Одно верно – загадочного много у нас. Оттого люди суеверные, сомнения их одолевают… И лучше, если они в церковь идут, чем языческие праздники устраивают. Такое тоже было. К счастью, давно прошло.
А Михайлу нашего я вызвала уже. Сейчас прибудет, у него машина своя. Ничему не удивляйтесь и поосторожнее с ним, хорошо? Молодой и красивый безутешный вдовец, Лариска его два года назад… ну, в общем, вы с ним поаккуратней.
Сходите в «Кофейню Ершова», чайку попейте вместе, чтобы напряжение снять. А то учебный год еще не начался, Михайло по городу угрюмый ходит. Его только занятия и отвлекают от грустных мыслей. Хороший мужик, умный, добрый. Да вот не повезло парню… Это дуракам везет, поговорка неспроста возникла. Ладно, что-то я разговорилась, у меня экскурсия через десять минут.
Полина Сергеевна встала, принялась прическу переорганизовывать, повернувшись к зеркалу на стене. Дверь кабинета отворилась внутрь, с размаху – благо никого под дверью не оказалось, а то и зашибить мог, – и в проеме показался крупнолицый голубоглазый парень, синяя куртка-ветровка, косая сажень в плечах. Выравнивая дыхание от спешной ходьбы, он протянул мне руку:
– Михаил, по специальному вызову прибыл!
– По приглашению, Миша, не по вызову! Вон, погуляй со Светланой по территории, у нее вопросы, у тебя ответы, она все объяснит.
Мы ринулись было к выходу и чуть не застряли, мой новый знакомый смутился необычайно.
Он застыл, уступая мне дорогу, я вознамерилась выйти первой и услышала голос Полины Сергеевны вслед:
– Книгу-то мою, книгу на столе забыли, не оставляйте без присмотра. Я мысленно с ней уже попрощалась, а вам пригодится, вот увидите. Путеводитель по временам, именам и картам – исторически ценный документ! (Конечно, я вернулась – и с почтением к книге уложила ее в полотняную сумку, она для дополнительных и непредвиденных грузов всегда при мне.)
Мы не спеша пересекли площадь, сохраняя молчание, я ожидала, что Михаил первым заговорит, а он, мне показалось, отвлекся и думал о чем-то своем.
Я судорожно искала фразу, ну хоть какую-нибудь, но пауза длилась, слова не находились.
Кофейня упомянутая – как раз наискосок, светлое одноэтажное здание, выкрашенное бежевой краской. В Тобольске Ершова чтут, но каждый знаток осведомлен, что знаменитая сказка «Конек-Горбунок» из пушкинских черновиков украдена. Ну и что?
Авторство Ершова зафиксировано, никуда не денешься. Исторический факт.
Уже не устраивая суету в дверях, мы вошли внутрь простенького кафе – небольшая комната типа «горница». С кофейным аппаратом и бубликами, столы с пластиковой поверхностью и металлическими ножками, никаких изысков. Михаил спросил кофе.
Я, вспомнив слова Полины Сергеевны, предпочла чай.
Наш необременительный заказ был исполнен вскорости.
Чай я пью без сахара, так что не могла, помешивая ложечкой в стакане, обдумывать начало разговора с Михаилом, упорно хранившим молчание. Когда возникает вот такая неловкость – «зависание топора над головой» – я так называю непонятным образом возникающее напряжение, безо всяких на то причин, казалось бы.
На все и всегда причины есть, иногда мы не берем на себя труд их искать, да и некогда.
Нам ведь постоянно некогда, даже в тех случаях, где нет повода для спешки.
В результате нависшей паузы, хотя пауза означает перерыв в разговоре, а в данном случае мы к нему и не приступали, я благополучно поперхнулась горячим чаем, закашлялась на какое-то время, представляю, как покраснело мое лицо, стыд-то какой! Михаил даже встал и обошел стол с другой стороны, чтобы ладонью похлопать меня по спине во спасение. Дыхание восстановилось, лед между нами был сломан.
– Спасибо, Михаил!
– Да ну что вы, я рад, что без скорой помощи обошлись! Во время исторической беседы гостья города по имени Светлана обожгла дыхательное горло и скончалась на руках у кандидата наук, преподавателя духовной семинарии Михаила Носова. Подробности уточняются, мы будем вас информировать. Только этого не хватало!
Он засмеялся, и смех оказался очень приятным, бывают ведь люди гогочущие, а не смеющиеся, даже субтильные фемины иногда как примутся ржать над какой-то невинной и не заслуживающей внимания шуткой, образ тут же теряет обаяние, о чем ржущим неведомо, просто никто им не объяснил этого вовремя.
В сказке о «Красной Шапочке» волку перековывают голос, чтобы звучал потоньше и поубедительней, а главное – чтобы смех вызывал симпатию. Волк тонкости понимал, об имидже заботился – и сверхпопулярная сказка с детства должна бы насторожить: а так ли уж приятен мой собственный голос? А так ли уж колокольчиком заливистым отдается мой хохоток в ушах присутствующих? Не знаю, что и как Михаилу слышится, но я смеялась громко и беззаботно. Отсмеявшись и не сумев стереть улыбку с лица окончательно, я начала говорить длинное:
– Михаил, я приехала сюда…
– Я Михайло, если уж на то пошло. Разгон имен широк – Миша, Михаил, Михаил Топтыгин, Михайло Ломоносов, но это в университете дразнили. За разносторонние интересы, привычку настаивать на своем, а также за любовь к пешим прогулкам без обуви.
Я посмотрела на его ноги – вполне приличные сандалии, для лета в самый раз. Но роскошные кудри бурого цвета закрывали уши, голова у него и впрямь медвежья. Большой и очень привлекательный медведь. Я вспомнила рассказ о трех медведях, что от голода выходили и́з лесу навстречу водителям. И о придорожном ресторане «Медведь». Один мотив – и неспроста, глухое медвежье место, что бы там отец Петр ни говорил.
– Принято, все имена вам подходят. Генерал Топтыгин в особенности.
– Михаил Топтыгин, уточняю, – улыбнулся он снова, глаза в прищуре щелочками – и до чего же брови лохматые!
– Огромная и принципиальная разница, я понимаю, ведь это говорит ученый, для которого любая деталь важна. Итак. Сто лет назад мой прадед Алексей Васильев был последним священнослужителем в жизни Николая Второго и его Семьи, последний русский Царь к нему благоволил. Алексей Павлович отслужил рождественский молебен Многая лета с упоминанием имен всей ектении – с титулами, будто отречения и не было.
