Когда двумя часами позже, уже перед рассветом, Пепа, смертельно усталый, таща на спине бесчувственного Карела, добрался до своего дома на южном конце Ландштрассе, близ Артиллерийских казарм, Анка, еще не ложившаяся и с тревогой ожидавшая брата, встретила Пепу с его бесплатным приложением не очень-то любезно.

– Ну, что неясно? – подлетел к ним Комса и, размахнувшись, ударил одну из девушек в лицо. Та, вскрикнув от неожиданности и боли, повалилась на пол. Комса повернулся ко второй продавщице, и та, сообразив, что под обличьем милиционеров скрывались бандиты, послушно легла на пол, прикрыв голову руками, и замерла.

Мужик за прилавком, укладывавший отрезы материи в аккуратные стопки, осознав, что происходит, ринулся в подсобное помещение. За ним тотчас устремился Комса, в то время как Сэм держал на мушке еще одного мужчину в форменном халате.

— Достукались, дурни, носит вас черт, куда не надо! — бранилась она, готовя бинты, корпию и воду, когда брат в нескольких словах рассказал ей, что произошло. — Мужик всегда как маленький, даже если у него борода по пояс, будь он хоть сенатором. Вечно ему нужно лезть но в свое дело и затевать всякую дурь. И что вы, бродяги, натворили, куда дели башмаки, аккурат воскресные надо тебе было обуть для этого дела! — Она перевязала Карела и уложила его в постель, а когда он, очнувшись, блаженно улыбнулся ей и уснул как убитый, она села у изголовья и горько заплакала.

– А-а, Илья Степанович, – подошел к мужчине Геннадий Андреевич. – Добрый вечер.

— Чего ревешь, Анка, ведь ничего страшного, просто царапина, — сказал Пепа, собиравшийся на работу — ибо уже настало утро.

– Вы?! – Удивлению товароведа не было границ. Наверное, если бы он увидел сейчас немца в пехотной каске и со «шмайсером» в руках, то удивился бы меньше.

— Да, уж так он мне мил, так мил!.. — всхлипывала Анка. — До того он мне мил, что просто рассказать не могу!

– Я, – широко улыбнулся капитан милиции. – Не подскажете, где лежат деньги?

Пепа возразил, что это вовсе не причина для слез, потому что, насколько он понимает, и Анка Карелу небезразлична, он с нее глаз не сводит.

– Не знаю, – прозвучал нетвердый ответ.

Но Анка была безутешна.

В это время послышался глухой выстрел, после чего еще один. Через минуту в зале появился Комса:

— Подумаешь, новость, он с меня глаз не сводит! Это я и сама вижу, не слепая, — сердито отозвалась она. — Но что же это за счастье такое! Стоило мне влюбиться, так он, как назло, социалист, бегает по ночам да подставляет себя под пули… Ведь он не успокоится, ни за что не успокоится, пока не угодит в кутузку, будто я не знаю!

– В спину сначала попал, потом добил его в голову, как ты велел, – отчитался он перед паханом.

И Анка плакала, плакала…

Товаровед побелел и умоляюще уставился на Филоненко-Раскатова. Губы его заметно тряслись…

Г л а в а в т о р а я

– Ну, так где деньги? – жестко посмотрел прямо в глаза товароведу Геннадий Андреевич, и товаровед понял, что наилучший для него выход – это ответить на поставленный вопрос.

ГЕРОИ (окончание)

1

Во времена, о которых мы рассказываем, социал-демократическое движение в Вене было уже довольно широким, его питал нарастающий гнев беднейших слоев населения, вместе с тем представлявших собой наиболее производительные силы общества, то есть рабочих и ремесленных подмастерьев, которым в начале восьмидесятых годов министр финансов Дунаевский нанес жестокий удар: ограничив прямые и повысив косвенные налоги, он переложил на их плечи главное бремя государственного бюджета. В подполье росло, набирало сил движение венских рабочих, оно становилось все шире, оно пускало глубокие корни; скрепляла и направляла его прочная партийная организация, она придавала ему сплоченность, умножала его силу.

Сначала в каждом районе Вены самые надежные создавали первичную ячейку, так называемую секцию. Обязанностью каждого члена секции было организовать еще хотя бы одну секцию и стать ее руководителем. Каждый член вторичной секции был обязан создать еще одну очередную секцию, уже третьего ряда, и руководить ею. Члены этих секций, в свою очередь, основывали секции четвертого ряда, поддерживая связь с секциями третьего ряда, руководители которых были связаны с секциями второго ряда, а уже их вожаки — с основной, первичной ячейкой; наконец, организатор этой основной ячейки был в контакте с центром, который таким образом руководил всеми районными секциями.

Тактика партии исходила тогда из общепринятого среди венских левых социалистов положения о том, что капиталистическая система рухнет в ближайшем будущем, поэтому не делалось никаких попыток добиваться законодательных реформ, легальной защиты от бесправия и угнетения, всеобщего избирательного права, рабочего представительства в парламенте; все это считалось глупым, ничтожным крохоборством. Главной целью партии было воспитание и просвещение; она открывала читальни, устраивала любительские спектакли, основывала кружки самообразования, проводила лекции. В ходу был лозунг «Просвещение — путь к свободе». Но когда названный уже левый социалист Мост начал свою решительную и бескомпромиссную деятельность, когда в Германию и Австрию систематически стали проникать его газеты и листовки, провозглашавшие, что легальным путем пролетариат ничего не достигнет и революционное насилие — единственное спасение для рабочих, тогда и венские социал-демократы отказались от своих мирных, просветительских трудов и лозунг «Просвещение — путь к свободе» заменили лозунгом «Свобода — путь к просвещению», ибо, согласно новым взглядам, сначала надо освободить рабочего путем революции, а потом уж пусть он просвещается, ибо просвещенность, если она предшествует революции, только ослабляет дух рабочего и отвращает его от революционных идей. Теперь, вместо того чтобы устраивать лекции и любительские спектакли, члены тайных секций пустились собирать средства на покупку оружия, адских машин, динамита, нитроглицерина. Чем свирепее полиция преследует участников социалистического движения, чем безжалостнее арестовывает их и сажает в тюрьмы, тем лучше, ибо чем сильнее гнет, тем неистовее гнев угнетенных. «Долой парламентаризм! — таков был боевой лозунг левых. — Не надо нам от вас, тираны, никаких избирательных прав!»

Такие лозунги провозглашались на открытых собраниях.

Но эту левую, или, как ее позднее называли, неистовую тактику Моста приняли не все венские социал-демократы. Те, кто остался верным прежней умеренной просветительской легальной тактике, были в начале восьмидесятых годов в меньшинстве, но ряды их множились тем быстрее, чем неистовее призывал к революции Мост. Партия раскололась, началась борьба. Левые, как уже сказано, издавали газету «Zukunft» («Будущее»), в которой ругали умеренных мещанами, жидкокостными социалистами, умеренные же в своем органе «Gleichheit» («Равенство») честили левых оголтелыми динамитчиками и совратителями народа. «Веселитесь, рабы!» — восклицали левые, когда умеренные устраивали пикник или танцы. Сторонники обоих направлений нападали друг на друга, разгоняли собрания противников, дело доходило до драки и даже до кровопролития.

На счастье обеих сторон, никому в правительстве не пришло в голову, что было бы выгодно использовать эти партийные разногласия; полиция не разбиралась в тонкостях, для нее и левые и умеренные были просто социалистами, то есть преступниками. Преследования все усиливались, множество сторонников обоих направлений очутились в тюрьмах или в изгнании, газеты были закрыты, против забастовщиков высылали солдат, собрания разгоняли, суды заседали непрерывно. И все же не проходило дня, чтобы венская полиция не обнаружила на заборах и стенах домов революционных прокламации. В марте 1882 года на шахтах в Ниржанах близ Пльзени вспыхнула забастовка; депутация шахтеров отправилась в Вену, чтобы сообщить премьер-министру Таафе свои требования и условия, на которых бастующие согласны вернуться к работе. Таафе обещал сделать все к их полному удовлетворению и милостиво отпустил депутатов; когда же они вернулись домой, их арестовали и в кандалах увезли в военный суд в Пльзень. Остальных забастовщиков выслали из Ниржан. Их жен, пытавшихся не пропустить на шахты штрейкбрехеров, арестовали, в Ниржанский район были введены войска. Мужья арестованных жен принесли своих детей в здание суда и положили их в коридорах на пол. Жандармы штыками выгнали их на улицу.

