– Мы очень крупная организация. Здесь наш головной офис. Есть и другие: в Дели, Бангалоре, Ченнаи и Калькутте.

– Сколько тебе лет, Александр?



Пух тополиный, жара…
Братцы, я в жизни впервые
в отпуск законный иду!


Я, как безумный, смеюсь –
отпуск оплаченный мне
скоро вкусить предстоит!


Колокола звонят –
словно вся Москва радуется
тому, что я в отпуск иду!


Как птицы распелись!
Я их язык понимаю –
все про мой отпуск щебечут.


Наблюдаю Ну, и куда ты прыгаешь?
за Подругам своим рассказать,
лягушкой что Костик в отпуск идёт?


Ветви деревьев шумят,
словно бы напоминают:
“Пересчитай отпускные!”


Села бабочка на монитор…
Уйму приятнейших дел
сделаю в отпуске я!


Тихий спокойный день.
Кошечка дремлет в траве.
Запрещаю себе суетиться.


Какое хмурое небо!
Что-то молчат в бухгалтерии
насчёт моих отпускных.


Прекрасный ужин!
Ачма с сыром, водка,
жареная курочка!


Во время отпуска я
буду лежать поутру
и никуда не спешить!


Я, получив отпускные,
уединился в квартире,
бабки подбил и - напился!


Спасибо родному издательству
и лично Николаю Николаевичу, финансовому директору,
за выданные мне в полном объёме отпускные!


Настало время чудес –
я в отпуске и при деньгах,
здоров, наслаждаюсь жизнью и творчеством!



Это было сказано с самоуверенностью и гордостью. Чопра обдумал информацию.

– Сорок восемь.

ДУБОВЫЙ МЕТОД (басня)

– Вы не замечали в последнее время ничего необычного в поведении Сантоша? – спросил он.

– Сорок восемь? Я не дала бы и сорока. В юности ты, наверное, был красавцем?



В Москве, в одном из модных клубов,
Где веселилась молодёжь,
Сидел поэт Серёга Дубов,
Замыслив учинить дебош.
Серёга был уже хорош:
Он всё шипел кому-то: «Врёшь,
Нас, самородков, ты так просто не возьмёшь!»,
Серега водочку с собой пронес тайком
И под столом
Все наполнял за рюмкой рюмку,
В рот опрокидывал, курил и думал думку, -
Короче, вел себя подобно недоумку.
Приехав покорять столицу,
Успел уже наш Дубов обломиться
И начал злиться.
Его поэму «Даль родная»,
Где Дубов пышным слогом воспевал
Березки и дубы какого-то там края,
Никто в Москве печатать не желал.
Безденежье Серёга проклинал,
Он сам себя вторым Есениным считал.
И вот решил прославиться скандалом,
Войти в историю поэзии нахалом.
Когда до нужной он кондиции дошел,
То влез на стол
И начал громко декламировать поэму
На вышеназванную тему.
Он что-то там кричал про роднички
И про поля, но тут охранники-качки
Поэта со стола стащили, пьяного,
И вышвырнули прочь из клуба данного.
Сначала Дубов возмущался и орал,
Потом поплёлся среди ночи на вокзал,
Шепча: \"Не поняли, козлы, не оценили!
Уеду прочь и успокоюсь, блин, в могиле\".



Соланки моргнул. Прежде чем ответить, он немного замешкался.

– Ну это уж не мне судить. Да и вообще… юность моя прошла не самым веселым образом. Много было всякого. И хорошего, и не очень.

Мораль:

– Только то, что он много пил. Это была одна из причин, по которой мы его уволили. Нам не нравится, когда наши сотрудники опаздывают на работу и приходят пьяными.

– У тебя есть дети?



Друзья! Прославиться есть методы готовые,
Они не новые,
Но не такие, как у Дубова, дубовые.
И если кто захочет стать поэтом,
Пусть помнит он об этом.
Как и о том,
Что истинным талантам дозволяется
Довольно многое, серьёзно,
Из того,
Что рифмоплётам бесталанным воспрещается.
И в этом истины я вижу торжество.
…А что до Дубова - я, правда, знал его.



– Это не похоже на Сантоша, которого мне описали его родители, – Чопра прямо посмотрел в полуприкрытые глаза Соланки. Тот попытался ответить тем же, но быстро отвел взгляд.

– Да, сын и две дочери. Сын в этом году получил лейтенантские погоны. В мое время это происходило на три года раньше… мне было семнадцать, когда я стал офицером. И чего только не было за эти тридцать лет…

Чопра вынул блокнот и сделал вид, что внимательно его просматривает.