– Это я помню, это у нас даже в школе, в курсе истории края, преподают. Незначительный вроде факт, одна строка – но у меня память хорошая, помню.
– А главное – отец Алексий стал чем-то вроде доверенного лица для Государыни. Сын священника Георгий, мой двоюродный дед, учился тогда в Петербургском университете, и ему передавались письма для Анны Вырубовой. А самому отцу Алексию неоднократно – через Кирпичникова, царева писаря, и через монашек Иоанно-Введенского монастыря – вручались царские драгоценности на сохранение. Что, конечно, было очень рискованным предприятием.
Не так опасна процедура передачи из рук в руки украшений Царицы и Великих Княжон или шпаги Цесаревича в окладе из червонного золота, как попытка хранить эти сокровища у себя, доверить-то некому!
Целый чемоданище весом в пуд. Отец Алексий его белой мягкой материей обтянул и под кроватью хранил. А шпагу в перегородку межкомнатную засунул, никого не ставя в известность. Попервоначалу никого. И все спокойно было, никакого шума! Никто не знал! Но ведь страшно – обязанности священнослужителя отправлять невозможно, не думая о том, все ли в целости. Дети – Семен, Алексей, Георгий, Александр и младшенькая Лиза – сообразно возрасту себя ведут, жена, Лидия Ивановна, любопытна, и ничего ей не объяснить, и служка церковный, при переписи учтенный как член семьи, в доме пыль вытирает…
Алексей Павлович обысков ждал, два или три визита пережил, но обошлось. Про обыски мне и Елизавета Алексеевна рассказывала, бабушка моя. Мол, постоянно искали, но ничего не нашли. А священник измаялся весь. И к надежным людям чемоданчик уносил, в семью прихожан Егоровых, те тоже недели две страху натерпелись. Простые крестьяне. В конце концов Егоров-сын упросил Егорова-отца возвернуть чемоданчик священнику, что тот с извинениями и сделал.
Дальнейшая судьба чемоданчика в белой обивке неизвестна, равно как по сей день остается неведомым – выкрал ли часть камней и драгметаллов сын Александр, самый взрослый и ловкий из поповских детей, переехавший вскоре в Омск.
А шпагу Цесаревича отец Алексий потом в крыльцо Благовещенской церкви спрятал, там она долгое время и оставалась. Но уничтожили церковь в 1929 году, и никакой шпаги в крыльце уже не было.
– А вы сами как считаете, Света? В нашем городском архиве, где все оцифровано, – были?
– Драгоценности, Михаил, не оцифруешь. Я и в архиве была, клировые ведомости переписывала, да какой в них прок? Был такой священник, содержание 770 рублей в год, капитал церкви такой-то, свечной капитал… перечислены церковные служащие, причем они вместе со священником записаны, дом при Благовещенской церкви очень велик. Отец Алексий – голова большого хозяйства. И службами занят, и молитвой. Исповеди по расписанию, отчеты вовремя, чистота в церкви… и воспитание собственных пятерых детей. Жена у него тихая была, по некоторым слухам даже тихопомешанная…
Милая и добрая, но иногда «не в себе».
Алексей Павлович терпел, священнику развод запрещен, есть ответственность и обязанности. Он человек глубоко верующий. Прихожанам важно, что батюшка ничем не запятнан. Отец большого семейства.
Лидия Ивановна Сеньтяшева – дочь преподавателя семинарии, от ее отца Алексей Васильев сытный Благовещенский приход в приданое получил. Сеньтяшевы – древний род, люди духовного сана. Колокольные дворяне, что еще от Владимира Святославовича счет поколений ведут. Я в архивной публичной библиотеке была, фото прадеда нашла. Оцифрованное. Печатный оригинал не сохранился, а может, раскапывать залежи не хотят.
Но это присказка, чтобы вас, Михайло, в курс дела ввести.
Что было, что есть.
И то и другое туманно, несмотря на мою теперь, казалось бы, максимальную осведомленность.
Александр, прыткий и жизнелюбивый сын священника, смог и в Варшавском университете отучиться… то ли после семинарии в Тобольске, то ли вместо нее. В России дети священников к обучению допускались со справкой о курсе гимназии – или со справкой о полном курсе семинарии.
Потом Александр переехал в Омск – задолго до закрытия Благовещенской церкви в 1929 году, после которого отец и мать с остальным детьми погрузились на пароход и отправились к сыну насовсем. На том пароходе отец Алексий, прадед мой, внезапно и преставился. Сердечный приступ.
– Мои соболезнования, – серьезно сказал Михаил.
– Миша, это 85 лет назад было. Елизавета Алексеевна, моя бабка-красавица, к настоящему моменту тоже умерла давно. И даже долгожитель Константин, сын ее брата Георгия, свято уверенного в честности Григория Распутина и самолично передававшего Анне Вырубовой письма Царицы из тобольской ссылки, 99 лет от роду скончался.
– Мои соболезнования, – еще серьезней прогудел Михаил.
На этот раз я приняла соболезнования как должное. Константин Георгиевич пять лет (ученый-эпидемиолог, бессменный завкафедрой …ского мединститута в течение десятилетий) находился в овощеобразном состоянии, не в силах воспринимать элементарные звуковые сигналы. Сын его, тот самый Котя, до последнего дня ухаживал за отцом. В доме сиделка приходящая, когда она отсутствовала – Константин-младший сам, как за ребенком малым, смотрел. Досмотрел – хватило терпения, а главное, денег – на медикаменты и нянечку.
– Спасибо. Ушедшие от нас достойны доброй памяти, в каком бы состоянии они ни покинули юдоль скорби и страданий. Все, что я рассказала, – возможно, не так интересно само по себе – у каждого есть своя история, но как разговор за чашкой чая…
– Кофе. Кстати, давайте еще закажу? – спохватился Миша.
– Ага, конечно. Но дайте договорить, я мысль потеряю. Тут все так запутанно. В общем, как уже упомянуто, мой двоюродный дед Георгий активно действовал, несмотря на стихийность революционных событий и большое количество обысков на дому; я даже встречалась с ним в Одессе, когда он был еще в здравом уме, хотя, возможно, чрезмерно эмоционален. Написал книгу «Записки динозавра», я ее читала, разумеется. В ней внешность отца Алексия описана, автор отметил необычайное достоинство облика, одухотворенность… 2–3 листочка рассуждений о царских драгоценностях и большевистских обысках, всего-то (остальные 150 страниц – о собственных трудовых победах и подвигах).