В партии раскол, а власти, полиция и жандармерия — едины; но наперекор этому пролетарское революционное движение ширилось и росло поразительно. Ошибался тот, кто недооценивал силу и влияние запрещенных газет и листовок. Их читали на заводах, фабриках и в мастерских, их читали горняки, стеклодувы, ткачи, наборщики, кочегары, каменщики, кузнецы, голодные сапожники, читали батраки и коровницы, сельские поденщики и лесорубы, те, кто трудился у верстака, у токарного станка, у швейной машины, их читал каменотес и плотогон на Дунае, газеты и листовки проникали в самые дальние деревушки, передавались из рук в руки, желтели и темнели, но, пока не рассыпались окончательно, не теряли своей силы, своей неслыханной новизны и убедительности, ибо говорилось в них ясно: мир должен измениться, рабочий имеет право на плоды своего труда и от него одного, от его воли к сопротивлению зависит получить то, что принадлежит ему по праву, положить конец порабощению и стать хозяином того, что он создал своими руками.

В январе 1884 года — к тому времени Карел Пецольд более полугода жил в Вене и был организатором секции, в которой состоял также Пепик Соучек, — австрийское правительство решило разом покончить со всем революционным движением. В Вене было введено чрезвычайное положение, отменен суд присяжных, опечатаны помещения редакций «Дельницке новины» и «Цукунфт», арестованы тысячи людей и тысячи изгнаны из столицы со строгим запретом возвращаться. Карел Пецольд не попал под эти репрессии, видимо, лишь потому, что в последнее время значительно отошел от партийной деятельности — он готовился к свадьбе с Анкой и по вечерам и воскресеньям выкладывал пристройку к домику ее брата, чтобы можно было жить втроем.

— Серьезный шаг для такой школы, как в Каслфилде, помешанной на регби, назначить женщину на высший пост.

— Потому они это и сделали. Пусть все люди видят, а они могут продолжать идти проторенным путем. Все назначения имели хоть какое-то отношение к регби, включая Денниса. Я стала исключением, подтверждавшим правило. И разумеется, учитывая, кем являлся мой брат, я даже и исключением не была.

— Ты хорошо знала доктора О\'Коннора? Он ведь только что появился, чтобы помочь тренировать, правильно? Ты как-то в этом участвовала?

Сандра покачала головой:

— Мне эта игра никогда особо не нравилась. И парни, игравшие в нее, тоже. И культ вокруг регби в школе… мать в меховом манто, вручающая награду капитану победившей команды, ее сын с кубком… это все напоминало мне Колизей.

— Даже когда Джонатан тоже начал проявлять интерес к игре?

— Это другое. Просто доказывает, насколько они были близки с отцом.

— А ты хорошо знала доктора О\'Коннора, если не учитывать регби?

— Когда?

— В начале восьмидесятых. До того, как была убита его жена.

— Знала ли я его хорошо… ты имеешь в виду, больше чем коллегу? Как друга? Как любовника?

– Т-там – с трудом промолвил Илья Степанович, указав в начало коридора, где находился кабинет заведующего магазином.

Комса дернул за дверь – закрыто.

– Там что, никого нет? – поинтересовался у Ильи Степановича его новый приятель.

– Да там он, там, – негромко, чтобы его, не дай бог, не услышал заведующий, произнес товаровед, наконец сладив с трясущимися губами, и покладисто добавил: – Заперся просто…

Геша шагнул к проходу и выстрелил в замок, после чего пнул дверь. Когда та распахнулась, уверенно шагнул внутрь. И едва не получил удар в голову мраморной подставкой чернильного прибора – в последнюю долю секунды увернулся и ударом левой руки в челюсть сбил высокого мужчину с ног. Тот попытался подняться, но тотчас получил удар ногой в лицо.

– Сидеть, сука!!

Мужчина сплюнул на пол кровь и смерил грабителя злым взглядом. Попыток к сопротивлению не предпринимал – остался сидеть на полу, опершись спиной о стену.

– Где деньги? – навис над мужчиной Филоненко-Раскатов, направив ствол «парабеллума» ему в лицо.

Заведующий магазином моргнул и промолчал.

Недолго думая, Геша опустил «парабеллум» и выстрелил управляющему в ногу.

– Где деньги, спрашиваю? – повторил он.

Скривившись от боли, заведующий указал рукой на большой сейф в углу кабинета.

– Открывай, – приказал Филоненко-Раскатов.

Мужчина, оставляя за собой кровавый след, подполз к сейфу, достал из кармана ключи и, дотянувшись до замочной скважины, открыл дверцу.

– Благодарю вас, вы очень любезны, – с улыбкой произнес Геннадий Андреевич и выстрелил заведующему в голову. Затем начал вынимать из сейфа пачки денег и складывать их в большую хозяйственную сумку.

– А со мной что? – спросил Илья Степанович, когда Геша вышел из кабинета заведующего. – Вы же меня не убьете? – с надеждой заглянул в глаза Геннадия Андреевича товаровед.

– А что с тобой? С тобой – все в порядке. Я тебя убивать не стану, – искренне заверил приятеля Филоненко-Раскатов. – Ведь должны же быть какие-то правила приличия. Как я могу убить своего друга? Комса! – позвал он молодого подельника. И когда тот подошел, произнес, отвернувшись от Ильи Степановича: – Кончай его.

Комса, недолго думая, выстрелил товароведу в лицо.

Покончив с обеими продавщицами – одну застрелил Комса, а другую Сэм, – бандиты скорым шагом покинули магазин. Дойдя до перекрестка, свернули на Международную улицу и, протопав метров тридцать, сели в милицейский «Москвич».

– Ну, сколько там? – садясь за руль, поинтересовался Комса и оглянулся на пахана.

– Ты поезжай давай, – недовольно произнес Геннадий. – Нечего нам тут отсвечивать.

Когда «Москвич» тронулся, Геша поставил себе на колени хозяйственную сумку и принялся подсчитывать добычу. Через пару-тройку минут негромко произнес:

– Семьдесят три тысячи с копейками.

– Неплохо за десять минут работы, – довольно отозвался Комса и гоготнул: – Аж на двадцать пять косух больше, чем в сберкассе взяли. Че, давайте и дальше промтоварные лаухи[26] гимать[27]?

– Поглядим, – отозвался Геша. Сложив часть денег обратно в сумку, сказал: – Я взял тридцать пять косарей. Остальное ваша доля. Разделите между собой.

Где точно проживает пахан, ни Сэм, ни Комса не ведали. Где-то в Кировском районе – на этом познания подельников Геннадия относительно адреса обитания Геши заканчивались. Чем меньше людей знает, где ты проживаешь, тем большая вероятность уцелеть и не повстречать непрошеных гостей в синей милицейской форме и с пистолетами в офицерских кобурах.

Остановив «Москвич» с громкоговорителем на крыше и надписью на боку «М И Л И Ц И Я» недалеко от Дворца культуры имени 10-летия республики, Филоненко-Раскатов вышел из машины и, наклонившись к окну водителя, произнес:

– Даю пару дней на отдых. Предупреждаю: деньгами не сорить, внимания к себе не привлекать. До потери пульса водкой не нажираться. – После этих слов Геша сделал паузу, чтобы Сэм и Комса хорошенько запомнили: пить водку можно, но не до потери сознания. – Встречаемся в понедельник в одиннадцать, как обычно, в Лядском саду на скамейке у фонтана. И не надо опаздывать. Я очень не люблю ждать…

* * *

— В любом смысле. И Денниса Финнегана. Как хорошо ты знала его?

— До того как убили Одри О\'Коннор?

— Да, по тем же категориям.

Сандра допила бренди, потуже запахнула халат и взялась рукой за кровавый камень на шее. Я мог видеть, как он вспыхивает зеленым и красным, как барометр энергии между нами.

