Артуро Перес-Реверте

Последнее дело Холмса

Роман

© Arturo Pérez-Reverte, 2023

© А. С. Богдановский, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление

* * *





Пресса об Артуро Пересе-Реверте и «Последнем деле Холмса»

Перес-Реверте возвращается к детективному жанру, в котором уже добился блестящих успехов с «Фламандской доской» и «Клубом Дюма», разошедшимся тиражом 2,5 миллиона экземпляров по всему миру. «Последнее дело Холмса» – это, разумеется, детективный роман, но также исследование самой сути писательского труда.
El Periódico

Артуро Перес-Реверте вновь меняет регистр. После «Революции» – погружения в Мексику Панчо Вильи – и «Итальянца», действие которого происходит в 1940-е во время Второй мировой войны, он дарит нам новый роман, своевременный, неотразимый, умный и крайне увлекательный. «Последнее дело Холмса» – дань традиционным детективам, а также манифест детективного жанра. На этих страницах читатель с писателем ведут битву умов… Читатель хочет все большего – писатель не разочаровывает. Читатель применяет дедуктивный метод – писатель ведет его за руку или сбивает с пути. В «Последнем деле Холмса» нет ничего предсказуемого.
El Periódico de España

Блестящая, всеобъемлющая книга, написанная по всем законам жанра.
El Cultural

Идеальная книга, словно вырезанная скальпелем.
ABC

Для автора, как и для Томаса де Квинси, преступление – одно из изящных искусств. Перес-Реверте развлекается вовсю, и этот роман приносит нам массу радости и наводит на размышления – здесь найдется место и теориям, и игре.
El Mundo

Очень личная трактовка персонажа, выдуманного Конан Дойлом, и его дедуктивного метода.
El País

Перес-Реверте – писатель, который поистине любит свою работу и бросает читателю вызов на каждой странице.
RTVE

Все романы Артуро Переса-Реверте взаимосвязаны и складываются в систему, которую классические авторы называли стилем, а современные – миром.
ABC Cultural

Перес-Реверте – живой классик, которого сравнивают с Александром Дюма и Жюлем Верном. Его мастерство рассказчика неизменно подкрепляется стоическим взглядом на бытие, трагическим смирением перед диктатом природы, торжеством игры и риска, которые и составляют человеческую жизнь.
El Cultural

Артуро Перес-Реверте ставит планку очень высоко и всякий раз умудряется не разочаровать.
El Imparcial

Перес-Реверте дарит нам радость от ловкой игры между вымыслом и историей.
The Times

Артуро Перес-Реверте знает, как удержать внимание читателя и заставить его сгорать от нетерпения, пока перелистывается страница.
The New York Times

Читая Переса-Реверте, умудряешься забывать дышать.
Corriere della Sera

Он не просто великолепный рассказчик. Он мастерски владеет разными жанрами.
El Mundo

Есть такой испанский писатель, сочинения которого подобны лучшим работам Спилберга, сдобренным толикой Умберто Эко. Его зовут Артуро Перес-Реверте.
La Repubblica

Элегантный стиль повествования сочетается у него с прекрасным владением словом. Перес-Реверте – писатель, у которого поистине следует учиться.
La Stampa

Перес-Реверте обладает дьявольским талантом и виртуозно отточенным мастерством.
Avant-Critique

Волшебство в том, как Артуро Перес-Реверте заставляет читателей вглядываться в глубины повествования, – он распахивает перед нами гобелен, сотканный из исторических фактов и ментальных координат прошлого. Это и вообще сложный трюк, но он граничит с виртуозностью, когда автор вдобавок преподносит нам жизненный и исторический урок под видом приключения, от которого невозможно оторваться.
Zenda

Посвящается Каролине Реойо, (почти) безупречной шерлоковедке, Пьеру Леметру и, разумеется, Бэзилу Рэтбоуну
Как вам известно, Ватсон, нет никого, кто лучше меня изучил бы верхушку лондонского преступного мира. Артур Конан Дойл. Последнее дело Холмса[1]


1

Человек, который никогда не жил и никогда не умирал

Ложь, Ватсон, самое что ни на есть наглое и беспардонное вранье – вот с чем мы столкнулись в этом доме прямо с порога! Артур Конан Дойл. Долина страха[2]
В июне 1960 года я отправился в Геную покупать шляпу. С тех времен, когда я снимался в Италии, осталось у меня это обыкновение – жить по несколько дней в гранд-отеле «Савойя» и покупать себе у «Люцианы» на виа Лукколи фетровую «борсалино» или панаму, смотря по сезону. Киносъемки давно уже отошли в область воспоминаний, но я еще сохранил кое-какие старые привычки, как и возможности платить за них; а от моего дома в Антибе до Генуи – с пересадкой в Вентимилье – всего четыре часа на поезде, и ровно столько времени нужно, чтобы прочесть последний роман моего друга Грэма Грина, который преподнес мне его с сердечной дарственной надписью. Покупка шляпы была прекрасным поводом провести в городе несколько дней, прогуляться по старому порту и поесть пасты в моей любимой траттории. В данном случае мой выбор пал на классическую панаму с полями шириной пять с половиной сантиметров, с красивой лентой табачного цвета; и вот спустя час, побывав в нескольких книжных магазинах, я уже вешал обновку на крючок в «У Вельеро», а потом, поболтав с хозяином, давним моим приятелем, наслаждался превосходными спагетти с моллюсками и тунцовой икрой. А когда, надевая шляпу, вышел на улицу, повстречал Пьетро Малербу. Столкнулся с ним, что называется, нос к носу.

