Лев Брусилов
Происшествие в городе Т
© Epifantsev / Shutterstock.com и элементы дизайна: Vasya Kobelev / Shutterstock.com;
© DELstudio / Shutterstock.com
© Брусилов Л., 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
* * *
Глава 1
Нападение
Поздним слякотным вечером начала мая 1889 года татаярский губернатор граф Иван Аркадьевич Можайский возвращался домой из Английского клуба.
Граф только что проиграл в карты председателю казенной палаты Хохрякову сто рублей. Никогда раньше Иван Аркадьевич не проигрывал, даже в молодости, служа в полку. Среди господ офицеров тогда слух ходил, будто бы знает поручик Можайский слово заветное, карточное, и благодаря ему выигрывает. Еще говорили, что корнет Серпухов предлагал за слово это свое подмосковное имение. Граф отказал, со смехом заявив, что никакого слова не знает. Выигрывает, потому что удачлив, а вот удачу свою ни на что не обменяет… Но все это – опять же по слухам…
А вот теперь проигрыш! Настроение его превосходительства было скверным. Тому способствовала еще и рюмка анисовой, которую граф выпил, уступив настоятельным просьбам Хохрякова. Результатом была сильная изжога – наказание за уступчивость. Но если говорить начистоту, у графа были куда более веские причины для дурного настроения.
Несколько дней назад он узнал, что его жена Елена Павловна (Иван Аркадьевич вторым браком был женат на вдове помещика Вайского) увлечена князем Богомиловым – губернским предводителем дворянства. Более того, граф подозревал, что это не просто увлечение, а связь! У него не было доказательств, говорящих в пользу этой связи, однако он не смог удержаться и сегодня утром позволил себе довольно прямой разговор с женой. Задал ей несколько достаточно унизительных вопросов, после которых Елена Павловна вспыхнула, точно пересушенный порох: с шумом, дымом и пламенем.
– Да как вы смеете говорить мне подобные вещи! Как смеете меня подозревать, или я давала вам ну хоть малейший повод усомниться в моей верности? – выкрикивала она и, заламывая руки, стремительно ходила по спальне. С каждым мгновением голос ее становился громче, а жестикуляция яростнее – казалось, еще чуть-чуть, и у Елены Павловны начнется истерика.
Они состояли в браке уже два с половиной года, но губернатор впервые видел графиню в таком возбужденном состоянии. Первая жена, с которой он прожил без малого тридцать лет, была тихоней: мужу не перечила, свое мнение, даже если и имела, никогда не высказывала. Сегодня, в первый раз после ее смерти, граф вспомнил покойную добрым словом: «Замечательная была женщина».
Иван Аркадьевич, уже жалея о том, что начал этот разговор, попытался успокоить Елену Павловну, обнять, как-то утешить, но она с такой невероятной силой, с такой ненавистью оттолкнула его, что он, потеряв равновесие, упал навзничь. Будучи затянутым в корсет, граф не мог, сколько ни старался, тотчас же подняться. Глядя, как он тужится и беспомощно дрыгает ногами, точь-в-точь перевернутый на спину майский жук, Елена Павловна зло рассмеялась.
– А впрочем… – Она наклонилась над мужем, кровь прилила к лицу; красота, которой она славилась на всю губернию, исчезла; голубая жилка вздулась на лбу и начала пульсировать. – Можете думать все, что вам заблагорассудится, все, что только придет в ваш заплесневелый мозг! Я не стану оправдываться… Богомилов мой любовник! А что? Это даже забавно. И заметьте, мой любовник не какой-нибудь граф, а князь! Это должно ударить вас еще больнее! Теперь же уходите, я хочу побыть одна.
Нельзя передать словами, какое унижение, какую бессильную злобу испытал Иван Аркадьевич, лежа на полу у ног жены, которую еще мгновение назад обвинял в измене. В таком положении выслушивать в свой адрес дерзости, граничащие с оскорблением, – это ужасно. К тому же нельзя не упомянуть о том, что он был в мундире и при орденах. А тут еще, очевидно привлеченная шумом, горничная заглянула в спальню…
Все эти неприятные события и привели его превосходительство в Английский клуб, где он за ломберным столом намеревался отвлечься от угнетающей действительности. Карты всегда помогали, стоило только сесть за стол, взять в руки пахнущую свежей типографской краской колоду, перетасовать, услышать этот ни с чем не сравнимый шелест, все заботы и проблемы уходили, растворялись, оставалась только игра. Но в этот раз подобного, увы, не произошло. В течение трех сыгранных партий утренние сцены так и стояли перед глазами графа, заставляя совершать непростительные для опытного игрока ошибки. В итоге, как мы помним, сторублевый проигрыш, и кому – председателю казенной палаты, который и играть-то по-настоящему не умеет, карты слюнявит и вообще человек неприятный. Выигрывать надобно с достоинством, лица не терять, а у него все шутки да прибаутки. «Глазам своим не верю, у меня бреллан-каре, у меня снова бреллан-каре!» – в продолжение всей игры приговаривал председатель казенной палаты.
Однако надо заметить, что проигрыш расценивался его превосходительством не столько как потеря денег, деньги что – пустяк. Расстраивало другое: судя по всему, удача отвернулась от него.
Теперь граф возвращался домой. Сидя в экипаже, комкая бархатную подушку и безвольно отдаваясь дорожным толчкам, он лелеял одну мысль, навеянную сыростью и мраком. Отыскать доказательства связи Елены Павловны с князем Богомиловым (каков подлец!), а еще лучше – поймать с поличным.
– Поймать с поличным… – проговорил он со стоном, и от этих слов графу, вопреки всему, сделалось приятно. Припомнилась так обожаемая в молодости псовая охота: храп лошадей, повизгивание гончих (особое повизгивание, указывающее на то, что зверь где-то рядом), крики выжлятников, терпкий пьянящий запах осенней лесостепи. По коже прокатились шарики легкого возбуждения. – О-о-о, это было бы превосходно!
Уличные фонари сквозь незадернутые окна кареты высвечивали Ивана Аркадьевича мутным желтым светом. Благостное выражение лица, вызванное мечтами о поимке с поличным, вдруг изменилось – досада искривила губы, и это не могли скрыть даже пышные николаевские усы. Пришло понимание, что он поторопился. Разговор с женой нужно было отложить на потом. Вначале все хорошенько проверить и разузнать, если нужно, то и проследить, а уж затем…
Да, поторопился и сам раскрыл все карты. Теперь, если она даже и виновна, уличить ее будет весьма и весьма трудно…
А что, собственно, послужило причиной, подтолкнувшей его превосходительство к подозрениям и к этому не вполне обдуманному шагу – разговору с женой?
Анонимное письмо!
Оно было написано аккуратным почерком, ни исправлений, ни помарок. Это могло означать, что человек, его написавший, руководствовался не внезапным эмоциональным порывом, а все хорошо и трезво продумал. Вначале составил черновик, а уж затем не торопясь переписал начисто. Оно содержало в себе не прямые указания на измену, а всего лишь полунамек. По всей видимости, писавший хорошо знал губернатора: характер, привычки, слабости; знал, каким способом можно вывести его превосходительство из себя. И, надо заметить, не ошибся. Губернатор после прочтения был взбешен. Поначалу даже не тем, что жена, возможно, изменяет ему, а тем, что кто-то, потеряв всякий страх, осмеливается об этом писать. Выйдя из себя, граф изорвал письмо в клочья. Выбросил. И только спустя время до него дошел истинный смысл написанного. Конечно же, граф пожалел о том, что уничтожил письмо.
