не выделяясь из несметного множества выходцев с Востока; во многоязыкой массе римлян они были неотличимы от всех прочих даже для острого глаза. Здесь, в сердце империи, пульсировавшем политикой, религией, поклонением сотням культов, появление, изгнание и возвращение первых христиан оставались чаще всего незамеченными. Их не прятали, сами они не скрывались, просто на них не обращали внимания. Как явствует из истории и из житий мучеников, некоторых на протяжении веков жестоко казнили. Но большинство римлян не видели в этих смертях геройства, потому что большинство вообще не видело этих смертей. В последующие столетия на казненных лился свет святости, превращавший их в героев «Золотой легенды». Однако в первые века после гибели Христа веровавшие в него отправляли свой культ в простонародных кварталах, в кишевших мухами хижинах посреди низин, там, где вилась Аппиева дорога [19].

В I веке ткань города и его жизнь были расцвечены поклонением традиционным языческим культам. Сама сущность Рима заключалась в вере во множество богов. Согласно традиции, померий – линия, считавшаяся формальной границей города, – был впервые пропахан по предсказанию авгуров, когда братья Ромул и Рем заспорили о месте, где основать Рим. Как гласит легенда, Ромул увидел на Палатинском холме дюжину грифов, прежде чем пропахать на воле и корове борозду вокруг священного участка – от Квиринальского холма на севере до Палатинского на юге [20]. Так, воспользовавшись прорицанием, плугом и упряжкой тягловой скотины, Ромул основал город. Это лишь легенда, но вера и вправду поместила Рим внутрь померия, на пятачке, усеянном храмами в честь богов, богинь и обожествленных императоров. С начала VI века до н. э. римляне сновали у подножия Палатинского и Капитолийского холмов, в пределах, очерченных померием, в тени Капитолийского храма. Построенное и перестраиваемое в монументальном греческом стиле, грозное святилище главного бога Рима, Юпитера, вскоре будет окружено многочисленными трофеями, усыпальницами и алтарями. По всему городу быстро вырастали храмы Конкордии, Венеры и даже императора Юлия Цезаря. Внутри померия, под их сияющими крышами, римляне могли вдоволь поклоняться своим богам и первым обожествленным предкам. Еще они возводили там дворцы и арены, чтобы заниматься текущими делами и развлекаться. В Древнем Риме то и другое было немыслимо без молитв и жертвоприношений богам.

В священном центре Рима мужчины, женщины и дети встречались с язычеством полнокровным, дышавшим свободно и вольно. По главным улицам жрецы гнали к белоснежным алтарям жертвенных волов. Римское солнце пекло их покорно склоненные головы, посыпанные зерном и спрыснутые вином. Их кровь проливалась во имя богов [21]. Рим существовал в непрерывном предвкушении повелений и гнева свыше. Когда того требовали боги или император, каждый в городе должен был принести жертву высшим силам. В главных святилищах закалывали волов [22], обыкновенные люди жертвовали ладан и вино. Главными вехами года для всех служили религиозные праздники, оставлявшие город восхищенным, радостным и даже очищенным. После Луперкалий бездетные женщины ходили с рубцами на спинах: их хлестали бичами, нарезанными из козлиных шкур, чтобы им было даровано плодородие [23]. Участие в Сатурналиях принимало более чувственные формы: римляне сбрасывали с себя тоги, напивались, играли в азартные игры. Ставя несколько сестерциев в игре в кости или дожидаясь, затаив дыхание, пока колеса колесницы пересекут финишную черту в Большом цирке, граждане, вольноотпущенники и рабы получали огромное удовольствие от празднества. В I веке до н. э. участие в главных религиозных праздниках было столь массовым, что император Август (27 г. до н. э. – 14 г. н. э.) отправлял на главные улицы Рима отряды стражников. Иначе дома, оставленные владельцами пустыми из соображений веры, а часто и просто по недомыслию, в предвкушении развлечения, стали бы «жертвами грабителей, так мало людей оставалось дома» [24].

Принято считать, что первые проблески христианства несли надежду простонародью: рабам и вольноотпущенникам, иностранцам и многим другим, обделенным судьбой в римском обществе с его резкой стратификацией. Верно то, что последователи Иисуса с самого начала восхваляли бедность и простоту, традиционно презираемую римлянами. Кроме того, подавляющее большинство жителей Рима находилось внизу иерархической пирамиды, увенчанной императором, которого несли на своих плечах патриции, всадники и полноправные граждане города. Однако, наблюдая игрища и даже заглядывая внутрь храмов Рима I века, можно убедиться, что религиозные традиции города соблюдались и многими неимущими. Даже негражданам и рабам приходилось принимать участие в пиршествах и жертвоприношениях, предписываемых римской религией, внутри храмов и за их пределами, на улицах. Кто-то оглашал окрестности низкими звуками сдвоенных флейт – тибий, бывшие рабы, в подражание гаруспикам, могли изучать на мраморных плитах расположение внутренностей жертвенного скота, извлекая из них пророчества [25]. Женщины могли становиться жрицами Великой матери богов, чей символ, сосну, процессия несла по городу к храму этой богини на Палатине [26]. Среди несущих дерево можно было увидеть бывших рабов, размахивавших стеблями камыша в знак прославления гибели Аттиса, супруга Великой матери, который лишился рассудка, а потом и жизни после добровольного самооскопления под сосной [27].

Но для всех слоев общества римские традиции едва ли были единственным вариантом религии, хотя бы за померием, на «общественных землях» Рима: там допускалось отправление иных культов, в том числе христианского. Всевозможные верования и традиции приносились в Рим теми же экономическими и политическими ветрами, что гнали в город их чужестранных приверженцев. Изида и Серапис прибыли из Александрии, Антиохии и Афин [28]. К началу III века существенное значение в Риме приобрел древнеперсидский культ Митры. Еще до 300 года у его адептов было здесь примерно 40 мест, где они собирались [29]. Приверженцы Митры отправляли в съемных комнатах, частных домах и даже в казармах свои ритуалы, в ходе которых их статус повышался от «Ворона» до «Льва» и «Отца». Запертые двери и темнота их молелен служили противоположностью пышным храмам Юпитера и других римских богов. Но на Марсовом поле, поле между Тибром и западной линией померия, видны и слышны были свидетельства иных восточных культов. Там из-за стен святилища Изиды, выстроенного в изящном греческом стиле в I веке до н. э., доносились громкие песнопения и металлический треск систрумов. Это чужестранное верование получило в Риме широкое распространение. Двор святилища размером 70 на 140 метров был в несколько раз больше расположенного поблизости Пантеона, где молились всем римским богам [30]. Безмятежный пруд посередине окружали пальмы и обелиски. В апсиде святилища высилась сама Изида, величественная статуя с фигурами Сараписа и Анубиса по бокам. От взора большинства римлян, пересекавших Марсово поле, эти излучающие спокойствие виды были скрыты мощными стенами, хотя изредка случалось, что молящиеся в святилище показывались и с его внешней стороны. Бритоголовые, в развевающихся на ходу белых одеяниях, они торопливо шли через поле, мимо древнего театра Помпея.

Завершением ритуала для верующих в Изиду становились омовения в мутных римских водах – прыжки с берега в Тибр. Выбираясь на другой берег реки, они оказывались в Трастевере, где еще оглушительнее грохотали чужеземные культы. Здесь, еще дальше от священных пределов померия, поклонялись своим богам приезжие из Пальмиры и Сирии. На латыни, арамейском и греческом языках они молились в своих храмах Симу, Хададу, Солу и Атаргатис [31]. Здесь, в самом восточном районе, правивший в начале III века император Антонин (218–222 гг. н. э.), известный также как Гелиогабал, насаждал культ Элагабала, бога Солнца из его родной римской провинции Сирия [32]. Внутри померия юный император вызвал раздоры среди римлян тем, что возил в обсыпанной драгоценностями золотой колеснице черный конический камень и поклонялся ему как божеству. Сенаторы-консерваторы возмущались его религиозной пляской, после которой он взбирался на башню и с нее бомбардировал толпу дарами, от кубков из драгоценных металлов до живых домашних животных [33]. Но Антонин не был, разумеется, первым римским императором, приверженным восточным культам. С самых первых лет империи, с середины I века до н. э., императоры возводили храмы Изиды, Сераписа и других богов. Это вызывало неоднозначное отношение, некоторые культы попадали под запрет. В начале I века н. э. император Тиберий (14–37 гг. н. э.) повелел увезти священную статую Изиды с Марсова поля и сбросить в Тибр, а ее жрецов прибить к крестам [34]. Несмотря на столь резкие колебания популярности, восточные культы оставались константой в религиозной гуще Древнего Рима.

* * *

В этой гуще и появились первые в городе христиане. Похоже, что многие из них, подобно верующим в Митру и Изиду, не являлись уроженцами Рима. Первые последователи Иисуса в Риме были по большей части, как кажется, евреями, молившимися в синагогах города, или идолопоклонниками, практиковавшими некоторые элементы иудаизма, так называемыми «богобоязненными» [35]. Существует мнение, что к 50-м годам I века, спустя 17 лет после гибели Иисуса, христианское учение уже распространилось в Риме далеко за пределы еврейской общины. В послании к верующим города в середине 50-х годов Павел говорил о своем желании проповедовать им и «другим идолопоклонникам», то есть не евреям [36]. Вполне возможно, приверженцы других культов отторгли их и они стали поклоняться единому христианскому богу. Некоторые черты нарождавшегося христианства не были полностью чужды тем, кто хранил верность давним религиозным традициям Рима. Целомудрие, к примеру, восхвалялось христианами и многими другими верующими, включая тех, кто возносил хвалы девам-весталкам – девам в белом, поддерживавшим огонь у подножия Палатинского холма. В то время как преобладавшая в Риме религия подразумевала целый сонм богов, бритоголовые поклонники Изиды были, подобно христианам, верны одному-единственному божеству. Поборников культов влекла, помимо прочего, атмосфера братства и такие практические удобства, как групповое погребение в Риме, которое вскоре стали предлагать христиане города.

Члены еврейской общины города, будучи монотеистами, ожидавшими пришествия Мессии, непременно должны были оказаться наиболее восприимчивы к вести о его появлении в Иерусалиме. То была многочисленная аудитория. К периоду правления Августа в Риме набралось уже несколько тысяч евреев. В еврейских катакомбах под Номентанской дорогой, тянущейся из города на северо-восток, найдены надписи с названиями примерно 11 синагог древнего города [37]. Вряд ли это были большие или даже просто приметные культовые сооружения, скорее просто молитвенные дома, где община проводила богослужения и учила Закон [38]. Некоторые иудеи могли переходить в христианство вдали от Рима, посещая ранее Сирию или живя там или в Иудее, где Иисус вдохновлял людей оставить свои дела и проповедовать его учение. Другие могли отправиться из Рима обратно в Иерусалим и там повстречать апостолов и верующих, распространявших весть о Мессии, покинувшем их в возрасте 33 лет. После их возвращения в Рим рассказы о проповедях и чудесах Иисуса из Назарета могли разноситься привезенными в город рабами-евреями. Некоторые рабовладельцы терпимо относились к разнообразию религий у себя под крышей. Их отношение к религии еврейской общины было в лучшем случае безразличным, но чаще жестоко-насмешливым [39]. Люди, освобожденные согласно римской практике от ярма рабства, могли прибиваться и к иудеям, и к идолопоклонникам, и к новоявленным христианам, чтобы уверовать, оспаривать или отрицать новые учения, принесенные с Востока. Языческий до мозга костей, по структуре и по статусу, город Рим предоставлял исключительно плодородную почву для крепнущего культа Иисуса Христа.

Такие люди, как супруги Акила и Прискилла, могли проведать о ранних христианских воззрениях в синагогах Рима или рядом с ними, хотя Акила мог стать христианином еще до того, как смело подался вместе с женой в столицу. Акила был евреем из Понта, дождливой римской провинции на северном побережье Черного моря [40]. В середине I века там, бесспорно, уже жили христиане – Павел обращался к ним из «Вавилона» в своем знаменитом послании к преследуемым верующим Малой Азии. Возможно, Акила и Прискилла бежали от религиозного преследования в Понте, краю вишен, льна и виноградной лозы, чтобы обрести анонимность и безопасность в гуще огромных безликих толп императорского Рима. В середине 50-х годов, когда Павел писал христианам города, они уже, без сомнения, находились там. Апостол знал эту супружескую пару и обращался к ним напрямую, потому что имел с ними дело еще в Коринфе, представлявшем собой сухопутный мост между Аттикой и Пелопоннесом. Как видные христиане, Акила и Прискилла могли превратить свой дом в Риме в домашнюю церковь. В первые десятилетия Римская церковь обходилась без главы – без епископа, тем более без папы. Скорее она представляла собой тогда горстку домашних церквей – ко времени послания Павла их было около семи [41]. Нарождающаяся церковь была еще далека от организованной иерархии, зато представляла собой весьма разветвленную сеть по всему миру. Христиане, такие как Акила и Прискилла в Риме, поддерживали связь со своими заморскими братьями и сестрами при помощи писем на общем для них греческом языке. Только в II–IV веках Церковь постепенно перейдет в общественной жизни на латынь, отчасти ради новообращенных римлян из привилегированных слоев общества. Но заря христианства в Риме имела домашний, скромный характер и не оставила заметных следов вроде зданий сугубо церковного назначения, изображений, святилищ, алтарей [42]. Учитывая эту робость первых шагов Римской церкви, мы начинаем лучше понимать уничижительные отзывы наблюдателей III века, видевших в христианах людей «скрытных, боящихся света, безмолвных при других, но болтливых по углам» [43].

Собственный дом служил Акиле и Прискилле не только местом для молитв, но и мастерской. Подобно Павлу, они кормились изготовлением шатров: кроили, растягивали и сшивали грубые козлиные шкуры, превращая их в переносные убежища. Христиане жили как в Трастевере, так и вдоль Аппиевой дороги, к югу от Капенских ворот, в застойном воздухе между Целием и Авентином [44]. Вся их жизнь протекала под стук молотков ремесленников, блеяние мулов, болтовню женщин, прядущих шерсть и ткущих полотна перед своими хижинами. Непрерывный поток людей, направлявшихся в Рим и обратно по главному юго-западному пути, обеспечивал Акиле и Прискилле столь нужные им заказы. Трастевере служил одновременно центром мелких ремесел и бойкой пристанью в излучине Тибра. Здесь не стихал гомон голосов и складской шум, непрерывно работали мельницы и дубильни. На узких извилистых улицах Акила и Прискилла жили в тесном соседстве с речниками, лавочниками и грузчиками, переносившими грузы с лодок для дальнейшей продажи или обмена где-нибудь неподалеку на одежду и масло. Некоторым их соседям приходилось трудиться дальше от дома, выше по течению Тибра, на Ватиканском холме. У его подножия, неподалеку от уже наметившегося святилища Петра, мужчины склонялись над раскаленными печами для обжига кирпича из красной и белой глины.

Представляя себе жизнь в этих простонародных, часто скандальных кварталах, без явного лидерства, без разделения между домами, без молитвенных храмов, начинаешь понимать, почему первые христиане Рима оставили так мало письменных свидетельств о себе. В Трастевере многие жили в доходных домах из кирпича и досок, в несколько этажей. Многим бедным обитателям подобных жилищ приходилось спать, молиться, есть и трудиться в одних и тех же неприглядных коморках. В II веке поэт Апулей описал мастерскую сукновала, чьи гости сидели на перевернутых станках, вдыхая вонь выбеливаемой материи [45]. Выходя от него на улицу, людям приходилось перелезать через орудия труда и готовую продукцию, миновать склады с мешками зерна и тяжелыми плотницкими заготовками. Только на крышах густонаселенных домов Трастевере или между стропилами на чердаках, среди птичьих гнезд, обретали первые христиане Рима необходимый им покой для богослужений, чтения и уединенной молитвы. Убрав со столов рабочие инструменты, такие люди, как Акила и Прискилла, приступали к молитве. Они зажигали лампады и крестились в память о распятом Иисусе [46]. Христиане верили, что это событие, случившееся всего два десятилетия назад, спасло человечество от низвержения в ад. В те времена даже мерцание свечей в их окнах не привлекало внимания, ведь евреи и язычники тоже прибегали в своих ритуалах к зажиганию свечей.

* * *

Люди, собиравшиеся на первые в Риме христианские богослужения, и помыслить не могли о пахнущих ладаном храмах, в которых скоро будут молиться их последователи. Привычная для римских христиан теснота жилищ в Трастевере повергла бы в дрожь некую Фебу, довольно знатную особу, повстречавшую членов этой общины приблизительно в 56 году. Феба преодолела более тысячи километров, чтобы попасть в город со знаменитым письмом апостола Павла к римлянам. Путешествие ее началось в Кенхрее, портовом городке восточнее Коринфа, где ее знали и уважали как покровительницу христиан [47]. Возможно, Феба узнала и тепло приветствовала Акилу и Прискиллу, с которыми провела некоторое время в Коринфе шестью годами ранее. Дом Фебы, куда более вместительное жилище, чем та домашняя церковь, куда ее привели в Риме, служил местом богослужений для христианской общины Коринфа. В письме, которое она везла в Рим Акиле, Прискиле, Флегону, Гермасу и другим христианам, Павел рекомендовал ее как «заступницу», «сестру» и даже «диаконессу», женщину, назначенную епископом и получившую его благословение, для того чтобы проповедовать среди женского пола [48]. Павел и сам нуждался в заступничестве в своих путешествиях по Востоку, где его искреннее рвение наталкивалось на враждебность всех – христиан, евреев и язычников. Драматическое обращение наделило его невероятным пылом; опрокинутый наземь ослепительным видением божественного света по дороге в Дамаск, он три дня оставался незрячим и постился, пока не уверовал в учение Иисуса, которое прежде с презрением отвергал. Теперь Павел проповедовал Евангелие со всем пламенем, с которым ранее его проклинал, зарабатывая в пути как репутацию, так и недругов. Павел мог бы порекомендовать Фебу христианской церкви Рима, но на самом деле и ему самому требовался в городе благосклонный собеседник [49].

Сам Павел пришел в Рим в конце 50-х годов не для того, чтобы основать Церковь, и еще менее чтобы действовать в роли ее первого папы. Он появился там как человек, несправедливо обвиненный в преступлении и ищущий праведного суда у самого императора. В начале 50-х годов I века Павел без устали странствовал: Антиохия, Кипр, Эфес, Коринф. К 56 году он попал в беду: его обвиняли в сеянии смуты и даже в насилии в Иерусалимском храме [50]. В довершение зол его приняли по ошибке за злокозненного египетского бунтаря, устроившего в городе хаос, а затем сбежавшего и потерявшегося в пустыне. Некоторые клеймили Павла как loimos, чуму, развязавшую злые чувства и хаос на Святой земле [51]. Павел решительно отвергал обвинения и, как римский гражданин, требовал переправки его в столицу империи и суда над ним там же. Ко времени его прибытия в Рим в 61 году Фебы там уже, наверное, не было. Но это не имело значения, она успешно потрудилась. Павла тепло приняли христиане в Поццуоли, что севернее Неаполя, а потом римская община на форуме Аппия, где дороги, идущие с юга, сливались с Аппиевой дорогой. На этой последней остановке, в дне пути от Рима, Павла встретили два христианина и повели его в «Три таверны», где они вместе утолили жажду, побывали у кузнеца и пополнили припасы в лавке. Потом они зашагали по Аппиевой дороге, по сельской местности южнее Рима, направляясь к сердцу города.

Павлу предстояло знакомиться с Вечным городом, находясь преимущественно под домашним арестом. Через пару лет его казнят, хотя авторы II века спорили о том, где и как именно это произошло. Подобные сюжеты с пленением и насилием плотно вплетены в историю раннехристианского Рима. Однако, как и на многих других страницах в ранних главах этого повествования, здесь немало лакун и оборванных нитей, которые невозможно связать. Один ранний эпизод из истории преследования христиан известен благодаря писателю II века Светонию, сообщающему об изгнании евреев из Рима в 49 году императором Клавдием (41–54 гг. н. э.) [52]. Он пишет, что городских евреев прогнали после того, как их община раскололась и «учинила бесчинства» из-за человека по имени Chrestus. Семьи, набившись в фургоны, покинули город. Некоторые опознали изгнанников как тех евреев, кто – подобно Акиле и Прискилле – принял учение Иисуса и вступил в конфликт с остальными, не верившими, что Иисус – Мессия. Писавший тогда же историк Тацит подтвердил эпизод с расколом в общине и поведал, что многие отвернулись от старинных иудейских традиций и прозвались христианами в честь Христа, приговоренного к смерти Понтием Пилатом в правление Тиберия [53]. Современные комментаторы не согласны с этим, они вычитывают в тексте Светония рассказ об изгнании из Рима всех евреев или даже всех христиан. Даже оригинальные источники оставляют простор для сомнений. Из текста Светония следует, что источник волнений, Chrestus, находился в Риме как раз в то время, в 49 году, то есть через 16 лет после гибели Иисуса Христа в Иерусалиме. Мы знаем также, что в следующем десятилетии, когда в Рим приехала Феба, а потом Павел, там жили евреи, оставшиеся верными своей вере и традициям, а также христиане.

Поэтому вовсе не очевидно, что именно христиане – бывшие иудеи или идолопоклонники – оказались жертвами римских властей в середине I века. Если бы слуги императора врывались в первые домашние церкви в Трастевере или на перенаселенной равнине по сторонам Аппиевой дороги, то они вряд ли выделяли бы последователей Иисуса как группу, отличную от евреев. При этом один из наиболее известных рассказов о развязанном государством преследовании христиан датируется годами лишь немного позже прежних, шестидесятыми, когда на императорском троне восседал «отвратительный дикий зверь», сам антихрист – Нерон (54–68 гг. н. э.) [54]. Ключевой год – 64 год н. э., когда немалая часть Рима сгорела дотла, превратившись в груду пепла. Светоний, а после него Кассий Дион повествуют, как Нерон любовался пожирающим город пламенем со стены, играя на лире и декламируя сквозь слезы стихи. Когда огонь унялся и император ступил на обугленную землю Рима, некоторые из его людей указывали осуждающим перстом в его сторону. Спустя 60 лет римский писатель Тацит утверждал, что Нерон поспешил объявить виновными христиан своего города [55]. Разве не подозрительно, что огонь пощадил кварталы в Трастевере и у Капенских ворот?

Рассказ Тацита полон подлинного драматизма, но для нас важно то, что его часто используют для датировки появления в Риме христиан как легко опознаваемой группы [56]. Раз Нерон превратил христиан в козлов отпущения, значит, они были узнаваемой и общепонятной мишенью. Что еще важнее, рассказ Тацита часто отождествляется с традиционным представлением, что святой Петр испустил дух в Риме, распятый вниз головой на Ватиканском холме, став жертвой развязанных Нероном преследований [57]. В самом сердце Ватиканского комплекса, в личной папской капелле, красуется последняя фреска кисти великого мастера Возрождения Микеланджело Буонарроти, живописующая трагическую сцену. Согласно одному тексту Петр сам подсказал, как его казнить, обратившись к подручным Нерона со словами: «Мой крест поставьте головой вниз… чтобы направить мои ноги к небу; ибо недостоин я быть казненным, как мой Господь» [58]. Это строка из «Деяний Петра», написанных в конце II века. Они отозвались эхом в следующем столетии, когда Тертуллиан утверждал, что Петр был распят в Риме и тем «повторил Страсти Господни» [59]. Позже, в IV веке, историк Церкви Евсевий повторит это утверждение.

Самые ранние доступные нам свидетельства преследований христиан при Нероне – тексты Тацита и Светония, писавших спустя примерно 60 лет после тех событий. Однако современники Тацита не подтверждают его слова, что в пожаре обвинили христиан. Светоний пишет, что Нерон преследовал христиан за их приверженность «новому вредному суеверию» [60]. Описывая трагедии 64 года, он вообще не упоминает христиан. Спустя десятилетия ему вторил Дион Кассий. Плиний Старший, современник тех событий, предполагал, что повинен в них был сам Нерон, и не упоминал христиан [61]. Племянник Плиния, известный как Плиний Младший, рос у своего дяди в Риме. Повстречав христиан в свою бытность губернатором Вифинии в начале II века, он высмеял их как «поборников развратного и чрезмерного суеверия» [62]. Но даже этот образованный и опытный человек не был уверен, что христиан позволительно казнить только за их веру. Императором был тогда Троян (98–117 гг. н. э.), сильно отличавшийся от Нерона. Но если бы Плиний жил в Риме спустя непродолжительное время после преследования государством христиан как опасных преступников, то он, наверное, хотя бы обмолвился об этом, когда рассуждал об опасности, исходившей от них теперь.

Как же нам относиться к рассказу Тацита? У него не было причин все выдумать. В начале II века, когда он об этом написал, последователей Иисуса кое-где уже начинали различать как отдельную секту. Термин «христиане» стал чаще появляться в текстах, сама эта группа уже становилась объектом нападок. Один супруг развелся с женой, прогневавшей его переходом в христианство, и донес на нее и на ее наставника, которых приговорили к казни [63]. Как и все мы, Тацит взирал на прошлое через увеличительное стекло своего времени, когда христиан клеймили как смутьянов.

У нас нет ясных свидетельств из I века, что христиан карали именно за их веру. Но группы верующих христиан подвергались нападкам как угроза равновесию империи и ее безопасности. Для христиан такие люди, как Павел, – это мученики веры, казненные за свой отказ прекратить проповедь Евангелия. Однако для римлян Евангелие было ни при чем: Павла подвергли каре за раздувание смуты в империи. Власти Коринфа проявили безразличие к конфликту между Павлом и некоторыми людьми в храме в Ахайе как к религиозной ссоре евреев, не представлявшей для них никакого интереса. Только когда проповеди Павла привели к серьезным беспорядкам и к актам насилия в Иерусалиме, его пришлось наказать. Римляне – современники Павла (середина I в.) еще, возможно, не называли христиан этим именем, но некоторые из христиан уже начали обращать на себя их внимание своими разрушительными действиями. Многие восточные культы практиковались в Риме как дополнение к римской религии. Даже еврейская община делала подношения ради процветания государства, что не противоречило ее традициям [64]. Однако члены христианской общины категорически отказывались это делать. Гневя тем самым богов на небесах, они нарушали миропорядок.