– Ах, чтоб тебя, Хоппи! Вот неожиданность!

Я терпеть не могу, когда меня называют «Хоппи». Как правило, к этому склонны те, кто еще не забыл мои первые фильмы. И разумеется, еще жив. Не нравится мне и мое полное сценическое имя, под которым меня еще помнят: Хопалонг Бэзил – имя, признаю, благозвучное, хоть и низкопробное, придуманное моим театральным агентом, скончавшимся в 1935 году. Да, не нравится, хотя на протяжении четверти века его писали на киноафишах и в титрах фильмов крупнее, чем имена других исполнителей. Тем не менее мне всегда было неуютно с ним. Предпочитаю свое настоящее имя, которое значится на медной, до блеска начищенной (тщанием моей прислуги, мисс Колберт) табличке на дверях моего дома с видом на Средиземное море, – Ормонд Бэзил.

– Вот неожиданность! – повторил Малерба, радуясь встрече.

И, обняв меня, звучно похлопал по спине. Все очень по-южному и вполне в его духе. На самый что ни на есть итальянский манер. Поскольку он немножко пережимал, я подумал, что моей былой славой хочет произвести впечатление на свою спутницу – зрелых лет, но еще привлекательную даму, лицо которой показалось мне очень знакомым.

– Это Хопалонг Бэзил, помнишь его? – спросил он ее, а потом метнул на меня мефистофельский взгляд из-под седых бровей. – Нахат Фарджаллá ты, конечно, узнал.

В голосе его явно звучала гордость собственника. Мне нечего было возразить на это, а потому, неукоснительно исполняя ритуал, я снял шляпу и подошел к окольцованной ручке. Теперь уже поостыл восторг публики, некогда воздававшей ей едва ли не божеские почести, но красота этой знаменитой сопрано, пусть и подувядшая, все еще оставалась весьма действенной: большие темные глаза из-под шелкового тюрбана; хорошо очерченный рот; нос без малейшего намека на семитский изгиб – это притом что дива была по происхождению ливанкой; соответствующий туалет – я где-то читал, что она одевается у своей миланской подруги Бики Буйёр[3], – хотя такое декольте в третьем часу пополудни показалось мне чрезмерным. Томные манеры и интонации дамы, привыкшей к восхищению и знающей себе цену.

– О, ну конечно, – сказала она. – Мистер Шерлок Холмс во плоти.

Я одарил ее учтивой улыбкой едва ли не сообщника – что же еще мне оставалось? Мы встречались не впервые: я познакомился с ней в Риме, а слышал ее в «Ла Скала», в партии Медеи, и сейчас заметил, что она, как и в прошлые разы, с интересом оглядела меня сверху донизу. Мне только что исполнилось шестьдесят пять лет, хребет стал уже не тот, что прежде: бремя прожитого немного пригнуло меня к земле, но все же бо́льшая часть того, что некогда снискало мне экранную популярность, оставалась при мне – сто восемьдесят семь сантиметров роста, плоский живот и сухое, четко вылепленное лицо. Сохранилась и кое-какая гибкость. Был бы жив Эррол – я имею в виду Эррола Флинна, само собой, – я бы смог еще нанести ему несколько разящих ударов наподобие тех, которые он получал от меня на репетициях эпизода на берегу в «Капитане пиратов»: бедняга всегда фехтовал из рук вон скверно, а мне это искусство давалось. В настоящем поединке я бы его заколол раз пять или шесть, как и Лесли Говарда в «Железной маске» и Тайрона Пауэра в «Испанской шпаге». Впрочем, довольно об этом. Давние дела.

И вот, значит, Пьетро Малерба, Нахат Фарджалла и я (в новой шляпе) стоим в старом порту Генуи, не ведая, что в этот самый миг область пониженного давления смещается к Восточному Средиземноморью и остановится между Кипром и Черным морем. Ветер силой в 9–10 баллов задует с Тарентского залива, что редко бывает в это время года, и обрушится на Ионическое море и на западный берег Греции с такой яростью, что на несколько дней парализует судоходство вокруг Корфу – этот крупный остров, который греки называют Керкира, Малерба только что упомянул в связи со своей яхтой «Блюэтта».

– Валяй с нами, старина. Две недели солнца и полного расслабления. Есть один проектик, который может тебя заинтересовать, – совместное производство «Уорнер бразерс» и RAI[4]. Для телевидения.

Звучало довольно заманчиво. После второстепенной роли русского аристократа в экранизации «Войны и мира» я уже пять лет не снимался, если не считать сериала «Айвенго» с Роджером Муром, хорошим актером и отличным парнем, где я сыграл почти что в эпизоде очередного элегантного мерзавца, – они, если не считать Шерлока Холмса, всегда были моим амплуа. Я бережлив и скромен в запросах. Грех жаловаться: обе мои бывшие супруги, слава богу, почили с миром. Одна спилась в своем имении в Пасифик-Палисейдс[5], где обосновалась после нашего развода, – пить мы стали почти одновременно, однако она оказалась резвей и пришла к финишу первой. Вторая весьма кстати погибла в автокатастрофе – сорвавшись с отвесной автострады в Вильфранше, пролетела полтораста метров и исчезла внизу в столбе полыхнувшего бензина. Что касается всего прочего, то, хоть мой красивый дом в Антибе давно выкуплен, мне совсем не помешало бы отложить кое-чего под матрас на черный день, потому что на горизонте маячат уже близкая старость, какая-нибудь очередная холодная война и прочая, и прочая. А Малерба был в ту пору весомой фигурой в «Чинечитта»[6], видным продюсером, продвигавшим в Европе крупные американские теле- и кинопроекты. И я, к его полному удовлетворению и заметному интересу дивы, продолжавшей строить мне глазки, ответил согласием. Остаток дня я посвятил покупкам нужных вещей, потом распорядился доставить мой багаж из отеля в порт, а ночь провел уже в роскошной каюте «Блюэтты».