Но любопытно, в самом начале мемуаров он подчеркивает несомненное внешнее сходство Алексея Павловича и Григория Ефимовича, что и послужило, на его взгляд, причиной особого расположения государыни к последнему духовнику.
Александра Федоровна приняла его появление как особый знак судьбы: праведный дух убиенного Григория – с Нами! Ну, и о посланиях для Аннушки Вырубовой Константин Георгиевич: были. Его отец доставлял письма и посылочки Царицы в Петербург.
Но странно! Никто из семьи Васильевых не пострадал от репрессий.
Священник умер своей смертью, благополучно доработав в церкви до ее закрытия… Бабушка моя учила детей музыке. В 23 года вышла замуж. Сгоряча вышла, иной дороги перед собой не видя. Дед мой – астроном и физик, трудяга, учитель и ученый муж… Но кто без греха? Прекрасный пол его притягивал магнитом. Все деньги, что зарабатывал, – тратил на бывшую семью и… ну, не буду уточнять; об ушедших либо хорошо, либо молча.
Жили они довольно зажиточно, дочка Людочка, моя мама, ну да – отличница и умница. Я помню огромную херсонскую квартиру – в самом центре города, напротив церкви, они из Омска переехали и там поселились.
Елизавета Алексеевна и Яков Иванович. И дачный домик на Днепре помню, и сад. Это мое счастливое детство. Пианино с пяти лет, чтение с пяти лет – книжки с картинками читаю по складам. На гобеленовом диване. А чуть на улицу нос высуну, тут же: «Кофточку, Светочка, кофточку не забудь, простудишься! Тут оладьи с яблоками горячие, хватит по двору бегать, остынут!..»
И бесконечные рассказы о том, как бабушка играла с Цесаревичем, как с короткострижеными Царевнами виделась. О том, что драгоценности в доме священника были как детские игрушки или зерна для птиц. Это мне больше всего запомнилось, но она о золоте говорила как о чем-то само собой разумеющемся, простом и ненужном. В ее собственном доме золотые вещи напрочь отсутствовали, будто они беду несут.
Только мамина золотая медаль об окончании школы, но никто и не подозревал, что она вправду из золота. У бабушки своя жизнь, хлопоты.
И прошлое – Цесаревич Алексей. Старые люди многое рассказывают. А бабушка моя как о прошлом заговорит – так о Царской Семье непременно вспомнит. Не кому-то чужому и взрослому, нет. Только мне. Я любимая, меня баловали.
Я документы читала, протоколы допросов. Мои-то все как заговоренные, ничего с ними не сделали. Пострадавшие были в том деле, но Васильевых беда стороной обошла. Старший Александр, тот самый, которого в 34-м году допрашивали с пристрастием, – жив остался и здоровехонек, самый успешный из поповских детей. После смерти матери – Лидии Ивановны, что «часто бывала не в себе», он в Казахстан уехал.
Директор одного из медных заводов, жена его Валентина – миниатюрная Валю́шка, дама в соболях и перманенте, я ее такой в Москве застала, – некрасивая, но ухоженная, как богатая иностранка выглядела.
Называла себя «старой коммунисткой», жила в одной квартире с сестрой Зиночкой, сбежавшей из сибирского городка от мужа-алкоголика. Сестры поселились в самом центре столицы: на Солянке, дом номер пять. Уютный двор, вход в квартиру отдельный, полуподвальный этаж, но окна достаточно высокие. В прошлом густонаселенная коммуналка, а сестры умудрились с единственной соседкой, профессоршей, так сдружиться, что получилась одна женская семья, почти идеальная.
Вначале беглянка Зиночка нанялась горничной с проживанием в профессорскую семью. Она крепко подружилась с Катей, профессорской женой (ее муж, профессор университета, репрессирован в 37-м), та прописала обеих сестер в свою квартиру. И Зину и Валюшку, уж так ее называю, как бабушка моя звала.
Обе у меня смех вызывали – обеспеченная женщина Валя с огромным количеством шуб и дорогих безделушек, постоянно вздыхающая о любезном ее сердцу директоре завода Александре, безвременно ушедшем в мир иной, и легкомысленная машинистка Зиночка, что в Москве, конечно же, беззаветно полюбила седеющего светского льва, руководителя самодеятельного театра (сходство со Станиславским необыкновенное!). Я девочкой приезжала к «московским тетушкам» и часто с ним встречалась в том полуподвале, да и на стенах фотографии висели. Он к Зиночке два раза в неделю днем приходил. По вечерам спектакли, но ночам семья.
Жив остался и сын Семен, рожденный Лидией Ивановной четвертым по счету. Он был беден и немощен, уехал с женой-еврейкой в Магадан – по собственному, кстати, желанию, где и пропал из виду зоркой родни.
Об Алексее, втором сыне священника, честно говоря, сведения противоречивые, то ли учительствовал в школе, то ли преподавал в университете. Перебрался в Питер, дважды женат, обзавелся непутевым потомством, но особо не бедствовал. Марина, вторая его супруга, дымила папиросами «Беломорканал» и была отъявленной диссиденткой, я с ней в Петербурге встречалась.
Если подытожить, потомки отца Алексия, причастного к более чем успешному утаиванию изрядной доли царских драгоценностей, – все до одного жили долго и счастливо. Жили не тужили (благосклонность судьбы четко в соответствии со способностями и потребностями каждого из них), бесхитростно ответив на все чекистские вопросы по принципу «да оставьте вы нас в покое, ничего не знаем, ничего не ведаем».
Хотя авторы некоторых текстов, едва наткнувшись на факт передачи сокровищ немногословному православному сибиряку, тут же поспешили священника и всех его домочадцев причислить к невинно убиенным: расстреляны в затылок на заднем дворе ЧК (знаменитый способ «пинок под зад»).
Отнюдь, не было этого.
Отец Алексий умирает своей смертью в достаточно преклонном возрасте, его жена Лидия с церковнослужительской генеалогией, истоками уходящей в глубь веков – тоже. Похоронены оба в Омске, на главном кладбище, могилы рядышком, на них слегка покосившиеся от времени памятники, сооруженные детьми.