Для римлян эти люди были не христианами, а опасными безбожниками, легкомысленно угрожавшими безопасности империи. Что еще хуже, вскоре христиане стали распространять свои верования и правила. Серебряных дел мастер Деметрий, один из многих критиков Павла, сетовал на падение продаж принадлежностей для жертвоприношения и предостерегал, что апостольское обращение грозит гибелью его ремеслу [65]. Для Деметрия и для римских властей нападки на таких, как Павел, были способом решения практических проблем, порожденных новой беспокойной ветвью иудейской веры, а не преследованием людей за саму их веру. Эта разница может показаться малозначительной, так как зависит от взгляда на проблему. Тем не менее она в какой-то степени объясняет, почему в Риме I века христиане были одновременно и малозаметными, и все более активно преследуемыми.

Для верующих и для многих других это не меняет сути той жертвы, которую принесли такие люди, как Петр и Павел, ради того, чтобы распространять христианскую веру и сохранять в ней твердость. Неважно, погиб Петр впоследствии пожара или был казнен жестоким Нероном как христианин. Он и Павел – святые, принявшие мученическую смерть за свою веру и за свои деяния поборников этой веры. Умерли они, исполняя свой долг, или нет, называли их при этом христианами или нет, Церковь, которую Иисус повелел возвести Петру, зиждется на их крови. Для большинства верующих первых веков существования христианства кровь первых мучеников окропила землю Рима. Там, в центре Италии, она стала живительной влагой для зерен Церкви Христовой на земле.

* * *

Рождение и рост Римской церкви, критически важные для истории христианства, были почти полностью непредсказуемыми. Даже в самых своих житейских обстоятельствах город Рим входил в противоречие с тем, чем жила зарождающаяся Церковь. Христианину требовалось отойти совсем недалеко от своего жилища у Аппиевой дороги, чтобы узреть всю мощь языческого Рима. Ничто в этом городе не было секулярным: все – и политика, и даже игры – требовало жертв богам. Учение Иисуса клеймило непотребства, излишества, изнеженность, насилие. Но, прогулявшись всего несколько минут, христиане уже слышали неуемный рев более чем 250 тысяч римлян на скачках в Большом цирке [66]. Начиная с 80 года римляне могли посещать выросший неподалеку Колизей, где 87 тысяч зрителей наслаждались зрелищами кровавых смертельных схваток [67]. Пройдя еще немного вглубь города, христиане морщились от запаха фимиама, воскуряемого языческим богам, или от вида жреца, шествующего к одному из храмов города. Жертвы Вулкану, Венере и Юпитеру приносились и в учреждениях, и на рынках [68]. Христианам случалось даже трудиться на благо языческой веры: из кирпичей, обожженных на Ватиканском холме, возводились храмы языческим богам, благовония, продаваемые в лавках и тавернах, курились в их честь. Христиан позажиточнее приглашали, бывало, на языческие свадьбы и на обряды совершеннолетия. Препятствия подстерегали их на каждом шагу. В отличие от евреев, чья жизнь определялась Законом и учением, первым христианам Рима приходилось изыскивать способы толковать Евангелие и жить согласно своей религии в языческом городе.

Дополнительные сложности возникали из-за раздробленности самой Римской церкви. Объединяющая, непререкаемая фигура епископа Рима появилась спустя десятилетия после гибели Петра и Павла. В I веке группы верующих встречались еженедельно и иногда переправляли частицы своей евхаристии другим христианам города [69]. Ранняя христианская церковь в миниатюре, тогдашняя Римская церковь представляла собой сообщество, объединенное верой и религиозной практикой, а не организованный иерархический институт во главе с монархом. Более того, в отличие от других христианских городов, таких как Коринф, Римская церковь еще не имела географического центра и места для совместного богослужения. Когда Павел писал римлянам в конце 50-х годов, он обращался к «церкви в Риме» как к отдельным лицам и домам, а не как к определенной организации с одним главой.

Имена многих из первых епископов Рима по-прежнему произносятся у алтарей в ходе католического богослужения. Но неразрывная преемственность, звучащая в этом перечислении, не позволяет разглядеть их борьбу за то, чтобы повести за собой новую, еще не объединившуюся Римскую церковь. Первые епископы, такие как Климент, представляли своих прихожан и щедро поддерживали других христиан империи. При этом они закладывали организационные основы христианского Рима и его Церкви. Анаклет якобы разделил город на 25 приходов, а преемник Климента Эварист назначил в них священников и диаконов. Однако только Виктор (прибл. 189–199 гг.) уже мог, согласно свидетельствам, действовать как центральная объединяющая власть [70]. Ирония в том, что именно раздробленность и чуждость Римской церкви всему окружению принудили его принять на себя сильные властные полномочия. Римская церковь тогда состояла из чужестранцев со всей империи. Сам Виктор был североафриканским бербером с паствой из греков, египтян, евреев и много кого еще. Поскольку Римская церковь начинала вырабатывать правила и традиции, ее разношерстная паства много спорила о том, какой ей быть. Яблоком раздора в этих спорах служило празднование Пасхи. Восточные христиане настаивали, чтобы этот ключевой праздник отмечался в четырнадцатый день еврейского месяца нисана, неважно, придется он на воскресенье или нет, а римляне требовали Пасхи в ближайший к этой дате день отдохновения [71]. Виктор занял сторону римлян и отлучил всех тех, кто упорствовал в несогласии, чем изгнал их из церковной общины. Виктор принял и другие фундаментальные решения, в частности отказался от греческого языка в пользу латыни. Все эти изменения позволили епископу Рима стать единовластным лидером как на деле, так и по божественному праву.

Облеченная авторитетом и говорящая на языке римской массы христианская церковь могла больше не тонуть в чужестранном простонародье Рима, а выйти в город. Момент был благоприятный. Правивший при Викторе император Коммод (177–192 гг.) в принципе не обращал внимания на христиан. Что еще важнее, городу грозили серьезные экономические, социальные и политические проблемы. Для многих сострадательная Церковь стала желанной и даже спасительной перспективой. Спустя столетие посеянные Виктором семена преобразят папский престол. Рим, последним из раннехристианских епископств ставший настоящей монархией, скоро устами своего епископа выскажет притязание на главенство над всеми епископскими престолами мира. Этому послужил авторитет Петра, первого апостола города. Отлучив восточных христиан, настаивавших на собственных пасхальных традициях, Виктор порвал с терпимостью епископов Востока. Он смог так поступить, потому что утверждал, что наследует власть самого Петра. Христос сделал Петра главой Церкви, а Петр служил и умер в Риме.

Для большинства римлян конца II века их город все еще был главным образом столицей империи. Но прямо у них под носом крепла все более ясная и убедительная идея христианского Рима. Для христиан империи камни города уже были пропитаны памятью Павла и Петра и их авторитетом. Для чужаков эти понятия обладали пьянящей притягательной силой. Первых последователей Иисуса в Рим манили соображения практического, политического и экономического свойства: они либо были захвачены в плен, либо работали слугами, либо трудились пекарями, ремесленниками, зарабатывали на пропитание тяжелым ручным трудом. К концу II века Петр, Павел и через них сам Иисус наделили Рим сильным магнетизмом. Христианство стало в городе фактом и вдохновляющей идеей, манившей в Италию людей из самой Святой земли. Рим, языческая столица, уже обретал черты христианского ядра. Закладывались основы традиции, дотянувшейся до наших дней. Петр и Павел, посмертные памятники, на которые указывал еще Гай, стали краеугольными камнями, мостом между древним языческим городом и его наметившимся христианским путем. Рост Римской церкви был болезненным. Многих христиан после Петра и Павла еще ждала жестокая смерть. Но для христиан всего мира это станет не печальной историей, не трагическим концом. Нет, эти смерти послужат составными частями непрерывно разрастающейся легенды о пылкости, мученичестве и славе, которая будет столетиями сплетать ткань и историю Рима.

2

«Ты победил, Галилеянин»: возвышение христианского Рима

К концу IV века над могилой святого Петра вырос посвященный ему внушительный собор. По следам первых незнатных приверженцев Петра двинулось немало знатнейших персон города. Однако в своем письме из Рима к другу в 384 году Иероним Стридонский еще далек от прославления растущей изысканности Римской церкви. Видный священник и богослов, Иероним прибыл в Рим с восточных берегов Адриатики. Теперь он расхаживал по широкому нефу базилики Святого Петра. Там он встречал самых высокородных дам Рима. Этих женщин в алых одеяниях, восседавших в носилках и окруженных богобоязненными евнухами, ни с кем нельзя было спутать. По словам Иеронима, именно этого им и хотелось. В отличие от робких, зачастую боязливых христиан первых веков, аристократки желали прославиться своей верой в Иисуса из Назарета. Подобно павам, разряженные в благочестие с головы до ног, они важно двигались к местам вознесения молитв, зорко следя по пути за зеваками. По утверждению Иеронима, они «рисовали на своих лицах следы жестоких покаянных постов» [1]. Поймав на себе чужой взгляд, они смотрели себе под ноги в притворном смирении, но тут же быстро принимались стрелять глазами по сторонам, чтобы увидеть, у кого вызвали интерес. Выходило, что христианские церкви Рима превратились в достопримечательности.

В своем письме Иероним давал волю негодованию, живописуя подобные позорные нравы. В базилике Святого Петра он испытал еще худший ужас, встретив даму, считавшуюся «знатнейшей» во всем Риме. С бесконечными церемониями, окруженная толпой прислужников, она вручила по золотому каждому из собравшихся в церкви бедняков. То было зрелище великой христианский благотворительности, пределы коей, впрочем, быстро стали ясны. Когда женщина из простонародья, «согбенная годами и лохмотьями», приблизилась к ее носилкам и попросила еще золотой, аристократка ударила ее так сильно, что брызнула кровь. Призывы Иисуса к смирению и милосердию вошли в противоречие с присущей ныне его Церкви человеческой спесью. Базилика Святого Петра в Риме была памятником апостолу, прославившемуся самопожертвованием и смирением. Теперь некоторые, приходившие туда, демонстрировали гордыню, вознося к небесам свои мольбы в облаках тяжелого фимиама.

К 384 году триумф христианства у аристократических и правящих классов стал свершившимся фактом. Еще в середине II века философ, получивший известность как Иустин Мученик, утверждал, относительно правдоподобно, что в его время «было больше христиан – бывших язычников, чем христиан – бывших евреев» [2]. Но за 20 лет до Иеронима на Церковь попытался ополчиться сам император. Заняв трон в 361 году, Юлиан I (361–363 гг.), известный как Юлиан Отступник, стал бороться с христианским влиянием среди знати [3]. Он считал, что, восстановив традиционную религию Рима, сможет вернуть Риму всю его славу. Но в распоряжении Юлиана оказалось мало времени, его ждала неудача. Ночью 26 июня 363 года, меньше чем через два года после начала правления, он уже истекал кровью от удара кинжала, пронзившего грудную клетку и печень. Традиционно – и в этом чувствуется ирония – считается, что перед смертью он молился не своим богам, а Богу христиан и, обращаясь непосредственно к Иисусу, якобы признал: «Ты победил, Галилеянин!» [4].

Обращение в христианство богачей империи вывело Римскую церковь из трущоб. Но одновременно оно превратило христианскую веру в мирское оружие. Сам Иероним не был чужд этому обществу – в день, когда наблюдал нападение матроны на нищенку, он встречался с христианами-аристократами. Он часто бывал в лучших палаццо Рима и сидел там, где раньше сиживал, вероятно, другой великий христианский мыслитель его времени. В Риме бывали Аврелий Августин Иппонийский, Амвросий Медиоланский и те, кого они клеймили как бродячих мыслителей и еретиков: Пелагий и испанский епископ Присциллиан. Многие из них добирались до приемных самых благожелательных жителей Рима, карабкались по улицам Авентина к Целию, чтобы там рассуждать о смирении и самоотрицании среди прохладного разноцветного мрамора. Там такие, как Иероним, мечтали обращать и приобретать как личных покровителей, так и благотворителей для Церкви. Советуясь и беседуя, он и его современники разыгрывали великие теологические баталии своего времени. Споря о роскоши и о бедности, о свободе воли и о помощи свыше, о сравнительной ценности брака и девственной непорочности, они просвещали и развлекали. В этом обществе складывался мир Римской церкви, лились рекой пожертвования, дебаты перемещались из приемных в менее гостеприимные места. Иероним всего лишь отчитал в базилике Святого Петра лицемерную благотворительницу, но не прошло и года, как Присциллиана казнили за колдовство, после того как епископ Лузитании и другие церковники обвинили его в еретической пагубе и в идолопоклонстве [5].

В те годы под дебаты философов и теологов о правильном понимании учения Христа оформлялась христианская Церковь в более широком понимании. По всей империи разгорались теологические распри, Рим все более превращался в ключевой центр споров и принятия решений о направлении и учении христианской церкви. Наблюдая за проникновением членов своей паствы во все эшелоны общества, епископы Рима отвечали на вопросы, которыми сыпали как эрудиты, так и люди из низов. Так они формулировали веру и положение Церкви в Риме и не только. Первенство Петра в глазах Иисуса, статус, в котором он принял смерть, постепенно стирались об епископский престол: Римская церковь уже примеряла роль главного авторитета в христианском мире.

Возрастающее главенство Рима как христианского города зиждилось на камне Петра, но ускорялось и усиливалось мощью новых приверженцев веры. Император Константин I (306–337 гг.) воздвиг на месте скромных ориентиров апостольской могилы величественный собор. Он властвовал в западной половине Римской империи с 306 года, в период, когда Римская империя была разделена надвое и управлялась не одним человеком, а сразу четырьмя. Константин приходился дядей самому Юлиану Отступнику, который пойдет войной на христианство в собственное правление спустя десятилетия. Ныне правление Константина в качестве первого христианского императора запечатлено в истории как тот момент, когда решилась судьба всей Церкви. Но хотя многие слышали в относившихся к религии последствиях этого глас свыше, Константин начал оказывать поддержку христианству из сугубо мирских соображений. Как и многие другие поворотные пункты в истории Рима в тот период трансформаций, его решение о патронаже Церкви диктовалось не только религиозными причинами, но и заботой о власти, о политике и о богатстве. Император возвысил присутствие христианства в миру и его статус. Тем не менее его первой целью было вящее сияние престола римского императора.

Епископы Рима взмоют ввысь на крыльях мирской императорской власти. Но бросается в глаза парадокс: закрепляя суть своей набирающей силу Церкви, они не станут петь хвалу императору. Как ни росла Римская церковь в городе и в мире, ее епископы не переставали поминать кровь и прах своих мучеников, растерзанных в подлом миру. При всей поддержке Константином и высшими классами христианского Рима, при всех пролившихся на него деньгах и славе именно те христиане, кто страдал и погибал при менее благосклонных правителях, оказались героями захватывающего христианского повествования, что начертано на самих камнях Рима.

* * *

Великая будущность Константина не сразу стала несомненной. Начиная с правления императора Диоклетиана (284–305 гг.) власть в громадной Римской империи делилась между четырьмя правителями: двумя цезарями, на Востоке и на Западе, и двумя стоявшими над ними августами. В одной из первых итераций предполагалось, что Константин станет цезарем Запада при своем отце Констанции (305–306 гг.), уже бывшем августом. Все собрание «онемело от изумления», когда его кандидатура была полностью проигнорирована [6]. Узнав об этом, Константин поспешил к отцу в Йорк: Констанций уже находился на последнем издыхании и его сын не желал рисковать. Промчавшись через континент с такой скоростью, что под ним падали лошади, Константин прибыл в Йорк летом 306 года [7]. К концу июля армия провозгласила его цезарем Запада [8]. В империи установилась, как казалось, положенная тетрархия – правление четырех. Однако ситуация осложнилась, когда старшие императоры, августы Запада и Востока, предложили вывести из Рима преторианскую гвардию и лишить народ Рима налоговых послаблений, которыми он издавна пользовался [9]. Троица офицеров, взбешенная этим решением, воззвала к не менее, чем они, рассерженному Максенцию (306–312 гг.), бывшему, как и Константин, сыном бывшего римского императора [10]. Максенция тоже обошли при императорских назначениях после Диоклетиана. Теперь, поддержанный жаждущей мести армией, он увидел шанс возместить нанесенную ему обиду.

Взбаламутить чернь, напуганную новым финансовым бременем, не составило труда. Рим восстал, и Максенций провозгласил себя непобедимым правителем Центральной и Южной Италии, а также африканских провинций. Для закрепления власти он начал возводить на Римском форуме, на северной стороне Священной дороги, между храмом Священного города (templum sacrae urbis) и храмом Венеры и Рима, огромную базилику с толстыми стенами. В отличие от базилики Святого Петра, это было не культовое сооружение, а базилика в традиционном древнеримском понимании. Оттуда Максенций осуществлял свое правление: сидя под огромными арками, выкрикивал приказы. Как писали впоследствии, он потребовал низвергнуть все статуи Константина, над которым издевался как над сыном блудницы [11]. Императоры-тетрархи, старые и новые, стали торговаться с самопровозглашенным правителем. Они сговаривались и с Максенцием, и друг с другом против него, но их попытки сместить нового правителя Рима оставались безуспешными.

К 311 году власть в Римской империи лежала в руинах. Все столь желанные союзы отправились на свалку. Даже отец Максенция, бывший император Максимиан, восстал против непокорного сына и сговорился с Константином ради его свержения. Но ко второму десятилетию IV века даже Максимиан умер – ритуально повесился в знак стыда после того, как предал своего последнего союзника. Союзы заключались и распадались: Константин лишился поддержки своего коллеги на Востоке, цезаря Максимина Дазы, цезарь-август Востока Север тоже выступил против Константина, заключив союз с Максенцием.

Окидывая город суровым взглядом, Константин всюду видел измену, кровопролитие и паралич власти. Но появился и проблеск надежды – возможность низвергнуть всю систему управления. Константин предпринял до крайности смелый шаг: присвоил себе власть над империей не как один из тетрархов, а как единственный император, всемогущий и единовластный. Он дал этому крутому повороту дерзкое обоснование: не только объявил себя потомком императора Клавдия II, но и утверждал, что выбран правителем самими богами Аполлоном и Викторией [12]. То, что от них исходит свет, истина и триумф, хорошо воспринималось в большинстве кварталов. Однако, захватывая столицу, Константин действовал уже не как посланник языческих божеств. Одерживая победу над Максенцием у Мульвийского моста к северу от города и моля небеса об одобрении и успехе, он взывал к единому христианскому Богу.

In hoc signo vinces («Сим победиши»). Сам Иисус якобы сказал Константину эти слова во сне [13]. А еще Константин увидел в небе знак, изображение имени Христа в виде хризмы, монограммы из двух начальных греческих букв имени – X и Р, скрещенных между собой. По легенде, знак этот сиял в небе накануне его въезда в Рим. В октябре 312 года Константин медленно продвигался со своим 40-тысячным войском по Фламиниевой дороге на юг, к Мульвийскому мосту, что севернее Рима. Этому предшествовали недели тяжелого похода – войску преграждали путь, навязывали бои, но потом итальянские города, от Сузы до Милана, стали встречать его приветственными криками. Константин не был христианином. Но он вырос в Никомедии и водил там знакомство с последователями Иисуса, хотя тех все больше подвергали поношению [14]. Ему сделались близки ночные ауспиции Иисуса. 28 октября на щитах его воинов, давших бой Максенцию, сияла хризма, монограмма имени Христа [15].

Максенций тоже воздел очи к небу, ожидая мудрости, но, в отличие от Константина, поступил вразрез с полученным оттуда советом. Языческие боги велели ему снести большую часть мостов через Тибр и спокойно сидеть за стенами Аврелиана. Это был почти что непреступный каменный заслон толщиной в три метра и высотой более 12 метров. Но Максенций всегда действовал до крайности несуразно: вопреки божественной мудрости, он решил сразиться с Константином в решающем бою. Его люди спешно восстановили из всего, что попалось под руку, часть Мульвианского моста, который раньше, когда Максенций еще слушался богов, начали рушить. Судьба была на стороне врага Максенция: то ли сказалась покорность Константина Иисусу, то ли дело было в неподчинении Максенция языческим богам. Кавалерия Константина пошла вперед, кавалерия Максенция не выдержала удара. Его войско отступило по кое-как восстановленному мосту, деревянные части которого не вынесли нагрузки и обрушились. Победа осталась за Константином. В следующем году о незавидной судьбе Максенция написали так: «Тибр поглотил этого человека, затянул его в водоворот, когда он тщетно пытался добраться верхом, в своих сияющих доспехах, до противоположного берега» [16].

* * *

Другой современник-христианин, Лактанций, провозгласит: «Возобладала десница Божья» [17]. Константин, разумеется, счел свою победу даром христианского Бога. Триумфально вступая в Рим, он якобы не принес обычной дарственной жертвы Юпитеру – многозначительное упущение и бунт ни много ни мало против главного римского божества [18]. Вместо него Константин, по утверждению Эвсебия, восславил Бога, единое христианское божество, воздвигнув статую себя самого с крестом в самой людной части Рима – скорее всего, на Римском форуме [19]. Неожиданное решение, да и сама сидячая статуя, по некоторым свидетельствам, была колоссальной – 12 метров высотой [20]. Но даже этот смелый разрыв с обычаем ничего не говорит о тех драматических религиозных переменах, которые новый император вскоре устроит в Риме. При Константине христиане города расстались с простыми и скромными домашними церквями и начали осваивать просторные, сияющие мрамором сооружения, воздвигнутые исключительно для их религии императором, которому суждено было вскоре стать величайшим в истории покровителем Римской церкви [21].

Историки давно трудятся над тем, чтобы отыскать оговорки и нюансы в рассказах о Константине, христианстве и возвышении Римской церкви. Они ставят под вопрос время, место и искренность обращения императора. Они подчеркивают, как долго он покровительствовал другим культам, храня им верность. Кроме того, они обращают внимание на стойкую приверженность народа Рима традиционным религиям еще и в 400-е годы. Имеются доказательства, что историки не ошибаются. Героическая история быстрого и полного перехода императора и его империи в христианство не выдерживает внимательного рассмотрения. И все же триумф Константина на Мульвианском мосту под знаменем с именем Иисуса послужил символическим и практическим водоразделом для присутствия христианства в Риме. Константин заложил фундамент монументальной христианской архитектуры города, сделав Римскую церковь заметным, уважаемым, поддерживаемым государством институтом, физически присутствующим в Риме. Этим он видоизменил город своих предшественников, полный простонародной и языческой символики. Осваивая, перечеркивая и затаптывая истории из римского прошлого, Константин строил в Риме новые архитектурные, общественные и культурные центры, продвигавшие христианские истории и идеи.

То была кардинальная перемена после многих лет гонений, которые осуществляли предшественники Константина, даже если гонения были, как ни парадоксально, конкретным доказательством увеличивавшейся заметности и присутствия христианского культа в Риме и в империи. Последователи Иисуса, жившие в городе при Нероне (54–68 гг.), были плохо различимой группкой, сливавшейся с еврейской общиной и с восточными культами, вместе с которыми они обитали в худших кварталах Рима. Однако на протяжении столетия перед триумфом Константина Церковь представляла собой крупную, заметную мишень. Похоже, рост этой общины заставил обратить внимание на христиан таких людей, как император Аврелиан (270–275 гг.), правивший незадолго до Константина. Если верить некоторым современникам, Аврелиан подвергал преследованиям последователей Иисуса, исполненный пиетета к языческим богам, таким как Sol Invictus – Непобедимое Солнце [22]. Подобно своим предшественникам, Аврелиан был раздражен ростом численности подданных, категорически отказывавшихся следовать традиционным римским ритуалам. В отличие от императоров прошлого, вроде Нерона, Аврелиан мог четко назвать беспокоившую его группу: христиане. Те тоже давали ему определение. В христианских текстах император рисуется опасным, заклятым врагом веры. Сам Константин культивировал образ, резко контрастировавший с образом его предшественника. Его биограф Эвсебий называл Аврелиана гонителем и «разбойником с большой дороги», от чьих зверств «придорожные канавы» переполнялись «кровью невинных» [23]. Драматические слова! По мнению некоторых, роль Аврелиана-гонителя в том и состояла: он был театральным изобретением Константина и его историков, стремившихся польстить тому как добродетельному покровителю христиан. В других своих текстах Эвсебий и Лактанций, еще один знаток, восхвалявший Константина, утверждали, что Аврелиан умер (таково было возмездие свыше), когда уже собирался ввести свои антихристианские законы [24]. Неважно, были ли гонения Аврелиана реальными, еще только затеваемыми или попросту придуманными, все эти рассказы выявляют одно. С точки зрения римлян, христиане еще накануне возвышения Константина имели статус низших, высмеиваемых и потенциально опасных людей.

Точно известно, что некоторые императоры действительно послужили гонителями христианской общины Рима, отторжение языческой религии навлекало на них беды. Им было крайне важно умилостивить богов, ибо вера могла и объединить, и разорвать их империю. На пороге IV века Персия, самый грозный враг Рима, была объединена зороастризмом – общей верой персов. Диоклетиан, тогдашний римский император, считал военную силу своего антагониста плодом этого религиозного единства [24]. Взирая на свои владения, где процветали молитвы, песнопения и церемонии целого сонма культов, он не мог не испытывать тревогу [26]. Император хмурился, узнавая об онемевших оракулах и о жрецах, потерявших навык предсказания будущего по внутренностям жертвенных животных в присутствии осеняющих себя крестным знамением христиан. Уносясь мыслями в воображаемое прошлое с его религиозным единообразием, Диоклетиан мечтал о химере единого языческого Рима как о гарантии политического и военного могущества империи. Скоро он призовет Галерия (293–311 гг.), императора Востока, примкнуть к развернутым им упорным и систематическим преследованиям религиозных меньшинств. Первым делом они обратили внимание на манихеев, появившихся в середине III века, верующих сразу в пророка Заратуштру, в Будду, в Иисуса и в вавилонского Мани. Примерно в 302 году их предводители были по повелению Диоклетиана заживо сожжены, а их книги побросали в огонь им под ноги [27]. Простым последователям манихейства разрешили отречься от их веры, но в случае отказа их лишали собственности, им тоже грозила казнь или пожизненный тяжкий труд в шахтах.

Вскоре Диоклетиан обратит свой испепеляющий взор и на христиан, решив не отставать от разбушевавшегося Галерия [28]. В 303 году императоры изъяли и уничтожили христианскую утварь, устроив по всей империи костры, в которых гибли книги, потиры, ритуальная посуда. Христианам полностью запретили собираться для богослужений. Те, кто отказывался следовать запрету, расставались со статусом и с привилегиями. Даже государственные чиновники отдавались в рабство, другие, согласно императорским эдиктам, оказывались в тюремных застенках [29]. Скоро рвением императоров тюрьмы наполнились до отказа. Тогда всем согласным отречься было обещано помилование. В 304 году Диоклетиан и Галерий потребовали у всех до единого подданных империи приносить жертвы языческим богам. Результаты сходного эдикта, принятого ранее императором Децием (249–251 гг.), говорят о том, какой страх внушали людям эти требования. Быстро выправлялись документы о полной покорности языческим богам. Некто Аврелий Сарапамон, «слуга Аппиана», заверял власти, что «всегда приносил жертвы богам», «вот и теперь… согласно повелениям… принес в жертву вино, налил и отведал» [30].