— В начале восьмидесятых я все свое время или работала, или присматривала за престарелыми родителями, то есть ухаживала за отцом во время его продолжительной болезни и одновременно удерживала свою мать, или гребаную мамашу, как я о ней думала в то время, от попыток вывести его из себя, увольнения всех медсестер, принятия излишней дозы лекарства самой, продажи дома прямо из-под наших задниц и привлечения всеобщего внимания к себе любимой. Она круглосуточно топала по лестнице, потому что, если у него была лихорадка, у нее тоже немедленно повышалась температура и она настаивала, чтобы ее устраивали на ночь на цокольном этаже. «Не могу спать, когда ваш отец страдает так близко от меня». Таким образом, без сна приходилось обходиться мне. Я носила темно-синие костюмы, делала перманент и в двадцать с небольшим выглядела старше, чем сейчас. У меня не было бой-френда, для него у меня не имелось ни времени, ни сил, а если бы и существовали время или силы, то я бы не выбрала ни доктора Рока, ни Денниса. Они выглядели слишком старыми, а я все еще считала себя молодой, хотя у меня не было шанса жить жизнью молодой девушки.

— От чего умер твой отец?

— От рака. Ну, в конечном счете его достала пневмония, но ослабил его рак — сначала легких, затем лимфы. Он многие годы курил по сто сигарет в день, еще и сигары, и трубку. В доме есть комнаты, давно перекрашенные, где через десять минут вы ощущаете запах табачного дыма.

— Вы с ним были близки?

Сандра взглянула на меня уже чистыми и ясными глазами и печально кивнула.

— Он был великим человеком — остроумным, очаровательным, привлекательным, умным; может быть, немного высокомерным и тщеславным, считавшим себя всегда правым, но у всех великих людей есть свои недостатки, разве можно им в этом отказать?

— И он умер в 1985 году, верно?

— В марте, а Одри О\'Коннор убили в том же году, но в августе. Теперь ты спросишь, завязала ли я отношения с Деннисом или Роком в этот период. Нет, не завязала.

— Как насчет Стивена Кейси? Он был твоим учеником, верно? В твоем… что ты преподавала?

— Французский и английский.

— В обоих твоих классах?

— Во французском классе. Английскому я его не учила.

— Какие отношения… Насколько я понял, у тебя возникли близкие отношения со Стивеном Кейси, сыном прислуги в вашей семье, верно?

Сандра с усилием улыбнулась.

— Налью себе еще бренди. Ты хочешь еще бренди, Эд Лоу?

— Не возражаю.

Сандра наполнила наши стаканы, дала мне мой и отпила глоток из своего. Она бренди ничем не разбавляла.

— У меня возникли… как бы это сказать, «неправильные» отношения со Стивеном Кейси. Я могу в свое оправдание сказать, что сильно горевала после смерти отца, и во время тоски мое либидо вернулось в полном смысле этого слова, и мне до смерти обрыдло быть старшим ребенком в семье, хорошей девочкой, всегда поступающей правильно, а ведь именно так и было, и мне не хотелось терять время, бегая на свиданки с дурачками и такими типами, которые соглашались появляться на людях с постаревшей раньше своего времени заместительницей директрисы. Но самое главное, ему исполнилось семнадцать, он был лучшим учеником в моем французском классе и сыном нашей экономки, хотя она и не жила в доме, и я соблазнила его, это было неправильно, плохо и абсолютно неожиданно, но несколько месяцев мы с ним были невероятно, потрясающе счастливы.

Она рассмеялась весело и непристойно; я едва удержался, чтобы не рассмеяться вместе с ней.

— Хотя знаешь, если бы он остался жив, он бы понял, что я воспользовалась им и нанесла ему бесчисленные обиды просто потому, что ему было всего семнадцать и мы никак не могли пожениться, ведь я являлась его учительницей. Кто знает, как бы оно сложилось?

Она еще раз приложилась к бренди. Я посмотрел на свой стакан, но не был уверен, что сейчас нуждаюсь в выпивке.

— Затем начался этот кошмар. Убили жену Рока, Стивен исчез, потом достали машину в Бельвью…

Она покачала головой, волосы ее упали вперед. Она откинула их назад, потом опять вперед, как девчонка, колотящаяся головой о звуковую колонку.

— А насколько тесной оказалась твоя связь с этими событиями?

— Насколько тесной оказалась связь? Бог мой, какая же ты канцелярская крыса, Эдвард Лоу.

Голос ее звучал напевно, полный гнева, зеленые глаза сверкали.

Вениамин Васильевич Власьев решил наконец приодеться. Деньги копил долго, без малого полтора года. Откладывал по пятьдесят-шестьдесят рублей в месяц. Пришлось отказаться от многих удовольствий, в том числе от посещений ресторанов и чайных – вкусно поесть Власьев очень любил, – и перейти на питание в общественных столовых. Пойти на столь серьезные жертвы заставили обстоятельства: пришла пора (и имелось таковое желание) полностью обновить свой гардероб. А он состоял всего-то из двух полосатых рубашек (у одной была заплатка на локте), вязаной безрукавки, потерявшего первоначальный цвет свитера, заношенных суконных штанов широкого покроя, заправляемых в кирзачи, утепленного ватой тяжеленного драпового пальто, также потерявшего первоначальный цвет и форму, кепки и меховой шапки из цигейки.

Прикопив нужную сумму, Власьев еще не один день решал, в какой именно магазин следует отправиться за покупками: большой промтоварный на улице Баумана или открывшийся год назад универмаг на улице Чернышевского – центральной улице города. Наконец выбрал магазин промышленных товаров на улице Баумана и отправился туда.

Прибыл он на место минут за сорок до закрытия магазина и долго выбирал себе одежду, прицениваясь, щупая материал, расспрашивая продавщиц про качество и покрой и без конца меряя понравившуюся одежду в примерочной. Уже были выбраны две белые рубашки – одна подешевле, для повседневной носки, другая, шелковая, подороже – на выход. Также дожидались оплаты очень понравившийся Вениамину Васильевичу шевиотовый костюм, состоящий из брюк широкого покроя и приталенного однобортного пиджака, казавшегося куцым из-за широких брюк; широкий атласный галстук в полоску и черные хромовые ботинки, в которые из-за великолепной выделки кожи можно было смотреться, как в зеркало. Дело оставалось за пальто и шляпой – этот головной убор начинали носить не только чиновники и партработники, но и рядовые инженерно-технические работники, к каковым Власьев вполне справедливо – он работал техником-технологом – причислял и себя. Вскоре шляпа из коричневого фетра была выбрана. В ней и новом костюме из шевиота он смотрелся настоящим франтом, сошедшим с киноэкрана какого-нибудь трофейного фильма. Вениамин Васильевич в очередной раз прошел в примерочную, где имелось зеркало в полный рост, чтобы примерить понравившееся коверкотовое пальто. Это была последняя из предполагаемых покупок. Он задернул занавесь, надел пальто и услышал металлический звук запираемого засова входной двери, после чего кто-то громко произнес:

– Всем лечь на пол! Это ограбление!!

Через щелочку между двумя половинками занавеси он увидел, как в магазин хозяйским шагом вошли трое милиционеров. Вениамин Васильевич еще подумал: почему служители порядка ведут себя, словно бандиты: лечь на пол… ограбление… Но через несколько минут, когда он услышал выстрел, понял, что это и есть настоящие бандиты. Просто они переодеты в милицейскую форму, чтобы половчее осуществить ограбление. Потом послышались еще выстрелы. Два последних, от которых застыла в жилах кровь, прозвучали совсем недалеко от примерочной…

Власьев не видел, кто конкретно из бандитов стрелял и в кого именно. Он застыл деревянным истуканом в закутке примерочной, отгороженной от близко происходящих страшных событий тонкой занавесочкой, к тому же не до конца задернутой и образующей щелочку, в которую он боялся глянуть. А вдруг бандиты заметят его глаза? Или почувствуют, что на них кто-то смотрит? Ведь так бывает: чувствуешь на себе чей-то взгляд, оглядываешься и видишь: да, на тебя смотрят…

На миг Вениамин Васильевич представил, как кто-то из этих троих, облаченных в милицейскую форму, вдруг решит проверить, нет ли кого в примерочной. Пойдет к ней и резко раздвинет половинки занавеси. А потом… увидит его.