Дети, нисколько не пострадав, разлетелись по стране, самостоятельно решая, где жить и чем заниматься.
Моя сибирячка-мама с отличием закончила знаменитую Одесскую консерваторию, но настояла на распределении в сибирский почтовый ящик. Нет названия у города, есть номер, Михаил, вы ведь знаете, что это такое? Она туда ехала с воодушевлением, будто вытащила счастливый билет! Впрочем, это оказалось правдой, билет и правда фартовый вышел.
Ученица ассистентки Генриха Густавовича Нейгауза, натренированная мазурками и прелюдиями Шопена, напичканная сюитами Баха и сонатами Бетховена, – едет учить детишек в засекреченный поселок городского типа. К тому моменту Людмила Гребеникова уже успела развестись по принципу «едва отзвучал вальс Мендельсона» и пребывала в грусти и личной неопределенности.
И – о чудо! – встретила в том самом сибирском почтовом ящике, я номера его не знаю, моего отца Владимира Михайловича. Замуж выскочила мгновенно и не раздумывая.
Избранник ее умопомрачительно красив, восторжен и молод, а самое главное, до глубины души потрясен Людмилиным муаровым платьем, черным, разумеется, – истинным шедевром знаменитой одесской портнихи Фиры. Завзятые модницы с обширным классическим репертуаром в том медвежьем углу раньше не появлялись.
Романтическая история с чтением стихов вслух (поэзией жених увлекался изрядно), ноктюрнами Шопена (будущая супруга на пианино соловьиные трели выщелкивала) и декольтированными по последней парижской моде произведениями портнихи Фиры происходила, не будем забывать, на фоне обилия тех самых, неоднократно упомянутых, сибирских тюрем, острогов etc.
«А я кидаю камешки с крутого бережка» – любимая песня моего детства (медленное воскресное утро, мой папа – большой начальник, и он поет про камешки, бережок и неведомую Мурку в кожаной тужурке, принимая душ).
Через полгода после свадьбы Владимир Козинцев поступил в строительный институт, а еще через полгода родилась я.
Не удивляйтесь, мама постоянно навещала мужа в его студенческом общежитии, преодолевая невзгоды раннего токсикоза, не обращая внимания на расстояния, потому что за такими кудрявыми и гармонично сложенными молодцами глаз да глаз нужен.
Недосмотрела. Вовка умудрился влюбиться в тамошнюю секс-бомбу Алечку, но мама меня отстояла. Алевтине пришлось спешно прерывать незарегистрированную беременность и уносить ноги из Ростова-на-Дону подобру-поздорову.
«Любить чужого мужа грех!», – объяснила Людмила несостоявшейся разлучнице Але в разговоре тет-а-тет. И была права.
Отец – человек крутого сибирского нрава – за долгие годы совместной жизни вымотал мамину нервную систему окончательно. Казалось бы. Но не будем забывать, что мама тоже была человеком крутого сибирского нрава, к тому же она преподавала игру на рояле будущим обладательницам «прекрасной профессии для девушек» в местном музыкальном училище (тогда так назывался нынешний музыкальный колледж).
Музыка невероятно развивает умение эмоционально откликаться на происходящее и частенько доводить происходящее до абсурда.
Но про сибирячку-маму, отличницу и умницу, и сибиряка-папу, так же похожего на медведя, как и вы, Михаил, – это лишнее и к делу не относится. Это я так, по инерции (хотя мне показалось, что именно это «по инерции» вызвало у него живейший интерес. Начало рассказа вышло длинным и путаным, долгое время мой собеседник был подчеркнуто безучастен – во всяком случае, с виду).
Я ехала сюда в уверенности, что мне предстоит узнать о расправах, познакомиться со страшными документами, которые вызовут рыдания, ан нет. Еще перед отъездом, собирая сведения, я смутно понимала, что рыдать мне о Васильевых не придется. С ними все благополучно.
Пострадала Царская Семья. Будто кроме них никто и не должен был пострадать. Непонятно.
– Светлана, на самом деле я вас слушал, как зачарованный. Тема моей, уже защищенной, диссертации – именно судьбы и переплетения жизненных линий тех, кто жил в нашем городе в ту эпоху. Мы находили самые разнообразные истории, корнями уходящие еще ко временам взятия Сибири Ермаком!
Я к этому еще вернусь, а пока выделю главное, как специалист по теме, ведь не только для архивных консультаций отец Петр вас со мною связал. Обычно он знает, что делает. Могучий человечище! Эрудиция сумасшедшая! И вглубь роет, не по верхам.
Так вот. Что перво-наперво унаследовали сибиряки от предков своих и чему научила их жизнь, полная неожиданностей? Хитрости. Чуткости к переменам и хитрости: люди прекрасно умели дурачками прикидываться. Сибиряков всесильная рука ЧК не испугала. Здесь и звери дикие по лесам бродят – и от них нужно что? – спастись! Как Бог укажет. Сбежать преимущественно.
Вы же мне столько наименований городов перечислили, и я уверен, что список неполный. Вы же, Света, тоже бегаете? Город проживания ни разу не упомянули. По наследству передалось, вполне объяснимо. Инстинкт.
Что до судеб… ЧК ведь не сразу в силу вошла, долгий период формирования, хаос и неразбериха, железные руки все эти, наполовину придуманные, чтоб народ запугать или сплотить… Цели со временем меняются.
Видите, по вашим словам, никто Васильевых до 1934 года толком и не допрашивал. Приходили с обысками, уходили ни с чем. В 1929-м ваш дед еще трудился в церкви, а считается, что все они к этому времени были закрыты. Благовещенская уничтожена только в пятидесятые годы, а считалось, что взорвана еще в 1919-м. Факты, факты…
Я историк, мое дело вглубь копать, но только в определенных точках копаем. История к одной версии не сводится, тем более здесь, у нас. И представьте себе – беспорядок, кровь, произвол, новоорганизованные структуры работают со скрипом, плюс фирменная «сибирская хитрость»… и поговорка наша излюбленная «дальше Сибири не сошлют».
Люди биографии себе меняли по счету раз-два-три. Вы говорите, пергаментная Валюшка – жена Александра и «старая коммунистка».
Тогда и не проверить ничего нельзя было. Заслуженной большевичкой себя объявить? Нет ничего проще, я не в обиду, ни в коем случае. Страна большая, из конца в конец переедешь – концов не найдешь. И концы в воду.