Преследования, развязанные Диоклетианом, были яростными и длительными. Однако его неспособность заточить в тюрьмы всех упорных последователей христианства говорит о размахе и о силе христианского культа того времени. К 299 году христиане стали воевать в римской армии [31]. В то время они уже служили при императорском дворе [32]. Постоянное общение не могло не повышать терпимость к вере христиан у тех римлян, кто жил и трудился бок о бок с ними. Кое-где лютая злоба оставляла след из крови и пепла, но в других местах последствия повелений Диоклетиана оказывались на удивление малозаметными. К концу его правления десятки тысяч христиан, как представляется, все еще расхаживали по римским улицам, будучи частью городского населения примерно в 800 тысяч человек [33]. Во многом это происходило благодаря старшему императору Запада Максимиану (отцу Максенция), гораздо менее яростному гонителю христиан, чем его соправители на Востоке. Невзирая на их свирепость, Максимиан не спешил вводить суровые антихристианские эдикты в Италии и, что важнее всего, в Риме. В городе изъяли некоторое количество книг, но больше книг было припрятано; христиане сдали мало своей священной литературы, а некоторые отдавали ту, которая вовсе не была священной [34].

Видимо, годы изоляции превратили христиан Рима перед лицом испытаний в упорствующих хитрецов. Характерно, что первый император, не отторгавший идею терпимости, делал это не из человеколюбия, а просто устав от этой публики. Где-то между серединой июня и 22 июля 260 года император Галлиен (253–268 гг.), предшественник Диоклетиана, написал письмо Дионисию, который вскоре после того стал епископом Рима, а также «Пинне, Деметрию и остальным епископам» [35]. В письме сказано, что адресаты могут использовать его как доказательство того, что «никто не может их беспокоить» при христианских богослужениях. Галлиен утверждал, что разрешил это «уже давно», в отличие от своего отца и соправителя Востока императора Валериана (253–260 гг.). То не было актом сыновьего непослушания, скорее прагматическим согласием с тем фактом, что христианская община Рима слишком живуча и что дальнейшие нападки на нее бессмысленны. Когда Галлиен вообще отменил преследования, христианская группа усилилась еще больше. В 311 году император Востока Галерий был вынужден продиктовать сходный закон, Эдикт из Сердики, в котором зафиксировал, что преследования не смогли положить конец христианским богослужениям. Галерий признал, что некоторые христиане «уступили страху опасности» и «даже гибли» за свою веру, но признавал и то, что большинство «упорствовало в своей решимости», все равно собиралось и попросту «следовало своим законам» [36].

Христианам была хорошо знакома сила упорства. Их герои часто становились непреклонными перед лицом угроз. Те же из христиан, кто смирялся с требованиями своих гонителей, могли быть заклеймены как изменники. В 303 году следованием антихристианским эдиктам запятнал себя даже епископ Рима Марцеллин (296 – ок. 304 гг.). Его и его священников Мильтиада, Марселла и Сильвестра обвинили в согласии с требованием императора сдать священные книги и курить фимиам языческим богам [37]. Впоследствии христиане, в том числе и современники этих священнослужителей, обвиняли их в ренегатстве и требовали немедленного изгнания из христианской общины. Сама сила этого осуждения, такое впечатление, согнала Марцеллина с папского престола, лишив сана и принудив пасть на колени перед без малого двумя сотнями собратьев-епископов [38].

Кара может показаться суровой, но и планка была высока. Уже в то время, менее чем через 300 лет после появления христианства в Риме, существовала традиция героизации и причисления к лику святых, бросавшая вызов преследованиям. В 250 году Фабиан, римский аристократ и двадцатый епископ города (236–250 гг.), пожертвовал жизнью за веру. Фабиан воспротивился требованию императора Деция, чтобы все приносили жертвы языческим богам и, подобно рабу Аврелию Сарапамону, предъявляли свидетельствующий об этом документ [39]. Всего через три года после мученической смерти Фабиана его преемник епископ Рима Корнелий (251–253 гг.) отвергнет то же самое требование и умрет в изгнании, пожертвовав своей репутацией в миру. Потом епископ Рима Сикст II бросит вызов самому императору Валерию и будет обезглавлен. По сравнению с этими бесстрашными пастырями, заплатившими величайшую цену за несогласие с императорскими приказами, умалявшими их веру, епископа Марцеллина, тоже кое-как сопротивлявшегося диктату, справедливо было обвинять в малодушии.

При Константине уже не было необходимости в отваге. Вопреки некоторым утверждениям, он не оставил Рим христианским городом. Однако он узаконил и превознес веру во всей империи. Формально решение поддержать христианскую Церковь Константин принял не в Риме, а в Медиолануме, нынешнем Милане. Более того, это не было его индивидуальным решением. Хотя Константин дрался с Максенцием на Мульвианском мосту за единоличную власть, практические соображения подтолкнули его к новому союзу и в дальнейшем к совместному правлению с Лицинием (308–324 гг.), который станет впоследствии цезарем-августом на Востоке империи. Уже через четыре месяца после того, как Максенций утонул в Тибре, Константин приветствовал в Милане нового союзника. Там они обсуждали брак Лициния с сестрой Константина, Констанцией. Хотя целью встречи было именно согласие на этот брак, цементировавший союз, в историю она вошла благодаря заключенному на ней соглашению касательно христианства. Так называемый Миланский эдикт 313 года утвердил, что новые правители «даруют христианам и всем остальным свободу следовать вере по их выбору» [40]. Это решение впитало весь свод эдиктов о веротерпимости, принятых в прежние десятилетия. Оно узаконило христианство по всей империи и строго запретило преследовать христиан. Лактанций письменно ликовал в Риме в связи с освобождением христиан от многолетних гонений и признанием «Всевышнего» в виде указания на единого христианского Бога [41]. Сам эдикт пока так и не найден, несмотря на упоминание его Эвсебием. Однако переход к официальной, постоянной терпимости к христианам, засвидетельствованный и Лактанцием, и Эвсебием, не вызывает сомнений.

* * *

Перемены, провозглашенные Константином, не означали обращения империи и даже города Рима в христианскую веру. В 380-х годах среди аристократов все еще преобладали язычники, римская элита по большей части христианской сделалась только в середине V века [42]. Впрочем, вера начала почти сразу проникать в самые камни города. При этом статус и сущность Церкви в значительной степени окрашивались особенностями империи. Вскоре Церковь и Римская империя тесно переплетутся в процессе физического и идейного осмоса, вырастившего стоящие по сей день величайшие архитектурные символы христианского Рима. Чтобы выжить в темных закоулках города, ранней христианской Церкви требовались нехитрые навыки, базовое – даже негласное – одобрение и ощущение единства и руководства. Потребности Церкви как допускаемой, публичной религии быстро росли. Теперь Римская церковь была призвана проявлять и утверждать свой авторитет и облик, раскрывая объятия растущему количеству верующих. Важную роль в этом играли новые здания. Даже если христиане могли закрыть глаза на скверну прежних языческих культов, запятнавшую имевшиеся постройки, для христианского богослужения они попросту не годились. Их центр притяжения был внешним: залитый кровью и заваленный внутренностями широкий алтарь, на котором в угоду богам забивали жертвенных животных [43]. Христианство же являлось в значительной степени религией таинства, чьи ритуалы отправлялись скрытно. Верующие присутствовали при церемонии, участвовали в молитве и в богослужении – неважно, происходило это в неказистой домашней церкви или в огромных Константиновых сооружениях, которые вскоре поднимутся в Риме.

Перемещая христианство в публичную сферу, Константин сделает его домом не храм, а базилику, величайшее сооружение Римской империи. Как мы уже убедились на примере колоссальной стройки Максенция на Римском форуме, в базиликах проводились крупные собрания и церемонии, даже судебные разбирательства. Финансируя строительство подобных зданий, Константин продолжил еще одну традицию империи – патронаж над архитектурой общественного назначения. Его предшественники открывали базилики, предназначенные для общественных нужд, а свое благочестие проявляли возведением храмов богам любви, войны и торговли. Константин, проявляя свою веру в христианскую Церковь, поменял назначение официальной архитектуры римлян: теперь ее цели были религиозными. Тем самым он положил начало изменению значения самого слова «базилика», ныне исполненного христианского смысла. Эти пещероподобные пространства под прямоугольными крышами, с проходами по обеим сторонам, очерчивались колоннадами и возвышениями спереди и сзади. Возвышения эти часто возникали в апсиде – полукружье в дальнем конце базилики – и порой по бокам. В некоторых традиционных римских базиликах восседавший на троне судья вершил правосудие силой власти, дарованной ему самим императором [44]. В христианской базилике трон распорядителя и судии принадлежал епископу. Теперь поклонение Христу, некогда подвергавшееся осмеянию, пользовалось в Риме императорским покровительством, обеспечивавшим ему высочайший статус.

Строя церкви, Константин не только возвышал христианство, но и вписывал собственную страницу в историю Рима. В 324 году на Целии вырастет первая крупная христианская базилика западного мира. Церковь, известная впоследствии как Латеранская базилика, а в дальнейшем как базилика Сан-Джованни-ин-Латерано, была возведена поверх снесенных казарм преторианской гвардии, выступившей на стороне Максенция. Константин и Елена, его мать, превратят эту юго-восточную часть Рима в важный для религии христиан квартал. В десяти минутах ходьбы на запад от этой первой базилики стоял Сессорианский дворец Елены, где верующие падали на колени перед деревянным обломком, якобы частью того креста, на котором распяли самого Иисуса [45]. В 326 году Елена отправилась из Рима на Святую землю, где искала на средства императора места и предметы, связанные с Иисусом и его первыми последователями [46]. Подобно Константину, она искореняла недавнюю историю ради возведения христианских монументов новой эры. В Иерусалиме она снесла построенный императором Адрианом храм не то Венеры, не то Юпитера и заложила на его месте фундамент новой христианской постройки. Константин, опасаясь гнева римлян, действовал осторожнее. В Риме он не осмеливался строить свои христианские базилики ни на тех местах, где раньше стояли языческие храмы, ни даже в центре города. Но даже если новые здания Римской церкви вырастали на окраинах, их воздействие на пейзаж города являлось постоянным, преобразующим и часто разительным.

Вместе мать и сын, Август и Августа, создали новую городскую панораму. Отражающая блеск государственной власти, полная религиозных реликвий со Святой земли, она возникала в империи, изменения которой, при всей их постепенности, были колоссальными и необратимыми. На месте казарм Максенция протянулась на 100 метров Латеранская базилика. Детище правителя-триумфатора, утверждавшего свою веру, она была прозвана «золотой» за сияние желтого мрамора, которым была выложена [47]. Во дворце Елены была выставлена в отдельной часовне, в обсыпанном драгоценными камнями золотом вместилище, откопанная в Иерусалиме и очищенная от земли реликвия – Святой Крест Господний. Из этой часовни выросла нынешняя базилика Санта-Кроче-ин-Джерусалемме, нареченная по обломку креста с Голгофы, что навечно прописан в Риме.

Пересекая город в северо-западном направлении, минуя Колизей и то место, где вскоре вырастет церковь Санта-Мария-Маджоре, римляне переходили через реку и оказывались перед другой крупнейшей стройкой Константина – базиликой Святого Петра на Ватиканском холме. Как и при строительстве Латеранской базилики, император покончил с прежней жизнью Ватикана, чтобы строить будущее города. При возведении базилики Святого Петра он не должен будет ни сносить казармы своего врага, ни выкорчевывать камни, связанные с поклонением языческим богам. Но для выравнивания болотистого бугристого кладбища, на котором покоился святой Петр, строителям приходилось засыпать скромные памятники, которые украдкой посещали христиане в первые века Римской церкви [48]. Маленькая эдикула, поддерживаемая простой мраморной колонной, веками обозначала это место и служила ему защитой. Все вокруг пришлось переделывать, сотни могил уходили все глубже в землю, а над ними росло здание, превосходившее размерами даже Латеранскую базилику: оно имело 122 метра в длину и 66 метров в ширину. Когда базилику открыли, туда хлынули верующие. В дальнем конце нефа, там, где будет проходить служба, их взорам предстало венчающее триумфальную арку, начертанное золотыми буквами имя Константина [49].

* * *

Режим Константина разрушал строения его врагов и сносил языческие молельни. Теперь он разрыл смиренные корни Римской церкви ради того, чтобы заложить фундамент будущего христианского города-триумфатора. Однако главными опорами его базилик, воздвигнутых в честь Петра, Иоанна Крестителя и самого Христа, служили истории их мученичества. Их судьбы, особенно судьба Петра, на многие столетия останутся надежнейшими фундаментами нового христианского Рима.

Христианский Рим – а позже папский Рим – так и не появится при жизни Константина. Однако повеления Константина создали его институциональные формы и выковали его мощь. Сюда относится и возвышение епископа Рима, способствовавшее увековечению того в качестве папы всей Западной церкви. Ведь Константин установил иерархию, которая до сих пор отождествляется с католической церковью, а в свое время господствовала в важнейших сферах религиозной, политической и общественной жизни Запада. На вершине пирамиды, чуть ниже самого императора, расположился епископ Рима, он же «консул Господень» [50]. Ему принадлежал судейский трон в апсиде Латеранской базилики, его посвящали в сан в пещероподобном нефе базилики Святого Петра. В те времена епископа Рима назначала группа священников и стоявших на ступеньку ниже тех дьяконов [51]. После этого выбор утверждали епископы-соседи, например епископ ближнего приморского города Остии. Кандидатура нового епископа Рима могла быть официально или неофициально утверждена или отвергнута волей народа [52]. Становление этой практики началось еще до Константина. Усилиями императора она укреплялась по мере того, как значение личности и действий епископа Рима начинало влиять на неуклонно растущее число христиан.

Во времена Петра и Павла роль епископов в христианской общине была ограниченной, они символизировали конечную купель милосердия, выступали гарантами безопасности Церкви и ее средств. В масштабе империи они играли важную роль как администраторы, но еще не приобрели статуса духовных пастырей многочисленной паствы, как и могущественных ролей в жизни крупных городов. Ко второму веку их статус стал меняться. Современники призывали христиан «следовать за епископом, как следует за Отцом Иисус Христос», и не предпринимать ничего в духовном смысле без епископского наказа [53]. В IV веке, уже заручившись признанием императора и весомой казной, епископы нарастили авторитет. Особенно богат стал епископ Рима. Дары императора и земли обеспечивали Латеранской базилике и соседнему с ней приделу годовой доход примерно в 15 тысяч золотых солидов, не считая четырех тысяч солидов – годового дохода базилики Святого Петра. В целом епископ Рима получал порядка 30 тысяч солидов в год [54]. Это было немного по сравнению с доходами богатых сенаторов, при своих шестизначных поступлениях не обремененных расходами на содержание храмов. Но богатство епископов Рима при Константине все равно было не в пример больше состояний их предшественников. Естественно, жизнь епископа была несравнима с жизнью среднего прихожанина, чья семья выживала на какие-то 250 солидов в год [55].

Епископский сан неизбежно превращался в лакомую цель для карьеристов и властолюбцев. Видя это, некоторые верующие сетовали на пагубное влияние империи на их Церковь. Находились и те, кто рад был воспользоваться благами нового статуса христианства и его богатствами. Недаром даже аристократ-язычник Веттий Агорий Претекстат в шутку сказал епископу Дамасу I (366–384 гг.): «Сделайте меня епископом Рима, и я тотчас стану христианином!» [56]. Дамас хорошо понял смысл насмешки. Он прибег к экстренным мерам, чтобы обеспечить свое избрание в 366 году: велел обрушить вниз острые куски черепицы с крыши базилики Либериана – там, где сейчас стоит базилика Санта-Мария-Маджоре [57]. Повеление было выполнено разношерстной толпой: могильщиками, зрителями из цирка и прочими, готовыми рисковать жизнью. Камнепад должен был поразить сторонников Урсина, римского дьякона, утверждавшего, что епископом Рима выбрали его, а не Дамаса [58]. Префект города бежал, 137 человек погибли. Эсквилинский холм был запачкан кровью [59]. Но Дамас извлек выгоду даже из этого скандала: он натравил на своего недруга полицию префекта. Урсин отказался снять свои притязания и вооружил сторонников, которые собрались в нескольких километрах к северо-востоку, у недавно построенной церкви Сант-Аньезе-ин-Агоне [60]. Церковь выросла на месте погребения 13-летней девочки, отказавшейся в 304 году отвернуться от веры в Христа, за что ее прогнали нагой по улицам Рима и обезглавили. Теперь христианская церковь настолько возвысилась, что люди убивали друг друга в борьбе за ее епископский сан.

Таким образом, мирское признание Римской церкви обнажало резкие контрасты, провоцировало моральные дилеммы и вспышки насилия, бросавшие тень на то достоинство, которого так алкали Дамас и Урсин. Наблюдая яростную схватку за епископский посох, римский историк и воин Аммиан Марцеллин иронично отмечал: «Победитель непременно обогатится дарами аристократок, будет разъезжать в удобных повозках, носить роскошные одеяния и задавать пиры, не уступающие царским» [61]. Дамас постарается не ударить в грязь лицом и заслужит прозвище «ухочистка знатных дам» после своей победы в боях с Урсином в 366 году. Некоторые высказывали сомнение, достойно ли такое для тех, кто занимает престол святого Петра. Иероним, будущий секретарь Дамаса, клеймил священников, слишком охотно гревшихся в лучах нового престижа Римской церкви. Он негодовал на клириков, которые, в подражание своим покровителям-аристократам, чрезмерно заботились о внешности и даже завивали волосы. Для таких людей было важно, чтобы их одеяния отвечали их новой роли в приличном римском обществе. Однако были и другие священники, которые, как, например, Макарий, сокрушались о показном богатстве. В Церкви, где усиливалась борьба за власть, такие высказывания грозили их автору серьезными последствиями.

Притом что людей, подобных Иерониму и Макарию, отвращала показуха, Церкви необходимо было проникнуть в высшее общество Рима. Как позже утверждали римляне, базилику на том месте, где боролись Дамас и Урсин, ныне известную как Санта-Мария-Маджоре, возвели именно христиане-патриции. Традиционно считается, что ее строительство началось в 350-х годах, когда некая богатая бездетная пара спросила у Бога, как им оставить свои накопления Пресвятой Деве. Они молились на Эсквилинском холме, стоя на коленях, душной августовской ночью, как вдруг с безоблачного неба повалил снег – на то самое место, где теперь стоит базилика. Однако эта легенда не единственная, относящаяся к данной церкви. Есть другая: якобы папа Либерий (352–366 гг.) построил эту базилику, увидев сон о снегопаде в Риме тем летом. Утверждают также, что он превратил в базилику стоявшее на том месте светское здание или дворец, принадлежавший семейству Сицинини [62]. Так или иначе, все предположения указывают на то, что тогдашняя Римская церковь пользовалась все более явственной поддержкой самого состоятельного слоя населения города.

* * *

Сами папы тоже, как следует из истории с Либерием, становились крупными меценатами. Вскоре после своего возвышения Константин покинул Рим. Несмотря на союз императора с Лицинием, их дружба была натянутой и недолговечной. Лициний стал видеть в Константине соперника в борьбе за власть и начал преследовать христиан, считая их прислужниками своего соправителя [63]. К 325 году Лициний погиб, его армия была разбита Константином, а его хладный труп повесили на всеобщее обозрение. Константин стал наконец единственным повелителем империи. Однако отсутствие союзников в управлении Востоком грозило ему неприятностями. Воинственные персы и варвары, возможности его более богатых и густонаселенных восточных земель, торговля на Черном и Средиземном морях – все это лишало императора сна. Для сохранения власти ему требовалось перенести столицу империи из Рима на Восток. В 324 году он учредил новый центр власти в древнем Византии, находившемся на стыке Азии и Европы, в центре скалистого перешейка между Мраморным и Черным морями. Не прошло и шести лет, как Византий был переименован в честь императора.

Переселение императорской власти в новую столицу, Константинополь, неизбежно лишало Рим и его Церковь прежнего внимания и милостей императора. О снижении значения города выразительно свидетельствовала переправка на Восток церковных реликвий. Елена доставила свои священные находки в Рим, но уже останки главных апостолов, Луки и Андрея, отвезли прямиком в Константинополь [64]. Процессы принятия решений в Церкви по всему миру тоже приобрели восточный уклон. В 325 году Константин созвал первый за все время экуменический собор не в Риме, а в Никее, в 100 километрах к юго-востоку от новой столицы империи [65]. Константин пригласил примерно 1800 епископов отовсюду, от Испании до Персидской империи, чтобы покончить со спорами, возникшими между христианскими общинами и внутри их. Предметами спора стали еретики, дата Пасхи и истинная природа Бога и Иисуса. Константин, официально не имевший права голоса, сидел позади епископов, однако было ясно, что он намерен активно участвовать в христианских делах. По сообщению Эвсебия, император величественно предстал перед собравшимися «в пурпурной мантии… сияя золотом и драгоценными камнями», «словно то были лучи света» [66].

Перенесение императорской власти на Восток озаботило ряд предводителей христиан. Но были и другие, увидевшие в этом новые возможности. После отъезда Константина они могли утвердить верховный статус римского престола. Епископы Рима расширяли и расцвечивали его монументальный проект христианского Рима. За две-три недели до смерти Константина Юлий I (337–352 гг.) будет избран епископом города и до того, как его сменит Либерий, построит пять церквей. Не обходилось и без сбоев. В 381 году, через полвека после переноса столицы, Дамас I спохватится, что епископа Константинополя именуют «патриархом Нового Рима» [67]. Дамас, епископ «Старого Рима», имевшего, по его убеждению, уникальное религиозное и церковное значение, рвал и метал. На встрече, посвященной обсуждению законных и недозволенных священных текстов, он проявил свои чувства, процитировав самого Иисуса. На совете в Риме он привел в подкрепление своей власти слова из Евангелия от Матфея: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою» [68]. Петр был выбран Иисусом для создания земной Церкви. Петр умер на римском престоле. Петр был источником авторитета епископа Рима. Претендовать на это не мог никакой другой епископ. Для Дамаса и для его окружения величание Константинополя – «Новый Рим» – только подчеркивало уникальность их Святого престола: для возвышения новой столицы империи приходилось ссылаться на старую.

Неслучайно Дамас I продолжил ваять христианский лик Рима. Украшая и расширяя здания, гробницы и раки, он придавал многим уголкам города отчетливо христианский характер. Там, где не хватало чудес для освящения новых строительных проектов, прибегали к историям о христианских мучениках. Еще до того, как епископы Рима нарядились в мантии архитекторов города, Константин строил церкви, опираясь на легенды, скелеты, реликвии, свидетельствовавшие о насилии и кровопролитии. Прославление христианами людей, судимых и погибших под пытками как преступники, было решительным разрывом с прошлой римской культурой. В языческом Риме славили самопожертвование ради славы, но презирали срам поражения. Древний Рим был единственным обществом, где развлекались смертельными гладиаторскими боями[2]. Августин Иппонийский, возмущаясь этим «кровожадным увеселением», оплакивал судьбу своего друга Алипия, впавшего в безумство вместе с римской толпой [69]. Неудивительно поэтому, что большая часть римлян-нехристиан не обращала внимания на тех, кто расставался с жизнью во имя учения Иисуса Христа. Они героизировали других, тех, кто бросал вызов смерти, и издевательски интересовались у окровавленных христиан, «насладились ли они купанием» [70]. Христианский подход к смерти был совершенно другим. Христиане принадлежали к Церкви, чей Господь был прилюдно казнен на кресте – самым унизительным способом в те времена. Однако, по вере христиан, своей смертью Иисус спас все человечество от вечного адского пламени.

Придя в Рим из Иудеи в II веке, Юстин Мученик с гордостью называл христиан гонимым народом. Для Юстина было «очевидно, что никто не может запугать или покорить» христиан, ибо «нас обезглавливают, распинают, бросают диким зверям, заковывают в железо, жгут, подвергают всем прочим пыткам, но мы не отрекаемся от нашей веры; наоборот, чем чаще такое происходит, тем больше и больше появляется новых истинно верующих» [71]. Для Юстина и других христиан кровь мучеников превратилась в животворный родник Церкви. Преимущества этой веры проявлялись в поступках некоторых особенно истовых верующих. Еще до Константина появлялись люди, чья приверженность идее мученичества побуждала их искать смерти во имя веры и тем приводить в изумление римских вельмож. Император Марк Аврелий (161–180 гг.) философствовал на тему того, что смерть следует принимать «разумно и с достоинством», а не «картинно… как христиане» [72]. Один римский префект даже предупредил группу таких изготовившихся к мученичеству, что не пойдет им навстречу и что им следует готовиться к повешению и к сбрасыванию со скал [73]. Однако многие кончали жизнь мученической смертью – чаще всего непреднамеренно. Молодой Лаврентий был брошен на раскаленную решетку у подножия Эсквилинского холма за то, что прогневил власти своей преданностью христианской вере. В ответ на требование сдать церковные ценности Лаврентий привел группу самых бедных в Риме людей. К IV веку на месте его казни выросла часовня в честь его страданий и смирения.

Желая закрепить положение Рима в иерархии священных городов, Дамас I посвящал мученикам Рима и их памятникам поэтические строки. Сидя в своем кабинете, он сочинял эпитафии с упоминанием подвигов людей, проливших кровь на улицах и в цирках Рима. По утверждению епископа, многие из этих историй он узнавал из первых рук, так как вырос в этом городе. Уже взрослым человеком он не был поколеблен презрением римлян к низменным смертям, ибо они только укрепляли образ героического христианского Рима. В надписи, посвященной святому Евтихию, Дамас описывает его «тюремную нечистоту», «отказ от пищи» и «торчавшие из спины осколки глиняной посуды» [74]. На этом мучения не кончились, ибо святого, «всего в кровоточащих ранах», швырнули в «глубокую темницу» [75]. Как всегда бывало с христианскими мучениками, Господь пришел на помощь со своими чудесами: место, где лежало тело Евтихия, обозначилось во сне. «Он найден и теперь почитаем», – написал Дамас. Теперь Евтихий внимал с небес молитвам тех, кто читал стихи Дамаса и прославлял имя святого.