И вот через неделю совершенно неожиданно оказался застигнут врасплох на маленьком островке Утакосе рядом с Корфу. Вернее, мы оказались там втроем. Пьетро Малерба, Нахат Фарджалла и я сошли на берег, чтобы пообедать в отеле «Ауслендер», славившемся своей кухней. С террасы было видно, как по морю побежали первые барашки – предвестники нежданного шторма, – а кипарисы под ветром стали гнуться и стонать, как грешные души в аду. Возвращаться на яхту не стоило, потому что прогноз обещал беспокойную ночь, и Малерба снял три номера: один – для сопрано, другой, смежный, – для себя (с женой, известной актрисой, он расстался, но в Италии разводов не признают, и, значит, надо было соблюдать декорум), а третий – для меня. Замысел был вернуться на яхту, как только стихнет шторм, но тот разбушевался с такой силой, что, когда наутро мы захотели покинуть отель, нам сообщили, что судоходство во всей этой зоне прекращено до улучшения погоды, а капитан «Блюэтты» вынужден был сняться с якоря и укрыться в бухте Корфу.

– Как все это волнительно, – говорила Фарджалла, опираясь на руку Малербы, но взмахивая ресницами в мою сторону. – Как в ваших фильмах.

Малерба с насмешливым благодушием сносил ее кокетство, потому что слишком хорошо знал меня. Я давно уже равнодушен к дивным дивам, имеющимся в распоряжении оперных див. Времена вольной охоты миновали, да и потом, я английский джентльмен старой школы: на территорию друга или приятеля не вторгаюсь, особенно если от него зависит или может зависеть работа. Дэвид Нивен, мой давний и любимый товарищ, с которым мы смастерили когда-то пару-тройку хороших картин, в том числе и прелестную ленту «Два кавалера и белокурая дама», где снялась Джинджер Роджерс, – любил повторять за рюмочкой: «Не стоит гадить на дорожку, по которой к тебе деньги идут». В высокобританских устах Дэйва эта истина звучит изящней, чем может показаться.

Однако по-настоящему в этой истории интересно лишь, что я – ну то есть мы: Малерба, Фарджалла и ваш покорный слуга – обнаружил, что плавание прервано и мы находимся на островке площадью чуть больше квадратного километра. И слабым утешением служит то, что в аналогичной ситуации оказались и другие постояльцы: одни – потому что не смогли воспользоваться паромом, который ходит от этого островка до Корфу и Патраса, другие – потому что и собирались продлить свое пребывание здесь. В итоге собралось нас девять человек из разных стран. И все мы, постояльцы единственного отеля, застряли там по доброй воле или волей судьбы. Как в романах Агаты Кристи.

Даже в этих обстоятельствах Утакос был прекрасен – маленький райский сад с оливами, кедрами, кипарисами и бугенвиллеями; под развалинами старинного венецианского форта – мол-волнорез, лесистый холм с остатками античного храма на вершине, а во впадине подножья – отель «Ауслендер», защищенный почти от всех ветров, особняк XIX века, из окон которого каждое утро в невероятном свете зари открывались великолепные виды на побережье Албании и на гористый ландшафт Корфу. Даже ураган ни на йоту не уменьшил красоту этого пейзажа, потому что сильный норд-вест вызывал волнение на море, а небо оставлял без единого облачка, сияюще-синим и чистым.

И вот на второй день, в 12:05, почитав немного на террасе моего номера путевые заметки о Греции, оставленные Патриком Ли Фермором[7], я спустился в ресторан, и метрдотель Жерар проводил меня к тому же столику, где мы с Малербой и Нахат сидели накануне.

– Вы сегодня без ваших друзей, мистер Бэзил?

Без, ответил я. Дива обыкновенно поднималась поздно, а Малерба готовил для своего партнера Сэмюэла Бронстона контракт на съемки фильма с участием Чарлтона Хестона и Софии Лорен, которые планировались в Испании[8]. Итак, я был один и попросил меню. В нескольких шагах от меня и тоже в одиночестве сидел, склонясь над тарелкой, коренастый низкорослый субъект левантийского вида, а за соседним столиком – средних лет супружеская пара, по наружности и по речи – швейцарцы, австрийцы или немцы. Что касается Жерара, то он был сухопар, элегантен и француз и со скромным достоинством носил черную пару и галстук-бабочку, подобающие его благородному ремеслу. У него была красивая седина, аристократический орлиный нос, а когда он улыбался, слева во рту под тонкими усиками вспыхивала искорка золотого зуба. Метрдотель был еще и недурным пианистом и накануне вечером после ужина усладил наш слух, побренчав в салоне на старом «Стейнвее».

– Рекомендую рыбу, мистер Бэзил, – сказал он услужливо.

– Что за рыба?

– Дорада. Нам ее доставили лишь позавчера. – Украдкой оглядев зал, он добавил, доверительно понизив голос: – Настоятельно рекомендую, потому что, пока погода не переменится, свежей рыбы у нас не будет.

– Ни слова больше! – кивнул я. – Оставьте за мной эту ускользающую рыбу.