– Вы правы. Мой дед по отцу возглавил колхоз в селе Токарёво, это в Алтайском крае. Он сам этот колхоз основал, до него тамошние жители и слыхом о колхозах не слыхивали.
А Михайло Козинцев к ним из Петрограда по разнарядке приехал. Будто бы. А позже мы пытались выяснить – кто он да по какой разнарядке… Непонятно.
Сбежал он откуда-то – может, действительно из Питера. Скорее всего, исчез для одних, для других родился заново. Но это предположения и догадки. Доблестный председатель колхоза долгие годы, награжден за трудовые подвиги неоднократно.
– Вот очень яркий пример! И не будем углубляться, дело семейное. Но вполне для Сибири типичный пример. Те смутные времена. В Москве чиновников, может, и проверяли. А тут, как вы сами говорите, в «медвежьем углу»?..
Одно правило, как в остроге: не верь, не бойся, не проси.
Что за пределами тюремной зоны означает: сиди тихо, держи язык за зубами, переместись в безопасное место вовремя. Люди, за которыми «что-то числилось» – а тогда за каждым что-то да числилось, – надолго не оседали.
Оседлость – неверный выбор.
Пришли за соседями, куда-то их ночью увели – собирайся, родная, нам пора. И в один день снимались с мест. Переезжали. Учет и контроль в то время – не самое сильное место властных структур. Для разумных чиновников…
Да какие в то время чиновники? Их еще не было как класса. Были какие-то люди, сидящие в кабинетах с табличками. Они и обязанностей своих не знали в точности. Так что этот – директор завода, а тот – директор колхоза, который сам же и организовал.
И вот тут, с этого момента, в семейном предании порядок и ажур.
Человек оседлый уже, не переезжает. По простой причине – его там не будут искать. Никто и никогда. Велика Сибирь, да Россия больше. Степи, курганы, леса, а там и города уже строятся, и надо их поднимать. Человек терялся, как песчинка в океане. Залегал на дне глубоком и лежал, не шевелясь. То бишь вполне счастлив и радостен в своих, не заметных стороннему глазу удовольствиях и победах, больших и маленьких.
Поэтому у вас, Светлана, столько разных городов упомянуто в рассказе. Время передвижений было. Кочевать по стране – первейшее условие для выживания.
– А отец Алексий, кстати, никуда не переезжал. В Тобольске родился, в Тобольске и…
– Время было другое.
– Нет, человек другой. Бегать не обученный.
* * *
«И поставлена будет им часть войска, которая осквернит святилище могущества, и прекратит ежедневную жертву, и поставит мерзость запустения. Поступающих нечестиво он привлечет к себе лестью, но люди, чтущие своего Бога, усилятся и будут действовать. И разумные из народа вразумят многих, хотя будут несколько времени страдать от меча и огня, от плена и грабежа; и во время страдания своего будут иметь некоторую помощь, и многие присоединятся к ним, но притворно. Пострадают некоторые и из разумных для испытания их, очищения и для убеления их к последнему времени, ибо есть еще время до срока» (Даниил, 11, 35).
Настоятель Преображенской церкви отец Алексий углублялся в чащу лесную. Все дальше и дальше шел. Маршрут он примерно помнил, компасом служили воспоминания, пусть не очень резкие, но вели. Лицо Алексия то и дело кривила гримаса обиды и страдания непереносимого. Новое время. Время злодеяний. За что мне такая доля? «Просите, и дастся вам; ищите, и обрящете; толцыте, и отверзется вам». В Библии все предсказано.
В июле 1918-го утоплен злодеями Владыка Гермоген, наставник и советчик. Услали его в про́клятое место Екатеринбург после апрельского крестного хода, затеянного им здесь, в Тобольске, для освобождения царственных особ. Увезли и бросили в тюремный каземат, где занимался он чтением Библии в переводе Константина Победоносцева, молился и пел церковные песнопения. Издевались над ним и тешились.
Заставили работать на строительстве укреплений возле села Покровское, родины Распутина, которого епископ попервоначалу благословил, а затем проклял. Долгая история, Царь Николай II в результате возникших разногласий услал Гермогена в Сибирь, а затем, в Тобольске, они примирились.
«Но верен был монах Гермоген Царю российскому вплоть до самой кончины, что и мне завещал. Кровью завет скрепил», – думая об этом, батюшка непременно плачет. Потому старается о Гермогене в сокровенных местах думать, где не видит его никто.
Алексей далеко в тайгу забрался. Тропинки он различал, он их с детства помнил, с отцом часто по двое суток из лесных зарослей не выходили, только тут и дышится легко. Хвойный дух как благословение Господне, блаженство ниспосланное.
Грибы искали, белок и лисиц подкармливали. Отец, церковный дьяк, наставлял: «Лес нам не враг, если к нему с миром и любовью прийти. Что за резон на кроны зеленых кедров издали глядеть?»
Учил малолетнего сына не блуждать в лесу со страхом, а ориентировки запоминать. Тут сучок, там дупло раздвоенное, там неподалеку развилка, сторону верную различи. Лес тебя тоже запоминает, сынок. Он тебя заплутает, он заморочит, он тебя и к дому потом выведет. Медведи и волки своих не трогают. По запаху доброго человека чуют, по запаху различают злого. Божиих странников не тревожат. А разбойника на части разорвут.
– А ошибется медведь или волк, запах перепутает? Или с голодухи доброго человека растерзает?
– Ты о том и не мысли. Ты в доброе верь и для веры – добрые помыслы в себе выращивай, а все нечистое и дурное с корнем рви, прочь из души! Тогда никто тебе не страшен. И ты любому праведнику мил. Доброта и чистота помыслов – она от Бога, в ней сила Божия, что двери откроет, тучи разгонит и дикого зверя приручит. Все беды от слабостей, от соблазнов и мыслей неправедных.
Ты запомни пока, а подрастешь – поймешь. Да и понимать не надобно, отцу поверь. Ты у меня ладный уродился, явился в этот мир в хороший день. Бог тебе в помощь, Алеша. Не боись, сынок, демоны тебя стороной обойдут.
И теперь бродит Алексей по тем же таежным тропкам, с детства изученным, ношу свою на спине тащит, на гладкий черенок заостренной как следует лопаты, заступом задранной вверх, опирается и не может слезу удержать. Березе белой, что ли, плакаться? Рассказать, как в июле, по пути в Тобольск, сбросили человекоподобные упыри да ироды, оборотни, что русскими людьми прикинулись, – ведь не может такого быть, чтобы русский человек от веры своей отрекся! – сбросили они православного епископа Гермогена с парохода «Ока». Мешок с грудой камней к ногам его привязан.