Мирской престиж епископов IV века, таких как Дамас, был дарован им императорской властью. Однако для кристаллизации идеи и статуса Рима как христианского города главы Церкви заглядывали в свое недавнее тяжелое прошлое. Дихотомия смерти и набожности, выраженная в стихах Дамаса, послужит оформлению еще более возвышенного и влиятельного христианского Рима. В центре располагался, как всегда, епископ, благодаря своим связям с Петром медленно превращавшийся в папу. Этот владыка, еще не так давно презираемый, теперь восседал в палаццо, умело пользуясь приемами мирской власти. Средствами классической поэзии, монументальных базилик и невероятного изобразительного искусства епископ Рима начинал присваивать роли, ранее принадлежавшие императору. Скоро на изогнутых апсидах церквей, например Санта-Пуденциана, воссияют мозаичные лики Христа и апостолов. Смиренные сыны Ближнего Востока изображались как важные фигуры сенаторского вида в белых тогах. По сравнению с римским простонародьем они были преисполнены важности и авторитета. В завершающей строке своего стихотворения о Евтихии Дамас не мог не подчеркнуть собственную возрастающую роль. Имея в виду свое стихотворение, он написал, обращаясь к множащейся христианской пастве: «Дамас превознес достоинство [Евтихия]; поклоняйтесь же его могиле». В предстоящие века этому повелению будут следовать миллионы, ибо Рим станет не только высшим авторитетом для всей христианской Церкви, но и центром паломничества, наполненным верующими христианами со всего мира.

II

Непокорные пастыри

Саркофаг конца II в. с изображением столкновения римлян и варваров

؂

3

Коронован на могиле империи

К началу V века Рим оказался на грани крушения. Письмо Пелагия, бежавшего из города, полно страха: «Это случилось совсем недавно, ты сам об этом слышал. Рим, владыка мира, задрожал, исполненный ужаса… Где же была знать? Где были привычные и видные носители достойных рангов? Все сбились в кучу, сотрясаемые страхом. Рабы и аристократы оказались вместе. Призрак смерти повис над всеми нами» [1].

Рим, некогда caput mundi[3], венец могущества и влияния, раз за разом подвергался вторжениям и разграблениям. Для Иеронима, секретаря Дамаса I, это был самый настоящий конец света [2]. Богатый город в середине Апеннинского полуострова, брошенный императором Константином, остался уязвимым и незащищенным. В V и VI веках ему угрожали варвары, гунны и вандалы. В 410 году настал черед вестготов, которых привел их король Аларих (395–410 гг.). Затрубили военные трубы, дома рухнули, от роскошной виллы в садах Саллюстия осталась груда камней [3]. На всех холмах города и между ними бушевало испепеляющее пламя, разделенное только извивающимся Тибром. Но главные христианские святыни Рима устояли, не подверглись осквернению [4]. Дело в том, что при своей устрашающей наружности и свирепом нраве многие в армии вестготов следовали милосердному учению Иисуса Христа. Они нанесли по городу много ударов, но христианские базилики Рима так же гордо, как раньше, продолжали устремляться ввысь. Зато многие языческие святыни были повергнуты в прах. Даже объятые ужасом, римляне замечали разборчивость нападавших и искали убежища в огромных христианских церквях, построенных при Константине.

Резкие контрасты на данном архитектурном полотне служат выразительным фоном для метаморфоз Рима в V–VI веках. Остатки языческого прошлого города разрушались, а его сила как очага христианства множилась. События этого периода в Риме и вне его послужили, как известно, сценой для возникновения папства. Когда императоры уже не вдохновляли тех, кто жил среди руин Рима, и не помогали им, опустевшее место заняли папы. Вне города христианские епископы тоже прислушивались к своим римским коллегам. После того как рухнули институты и власти империи, поддерживавшие развитие Церкви, они отправили своих делегатов к наследнику Петра – епископу Рима. Их вопросы по нарождавшемуся богословию и практике Церкви и письма, которые сменявшие друг друга папы писали в ответ, скоро превратятся в папский закон [5]. По прошествии 1200 лет Томас Гоббс напишет, что папство оказалось «призраком скончавшейся Римской империи, коронованным на ее могиле» [6]. Метафора выразительная, однако это еще не вся картина. Папы того периода не спускались в могилу цезарей в циничном поиске большей власти. Скорее они (по своей воле) подбирались все ближе к ней, отзываясь на требования извне и перенимая в процессе имперский тон и авторитет [7].

* * *

Рим того периода почти не знал передышек. После нападения вестготов старый город-гигант попытался снова встать на ноги, но получил удар наотмашь от нового захватчика. Вандал Гейзерих (428–477 гг.) привел своих солдат в 455 году и напал на войско Алариха, но без должной ретивости. Сын короля и рабыни, предводитель вандалов поклялся исправить репутацию вандалов как народа-воина. Один из их королей пал от мечей франков, когда вестготы одолели тех в Испании. Историк VI века Иордан называет Гейзериха «способным» политиком – «хитрым победителем варваров» и при необходимости «умелым сеятелем зерен раздора в стане врагов» [8]. Однако предводитель вандалов был прежде всего воином. «Задумчивый, но решительный», он был «свиреп в гневе и жаден до победы» [9]. Гейзерих тоже являлся христианином, но, когда он набросился на Рим, удары мечей вандалов не щадили ни церквей, ни храмов, ни святилищ.

Захватчики врывались в христианские церкви, снося их ворота. В повозке вандалов оказалась менора – семисвечник, похищенный императором Титом (79–81 гг.) из еврейского храма в Иерусалиме [10]. Но вандалы не являлись оголтелыми иконоборцами, что как будто следует из их имени. Нет, нападение было рассчитанной демонстрацией политической и военной мощи. Не проявляя разборчивости – под их ударами гибли и языческие, и христианские святыни, – они сдирали даже позолоту с крыши храма Юпитера на Капитолийском холме [11]. По всему городу купцы, патриции, слуги бежали из домов, чтобы спастись и не видеть, как чужестранные захватчики растаскивают их добро. После 14 дней ада на земле выжившие взирали на до неузнаваемости изуродованный Рим. Опьяненные славой, нагруженные добычей, угоняя тысячи пленных, победители уходили на юго-восток, в Остию, к своим кораблям, а потрясенные римляне робко тянулись назад, к своим оскверненным жилищам.

Удары, нанесенные в те времена городу, сказались как на его человеческом лике, так и на материальных богатствах. Некоторые из сенаторской элиты остались в Риме и помогали отстраивать город, но многие из тех, кто играл определяющую роль в его религиозной и интеллектуальной жизни, не вернулись в Рим [12]. В августе 410 года к его воротам подступил варвар Аларих. Некоторые, как молодая аристократическая пара, Мелания и Пиниан, уже покинули город [13]. Мелания, отправившаяся на юг в 408 году, являлась особенно большой потерей для Рима. Она была не только одной из богатейших женщин города, но и верующей христианкой. Подобно своей бабушке, Мелании Старшей, младшая Мелания была поборницей смирения, которого не принимало ее сенаторское сословие. Замужем с 14 лет, она боролась сначала с семьей, а потом с мужем за право не быть рабыней богатства, отказывалась от роскоши вроде духов, одевалась в рубище. Эта неугомонная особа много постилась и отказывала себе в безумствах, присущих ее полу и юному возрасту, о чем свидетельствуют ее агиографы [14]. После того как они с Пинианом потеряли двух детей, она уговорила его жить с ней не как муж и жена [15]. Хрупкая, бездетная, намеренно невзыскательная, Мелания была противоположностью знатной римлянке. Тем не менее она являлась влиятельной силой в возрождающемся христианском городе. Отказавшись от личного богатства и не имея наследников, Мелания передавала семейные средства священникам и их церквям. По мере роста Римской церкви такое частное покровительство становилось все важнее. Христианство все больше утверждалось в жизни города, и богатые жертвователи, как Мелания, основывали tituli – скромные христианские центры, разбросанные по всему Риму [16].

Аниция Фалтония Проба спаслась от нападения Алариха в последний момент: она сбежала в Карфаген, когда Рим уже подвергался разграблению. Ее бегство стало для города и материальной, и духовной утратой. Будучи женой одного из богатейших предпринимателей Рима, она тоже избрала стезю аскезы [17]. В относительной безопасности Карфагена ее друг Августин, епископ Гиппона Царского, поощрял ее в суровом отречении от радостей плоти. Он упорно напоминал Фалтонии, что материальные блага не заменят ей тяги к божественному [18]. Но набожность не была для Фалтонии равнозначной полному уходу от мира. Напротив, она активно участвовала в делах влиятельной группы женщин из рода Анициев, привлекшей внимание некоторых крупных христианских мыслителей ее времени. Епископ Рима Иннокентий I (401–417 гг.) написал за свою жизнь всего одно официальное письмо. То было не послание старому другу и не просьба о совете, обращенная к надежному знатоку божественного, а письмо к одной из этих женщин – к невестке Фалтонии, Аниции Юлиане. В нем Иннокентий хвалил ее за принятие безбрачия во вдовстве и за благочестивую жизнь [19]. Дочь Юлианы, Деметрия, также получала советы и похвалы от таких уважаемых людей, как Августин, Иероним и Пелагий. Для этих последних аскетичные аристократки воплощали самые возвышенные римские и христианские ценности в утонченном женском исполнении. Для Иеронима они были «выдающимися женщинами с правом управлять, внушать веру недужным и требовать то, что им необходимо» [20]. И вот теперь тяготы жизни и варвары изгнали их из Рима.

В 410 году Иероним представил падение Рима почти как экзистенциальный вопрос. Цитируя античного поэта Лукиана, он вопрошал: «Если Рим может сгинуть, то что может оставаться в безопасности?» Рим был вечным. Он попросту не мог пасть. Неверие Иеронима было вызвано, возможно, жестокостью захватчиков, но истинные проблемы коренились в самой политической сути Рима. Аларих не проломил ворот Рима – его впустили изменники из числа самих римлян. Более того, накануне вторжения Гейзериха в 455 году в Риме даже не было императора. Императора Валентиниана III (425–455 гг.) убили на Марсовом поле в марте того года враги [21]. Он слез с коня, чтобы поупражняться в стрельбе из лука, и получил удар по голове, чтобы, повернувшись, получить и второй, уже смертельный. Столь жалкий конец император навлек на себя сам. Полный опасений и не доверяя собственным военным, он годом раньше заманил в ловушку и убил своего военачальника Аэция. Это произошло в Равенне, крепости близ адриатического побережья Италии, где жил император [22]. В 402 году Равенна стала столицей Западной Римской империи; в годы детства Валентиниана там выросли христианские здания из нежно-розового кирпича с разноцветными мозаиками. Вернувшись в Рим, друзья Аэция отомстили за его смерть, устроив покушение на Марсовом поле. Взамен убитого они усадили на императорский трон послушную куклу.

Несмотря на унижения Рима в начале V века, на некоторых золотых солидиях, попадавших в руки состоятельных людей (и тех, кто их грабил), красовался смелый девиз: INVICTA ROMA AETERNA. Этот лозунг означал, что Рим непобедим, вечен и неизменен. Римляне, наблюдая противоположное, не могли не усмехаться. На оборотной стороне солида они могли любоваться профилем Приска Аттала, узурпатора с нависшими бровями и со слабым подбородком, навязанного городу Аларихом на несколько месяцев примерно в 410 году. Неудивительно, что эпиграмма на монете подвергалась осмеянию как бесстыдное утверждение в отношении города, чье тающее богатство истребляли ненасытные захватчики [23]. Гонорий, настоящий император Запада в 393–423 годах, даже не осмеливался поселиться в Риме и сделал своей столицей Милан. При первом вторжении Алариха в Италию в 401 году Гонорий переместил свой двор оттуда на юг, в относительно безопасную Равенну [24]. Иначе говоря, с начала V века утверждать, будто Рим непобедим и вечен, можно было только вразрез с истиной или от отчаяния. На самом деле этот подход продвигали захватчики и их марионетки, пытавшиеся почерпнуть законность и преемственность в утраченном прошлом, разрушить которое помогли они сами.

* * *

В повседневной жизни старый ритм и характер Рима кое в чем сохранились, несмотря на перемены в религии и политический разброд, начавшиеся при правлении Константина. Жители города, числом примерно 800 тысяч, толкались на улицах у подножия Капитолийского холма, ведущих к тамошним рынкам и к рынкам у портика Октавии и у театра Марцелла [25]. Там они собирались у прилавков со свежей рыбой, зеленой капустой и редиской, привезенных из сельской местности или с городских ферм. На форуме ораторы старались перекрыть своим криком шум толпы. Публика в Большом цирке с замиранием сердца наблюдала за гонками колесниц, на древних трибунах Колизея теснились римляне, любовавшиеся дикими зверями и борцами. К середине IV века количество дней года, отданных под зрелищные игры, более чем удвоилось и достигло 177 [26]. Ludi plebeii, ludi ceriales, ludi saeculares: игры для плебса, игры вместо хлеба, игры для самого Рима. Люди наслаждались зрелищем мчащихся по беговым дорожкам лисиц с подожженными хвостами и слушали хоровое пение переодетых в сатиров мужчин с лошадиными ушами.

В непрекращающемся распространении традиционных игр видна сложная реальность Рима после Константина. Этот император даровал христианам престиж и законную защиту, но не сделал Рим христианским городом. В базиликах по всему городу теперь курили фимиам единому христианскому Богу, поклонение христианским мученикам все шире охватывало улицы Рима и запечатлевалось в его традициях. Однако в религии города не случилось резкого водораздела – старые и новые верования, римские и чужестранные, единобожие и многобожие продолжали сосуществовать. Языческие памятники стояли на прежних местах, пусть и утратили былую популярность. Храмы языческих богов восстанавливались и приводились в порядок. В 394 году был обновлен храм Весты [27]. Вдоль Священной дороги, связывавшей самые святые места древней языческой религии, вырастали новые языческие статуи. Другие места поклонения оказались поглощены новыми христианскими постройками. Базилика Святого Климента была построена поверх святилища Митры, откуда рукой подать до общежития гладиаторов Колизея. Ирландский доминиканец и археолог преподобный Джозеф Маллули был поражен, когда раскопал в 1867 году эти древние помещения [28]. Но римлянин V века не разделил бы его изумление. Такое смешение религиозной архитектуры представляло собой обычное явление для города, продолжавшего молиться в разные стороны, несмотря на то что в нем открывали двери все больше новых христианских базилик.

Медлительность обращения Рима в христианскую веру и слабость Западной империи угрожали будущности Римской церкви и ее епископа. В прошлом столетии их вдохновила благосклонность Константина, но теперь власть императора сильно захромала. Более того, в закате Рима стали винить самих христиан. Упорные язычники видели в волнах насилия V века результат поддержки Константином Церкви. Они доказывали, что «многие бедствия обрушились на Римскую империю по вине некоторых христианских императоров» [29]. Императорский уполномоченный Марцеллин писал Августину письма с просьбами о помощи и просил дать ответ на утверждения, что разрушение Рима последовало за забвением им традиционных языческих богов [30]. Епископы прославляли христианских святых в виде статуй из золота и мрамора. Священные останки Петра, Павла, Лаврентия, Агнессы лежали в городской земле. По всему городу им возносили поэтичные молитвы. Но когда Рим подвергался нападениям, его многочисленные святые как будто спали. Христианский Бог ничего не делал для защиты города. Когда его осадил Аларих, префект предпринял отчаянную попытку повернуть ход часов назад, начав с одобрения сената отправления языческих ритуалов на Капитолийском холме [31]. Позднейшие авторы тоже винили подъем христианства в падении Западной империи, хотя и не видели в нем ничего сверхъестественного. В XVIII веке влиятельный историк Эдвард Гиббон осуждал Церковь за размывание римского чувства долга и гражданской доблести [32]. Многие верили, что без того и другого – как и без помощи богов – империя обречена.

Западная империя падет, но римский престол устоит, несмотря на стойкость языческих традиций и на клевету, возводимую на христианскую церковь. Вставая во весь рост на окровавленной брусчатке, среди развалин, сильные и настойчивые епископы Рима один за другим утверждали себя в роли защитников города и опекунов для христиан всего мира. По примеру первых мучеников, превозмогавших телесную слабость и саму смерть, епископы Рима формировались как светская власть дрогнувшего города. В ответ на осуждение язычниками христиан в бедствиях Рима Лев I (440–461 гг.) бесстрашно указал на других виновников. Став епископом в 440 году, он оставался им на протяжении грабежей Гейзериха и после них. По его словам, христианская Церковь послужила выходом из этих несчастий, а не их причиной. Подобно ряду современных ученых, он полагал, что жестокость варваров была лишь обостренным проявлением гнили, заведшейся гораздо раньше. Обращаясь к императору Восточной империи Маркиану (450–457 гг.), Лев доказывал, что Бог защитил бы город, будь еретики прошлого более дисциплинированными [33]. Этот довод нельзя было, естественно, ни доказать, ни опровергнуть, тем не менее он указывал на силу Льва. Эта глубокая уверенность в ключевой роли Церкви и ее епископа в Риме обеспечит их совместное выживание и расцвет в столь бурные времена.

Внушительный тосканец, человек твердый и властный, Лев пользовался известностью и уважением и вдали от Рима. К моменту появления Гейзериха у ворот города он уже был епископом Рима. Он, а не император, поедет торговаться с врагом от имени горожан. Лев был хитроумен, он знал, что вандалы приплыли из самого Карфагена не для того, чтобы уплыть с пустыми руками. Войско Гейзериха жаждало добычи – если бы ему отказали в возможности пограбить, оно бы взбунтовалось и принялось убивать. Наступая на Рим, вандалы уже разрушили акведуки, снабжавшие горожан бесценной влагой. Встретившись с Гейзерихом с глазу на глаз за городскими воротами, Лев был исполнен желания заключить сделку. По сведениям историка V века Проспера Аквитанского, Лев потребовал от Гейзериха воздержаться от «огня, убийств и мучительства» [34]. В обмен на это епископ заверил его, что мало кто в пределах Рима станет обороняться. Переговорщики пожали друг другу руки, и началась двухнедельная регулярная осада. Пролилась кровь, Гейзерих захватил заложников. Показательно, что угнанные вандалами римляне оказались членами императорской семьи и их окружения, впавшими в немилость. Среди несчастных, увезенных в Карфаген, были Евдоксия, Евдокия и Пласидия, жена и дочери недавно убитого императора Валентиниана III [35].

При этом обошлось без резни и без страшных разрушений. Лев сберег главные христианские сооружения города, в которых прятались испуганные римляне. Пусть переговоры Льва и не привели к полному успеху, они все же оказались достаточно успешными, чтобы он прослыл защитником Рима, в то время как вокруг растаскивались последние остатки империи. Этим не исчерпывалась роль Льва как влиятельного посредника ради блага государства и народа Рима. Накануне его избрания епископом в 440 году император Валентиниан III отправил его в Галлию в качестве миротворца в яростном конфликте злополучного полководца Аэция и главного магистрата области Альбина [36]. Как пишет Проспер Аквитанский, Лев «восстановил дружбу» между недавними врагами. Еще больше впечатляет то, как в 452 году Лев осадил самого гунна Аттилу (434–453 гг.) [37]. По отзывам современников, тот был низкорослым, коренастым и гневливым человеком с приплюснутым носом на свирепой физиономии; он готовил поход на Рим, чтобы потребовать себе руку старшей сестры Валентиниана, Гонории. К тому времени той было уже за тридцать и ее личная жизнь оставляла желать лучшего. Валентиниан собирался выдать ее за уважаемого сенатора Басса Геркулана, которого сама она отвергала, в наказание за интимную связь с управляющим ее имения [38]. В отчаянии Гонория попросила о помощи Аттилу, прислав ему свое кольцо и пообещав половину Западной Римской империи. Для правителя гуннов оба предложения были неотразимы. Теперь он направлялся в Рим, чтобы потребовать отдать Гонорию ему в жены.

Политический класс был разделен из-за конфликта интересов и семейного соперничества, поэтому отстаивать безопасность Рима отправился на север, в лагерь Аттилы в Ломбардии, епископ Рима Лев. Там он и его свита из клириков предстали перед человеком, которому нравилось его прозвище Бич Божий и который обеспечивал собственной жестокостью репутацию всей своей армии. Через три года после их переговоров Проспер Аквитанский напишет примечательные вещи: что Аттила был «так впечатлен первосвященником [Львом], что приказал своей армии сдаться… и ушел за Дунай», в свои родные края [39]. В более позднем анонимном тексте приведены слова, якобы сказанные тогда Львом на берегу реки Минчо. Доблестный, но практичный епископ Рима выступил от имени «сената и народа Рима, прежних завоевателей мира, ныне повергнутых» [40]. Аттила, этот необузданный дикарь, похоже, был введен в заблуждение, он «взирал на пышное одеяние и на лицо [Льва] молча, как бы в глубокой задумчивости» [41]. По всем свидетельствам, Лев производил сильное впечатление. Однако далее в том же источнике сказано, что на Аттилу могла повлиять некая сила, превосходившая возможности самого Льва. Выслушав его, Аттила якобы воздел глаза к небесам и увидел там сияющие образы Петра и Павла в митрах и в епископских мантиях, с простертыми над головой Льва тяжелыми мечами. Юпитер и Марс были отвергнуты, но теперь Рим находился под защитой могущественных христианских святых. Осененный авторитетом Петра, Лев утвердил себя в роли заступника Рима.

Разумеется, Лев мог убедить Аттилу повернуть назад при помощи практических доводов. По мнению ученых, даже если Рим не мог разгромить армию гуннов, голод и болезни заставили бы ее уйти, еще не дойдя до ворот города. Это объяснение представляется правдоподобным. В таком же прагматическом духе Лев вел переговоры с вандалом Гейзерихом. Но даже если Проспер Аквитанский допустил преувеличения, расписывая героизм епископа, его рассказ свидетельствует о важной реальности – растущей значимости главы Римской церкви. Константин оказывал поддержку этой фигуре, но теперь предводитель Римской церкви приобрел собственное влияние, перестав служить подкладкой для расползающейся императорской власти. Ранг и авторитет епископа Рима подкреплялись и обеспечивались святостью самих Петра и Павла, эти величайшие святые христианской Церкви уже признавались покровителями и защитниками Рима. И это не было случайностью. Лев увидел и применил на практике ни с чем не сравнимую силу первоапостольства. По его требованию он стал первым папой, похороненным в базилике Святого Петра [42]. Силой своего мирового авторитета, укорененного в городе Риме и питаемого кровью мучеников, епископ Рима сумел превозмочь политическую травму своего века.

* * *

Становясь все более независимым лидером Рима, епископ города приобретал высший авторитет во всемирной христианской церкви. До IV–V веков у каждого крупного христианского города – Рима, Александрии, Антиохии – был свой церковный глава с примерно одинаковыми полномочиями. То были архиепископы и патриархи, пастыри душ от Египта до Апеннинского полуострова [43]. По мере роста Церкви назначались епископы во все более мелких географических районах. Однако в то время епископы крупнейших христианских центров являлись религиозными авторитетами своих городов и защитниками и голосами тех земель, где служили. Более того, главы Церкви в Риме, Александрии и Антиохии совместно указывали направление всему христианскому миру [44]. В те годы, в период становления христианской Церкви как церковного института, споры о правильной вере и богослужении приобретали, бывало, высочайший накал. Искры могли разлетаться и в тех случаях, когда кто-то из епископов пробовал перекричать коллег. Это было особенно прискорбно, если традиционному триумвирату (Рим, Александрия, Антиохия) бросали вызов новые епископы. Когда Константин перенес свою столицу на восток, в Константинополь, архиепископ этого нового центра власти попытался встать на один уровень со старшими, более почтенными коллегами. Константинополь пожелал превзойти Александрию и сделаться главным авторитетом на Ближнем и Среднем Востоке [45]. Но даже самые бурные споры и разногласия были в конечном счете лишь болезнью роста. Епископ Рима только усиливался от потрясений, грозивших городу и империи, и такие из них, как Лев, пользовались столкновениями церковных предводителей для утверждения первенства Рима во всемирной Церкви Христовой.

Лев I был далеко не единственным епископом Рима, старавшимся распространить свою власть за пределы римского епископства. Его предшественник Сикст III (432–440 гг.) говорил церковным иерархам балканской области Иллирия, что им следует считать его повеления перекрывающими повеления патриархов Востока [46]. Используя как аргумент поддержку со стороны давно к тому времени почившего Валентиниана III, преемник Льва Гиларий (461–468 гг.) заявлял о главенстве Рима. Но из всех епископов того периода именно Лев больше всего потрудился ради роли папы во всемирной Христианской Церкви.

Как можно догадаться, он испытывал сопротивление среды. Второй Эфесский собор в 449 году столкнулся с таким яростным несогласием с верховенством Рима, что теперь известен даже как «Разбойничий собор». Главным несогласным был патриарх Александрийский Диоскор, якобы так злоупотреблявший своим влиянием, что брат одного из его священников скончался от нервного перенапряжения [47]. Собор созвали для обсуждения учения Церкви, главным образом касательно сущности Христа. После диспута на эту тему Диоскор потребовал лишения сана патриарха Константинопольского Флавиана [48]. Лев в Эфесе не присутствовал, но прислал туда свою делегацию. Когда ее члены стали излагать позицию Рима по этому вопросу, Диоскор лишил их слова. В конце концов Диоскор устроил хаос, когда ворвался в зал с отрядом бесчинствующих монахов и солдат, ждавшим за дверями его сигнала [49]. Для Льва кульминацией стало заявление Диоскора об отлучении его, епископа Рима, от церкви [50]. Досталось и Флавиану Константинопольскому: спустя несколько дней он скончался от нанесенных ему в Эфесе побоев. Диоскор отказал епископу Рима даже в праве высказываться о церковных делах. Потрясенный современник в письме императору Маркиану обвинял Диоскора в «непочтительности к самому первоапостольскому престолу» [51].

Но даже в этом хаосе Лев усмотрел удобную возможность. Игнорируя отлучение, он добился оглашения своего обращения на следующем, Халкидонском соборе в 451 году. Если Рим хотел главенствовать, то он должен был поступать соответственно, отказываясь подчиняться требованиям младших епископств. На сей раз посланцы всего христианского мира вняли слову Рима. Более того, оно вызвало у них больше почитания, чем речи всех прочих епископов. Причина заключалась в первоапостольстве, прямой связи между римским престолом и святым Петром. Некоторые даже утверждали, что в Халкидоне «устами Льва глаголил сам Петр» [52]. Диоскор же был проклят за то, что посмел «провести собор без дозволения первоапостольского престола» [53]. Для съехавшихся в Халкидон случившееся на «Разбойничьем соборе» было «тем, чего никогда не бывало раньше и никогда не случится впредь» [54]. В каком-то смысле Константинополь, чей высокий престиж определялся его статусом столицы империи, сравнялся с Римом, но в конечном счете престолу святого Петра было присвоено «почетное первенство» [55]. Халкидонский собор едва ли был единственным органом, признавшим в то время первенство Рима. Годом раньше император Запада Валентиниан III и император Востока Маркиан выпустили самый значительный на тот момент документ о примате Рима. Призывая Льва сыграть главенствующую роль на Халкидонском соборе, они признали его «архиепископом славного города Рима», «превосходящим всех епископов в божественной вере» [56].