Карета подъехала к графскому дому и остановилась.
Губернаторский охранник унтер-офицер Щеколдаев неуклюже спрыгнул с козел, где сидел бок о бок с кучером. Если рослого унтер-офицера несколько лет назад можно было назвать хорошо сложенным, то теперь язык не поворачивался это сделать. Сытая пригубернаторская жизнь сделала его тучным: в два раза увеличился живот, на боках, словно торбы, выросли жировые горбы, голова приросла к плечам. Щеколдаев имел круглое упитанное лицо и темные волосы, брови ленточками и маленькие осторожные глазки, под некрупным носом росли редкие азиатские усы.
Губернатор не спеша выбрался на вольный воздух. Хмуро осмотрелся, а затем медленно поднял глаза к третьему этажу дома, там располагались апартаменты жены. Светились три крайних окна. За плотно закрытыми шторами двигались две совершенно одинаковые тени: Елены Павловны и, очевидно, прислуги. Вспомнив горничную, граф скривился, точно откусил кислого. Сегодня утром вышло нехорошо, ну да ладно. Рядом стоял унтер-офицер и терпеливо ожидал дальнейших распоряжений. Губернатор попросил унтера достать из экипажа свою трость. Щеколдаев нырнул в карету.
А в этот самый момент с противоположной стороны улицы от дома фабриканта Бахичева в направлении губернаторского экипажа, никем не замеченный, двинулся человек. Длинный, до пят, плащ, широкополая, надвинутая на самые глаза, популярнейшая в те годы шляпа канабрийского разбойника и, что самое замечательное, совершенно бесшумная поступь подталкивали к мысли, что это фантом. Дурное освещение и сырая погода усиливали впечатление. Но все же это был человек. Он обошел экипаж сзади, его тень упала на лакированную, всю в капельках дождя, стенку кареты. Выйдя на тротуар, незнакомец ступил несколько шагов и остановился в трех саженях от его превосходительства, который ожидал, когда отыщут трость.
Какое-то время человек стоял молча, потом окликнул губернатора. Тот в тяжелой задумчивости повернулся.
– Вы граф Можайский? – спросил незнакомец нарочито грубым голосом.
– Да, это я! – ответил Иван Аркадьевич и через секунду добавил: – Но что вам угодно, сударь?
Незнакомец не ответил. Вместо этого выкрикнул очень странную фразу:
– Уступи место, самозванец!
Пребывая в замешательстве, граф не успел что-либо возразить. Незнакомец бросился на него. Мокро хлопнув, полы плаща разлетелись в стороны, а в правой руке что-то блеснуло.
«Нож!» – с ужасом подумал граф.
Незнакомец уже рядом, адским пламенем горят глаза. Иван Аркадьевич не хочет, да нет, он просто не в силах смотреть на блестящий предмет в руке нападавшего. Клокотанье вместо крика, тупая боль в левом подреберье, его превосходительство, держась за живот, заваливается на бок. Помутневшим взором видит, как, подобрав полы плаща, убегает незнакомец, как толстозадый кучер пытается его схватить. А где же верный охранник Щеколдаев? Унтер, словно раненый зверь, бьется в судорогах возле экипажа.
«Неужели и его…» – теряя сознание, успевает подумать губернатор.
Глава 2
Губернатор приходит в себя
Что-то больно и едко ударило Ивана Аркадьевича в ноздри, он охнул и поднял веки. Рука в белоснежной, скрепленной коралловой запонкой манжете держала склянку с нюхательной солью под самым его носом. Вяло отведя ее в сторону и глядя слезящимися глазами на два расплывчатых лица, граф с ужасом в голосе проговорил:
– Вы кто?
Одно лицо приблизилось почти вплотную:
– Не признали, Иван Аркадьевич, Фирс я, – раздался услужливый голос губернаторского камердинера. – А это доктор! Были еще из полиции. Порыскали тут, посовали везде носы свои, спросили, что нужно, и ушли. Потом, сказали, придут. Полицмейстер тоже приходил, но я его не пустил. Напугал ты нас, батюшка, ох как напугал. Думали все, убили тебя враги, а оно, вишь, счастье-то какое, обошла беда, слава тебе господи… – И заохал, запричитал графский челядинец.
Чтобы не утомлять читателя старческими всхлипами преданного слуги, вкратце расскажем, как развивались события.
Прежде всего, что же случилось со Щеколдаевым, почему он не смог прийти на помощь его превосходительству? А лишь до хрипоты орал: «Держи его, хватай его!» Все очень просто: выбравшись из кареты и видя, какая опасность грозит губернатору, унтер бросился на помощь, но вот незадача – ступенька подломилась, и нога застряла в откидной лесенке экипажа, как в капкане. И это счастье, что лошади не понесли, испугавшись того, как Щеколдаев, пытаясь освободиться, орет и раскачивает карету.
Кучер, следуя призыву унтер-офицера, с грехом пополам спустился с козел, отважно кинулся ловить нападавшего, но мешали ливрея и «ватная задница». Злодей, к тому времени сваливший с ног губернатора, был вертляв как черт, нырнул под растопыренными руками кучера и был таков!
– Мать-перемать! – Ругаясь самыми последними словами, Щеколдаев метнул в злодея губернаторскую трость, не думая о дорогом литого серебра набалдашнике. В нападавшего не попал, зато угодил кучеру в шею. Тот упал и тоже принялся материться. На шум выбежала прислуга.
Ивана Аркадьевича дворецкий вместе с камердинером Фирсом внесли в дом. Один раз роняли, потом бегали по комнатам – куда положить бездыханное тело, везде все дорого, везде пачкать жалко, и если бы не Елена Павловна, скомандовавшая: «Несите в кабинет, там кожаный диван!» – так бы, наверное, и держали в руках до приезда доктора.
* * *
Доктор Викентьев прибыл спустя четверть часа. Осмотрел графа, нашел его целым и невредимым, за исключением небольшой припухлости в области левого подреберья, несмотря на горячие заверения кучера и к тому времени уже вырвавшегося из каретной западни Щеколдаева, что губернатора ударили ножом. Во время осмотра, и об этом необходимо упомянуть особо, доктор увидел, что в левой руке его превосходительства зажат нелепый применительно к ситуации предмет, а именно – ложка! Да-да, обычная ложка из серебра, только согнутая. Пока губернатор пребывал в бессознательном состоянии, доктор так и не смог, сколь ни старался, разжать графу пальцы, чтобы освободить эту ложку. Вот и лежал Иван Аркадьевич на диване, точно умерший от переедания обжора, прижимая к сердцу самое дорогое.