– Прекрасный выбор, но я заранее прошу у вас прощения за возможные огрехи… Повариха и одна горничная вынуждены были остаться на Корфу, и кухней занимается лично мадам Ауслендер. Приготовить на гриле, разумеется?

– Да не важно… Можно и на гриле.

Он взглянул на меня с сомнением:

– Вино? «Гуменисса Бутари», к примеру?

– Нет, спасибо, не пью, – напомнил я.

Он выразил свое неодобрение чуть заметной гримаской и золотой искоркой во рту. По его невысказанному средиземноморскому мнению, есть рыбу без вина – это профанация. Но я, как говорится, слишком близко увидел волчьи уши и потому вот уже пять лет не употребляю крепких напитков. И слабых тоже. Никаких не употребляю.

– На десерт могу предложить пирожные с черной малиной. Очень ароматная, местный сорт.

– Учту. Спасибо.

Жерар отошел к другому столу. Если я чем-то горд по-настоящему и даже больше, чем орденом Британской империи, который ни разу не прикалывал к лацкану, – королева Елизавета в золотые годы девичества была моей пламенной поклонницей, – так это своим умением общаться с теми, кого называют «обслуживающий персонал». От младых ногтей я усвоил, что именно они решают возникающие проблемы, а их добрая или злая воля зависит от того, какое мнение они составят о тебе. Обе войны, которые я повидал на своем долгом веку, – первая была беспокойней второй, потому что я провел ее во фламандской грязи вместе с Ронни Колманом, Гербертом Маршаллом[9] и еще кое с кем из старых друзей, – окончательно укрепили во мне убеждение, подтвержденное опытом кино: исход сражения и съемки решают не генералы, а сержанты, то бишь студийные осветители, плотники, гримеры – называю не всех.

Я наблюдал за Жераром, что не мешало мне заниматься закусками – черные маслины, свежий сыр, тушенный в вине осьминог: мадам Ауслендер была отличная стряпуха. Глаз радовался при виде того, с какой элегантной непринужденностью Жерар – серьезный, профессионально внимательный ко всему – переходит от столика к столику, откупоривает бутылки, зорко следит за действиями молодых официантов Эвангелии и Спироса.

Вот как раз в этот миг открылась стеклянная дверь из вестибюля, и в ресторан вошел представительный господин.

– О-о, господин Фокса́! – заметив его, воскликнул Жерар.

И, поблескивая золотым зубом, устремился ему навстречу через весь зал, подвел к столику неподалеку от моего. Новоприбывший был хорош собой и не старше сорока. Вчера за ужином я издали видел его. Сейчас на нем были темно-синий блейзер, клетчатая рубашка без галстука и фланелевые брюки. Я разглядывал его, стараясь, чтобы это было незаметно, покуда приятный аромат рыбы не заставил меня повернуть голову. Официантка Эвангелия всегда двигалась бесшумно, как кошка.

– Ваша дорада, сэр.

– Ах да!.. Спасибо.

Некоторое время я сосредоточенно орудовал вилкой и ножом – терпеть не могу лопаточку для рыбы, – наслаждаясь блюдом и стаканом холодной воды. Потом стал оглядывать других посетителей. Этим я и был занят, когда появилась еще одна дама, – ей было за тридцать, причем мыс Горн, откуда путь ведет к «под сорок», она уже обогнула; типичная туристка, каких то и дело заносит на греческие острова. Легкое платье на лямочках открывало загорелые плечи, широкополую соломенную шляпу с красной лентой она держала в руке. Очень светлая блондинка… красивые ноги… глаза не то серые, не то голубые – издали не разглядеть. Красавицей ее не назовешь, но для англичанки вполне хороша.

Она села за стол, к которому ее проводил заботливый Жерар, но при этом вела себя как-то нерешительно и оглядывалась по сторонам. Ее словно что-то беспокоило. Вот обменялась с официантом несколькими словами, которых я не расслышал, – он покачал головой. Вот снова принялась растерянно оглядываться, а потом уставилась на дверь, как будто ждала чьего-то появления. Я пришел к выводу, что ждет она свою спутницу в путешествии, женщину такого же типа и рода, как она сама. Наверно, снимают один номер на двоих, продолжил я свои умозаключения, и накануне я их уже видел.

Кофе я попросил подать на террасу, отложил салфетку, поднялся и пересек зал по направлению к стеклянной двери. Проходя мимо столов, я ни с кем не встречался глазами, но боковым зрением ловил на себе взгляды всех присутствующих. Как человек, привычный к интересу публики – несколько ослабевшему в последнее время, как уже было сказано, – я отвечал легкими поклонами.

Вид с террасы открывался волшебный и вполне оправдывал местоположение отеля. Старинная вилла была выстроена, вернее, вписана в невероятный пейзаж: руины греческого храма на вершине холма, густо заросшего по склону кипарисами и кедрами; спускающийся к берегу сад олив, мимоз и бугенвиллей; а за морем, которое солнце и ветер превратили в кобальтово-синее лезвие, покрытое белопенными барашками волн, отчетливо, несмотря на расстояние, видны далекие горы Албании и уступы берега Корфу.

Эвангелия принесла мне кофе по-восточному, очень турецкий кофе. Достав из кармана жестяную коробочку маленьких сигар «Пантер», я прикурил от золотой зажигалки «Дюпон», подаренной Марлен Дитрих на съемках «Шпионки и пройдохи», во время которых у нас с ней было кое-что помимо пленки и слов. Террасу защищал от солнца полотняный навес, из-за полнейшего безветрия свисавший совершенно неподвижно. Кофе, столь же густой, сколь и гадкий, обжег мне губы и язык. И я отставил чашку, чтобы он немного остыл.