Августин Гиппонский, обращаясь к предыдущему поколению, утверждал, что нет нужды «горевать о гибели земных царств» [57]. Но даже спустя много времени после его смерти в 430 году эти слова оставались верными. Власть епископа Рима зиждилась не на силе оружия, которую можно превозмочь, и не на богатстве, которое можно похитить. Она происходила от мучеников, уже отдавших жизнь за веру. Эту власть не подорвать, не опорочить, не исказить, как легенду о некогда могущественной Римской империи. Она в силах собирать несметные толпы, ибо проникнута заразительными идеями отваги, чистоты и самопожертвования. Посему власть эта в самой сути своей универсальна. Как напрямую заявил римлянам Лев, «по благоволению Петра вы стали предводителями мира… вы правите посредством божественной веры державой, безмерно превосходящей ту, в которой вершили земную власть» [58].

* * *

В самом Риме присутствие и власть папства уже проникли в плоть и кровь города и были запечатлены в апостольской линии, в череде епископов, восходящей к самому Петру. Полмиллиона тел погребены в катакомбах святого Каллиста, протянувшихся на 20 километров вдоль Аппиевой дороги. Там, на первых отрезках вытоптанного пути, заходящего в Рим с Востока, были погребены епископы Рима от Антера (236–250 гг.) до Корнелия (251–253 гг.), Сикст II (257–258 гг.), Дионисий (260–268 гг.) и Феликс (269–274 гг.) – понтифики, составляющие древо, корни которого залегают в апостольских временах. Верующие, приходившие почтить этих людей, могли благодарить Дамаса (366–384 гг.), епископа-поэта, столь яростно бившегося за римский престол. Это он соорудил лестницу, по которой можно подойти к могилам его предшественников [59]. Позже епископы могли благодарить народ, чья преданность этому месту укрепляла их доводы в пользу верховенства Рима. В других уголках города традиции, входившие в противоречие с христианской верой, постепенно угасали и были затем окончательно искоренены.

К V веку из Колизея почти исчезли гладиаторы – давно отмиравшая древняя традиция. Веками политики – от диктатора Суллы до самых мелких магистратов – не жалели денег на постановку гладиаторских боев. Единоборства мужчин, бои с дикими зверями, порой даже женские драки заливали песок арен кровью [60]. Бывало, в боях участвовали тысячи людей и сотни зверей, свезенных со всей империи. В 61 году до н. э. Луций Домиций Агенобарб привез сотню нумидийских медведей и сотню эфиопских охотников для охоты на них [61]. Составлялись и самые невиданные пары: мужчины боролись со львами, с рысями, с крокодилами. Для твердых в вере христиан, как писатель II века Тертуллиан, это было невыносимо. «Игрища во славу языческих богов и мертвецов» противоречили «истинной вере и долгу перед Господом» [62]. Для Тертуллиана римские представления, наблюдаемые им, заслуживали проклятия и за жестокость, и за идолопоклонство: «дельфины выпускают струи в честь Нептуна. На колоннах изображены Сессия, Мессия… [установлены] три алтаря троице богов: Великому, Всесильному, Торжествующему» [63].

Ко временам Константина требования крупных церковных авторитетов уже трудно было игнорировать. Выше упоминалось, как Августин горевал о своем друге, отравленном жестокими зрелищами. Укрепление христианства не сразу искоренило игры. Волна вскипала постепенно, доводы христиан против боев все больше совпадали с мирской озабоченностью. Уже в 325 году Константин объявил, что «кровавые представления вредны для покоя в городе и в доме» [64]. Он также постановил, что никого нельзя заставлять вести гладиаторские бои против их воли. Преемники Константина повелели, что христиан, независимо от их преступления, нельзя приговаривать к смерти на арене. В начале V века происходили изменения уже по сугубо религиозным причинам: языческие празднества попали под запрет, а остававшиеся игры лишились религиозного наполнения. Гладиаторские бои в тот период полностью запретили, но не только по религиозным соображениям. Такие зрелища могли приносить их сторонникам голоса, а могли и разорять тех, кто вкладывал в них средства. Империя подвергалась нападениям со всех сторон, военные расходы росли, а политические привилегии деградировали. В этой обстановке многие бывшие меценаты арены сочли ее слишком затратной.

И снова казалось, что Римская церковь пирует при последних вздохах империи. Но самопожертвование обычных христиан работало, как всегда, на дело Церкви. Решение полностью запретить гладиаторские бои было принято после смерти невиновного, верующего юноши Телемаха, принявшего смерть во время игр. Сначала все выглядело величественно: гладиаторы прославляли на арене воздетыми мечами победу римлян над Аларихом, когда тот привел своих вестготов на север Италии в 404 году [65]. Записывая события того дня, сирийский историк-христианин Теодорет указал, что Телемах приехал в Рим с Востока, чтобы вести скромную, аскетичную жизнь. Но там он стал свидетелем «ужасающего зрелища» триумфального шествия [66]. Придя в ужас от жестокого представления, Телемах бросился между «людей, направлявших оружие друг против друга» [67]. По некоторым утверждениям, его зарубил гладиатор. Теодорет пишет, что толпа «насмерть забила миротворца камнями» [68]. Так или иначе, император Гонорий (393–423 гг.) пришел в ужас от пролития невинной крови на собственных играх и окончательно запретил гладиаторские бои.

До некоторой степени епископы Рима заполняли вакуум светской власти. Когда Константин перенес свою столицу на восток, в Константинополь, он задал тон своим преемникам. За весь IV век в Риме побывали всего четыре императора, и то с короткими визитами [69]. В самом начале V века император Гонорий перенес свою столицу в Милан, а потом южнее, в Равенну. Его не было рядом с Римом, когда римляне отпугнули озверелые орды Алариха. В годы после этого нападения помощники епископа Селестина I (422–432 гг.) доставили обедневшим жителям Трастевере 11 килограмм серебряной церковной посуды для богослужений в церкви Санта-Мария-ин-Трастевере [70]. Когда Рим оказался под управлением Восточной империи со столицей в Константинополе, тамошние императоры стали отправлять в Италию своих представителей. В конце VI века эти экзархи жили в Равенне и мало интересовались городом Римом и его жителями [71]. В самом Риме юридическая власть и административные полномочия принадлежали сенату и его главе – префекту. Начиная с 590-х годов имена сенаторов и префектов то отсутствуют в источниках, то снова там появляются – при слегка видоизмененном сенате, более чем через полтора столетия [72]. Зато епископ Рима уже стал к VI веку папой. Первоначально этим титулом, происходящим от греческого «паппас» («отец»), именовали всех епископов.

Как папа епископ Рима был не только верховным голосом христианской Церкви, но и предводителем города в хорошие и плохие времена. В 590 году папа Григорий I (590–604 гг.) возглавил римлян в их наихудшие часы. Бывший префект, сын сенатора долг перед обществом ощущал как зов крови. Пробил час, и явился герой. Григория выбрали, когда Тибр вышел из берегов, а в городе вспыхнула чума, сгубившая папу Пелагия II (579–590 гг.) и «так разившая народ, что из огромного множества выжили совсем немногие» [73]. Дьякон Петр, хроникер-современник, оставивший это описание, пишет также о «несчетных змеях» в городе и об «огромном драконе, миновавшем город и исчезнувшем в море» [74]. Какими бы ни были истинные подробности тех событий, римляне, без сомнения, пережили annus horribilis[4]. Стоя на краю моста перед мавзолеем, построенным императором Адрианом, Григорий выглядел внушительной фигурой, возглавляющей свою паству. Ведя многотысячную процессию, распевающую молебны со склоненными головами, Григорий просил небеса о снисхождении и милости. Вместе папа и его народ совершали паломничество в тени мавзолея [75]. Оторвав взоры от бренной земли, многие увидели, как архангел Михаил обрушивает на языческий памятник свой меч. В дальнейшем римляне переименовали строение в замок Святого Ангела. Для них видение торжествующего ангела сделалось бесценным свидетельством божественного вмешательства в момент тягчайшего испытания.

Вопреки тому, что писал в XVIII веке Эдвард Гиббон, крушение Западной империи не сопровождалось забвением гражданского долга. Верность долгу была в Риме в полном порядке, просто она рядилась теперь в христианские одежды, ибо видные римляне, ставшие христианами, сделали пожертвования неотъемлемой частью своего гражданского облика. Это не значит, что богачи языческого Рима игнорировали нужды простонародья. Munera издавна были способом помощи, хотя источники не позволяют разглядеть в этой традиции организованное усилие [76]. Некоторые языческие авторы, такие как Сенека и Цицерон, даже писали о важности подаяний беднякам, пока дары остаются «пропорциональны достоинству получателя» [77]. Тем не менее традиционная римская культура и общество не поощряли благотворительность в христианском понимании. Источники даже содержат насмешки над жалостью как над низменным чувством и называют невзгоды справедливой карой со стороны судьбы [78]. Как упоминалось ранее, святого Лаврентия поджарили за то, что он предпочел бедных долгу перед Римом. Но уже в IV веке видный сенатор Паммахий устроил в базилике Святого Петра пиршество для неимущих. В христианском Риме благотворительность стала прославляться как благородное и богоугодное дело, ведь патриции подражали теперь Иисусу и самому римскому папе.

* * *

Трудно определить, каково было отношение простых римлян поздней античности к своему папе. Эпизоды вроде паломничества Григория к сооружению, известному ныне как замок Святого Ангела, дошли до нас приукрашенными веками героических легенд. Но сам факт процессии Григория говорит о том, что он был убедительным и всеми любимым пастырем. Более того, при всем росте значимости их сана во всей христианской Церкви, папы продолжили играть центральную роль в духовной жизни города. В Риме папа был заметной фигурой в религиозных торжествах на протяжении всего календарного года. Папы заведовали крещением на Пасху, рукополагали в декабре в сан священников и низшее духовенство, например дьяконов, и освящали на регулярных богослужениях хлеб, кусочки которого потом раздавались по малым церквям Рима [79]. В поздней античности приходы распространились по городу, к большим базиликам добавилось примерно 25 титулярных церквей [80]. Считалось, что эти культовые сооружения основаны ранними патрициями-христианами. Теперь в них служили священники, при священниках состояли помощники и церковные прислужники. И над всеми ними находился папа [81].

Римские низы продолжат играть свою роль в росте христианского города. Благодаря поклонению первых христиан Рима святому Петру было помечено место его погребения на Ватиканском холме. В дальнейшем на этом месте построили базилику, которая вместе с такими, как Латеранская и Сан-Паоло-фуори-ле-Мура, послужит монументальным краеугольным камнем, закрепившим христианство в самом веществе, из которого состоит Рим. Базилики имели ключевое религиозное назначение, определенное Церковью. Духовенству предписывалось еженедельно посещать базилики Святого Петра, Сан-Паоло-фуори-ле-Мура и Сан-Лоренцо-фуори-ле-Мура для отпущения грехов кающимся грешникам, крещения новорожденных и новообращенных [82]. Однако особенная важность некоторых культовых сооружений по сравнению с остальными по-прежнему проистекала из поведения простых христиан, например в базилике Святого Петра, которая впоследствии превратится в символ папского Рима. Хотя традиция и рисует покровителем базилики Святого Петра императора Константина, на самом деле она стояла не на первом месте в его списке принесения пожертвований: куда щедрее он жертвовал на Латеранскую базилику и на Сан-Паоло [83]. Еще удивительнее с учетом ключевого значения базилики Святого Петра для самой новой концепции папства и для его авторитета то, что преемник Льва I Гиларий больше вкладывал в церковь, построенную Константином в честь святого Лаврентия. Базилика Святого Петра страдала от своего расположения вдали от папского дворца, на Латеранском холме, в месте, где по-прежнему шлялись пьяницы и бродяги. Она использовалась главным образом в Рождество и в празднества в честь святых Петра и Павла [84]. Однако, несмотря на все недостатки и на нехватку официального внимания, она оставалась местом регулярного поклонения: римляне и чужестранцы продолжали посещать захоронение святого Петра, столь почитаемое христианами Рима.

Папы еще не были теми политиками, которыми вскоре станут. Однако правящие круги поздней империи признавали важность базилики Святого Петра и ее популярность. Цинизм, но не только. Верующие политики продолжали традицию, заложенную такими людьми, как префект Юний Басс, умерший в 359 году и похороненный в покрытом барельефами саркофаге, украсившем вход в собор [85]. Скоро посещение базилики превратилось в ритуал политического свойства. Празднуя триумф, отмеченный трагической гибелью Телемаха, император Гонорий, отправившийся в Рим из своей столицы Равенны, со всей торжественностью посетил «памятник рыбака» [86]. Этот новый маршрут обозначил крупное изменение в Риме и империи: восхваление прежних императоров и прославление мирской славы сменилось поклонением христианским святым. Августин, пораженный этим сдвигом, подчеркивал в своих проповедях, что царям и князьям, посещавшим город, приходилось принимать решение: «Петр в могиле» или «Адриан в храме» [87]. В прошлом выбор был прост: любой крупный политический деятель, прибывавший в Рим, отдавал должное покойному императору. Но теперь, миновав его памятник, они направлялись по улицам вдоль Тибра к Ватиканскому холму. Там, «возложив свою диадему», даже император «простирался в месте, где покоится рыбак» [88].

В 476 году последний император Западной Римской империи, десятилетний Ромул Августул (475–476 гг.) был смещен воином-варваром Одоакром, ставшим затем фактическим королем Италии. Его преемником сделается вестгот Теодорих Великий (493–526 гг.), человек одной крови с захватчиком Аларихом. В 500 году, посещая Рим, он постарается соблюсти все правила. Еще до посещения сената Теодорих побывал в базиликах Святого Петра и Святого Павла, стараясь пропитаться духом римской имперской легитимности [89]. К тому времени этот маршрут был узаконен воинами, государственными деятелями и многочисленными незваными гостями. Подражая римлянам – и простолюдинам, и императорам, – они скрепляли посещениями останков Петра свою связь с городом. Тождество Петра и пап, укоренившееся в Риме, использовалось для легитимизации чуждых Риму политических сил. Религиозный престиж усиливал мирской авторитет политиканов, укреплявших свой режим при помощи истории Петра – человека, некогда поверженного императорским могуществом, но теперь обретшим жизненную важность для народа Рима и для самого характера города.

* * *

В 410 году Иероним лил слезы над разграбленным Римом, городом, обращенным в пепел, в развалинах которого кишели насекомые. Вероятно, Иероним преувеличивал разорение, но не один он горестно воздевал руки. В Риме эпохи Константина выживала и традиционная римская религия. В дальнейшем вожди-язычники, такие как Симмах, уже не могли сохранять остатки старого мира – вроде статуи крылатой Венеры, венчавшей здание сената. Некоторые, как сам Симмах, отправляли свои ритуалы подпольно, сокращая размах жертвенных церемоний и проводя их в частных домах и за городом [90]. Тем временем публичное лицо древнеримской религии неуклонно усыхало: возложение цветов, воскурение фимиама и все остальные формы языческого жертвоприношения объявлялись вне закона. К 435 году римлянам уже велели искать языческим храмам, священным могилам и их окрестностям другое применение [91]. Верующие местные жители и приезжие шли и шли мимо разрушенных зданий, расширяя христианский город. К IV веку в базилике Святого Петра уже хоронили видных христиан, например префекта Юния Басса. Проходили века, культовые сооружения прирастали новыми часовнями, где накапливались предметы поклонения и святые мощи, и все это вместе развивало и украшало и так уже величественную Римскую церковь.

Епископы Рима, так долго изменявшие ценностям и устремлениям своего города, теперь не только соглашались с ним, но и возглавляли его во многих аспектах жизни [92]. Новый религиозный, общественный и политический порядок становился частью привычек города и был записан на стенах его зданий. Согласно надписи в базилике Санта-Мария-Маджоре папа Сикст III посвятил ее не только Богородице, как явствует из ее названия, но и обыкновенным римлянам [93]. Папа олицетворял связь со святым Петром и божественную власть, что теперь признавалось и самой Церковью, и государством. При этом он сам и его авторитет находились в неразрывной связи с городом, где папа обитал.

По мере приобретения папами отеческой роли пастырей христиан всего света их престол в городе становился убежищем для самых страждущих их агнцев. В середине VII века группа монахов из Палестины, того места, где родился Иисус, была изгнана оттуда мусульманскими завоевателями. В Риме, где некогда преследовали христиан, папа обеспечил им безопасность, поселив в тенистых апельсиновых рощах на Авентинском холме [94]. Монахам предоставили виллу, принадлежавшую раньше аристократической семье, бежавшей от мора и от прочих бедствий, уничтожавших Рим в прошлые десятилетия. Беженцы-христиане скоро станут хранителями святынь, имевших глубокое значение для Римской церкви. В противоположной Авентину части города, за его стенами, бежавшая с юга Турции группа монахов обрела новое жилище на том самом месте, где был когда-то обезглавлен святой Павел [95]. Когда эти монахи освоились в новом монастыре, папа дал им поручение, позволявшее глубоко внедриться в ткань Рима. Им надлежало пасти ягнят для последующего благословения на праздник в честь юной мученицы святой Агнессы, а потом стричь их шерсть на одеяния, в которые новые архиепископы облачались в папском Латеранском дворце. Античность сменялась ранним Средневековьем, чужаки перенимали новые для них римские ритмы, проникнутые легендами о святых. Главной римской властью был уже папа, а не император; христианин, а не язычник; он был беднее, зато признан по всему свету титулованным носителем авторитета, запечатленного в вечности. В поздней Античности солнце над Западной Римской империей воистину закатилось. Зато там восходило светило папского Рима.

4

Святой Рим: святыни, завоеватели, политика власти

На улицах Эсквилина распахивались двери при звуках колокольчика. То был не суровый бой колоколов близлежащей Латеранской базилики, ставшей к тому времени собором Святого Иоанна Крестителя (Сан-Джованни). Нет, то звенел колокольчик на шее у ослика, призывая местных обитателей и работников не к молитве, а к ритуальному смирению. Гудящая толпа, высыпавшая из окружающих домов, поражалась невиданному зрелищу: на обвешанном винными бурдюками осле сидел задом наперед некто с мешком перьев на голове [1], державшийся за ослиный хвост, чтобы не свалиться на мостовую. Незадолго до этого тот же человек был подвешен за волосы на конной статуе Марка Аврелия (161–180 гг.); тогда она стояла перед Латеранским дворцом, а теперь перенесена на Капитолийский холм.

Дело было в 966 году. Римляне лицезрели в столь униженном состоянии своего префекта Петра. Он был их героем и предводителем, когда император Священной Римской империи навязал им нового папу. Через несколько столетий после крушения Западной Римской империи в конце V века самой могучей политической силой на европейском континенте стала Священная Римская империя. К IX веку ее император правил землями всей нынешней Франции и Германии. Римская церковь считала эту империю законной наследницей некогда славной, давно сгинувшей державы цезарей. Папа Лев III (795–816 гг.) узаконил эту преемственность, короновав короля франков Карла Великого в базилике Святого Петра в Рождество 800 года. В тени базилики Карл основал приют для своих подданных, прибывавших в Рим. Теперь на этом месте пышный сад, носящий название Тевтонского кладбища: лежащий прямо под стенами Ватикана, он усеян могилами германцев, скончавшихся в этом городе. Приют был далеко не единственным даром императоров Священной Римской империи папам. В обмен на папское благословение их новой непревзойденной власти сменявшие друг друга императоры поддерживали власть понтификов над Римом и предоставили им полосу земель, протянувшуюся от Рима до Римини и Анконы на адриатическом берегу Италии.

Король франков являлся теперь императором римлян, преемник Петра – князем-папой. В начале IX века это выглядело выгодной сделкой. Однако к 966 году императоры стали относиться к этому союзу с большей суровостью. Они уже сами выбирали для Рима понтификов и отвергали кандидатов, которым благоволили жители Рима. Не их одних заботило то, кто сидел на папском троне. Папство превратилось в институт, расположенный в Риме, имеющий мировой авторитет и крупный доход. Папа обладал влиянием в Церкви и в политике далеко за пределами Святого престола. Признавая духовный и мирской вес сана и завидуя ему, императоры, патриции и даже плебеи толпились у трона Петра, добиваясь папской милости. При столкновении кандидатов на папский престол и фракций их сторонников плелись интриги, торжествовало политиканство, вспыхивало насилие. Именно подобного рода вражда послужила причиной нелепого наказания, которому подвергли префекта Петра на Эсквилинском холме. Но в конечном счете от таких стычек страдали сами папы, становившиеся жертвами собственного успеха. В 1143 году римляне, уставшие от заигравшегося в политику папы, взяли дело в свои руки. Свержение папы стало переворотом, последствия которого ощущались в городе многие десятилетия.

Негодование римлян нельзя было не понять. В 966 году сам папа повелел прокатить префекта на орущем осле. Иоанн XIII (965–972 гг.) жаждал мести за унижение, на которое его обрекли префект и народ Рима. Он был избран папой при поддержке императора, но соперники в Риме подвергали его хуле как императорского ставленника. Подняв восстание против нового папы, горожане затолкали Иоанна в повозку и отвезли в замок Святого Ангела, где и заточили [2]. Император Священной Римской империи Оттон I (962–973 гг.) поспешил освободить папу и отомстить за него, для чего передал префекта Петра разгневанному Иоанну XIII. Для некоторых публичное наказание Петра стало признаком насильственного прекращения независимости Рима [3]. Но история свидетельствует, что конфликты между народом, папами и императорами этим не закончились. После смерти Иоанна император выбрал ему преемника, Бенедикта VI (973–974 гг.). Тот будет задушен в темнице замка Святого Ангела. За этим убийством стояли аристократ Кресенций Старший и кардинал Франко Ферруччи, впоследствии короновавшийся как папа Бонифаций VII (974, 984–985 гг.). Народ Рима сыграл роль почти во всех эпизодах этой саги. После смерти вернувшегося на папский трон Бонифация в 985 году римляне приволокли его тело к подножию статуи, на которой висел два десятилетия назад префект Петр [4]. Ныне этот памятник известен как конная статуя Марка Аврелия, но тогда его принимали за императора Константина Великого (306–337 гг.). В городе Риме его считали исполненным силы символом справедливого правления.

* * *

Как ни удивительно, при возвращении в Рим варваров и готов в конце V века обстановка казалась спокойнее. В 476 году полководец варваров Одоакр сместил последнего правителя Западной Римской империи, императора-ребенка Ромула Августула [5]. Вместе с этим мальчиком ушла вся Западная Римская империя. Императорские символы были переправлены в Константинополь, императору Восточной империи Зенону (474–491 гг.) [6]. Собственно, от Римской империи остался всего один император, и тот сидел далеко на востоке, в Византии. Зенон провозгласит Одоакра – рослого воина неясного происхождения, одетого в лохмотья, – первым королем Италии. Однако в Риме от этого как будто мало что поменялось. Одоакр завел двор в Равенне, городе на восточном побережье Адриатического моря, откуда правили императоры Западной Римской империи Гонорий (395–423 гг.) и Валентиниан III (423–425 гг.). Подобно многим правителям империи неримского происхождения, Одоакр изображал из себя традиционного патриция, властную фигуру, приверженную старинным правилам, которые лично соблюдал [7].

Мало что изменилось в городе и в 493 году, когда Одоакра сменил гот Теодорих Великий: он убил Одоакра на пиру, устроенном в честь их сотрудничества. Новый король Италии, бородач с обликом северянина, тоже подчеркивал преемственность с римским прошлым, заявляя, что «способный гот желает быть подобным римлянину», но «только бедный римлянин пожелает уподобиться готу» [8]. Теодорих осваивал «римлянство» нетрадиционными способами. Его, сына знатного германца, с 7–8-летнего возраста учили лучшие наставники из Константинополя, после того как его взял в заложники император Восточной Римской империи Лев I (457–474 гг.) для обеспечения договора между римлянами и готами [9]. К тому времени, когда Теодорих сделался королем Италии, римское христианство уже стало ключевым элементом этой структуры власти. Облаченный в багровую мантию, он посещал базилики Святого Петра и Святого Павла, желая упрочить власть через ассоциацию с Римской церковью.

Готские короли Италии были христианами и могли копировать императоров Западной Римской империи, но во многом кардинально отличались от тех, кого свергли. Они не только пришли с восточных окраин Европы, с Балкан, но и были, в отличие от римских христиан, арианами – христианским течением с собственным отдельным сводом правил. Они видели в Иисусе Христе пророка, но не верили в его божественную сущность, считая человеком высочайшей нравственности. Принесенное в Италию готами, арианство послужит созданию самых замечательных произведений искусства и архитектуры на полуострове. Наилучшим примером того являлась готская столица Равенна. Там на потолке баптистерия выложен сияющей мозаикой светлый лик Иисуса, принимающего водное крещение от Иоанна Крестителя. Этот Иисус сохранился со времен Теодориха и до сих пор молод. Для готов-ариан эта красно-зелено-голубая с золотом гамма отражала их веру в Христа-человека. Такой Иисус мог быть молодым, возмужать и умереть, как любой смертный. Для Римской церкви учение ариан являлось ересью.

Невзирая на эти различия, готы терпимо относились к римским христианам. Теодорих позволял папам свободно окормлять души в городе и, как свидетельствует один из хроникеров, «ничего не предпринимал против католиков» [10]. В старости король даже призовет папу Иоанна I (523–526 гг.) в Равенну, где они вдвоем задумают первый за все время визит папы в Константинополь. При всех опасениях католиков на предмет арианства Иоанн отправится на Восток, к императору Юстину I (518–527 гг.), чтобы покончить с его противодействием арианской церкви [11]. Результаты миссии не устроили Теодориха, из-за чего Иоанна ждал мучительный конец: он был заморен голодом в одной из королевских тюрем. Но в конечном счете Иоанн был покаран за сговор с Константинополем, а не как римский христианин. Вдали от тюрем Равенны, на улицах Рима, религиозная терпимость готов была куда очевиднее. Христиане города свободно опускались на колени в своей базилике Санта-Мария-Маджоре, в то время как соплеменники Теодориха молились дальше по Виа Мерулана, в собственной церкви Сан-Северино [12]. Неподалеку от двух этих церквей ариане возвели скромную базилику Сант-Агата-де-Готи. Встроенная в городской ландшафт, она отличается тяжелыми гранитными колоннами, взятыми с древних имперских развалин. Внутри она поражает изысканным мозаичным убранством и росписями. В апсиде над широким нефом красовалось имя ее покровителя, готского полководца Флавия Рисимера VI: «FLA[VIUS] RICIMER. VI» [13].