Новость о нападении на губернатора разлетелась по Татаяру со скоростью кавалерийской атаки. Но почему-то так получилось, что в сторону Патаевской полицейской части, в которую входила улица Изрядная, скорость этой атаки была чуть меньше, чем в остальные стороны. И поэтому к приезду полиции возле губернаторской резиденции случилось истинное столпотворение от собравшихся там экипажей, пролеток и просто пеших зевак. Произошел даже инцидент. Экипаж председателя казенной палаты Хохрякова, который тотчас же после известия о нападении бросил игру и примчался на место происшествия, сцепился осями с другим экипажем. Между кучерами вспыхнула потасовка, и кто знает, чем бы это все закончилось, может быть, крупным сражением извозчиков, но вмешались вскоре прибывшие жандармы, и все разрешилось лучшим образом. Надавали обоим по загривкам, затем загнали на козлы, после чего расцепили оси и велели ехать по домам.
– Как же так! – возмущался, приоткрыв дверцу кареты, Хохряков. – Я друг его превосходительства и хочу знать о его самочувствии!
– Все хотят, потому и понаехали, не разминуться! – отвечал ему пристав Патаевской части. – И вы бы тоже, господин председатель, ехали. Завтра уж и спросите, а сегодня никак, доктор запретил к нему входить. Самому полицмейстеру отказано. И мы вот тоже должны следственные мероприятия провести, а не можем из-за экипажей. Вы уж езжайте, езжайте, завтра узнаете!
– Так он жив или нет?
– Жив!
– Это точно?
– Стану я вам врать при исполнении!
Еще целый час полиция кого уговорами, а кого и принуждением заставляла разъехаться и разойтись по домам.
Из вышесказанного можно сделать вывод, что граф Можайский был в Татаяре личностью крайне популярной и безмерно любимой, однако это не так. К Ивану Аркадьевичу относились ровно, а что съехались после нападения к дому даже быстрее полиции, так это были в массе своей чиновники, зависимые от его превосходительства.
Когда перед домом губернатора остались только пролетка доктора Викентьева и несколько полицейских таратаек, стражи закона, наконец, приступили к осмотру места происшествия. Правда, он ничего не дал. Следы, которые, возможно, и остались после нападения, были безвозвратно потеряны. Пристав Самсонов в сопровождении двух квартальных сунулся было в дом, но дорогу ему перегородил дворецкий.
– Пущать не велено! – Он выпучил глаза и, судя по всему, был готов даже на то, чтобы оказать представителям власти сопротивление.
– Да ты понимаешь, голова садовая, с кем говоришь… – начал пристав.
– Понимает! – Рядом с дворецким возник Фирс. При его появлении Самсонов попятился. У губернаторского камердинера была слава бойкого старичка, от которого можно ожидать чего угодно. – Он все понимает, а ты иди себе, в доме тебе делать нечего, понадобишься, позовут!
И хотя Фирс был небольшого звания, пристав понимал, что это ровным счетом ничего не значило. Фирс – один из немногих, кто говорил с губернатором запросто, а это дорогого стоило. Однако просто так вот повернуться и уйти полицейский начальник не мог, гордость не позволяла, да и перед стоящими рядом квартальными марку нужно было держать, и поэтому он заявил:
– Мы должны провести следственные мероприятия, опросить свидетелей…
– А тут никаких свидетелей нету! – парировал Фирс.
– Мне нужен кучер и унтер-офицер Щеколдаев.
– Так вот и иди в лакейский домик, они тама. – При этом камердинер переступил порог и показал, куда нужно идти.
– Хорошо! – кивнул Самсонов. Приличия были соблюдены, и теперь он мог, не упав в глазах подчиненных, идти в лакейский домик составлять протокол.
На следующий день об этом странном нападении написали губернские газеты.
Всегда пафосный, когда дело касалось исполнительной власти, «Глагол» сообщал: «Вчера вечером на возвращавшегося домой губернатора Можайского не установленным пока лицом совершено дерзновенное нападение, но, благодарение богу и решительным действиям охраны, оно было пресечено в самом зачатке. Его превосходительство живы и здоровы, а вот нападавшему, коварно использовавшему темноту и слякоть, удалось скрыться. Полиция, определив круг подозреваемых лиц, ведет успешные поиски злоумышленника…» Люди бывалые в этом месте чтение прерывали. Те, кто был попроще, сплевывали на пол, а у тех, кто имел воспитание, на лице появлялась ехидная улыбка.
Потому что все написанное, за исключением самого факта нападения, было неправдой. Никто не определял круг подозреваемых лиц, и никто никого не искал… Да и кого искать? Пойди его найди! Он уже, наверное, вон где!
А вот «Губернский патриот», газета, издававшаяся на средства дворянского собрания и мягко оппонирующая исполнительной власти, была не столь благозвучна в определениях, как «Глагол». Нападение на губернатора она назвала курьезным и первой выдвинула предположение, что гнутая серебряная ложка, неизвестно каким образом попавшая в руки его превосходительства, и есть тот самый блестящий предмет, который и губернатор, и его охранник Щеколдаев приняли за нож.
О нападении на губернатора в Татаяре какое-то совсем непродолжительное время поговорили и благополучно забыли, но ненадолго. История эта вскорости получила продолжение, и надо заметить, довольно зловещее.
Глава 3
Ложка мастера Усова
Прежде чем рассказать, какое зловещее продолжение получила история о нападении на графа Можайского, вкратце сообщим, что после случившегося Иван Аркадьевич впал в странную созерцательную задумчивость. Говорил мало, все сидел в кабинете и занимался тем, что переставлял на столе письменные принадлежности, никого не принимал, кому и удалось к нему пробиться сквозь заслон челяди, так это полицмейстеру. Он пришел к губернатору с одним-единственным вопросом: «Искать злодея или не искать?» Это может показаться странным: конечно же искать. Однако в те годы, когда вся власть в губернии была сосредоточена в одних руках и они принадлежали графу Можайскому, такой вопрос задать было просто необходимо.
Граф, чуть подумав, сказал:
– Ищите! – Но сказал вяло, безынициативно, точно и не касалось это происшествие его.
С тем полицмейстер и ушел, сделав для себя вывод, что можно искать, а можно и не искать, главное, чтобы видимость была.
Глядя на такое поведение Ивана Аркадьевича, домашние стали опасаться, а не тронулся ли умом его превосходительство. Кто-то говорил, что так оно и начинается – помешательство. Елена Павловна пригласила Викентьева. Врач осмотрел и сказал, что граф находится в полном душевном здравии, а заторможенность объяснил нервным потрясением и добавил, что скоро все пройдет.
Ну, а в городе тем временем случилось вот что…
Спустя две недели после странного нападения на губернатора в ночлежном доме в бывших казармах артиллерийского полка кормили бесплатным обедом обитателей этого богоприимного заведения.
Все расходы взяла на себя городская казна. Наверное, этим и можно было объяснить, что при раздаче супа присутствовал лично господин Приволов – городской казначей.
Его высокая тощая фигура столбом возвышалась чуть поодаль от котла. Казначей, заложив руки за спину, взирал, поблескивая стеклами пенсне, как повар разливал по мискам мутную тягучую жидкость. В расходных ведомостях городского совета она именовалась мясным супом.