Прочие посетители последовали моему примеру и тоже вышли на террасу. Германовидная чета – вскоре я узнал, что они в самом деле немцы и зовут их Ганс и Рената Клеммер, – прошла мимо меня и заняла столик возле лестницы из белого камня в тени раскидистой магнолии и мраморной Венеры, чью бесстыжую наготу слегка прикрывал вьюнок. Сзади, спрятанный в кустах мимозы, стоял бензиновый генератор, который днем и отчасти ночью снабжал отель электричеством.

Я почувствовал чье-то присутствие и поднял голову. Рядом стоял тот, кого Жерар назвал господином Фокса.

– Вы, наверно, устали от докучных поклонников, – сказал он с учтивой улыбкой.

Он хорошо говорил по-английски, хоть и с испанским акцентом. Я любезно покачал головой и показал на свободный стул.

– Не хочется быть назойливым, – сказал он, чуть поколебавшись.

– Да ну что вы… Прошу вас… Присядьте.

– Франсиско Фокса, – представился он. – Или просто Пако. Все зовут меня так.

Тут я смог убедиться, что руку он пожимает крепко и, можно сказать, без задних мыслей. Мой новый знакомец был смуглым, но не от природы, а от загара, и благодаря черным, слегка волнистым волосам вполне годился на амплуа героя-любовника. И вид у него был человека, превосходно умеющего отличать самбу от мамбы. Он очень походил на Клиффа Робертсона, восходящую звезду Голливуда.

Он расположился в плетеном кресле, а подошедшей Эвангелии заказал коньяк.

– Не желаете?

– Не сейчас, – отказался я. – Спасибо.

Вытащил свою жестянку с сигарами, предложил ему, а он взял лежавшие на столе спички, поднес мне огня, и мы стали курить и болтать о пустяках, он – прихлебывая коньяк, я – просто так. И довольно долго. Засмеявшись – смех у него оказался благозвучным, – он сказал, как ему приятно слушать мой голос «с безупречным, настоящим британским выговором», голос, столько раз доносившийся до него с экрана и произносивший нечто вроде: «Дичь поднята, Ватсон!»[10] или «Вам известно, что потеря всего лишь трех литров крови означает смерть?».

Я польщенно поклонился. Утешительно, когда помнят такое.

– Вы уж простите, что я так смотрю на вас, – извинился он, – но сидеть напротив вас – это настоящее чудо. Само собой, фильмы о Шерлоке Холмсе были моими любимыми… Сколько всего было снято?

– Пятнадцать.

– Господи, да я, кажется, видел все. Неудивительно, что, воображая себе великого сыщика, мы видим ваше лицо.

Теперь уже я рассмеялся.

– Как видите… – тут я провел пальцами по лицу, – ваш сыщик состарился. После «Собаки Баскервилей» я его уже не играл, а было это лет десять назад. Теперь я редко выхожу на съемочную площадку или на театральные подмостки. Экранизации детективов больше не привлекают публику. Ей теперь подавай автомобильные погони, перестрелки, потрясения, зрелищность… Теперь ценится умение не элегантно закуривать сигару, а ловко выхватывать револьвер. А я по этой части слабоват.

Фокса участливо покивал:

– Я видел не так давно, в одном сериале.

– Маленькая роль мерзавца… – благодарно улыбнулся я. – Что называется, «проходная» работа.

– Не важно, чтó вы делаете сейчас или чего не делаете, – вы навсегда останетесь Шерлоком Холмсом, – сказал он.

И, прихлебывая коньяк, развил свою мысль. Несколько новых морщинок вокруг век и на лбу, сообщил он снисходительно, складки в углах рта, которые проступают отчетливей, когда вы утомлены или на чем-то сосредоточены. Это самые заметные изменения; пустяки, в сущности. В волосах, по его словам, заметна стала седина, но они по-прежнему зачесаны назад и разделены высоким пробором, я чисто выбрит, а поношенный твидовый пиджак – от «Андерсон & Шеппард», разумеется, – и серая сорочка, повязанная галстуком в горошек, определяют мой стиль «элегантной затрапезы». Мои глаза – темные, живые, чуть навыкате – по-прежнему взирают на мир проницательно и с интересом. Ну, ему так кажется.

– Утверждаю, что именно так смотрел Холмс. – Он поглядел по сторонам. – Так и ждешь, что сейчас вдруг появится доктор Ватсон… Как звали актера, который его играл? А-а, вспомнил! Брюс Элфинстоун.

Я печально кивнул. Дорогой мой Брюс, пятнадцать раз воплотивший на экране образ доктора Ватсона, умер от рака четыре года назад. Фокса, не знавший об этом, выразил мне соболезнование, а потом поднял свой бокал в память о нем:

– Чудесный актер.

– И человек замечательный, – добавил я. – Сомневаюсь, что без него эти фильмы имели бы такой успех.

Мой собеседник смотрел на меня так пристально, что мне стало неуютно.

– Ради бога, – вдруг произнес он. – Сделайте это для меня.

Я удивился:

– Что именно?

– Не знаю. Когда все это минует, вы уедете отсюда и больше никогда меня не увидите.

– О чем вы?

– Поглядите на меня. Примените ко мне ваш дедуктивный метод. Что скажете?

Я наконец понял, что он имеет в виду. И засмеялся:

– Но я ведь всего лишь актер, дорогой друг.