«Ой, а чего это вы тут делаете?» – спросит бандит, внимательно оглядывая Вениамина Васильевича. А затем, осклабившись, достанет револьвер и выстрелит ему прямо в переносицу. На миг он увидит яркую вспышку. Горячий свинец проделает в его мозгу тоннель и вылетит наружу, вырвав из затылка кусок черепной коробки. В этот момент он обо всем забудет. Дальше – небытие! И не надо будет ни нового костюма, ни хромовых ботинок, ни фетровой шляпы. Ничего уже не надо будет. Потому как его, Вениамина Васильевича Власьева, тоже уже не будет… Все останется в прошлом, как и он сам.

Власьев не решился выйти из своего укрытия даже через полчаса после того, как бандиты покинули промтоварный магазин. Он так и стоял в примерочной, как истукан, боясь пошевелиться. И дышал неглубоко, таким образом, чтобы было не слышно даже ему самому. А потом приехали люди. Он слышал, как они ходили по торговому залу, переговариваясь между собой. Один из этих людей подошел к раздевалке и отодвинул занавесь. И увидел Вениамина Васильевича. Он стоял, зажмурившись, а когда его тронули за плечо, тонко вскрикнул и открыл глаза.

– Вы их видели? – не сразу спросил человек, тронувший его за плечо.

– Нет, – машинально ответил Вениамин Васильевич. Потом, взяв себя в руки, сказал правду: – Видел, когда они вошли.

– Сколько их было? – задал человек очередной вопрос.

– Трое, – ответил Власьев и стал снимать с себя пальто. – И одеты они были в милицейскую форму.

– Что? – переспросил человек, раздвинувший занавесь примерочной.

– На них была милицейская форма, – повторил Вениамин Васильевич, опасаясь посмотреть спрашивающему его человеку в глаза.

Потом Власьев повторил показания под протокол. Следователь в очках, что его вторично допрашивал, записал его данные, место жительства и работы и отпустил домой.

– Если вы нам понадобитесь, мы вас вызовем, – предупредил следователь и потерял к Власьеву интерес.

Так Вениамин Васильевич вернулся домой поздним вечером и без покупок. Придя в свою квартиру, он сразу разделся и лег в кровать, пытаясь поскорее уснуть. Но сон не приходил. Как только он закрывал глаза, в его голове возникали разные картины. Вот кто-то из бандитов заглядывает в примерочную. Находит его, спрашивает с ухмылочкой: «Ой, а чего это вы тут делаете?», после чего стреляет ему в лицо. Он даже видел себя с дыркой в переносице и с развороченным затылком, падающим на пол. И как его мозг, смешавшись с кровью, растекается по полу розоватой кашицей…

Закрыв глаза, Власьев понемногу отходил от случившегося, осознавая, что его спас счастливый случай. Хотя что понимать под счастливым случаем? Возможно, что на том свете за него крепко молилась покойная матушка, а может, в самый последний момент своим крылом его закрыл ангел-хранитель, не позволив ему умереть.

Забылся Власьев лишь под утро. Проснулся весь мокрый от пота и с головной болью. Долго лежал, уставившись в потолок. Потом встал, прошел на кухню и достал из буфета початую бутылку водки. Налил полный стакан и залпом выпил, не закусывая. Затем долил в стакан водку – получилось чуть больше половины, – достал кусок черного хлеба, посыпал его солью, после чего сказал вслух:

– С днем рожденья тебя.

Затем допил водку и стал жевать хлеб. На работу в этот день решил не ходить. Не каждому удается родиться дважды…

Глава 12

Предложение майора Щелкунова

Дело об ограблении промтоварного магазина на улице Баумана прогремело на всю Казань и даже чуть ли не на весь Советский Союз. Шутка ли – четыре трупа в магазине на одной из центральных улиц города! На республиканское начальство крепко наседало союзное. Поговаривали, что намечаются серьезные чистки. Шутка ли! Сначала ограбление грузового автомобиля авиационного завода с двумя жертвами и похищение месячной зарплаты его работников! Потом ограбление сберкассы с четырьмя новыми жертвами. И вот теперь – ограбление промтоварного магазина и вновь четыре загубленные жизни!

Республиканское начальство, стараясь реабилитироваться перед союзным руководством, обещало ликвидировать банду в ближайшие сроки и сильно закрутило гайки на местах. Сам министр внутренних дел полковник Ченробисов вызывал по этому поводу в свой кабинет руководителей милицейских служб города и республики и, грозно повышая тональность, задавал им нелицеприятные вопросы, на которые ответов покуда не находилось.

— Я и есть канцелярская крыса. То есть кроме всего остального.

— Ты и в самом деле хочешь, чтобы я тебе все подробно рассказала? После…

Она обвела рукой комнату: смятые влажные простыни, запах секса, искрящееся в стаканах бренди.

Я мог бы жить с этой женщиной до скончания века. Кровь, как крылья, билась в моих ушах.

— Да, мне нужно, чтобы ты подробно все рассказала.

Сандра встала и посмотрела вниз, на меня. Она уже стала спокойной, холодной, и я понял: что бы ни случилось, возврата назад не будет, — и я почти надеялся, что она виновна во всем этом, потому что в таком случае боль, которую мне придется испытать, будет меньше или оправданной.

— Я не имею никакого отношения к убийству Одри О\'Коннор ни сама по себе, ни в сговоре с Деннисом Финнеганом или Ричардом О\'Коннором. Я не подговаривала Стивена Кейси убить ее или ограбить ее дом. У меня тогда не было никаких отношений ни с Деннисом Финнеганом, ни с Ричардом О\'Коннором. В тот период я вообще бродила как в тумане — мне казалось, я ничего не вижу. Тебе хватит?

Я кивнул. Она вышла из комнаты, несколько минут отсутствовала. Я подумал, не одеться ли. Когда она вернулась — в джинсах и вылинявшей рубашке, — я пожалел, что не сделал этого. Она села в кресло и улыбнулась. Никаких наручников и плетки, но мне казалось, что меня выставили голым перед заместительницей директрисы. Я отпил глоток бренди и улыбнулся в ответ.

— Ладно, — заметил я. — Как начались твои отношения с доктором О\'Коннором?

Она покачала головой и сделала страдальческое лицо, глядя на открытую дверь, как будто там собрались присяжные, готовые ее оправдать.

2

— Наверное, нас сблизило общее горе. Мы оба старались наладить свою жизнь… он мне помог разобраться со своей. Он был очень сильным, смелым…

— А его не смущало, что он сблизился с женщиной, которая являлась любовницей убийцы его жены?

О своей слабости, в которой он признался в тот вечер, когда пытался предостеречь Карела, Гафнер никогда больше не упоминал и в дальнейшем всегда сохранял деловой, суховатый, безличный тон и невозмутимое лицо человека, привыкшего давать распоряжения подчиненным, совершенно не интересуясь их мнениями и чувствами. За долгие годы борьбы он ожесточился и стал суровым воином, каким не был, пока носил офицерский мундир, и никто не подозревал, что творится в душе этого холодного, строгого человека, который всем пожертвовал ради идеи изменения общественного строя, хотя ясно сознавал, что самому ему не суждено дожить до той благословенной поры, и даже более того — иногда его одолевали мучительные сомнения, не тщетно ли все, что он делает.

— Он ничего не знал. Он… кстати, кто тебе об этом сказал? Потому что об этом мало кто знал… разве что некоторые подозревали, но точно не знали.

— У полицейского детектива, расследовавшего это дело, Дэна Макардла, имелись очень обоснованные подозрения.

После того как было введено чрезвычайное положение и были закрыты обе левые газеты, немецкая и чешская, Гафнер, чтобы не умереть с голоду, нашел жалкую и нищенски оплачиваемую работу — надписывать адреса на конвертах; с лихорадочным усердием занимался он этим делом в своей подвальной комнатке на Кёльнерхофгассе, в старом доме, который обладал тем неоценимым преимуществом, что множество пристроек и двориков делали его настоящим лабиринтом, а кроме того, он имел два черных хода. Обернув одеялом больные бедра, дыша на застывшие пальцы, Гафнер надписывал конверт за конвертом и при этом успевал принимать своих ближайших сподвижников, составлять с помощью тайнописи письма к уцелевшим членам центра и устраивать во всех районах встречи активных работников партии.