И над телом его измывались. Бесы на волю вырвались и разгулялись по всея Руси.
Нет больше Гермогена, мудрого наставника, спасителя и защитника. После молебна того рождественского он укрытие мне отыскал, в монастыре спрятал. От рук мятежников я не пострадал. Кто теперь поможет мне, неразумному? – вопрошал священник белеющую березу, тонким бесконечным стволом уходящую ввысь.
И вдруг ему голос зазвучал Гермогенов – и не почудилось, голос разносился эхом, да и никого в том лесу, только Алексей стоит. Один.
Сказано было ясное, понятное для разумения: «На том месте, где стоишь, там и рой. И не печалься, друг мой верный, Господь тебя не оставит. Ибо молюсь я за тебя и за супругу твою, и за деток. Пусть страх оставит тебя, бояться тебе нечего. Убереги от злодеев сокровища, как тебе Царь наш батюшка повелел. Верность твоя в том. И преследователи дорогу к ним не найдут, и волос с головы твоей не упадет, и детки твои сохранны будут и невредимы, прости им прегрешения их.
С нами Господь. Аминь».
Да, прости им прегрешения их. Ибо не ведают, что творят. Лиза все со своим сенбернаром возится, ни до чего ей дела нет с тех пор, как Цесаревича увезли. Семен угрюм, Алексей ликом светел, да не в себе будто. Георгий в науки ушел, его и в доме нет. Сашка, старшенький, будь он неладен, не знаю уж, сколько камушков из заветного чемодана перетаскал, и таскал ли – не ведаю, но все о чем-то с матерью шепчутся.
Женка моя Лидия смотрит странно в последнее время, глаза прячет…
Не может простой человек такое испытание перенести. – Такое размышление у Алексея, а лопата все глубже в землю уходит, заступает он ногою, поддевает очередную стлань и комья глинистые в сторону отбрасывает, кучка растет. Нужно до сокровенных слоев дойти и там свое сокровище зарыть. Навеки. И чтобы никто и никогда. Сокровище сверкать должно тем, кто светел. Нынче некому сверкать и незачем. Схороню.
И вспоминал он все эти месяцы, когда зачастили к нему царевы посланники – а хороши они или пло́хи, кто разберет? Поручик Соловьев ему планы какие-то рассказывал, как явится, так и выходит, что нужно часть царского добра для подготовки мятежа отдать. И отдал немного, да тот пропал бесследно, и не слыхивать о том мятеже. Теперь с обыском каждый день нагрянуть грозятся. Раньше-то чемоданчик под кроватью стоял, тряпьем Лидкиным накрытый, а шпага в переборке стенной захоронена.
Кирпичников, писарь, и Чемодуров, камердинер царский, и учитель Жильяр – как знать, может, они надежные и Царю преданные, живота не щадя своего, но как знать, как знать… Понятная жизнь закончилась, собака без хозяина – бездомная и бесхозная, и веры ей нет, может и сама стащить, что плохо положено, и человека недоброго приветить.
Эх, Сашок, сынок ты мой непутевый, Сашка! Глаза туда-сюда бегают, а напрямую сказать не хочет. Но точно: тащит из чемоданчика и молчит о том. Единственный он у меня такой, и ведь выучил его лучше всех… да что там выучил, в такие времена, что пришли, – кому учеба надобна? Егоровым чемоданчик на сбережение отдал – те перепугались, обратно принесли. Да и верно. Так сохранней будет, – думал Алексей, сильней и сильней налегая на лопату. – Вернутся истинные владельцы, придет Богом помазанная власть, а дары-то целы! Ото всех уберег, никому не передал.
В Бога верую и Царю верю, никому более. Нынче и некому.
Поднял с земли, размахнулся как следует и бросил чемодан, обшитый белой льняной тряпицей, в глубокую свежую яму, туда же и шпага с ножнами из червонного золота полетела. Ух, загляденье! – стройно вонзился металл в землю. Вот и хорошо.
Вот и славно. Теперь летели обратно в яму комья земли, а перед глазами священника стоят другие глаза – чистые голубые очи Александры Федоровны, мученицы и страдалицы. Да как можно нежную голубицу, чувствительную тонкую женщину в таких условиях содержать? Она и передвигалась-то в кресле-каталке, животом нещадно мучилась, ноги ее не держали. А светла, аки ангел небесный.
Величавая матушка наша. И Цесаревич, смышленый малец да улыбчивый. И доченьки Царевы, лебедушки, прекрасней в жизни своей не видал.
Он подровнял землю, травки и сучьев сверху накидал, сапогами поверху клада сотворенного встал и попрыгал маленько, утрамбовывая, и запел – как давеча в рождественском молебне «Многолетие всей большой ектении» пели, вспомнив каждого члена Царской Семьи поименно. Со всеми титулами!
И закончил, для самого себя неожиданно: пропето отцом Алексием в семнадцатый день месяца июля тысяча девятьсот восемнадцатого года от рождества Христова.
Аминь.
Место под белой березой, где сокровища спрятаны, священник запомнил крепко, все знаки нужные закрепил, и отметки сделал, птицам небесным разве что понятные. Шел домой, опираясь на длинную отполированную ладонями рукоять лопаты, не надеясь вернуться засветло. Потому и канон нарушил, наказал: пусть вечерняя будет без него! Грех… но где сейчас правила соблюдают и кто? Все с ног на голову перевернуто. Пусть поют, отмолю. Отдали на сохранение… сохранил. Или схоронил, кто знает?
Вечерняя служба уже к середине шла, дьякон Преображенской церкви работает исправно. Прихожане у меня хорошие, не ропщут попусту. Отец Алексий в подсобной своей комнатке руки от черной земли отмыл, переоделся в одеяние, соответствующее статусу богослужения, вышел к алтарю и спиной к немногочисленной пастве повернулся. Серьезен, бил поклоны, крестом себя осеняя, а губы продолжали шептать:
«Многая лета Государю Императору Российскому Николаю Александровичу и Государыне Императрице Российской Александре Феодоровне, и…».