Все должно было быть как всегда во время подобных обедов: лихорадочное, в надежде на добавку, поедание супа, косые взгляды в чужие тарелки, негромкое переругивание, кратковременные потасовки, гнусавые жалобы. Но в этот день все пошло не так, как ожидалось. Вдруг в руках одного бездомного, истрепанного, грязного, с лоснящейся повязкой на левом глазу, появилась ложка, что само по себе неудивительно. Однако это была необычная ложка – начищенная до бриллиантового блеска, она сказочным светом сияла в грязных мужицких руках, и яркие блики солнца, отражаясь от нее, плясали на закопченных стенах ночлежки. Все, в том числе и Приволов, восхищенно уставились на это диво. У казначея даже мелькнула мысль, что не худо бы подойти и поинтересоваться, откуда у бездомного, сирого и убогого человека такая, судя по всему, дорогая вещь.
Но эта мысль, быстрая, юркая, мелькнула и пропала. Ее место тотчас заняла другая – тяжелая, неповоротливая и по этим причинам будто бы правильная. Заговорила голосом его няньки: «На кой он тебе нужен, голодранец беспаспортный, спрашивать у него? Он, гляди, такой, что и ножичком может!». И Приволов отвел глаза от дивной ложки.
А вот сидевший рядом с обладателем сверкающего чуда старичок в латаной душегрейке, прищурив плутоватые глаза, спросил:
– Откедова у тебя, голубь, эдакая штука?
– Так эта… на помойке подобрал! – сказал «голубь», плохо выговаривая слова.
– Ну, это ты брось пеньку трепать, на помойке нашел, – дернул головой старик, – слямзил где-то!
– Да нет же, говорю, точно на помойке, вот чтобы мне в порох истолочься!
– Ну, тогда чего же, рассказывай, как дело было, люди вишь интересуются, – сказал старик.
И точно, бездомные, позабыв про свой суп, столпились вокруг мужика и слушали его, раскрыв рты.
– Валандался как-то возле Пантелеевской больницы…
– А где это у нас больница такая? – спросил старик.
– Да это не больница, это сумасшедший дом! – пояснил ему кто-то.
– Так вот, – продолжил «голубь», – гляжу, через пустырь барыня идет, а дело рано утром. Думаю, что это ее в такое время сюда занесло, неспроста, думаю, ну и прилепился я к ней. Она идет, озирается, не иначе задумала что-то. Я не отстаю, все за ней крадусь. Подошла она к мусорной куче, открыла радикюлю…
– Так у нее радикюля была?
– Барыни без радикюли не ходют! Вот раскрыла она радикюлю, достала чтоит, швырь в мусор и ходу оттудова. Я обождал, пока она с виду скроется, и к тому месту, а там вот эта ложка, в платок завернутая, лежит. Ну, я ее и прихватил, не пропадать же добру!
– А че, эта… она ее таво… выкинула? – спросил его кто-то из бездомных.
– Наскучила, видать, вот и выбросила! – ответил, не думая, мужик, сам же, зачерпнув супа, со словами: «Щас глянем, вкусно этой ложкой есть али нет!» – отправил ее себе в рот.
Бездомные, собравшиеся возле чумазого, зачарованно смотрели на него и, судя по выражениям на лицах, ждали каких-то ошеломляющих результатов. И дождались…
Маленькие серые глазки мужика вдруг остановились, он медленно вынул ложку изо рта и тупо на нее уставился.
– Чего, – вопрошал старичок в душегрейке, – хороша ложка?
Чумазый что-то хотел сказать. Он по-рыбьи захлопал губами, но сказать так ничего и не смог, вместо слов изо рта его, разбавленная супом, хлынула кровь.
На мгновение бездомные замерли, после чего все разом загалдели. Каждый лез к мужику и, дергая его за рукав, пытался узнать, что случилось, откуда кровь? Кто-то кричал, что это чахотка.
Сам чумазый, пытаясь что-то проговорить, раскашлялся, и изо рта его что-то вывалилось и противно шлепнулось на дощатый стол.
– Это что ж такое? – наклонился старичок в душегрейке и тут же отшатнулся. На столе в лужице опрокинутого супа, лилово-фиолетовый с кровавыми подтеками, лежал кусок человеческого языка.
– Убили! – вдруг заорала сидящая напротив баба с ребенком. Ребенок от крика вздрогнул и заплакал в голос, как бы помогая ей.
Крик этого дуэта услышал Приволов и решил взглянуть, что случилось. Бездомные его пропустили, почтительно расступившись.
Казначей прошел к окровавленному мужику и, поправив пенсне, спросил: «Что произошло?» На этот вопрос ответил старичок в душегрейке:
– Да он, кажись, язык себе откусил! – И указал пальцем на стол, где лежал окровавленный кусок.
Вышедший из оцепенения чумазый энергично замотал головой, разбрызгивая кровь, замычал и, дико тараща единственный глаз, ткнул рукой в ложку.
– М-м-м-м-мо-о-ха! – вырвалось из его глотки точно при полоскании.
Приволов осторожно взял ложку, брезгливо стряхнул с нее кровь и остатки супа, внимательно осмотрел. В глаза бросилась надпись на ручке, гравированная церковно-славянской вязью, которая гласила: «Уступи место, самозванец!» Брови Приволова, вздрогнув, взлетели до середины лба и там остались, что свидетельствовало о крайней степени удивления. Удивлялся казначей довольно редко, только при отрицательном сальдо тысяч в десять, и то только тогда, когда ему было неизвестно, а куда именно делись эти десять тысяч. Но странная ложка с не менее странной надписью, которая казалась ему знакомой, не только удивила, но и испугала, особенно тем, что при дальнейшем осмотре обнаружилось – края совка ложки необычайно остры, будто бы точены с умыслом.
На другой стороне ручки также имелась надпись, выполненная той же церковно-славянской вязью. Эта надпись была короче первой и указывала, по всей видимости, на человека, изготовившего ложку. «Мастер Усов» – вот что было написано на обороте.
Пока Приволов осматривал ложку, все стояли и молча ждали, что он скажет. Ждал и чумазый, плотно стиснув губы, стараясь не смотреть на кусок своего языка, лежащий на столе. Было видно, как не то от волнения, не то от кровотечения судорожно ходит кадык на его грязной и тощей шее.
– Так, значит, этой ложкой ты себе язык отхватил? – поднял казначей глаза на страдальца. Тот, прижав руки к груди, утвердительно закивал.
Глава 4
Терзания городского казначея
На улице Пехотного Капитана появился человек, в котором даже издали можно было признать городского казначея. Энергично размахивая руками, он с переходящей в спешку торопливостью шел по неровно вымощенному тротуару в сторону колокольни. Несмотря на погожий день и цветущие акации, господин Приволов был мрачен, а его вицмундир не по-весеннему застегнут на все пуговицы. Но не забота о спасении души владела им сейчас, он думал о спасении тела.
Казначей упрекал себя за то, что совершил, на его взгляд, непростительную ошибку: вместо того чтобы отнести в полицию отобранную у бездомного странную ложку, он принес ее домой и спрятал в чулане. Зачем? Он постоянно задавал себе этот вопрос, но ответить на него не мог.