– Прошу вас. Вы не представляете, как это для меня важно.

Все еще не отойдя от удивления, я долго смотрел на него. Потом изобразил улыбку. Почему бы и нет? Это забавно, а мне все равно нечего делать.

– Вы занимаетесь спортом, – сказал я. – Вероятно, теннисом.

– Верно.

– Вы левша.

Он быстро оглядел свои руки:

– Ого… Неужели так заметно? В детстве меня переучили… Я даже часы ношу на левой руке. Как же это вы поняли?

– В кинематографе мы это называем jump cut[11].

Я взял со стола спичечный коробок и бросил ему. Он поймал его в воздухе. Потом, явно сбитый с толку, уставился на меня.

– Все инстинктивные движения, – пояснил я, – вы делаете левой рукой.

– Черт возьми! – расхохотался он.

Я решил отважиться кое на что еще. Этот испанец был забавен, а игра начинала мне нравиться.

– Кроме того, – добавил я, – как раз когда вы брились утром, полчаса не было электричества.

На этот раз он уставился на меня с открытым ртом. И не сразу ответил:

– Ну, это уж и вовсе немыслимо… Как вы догадались?

Я дотронулся до левой щеки, выбритой чище, чем правая:

– Со мной случилось то же самое. И полагаю, что в окно вашей ванной комнаты свет падает справа.

– Да! – вскричал он в изумлении.

– А у меня – слева.

– Это поразительно! – повторил он.

– Вовсе нет. Это элементарно…

– …дорогой Ватсон? – подхватил он.

– Да.

И мы оба расхохотались. Сидели мы уже довольно долго. Закурили еще по сигаре, а он спросил еще порцию коньяку. Я старался как мог отвести глаза от его бокала, а мысли – от изысканно-французского аромата, которым от него веяло.

– Неужели вы и впрямь так глубоко вжились в своего персонажа? – спросил он.

– Я сживался с ним пятнадцать лет. Десятки раз перечитывал все романы и рассказы. Хороший способ постичь характер героя. Почти все, что вы услышали сейчас, не является плодом моих собственных умозаключений.

– Как-то грустно это прозвучало. Вы недовольны?

– О-о, нет, что вы! Доволен. Я получил большое удовольствие, но с другой стороны – закоснел в этом персонаже. И боюсь, меня знают и помнят только по этой роли.

– Нет, отчего же? Я вот помню и всяких очаровательных негодяев в вашем исполнении. К примеру, в «Приключении на Суматре» или этот наемный убийца в «Мести Пардельянесов»… Уж не говорю про зловещего сборщика налогов из «Королевы Кастилии»… – Он устремил на меня взгляд, полный почти религиозного благоговения. – Скажите, а Грета Гарбо – она какая?

– Красивая. Застенчивая. Чувствительней сейсмографа.

– А правда ли, что она, как истая шведка, любит крепкие напитки?

– Она пьет водку так, словно это пиво.

Я отвечал немного рассеянно, потому что внимание мое отвлекла та самая англичанка, которую я давеча приметил в ресторане. Она появилась на террасе в сопровождении Жерара, они о чем-то расспрашивали Эвангелию. Дама заметно нервничала.

– Очень приятно, что вы помните мои фильмы, – сказал я.

– Шерлока Холмса играли и продолжают играть многие, но с вами не сравнится никто.

– Только не думайте, что это очень уж радует того, кто играл и роли классического репертуара, – ответил я не без горечи. – Тридцать две роли в семнадцати драмах Шекспира, два десятка фильмов, где я воплощал другие образы… Все это кануло в Лету. Всех поглотил великий сыщик.

Я развел руками, безропотно приемля свой удел, и снова взглянул на англичанку. Она села у самой двери, словно в ожидании чего-то. Жерар как будто старался успокоить ее. Я увидел, как Эвангелия пересекла террасу и спустилась по лесенке в сад, примыкавший к отельному пляжу.

– А что вы тут делаете? – спросил я, вновь уделив внимание своему собеседнику.

Он ответил без экивоков и без утайки. Оказался почти случайно, по завершении романа с несчастливым концом. Его возлюбленная, замужняя дама, впав в ярость из-за того, что он не одобрил ее намерения развестись, решила с ним порвать. И вот два дня назад, после бурной ночи, полной упреков и споров, он собрал чемоданы и попросил погрузить их на паром. Ему повезло: он попал на последний, как оказалось, рейс на Утакос, перед тем как из-за шторма всякое сообщение было прервано. Ждать следующего у него уже не было времени.

– Вы, надо думать, холосты, – предположил я.

– К счастью.

– И чем заняты?

– Пишу романы.

– Ах вот как?! Быть может, я читал что-нибудь ваше.

– Вряд ли. Это низкопробные романчики – детективы или вестерны, – которые выходят в Испании и в Латинской Америке. За исключением одного короткого рассказа, их не переводили. Пишу под двумя псевдонимами – Фрэнк Финнеган и Фокс Грик. – С видом сообщника он прижмурил глаз. – Как вам?

Я улыбнулся:

– И кто же пишет про Дикий Запад?

– Грик, разумеется. Второй, Финнеган, специализируется на платиновых блондинках и пьяных частных сыщиках.

– Подумать только… Я впечатлен.

Он весело расхохотался:

– Не уверен, что вы это всерьез. Но знаете, у меня очень недурно получается.

– Нет, я говорю искренне. С романами из жизни ковбоев и индейцев я не очень хорошо знаком, но мне всегда было интересно, как устроены детективы. Я читал и перечитывал их немало – в эпоху Холмса, разумеется, – и разных авторов.