— Я его помню. В тройке, которая казалась вырубленной из дерева, и куртке с капюшоном. Во время допроса никак глаз не мог оторвать от моих сисек.

Однажды, в начале февраля, когда чрезвычайное положение в Вене длилось уже неделю, а до свадьбы Карела с Анкой оставалось три дня, будущие свояки, Карел и Пепа, придя домой о работы, заметили, что Анка мрачна, как туча, смотрит волком; ужин она им чуть не швырнула на стол, да и на ужин-то, как назло, была лапша с маком, которую Пепа терпеть не мог. Было ясно, что Анка чем-то рассержена, или, как выражался Пепа, ей что-то «не по носу». Переглянувшись, мужчины стали ждать, что будет дальше. Пепа, желая развеселить сестру, завел свои самые виртуозные трели, и так старался, что мелодия, вырывающаяся через его щербинку, звучала песней влюбленного жаворонка; а Карел, разумеется, тотчас заговорил о свадьбе, о том, как после венца они зайдут сначала в трактир, а потом попляшут у Свободы; на это Анка хмуро возразила, что ей лично придется плясать разве что с веником, потому что господа, то есть Пепа с Карелом, приглашены в воскресенье — в самый день свадьбы! — в два часа дня на собрание в трактир «Белый конь» в Зиммерринге. Заходил нынче с этим делом какой-то рябой коротышка, уж так упрашивал не забыть передать об этом, а когда она зашумела, отстаньте, мол, Карел никуда не пойдет, потому что в воскресенье у них свадьба, рябой сказал, что ничего не поделаешь, уж очень важная сходка. Хорошая у нее будет жизнь, нечего сказать, так она и знала, еще когда Карела подстрелили, что будет ей с ним мука мученическая, но чтобы во время «ауснамштанда» — Анка имела в виду чрезвычайное положение, — да еще в день свадьбы идти на запрещенное собрание, с которого можно и не воротиться, это уж черт знает что такое!

— Хорошо. Давай предположим, что доктор… Как мне его называть, доктор Рок?

— Его так все звали.

Она бранилась, гремя кастрюльками и крышками, пока Карел не прикрикнул на нее, что нечего думать только о себе. То, что делают они с Пепой, на что они решились, делается не для их собственного удовольствия, а затем, чтобы детям Анки, если они у нее будут, жилось на свете лучше, чем нам, в общем, все это — для грядущих поколений.

— Давай предположим, что доктор Рок не знал о твоем романе с мальчишкой. Что же привлекло тебя к человеку много старше, хотя ты как-то оговорилась, что пожилые мужчины не в твоем вкусе?

Услыхав такое ученое слово, которое Карел слышал от Гафнера, Анка повернулась от плиты и с минуту молча глядела на жениха своими синими глазами.

— Ты кто, частный сыщик или психотерапевт? Зачем мне отвечать на такие вопросы?

— Да я понимаю, думаешь, не понимаю? — грустно сказала она. — Только что же мне, и поворчать нельзя? Не думай, что я такая шкура, ведь я могла вам ничего и не передавать, а вот передала же — такая уж я уродилась.

Мальчишка, частный сыщик. Это скорее ссора влюбленных, а не расследование.

В трактире «Белая лошадь», куда в воскресенье пришли Пепа с Карелом, сидел тот самый рябоватый коротышка — они знали его как секретаря профсоюза столярных подмастерьев; он шепнул им, что каждый порознь должен отправиться в трактир «Летучая мышь» на бульваре Ландштрассергюртель. В «Летучей мыши» другой товарищ сообщил им, что надо перебраться в трактир «У креста», что за железной дорогой. Войдя, не следует здороваться ни с кем из знакомых, а когда председатель собрания поднимет палец, надо громко смеяться.

Я допил бренди и начал одеваться.

В конце длинного зала трактира «У креста» сидел Гафнер и играл в карты с тремя металлистами. Когда Карел вошел, Пепа уже стоял около них и глазел на игру. За соседними столиками мирно попивали пиво и болтали на житейские темы. Карел подсел к двум посетителям, склонившимся над шахматной доской, и, хотя понятия не имел об этой игре, стал с интересом следить за ней.

— Ты вовсе не должна отвечать на мои вопросы. Но если ответишь, мне будет легче разобраться. Я уверен: произошедшее вчера связано с событиями двадцатилетней давности — и чтобы твой брат не попал в тюрьму, нам следует узнать все об убийстве Одри О\'Коннор. Ты говоришь, тогда жила как в тумане, не могла видеть того, что происходит. Ну так ты и сегодня в тумане, и Шейн тоже, и Джонатан, и Марта О\'Коннор. Я хочу разогнать этот туман. Я не пытаюсь пугать тебя или лезть в твои личные дела. Но ты можешь мне помочь. Или ты будешь держаться за прошлое, которого ты якобы не понимаешь, и предоставишь себе и всем остальным, кого ты знаешь, бродить и спотыкаться как слепым.

Удивительное дело: Гафнер, этот серьезный, меланхоличный человек, играл с не меньшим жаром, чем его партнеры, все четверо звучно шлепали картами и выкрикивали по-чешски всякие кабалистические присказки, вроде: «Имею честь доложить, господа, что загребаю все!», «Ладно, и валет годится!», «Поехали, раскрывай мешок!», «Ого-го, ишь набрал козырей!», «Выкладывай-ка, и вот тебе по носу, да еще раз, да еще раз!»

Я подошел к ней и поднял руку, чтобы коснуться ее лица. Она остановила ее, прежде чем она коснулась щеки, поднесла к губам, поцеловала и взглянула на меня.

— Ладно, — ответила она.

Господи, ну и собрание, подумал Карел, обозленный тем, что пожертвовал свадебной прогулкой с Анкой ради того, чтобы в каком-то неведомом трактире глядеть на шахматную игру, в которой он ни черта не понимает, и узнать, что Гафнер может вести себя весело и шумно, когда его заберет картежный азарт. В это время партнеры дружно накинулись на Гафнера за то, что он ходит не в масть, перебил взятку козырем, а он, весь красный, стуча кулаком по столу, кричал им — нечего выдумывать, куриной слепотой они, что ли, заболели, он-то крыл козырной семеркой черви, а не бубны. Пока они так ругались, одинокий посетитель с двойным подбородком, сидевший в углу у окна над кружкой черного пива и явно раздраженный шумом и криками картежников, — видно было, как он ерзал на стуле и сердито хмурился, — встал, бросил на стол две монетки и вышел, бормоча на венском диалекте, что эти «чешские Венцели», то есть «Вашеки», не умеют себя вести и до того все заполонили, что старому приличному венцу даже негде в воскресенье попить пивка.

— Ну, слава богу, убрался, — заметил один из шахматистов. Тут только Карел сообразил, что картежники вели себя так шумно не потому, что вошли в азарт, а только для того, чтобы выжить постороннего, который, ничего не подозревая, мешал им начать собрание.

Ни на минуту не прекращая игры, Гафнер тихо заговорил:

— Кто слышит, пусть передаст тем, кто не слышит. На чрезвычайное положение, на аресты, высылки и закрытие наших газет мы должны ответить усилением деятельности. Больше денег в центральный фонд! Кто считает себя социалистом, революционером, должен пожертвовать для общего дела все, что может, оставив себе самое необходимое. — Тут Гафнер поднял палец, и все громко захохотали. — Нам нужно оружие, оружие и еще раз оружие; без оружия все — бессмысленно, все — напрасно, все — одни слова, слова, слова. Далее. Товарищей, высланных из Вены, нельзя оставить на произвол судьбы. Этим займутся ячейки: каждая возьмет на себя заботу об одном высланном, будет поддерживать с ним связь, передавать ему инструкции центра и в случае надобности снабжать материалом. Высылка социалистов из Вены в известном смысле нам на руку, таким образом наша деятельность скорее распространится в провинции, это обстоятельство надо использовать. Как наладить связь о высланными — это надо решать конкретно в каждом отдельном случае, здесь не может быть никаких шаблонов. Надо исходить из того, кто куда выслан, каковы там местные условия. Посоветуйтесь об этом в ячейках, и пусть организаторы ячеек передадут свои предложения центру, который поправит их в том случае, если одним и тем же высланным займутся несколько ячеек… Если…

В этот момент за окном появилась круглая физиономия и с любопытством заглянула в трактир. Гафнер тотчас замолчал и принялся усердно тасовать карты.