И все бы ничего, но сегодня утром к нему в руки попал номер «Губернского патриота» двухнедельной давности. Кто-то, очевидно по ошибке, сунул эту газету в почтовый ящик. Приволов никогда не читал ее, находя несколько вольнодумной, а тут черт дернул. В том нет ничего удивительного, что городской казначей, пятидесяти лет от роду, вдовец, ведущий замкнутый, почти затворнический образ жизни, был не в курсе некоторых городских событий. Вернее, он знал, что с губернатором что-то там приключилось, но вот подробности этого происшествия прошли мимо Приволова. Ему было достаточно того, что его превосходительство жив и здоров. И вдруг ушат холодной воды на голову – «Губернский патриот», а в нем те самые подробности нападения на губернатора, о которых Приволов ничего не знал: ложка и, самое главное, фраза «Уступи место, самозванец!». Ледяной душ, совмещенный с ударом в солнечное сплетение, – вот что почувствовал городской казначей после прочтения «Патриота».
Сложив два и два, он понял, что невольно стал соучастником нападения: скрыл улику, и, по всей видимости, очень важную. В полицию нести ложку уже поздно, однако избавиться от нее нужно немедленно!
Приволов, подчиняясь скорее какому-то инстинкту, чем здравому смыслу, вначале сжег газету. Сделал это со всей тщательностью, на которую только был способен: скомкал, положил в печь, поджег, подождал, пока она полностью сгорит, после чего кочергой истолок пепел. Наивность этих действий несомненна, но так уж был устроен городской казначей. Работа с деньгами приучила его обращать внимание на мелочи, и он знал, если уж прятать концы, то как можно надежнее, и ни в коем случае не полагаться на авось. После он быстро оделся, сунул сверток со злополучной ложкой в карман и вышел из дому.
Ноги сами несли его. Куда, он не знал, да и не желал знать. Единственное, чего хотел Приволов, – подальше отойти от дома и там, где окажется, выбросить эту странную и страшную ложку, забыть о ней и никогда не вспоминать!
«Как все-таки несправедливо устроена жизнь!» – думал казначей, шагая невесть куда. Он увидел себя молодым, полуголодным, во всякое время нуждающимся. Ах, как он тогда, в те годы, годы нищие и прекрасные, мечтал ну хоть о каких-нибудь средствах. После слова «счастье» он ставил слово «деньги», и наоборот. Деньги и счастье были для него тогда синонимами. Одно плавно перетекало в другое, смешивалось в искристый благоухающий напиток, заполняло собой золотой потир. С тех пор прошли годы. Юношеским мечтаниям Приволова пусть не в полной мере, но суждено было сбыться. Правдами и неправдами, больше конечно же неправдами, он все же дотянулся до этого сосуда и, уцепившись зубами в край, отпил. Вкус разочаровал казначея. Это был не восхитительный благоухающий напиток с взрывающимися на языке пузырьками, а жирный, сильно пересоленный бульон. Перебарывая отвращение, Приволов отпил из этого сосуда, отпил достаточно, чтобы безбедно провести старость.
Однако несправедливость жизни заключается именно в том (по соображениям самого Приволова), что, приобретая одно, мы теряем другое, и потерянное подчас оказывается для нас более важным, чем приобретенное. Но понимать это мы начинаем тогда, когда ничего нельзя исправить, и в этом заключена ирония жизни. Накопив денег, казначей утратил здоровье, был этим очень обеспокоен, кинулся к доктору. Все говорили, хотя и дорого берет, зато в деле своем волшебник, мертвого на ноги поднимет, да и мало того, заставит плясать краковяк вприсядку. Эта характеристика внушала оптимизм. Доктор оказался с чувством юмора. После того как осмотрел пациента, дал какую-то бумажку:
– Вот, ознакомьтесь!
Казначей взглянул на нее и сильно удивился. Это было ресторанное меню!
– Но позвольте, это же…
– Верно! – кивнул доктор. – Это меню взято мною в ресторане Щеглова. Но для вас это не меню, а перечень блюд, запрещенных к употреблению…
– Кому запрещенных?
– Как кому? Вам, конечно! Ну, если хотите еще пожить…
Приволов хотел еще пожить, очень хотел и поэтому все рекомендации веселого доктора выполнил. Оказалось, что и пареная репа может быть вкусной. Но теперь он может лишиться большего. С появлением этой ложки он может лишиться тихой и спокойной жизни.
Вот так, терзаемый тревожными мыслями, он и оказался на улице Пехотного Капитана. Рассеянный взгляд казначея не заметил торчащий из тротуара камень, нога запнулась, и Приволов рухнул на тротуар, растянувшись во весь свой немалый рост.
Улица, если не брать во внимание нескольких купающихся в пыли кур, была пустынна, и никто не увидел, какой казус приключился с Приволовым. Казначей быстро поднялся на ноги, наспех отряхнулся и, проклиная российские дороги, перешел на другую сторону улицы.
Без дальнейших происшествий он миновал Пехотнокапитанскую, за ней еще несколько улиц. Он быстро пересекал заросшие высокой травой пустыри, не задумываясь сворачивал в какие-то проулки и в конце концов забрел в такие трущобы, о существовании которых даже не подозревал. Все здесь было крайне необычно: дома не походили на дома, люди, которые иногда попадались Приволову навстречу, не походили на людей, даже бродячие собаки с мутными глазами отличались от тех бродячих собак, которых ему приходилось видеть раньше.
Было ли так на самом деле, или собственное воображение, подстегиваемое страхом, сыграло с Приволовым злую шутку, неизвестно. Известно лишь то, что он заплутал, и на какое-то время им овладело отчаяние. Однако оно было недолгим. Как всякий русский человек, попавший в затруднительное положение, Приволов, зайдя в укромное, еще более темное, чем сама улица, местечко, сотворил молитву Николаю-чудотворцу. И что же? Еще немного поплутав, казначей наугад свернул в небольшую сырую улочку, которая и вывела его за город.
Он прошел, может быть, с полверсты или чуть поболее, свернул на узенькую тропинку и спустя четверть часа быстрой ходьбы оказался на краю заброшенного глиняного карьера.
Котлован карьера был почти доверху заполнен водой. Если в него бросить ложку, ее никто и никогда не найдет…
Казначей сунул руку в карман… но свертка с ложкой там не оказалось.
Он принялся лихорадочно себя ощупывать. Так делает каждый человек, обнаруживший потерю. Затем, хоть в этом не было никакой необходимости, вывернул наизнанку все карманы. Тщетно: ложка исчезла!
В первое мгновение Приволов хотел бежать назад в надежде отыскать потерю, сделал несколько шагов, но вдруг остановился и громко рассмеялся… «Зачем, – думал казначей, – зачем искать?» Он хотел тихо избавиться от этой ложки, и он избавился! Это произошло, ложки больше нет! Теперь даже мысленно не будет возвращаться к тому месту, где ее оставил, потому что не знает, где это… Всё!
Казначей почувствовал облегчение, которое давно его не посещало, приятную слабость в теле. Захотелось прямо здесь, возле карьера, посидеть на травке или даже полежать, широко раскинув руки, глядя в пугающую синеву весеннего неба. Но это желание было скоротечным. Его ждали дела.