– Вы, наверное, не думали тогда, что станете генералом? – спросила Ирина. – Ой, прости… ты не думал?

ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНЫЙ КУЗЬМА (басня)

– Скажите мне, – сказал он наконец, – вы знаете, что означает «ПМШН»?

– Я вообще не думал, что доживу до таких лет, – усмехнулся Королев, снова наполнив рюмки. – Мы долго не живем.

Лицо Соланки осталось бесстрастным.

– А сын – он тоже в СБ?

– Нет, – сказал он.

«Какая поэзия, - сказал Иван Филиппович тараканьим голосом. - Жрать надо... Не только поэзия, я, уважаемый товарищ, чёрт знает на что могу пойти... Поэзия...». М. Зощенко, рассказ «Крестьянский самородок».
– Да… я думаю, что он не видел для себя иного пути. Я с детства готовил его к судьбе воина, никем, кроме офицера, он стать не мог. Моральный аспект здесь важнее боевой подготовки. Человек, который с молоком матери впитал такие понятия, как верность долгу, самоотречение во имя Империи… ему будет проще стать настоящим солдатом, чем другим его сверстникам. И он им станет. Уже сегодня я вижу в нем сталь… настоящую имперскую сталь. Именно такие люди сегодня нужны нашему миру. Им принадлежит будущее.

– А как насчет «Моти»?



Поэт Кузьма Беднов на раскладушке
Лежал и размышлял в один из дней:
«У всех поэтов есть свои кормушки
И связи средь влиятельных людей.
Ах, как бы к тем кормушкам подобраться
И наравне со всеми обжираться
И премии за книжки получать?
Ну, как туда пролезть, япона мать?
А если мне фамилию сменить
И не Бедновым вовсе быть,
А, скажем, стать Алмазовым Кузьмою
Или Кузьмою Звёздным?! Эх, не скрою,
Стать знаменитым хочется порою...».
Беднов открыл газету, пролистал
И с раскладушки вдруг своей упал,
Наткнувшись на заметку
Про некую смазливую нимфетку,
Которой за стишки её на днях
Вручили премию - да в баксах, не в рублях -
Пятнадцать тысяч долларов вручили!
Беднов взревел, как будто соус «чили»
Без ничего отправил внутрь себя,
И, носом яростно трубя,
На кухню побежал в своей квартире,
Там нож достал и сделал харакири.
И вот лежит он, дрыгая ногами,
Известный крайне слабыми стихами,
А более, пока, увы, ничем...
Но что он доказал? Кому? Зачем?



– Нет.

– Ты тоже считаешь, что новая война неизбежна?

Мораль:

Чопра не мог сказать, лжет ли Соланки. Он вспомнил запись в дневнике Сантоша: «Встреча с С. у Моти в 9 часов вечера». Мог ли Соланки быть этим «С.»? Он внимательно посмотрел на его лицо, но не увидел никаких царапин. Очевидно, от такого пристального внимания тому стало не по себе – Соланки посмотрел на часы, чтобы скрыть нервозность.

– Мне очень хотелось бы верить, что войны не будет… но увы. Впрочем, у нас еще есть время, и, может быть, они не рискнут ввязываться в заранее проигрышную игру.



Нет справедливости в подлунном этом мире,
И это ясно всем, как дважды два - четыре,
Но разве это повод к харакири
Или к сэппуку?
Сию науку
Запомни друг, и сочиняй, как прежде,
В надежде,
Что и тебе однажды премию дадут.
В спокойствии верши свой труд
И не завидуй, если можешь, никому.
Не спрашивай, как так и почему.
Ты вспомни-ка несчастного Кузьму,
Что с диким воплем улетел от нас во тьму -
Затем, что начитался он газет...
Беднов был слишком впечатлительный поэт.



Чопра был уверен, что всей правды он ему не рассказал.

– Неужели они не понимают?

ПРО ГЛУПОНА РИФМУШКИНА

– Просто ради интереса: где вы были четыре ночи назад?

– Это вопрос из серии «почему мы не можем с ними договориться». Не можем. Те, кого мы привыкли называть негуманоидами, мыслят совсем иначе, они вообще – другие. Они не в состоянии контролировать свою рождаемость, им постоянно нужны новые территории. У них абсолютно неадекватное мышление, и любая встреча с ними неизменно заканчивается поединком.

– Дома с семьей, – ответил Соланки подозрительно быстро.

– Ты с ними сталкивался?