– А пора бы уже что-то иметь на эту банду! – Зиннат Шагалеевич даже стукнул кулаком по столу, что означало наивысшую степень его раздраженности. – Даю две недели, – министр обвел присутствующих негодующим взором, – и чтобы банда была уничтожена!

— Кого я вижу, господин комиссар Павлик, — сдавая карты, сказал он толстому человечку, который, пробравшись через переполненный зал, подошел к его столу. — Чем мы обязаны честью?

— Я вовсе не комиссар, лестью вы меня не купите, а вот у вас тут, я вижу, тайное собрание, — неприязненно ответил толстяк.

Неприятности преследовали полковника Ченробисова, начиная почти с самого назначения его на пост министра внутренних дел республики в феврале 1948 года. Сначала проверка из Москвы обнаружила в его кабинетном сейфе дело о злоупотреблениях и самоуправстве начальницы жилищного управления Бауманского районного исполнительного комитета гражданки Миляуши Ядруллиной. Ход дела был приостановлен лично Зиннатом Шагалеевичем неизвестно на каких основаниях, а само дело хранилось сокрытым от посторонних глаз в его сейфе. Ходили непроверенные слухи, что эта Миляуша Ядруллина является любовницей нового министра. Затем вскрылись некие обстоятельства, указывающие на то, что Зиннат Шагалеевич строит себе особняк, не брезгуя помощью строительного отдела МВД республики. Грозил выговор и взбучка по партийной линии. И вот теперь вдобавок ко всему – появление новой банды, которая после ряда кровавых преступлений на слуху у всего города. За это можно было поплатиться уже и партийным билетом вместе с высокой должностью министра республики. Мол, не справляется министр, ату его!..

Гафнер изумился.

Вскоре стало известно, что в деле ограбления магазина промышленных товаров было применено то же стрелковое оружие, что и в ограблении сберегательной кассы на улице Горького. В том числе и знакомый уже «парабеллум». Городское управление МВД дело это забрало себе, в отдел по борьбе с бандитизмом и дезертирством. Майор Щелкунов объединил в одно производство дела об убийстве и ограблении Ангелины Завадской в частном секторе Академической слободы и нападении на грузовой автомобиль, везший деньги для работников авиационного завода, когда было совершено двойное убийство. Дела об ограблении трудовой сберегательной кассы на улице Горького, где были четыре жертвы, и об ограблении магазина промышленных товаров, где опять-таки были четыре жертвы, также вошли в объединенное производство.

— Тайное собрание? — И он поднял палец; присутствующие разразились смехом. — Где, здесь, в трактире? Не ошибаетесь ли, господин комиссар? Вам еще, чего доброго, донесут, что мы назначили собрание на углу Кертнерштрассе и Опернринга[37], там наверняка потише, чем здесь. — И он снова дал сигнал к хохоту.

— Смотрите, дошутитесь, — сказал Павлик и, вынув блокнот, стал записывать фамилии. — Гафнер, Клика, Бурда, Немастил…

В последнем деле наконец появился свидетель. В момент ограбления он присутствовал в самом магазине – пошел в примерочную примерять пальто, и в это время в магазин ворвались бандиты. Он и затаился в примерочной. Повезло еще, что остался жив. Правда, свидетель этот мало что видел, судя по имеющемуся протоколу допроса. Надлежало еще раз его опросить – может, вспомнит что-нибудь, о чем запамятовал на первом допросе (все-таки находился в шоке, сейчас уже пришел в себя), – и постараться отыскать иных свидетелей, которые бы видели этих троих, ряженных в милицейскую форму. Баумана в городе исстари улица торговая, людная. Магазины и магазинчики, кондитерские, лавки, два кинотеатра… Не может быть, чтобы никто не видел трех милиционеров, входящих или выходящих из популярного в городе магазина…

Гафнер сердито заявил, что никто не совершает ничего противозаконного: зайти в воскресенье в трактир и выпить пива никому не возбраняется, даже во время чрезвычайного положения. Филер на это ответил, что если никому не возбраняется ходить в трактир, то и ему не возбраняется записывать в блокноте все, что ему вздумается. — Цоуфал, Лебеда, Соучек… — продолжал он. — Гм… гм… знакомые все лица…

Оправдалось предположение, что «ЗИС-5», везший деньги работникам авиационного завода, был остановлен милиционерами. Потому-то водитель и остановился сам. Видно, бандитам понравилось переодеваться в милицейскую форму. Считают, что так понадежнее грабить. Что ж, это какая-никакая, а примета…

Этот толстый, круглолицый шпик был похож на того, с трубочкой, который в прошлом году гнался за Карелом на пути из редакции «Цукунфт», но Карел надеялся, что даже если это тот самый, то он вряд ли его узнает — с тех пор прошло более полугода. Однако Карел недооценил профессиональную память сыщика. Едва взглянув на Пецольда, Павлик прищурился и весело воскликнул:

После того как начальник уголовного розыска города подполковник Фризин побывал на совещании у министра внутренних дел республики, Абрам Борисович, в свою очередь, собрал оперативное совещание у себя в управлении. Все начальники отделов и исполняющие обязанности таковых собрались в кабинете начальника УГРО. Речь шла о новой банде, орудующей в милицейской форме, что, помимо ее кровавых деяний, еще и дискредитировало органы внутренних дел среди населения города. Не хватало еще, чтобы горожане начали шарахаться от людей в форме милиции. А ведь подобное было уже не за горами. Когда подполковник Фризин обрисовал сложившуюся ситуацию в городе довольно темными красками, он предоставил слово майору Щелкунову. Его доклад о деятельности банды получился обстоятельным…

— А-а, наш беглец! Так я и знал, что мы еще встретимся. Как же нас зовут и где мы живем?

Карел строптиво, по примеру Гафнера, ответил, что бегать по улице и вскакивать в конку никому не возбраняется, но Гафнер, строго сдвинул брови, осуждая такие слова.

— Да разве я спорю? — сказал Павлик. — Я просто говорю, что знал — мы еще встретимся, так и вышло. А теперь я хочу знать, как вас зовут и ваш адрес.