Служба вскоре закончилась, двое или трое верующих обратились к нему за советом, он каждому ответил обстоятельно, мыслями мечтая поскорее домой вернуться. При церкви дом его деревянный, там можно наконец передохнуть.
Только переодеться и смог, чай торопливый выпил, Лизаньку поцеловал, доченьку единственную. И собачку ее, черного крупноголового Тимошу, по загривку потрепал.
А после упал в постель, как подкошенный, благо с Лидией Ивановной они особо разговоров не вели, та молчит всегда и головой кивает меленько.
Среди ночи разбудил его шум – за стеною жалобно, безутешно плачет Лиза. Надсадно скулит собачонка, пока еще щенок. Что это у них там стряслось?
Отец Алексий в комнату вошел, одеяло поправил, крестом ее осенял, молился, потом словами успокаивал. Но Лиза неугомонна.
«Царевича убили, папенька! Их всех убили – Царя, Царицу, Цесаревича и девочек, папенька! В них Сатана стрелял из тысячи стволов, и снег летал по комнате, и крики такие стояли, мне сон был! Алексей не жив больше, папенька! Мы с ним никогда, никогда не повидаемся! Папенька, он не жив!» – Алексей Павлович обнял девочку за плечи, присев на кровати рядышком, концом простыни ей нос вытер, а ручьи слез все текли и текли.
Собака уже не скулила, а ревела ужасным рыком, будто выросла за эту ночь и теперь не щенок. Здоровенный какой сенбернарище мне купцом Федотовым подарен! – машинально подумал отец Алексий и прошел в кухню. Водички попить.
Шум не стихал. Лиза по-прежнему всхлипывала. Он взглянул на перекидной церковный календарь, июль на дворе, какой может быть снег! – и оборвал листок.
17 июля 1918 года.
Через неделю слухи о злодеянии в подвале дома Ипатьева стали обрастать подробностями. По той страшной комнате и правда летали комья белых перьев из простреленных навылет подушек, что прижимала к себе комнатная девушка Анна Демидова, убитая вместе с Царской Семьей. Именно эти перья, видимо, и показались снежными хлопьями дочери священника Лизе, рассказавшей отцу о кошмарном сне.
Потом зачастили с обысками. На что отец Васильев реагировал равнодушно, просил активистов не пугать детей, никаких драгоценностей ему от бывшего Царя не передавали.
«Русский Вестник», 18. 01. 2013:
«Осведомившись о том, – продолжал свои показания Н. Я. Седов в Екатеринбурге, – что я намерен отправиться в Тобольск, Б. Н. Соловьев объяснил мне, что в Тобольске принимает деятельное участие в заботах о Царской Семье местный священник о. Алексей Васильев […] В апреле сего [1918] года, на шестой неделе Великого Поста, я отправился в Тобольск. […] По прибытии в Тобольск я пошел к о. Алексею Васильеву […] На следующий день я уехал в Тюмень […]».
«По наводке Н. Я. Седова (см. цитировавшийся нами его допрос от 9 ноября) был совершен тщательный обыск у священника Алексия Васильева».
«Вчера, 24 декабря [1918 г.], – доносил прокурору Омской судебной палаты прокурор Тобольского окружного суда, – был допрошен священник о. Алексей Васильев, заявивший, что никогда никаких денег, оружия или документов б. Царской Семьи у него не было и нет, что с Седовым он виделся, но об этом ему ничего не говорил и никогда никакого палаша не показывал. После этого весь день судебным следователем, в моем и товарища прокурора Волотовского присутствии, производился самый тщательный обыск в квартире священника о. Алексея Васильева, в подполье, на чердаке, за зеркалами и картинами, в мягкой мебели, в перегородках комнат […], за обоями, в печах и на печах, в сундуках и во всех решительно открытых и скрытых помещениях, но обыск не дал никаких результатов. После этого, в присутствии о. Алексея Васильева и командированного епархиальным епископом депутата от духовенства, был произведен тщательный обыск и в Благовещенской церкви и ее алтарях, где настоятелем состоит о. Васильев, причем им самим и депутатом духовенства протоиереем Ременниковым были приподняты и открыты все шкафы и комоды, киоты икон, предъявлены жертвенники и приподняты облачения на престолах. Нигде в церкви никаких посторонних вещей или документов обнаружено не было. […]…В то же время был произведен обыск у живущего близ Ивановского монастыря, в 8 верстах от города Тобольска, бывшего Царского служителя А.П. Кирпичникова, точно так же не давший никаких результатов».
«…Именно это незнание места сокрытия ценностей было общим местом практически всех допросов». (Сергей Фомин, Боткины: Свет и тени, часть 4-я, «Русский Вестник», 18.01. 2013.)
* * *
Через несколько дней в пустующем, как обычно, читальном зале публичной библиотеки Михаил продолжал начатый разговор, он будто нашел наконец собеседника и отстаивал свою правоту с горячностью, хотя никаких возражений у меня не было.
– Мы ведь занимались исследованиями судеб тобольских жителей, застрявших поневоле во время смуты – да, просто началось Смутное время, Иван Грозный опричниной карал, а большевики просто разбоем занимались, а как спастись от разбоя? Выход один – затаиться, спрятаться, притвориться камнем – как ящерица на камне сливается с серовато-коричневой поверхностью. Выживание как наиглавнейший инстинкт. Основной.
Тема пространственных перемещений волновала его не на шутку. А я все не знала, как задать главный вопрос, который после бесед с Петром Поспеловым постоянно меня тревожил. «У нее был опыт мистического общения», – сказал тот о богомольной старушке, матушке Евпраксии. Сказал, как о чем-то само собой разумеющемся… Она общалась со святителем Иоанном, и это не казалось удивительным. Здесь так принято, напрямую мистически общаться? Монастырская послушница Маргарита тоже говорила о людях, наделенных особыми дарованиями…
– Ладно-ладно, Михайло-философ, посмотри, что я тут нашла! – Среди газетных подшивок «Сибирского листка» за 1917 год – крупные объявления, афиша электротеатра «Модернъ», в августе подряд: «На крыльях смерти», «В объятьях смерти», «Чем ночь темней, тем ярче звезды», а в октябре свеженькое: «Тайна железной двери». Нарочно не придумаешь. Прекрасная иллюстрация к тому, о чем ты говоришь.