– Даже перечитывали?

Мой собеседник явно был польщен. Я весело подтвердил:

– Если не считать титанов-классиков, эти книги – единственное, что стоит читать по два раза.

– Понимаю. Первый раз – чтобы разгадать тайну, а второй – чтобы понять, как она возникла. Вы это имеете в виду?

– Именно это. И сильней всего меня восхищает повествовательное мастерство обмана.

Он кивнул, явно обрадовавшись:

– Мне нравится ваш взгляд, потому что вы совершенно правы. В хороших романах с тайной отгадка на виду с самого начала.

– Но при этом припрятана, – уточнил я.

– Совершенно верно. Вы, должно быть, замечательный читатель.

Я скромно потупился – ну, насколько может позволить себе актер. Скромность никогда не бывает чрезмерна.

– Приличный, – ответил я. – На то есть биографические причины. От участия в этих фильмах у меня появились кое-какие привычки.

– Это чудесно! – Он смотрел на меня с восхищением. – Сам Хопалонг Бэзил собственной персоной…

– Так или иначе, мне кажется, что для сочинения детективов нужна виртуозная литературная техника.

Он неопределенно пожал плечами:

– Пожалуй, тут важней другое – умение отказаться от того, что принято называть «серьезная литература».

Я поднял брови:

– Мне кажется, вы несправедливы.

– Рад, что вы это сказали, потому что «Преступление и наказание» или «Убийство Роджера Экройда» относятся к числу безусловных литературных шедевров. Однако в классических детективах, где описывается расследование, психологическая глубина – скорее недостаток, чем достоинство, порок, а не добродетель: страсть, любовь и ненависть оказываются чем-то чрезмерным и лишним. Да, лишним, потому что, работая в этом жанре, писатель должен поступиться определенными принципами литературы и сосредоточиться на другом… Вы меня понимаете?

– Вроде бы.

– В детективе сложность человеческой натуры – это всего лишь двигатель сюжетной интриги, и, стало быть, она должна побуждать к работе разум и чувство читателя.

– А вам удаются запутанные интриги?

– Да не очень… Читающая публика сейчас не очень требовательна. Во времена «проблемных романов» дело обстояло иначе: там было больше размышлений, чем действия. Говорю в прошедшем времени, потому что сейчас это вышло из моды: бесчисленные последователи Конан Дойла обесценили этот жанр, а войны лишили нас остатков невинности.

– Так случилось и с вами?

– Да, разумеется. Я начинал с интеллектуальных детективов наподобие тех, которыми зачитывался в детстве, но потом перешел на боевики. К романам, именуемым «черными», – тем, где бицепсов больше, чем мозгов.

– И внесли в развитие жанра существенный вклад?

Губы его искривились в глумливой усмешке.

– Незначительный.

– Но что-нибудь хорошее все же написали, не так ли?

Я увидел, как усмешка медленно обозначается яснее.

– Честно говоря, из моих тридцати трех романов едва ли штук шесть прошли контроль качества. Я выпекаю по роману в месяц. Даже больше.

– Ого!

– Да-да. Мой рекорд – двенадцать дней.

– И хорошо продаются?

– Грех жаловаться. Боевики выходят в двух популярных сериях – «Тайны ФБР» и «Тайны секретной службы». И едва ли найдется такой вокзальный киоск или газетный ларек, где не было бы пары моих книг.

– И что же – ни один не вызывает у вас гордости или хотя бы удовлетворения?

– Боюсь, я посредственный охотник.

– Забавно звучит… – удивился я. – Охотник в моем представлении – это скорее исследователь, нежели автор. Помнится, даже Шерлок Холмс был такого мнения.

– Мне нравится думать, что автор первого детектива был доисторический охотник, который сидел у костра и по порядку рассказывал о знаках и следах, оставленных дичью, за которой он гонялся.

– Блестяще, – согласился я. – Но расскажите о своих романах.

Он на миг задумался.

– «Дело косоглазой блондинки» и «Загадка девятимиллиметрового „Ларго“»[12] недурны, пожалуй… Но больше всего я люблю роман «Исчезающий кинжал»: я тогда в последний раз попытал счастья с настоящим детективом, прежде чем окончательно посвятить себя частным сыщикам и продажным полицейским. Там убийца изобретает ледяное лезвие, изготовленное с помощью баллона с углекислым газом при температуре восемьдесят градусов ниже нуля. Вонзившись в тело жертвы, клинок тает, перемешиваясь с кровью, и исчезает бесследно. – Он с надеждой взглянул на меня. – А? Как вам такое?

– Интересно, – любезно отозвался я. – То есть я хотел сказать – оригинально.

– Благодарю вас. Как я уже сказал, это мой единственный роман, переведенный на английский. Года два назад его опубликовали в «Мистери мэгэзин».

– Найду.

Он жестом обозначил нечто вроде «оно того не стоит».

– Раньше я был, с позволения сказать, простодушный писатель. Из разряда тех, кто ломает себе голову, отыскивая решение, которое, по крайней мере, было бы столь же хитроумно, как и задуманная тайна.

– Полагаю, это не просто.

– И правильно полагаете. Надо оглушить читателя, показывая ему что-либо, и ослепить его, рассказывая. Играть с его способностью ошибаться и с его забывчивостью. Самое главное – выдвинуть идею, потом спрятать ее, слить со всем тем, что может привести читателя к другой идее… Скажу как на духу: не было для меня наслаждения выше, чем сочинять подобные истории.

– А сейчас уже не так?