Глупон Рифмушкин всюду тискает стихи –
Они неискренни и попросту плохи;
Откроешь книгу иль другую – всюду он,
Бездарно серый, скучно-правильный Глупон.
В его стишках, увы, не встретишь никогда
Богатства мыслей, волшебства; но без стыда
Рифмушкин пошлости назойливо твердит,
Ревёт ослом о том, что у него болит.
Я – слишком мягкий человек, и потому,
Глупона встретив, не скажу о сём ему,
Однако томик маньеристов предложу:
Вот где поэзия – понятно и ежу.
Ко мне Ветраны и Красавы подбегут,
И с удовольствием автограф мой возьмут,
И увлекут меня туда, где пир горой;
Стоит Рифмушкин онемелый – что ж, постой,
Да поучися у Ветран и у Красав:
Девчонки эти, несмотря на лёгкий нрав,
Всегда прекрасно понимают, где талант,
А где бездарности фальшивый бриллиант.
Да, поучися! И внимательно читай
Том маньеристов; конспектируй, изучай, -
Вот где Поэзии сияет торжество!
Вот где изящество, огонь и волшебство!
Пологий лоб твой пусть наполнит оптимизм,
Ты проповедуй куртуазный маньеризм,
Но лучше сам ты не пиши стихов вовек,
И скажут все: «Какой прекрасный человек!».



– У вас есть мотоцикл?

– Не раз. Много моих друзей пало в этих сражениях… я сам бывал на грани.

ПРОДАВЩИЦА СМЕХА

– Какое это имеет отношение к чему-либо?

– На грани?..

Чопра не ответил.

– Да, а за гранью – вечность. Это ощущение, оно иногда приходит… ты стоишь на лезвии ножа, любой шаг – это уже все, тьма.

– Да, у меня есть мотоцикл, – сердито нахмурившись, сказал Соланки. – Как и у нескольких миллионов людей в городе.

– И тебя это не пугало?



Она продавала мешочки со смехом
В пустом переходе метро…
С концерта я шёл, опьянённый успехом,
Хотелось мне делать добро!


Она показалась мне милой безмерно,
Товар её – жутко смешным…
Приблизился к ней с грациозностью серны,
Спешащей за кормом своим.


С присущим мне шиком, с особым талантом
Я всё у ней разом скупил!
Надел ей на палец кольцо с бриллиантом,
Но жест мой её не смутил.


В молчанье великом жуя свою жвачку, -
(Как будто брильянт – пустячок), -
Упрятала сотенных толстую пачку
В студенческий свой рюкзачок,


Взяла меня под руку; из перехода
На свет мы шагнули вдвоём,
И голос её прозвучал с небосвода:
«Ну что, мы куда-то пойдём?».


И нас закружило, и нас завертело
По всем дискотекам Москвы…
Но, хоть я отплясывал лихо и смело,
Она говорила мне «Вы».


Мы приняли «экстази», мы забалдели,
Козлом я вообще заскакал!
С ней между зеркальных шаров мы летели –
Что ж я ей роднее не стал?


Кружило-вертело, вертело-кружило,
А где-то под утро уже
Она подвела ко мне парня-дебила
Под гримом густым, в неглиже.


«Ой, кто это?» – искренне я испугался.
В ответ прозвучало: «Бойфренд».
Дебил ухмылялся, дебил возвышался,
Как страсти чужой монумент.


Увёл я её из орущего зала,
Стал на ухо что-то кричать.
Она танцевала и тоже кричала,
Кричала: «О чём вы, а, дядь?»


«Что общего, детка, меж ним и тобою?» –
Её вопрошал вновь и вновь.
Она улыбнулась, тряхнув головою,
И просто сказала: «Любовь…»


…Я ехал в такси, оглушён неуспехом,
обжёгшийся делать добро.
Опять продавать ей мешочки со смехом
В пустом переходе метро.


А жаль. Было в девушке что-то такое,
Что я осознать не успел…
Есть в девушках прочих, конечно, другое,
Но я это «что-то» хотел!


Так смейтесь, мешочки, как раньше смеялись,
Напомнив мне через года,
Что с ней мы расстались, мы с нею расстались,
Расстались уже навсегда!


И мне никогда не узнать, что с ней сталось,
И массу подобных вещей:
Как в том переходе она оказалась
И как её звали вообще?



Королев негромко рассмеялся.

Чопра снова пролистнул свой блокнот.

РОЗА

– Я привык. Человек привыкает ко всему, у нас очень хорошая видовая приспособляемость, слыхала?

– Полагаю, у вас есть документы, подтверждающие увольнение Сантоша? – наконец сказал он.

– Не представляю, как можно привыкнуть к постоянному риску. Какие нервы это выдержат?

– Когда по закону от нас потребуется предоставить такие документы, мы их предоставим, – огрызнулся Соланки.