* * *

При своей терпимости и спокойном величии эти триумфаторы, готские короли Италии, как будто выглядели непобедимыми. И все же к концу VI века камни с именем Рисимера будут сброшены со стены церкви Святой Агаты. Новые правители Рима оказались куда суровее. Смена власти была вызвана политикой императора Восточной империи Юстиниана I (527–565 гг.). Ему надоело присутствие готов в Западной империи, и он отрядил тысячи воинов для их изгнания с Апеннинского полуострова. Амбиции Юстиниана простирались гораздо дальше искоренения чуждой власти и веры. Мня себя Августом поздней Античности, он посягал ни много ни мало на всю бывшую Западную империю, жаждал захватить земли от Рима до юга Испании и севера Африки, чтобы присоединить их все к своему Востоку. К 554 году его войско закрепилось в Италии, хотя в последующие десятилетия многие первоначальные завоевания были утрачены [14]. Рим сотрясали войны, там трижды менялась власть, но Юстиниана ждал решающий триумф. В конце концов арианство было объявлено в Риме вне закона. В 592 году Сант-Агата была превращена в католическую церковь [15].

Теперь, когда на Западе воцарились императоры Востока, в Риме возобладали гербы и речения Константинополя. Утомленные войска Юстиниана, завершив войну с готами, опустили мечи, и на Порта-Аппиа, воротах в стене Аврелиана, от которых начиналась Аппиева дорога, появилась надпись на греческом, взывавшая к «милости Божьей», к святому Георгию и к еще одному восточному святому по имени Конон. Видимо, воины императора высекли эти слова, дабы уберечься от мести своих врагов [16]. Императоры Востока завладели столицей готов и их территориями в Италии вокруг Равенны. Но этим сходство двух режимов исчерпывается. Готские короли жили в Италии, а Юстиниан остался в Константинополе и правил издали, руками своих экзархов. Из Равенны эти посланцы императора надзирали за различными герцогствами, составлявшими итальянские владения Византии. Таким было и новое Римское герцогство, включавшее как центр города, так и его окрестности [17]. В начале VII века на Римском форуме будет воздвигнуто последнее сооружение. То была статуя восточного императора Фоки I (602–610 гг.), венчавшая колонну высотой более 13 метров [18]. Покрытый ослепительной позолотой Фока резко контрастировал с остальным форумом внизу, усеянным поверженными памятниками императорам Запада.

Папа ухитрялся сохранять свой авторитет в гражданской, пастырской и духовной жизни Рима. Городской ландшафт и теперь в значительной мере формировался римским христианством. Однако в последующие столетия некоторые римские легенды, пронизавшие ткань христианского города, полностью уступят место мифам, завезенным с Востока. Ручей, бежавший вдоль фасада церкви Сан-Джорджио-ин-Велабро у подножия Авентинского холма, всегда связывался в сознании местных жителей с римлянином святым Себастьяном. По традиции вода ручья считалась водой Большого сточного канала, куда император Диоклетиан (284–305 гг.) велел бросить тело раннего мученика после избиения дубинами до смерти, которое последовало за попытками – запечатленными на множестве живописных полотен – убить его выстрелами из луков. Однако к VIII веку церковь и ручей уже носили имя восточного святого, Георгия [19]. Тот тоже был жертвой Диоклетиана, но жителем востока империи, святым, известным и близким воинам константинопольского императора. К тому времени восточное влияние проявилось и совсем рядом с Тибром, в церкви Санта-Мария-ин-Козмедин. Известная еще в VI веке как «Скала грека», церковь выросла на пожертвования по повелению папы VIII века Адриана (772–795 гг.). Здесь переплелись римские и византийские традиции. Адриан вырыл под полом крипту, где покоились в нишах мощи римских мучеников. Прихожане же, убранство и само название (Козмедин) церкви наверху отчетливо отдавали Востоком [20].

Римские понтифики тоже приобретут восточный уклон в связи с растущим интересом византийских императоров к тому, кто именно занимал престол святого Петра. Будучи выборной монархией, папство уже являлось институтом, находившимся под растущим влиянием римского общества. В течение столетий способы избрания пап претерпевали изменения. Бывало, епископы Рима сами назначали себе преемников. В иные времена разыгрывалось соревнование. При готском короле Аталарихе (525–534 гг.) предпринимались кое-какие попытки обуздать коррупцию: попали под запрет тайные сговоры, были введены пределы трат в выборный период [21]. Когда возобладала Восточная империя, византийские императоры стали часто навязывать свои кандидатуры или по меньшей мере требовать для себя право вето. Ушла независимость Рима при выборе своего понтифика, папам приходилось заручаться одобрением Константинополя. В 678 году, с избранием Агафона (678–681 гг.), сицилийского грека, началась линия грекоговорящих пап. Многие из них выбирались по признаку своей способности тесно сотрудничать с императором [22]. Пока в Риме доминировали императоры Востока, они либо выдвигали в папы своих людей, либо принуждали пап действовать в русле политики Востока.

Когда же понтифики восставали против Константинополя, последствия бывали серьезными. Сильную руку Византии чувствовали даже папы с императорской поддержкой. Папа Теодор I был греком, его избрание поддержали экзархи. Однако, когда он выступил в 640-х годах против восточной интерпретации сущности Христа, империя не стала скрывать свою силу. Византийцы ворвались в его сокровищницу в Латеранском дворце, изгнали его соратников из Константинополя и осквернили главный алтарь папской резиденции в городе. Преемник Теодора Мартин I (649–653 гг.) ввязался в те же самые споры и умер пленником императорских солдат, сосланный на берег Черного моря [23]. В 654 году на папский престол взошел Евгений I (654–657 гг.), более склонный подчиняться императору, но и с его коронацией конфликт не завершился.

В 708 году папа Константин I (708–715 гг.) станет первым понтификом, назвавшимся именем первого императора этого восточного города. Он же окажется последним папой, побывавшим в Константинополе до 60-х годов XX века. И снова вспыхнули волнения из-за учения Церкви. Император Востока упорно, не гнушаясь даже кровопролитием, навязывал свою волю. В 692 году многие в Риме возмутились, когда собор в Константинополе осудил действия, считавшиеся у них нормой. Христиане Рима постились по субботам в Великий пост, женатых мужчин не рукополагали в священство, если они не отказывались от жен. В 692 году так называемые Трулльские эдикты «Пято-шестого» собора покончили с тем и другим, наряду с игрой в кости, подношением меда, винограда и молока на алтаре, а также трансвестизмом, процветавшим, по всей видимости, на факультете права Константинопольского университета [24]. Рим выступил против этих эдиктов. Но в 710 году император Юстиниан II (685–695, 705–711 гг.) напомнил об их обязательности и вызвал папу Константина в Константинополь, чтобы потребовать раз и навсегда признать эдикты [25]. Воспитанный в Тире (нынешний Ливан), Константин являлся порождением восточной культуры и, казалось, должен был пойти на компромисс с Востоком. Тех в Риме, кто и дальше упорствовал бы в сопротивлении, император покарал бы с примерной жестокостью. По пути папа Константин остановился в Неаполе, где встретился с экзархом Равенны Иоанном Ризокопусом. Тот находился на пути в Рим, отправленный туда императором с приказом перебить всех папских соратников, кто воспротивится его воле [26].

* * *

Сколько ни рассказывай об этом непрекращающемся конфликте и об этих вспышках варварства, еще поразительнее живучесть папства. Императоры, пытаясь разделаться с независимостью пап, проливали реки крови, но их старания давали лишь кратковременные результаты. Всего за год до возведения на форуме статуи императора Фоки папа Бонифаций III (607 г.) потребовал от императора признания Рима – а не Константинополя – центром христианской Церкви [27]. Папы знали, что в самом городе Риме они обладают более прямой властью, чем император, при всех громогласных заявлениях Константинополя. В важнейших местах города папы часто доказывали свое преобладающее влияние на Церковь и на мирскую жизнь, хотя официально там распоряжались император и его экзархи. В 609 году папа Бонифаций IV (608–615 гг.) якобы превратил Пантеон в христианскую церковь Девы Марии и Мучеников, свезя туда 28 телег выкопанных из катакомб мощей [28]. Часто можно прочесть, что это преобразование Пантеона, посвященного римским богам, символизировало триумф христианства над языческой религией. Но к VII веку христианство и так какое-то время уже преобладало в религиозной сфере Рима. К моменту этой трансформации Пантеон уже был не языческим храмом, а светским зданием, использовавшимся для юридических процедур [29]. Поэтому жест Бонифация не столько символизировал торжество христианства над язычеством, сколько был смелым заявлением о доминировании папы над светской властью императора в Риме. Даже если бы Бонифацию требовалось разрешение императора Фоки (как можно заключить из некоторых исторических сводок), вряд ли император смог бы помешать папе захватить здание, если бы тот этого захотел. Через два десятилетия папа Гонорий I (625–638 гг.) создаст церковь Сант-Адриано-аль-Форо на развалинах здания сената, построенного самим Юлием Цезарем. Некоторые камни Рима могли бы заговорить на греческом, языке Византии, но другие хранят память о решительном гласе римского понтифика.

Дерзость некоторых пап особенно явственно проявлялась в церквях Рима. Когда император Лев Исавр (714–741 гг.) решил в 726 году запретить поклонение иконам, папа Григорий III (731–741 гг.) рискнул жизнью и не стал выполнять его повеление. В Риме и в Равенне оно вызвало взрыв возмущения верующих, потому что объявляло вне закона прекрасные священные изображения и требовало их удаления [30]. Тысячи простых людей стекались в базилики и соборы Рима для поклонения иконам Иисуса, Марии и других святых. Среди жизненных тягот и забот религиозное искусство врачевало души, суля небесное блаженство. Папа Григорий II (715–731 гг.) был в этом заодно со своим народом. Его преемник Григорий III пойдет еще дальше. Мало того что он воспротивится императорскому эдикту, он еще и сделает свой бунт публичным. Полученные от императорского экзарха в Равенне Евтихия шесть колонн из замечательного черного оникса для святилища базилики Святого Петра папа использует как подставки для икон [31].

Григорий III исходил из своей религиозной убежденности и из солидарности с паствой. Знал он и о том, что папский авторитет опирается на религиозные традиции и на священные места Рима. К началу раннего Средневековья истории Петра и других мучеников, а также их мощи превратили город в могущественный духовный центр [32]. Верующих влекли туда не только иконы, но и облачения, скелеты, части тел христианских святых. Все это служило им не только напоминанием о нелегком прошлом их Церкви. То были инструменты святости, исцеления, даже прозрения. Представ перед душевнобольным дипломатом, Иоанн XIII – тот папа, который в 966 году подвергнет унизительным издевательствам префекта Рима, – дотронулся до него цепями, в которые якобы был закован святой Петр. Для всех присутствовавших в комнате в тот момент эти цепи обладали реальной врачующей силой, ибо касались почти за тысячу лет до этого кожи Петра. Христиане – от первых верующих на могиле Петра до императрицы Елены, раскопавшей в Иерусалиме Святой Крест Иисуса, – верили в святость и во все из нее проистекающее, что передается через конкретное место, близость и прикосновение. В Риме мощи святых мучеников, усеивавшие землю под ногами и во все большем количестве перемещаемые в храмы, наделяли папский престол ни с чем не сравнимой духовной силой.

Повсюду, от земель лангобардов до Британских островов, люди обращали взоры к Риму, его Церкви и истории, видя в том путь к обогащению своей духовной жизни. Еще в 631 году группа выходцев из Манстера на юге Ирландии потрясала святыми останками, затеяв спор о дате Пасхи. То были мощи из Рима, почитаемого ими как «главный город», где позднее они обсуждали ту же тему с греком, иудеем, египтянином и скифом на постоялом дворе близ базилики Святого Петра [33]. В ее тени собиралось много чужестранных паломников, не боявшихся частого падения черепицы с крыши. Для ирландцев Рим служил источником непререкаемого авторитета. Отстаивая истину, они клялись потом на святых мощах, привезенных домой, на свой овеваемый всеми ветрами западный остров. Увидев, как «совсем слепая девушка открывает благодаря этим мощам глаза, как парализованный начинает ходить и как демоны бегут без оглядки», богомольцы поняли, что мощи настоящие и, главное, что они установили правильную дату празднования Пасхи [34].

Итак, священные останки служили критериями истины. Им приписывали сверхъестественную силу очищения от греха и исцеления от хворей. Многие считали их особенно целебными, когда недуги вызывались грехом. Так произошло с немощью и с сыпью у прихожан епископа Григория Турского, выпекавших хлеб, собиравших сено и чинивших заборы по воскресеньям [35]. С распространением христианства по Европе верующие потянулись в Рим за священными предметами для алтарей своих церквей. В середине VII века Уилфрид, молодой аристократ из Нортумбрии, прервал религиозные штудии в аббатстве на острове Линдисфарн и подался в Рим. По пути на юг он ненадолго задержался в Кенте, потом переплыл во Францию и двинулся дальше, в Италию [36]. Вскоре после возвращения в Англию он станет епископом, а потом и важным английским святым. В начале своего пути Уилфрид являлся молодым человеком 20 с небольшим лет из мест, где христианство было еще относительно внове. Совсем недавно, в 595 году, папа Григорий I (590–604 гг.) повелел группе монахов с Целийского холма обратить язычников острова в христианство. Некоторое время в Англии не было своих святых, поэтому искать священные мощи приходилось в Риме. Там Уилфрид развернулся: он «каждый день бывал в храмах святых для молитв… и так много месяцев», заодно собирая священные останки [37]. Вернувшись в Рим уже как епископ в 680 году, Уилфрид занялся тем же самым – он «посещал святые места» и встречался с «особенными людьми», у которых купил «великое множество священных останков» [38]. Он подходил к делу вдохновенно, сознавая всю его значимость: снабжал каждое приобретение этикеткой с пояснением, «что это и какому святому принадлежало» [39].

Для Уилфрида и других христиан реликвии из Рима были важны и могущественны. Языческие храмы в ветреной северной Англии становились христианскими в силу одного их появления там. К IX веку император Священной Римской империи Карл Великий повелит, чтобы реликвии имелись в каждом алтаре каждой церкви всего христианского мира [40]. В Риме вырос бойкий рынок конечностей, внутренних органов, волос, зубов и ногтей, обеспечивавший ширящийся спрос. Реликвии, расползаясь по Европе, несли в себе частицы авторитета, присущего папскому Риму [41]. То была магнетическая сила. Многие выдающиеся деятели готовы были все отдать ради того, чтобы испустить дух на земле Рима. В 688 году 30-летний английский король Кэдвалла отказался от трона, покинул родной Уэссекс и отправился в Рим, на крещение к папе, вскоре после которого скончался. Молитвы Кэдваллы были услышаны: он умер всего через десять дней после прибытия в Рим и превращения в христианина. Кэдваллу, принявшего имя Петр, похоронили в базилике Святого Петра, облачив его в крестильную рубашку [42]. Преемник Кэдваллы на троне Уэссекса король Ине пойдет по его стопам: откажется от мирской власти, отправится для крещения в Рим и после этого будет мирно доживать свой век.

Однако святость Рима не препятствовала другим державам вторгаться в город. Папы и императоры того периода, может, и спорили на богословские темы, но у них был общий враг – лангобарды. Как писал лангобардский историк VIII века Павел Диакон, его народ пришел с холодного юга Скандинавии, через нынешнюю Германию, Австрию и Словакию [43]. К середине VI века они сместились еще дальше на юг. Зайдя в Италию, они потеснили и византийцев, и готов. Те продолжали воевать друг с другом, пока не оказались под пятой общего врага. К 571 году лангобардам уже принадлежала полоса земли на севере Италии от Турина на западе до Удине, включавшая нынешнюю Ломбардию. Они также захватили территорию от Сполето к северу от Рима до Бари у самого итальянского «каблучка». Иными словами, в их руках оказалась большая часть Апеннинского полуострова, хотя во власти Византийской империи оставались периферийные земли на севере и на юге, а также Равенна и Рим [44].

Рим и Константинополь часто объединялись для обороны этого укрепленного приграничья. При этом у папства не было, в отличие от империи, вооруженных сил, а власти Константинополя и Равенны часто направляли свои ресурсы на другие цели [45]. В 728 году, когда власти Востока все еще переживали волнения иконоборчества, лангобарды перешли в наступление на Рим. Папе Григорию II, тому, кто смело воспротивился императорскому эдикту, пришлось действовать дерзко: он потребовал встречи с самим королем лангобардов Лиутпрандом (712–744 гг.). На золотых монетах Лиутпранда красовался монарх в величественном одеянии и в диадеме, воплощении славы, которую он стремился распространять все дальше и дальше. Этого безжалостного вояку и решительного вождя папа Григорий не мог пригласить в Рим, поэтому их встреча произошла севернее, среди холмов, в городке Сутри.

При переговорах с глазу на глаз с этим бичом Апеннин папа не мог положиться ни на оружие, ни на традиционную дипломатию. Его сила проистекала только из авторитета епископа престола святого Петра, и ее хватило, чтобы потребовать ухода Лиутпранда с земель, откуда он угрожал Риму. Король лангобардов совершил неожиданный поворот и согласился. Он был готов отдать завоеванные земли папе, лишь бы не императору Константинополя. Технически Сутри не был частью владений Церкви, а папа был подданным Византийского императора. Но для Лиутпранда притязания императора ничего не значили. Он изъявил готовность отдать территории только в качестве «дара благословенным апостолам Петру и Павлу» [46].

На одной стороне монеты Лиутпранда был изображен светский завоеватель, зато на другой – святой архангел Михаил со щитом и крестом. Этот святой приветствовал Григория Великого и его паломников с верхушки мавзолея Адриана. Во времена Григория лангобарды являлись арианами, как и готы. Но ко временам Лиутпранда они уже стали католиками, единоверцами Римской церкви. Сам Лиутпранд был глубоко религиозен, во всех землях лангобардов он неустанно украшал церкви и насаждал религиозное благочестие [47]. Но у Григория II все равно не было уверенности, что набожность лангобардов приведет их в лоно папства. Рискнув в Сутри, он убедился, что недосягаемое величие его первоапостольского сана позволяет преодолевать привычную политическую динамику, вытекающую из силы большинства, и заключать новые союзы на основании уникального положения наследника святого Петра.

* * *

Мировое значение Рима предоставляло Григорию II и другим папам рычаги для переговоров с такими державами, как лангобардская, даже там, где терпели поражение императоры и их посланники. В конце VIII века это же позволит папам нанести поражение армиям лангобардов. На этой почве произрос союз, сделавший папство небывало могущественным.

Папа Стефан II (752–757 гг.) пойдет по стопам Григория, отправив послов для переговоров с лангобардами, занявшими Равенну и опять продвигавшимися к Риму. На переговорах с папой король лангобардов Айстульф быстро раскрыл свои намерения. Он был готов обсуждать судьбу Рима, но не Равенны. Для Айстульфа, как и для Лиутпранда, Уилфрида, Кэдваллы и многих других, Рим был особым случаем, священным городом, которому в дипломатических целях можно грозить, но не захватывать. К Равенне допустимо было относиться совершенно по-другому, просто как к городу. Папа Стефан попробовал заступиться за свою «заблудшую овцу», но безрезультатно [48]. Он даже не мог положиться на помощь императора Константина V (741–775 гг.), официально считавшегося его светским владыкой. Император увяз в более насущных проблемах у себя в Константинополе, воюя с тюрками-болгарами и с исламским Аббасидским халифатом [49]. Отвернувшись от взбаламученного Востока, папа Стефан стал искать помощи на Севере. Его взгляд упал на Франкию, королевство, раскинувшееся на территориях современной Франции, Германии и Центральной Европы.

15 ноября 753 года, когда уже начиналась зима, Стефан II пошел на штурм опасных горных перевалов в Альпах. То, чего он добьется, достигнув королевства франков и встретившись с их королем Пипином Коротким (751–768 гг.), преобразит историю Рима и всей Европы. Исторические хроники противоречат одна другой, рисуя поворотные переговоры: неясно, кто перед кем простерся первым [50]. По некоторым свидетельствам, Пипин отправил вперед своего 12-летнего сына Карла, чтобы тот, преодолев сотню километров, встретил папу и проводил его в их дворец в Понтьоне на северо-востоке Франции [51]. Ныне от этого большого дворца не осталось ничего, кроме одинокого указателя в пустом поле, зато юноша, приведший туда Стефана в декабре 753 года, вошел в мировую историю как Карл Великий. В течение без малого 50 лет Карл Великий (768–814 гг.) будет первым и самым прославленным императором Священной Римской империи. Зерна его взлета будут посеяны во время визита Стефана. В то время судьба сына Пипина вряд ли была самой насущной заботой папы: ему предстояло тягостное ожидание решения Пипина в Понтьоне, а потом в Сен-Дени. Наступила весна, снег уже давно сошел, когда Пипин согласился наконец вступить в войну против лангобардов в Италии. На сей раз защитниками Рима и наследия святого Петра окажутся франки. Они же передадут Святому престолу бывшие территории византийцев и лангобардов до Равенны и далее, превратив пап раннего Средневековья в хозяев земель небывалых прежде размеров.

Вместе с землями приходит власть. Римским папам это было слишком хорошо известно. Когда император Лев Исавр решил в 732 году наказать Григория II за непокорность, то с целью урезать папскую власть он лишил Святой престол влияния в итальянских областях Реджо, Сицилия и Сардиния, а также в Греции: в Афинах, на Крите, в Никополе, Патрах и Салониках [52]. Теперь, спустя 20 с небольшим лет, папа Стефан II порвал с Византийской империей, где правил Лев, и заменил прежний восточный союз пап новой сделкой с франками. Благодаря этому папы получили земли, а с ними новую власть. Когда Пипин после года военных действий и дипломатии одолел наконец короля лангобардов Айстульфа, в руках у пап оказалось то, из чего потом вырастет Папская область [53]. Протянувшись от римского порта Остия до Анконы на восточном побережье Италии, эти территории обеспечат папе безусловный политический статус. Они послужат основой переговоров между папой и политическими властителями, от Пепина и Карла Великого в VIII веке до фашистского диктатора XX века Бенито Муссолини (1922–1943 гг.).

При этом у папы была козырная карта, которой он побивал их всех: его власть над своими землями была не только мирской, но и религиозной, первоапостольской, небренной. Папа Стефан сразу это понял и пошел с козырей, чтобы сцементировать новый союз и придать ему блеска. В 754 году, еще до того, как ему гарантировали Рим и другие территории, Стефан выразил свою признательность Пипину тем, что миропомазал его королем франков и объявил патрицием римлян. Второй титул, несколько туманный, говорил о Пипине как о протекторе прославленного древнего города. После смерти Пипина в 768 году мантия и корона перешли к Карлу Великому. В Рождество 800 года папа Лев III прибегнет к своему первоапостольскому авторитету и преподнесет Карлу Великому еще один, небывалый, дар. Под сводами базилики Святого Петра он миропомажет короля франков наследником великих августов – первым императором Священной Римской империи. Тот в благодарность передаст папе дополнительные земли на Апеннинском полуострове.

Теперь Рим и вправду воссиял папским престижем. Воздвигнутая в конце VIII века по повелению папы Адриана I церковь Санта-Прасседе служит монументальным подтверждением этого значимого перехода. Ее фундамент, как всегда, омыт кровью мучеников: церковь задумывалась как святилище священных мощей Пуденцианы и Пракседы, сестер, замученных в II веке. Считается, что они были дочерями римского сенатора Пуденса, первого римлянина, обращенного святым Петром в христианство. В XVII веке церковь в честь Пуденцианы неподалеку от Санта-Прасседе украсят мраморными изображениями губок, которыми сестры промокали кровь римских мучеников. Вера Пуденцианы стоила ей в правление Антонина Пия жизни – традиция гласит, что Пракседа не выдержала насилия и страданий.

20 июля 817 года папа Паскаль (817–824 гг.) начал новый проект: к останкам сестер, покоящимся в древних римских саркофагах в недрах Санта-Прасседе, должны были добавить кости других святых. Раскопав захоронения епископов, дьяконов, священников и простолюдинов, умерших за свою христианскую веру, Паскаль достал из катакомб приблизительно 2300 скелетов и захоронил их в стенах новой церкви. Теперь, полная мощей, озаренная свечами, мерцающая золотыми, лазоревыми, оранжевыми и зелеными мозаиками, Санта-Прасседе провозглашала триумф Церкви мучеников, а также Церкви – современницы Паскаля. Христианские здания, построенные на средства императоров Священной Римской империи, отображают период напряженного творческого обновления, которое получит название Каролингского возрождения, по имени Карла Великого. Церковь Санта-Прасседе свидетельствовала как о пышном материальном и культурном богатстве, так и о могуществе папы. На мозаике в ее апсиде Паскаль держит в руках модель церкви, стоя плечом к плечу с Петром, Павлом, Пуденцианой и Пракседой. Над ними, в небесах, значится его имя, Паскаль, вписанное в вечность.

* * *

Альянс со Священной Римской империей сделал папский сан небывало завидным. Подобно императорам Востока в прошлом, императоры Священной Римской империи принимали теперь участие в решениях о том, кому занимать трон римского папы. На протяжении целой эпохи они утверждали новых понтификов и вмешивались, когда имели предпочтительного кандидата. Система была недурна до тех пор, пока в самой империи не наметились линии раскола. При Карле Великом его владения хорошо управлялись, были зажиточными и, самое главное, едиными. Но не прошло и двух поколений после его смерти в 814 году, как империя распалась [54]. На месте Священной Римской империи возникли Средняя, Западная и Восточная Франкии, а также отдельное Королевство Италия. Теперь корона Священной Римской империи стала выборной. Ослабление и раскол Священной Римской империи позволяли римлянам проявлять больше самостоятельности при выборе нового папы. В прошлом в выборе периодически участвовал народ Рима. Даже в период византийского влияния папа Иоанн V (685–686 гг.) был якобы выбран «всем населением» [55]. Теперь могущественные римляне занимались манипуляциями и откровенно игнорировали имперское вмешательство. Вскоре соревнование за престол святого Петра погрязло во мздоимстве и интригах.