– На настоящий момент, – начал говорить Виталий Викторович, – в одно производство объединены четыре уголовных дела. Первое дело – это убийство в собственном доме частного сектора Адмиралтейской слободы вдовы профессора Завадского Ангелины Завадской. Совершено оно в ночь с двадцать первого на двадцать второе апреля нынешнего года. Вдова убита двумя выстрелами в сердце, произведенными из пистолета системы «парабеллум». Дом вдовы ограблен. Преступник знал, где хранятся ценности и деньги, а это значит, что он уже бывал в доме Завадской, и, скорее всего, неоднократно. Надо полагать, что это был один из ее непостоянных ухажеров, которых, по нашим сведениям, у нее было несколько… К сожалению, не всех удалось отыскать и допросить… На тот момент преступник пока еще орудовал в одиночку. А вот в начале августа, когда было совершено нападение на грузовик авиационного завода, везший зарплату работникам завода, бандитов, по нашим предположениям, было уже трое. Они были одеты в милицейскую форму, поэтому водитель грузовика на требование милиционера остановился безоговорочно, как ему и предписывают «Правила дорожного движения по улицам и дорогам Союза ССР». Бухгалтер завода Екатерина Пастухова и водитель грузовика Степан Замятин были убиты выстрелами из «парабеллума», из которого в апреле была убита Ангелина Завадская. Деньги в сумме четырехсот восьмидесяти тысяч рублей – вся месячная зарплата работников авиационного завода – были похищены… Затем, – после недолгого молчания продолжил доклад Щелкунов, – банда совершила еще два вооруженных ограбления. Первое – дерзкий налет на трудовую сберегательную кассу на улице Горького, где преступники убили четверых человек – трех служащих сберкассы и одного посетителя – и похитили сорок восемь тысяч рублей. И второе – ограбление магазина промышленных товаров на улице Баумана. Здесь преступники убили опять-таки четверых человек и похитили уже семьдесят три тысячи рублей. В обоих вооруженных налетах снова участвовал человек, вооруженный уже известным нам «парабеллумом». Двое других нападавших были вооружены револьверами. В последнем деле – нападении на промтоварный магазин – имеется свидетель, который видел, как незадолго до закрытия магазина в него вошли трое милиционеров и заперли входную дверь на щеколду. После чего приказали всем присутствующим лечь на пол. Кроме милицейской формы, свидетель больше ничего не разглядел. То есть, в каком звании были эти «милиционеры», как они выглядели, он сказать не сумел. Потому как, услышав первый выстрел, сильно испугался, зажмурился и открыл глаза лишь после того, как бандиты покинули магазин. Я, конечно, постараюсь вытащить из этого свидетеля еще что-нибудь, что, возможно, окажется полезным для оперативно-разыскных мероприятий, и попробую найти еще свидетелей, но надежды на это крайне мало. Надо признать, что в настоящее время эти трое ряженных в милицейскую форму преступников опережают нас во всем. Без сомнения, бандой руководит умный и предусмотрительный человек, просчитывающий все действия наперед, в том числе и наши, и не боящийся оставлять за собой трупы. А жертв преступной деятельности этой банды насчитывается уже одиннадцать человек. Полагая же, что на совершенных преступлениях бандиты не остановятся – а у них имелась возможность лечь надолго на дно или вовсе больше не рисковать и жить себе преспокойно и припеваючи где-нибудь далеко от Казани, когда они взяли четыреста восемьдесят тысяч, – нам нужно действовать иначе…

Гафнер прикрыл глаза и чуть заметно кивнул, давая понять, что нужно сказать правду.

– Это как? – вскинулся начальник уголовного розыска города подполковник Фризин.

— У Артиллерийских казарм, — бормотал Павлик, записывая адрес. — У Артиллерийских казарм… интересно, очень интересно, стало быть, у Артиллерийских казарм…

– Надо предпринимать шаги на опережение, – заявил Виталий Викторович.

— А вы имеете что-нибудь против? — осведомился Карел, стараясь строптивым тоном замаскировать противное ощущение, будто он проваливается в пустоту, — по лицу филера видно было, что он знает нечто о Кареле или подозревает его в чем-то.

– И что именно ты предлагаешь? – уперся взглядом в своего подчиненного Абрам Борисович, ожидая подробных пояснений.

Павлик удивился — да как он может иметь что-нибудь против? Пусть себе Карел живет у Артиллерийских казарм, ему, Павлику, до этого нет никакого дела.

– Каждодневное наблюдение за городскими промтоварными магазинами. В крупнейших из них – устроить засады…

— Правда, я думал, — добавил он, — что вы живете в северной части города, около Геологического института, где как-то подстрелили кого-то. Кстати, на вашем теле нет ведь следа от пули, правда? Ну-с, мое почтение, господа.

– У нас на это не хватит людей, – не очень уверенно возразил Фризин.

Он сунул блокнот в карман и ушел.

– Надо, чтоб хватило… Подключим оперов из районных отделений города, – произнес Щелкунов тоном человека, знающего, что он говорит. Было видно, что этот вопрос майор продумал заранее, и теперь его следует лишь осуществить.

Когда все расходились, Карел незаметно последовал за прихрамывающим Гафнером и неподалеку от центра города догнал его. Тот нахмурился.

На том и порешили…

— Было же сказано: всем порознь. Что вам надо? Коротко, пожалуйста!

* * *

Карел спросил, что думает Гафнер о его, Карела, разговоре с Павликом, свидетелем которого он был. Павлик, конечно, подозревает Карела, и нетрудно угадать, в чем. Почему он упомянул о Геологическим институте, почему заговорил о следе от пули? Ведь именно там Карел был ранен. На это и намекал сыщик, не так ли?

После совещания у начальника уголовного розыска города Виталий Викторович еще раз допросил свидетеля.

— По-видимому, так, — ответил Гафнер. — Я вам тогда же сказал, что бежать от него было ошибкой. И еще сказал, что, когда распространяете листовки, один должен прикрывать другого. Вы этого не сделали, потому так и случилось.

– Только давайте так, – предупредил его Щелкунов. – Не торопясь, подробно и с самого начала.

— Что ж, бывает, и ошибешься, — стиснув зубы, ответил Карел.

Вениамин Васильевич кивнул и начал…

— Все мы совершаем ошибки, — сказал Гафнер. — И потому всем нам грозит тюрьма, горе и смерть. Это я вам тоже сказал, когда вы просили работы для дела социализма. Люди делают ошибки и должны уметь нести их последствия. А теперь идите, Павлик следит за вами. Не оглядывайтесь. Не старайтесь от него скрыться, теперь уже все равно.

И он заковылял дальше, надломленный, седовласый, старый человек.

– Я решил сделать себе покупки. Поизносился, знаете ли, да и война три года как закончилась, можно было себе уже позволить. Ну, подкопил деньжат и пошел… Да, – перебил он сам себя, – я еще выбирал, в какой именно магазин направиться: в этот, на Баумана, или в универмаг на Чернышевского, что недавно открылся. Выбрал тот, что на Баумана. Я там несколько раз бывал, так что с ассортиментом был более или менее знаком. А этот новый… Еще неизвестно, какой там товар… Ну, приехал я, значит. Вечер наступал, смеркалось понемногу. До закрытия магазина оставалось с полчаса, может, чуть больше. Стал выбирать одежду. Я хотел купить себе новый костюм, пару рубашек, галстук, шляпу и пальто. Ну, и еще из обуви что-нибудь красивое и крепкое. Стал, значит, присматриваться, что в магазине имеется для меня подходящего. Мерить, конечно же, стал. А то купишь невесть что, а потом жалеть будешь. Да и денег жалко на вещь, которая нравиться не будет… А обратно ведь не примут… Выбрал, стало быть, костюм из шевиота, две белые рубашки и шелковый галстук. Потом подобрал шляпу и стал мерить понравившееся пальто. И тут, – он шумно сглотнул, похоже вновь начав переживать произошедшее с ним, – я услышал металлический звук. Как будто кто-то резко и с силой задвинул дверной засов. А потом услышал, как кто-то очень громко сказал: «Всем лечь на пол! Это ограбление!» Занавеска примерочной была задернута не очень плотно, и через щелочку между ее половинками я увидел, как в магазин вошли трое мужчин в милицейской форме. Один из них был офицер…

Дома Анка готовила свадебный ужин.

– Стоп. В каком звании был этот офицер? – перебил свидетеля Щелкунов.

– Капитан или старший лейтенант. Не могу сказать точно, – виновато промолвил Власьев.

– На предыдущих допросах вы этого не показывали, – раздумчиво заметил Виталий Викторович.

3

– Так я только что вспомнил, – сообщил Вениамин Васильевич.

Ячейке Карела и Пепы было поручено установить и поддерживать связь с членом партии, каменщиком Леопольдом Вильдермутом, после введения чрезвычайного положения высланным из Вены по месту рождения, в Тульн на Дунае. Предложил это Пепа, потому что знал Вильдермута и знал Тульн, где работал год назад, когда там перестраивали ратушу. Центр утвердил предложение и поручил ячейке, чтобы кто-нибудь из ее членов съездил к Вильдермуту и сообщил ему адрес, по которому тот может, если ему понадобится, сообщить что-нибудь в центр. Вильдермут же пусть найдет в Тульне надежного человека, на адрес которого можно будет посылать ему письма из Вены.

— Ладно, — повторил я и сел на кровать.

Анку не покидала тревога, потому что в последнее время Карел и Пепа почти не бывали дома, каждый вечер пропадали на тайных собраниях, и хотя уверяли ее, что все это совершенно безобидно, она вся так и замирала — вдруг забарабанят в дверь и именем закона потребуют отворить… И все-таки она была рада, что Пепа едет только в Тульн, до которого от Вены рукой подать, и только к Вильдермуту, которого она и сама знала не хуже брата. То, что цель поездки брата была ей известна, снижало в ее представлении связанные с этим предприятием опасности.