– Сейчас все иначе. Я зарабатываю на жизнь модным жанром и продолжу делать это до тех пор, пока все не бросятся писать «черные романы», и они не приедятся читателю.

– И что тогда?

– Перейду на шпионские – этот жанр набирает силу. Эрик Амблер, Ян Флеминг и прочие.

Он замолк, улыбнувшись меланхолически и задумчиво. Потом заморгал, возвращаясь откуда-то издалека.

– А вы? – спросил он с участливым интересом. – После того как покинули Голливуд, вы живете в Англии?

Я улыбнулся:

– Зачем же, если этого можно избежать. Я давно уж обосновался на юге Франции.

– С тех пор, как бросили кинематограф?

– С тех пор, как кинематограф бросил меня.

– И как же суперзвезда свыклась с этим?

– Не знаю, как объяснить… – Я немного подумал. – Одно знаю точно: до сих пор мне удавалось избегать той безжалостной, безотчетной злобы, которая иногда заставляет человека чувствовать себя стариком, выброшенным на обочину жизни.

– Это – мудрость.

– Нет, всего лишь тяга к душевному комфорту. Злоба очень изнурительна.

Я снова взглянул на англичанку, по-прежнему сидевшую у самых стеклянных дверей. И мне показалось, что она нервничает все больше.

– Кто это?

Фокса проследил мой взгляд.

– Некая Веспер Дандас. Путешествует с подругой по имени Эдит Мендер. Вы, наверно, вчера их видели.

– Да, видел. Ее что-то очень беспокоит, а?

– Похоже на то. Наверно, подруга запаздывает.

Я потушил окурок сигары, обозначив конец беседы. Мой собеседник поднялся.

– Спасибо, мистер Фокса.

– Зовите меня просто Пако.

– О-о, нет, не могу. Это слишком…

– Фамильярно?

– Вот именно, – рассмеялся я. – Позвольте мне оставаться викторианским джентльменом, чинным до чопорности.

И снова искоса взглянул на англичанку. Отметил ее нервозность. Жерар меж тем вернулся в зал.

– Со своей стороны я не стану предлагать, чтобы вы звали меня Хопалонг. Потому что я этого терпеть не могу. Мое настоящее имя – Ормонд. Но поскольку мы просидим здесь до улучшения погоды и нам еще не раз доведется побеседовать, можете, если угодно, звать меня Бэзилом.

– Угодно, разумеется. – Он учтиво наклонил голову. – Для меня честь разговаривать с вами.

С этими словами он направился в салон, а я выбрал новую сигару. Но закурить не успел, потому что в этот миг на лестнице с криками появилась Эвангелия. Как в скверных фильмах.



Вот так все это началось или, точнее сказать, так начало обнаруживаться. Иных властей, кроме мадам Ауслендер, владелицы отеля и острова, не нашлось. Она вышла на крик, и она же приняла первые решения.

– На пляж никому не выходить! – приказала она, обнаружив полное присутствие духа.

Дама эта была энергична и, будучи австрийской еврейкой, пережившей Освенцим, имела для этого все основания. Звали ее Рахиль, а фамилию она носила девичью. После войны вышла замуж за албанского коммерсанта, который безвременно скончался, оставив ей средства, достаточные для покупки отеля. Такова была ее история или, по крайней мере, то, что она сочла нужным рассказать о себе. Этой высокой красивой женщине с черными длинными волосами, всегда собранными на затылке в узел или заплетенными в косу, уложенную вокруг головы, уже перевалило за пятьдесят. Бронзовая от солнца кожа, никаких украшений, кроме двух обручальных колец на безымянном пальце; ходила она неизменно в просторных и удобных хлопчатобумажных туниках.

– Доктор Карабин, вы со мной, – приказала он приземистому тучному человеку, до переполоха обедавшему в одиночестве. – Остальных прошу оставаться здесь.

И оба зашагали по песку к пляжному павильону метрах в двухстах, меж тем как мы все сгрудились на террасе, а Жерар захлопотал вокруг мисс (или миссис) Дандас и Эвангелии, сидевших на ступеньках лестницы: одна заливалась слезами, с другой случился нервный припадок. В этот миг из салона появились растерянные Пьетро Малерба и Нахат Фарджалла и присоединились к остальным.

Минут через пятнадцать вернулся доктор, и мы обступили его с понятным нетерпением. Это был тучный турок с кудрявой седеющей бородой, а ненатуральный, цвета красного дерева, оттенок волос непреложно свидетельствовал, что это парик; кто-то вполголоса сообщил, что доктор заведует частной клиникой в Смирне. Колени его белых брюк были в песке. Платком он утирал пот с лица.

– Ужасно… – бормотал он. – Ужасно. Несчастная женщина.

– Какая женщина? – спросил Малерба.

– Эдит Мендер. – Карабин сочувственно глянул в сторону лестницы. – Подруга миссис Дандас.

Все мы были взволнованы и еще не могли поверить в случившееся. Доктор показал в сторону павильона:

– Требуется присутствие кого-нибудь из вас, господа… В качестве понятого. Понимаете?

Я стоял к нему ближе остальных, и взгляд его упал на меня. Вероятно, мое лицо внушило ему доверие.

– Да, конечно, – сказал я без колебаний.

И увидел, как он посмотрел на Пако Фокса.

– Если не возражаете…

– С удовольствием, – сказал испанец.

– И я пойду, – вызвался Малерба.

Следом за Карабином мы через сад двинулись в сторону пляжного павильона, защищенного от ветра деревьями на склонах холма.