Даже мертвым нельзя было уклониться от амбиций и тщеты, в которых тонул папский двор. В 897 году тело папы Формоза I (891–896 гг.), скончавшегося семь месяцев назад, выкопали из могилы, усадили в кресло и подвергли суду в Латеранском дворце [56]. Председательствовал на допросе папа Стефан VI (896–897 гг.); мертвое тело обвиняли в узурпации «римского престола из честолюбия» и в захвате папского трона ради личной выгоды [57]. Честь безмолвного смердящего трупа защищал дьякон. Никто не удивился, когда суд признал обвинения обоснованными, мертвого папу – виновным. С него сорвали одежду, пальцы, которыми он благословлял римлян, отрубили, все его действия в качестве папы объявили отмененными.

Суд над Формозом и его наказание являлись невероятной крайностью. Однако вряд ли он был неповинен в политиканстве. Служа с 864 года епископом Порто-Санта-Руфина, он старался избраться епископом Болгарии, для чего попытался добиться расположения короля страны Бориса I, находясь там с визитом [58]. Тогдашний папа Николай I (858–867 гг.) также замечал притязания Формоза на Святой престол. Обвинение было тяжким, ибо подразумевало циничное стремление Формоза к сану и, что еще хуже, возможность узурпации. Завоевав в 891 году папскую тиару, он короновал князя Сполето Ламберта как соправителя Священной Римской империи на пару с его отцом Гвидо [59]. Вскоре после этого, выстраивая еще более удобный альянс, Формоз короновал той же самой императорской короной Каролинга, Арнульфа Каринтийского. В 896 году он подбил своего нового союзника вторгнуться в Италию ради получения обещанного приза [60]. По мнению некоторых, так называемый Трупный синод преследовал цель посмертного наказания Формоза за измену и подтверждения прав Ламберта как законного императора. Независимо от цели, макабрический суд указывал на то, что политическая власть пап может как возвеличить, так и дискредитировать папский сан. Пап – как живых, так и мертвых – можно было превращать в подспорья для достижения политического статуса как внутри иерархии Римской церкви, так и вне ее.

К X веку семьи римской элиты стали проявлять все больше заинтересованности во влиянии папства. Кланы, такие как Крессенци и Теофилатти, яростно сражались за престол Петра. При этом растущая светская власть пап означала рост их важности для обыкновенных людей. Именно по этой причине римляне часто брали ситуацию в собственные руки, поддерживая таких людей, как префект Петр, которого Иоанн XIII водрузил на осла в 966 году. Из поступков Иоанна следовало, что рост интереса к папскому сану может иметь развращающий эффект. Современники кричали о тлетворном влиянии таких аристократов, как Феодора, жена Теофилакта, графа Тускула, области близ Рима. Теофилакт и Феодора являлись, конечно, политическими манипуляторами [61]. В первые десятилетия X века они присвоили себе древние титулы «консул» и «сенатрикс» и сотрудничали с герцогом Сполето Альберико I с намерением возглавить политическую и церковную власть в Риме. В 904 году они усадили на престол святого Петра своего кандидата, Сергия III (904–911 гг.), насильственно навязав свою волю при выборах и занимаясь тем же самым впоследствии.

В арсенале элиты грубая сила сопровождалась, судя по всему, таким оружием, как секс. Повествуя о тех временах, церковный деятель Лиутпранд Кремонский поносил Феодору как «совершенно бесстыжую проститутку», принуждавшую одного из пап «совокупляться с ней снова и снова» [62]. Схожие обвинения предъявлялись ее дочери Марозии. Лиутпранд обвинял ее в соблазнении Сергия III и в рождении от него сына, который в дальнейшем сменил своего отца в качестве папы Иоанна XI (931–935/936 гг.) [63]. Неудивительно, что историки, ссылаясь на труды Лиутпранда, называют те времена «порнократией» или «царством шлюх». Но, как ни захватывающе он писал, верить ему необязательно. Как многие вовлеченные в тогдашнее политиканство вокруг пап, он исходил из далеко не чистых побуждений. У него был личный и политический интерес очернять семью Теофилатти, ища благосклонности императора, с которым те соперничали.

Политический переворот в Италии приведет к неудаче некоторых пап-политиканов, но сначала ситуация должна будет достигнуть точки перелома. В 962 году Рим опять оказался под угрозой нападения вооруженного врага. На сей раз это был Беренгар II (950–964 гг.), король Италии и маркграф Ивреи, области в гористом северо-западном углу Апеннинского полуострова. После смерти прежнего короля Италии в 950 году Беренгар приспособил корону себе на голову, хотя не носил императорского титула, часто сопровождавшего королевский. В 959 году он взялся расширять свои владения, посягая на Папскую область [64]. Папа Иоанн XII (955–964 гг.) взывал о помощи из-за Леониновой стены, возведенной вокруг базилики Святого Петра после нападения сарацин. По свидетельству Лиутпранда, Иоанн слал отчаянные мольбы королю германцев Оттону I, прося его «уберечь самого папу и его оплот, Римскую церковь, от клыков тирана» [65]. В феврале 962 года Оттон освободил папу и Рим от армии Беренгара. После столетия с лишним власти раздробленных франков Оттон был коронован короной Священной Римской империи в базилике Святого Петра. Его правление продолжится до 973 года. Как и императоры до него, Оттон объединил территории и расширил земные владения папы. В обмен он требовал, как обычно, присяги на верность и решающего голоса при выборах папы. Однако золотой век Карла Великого ушел в прошлое, в Риме многое изменилось. Папы тех времен были достойными переговорщиками, теперь же они превратились в бессовестных политиканов. Иоанн XII, напуганный требованием императора, вообще отказался предоставить ему право голоса при выборах папы. После этого он пошел на подлую измену, заключив сделку с посланниками Беренгара II, ради сокрушения которого раньше призвал Оттона [66].

На этот раз папа зашел слишком далеко. Иоанн XII падет жертвой собственной алчности. Оттон изгонит папу из Рима и усадит на его место нового понтифика, Льва VIII (963–965 гг.) [67]. Иоанн не отступал: он вернулся, чтобы прогнать из города своего преемника, но вскоре после этого умер – по словам Лиутпранда, от ран, нанесенных ему в постели замужней женщиной. Хроникеры того времени нисколько не были удивлены недостойной кончиной Иоанна. Этот папа был как-никак внуком Марозии, скандальной дочери Теофилакта и Феодоры, якобы родившей от папы Сергия III папу Иоанна XI.

Данное семейное древо взрастило и других пап. Соперничающие аристократические кланы проталкивали собственных кандидатов. Под шумок распри Оттона и Иоанна одна из римских фракций положила глаз на кардинала Бенедикта, примерив его на престол Петра. После смерти Иоанна его спешно избрали, но так же быстро изгнали, чтобы Оттон мог снова усадить на папский трон своего союзника Льва VIII [68]. Римляне, поддерживавшие Бенедикта, пришли в неистовство. Ведь аристократические партии Рима уже привыкли оказывать некоторое влияние на судьбы Церкви. В конце концов, именно прозвучавшие по всей Италии громкие голоса привели к отмене решений Трупного синода и к достойному погребению Формоза в базилике Святого Петра. Они же покарали папу, взявшегося судить труп. Стефан VI был похищен, брошен в застенок и летом 897 года задушен [69]. Казалось, что с вмешательством императора Оттона в конце X века эти мрачные времена подошли к концу. Но при выборах каждого папы на кону стояло столь многое, что мраку еще рано было рассеиваться.

* * *

В папской истории Средневековья встречались не только черные страницы. Некоторые папы пытались всерьез бороться с разложением Церкви. К середине XI века папа Григорий VII (1073–1085 гг.) предпринял ряд мер, получивших название «реформы папства»: то были усилия по восстановлению достоинства и чистоты Церкви как таковой [70]. Используя синоды, диспуты и даже диктат, Григорий боролся со злоупотреблениями в Церкви, пытаясь вернуть ее к идеалам монашества и заодно реформировать сами монастыри [71]. Первостепенное значение имело его неприятие манипуляции церковной властью со стороны светских деятелей: должности больше не могли покупаться, священники больше не могли жениться, императоры больше не могли выбирать пап. Возможности императоров при выборе пап были сведены к минимуму уже в 1059 году, когда процесс был передан в руки могущественных кардиналов [72]. Со временем монархов отстранят даже от выбора собственных епископов. Взявшись за дело с энергией и решимостью, Григорий стремился нарушить связи между светскими властями и Церковью Иисуса Христа. Его реформа имела целью излечить Рим от низости и политиканства. Но, как ни парадоксально, он мало что сделал для уменьшения вовлеченности в политику самих пап. Фактическим подрывом влияния светских деятелей, способных умерить амбиции пап, его реформа только усилила могущество и независимость последних.

Праздник святой Пракседы в 1118 году папский Рим встретил почти не изменившимся – в городе было два папы: Григорий VIII, сидевший в Латеранском дворце, и Геласий II, служивший мессу в церкви Санта-Прасседе [73]. Такая ситуация высвечивала проблему, столетиями преследовавшую Рим. Папу Григория усадил на трон Генрих V, выбранный императором Священной Римской империи, его поддерживала римская семья Франжипани, достаточно могущественная, чтобы устроить себе цитадель на двух этажах Колизея [74]. Когда в Риме единогласно выбрали не Григория, а Геласия, Франжипани прибегли к силе оружия. Захватив Геласия, они погрузили его на повозку и отправили в заточение. Узнав об этом, враждебные Григорию римские аристократы возмутились и освободили Геласия. Он был их папой. Но история далеко не закончилась: узнав, что Геласий служит мессу в Санта-Прасседе, церкви, выстроенной на их территории, Леоне и Сенсио Франжипани обнажили мечи и поспешили туда по узким улицам.

Однако в Риме все еще могло возобладать чувство единства. В 1118 году в Санта-Прасседе оно оказалось превыше распри из-за папы Геласия и императорского понтифика Григория VIII. Прибежав туда, Франжипани вступили в бой с Крессенти, сторонниками Геласия. В разгар схватки Геласий нырнул в темный ближний проулок. Поняв, что их ставленник улизнул, Крессенти предложили Франжипани перестать драться, коль скоро папа, из-за которого вспыхнул весь сыр-бор, сбежал, а они сильно утомились. Неважно, за кого римляне – за папу Геласия или за прислужника императора Григория, – в конечном счете «все они, так сказать, родственники» [75].

Спустя пару-тройку десятилетий, в 1143 году, единство римлян и их усталость от папских интриг достигли вершины. В том году римляне поднялись против произвола самого папы, учинив бунт. Грабя башни, где жили аристократы и некоторые кардиналы, и штурмуя Капитолийский холм, они устроили настоящую народную революцию. Власть над городом временно стала коллективной, принадлежа, как в Древнем Риме, сенату из 56 человек. Его предводителем стал Джордано Пьерлеони, аристократ, семейство которого соперничало с Франжипани. Это он повел бунтующие массы из Рипа и Трастевере на берегу Тибра [76]. Народ, уставший от продажности пап и интриг аристократических фракций, добился, чтобы у папы больше не было политической власти. Переломный момент наступил тогда, когда политические цели папы Иннокентия II (1130–1143 гг.) вошли в противоречие с планом римского народа захватить городок Тиволи среди холмов по соседству [77]. Предвидя поражение, жители Тиволи принесли клятву верности папе. Тот в ответ подчинил городок себе. Папа Иннокентий использовал свою мирскую и духовную власть для удовлетворения собственной алчности, подрывая при этом силы народа и возможности секулярных кругов Рима. Когда бунтовщики учредили на Капитолийском холме новый сенат, Иннокентий от шока слег и вскоре скончался. Восстановив полномочия старинного сената и народа Рима (SPQR) как более представительной власти, римляне праздновали возрождение древней республиканской эры.

* * *

К XII веку уже казалось, что амбиции папы могут зиждиться только на воле народа Рима, выраженной предводителями аристократии или плебейской массой. После революции 1143 года потребуется 45 лет, чтобы в Риме опять появился понтифик. Много десятилетий пап выбирали, но они не заходили в город. После смерти Иннокентия новый папа Луций II (1144–1145 гг.) попробовал было взять Рим военной силой. Его войско было разбито, а сам он погиб от ранения камнем в голову. Преемник Луция Евгений III (1145–1153 гг.) сумел сговориться с республиканским режимом, или Римской коммуной. В Рождество 1145 года он вступил в город, но к весне его там уже не было. Он не возвращался три года и появился опять только для отлучения от церкви Арнольда Брешианского, сменившего Пьерлеони в роли предводителя римского бунтарского движения [78]. Папа Адриан IV (1154–1159 гг.), единственный в истории папа-англичанин, тоже, надев тиару, попытается вернуть себе город. Как часто бывало раньше, ему понадобится для этого помощь светской власти. В 1154 году на императорский трон метил германский король Фридрих Барбаросса, прозванный так за ярко-рыжую бороду. Как многие до него, он был готов оказать военную поддержку в обмен на коронацию императором в Риме. Но альянс получался неуклюжим. Средневековое папство было замарано разложением. Императору не захотелось следовать обычаю – смиренно держать поводья папского коня. Но в конце концов Барбаросса согласился поступить в традиции римского первоапостольского наследования: он подержит поводья, только не для папы Адриана, а «для святого Петра» [79]. Вместе папа и Барбаросса будут судить, приговорят к казни и сожгут Арнольда Брешианского, чей пепел будет затем высыпан в воду Тибра. То была символическая победа, не вернувшая Адриану IV чаемый престол. Стоило ему возложить императорскую корону на голову Барбароссы в базилике Святого Петра, как улицы опять содрогнулись от бунта, вспыхнувшего на сей раз из-за казни Арнольда Брешианского.

В конце концов папа будет навсегда водворен в Рим, но только на народных условиях. По Пакту о согласии от 1188 года римляне воссоединялись со своим понтификом, теперь это был Климент III (1187–1191 гг.). Тот снова становился хозяином в своих владениях. Однако власть его была ограниченной: папа мог править при наличии сената; никогда уже понтифику не помешать римлянам взять Тиволи [80].

Можно спросить, зачем римляне согласились принять папу обратно после всей смуты и гниения предыдущих веков. Они гордились своей республиканской системой и наследием Древнего Рима. Это было заметно на улицах города, где выросли такие огромные здания, как Каса-ди-Крессенцио – коллаж из капителей, статуй и надписей, собранных на древних развалинах. Однако Климент был исполнен решимости, да и народ уже настрадался без предводителя с настоящим авторитетом. Провал протяженностью в века усложнил учреждение действительно сильного республиканского строя. Вожди, подобные Пьерлеони и Арнольду Брешианскому, могли возвышаться и низвергаться благодаря своим личным свойствам. Как написал тогдашний хроникер, «народ передавал им собственную власть» [81]. С папами все было иначе. Сплавленный с городом благодаря своей первоапостольской сущности, поддерживаемый деяниями и гибелью святых прошлого, папский сан имел опорой куда более твердую почву, хотя отдельные папы могли ее не иметь. В конце концов римляне признали, что город и папство находятся в неразрывной связи. В предстоящие века они еще острее ощутят крепость этой связи. Город столкнется с экзистенциальным кризисом, почти на 70 лет оставшись без своих пап. Но что такое папство и Рим друг без друга?

5

Между Авиньоном, Вавилоном и Римом

7 апреля 1378 года для 16 кардиналов выдалась бессонная ночь в базилике Святого Петра. Назавтра им предстоял тяжкий труд: папа скончался, и они должны были выбрать наследника. Это часто оказывалось противоречивой задачей, но в этот раз им было особенно трудно. Рим за пределами Ватикана был неспокоен. Систерский аббат нарисовал неприглядную картину города, в котором везде где ни попадя, даже у базилики Святого Петра, размахивали «топорами, мечами и прочими палаческими инструментами» [1]. Символы смертной казни были призваны удерживать толпу в узде. Однако у входа в зал конклава все равно колыхалась грозная толпа, пытавшаяся оттолкнуть поспешно собранную разношерстную стражу из аптекарей, лодочников и возчиков [2]. Сначала стража держалась, потом рассыпалась, и двери рухнули от натиска толпы, которая бросилась разорять склады, давиться на бегу мясом, жевать овощи, напиваться. Под ноги бегущим хлынуло разлитое вино. Даже кардинальские кельи не избежали разграбления [3]. Однако, вопреки видимости, люди, бежавшие по конклаву, не являлись безумной толпой. Кардиналы, испуганно забившиеся в кельи, слышали ясное послание: «Мы хотим римлянина, по крайней мере итальянца, не то, клянемся ключами святого Петра, мы перебьем, изрежем на куски этих французов и иностранцев, начиная с кардиналов» [4]. В 1143 году римляне свергли понтифика, а теперь им понадобился свой папа. Главное, им был нужен папа, преданный городу Риму.

Крики в пользу папы, раздававшиеся ночью 7 апреля 1378 года, могут шокировать, если помнить, сколько гнева было излито на понтификов в революцию 1148 года. Более того, за несколько лет до конклава некоторые из самых убедительных уст и перьев Италии обрушивали громы и молнии на престол Петра, кляня пап как погубителей Рима. Тосканский поэт Петрарка гневно клеймил понтифика, называя его «вавилонской блудницей». В 1341 году Петрарку произвели в почетные граждане Рима, увенчав лаврами во Дворце сенаторов на Капитолийском холме. Были и другие бесстрашные критики. Данте Алигьери тоже проклинал ненасытность пап, которым вечно не хватало личной и политической власти. В своем «Раю» он бичевал папство устами самого святого Петра. Из-под пера Данте выходили инвективы основателя Церкви в адрес действующего понтифика Бонифация VIII (1294–1303 гг.), узурпатора, превратившего кладбище в базилике Святого Петра в «зловонную сточную канаву, полную крови» [5]. Для Данте Рим был теперь местом, где счастье было доступно одному дьяволу.

В XII–XIII веках предпринимались попытки повысить престиж папства. Соглашение 1188 года отчасти заделало дыру между папами и народом Рима, подорвав политическую власть понтификов и лишив их возможности препятствовать территориальным устремлениям их народа. Впрочем, еще раньше папа Григорий VII (1073–1085 гг.) провалил попытку унять циничную корысть папства. Он вычистил авгиевы конюшни мздоимства, олицетворяемые такими фигурами, как Феофилакт и Марозия. Но, подобно Гераклу, Григорий так и не дождался вознаграждения за свои труды, хотя удалил шлак, оставшийся после тысяч других. Дело в том, что, усилив власть папы в религиозных делах по сравнению с властью светских князей, Григорий расширил папскую власть над Римской церковью и почти во всех уголках христианского мира. После десятилетий разногласий даже император Священной Римской империи согласился, что папы обладают наивысшей властью при выборе предводителей Церкви.

Во всей Европе воздействие григорианской реформы стало глубоким и очистительным. Знатоки канонического права в монастырях и дворцах сочиняли хвалы папскому верховенству [6]. В новых университетах континента студенты развивали эти идеи в исследовательских работах. В переполненные города папскую доктрину несли доминиканцы и другие новомодные проповедники [7]. Люди, вдохновляемые их проповедями, платили налоги на Крестовые походы и сами записывались в крестоносцы, чтобы прогнать ислам с земель, по которым ступал Иисус [8]. Папы и дальше укрепляли главенство над Церковью, разрабатывали правила выборов пап и новые системы налогообложения, чтобы обеспечить средствами папскую власть с ее нарастающим централизмом. Папа Иннокентий III (1198–1216 гг.) формулировал свою власть напрямую, выразительными метафорами. Он владел двумя мечами, духовным и светским. Себя он мнил слепящим солнцем, озарявшим императорскую луну, способную лишь отражать чужой свет. Вместе с властью пап увеличивался размер и вес их головного убора. Именно тогда характерная яйцеобразная тиара, бывшая епископская митра, превратилась в две и даже в три короны [9]. Унизанные рубинами, изумрудами и сапфирами, рассыпанными по золотому кружеву, три венца тиары символизировали множественность папских царств.

На некоторых подобное действовало как красная тряпка на быка. К таким принадлежал Данте, хотя он возлагал вину не на Григория, а на императора Константина (306–337 гг.). Данте утверждал, что император превратил папство в чудище, поймав Церковь в капкан мирской власти [10]. Папская власть тревожила сердца не в одной Италии. В Англии философ и францисканский монах Уильям Оккам сочинил целую серию инвектив, обвиняя пап в «самых вопиющих грехах и беззакониях» [11]. Растущая власть пап над Церковью не избавляла их от столкновений со светскими властями, ведь теперь понтифики были призваны вмешиваться, когда светская власть пыталась воздействовать на вопросы, находившиеся всецело в папской юрисдикции. Более того, папы стремились формировать мир политики. Папы прошлого всего лишь совершали миропомазание уже избранных политических лидеров, а Иннокентий III всерьез управлял выборами императора Священной Римской империи [12].

В период, предшествовавший конклаву 1378 года, в политической борьбе преобладал конфликт с французским королем, втянувший римского понтифика в самую гущу суетности. Когда Петрарка, Данте и Уильям Оккам осуждали римского папу, он даже не жил в городе святого Петра. В то время он вершил свою первоапостольскую власть из Авиньона, города в королевстве Арелат[5], что в юго-восточном углу современной Франции. Пап заманило на север желание умиротворить французского короля Филиппа Красивого (1285–1314 гг.). Они пробыли в Авиньоне более 60 лет, так как возвращение в Рим, с его народными выступлениями и междоусобицами баронов, выглядело еще менее заманчивым. Тем временем критика пап нарастала: люди возмущались тем, что они пренебрегают Римом, центром христианского мира. Вымышленные князья Данте, пившие кровь верующих, подражали римским баронам, развязавшим в отсутствие пап жестокую войну за власть. Многие колкости были направлены на суетность пап, явно усилившуюся в Авиньоне. Для возмущенных авторов авиньонское папство явилось апофеозом разложения папского сана, последней ступенькой на длинной лестнице вниз.

Накануне конклава 1378 года ситуация в Риме сложилась отчаянная. Люди не стали вдруг слепы к изъянам пап, многие относились к ним точно так же, как их самые непримиримые критики. Однако, подобно римлянам, подписавшим Пакт о согласии в 1188 году, даже они были убеждены, что только папа способен решить проблемы, созданные его предшественниками. Когда папство находилось в Авиньоне, центр христианского мира изнывал от отсутствия духовного лидерства. Однако папа превратил себя в пешку французского правителя, иностранца. Когда папство оказалось оторванным от престола святого Петра, расстояние очень быстро подкосило и город, и сам папский сан. Даже при обладании мирской и духовной властью положение папы по-прежнему опиралось на его роль епископа Рима. Зависимость была взаимной. Характер, экономика, общество и культура этого города развивались на античном фундаменте рука об руку с появлением пап. Церкви, ремесла и торговля, улицы, дворцы и учреждения находились в формирующей зависимости от иерархии, ограничений, догм приверженцев Церкви. Когда папу оторвали от ткани Рима, город содрогнулся. После 69 лет отсутствия папы не приходится удивляться тому, что люди надрывали глотки за стенами конклава, требуя вернуть им духовного кесаря.

* * *

Жизнь папы вне Рима не являлась чем-то неслыханным. Народные волнения, личные предпочтения, эпидемии и «дурной воздух» часто гнали пап из Рима, но из этого, по-видимому, никогда не выходило ничего хорошего. Между 1100 и 1303 годами папы провели больше половины времени – примерно 122 года – вне Святого престола, часто скрываясь неподалеку, например в горном городке Орвието [13]. Городок – скопление желтых домиков на горе вулканического пепла – пришлось приспосабливать для частых визитов столь знатного гостя. После 1290 года в Орвието появился епископский дворец и высокий готический собор с позолоченными фигурами святых на фасаде и с цветными витражами. Орвието и другие города, дававшие приют странствующим папам Средневековья, входили в орбиту Рима ввиду их принадлежности к Папской области. До бегства в XIV веке папам случалось искать убежища еще дальше: во Флоренции, Неаполе, даже в Провансе. Но при всем том никогда не создавалось впечатления, что папы покинули Рим навсегда; за долгие десятилетия авиньонской ссылки впечатление сложилось именно такое.

По иронии судьбы, драма, заставившая папу покинуть Рим надолго, произошла не в папском городе Риме, а в Ананьи, одном из привычных убежищ пап в XII–XIII веках. Во времена империи Ананьи являлся прохладным безмятежным местом, настоящим раем для таких императоров, как Септимий Север (193–211 гг.) и Каракалла (198–217 гг.), – образцовый летний курорт, где приятно отдохнуть от жарких людных улиц Рима [14]. Еще в 400-е годы Ананьи обзавелся собственным епископством. К IX веку тамошний храм языческой богини земледелия Цирцеи снесли и заменили христианским собором. Римские аристократы тоже ценили чистый воздух и спокойные улицы Ананьи, по мощеным улицам которого перемещалось совсем немного народа по сравнению с густыми толпами у них дома.

К началу XIV века на город стал предъявлять претензии род Каэтани. Этот новый баронский клан состязался с кланами Колонна, Капоччи и Конти за дворцы и влияние в Риме [15]. В 1294 году Каэтани одолели своих более старых и почтенных соперников в борьбе за место на вершине общественной и политической иерархии Рима. Тогда представителя этой семьи, Бенедетто, выбрали папой, он принял тиару как Бонифаций VIII (1294–1303 гг.). На месте правителя Рима он проявил себя выдающимся религиозным лидером. Бонифаций объявил 1300 год первым Святым годом. Целый год по всей Европе сотни тысяч простых христиан, забывая о бремени болезней и нищеты, покидали свои дома и тянулись в священный город Рим. Дорога бывала долгой, тяжелой, часто оборачивалась бедой. Зато в своем официальном обращении, или булле, Antiquorum habet, папа пообещал им бесценную награду. Паломников, неважно, кем они были и откуда, ждало в Риме гарантированное «полное прощение всех грехов» на условии исполнения таинства исповеди и ежедневных молитв в базиликах святых Петра и Павла на протяжении 15 дней [16].

Торговец специями Гульельмо Вентура из Асти, что в северном Пьемонте, добравшийся до Рима в раннем декабре Святого (Юбилейного) года, был поражен разыгрывавшимися там сценами. Огромные толпы, рвавшиеся в главные соборы, затаптывали упавших, так велико было желание людей получить папское отпущение грехов. Некоторые паломники считали, что грехи и вину снимают мощи Петра и Павла, только если прикоснуться к ним на самом изломе века [17]. Римляне тем временем драли за ночлег на соломенном тюфяке астрономические деньги [18]. К 1450 году в городе насчитывалось более 1000 постоялых дворов [19]. Некоторые представляли собой чуланы при лавках, где просто бросали на пол тюфяк, чтобы получить максимальный доход [20]. На глазах у Вентуры и других зевак священнослужители уподоблялись «папским крупье», сгребая садовыми граблями монеты с пола базилики Сан-Паоло-фуори-ле-Мура [21]. Некоторых такие сцены превращали в циников, но поток паломников не ослабевал, ибо их сердца были переполнены благодарностью к Бонифацию – папе, предоставившему им шанс очиститься от греха.