Остаток дня прошел превосходно. Явившись на службу, Приволов работал не останавливаясь. Душа приятно рвалась на части. Он улыбался. Даже что-то издали похожее на румянец проклюнулось на его впалых желтых щеках. Сослуживцы тихо шептались в углах, звучал один вопрос: «Что случилось с городским казначеем?» – и тысячи ответов: «Может быть, случилось это, а может быть, то», – и вдруг тихий голос откуда-то из-за шкафа: «Казначей влюбился!»
Вот что значит освободиться от бремени, ты сразу начинаешь быть похожим на влюбленного.
В эту ночь казначей, для которого бессонница была, увы, делом привычным, сразу же уснул и крепко спал без сновидений до семи часов утра. Затем он проснулся и, стоя в одном исподнем, немного пофиглярничал перед большим умывальным зеркалом. Это была утренняя гимнастика. Казначей никогда раньше ее не делал, но в это замечательное утро поклялся себе твердым словом делать гимнастику всегда. Потом после умывания съел полный завтрак, чем удивил кухарку, и в высшей степени превосходном настроении отправился на службу.
Ровно в двенадцать часов пополудни в дверь приволовского кабинета, расположенного во втором этаже городской управы, постучали, и стук этот странным образом совпал с боем курантов на Сиротской башне Татаярского кремля.
– Войдите! – сказал казначей, не поднимая головы. Он писал. Однако дверь не открылась, вместо этого постучали еще раз.
– Войдите! – откладывая ручку, крикнул Приволов. Дверь не открылась и на этот раз.
Казначей, решив, что это какой-нибудь робкий посетитель, которых приходит множество, пошел открывать сам. За дверью никого не оказалось. Приволов вышел в коридор, посмотрел в один конец, затем в другой – пусто! Хотел было зайти обратно, но что-то попало под ноги. Присмотрелся, и точно обухом по голове: на полу коридора, пыльный и грязный, однако хорошо узнаваемый, лежал сверток. В одном месте он прорвался, и из него точно жало выглядывал кончик ложки, той самой…
Глава 5
Встреча на пустыре
Казначей в буквальном смысле одеревенел и несколько мгновений стоял без движения. С параличом воли ему удалось справиться благодаря тому, что где-то в дальнем углу коридора заскрипела дверь…
Доли секунды было достаточно, чтобы подхватить сверток и юркнуть к себе в кабинет. Он захлопнул дверь и прижался к ней спиной, почувствовал, как намокает от пота нательная рубаха, колени дрожали и слабели, а сердце стучало так сильно, что стук отдавался в затылке. Как эта ложка оказалась у двери его кабинета? Кто принес ее? У этих вопросов не было ответов, но казначей как заведенный повторял одно и то же: «Кто, кто, кто?»
То, что Приволов сделал дальше, можно объяснить только его состоянием. Он выхватил из рукава вицмундира носовой платок, отпихнул в сторону чернильный прибор, рывком разложил платок на столе и обернул сверток с ложкой. Для верности обвязал сверху куском почтового шпагата, сунул в карман и выбежал на улицу.
Скорым нервным шагом пошел по тротуару, не оглядываясь. Стоящий на противоположной стороне улицы дворник-татарин ленивым взглядом проводил его до поворота.
Целью казначея, как выяснилось дальше, был нам уже известный глиняный карьер. Всю дорогу к нему городской чиновник прошел, не вынимая руку из кармана, где плотно, боясь даже на мгновение ослабить хватку, сжимал сверток с ложкой.
Оказавшись через какое-то время у карьера, Приволов, ни на секунду не задумываясь, вынул из кармана ложку и с силой зашвырнул в котлован. Описав в воздухе дугу, сверток плюхнулся в воду и сразу же затонул. Казначей, не дожидаясь, пока успокоится поверхность водоема, резко развернулся и пошел в обратном направлении.
Там, где тропинка выбегала на большак, он заметил человека. Человек свернул с дороги и, придерживая ветки кустов, двинулся казначею навстречу.
«Кто бы это мог быть?» – близоруко сощурившись, подумал Приволов. Человек шел быстро, и через несколько минут его уже можно было рассмотреть.
Высокий худощавый мужчина средних лет, одетый в светло-серую пиджачную пару и шляпу канотье, был совершенно незнаком Приволову. Это успокоило казначея, так как он не хотел, чтобы кто-нибудь из знакомых увидел его здесь. Ему были не нужны лишние вопросы. Когда они поравнялись, Приволов уступил незнакомцу дорогу. Тот, замедлив шаг, приподнял канотье, под которым оказались светлые коротко стриженные волосы, кивнул и пошел дальше. Казначей успел сделать всего лишь несколько шагов, как его остановил глуховатый, с неприятным поскрипыванием, голос незнакомца.
– Это не вы обронили? – услышал за спиной.
– Что? – Приволов медленно повернулся. Незнакомец возвращался, держа в руке сверток, похожий на тот, который несколько минут назад был выброшен в котлован карьера. Вначале это ошеломило казначея, но, заметив, что сверток совершенно сухой и не перевязан почтовым шпагатом, он приободрился и сказал:
– Нет, я ничего не терял!
Незнакомец настаивал, чтобы он рассмотрел сверток получше, на что казначей ответил решительным отказом, развернулся на пятках и хотел уходить, но возникло неожиданное препятствие в виде огромного детины в мужицком армяке, который, ломая кусты бересклета, выбрался на тропинку и преградил дорогу.
– Как это понимать?
Приволов повернулся к обладателю светло-серой пиджачной пары и вопросительно уставился на него. Тот подошел почти вплотную, и казначей смог хорошо рассмотреть лицо незнакомца. Гладко выбритое, с тонким правильным носом, строгие плотно сжатые губы, пожалуй, слишком резкая линия подбородка – однако она его не портила, а, напротив, добавляла мужественности. Глаза, широко открытые, темно-зеленые, смотрели на Приволова по-доброму, но ему почему-то стало нехорошо под этим взглядом. Холодок дурного предчувствия, цепляясь мелкими коготками за кожу, медленно пополз вверх по спине…
– Может быть, все же это вы обронили? – Незнакомец, не сводя глаз с лица казначея, почти насильно сунул сверток ему в руки. – Разверните! – Это прозвучало как приказ.
– Я разверну, но в этом нет никакого смысла. – заявил с напускным равнодушием Приволов и принялся разворачивать сверток.
Там, это казначей определил на ощупь, находилась ложка. Однако самое неприятное ожидало Приволова впереди. Когда он развернул тряпицу, то не смог сдержаться и воскликнул:
– Этого не может быть!
– Почему? – поинтересовался незнакомец.
– Я же выбросил ее в воду!
– А зачем вы выбросили ее в воду?
– Что значит зачем? Хотел избавиться… Нет, нет, не то, я хотел… А какое, собственно, вы имеете право меня об этом спрашивать?
– По долгу службы, – ответил незнакомец и широко улыбнулся, обнажая – вот тут природа постаралась – идеальнейшие зубы. Улыбка незнакомца была настолько обезоруживающе хороша, что, глядя на нее, казначей подумал: «Нет, дурной человек не может так улыбаться!»
– Какой службы, вы кто? – спросил он, оглядываясь на продолжавшего загораживать проход детину в армяке. Этот угрюмый, разбойничьего вида человек никак не увязывался в сознании Приволова с улыбкой обладателя светло-серой пиджачной пары.