Пепа отправился с утра, клятвенно заверив сестру, что вернется вечерним поездом, прибывающим на вокзал Франца-Иосифа в половине десятого, так что дома он будет самое позднее в половине одиннадцатого.

— Думаю, психотерапевт бы сказал… хотя я к ним не хожу, но это довольно очевидно… что, потеряв отца, я потянулась к другому мужчине, олицетворявшему для меня отца. Но я не так относилась к Року; вернее, не только так. Сначала… он не слишком меня привлекал, мы стали друзьями, затем влечение росло, хотя, как потом выяснилось, он уже давно в меня втюрился… Он находился в очень хорошей физической форме, у нас был замечательный секс… Не знаю… тихая гавань — вот о чем я всегда думаю, когда слышу упоминание о «подмене отца»; тихая гавань, почти что, мать твою, дом для престарелых…

Но пробило одиннадцать, а Пепы нет как нет. Карел был бледен; сам нервничая, он тщетно уверял Анку, что с Пепой ничего не могло случиться, потому что ездить в Тульн на прогулку никому не запрещено, и хотя Вильдермут выслан из Вены, это еще не значит, что его нельзя навещать. Наверное, Пепа опоздал на поезд или Вильдермут, человек гостеприимный и славный, оставил его ночевать, и он приедет завтра утром.

— Но ведь твой отец таким не был, верно?

Так говорил Карел, но Анка не верила его словам.

— Нет, наверное, нет. Да нет, наверняка не был. И он стал вдохновителем; вернее, мог бы им стать.

— Я ему шесть яичек вкрутую сварила, — всхлипывая, проговорила она.

— Ты говорила, что Рок помог тебе поверить в себя. А отец тебе в этом не помогал?

— Ну и что ж? — сказал Карел. — Что ж тут незаконного — взять с собой вареные яйца?

— Он был очень… знаешь, старый стиль: если получаешь четверку — это очень плохо, нужно обязательно пятерку, и по всем предметам, иного от тебя не ждут. Со временем это тебя изматывает, ты ощущаешь, что не способна сделать что-то достойное его внимания и уважения. И не делаешь.

Категории законного и незаконного в последнее время крепко засели у него в голове.

— Именно поэтому ты не пошла в медицину?

— Я знаю, что тут ничего такого нет, — отозвалась Анка, — но когда я укладывала их в сумку, то на дне приметила какой-то сверток. «Что это?» — спрашиваю, а он: «Да так, ничего». — Тут Анка повысила голос. — Как так ничего? Кто же носит в свертке ничего? Было что-то в том свертке, и из-за этого он попал в беду, и ты прекрасно знаешь, что там было, и я тоже хочу знать!

— Да, а вот Шейн занялся стоматологией. Я тогда злилась на отца. Но сейчас…

Карел, конечно, знал и хмуро ответил, что там были газеты.

Она уронила голову на руки, прижала пальцы к глазам.

— Ну, кончено дело, — упавшим голосом сказала Анка. — Газеты! Могу себе представить, какие газеты. Признайся — «Фрайхайт»?

— Прости. Продолжай, — попросила она.

Карел кивнул. Да, «Фрайхайт».

— Сексуальная жизнь твоих родителей. Ты сказала, что у них были отдельные спальни. Это из-за болезни отца или?..

Услышав это, Анка, вне себя от тревоги, вскочила и, повязав косынку, заявила, что идет искать Пепу, но, сообразив, что не знает, где искать, замерла посреди комнаты, вглядываясь во тьму за окном, потом легла как была — одетая, с косынкой на голове, на неразобранную постель и долго лежала ничком, широко раскрыв глаза и не отвечая Карелу, который, потрясенный ее немым отчаянием, пытался как-то ее утешить.

— О Господи, да нет. Они не спали вместе, после того как ма… после того как… я думаю, отец завел роман или что-то в этом роде… По крайней мере я так предполагаю. Мать об этом никогда не говорила… во всяком случае, с того времени, как мы были подростками. Это было… я не знаю.

Они не спали всю ночь. В шестом часу утра раздался тот самый стук в дверь, которого они так боялись, и приказ отворить. Два сыщика пришли с обыском. Они перевернули вверх ногами весь дом и пристройку, простукали стены и пол, выбросили все вещи из коробок и ящиков. Когда уже начало светать, появился Павлик с трубочкой в зубах и с каким-то свертком под мышкой.

Она пожала плечами, покраснела, не желая, как, вероятно, и мы все, хотя бы приближаться к сексуальной жизни своих родителей.

— Что ты хотела сказать этим «После того как ма…»?

— Ничего? — спросил он и, получив подтверждение, приветливо посмотрел на Карела и Анку.

— После того как ма… все узнала. В смысле насчет его измены.

— Простите за небольшое беспокойство. Ничего не нашли — и ладно, я сам рад.

— Ты никогда не называла свою мать «ма», так? Такая модная девушка, как ты?

— Где мой брат? — спросила Анка.

— Верно. Нет, я ее так не называла. Стивен так звал свою мать. Вот и я тоже иногда повторяла. Заразилась.

— Вот уж не могу знать, — ответил Павлик. — Да, не забыть бы, хозяюшка, не его ли это вещички? Или, может, вашего супруга?

— Социальное падение. Вниз по лестнице крутой.

Он развернул пакет — в нем были башмаки, которые в прошлом году Карел и Пепа сбросили, удирая от полицейских.

— Нет, — ответила Анка; она еле заметно побледнела, но бровью не повела.

— Так я и думал, — сказал Павлик, закуривая трубку. — Ну, ребята, можно идти. А кстати, господин Пецольд, нет ли у вас на теле шрама от пули? Ах да, я ведь уже спрашивал вас, вы сказали, что нет.

— Ничего я не говорил, — возразил Карел. — А что тут незаконного, если и есть? У меня шрам на ноге, в детстве поранился.

— В детстве? — повторил Павлик. — Пожалуй, этот шрам заинтересует врача, когда дело дойдет до этого. А пока честь имею кланяться.

Едва сыщики ушли, Анка молча принялась наводить порядок в комнате.

— Пепа вернется, — сказал Карел.

— Нет, никогда больше не слыхать мне, как он свистит.

Анка дышала тяжело, словно на грудь ей навалили камень; она не всхлипывала, только по щекам ее безостановочно катились слезы.

Вечером после работы Карел зашел к Гафнеру спросить, не знает ли тот, что с Пепой. Гафнер ничего не знал, но с необычной для него сердечностью уверил Карела, что постарается выяснить и сразу даст знать, как только что-нибудь узнает. Весть об исчезновении Пепы как-то странно потрясла этого холодного, сдержанного человека.

— Такой хороший парень, — повторял он, покачивая головой. — Такой хороший парень…

— Скажите, — спросил Карел, — могут ли врачи отличить свежий шрам от старого?

— Думаю, что могут, — ответил Гафнер. — А почему вы спрашиваете?

— Да так — я, видимо, допустил еще одну ошибку. Но ошибкой больше или меньше — теперь уже неважно. Я и так влип по уши.

И ушел.

Через два дня Гафнер передал ему, что в тот день, когда Пепа поехал в Тульн к Вильдермуту, тот был арестован, но судьба Пепы пока неизвестна. В полицейском управлении, куда отвезли Вильдермута, Пепы, во всяком случае, нет.

— Может быть, ему удалось скрыться, — вслух подумал Карел.

На осунувшемся и побледневшем лице Анки впервые после отъезда брата появилось подобие улыбки.

— Ты так думаешь? Серьезно? — сказала она, чуть ли не молитвенно протягивая руки к Карелу. — Дай честное слово, что ты так думаешь!

— Честное слово! Он не такой дурак, чтобы лезть в руки полицейских, которые пришли за Вильдермутом.

Однажды вечером, — о Пепе уже восемь дней не было ни слуху ни духу, — в домик у Артиллерийских казарм постучалась какая-то незнакомая девчушка лет семи, спросила, тут ли живут Пецольды, и когда Карел подтвердил это, подала ему письмо в конверте без марки и адреса.

— Это вам, — сказала она. — Только осторожней, это тайна.