Римляне тоже были признательны папе Бонифацию. Как же иначе, если Юбилей оказался таким прибыльным? Барон Джакомо Стефанески вразумлял паломников «не задавать вопросов о цене товаров, когда приходите с благочестивой целью» [22]. Кроме того, Бонифаций одаривал Рим зерном и ученостью. Он поддерживал традиционное хлебное пособие (annona) запасами из сельских владений Рима и основал в 1303 году городской университет (Studium Urbis) [23]. Это неудивительно, ведь папа Каэтани был эрудитом, поощрявшим и заказывавшим создание и переводы огромного количества ученых трудов [24]. Благодаря этим богато иллюстрированным томам папская библиотека выросла в полтора раза. Как и все его семейство, Бонифаций был сильно привязан к Ананьи, где родился и провел большую часть жизни. Однако в Риме он неустанно трудился, чтобы снискать расположение горожан и гостей города, в чем достиг значительного успеха.

Однако за пределами города Бонифаций не завоевал благосклонности сильных мира сего. Наследник Петра и таких пап, как Иннокентий III, он храбро отстаивал хрупкую власть, которую веками старались укреплять папы. Через два года после того, как в 1294 году стал папой, Бонифаций запретил светским князьям получать церковные доходы. В 1301 году им напомнили, что нельзя судить католическое духовенство в своих судах. В 1302 году Бонифаций еще отважнее замахнулся на светских владык: заявил в своей булле Unam Sanctam, что его власть выше королевской и что это королям следует служить ему [25]. Для властного короля Франции Филиппа Красивого эта булла оказалась равносильной объявлению войны. Один из современников писал о высокомерном Филиппе, что тот держал себя сразу как король, папа и император [26]. В то время налоги с духовенства и суды над ним были нужны французскому королю для финансирования войн с Англией[6].

Чтобы умерить крепнущую власть французского короля, папа пригрозил Филиппу отлучением от церкви. Тот в ответ пригрозил Бонифацию свержением с папского трона. Его подручный Гийом де Ногаре отправился в Италию с суровым королевским повелением: принудить папу взять назад свою угрозу и после этого покинуть престол Петра. Во Франции королевские придворные выдвинули против папы для низложения того с престола обвинения в ереси и в половых извращениях[7] [27]. По пути в Ананьи французский посланник заручился поддержкой старых соперников Каэтани, включая семью Колонна [28]. 7 сентября 1303 года те захватили городок, папский дворец и самого папу [29]. Через месяц с небольшим Бонифаций испустил дух.

Ногаре и его приспешники не собирались убивать папу. Более того, люди из Ананьи успели отбить его у них. Недаром Бонифаций всю жизнь благодарил своих земляков за любовь и поддержку. В сентябре 1303 года многие из них высыпали на узкие улицы своего городка, они выкрикивали проклятия захватчикам и под шумок грабили местные лавки, мешая преданность папе с преступными поползновениями. За три дня жители городка освободили Бонифация из лап французских недругов. По утверждению хроникера, он умер «не столько от болезни… сколько от сердечной горечи» [30].

Бонифаций расстался с жизнью от унижения пленением, травлей и предположительно побоями, которым его подверг так называемый христианский король. В последующие годы оказался унижен и сам Рим. После смерти Бонифация нового папу даже не короновали в городе. После кончины Бонифация в октябре 1303 года и скорого ухода из жизни его недолговечного преемника Бенедикта X (1303–1304 гг.) папу Климента V (1305–1314 гг.) выберут в Перудже и поселят во французском городе Лионе. Новый папа, в миру Раймон Бертран де Го, был выбран конклавом после промедления в 11 месяцев, полных разногласий и нерешительности. Он стал компромиссным кандидатом враждующих итальянских и французских кардиналов. Не будучи ни кардиналом, ни итальянцем, Климент якобы был дружен как с бывшим папой, так и с французским королем и в политическом смысле устраивал всех [31]. Но его победа все равно была испорчена подозрениями в сговоре с Филиппом Красивым, совсем недавно свергнувшим великого князя Церкви Бонифация VIII.

На короновании Климента в лионской церкви Сен-Жюст король Филипп явился далеко не единственным блистательным гостем. От напора ликующей толпы даже обвалилась старая городская стена, похоронив под собой 12 человек, включая герцога Бретонского Иоанна II [32]. Даже те коронованные особы, кто не смог там присутствовать, спешили выразить поддержку новому папе. Многочисленную делегацию с богатыми дарами прислал английский король Эдуард I, оставшийся по ту сторону Ла-Манша из-за неотложных дел, коими завоевал прозвище «Молот шотландцев» [33]. Многие жаждали благословения папы Рима, города, остававшегося центром и светочем христианского мира. Однако скоро стало ясно, что Климент не покинет Францию. Тому были практические причины: он намеревался провести переговоры о перемирии между Францией и Англией, чтобы они вместе приняли участие в его Крестовом походе, а также собрать собор для разбора обвинений, предъявленных Филиппом Бонифацию VIII [33]. В ожидании всех этих событий Климент расположился в Авиньоне, на землях анжуйского графства Прованс, у самой границы Франции.

Там, вдали от Рима, Климент оказался, как ни странно, в географическом центре христианского мира, на оси Испания – Италия. Обстановка была спокойная, благостная, его отношения с местным населением не имели давней истории и ничем не были отягощены. Письмо из Авиньона достигало Парижа за пять дней, Рима – за две недели [35]. Вскоре многие гонцы, готовые мчаться в Италию, обнаружили, что их услуги более не требуются, так как Климент перевел в Авиньон всю папскую курию и всех сотрудников: кардиналов, дипломатов, религиозных лидеров с семьями, как и всех тех, кто предпочитал не покидать экономическую и социальную орбиту папских милостей. Жители Авиньона видели, что их город полностью меняет лицо. В 1305 году, когда Климент стал епископом Рима, население города не превышало пяти-шести тысяч человек [36]. В 1371 году оно превысило 50 тысяч человек, причем многие из них имели прямую связь с папской курией[8] [37].

Авиньон не только разросся благодаря папам и их окружению, но и укрепился и разбогател. Сложный механизм папской курии, не умещаясь в папской резиденции, выплескивался на улицы, в Авиньоне множились учреждения и библиотеки. Скоро на юге Франции проявились самые дорогостоящие атрибуты папства. Папы меняли друг друга на троне святого Петра, и одновременно с этим помещения украшались фресками, стены – гобеленами и коврами, по соседству с тенистыми и прохладными монастырскими клуатрами зеленели сады. Климент VI (1342–1352 гг.), ученый и эстет, особенно старался сделать из Авиньона постоянный Новый Рим. Собрав самых способных художников, он украсил стены своего кабинета красочными сценами охоты с оленями, собаками и раскидистыми деревьями; на эту живопись шли средства, которые так берегли его предшественники. Климент V и его наследник Иоанн XXII (1316–1334 гг.) жили простой жизнью в доминиканском монастыре. Последовавший за ними Бенедикт XII (1334–1342 гг.) и вовсе был аскетичным монахом-цистерцианцем. Но при нем в папской канцелярии золото лежало до самого потолка. Увидев просторный, но скромный епископский дворец, выстроенный Бенедиктом вокруг клуатра, Климент VI бросил: «Мои предшественники не умели быть папами» [38]. Он расширил этот дворец до истинно папских размеров, добавив высокую монументальную башню. Расстояние от двери его Большой капеллы до главного алтаря превышало 50 метров. Характерно, что огромный флигель папского дворца нарекут Римом, – кажется, папу не переставал преследовать его город.

* * *

Великолепие папской жизни в Авиньоне резко контрастировало с отношением к этому городу римлян. Петрарка заклеймил французский анклав пап «новым Вавилоном». В христианском мире Вавилон служил синонимом разврата, олицетворенного в библейском Откровении Иоанна Богослова распутной женщиной верхом на семиглавом звере с багровой шкурой и десятью рогами. Сам Петрарка хорошо знал, как красив Авиньон. Его отец, флорентийский нотариус, как очень многие, увез свою семью в Прованс следом за папой [39]. Однако Петрарка считал, что город сделали отталкивающим местом папы, бросившие Рим и отправившие «Церковь Христову в позорную ссылку» [40]. Климент VI и другие папы могли сколько угодно платить мастерам, архитекторам и живописцам, но превратить Авиньон в подлинную папскую столицу им было не дано. С точки зрения Петрарки, они преуспели только в создании извращенного, пустого чучела Рима, «пьяного от крови святых, от крови мучеников во имя Иисуса» [41].

Критика, с которой обрушивался на папский Авиньон Петрарка, была безжалостной. Но порицался и оставшийся без пап Рим. В их отсутствие «царица городов, престол империи, цитадель католической веры» изрядно деградировала [42]. Некоторые даже утверждали, что и жители Рима переживают упадок вместе со статусом их дома. Бывший город Августов превратился в место, где требовалось восхвалять преступников как богов. В последнее время жизнь стала для римлян особенно жестокой. Когда в начале 1348 года через лежащий недалеко Неаполь к ним пожаловала Черная смерть, некоторое время Рим спасало отсутствие в городе путешественников, но к августу там уже вовсю свирепствовала страшная зараза [43]. На следующий год выжившие вдобавок пострадали от землетрясения в Апеннинских горах. По свидетельству Петрарки, город «тряхнуло с силой, какой не знали две тысячи лет и более, с самого основания города» [44]. Содрогнулась вся базилика Сан-Джованни-ин-Латерано. Обвалилась восточная стена Колизея. При падении колокольни базилики Сан-Пауло и половины Башни милиции римляне кинулись прочь из своих нехитрых деревянных и каменных жилищ и поселились в палатках [45]. Городской хроникер живописал народ «в великом отчаянии» [46]. «Не проходило ни дня без драк и грабежей. Девицы подвергались надругательствам, работники – грабежам… паломники – издевательствам и осмеянию» [47]. Римлянам все это наверняка казалось концом света.

Критики Авиньона и Рима по-разному расставляли акценты, но соглашались в том, что оба города пришли в упадок. Недруги обоих папских престолов сходились еще в одном: они криком кричали, что отсутствие пап превратило Рим из столицы мира попросту в «гниющий труп» [48]. Внутри римских стен упадок был особенно заметен. Достигнув пика – полутора миллионов – в II веке, население города неуклонно сокращалось и достигло низшей точки как раз во времена авиньонского папства. В XIV веке его численность колебалась между 18 и 30 тысячами [49]. Пережившие чуму и исход пап люди жили в крайней тесноте, сгрудившись на пятачке, получившем название abitato, – клочке земли площадью всего четыре квадратных километра на правом берегу Тибра [50]. Там выросли ряды домиков в один-два этажа, перемежаемых лавками, торговавшими вином, маслом, тканями. Некоторые жители abitato добывали пропитание на реке, зарабатывая рыбалкой или трудом на деревянных мельницах прямо на воде. Арендаторы, слуги и торговцы жались к более крупным постройкам и к баронским крепостям, высившимся на горизонте. Некоторые низшие чины войска селились близ искусственного холма Тестаччо, где гончары лепили свои сосуды в дополнение к горе потрескавшейся глиняной посуды, выросшей еще в поздней Античности. Некоторых все еще тянуло к намоленным местам – в базилики Санта-Мария-Маджоре, Сан-Джованни-ин-Латерано, Святого Петра. То был, правда, довольно тесный мирок, мастеровые и стряпчие узнавали друг друга и перекрикивались через рыночные прилавки в Порто-ди-Рипетта и на Капитолийском холме.

Остальные две трети города внутри Аврелиановых стен были населены не людьми, а одними развалинами. Вокруг них разгуливали коровы и овцы, щипавшие скудную траву. В средневековых описаниях это disabitato резко контрастирует с сельской местностью вокруг Рима, campagna. Там царили богатые бароны и прочая аристократия, жившая за счет своих castelli и casali [51]. Болотистое disabitato, где кишели комары, представляло собой опасную ничейную землю.

Папство сбежало из Рима, но там сохранился другой институт власти – коммуна, некогда возглавляемая Пьерлеони и Арнольдом Брешианским, но давно пережившая своих народных трибунов. Хотя большинство ранних документов коммуны пропало или было разворовано, известно кое-что из ее истории середины XII века. Ее возглавляли два сенатора, представлявшие собой верхушку иерархической системы, члены которой занимались обороной и ведали мирной жизнью Рима [52]. Самые лакомые места в Римской коммуне принадлежали, разумеется, баронам; городская аристократия была средним уровнем. Те и другие сталкивались с представителями простых римлян, особенно с предводителями гильдий торговцев, ремесленников, судей и нотариусов. Происходили также стычки с caporioni, сильными главами семей римских районов, rioni. В самом низу иерархии толпилось римское простонародье, сильно влиявшее на политику. Даже до миграции папства в Авиньон Римская коммуна была во многих отношениях типичной для городов-государств Италии [53]. Коммуны были пропитаны республиканским духом, тем не менее в каждой неминуемо выдвигался какой-то один вождь. Главным отличием Рима в те времена служило то, что его вождем был представитель Церкви.

После 1309 года характеризовал Рим уже не его предводитель, а вакуум власти наверху. Требуя в 1378 году папу-римлянина, люди выражали тоску по былому городу, имевшему номинального главу. Связь между Римом и его папами была очевидной даже во времена авиньонского изгнания. Иоанн XXII, второй авиньонский папа, стал подумывать об отъезде вскоре после своего избрания в 1316 году. Однако при всей величине военных расходов ему до самой смерти в 1334 году так и не удалось надежно завладеть ни одним куском Папской области [54]. Аристократические и баронские семьи непрестанно вгрызались во владения друг друга, поэтому территории вокруг города находились в состоянии постоянной войны. По сравнению с этим Авиньон должен был казаться райским, безопасным местечком. Наследник Иоанна Бенедикт XIII тоже не забывал про Рим: он отправил людей и 50 тысяч флоринов для ремонта Латеранского дворца и базилики Святого Петра [55]. В молодости этот папа показал себя усердным гонителем еретиков во французской деревне Монтайю, но даже он не рискнул отправиться в Рим [56]. Его курия, состоявшая главным образом из французов, тоже туда не рвалась. Бенедикт переместил папские архивы из Ассизи в Авиньон – административное решение, как будто доказывавшее, что папы уже никогда не вернутся в Рим [57]. Сменивший Бенедикта экстравагантный Климент VI оказался практически антиподом своего предшественника. Однако по ключевому вопросу «Авиньон или Рим?» между ними не выявилось различий. Климент остался в Авиньоне вместе со своей курией, становившейся все пышнее и пышнее.

* * *

После коронации в Авиньоне в мае 1342 года Климент VI мог бы почить на лаврах, наслаждаясь новым титулом «отца князей и королей, правителя мира». Однако один из народов мира, римляне, упорно требовал для себя особенной связи с папой. В тот же месяц римляне отрядили в Авиньон, к папе, свое посольство из 15 человек. Измотанные конфликтом баронов, они избрали популистское правительство из представителей низших и средних слоев, «Тринадцать добрых людей», благословения для которого делегация и испрашивала у папы [58]. Кроме этого, она приготовила папе предложение, обеспечивавшее его возвращение. Клименту сулили «полную власть над правительством Рима», лишь бы он туда вернулся [59]. Знаковый момент: призыв должен был быть вручен папе не кем-нибудь, а Кола ди Риенцо. Это был нотариус 29 лет от роду, сын хозяина постоялого двора в rione Регола на берегу Тибра, бравшего с постояльцев от трех до шести динариев [60]. Возможно, Кола не катался как сыр в масле, зато отличался умом. Он вырос в Ананьи и в Риме, впитал историю Вечного города, читал труды его величайших древних поэтов и ученых мужей. Он осязал надписи древних времен на камнях, изучая великое прошлое Рима. Сочетая реализм с романтическими мечтаниями, он утверждал, что рожден в небывалой любви. По уверениям Риенцо, у его матери был роман с императором Священной Римской империи Генрихом VII, прятавшимся на их постоялом дворе от разъяренной римской толпы [61]. При всем блеске своего воображения скромный чиновник мог бы затеряться среди блестящих членов посольства, в которое входили Стефано Колонна-младший и Франческо ди Вико, сын римского префекта. Сам Петрарка снабдил послов текстом своей поэмы, чтобы очаровать папу и заманить его обратно на престол [62]. Было бы неудивительно, если бы голос Риенцо слабел на фоне голосов таких грандов.

Тем не менее, лишь только на мраморных полах роскошной консистории Климента раздались шаги римской делегации, папа не смог смотреть ни на кого, кроме Риенцо. Молодой человек был rara avis – «красавчик» со «странной улыбкой», якобы «вскормленный истинным молоком красноречия» [63]. Стоя в огромном зале у ног папы, в окружении рыцарей, кардиналов, монахов и богомольцев, он просил прощения за революцию и искал одобрения для Тринадцати добрых людей. Затем он попросил, чтобы Климент вернулся в Рим и по примеру оклеветанного Бонифация VIII провозгласил второй по счету Юбилейный год. Как пишет римский хроникер, современник тех событий, «папа Климент был покорен чудесным красноречием Риенцо» [64]. Однако стоило тому повернуться, чтобы возвратиться на свое место, как хор запел по сигналу древний гимн Te Deum [65]. Торжественные звуки наполнили зал, лишая папу возможности ответить.

В конце концов Климент дал римлянам отрицательный ответ. Он согласился провозгласить Юбилей и назначил Бертольдо Орсини и Стефано Колонна-младшего сенаторами Рима. Однако возвращаться туда сам не собирался.

Вскоре пало римское правительство Тринадцати добрых людей. Всем взорам был явлен художественный образ народных страданий. На фасаде внушительного, подобного замку Дворца сенаторов на Капитолийском холме появилось огромное полотно, не заметить которого не могли ни сильные мира сего, ни обыкновенные римляне, торговавшиеся на тамошнем рынке. Картина повергала в ужас: согбенная вдова молилась в лодке, обливаясь слезами. По воспоминаниям современника, она «рвала на себе волосы в горьких рыданиях» [66], «черное платье было с нее сорвано, траурный пояс был сплетен из лохмотьев» [67]. Поблизости не было видно церквей, в лодке не было ни весла, ни паруса, ее несло в открытое штормовое море. Тут же были лодки других женщин, без весел, тонущие, как и их пассажиры. На бортах были написаны названия империй: Вавилон, Карфаген, Иерусалим, Троя. Как будто мало было таких кар, как беда и верная смерть, на тонущих лодках имелась и зловещая надпись: «Раз ты вознесся над всякой властью, то мы ждем твоего падения» [68]. Это предостережение было обращено не к погибшим женщинам, а к рыдающей вдове с оголенной грудью, еще плывшей в лодке с названием «Рим».

Картину для Капитолийского холма заказал пока еще малоизвестный нотариус Кола ди Риенцо. Вскоре после отъезда из Авиньона летом 1344 года он начал строить планы оживления больного города Рима. Изображением с исполненными смысла надписями на стене Дворца сенаторов Кола отзывался на стенания римлян, которым надоело жить в городе, где единовластие властолюбивого папы сменилось гнетом нескольких алчных семейств, рвущих друг у друга влияние, земли и богатства. Баронские кланы пустили в городе глубокие корни, но их происхождение и цели не имели тесной связи с ним. Папство же, пусть и запятнанное поступками отдельных пап, своими связями с Петром и, через Константина, с великой Римской империей еще могло проявить себя авторитетной объединяющей силой. Кола определенно признавал этот факт, хотя и преследовал собственные цели. Клеймя баронов и объявляя себя весной 1347 года вождем Рима, он клялся возродить престиж и мирную жизнь того Древнего Рима, о котором знал из книг. Подобно Пьерлеони, он оглядывался на Римскую республику, подражая ее трибунам [69]. Что любопытно, одновременно он называл себя христианским вождем [70]. Прежде чем взойти на Капитолийский холм для захвата власти, Кола провел ночь в залитой светом свечей церкви Cант-Анджело-ин-Пескериа, названной так из-за близости рыбного рынка. Ночную тишину нарушали только колокольный звон и молитвы трех десятков верующих [71]. На рассвете Кола и его люди прошли между древними полуразрушенными колоннами перед входом в церковь. В руках у них были штандарты с ликами святых Петра, Павла и Георгия, а также алый флаг в честь богини Ромы [72]. Осуществив переворот, Кола, облаченный в желто-зеленые шелка, отправился в базилику Святого Петра, на ходу швыряя в толпу монеты [73]. Кола говорил на народном языке старого римского мира, близком людям в те тревожные времена.

* * *

Когда Кола пришел к власти, в Риме не было папы, но была вера. Несмотря на отсутствие стержневой церковной иерархии, в городе XIV века по-прежнему хватало людей, посвящавших всю свою жизнь Богу. На начало XIV века в городе насчитывалось 413 церковных учреждений с более 1100 постоянных священников и тех, кто принадлежал к белому духовенству, 126 монахов и примерно 470 монахинь [74]. В предыдущем веке возникло несколько крупных религиозных орденов – сообществ набожных мужчин и женщин, строивших жизнь по правилам и в духе установлений основателя. Ордена, появившиеся в 1200-е годы, отличались своей связью с простыми мирянами. То были вовсе не монахи, простершиеся перед алтарем или стригущие траву в обнесенном стеной дворике уединенной обители. Это была братия, шагавшая плечом к плечу с массами и преданная своей местности, а не зданию за глухими стенами. В своих молитвах и странствиях они были верны одной миссии – спасению душ. Во времена Риенцо в Риме все еще процветали нищенствующие ордена тринитариев, сервитов и доминиканцев, служивших позади Пантеона, в церкви Санта-Мария-сопра-Минерва. Более древний орден августинцев тоже обрел в городе новое прибежище, перейдя из Санта-Мария-дель-Пополо в густонаселенный abitato, на угол Виа делла Скрофа и Виа де Портогези.

Более того, как происходило и в прошлом, верующие продолжали стекаться из чужих земель. В 1348 году, через 39 лет после ухода пап в Авиньон, по улицам Рима бродила Бриджет Биргерсдоттер. Она преодолела 2200 километров, покинув родной шведский город Вадстену к юго-западу от Стокгольма. В Риме совсем другие люди и не такой климат, как в Эстергетланде, с его раскинувшимися среди холмов бирюзовыми озерами. «Добрая и смиренная с любым встречным», всегда «смеющаяся» – так отзывались римские слуги Бриджет об этой веселой деятельной женщине, готовой участвовать в жизни города, в который перебралась [75]. Бриджет вела в Риме жизнь деятельной христианки: ухаживала за больными в госпиталях, молилась в храмах святых и собирала на улице средства для своих благочестивых трудов. Даже когда папы оставались в чужом краю, можно было понять чужестранцев, прибывавших в Рим торговать и работать. Но Бриджет привели в город чисто духовные, церковные побуждения. Заботиться о хлебе насущном ей не приходилось: она являлась аристократкой, бывшей фрейлиной королевы Бланки Намюрской [76]. Подобно набожным патрицианкам раннехристианского Рима, она отказалась от мирских богатств после смерти возлюбленного супруга Ульфа по возвращении из паломничества в Сантьяго-де-Компостела [77]. Когда Ульф испустил дух, жизнь Бриджет полностью изменилась. Оправившись от горя, она превратилась в крупного религиозного деятеля.

В Вадстене Бриджет помогала недужным вместе с братьями-францисканцами. Потом ее внимание привлекли отвергаемые всеми женщины, родившие вне брака. Вскоре она привлекла к своей работе других женщин, желавших ей помочь. Бриджет и ее последовательницы отдавали бедным все свои доходы и имущество, кроме книг. Вскоре стало казаться, что Бриджет основала религиозный орден. В 1348 году, когда Кола взял город, она отправилась в Рим – за официальным церковным утверждением своей организации.

Бриджет была умна и решительна. Она знала, что папы сидят в Авиньоне. Так зачем ей было в Рим? Видимо, как многие до нее, она верила в особенную значимость и силу этого города, которую не перенести куда-то еще, ибо значимость эта проистекала из крови, пролитой первыми христианами. С этим не все соглашались. Данте утверждал, что Риму следует вернуться в классическую эпоху. Для него языческий император Август олицетворял те ценности, которым стоило бы следовать римской власти [78]. То были могущественные идеи, судя по преданности Риенцо памяти Древнего Рима. Однако в XIV веке они были уже слишком далекими и непостижимыми. Те, кто жаждал оживить Рим, бывали у мавзолея Августа – к тому времени это был просто холм, на котором выросла крепость семьи Колонна. Многие ли из тех, кто оплакивал крушение Рима, посещал храм, раньше посвященный Августу, на месте древнего обиталища его семейства? Немногие, если такие вообще находились, как можно предположить. Зато тысячи продолжали, как и раньше, посещать те места в Риме, те церкви и соборы, где чтили христианских святых, даже в отсутствие пап, когда все гневались на официальную Церковь. Непрерывный поток верующих двигался по главным дорогам к базиликам, в то время как другие дороги, по которым раньше тоже было не пройти из-за толкотни, пустовали и зарастали сорняками [79].

Значение римского христианства подкреплялось делами людей, будь то первые христианские мученики или же те, кто продолжал поминать их в молитвах. Переезд папства в Авиньон мог замедлить, но не прервать этот процесс. Город Рим не только принимал заезжих чужестранцев вроде Бриджет, но и развивал совершенно новые христианские институты. Один такой, стоящий теперь на Пьяцца Фарнезе, учредит сама Бриджет. Первые четыре года в Риме она жила в доме родича папы Климента VI, кардинала Гуго до Бофора [80]. Дом, где теперь стоит большой дворец Канчеллерия, находился в пяти минутах ходьбы от Кампо-деи-Фиори – луга, все гуще покрывавшегося рыночными прилавками. Чуть дальше Бриджет создаст приют, место отдыха шведских паломников в Риме: там, за дверью, сохранилась каменная табличка «HOSPITALIS. S. BRIGIDE GOTHORU[M]». В сугубо римском стиле приюты, вроде того, что создала Бриджет, часто сочетали предприимчивость и милосердие: люди, приходившие в Рим для работы, ночевали бок о бок с паломниками. Здесь часто оказывались кондотьеры – профессиональные воины вроде Джона Хоквуда, ставшего в Риме Джованни Акуто [81]. Бывали и менее беспокойные постояльцы. Судя по портовой документации Рипа и Рипетта, многие по-прежнему приезжали в Рим торговать, например продавцы тканей из Франции, Брюсселя и английского города Гилфорда [82].