– Разрешите представиться, полковник фон Шпинне Фома Фомич, начальник губернской сыскной полиции, – приподнимая канотье, сказал незнакомец и снова улыбнулся. – Поэтому настоятельно советую вам, господин Приволов, следовать за мной. Да, а ложку верните мне, она вам больше не понадобится.
Здесь стоит пояснить, что сыскная полиция была учреждена в губернском городе Татаяре не так давно, поэтому городской казначей – а мы помним, какой образ жизни он вел, – ничего о ней не знал, ну и, конечно же, он был незнаком с ее начальником бароном фон Шпинне. И еще стоит добавить, о фон Шпинне вообще мало кто знал. Сведения, которые доходили в губернский город Татаяр, были крайне скудны и противоречивы. Некоторые говорили, что Фома Фомич прибыл из Северной Америки, где выполнял какую-то секретную миссию, и будто бы миссия эта увенчалась блистательным успехом. По этой же причине за ним сейчас по всему миру гоняются какие-то атапаски, и чтобы спасти его от них, барона специально отправили в Татаяр – уж здесь его точно никто не найдет.
Но это, как вы понимаете, были всего лишь слухи. А вот что известно о фон Шпинне доподлинно: чуть больше года назад он прибыл в Татаяр с двумя «орлеными» бумагами, которые в день своего прибытия предъявил его превосходительству графу Можайскому. Одна бумага содержала высочайший указ об учреждении в губернском городе Татаяре сыскной полиции, а вторая утверждала в должности начальника этой полиции подателя сих документов, то бишь полковника Фому Фомича фон Шпинне.
У татаярского губернатора не было заведено обсуждать высочайшие указы, поэтому он принял нововведения без оговорок. Да надо сказать, что и начальник сыскной ему понравился, улыбчивый привлекательный полковник не походил на всех тех служак, которые окружали губернатора, выгодно отличался от них и связной речью, и манерой одеваться. И еще, на что губернатор обратил особое внимание, в ясных зеленых глазах полковника отсутствовала свойственная полицейским, да и прочим облеченным властью людям, нахалинка, которая всплывает со дна глазного яблока и мутно поблескивает, лишь только человек получает классный чин или просто берут его на службу. Говорят, что вот по этой самой нахалинке опытные преступники сразу же определяют полицейского, даже если он одет в гражданское платье.
Прочтя бумаги и одобрительно крякнув, губернатор вышел из-за стола и протянул поднявшемуся навстречу полковнику руку:
– Весьма и весьма рад!
Что еще обрадовало губернатора, так это то, что рукопожатие у барона было крепким и твердым, а ладонь теплой и сухой.
– Я тоже рад, – улыбнулся в ответ Фома Фомич.
– А вы знаете, полковник, для вас у меня имеется помещеньице. Не так давно у нас один купчина проштрафился, самого в Сибирь на каторгу отправили, а имущество казне отошло. Все было продано с аукциона, а вот дом, в котором он всякие мерзости сотворял, никто покупать не хочет, побаиваются люди. Слухи, знаете, разные, будто бы у этого купца Захарьина какие-то сношения были с дьяволом, но это слухи. Я вам об этом не потому говорю, что верю в них, а чтобы объяснить, почему дом не покупают. Но вы же человек служивый, вы нечистой силы бояться не должны, или побаиваетесь?
– Никак нет, ваше превосходительство.
– Вот и замечательно; стало быть, дом купца Захарьина, что на улице Пехотного Капитана, отдаем под сыскную полицию.
Вот вкратце кто такой полковник фон Шпинне и каким образом он попал в Татаяр.
Глава 6
Вот эта улица, вот этот дом…
Троица, которую мы оставили вблизи заброшенного глиняного карьера, чтобы рассказать о начальнике сыскной полиции, вышла к дороге в таком порядке: первым уверенной поступью следовал полковник фон Шпинне, за ним городской казначей, последним шел детина в армяке.
На дороге чуть поодаль от того места, где тропинка прилеплялась к ней, стояла пролетка, запряженная низкорослой саврасой лошадкой. Завидя людей, лошадка тряхнула гривой и без понукания потащила коляску им навстречу.
Детина в армяке потрепал лошадку за морду, любовно погладил гриву, затем, сунув руку в карман, подал что-то в горсти. Влажными мясистыми губами собрав с ладони угощение, лошадка даже притопнула от удовольствия и негромко заржала, обнажая крупные желтые зубы. Перехватив удивленный взгляд казначея, начальник сыскной, сочтя это своим долгом, пояснил:
– Наш второй кучер – Касьян. Силищи как у черта, да и вид, надо сказать, свирепый. Я, собственно, за этот вид его и взял, а вот нутро мягкое, податливое, что у гимназистки какой. Воск, а не нутро. Увидит птичку, замерзшую на улице зимой, плачет вот такими вот слезами! – И начальник сыскной отмерил на указательном пальце правой руки чуть ли не вершок. – Большой и добрый, а посмотришь на иного – маленький, щупленький, ножки тоненькие, кривенькие, через железную дорогу сам перейти не может, переносить надо, а сколько в нем злобы, сколько желчи черной! Вот зарежь такого да в море кинь, море горьким сделается.
Сказав все это, фон Шпинне пригласил Приволова садиться.
«Странные он мне рассказы рассказывает!» – подумал тот и, забираясь в коляску, осмелился на вопрос:
– Куда мы поедем?
– Хочу пригласить вас к себе в гости.
– Зачем?
– Ну как зачем, хочу получше узнать вас, порасспросить кое о чем. Человек вы, судя по всему, бывалый. Наверное, много историй всяких занятных знаете. Да и у меня, – фон Шпинне подмигнул казначею, – имеется пара случаев. Обещаю, скучно не будет. На худой конец вот Касьяна позовем, – начальник сыскной коснулся при этом армячной спины кучера, который уже взобрался на козлы, – он нам на балалайке сыграет. Ты ведь умеешь играть на балалайке, Касьян?
– Никак нет, ваше высокоблагородие!
– Ну что же, тогда трогай, – вздохнул несколько разочарованный фон Шпинне и, уже обращаясь к казначею, сказал: – Придется, господин Приволов, нам с вами ограничиться одной только беседой, жаль. А то, может быть, вы сами сыграете на балалайке?
«Далась ему эта балалайка!» – подумал казначей, а вслух произнес:
– Нет, премного благодарен, но я на балалайке не играю.
– А на чем вы, позвольте вас спросить, играете?
– Ни на чем! – ответил казначей, а сам подумал: «Почему он решил, что я на чем-то играю? Странный человек!»
– Жаль, очень жаль…
– Послушайте, господин фон Шпинне…
– Я слушаю вас, вы даже не можете себе представить, как внимательно я вас слушаю.
– Видите ли, я человек занятой, мне на службу нужно, а вы говорите – гости!
– Да полно вам, господин Приволов, если человек изыскивает возможность в урочный час прогуливаться по городским окрестностям в нескольких верстах от места своей службы, то что для него каких-нибудь двадцать минут. Да я вас дольше и не задержу. Хотелось бы, очень хотелось, но у самого, знаете ли, дела!