За стихи мне девушка розу подарила.
Ах, спасибо, ангел мой! Как же это мило!


Нет, вы только вдумайтесь – это вправду было!
За стихи мне девушка розу подарила!


Я стоял-болтал в толпе, посредине зала.
Засверкало всё кругом, а затем пропало.


Мы остались с ней одни в ледяной пустыне,
Где холодный лунный свет на торосах стынет.


«Это Вечность», - понял я, вздрогнул и очнулся.
И, как пьяный, розу взял, даже покачнулся.


Девушка во все глаза на меня смотрела.
Услыхал не сразу я, как толпа шумела.


Всё вернулось на места – лица, краски, звуки,
Кто-то книгу мне пихал в занятые руки:


«Надпишите, Константэн!» – «Да, сейчас, конечно…».
Начинался так концерт, он прошёл успешно.


Я счастливый шёл домой, вспоминал: «Как мило!
Девушка мне – Боже мой! – розу подарила!».



Чопра понял, что больше он ничего не добьется от этого человека. Он вышел из здания, опять имея больше вопросов, чем ответов. Прежний оптимизм испарился: вероятно, он взялся за непосильное дело. У него не было ни ресурсов, ни полномочий для продолжения расследования. Он ничего не мог предпринять, чтобы выжать больше информации из Суреша Соланки. На самом деле он просто больше ничего не мог сделать.

– Подготовленные, – улыбнулся генерал. – Почему, ты думаешь, даже в десантных академиях учат целых восемь лет? Чему можно учить восемь лет? Вот этому – умению владеть собой, чтобы всегда и везде владеть ситуацией. Задание должно быть выполнено с минимальными потерями, иначе какой смысл заваривать кашу? В наше время не бывает двух-трехлетних войн, войны могут длиться десятилетиями, и если воюющая сторона не сможет обеспечить низкий уровень потерь, ей придется капитулировать, даже имея полные склады и арсеналы – воевать-то будет некому! А капитуляция в нашем случае означает гибель расы – и все.

ОЛЕНЬКА (поэма-экспромт)

Ирина отодвинула тарелку, взяла сигарету.

Инспектор Чопра идет в ветеринарную клинику

– Ты, наверное, очень любишь своего сына?

На следующее утро внимание инспектора Чопры вернулось к проблемам Ганеши. С доктором Лалой они договорились встретиться в одиннадцать часов, но на дом к пациентам ветеринар не выезжал. Выяснив, что клиника находится всего в нескольких минутах ходьбы от «Эйр Форс Колони» – на участке, расположенном между трассой Сахар-роуд и проспектом Матурадаса Васанджи, иначе Эм-Ви-роуд, – Чопра решил, что пойдет на прием вместе со своим хворым подопечным. Прогулка могла благотворно сказаться на состоянии животного.

– Если человек не любит своих детей, ему не стоило их заводить. Дети – это продолжение тебя, это ты, живущий в другом времени. Это имя, наконец. Не зря ведь древние выше всего ставили необходимость продолжения рода. В моей среде распространено чисто клановое мышление, четкое разделение на своих и чужих. А род – это и есть клан, пусть и на более примитивном уровне.



Мы с тобой слились в экстазе
И в безумьи сладких стонов
В эру пейджинговой связи
И мобильных телефонов.


Я приехал во Владимир
И в тебя влюбился, Оля.
Помнишь – к ночи город вымер?
Мы, принявши алкоголя,


Вдруг пошли гулять к обрыву,
От компании удрали;
Там мы дань воздали пиву…
Нас желанья раздирали!


Подо мной трещали сучья
И твоё ласкал я тело:
Вся твоя натура сучья
Моего «дружка» хотела.


(Оля, если ты читаешь
это всё, не обижайся!
Я ж – любя, ты понимаешь?
Ты читай и улыбайся).


Помнишь – там нам помешали?
А из мрамора ступени,
По которым в парк вбежали,
Их ты помнишь? ветви, тени?


В парке хоть луна светила.
На скамье, решив, что можно,
Ты «дружка» рукой схватила
И пожала осторожно.


И, закрыв глаза, держала,
Трепеща от возбужденья:
Плоть в руке твоей дрожала,
Раскалённая от тренья.


Но отдаться прямо в парке
Не решалась ты, однако.
Поднялись, пошли сквозь арки,
Где-то лаяла собака.


На квартире оказались
И легли в одной постели.
Наши ласки продолжались.
Как друг друга мы хотели!


Но пищал твой пейджер тонко –
Тебя мама вызывала,
Волновалась за ребёнка.
Ты звонить ей выбегала.


А потом вдруг оказалось,
Что сосед есть в комнатушке.