Тем временем саврасая лошадка, как выяснилось, довольно скорая на ногу, уже втащила коляску с Приволовым и начальником сыскной в город и, бойко стуча копытами по мостовой, быстро понеслась мимо сереньких обывательских домиков.
Начальник сыскной был чрезвычайно словоохотлив. В продолжение всей поездки он что-то рассказывал, задавал казначею какие-то несуразные вопросы, сам же на них отвечал, внезапно менял темы разговора, а то вдруг спрашивал у Приволова совета. Ситуации, предлагаемые им, были невероятные, можно даже сказать, фантастические. Казначей терялся, что вообще можно сказать на это, не говоря о совете.
Когда пролетка въехала на тенистую, засаженную белыми акациями улицу и остановилась у какого-то дома, в голове Приволова была совершеннейшая каша из мудреных слов, обрывков фраз и вопросов. Его даже подташнивало, в глазах двоилось, а в ушах засела вата.
– Ну, вот и приехали, – издалека долетели до казначея слова фон Шпинне. – Эй, вы уснули, господин Приволов? – Начальник сыскной стоял уже на земле и тряс его за колено. – Все, приехали, можете сходить. Я вам сейчас помогу. Согласен, дороги скверные, вот вас и растрясло.
Когда Приволов оказался у коляски, ему как будто стало получше.
– Взгляните вокруг, господин казначей, ну не замечательно ли! – восторженно произнес фон Шпинне и раскинул руки, дабы обнять нечто его восхитившее. Следуя его призыву, Приволов мутным взором окинул зауряднейшую из улиц, удивился такому неподдельному восторгу начальника сыскной и, чтобы не обидеть, ответил:
– Да, пожалуй…
И сразу же после его слов лицо полковника резко изменилось, отвердело, что ли, он подошел к казначею вплотную и, глядя прямо в глаза, спросил:
– А вы, господин Приволов, не узнаете это место?
– Нет! – Казначей повертел головой и добавил: – Нет, я здесь впервые.
– Разве? Ну же, господин казначей, посмотрите, внимательнее посмотрите!
– К чему это все? Я уже, кажется, сказал, что места этого не узнаю! – раздраженно проговорил Приволов.
– Одно из двух, – заметил фон Шпинне, – или у вас совершенно отсутствует зрительная память, или… или вы водите меня за нос, уважаемый господин казначей.
– Не понимаю вас!
– Вы не понимаете меня, а я вас. Как же вы могли забыть, что вчера около полудня, в этом самом месте, зацепившись ногой вот об этот камень, – Фома Фомич носком штиблета указал камень, – вы упали! Ну, теперь-то вспомнили место?
– Вы что же, следили за мной? – вскричал Приволов.
После его вскрика и начальник сыскной, и кучер, продолжавший сидеть на козлах, засмеялись.
– Вы знаете, что это за дом? – спросил фон Шпинне у казначея, указывая на двухэтажный особняк с маленьким, более похожим на голубятню, мезонином.
– Нет, не знаю.
– Не знаете, ну это неудивительно, многие не знают, но не буду вас томить, скажу. Только у меня к вам одна просьба, вы уж будьте так добры, не смейтесь.
– Мне, господин фон Шпинне, если честно, не до смеха, – понуро ответил казначей.
– Это, – полковник махнул в сторону дубовой под лаком двери особняка, – бывший дом купца Захарьина, местного чернокнижника. Может быть, слыхали? Хорошо, что не слыхали, он сейчас на сахалинской каторге черные мессы правит. Ну, да ладно о Захарьине, теперь в этом доме располагается сыскная полиция. Вчера около полудня вы, господин Приволов, упали у входа в сыскную полицию и здесь же обронили сверток, который мы и подняли…
– Выходит, это вы подбросили его под дверь кабинета? – с нотками облегчения в голосе спросил казначей.
– Выходит, мы, – ответил начальник сыскной. – Правда, мы вам подбросили другую ложку…
– Но зачем?
– Что зачем? Зачем другую ложку или зачем подбросили?
– Зачем подбросили?
– Знаете, господин Приволов… Нет, какая у вас все-таки фамилия красивая, звучная, раздольная, вот произношу – Приволов, а у самого перед глазами Среднерусская возвышенность, поля, перелески, ширь, простор… Жалею иногда, ну вот почему я не птица, вот взял бы да и полетел! Вы никогда не хотели стать птицей? Ну да, да, понимаю, вы человек серьезный… Так о чем это я? Ах да, вы меня спрашивали, зачем мы вам подбросили сверток с ложкой, да?
– Да!
– Увы, господин казначей, для меня это такая же загадка, как и для вас. А все импульсивность натуры, непоседливость души, жажда деятельности, – вздохнул фон Шпинне. – Вот сделаешь что-нибудь, а потом сам же себя и спрашиваешь – зачем? – Он надул щеки и выпучил, насколько это было возможным, глаза, изображая удивление. – И не знаешь, что ответить. Вот не знаешь, и все тут! Да, поскольку мы с вами заговорили о ложке, хочу предложить вам на выбор несколько вопросов…
– Это как?
– Да никак, это просто шутка. Никакого выбора. Вы должны будете ответить на все мои вопросы. Я думаю, в моем кабинете нам будет удобнее, чем здесь на пороге. Прошу в наши палестины, – с этими словами фон Шпинне распахнул дверь сыскной полиции.
Глава 7
Допрос
Не обращая внимания на дежурного с оспенным лицом, который при виде начальника сыскной вскочил со стула и замер с недожеванным куском во рту, фон Шпинне проводил Приволова к лестнице.
– Несколько ступеней вниз, и мы на месте, – сказал он шепотом. – И еще, господин Приволов, хочу вас предупредить: если вы вдруг увидите странных прозрачных людей, не пугайтесь, это призраки, несчастные души, загубленные сатанистом Захарьиным.
– И вы что же, видели их? – спросил напуганный Приволов.
– Я даже стрелял в них из револьвера…
– И что?
– Пустая затея, пули не причиняют им никакого вреда. О, я вижу, вы напуганы?
– Да нет, все в порядке…
– Раз так, то что мы стоим, вперед!
Комната, в которую фон Шпинне ввел Приволова, была полуподвальной и более напоминала пенал. Зарешеченное окошко под потолком давало слишком мало света, поэтому горел газовый рожок. Здесь имелись стол без каких-либо письменных принадлежностей и два грубо сколоченных табурета.
Войдя в комнату, Приволов огляделся, нет ли чего странного.
– Присаживайтесь, – указывая на один из табуретов, предложил начальник сыскной.
– Это ваш кабинет? – осматривая грязные ободранные стены, удивился казначей.
– Конечно, не Версаль, но крыша над головой, а это что-нибудь да значит! – ответил Фома Фомич и, сняв с головы канотье, уселся на свободный табурет. – Скажите мне, господин Приволов, только без утайки, откуда у вас эта ложка? – Фон Шпинне достал из кармана сверток и развернул на столе.
У Приволова не было причин что-либо скрывать, и он рассказал все как было.
– Так, так, – произнес Фома Фомич после того, как городской казначей закончил рассказ. – Вы не можете припомнить, а куда девался отрезанный кусок языка?
– Нет! – воскликнул Приволов и сморщился.
– Опишите этого бездомного, как он выглядел?