Миша смеется:
– Это кинотеатр местный, совпадение. Кино только начиналось, названия призваны завораживать обывателя. Но в общем…
– В общем и целом, граждане как раз на крыльях смерти и перемещались. И важные персоны, и тот самый «маленький человек», до судьбы которого никому нет дела, да и не было никогда. Для него и правда ничего, кроме выживания не оставалось. И семья священника, прадеда моего, да и твои, я уверена.
– И только семья отрекшегося Царя ничего для выживания не предпринимала – ты заметь, я не употребляю слова «спасение», тут двойной смысл получится. Спасения в вечности они ждали. В общем, дождались.
Историк Борис Романов писал, родственник он Царю или нет, неведомо мне: «Учитывая все пророчества о роковом 1918 годе, которые узнал Николай II, мы можем предположить, что он понял его знамение свыше. Однако он и Александра Федоровна уже твердо решили к этому времени идти до конца и быть готовыми к любым испытаниям: „Делай что должно, и будь что будет“».
– Я вредная, Миша, не историками едиными. Тут вот труд сексопатолога Князькина:
«Несмотря на то что противники Григория никак не могли представить хоть сколько-нибудь веские доказательства его вины, время от времени Николаю Второму приходилось уступать общественному давлению и просить Александру Федоровну не принимать старца во Дворце и не писать ему. То ли в знак особого уважения, то ли по соображениям конспирации царица в своих письмах к мужу чаще всего называла Распутина „Он“. Так верующие говорят о Боге».
Да, все беды России начались в детской. Что рассуждать о Распутине? Очередной приступ у ребенка для матери важнее судеб империи, это нормально. И требует Царица к себе Григория с единственной целью – избавить дитя от страданий.
Опыт мистического общения, о котором мне говорил отец Петр, у Распутина явно наличествовал. Но тут что главное – посредников быть не должно. Царица склонна к мистике, но силы для опыта такого общения у ней не было.
Смена вероисповедания, психика неустойчивая, подверженность истерии – я не осуждаю, я особенности личности анализирую. И вот она уцепилась за Григория как за спасительную соломинку, мистический опыт получала. Слепо доверяла каждому его слову. Искажение происходит, картинка смазана.
И у Григория перегруз вышел. Пошел вразнос, искал способы прочистки энергетических каналов, когда чувствовал, что сила уходит. Он же сознание терял после сеансов помощи недужным! Но помощь была результативной.
Тут сколько ни исследуй – не поймешь, потому и столько трудов о нем написано. Зачислить в авантюристы не выходит, вроде и предпосылки есть, а не выходит.
– А ты веришь в опыт мистического общения?
– Ты ведь знаешь о телеграммах Распутина, после которых утихала боль Цесаревича. Меня именно телеграммы потрясли. Помолился Распутин, телеграмму отослал, болезнь отступила. Даже вслух такое произносить неловко, а ведь исторически подтвержденный факт.
После той первой беседы в день встречи (к концу которого мы перешли на «ты», что было неминуемо; официальных отношений с собеседником у меня не вышло, мы постоянно подначивали друг друга, спорили, иногда препирались – в общем, выходили за рамки, к тому же я чувствовала себя в его обществе поразительно легко) мы встречались с Михаилом чуть ли не каждый день. В семинарии летняя занятость невелика, дежурства иногда, а со мною и в архив пойти нужно, и в библиотечное или музейное хранилище – с Мишей пускали без промедления.
Архив, конечно, основное место встреч, сидеть там можно было как угодно долго, и нас оттуда никто не гнал: Михаил – завсегдатай, его барышни архивные хорошо знают, любое требование выполняется в момент!
От экрана у меня уже слезились глаза – информации оцифрованной видимо-невидимо, жизни не хватит проанализировать. «А ведь столько потеряно!» – говорил отец Петр. Инициатором нашего знакомства был он, духовная беседа в проректорском кабинете привела меня прямиком к Носову!
И теперь, глядя на его широкое лицо с аккуратными, но будто вытесанными, как на каменных статуях острова Пасхи, чертами лица, мне кажется, я знаю его вечно. И шутим в последнее время, к чему бы?
– А Михаил Носов, по-твоему, должен был на самом деле написать повесть «Нос», но вряд ли это меня бы прославило.
– «Нос» уже написан, и автор обладал выдающимся профилем, как ты помнишь. Твой гармоничней будет. Но роман «Держи нос по ветру, беги не останавливаясь» – как раз твоя тема, об этом и говоришь как об основном законе выживания. Так что не все потеряно. Собирай материал.
– Да уже столько собрано! У нас целый отдел судьбами тоболяков занимается. Интереснейшее сочинение может быть, ты права. Ну что, откопала для тебя необходимое?
Он все еще думает, что я ищу документы. Необходимое давно найдено.
Хотя «Клировые ведомости» – ужасно занятны, часами можно рассматривать, кто и чем в церквях занимался, каков церковный капитал, из чего он складывался, сколько получено от свечной выручки, сколько потрачено.
Теперь я скорее удовлетворяла свое любопытство, рассматривая невероятное количество документов, не связанных с интересовавшими меня событиями и людьми, но характеризовавших время. Что и как происходило, как выглядели дома и улицы, как одевались люди, по каким дорогам ходили пешком. Гравюры того времени, фотографии.
Дмитрий Менделеев о своей поездке в Тобольск в 1899 года:
«Кремль виден из любой точки подгорной части города, и хотя его древние стены в XIX веке были разобраны, я увидел Тобольск с его оригинальными, мне столь знакомыми постройками, с его горой, где спереди красуется собор, архиерейский дом и присутственные места… От деревянных мостовых до церквей и домов… все или почти все сохранило свой прежний вид…».
– Миш, а сейчас «все» тоже прежний вид сохранило?
– Да нет, последние пятнадцать-двадцать лет дело идет к тому, что сохранятся только общие очертания, намеком. Кое-где старые дома, а рядом новострой. Но гора и Кремль – да, неизменны, визитная карточка города, чтобы хоть что-то о прошлом напоминало. Модернизируют прошлое, штукатурят, сохраняя при этом некий фирменный стиль. Останутся нетронутыми заповедные зоны, запросы туристов учитывая. А сейчас давай учитывать, что мы здесь с самого утра, а день выдался ясный на редкость. У нас и летом дожди.
Знаешь что, Света? Айда, навестим Подгору, даже точнее скажу – причину ежевесенних наводнений широкий и бурный Иртыш. В 1987 году дамбу построили, стало проще. Не купалась еще?
– И в голову не приходило. Я же не отдыхать и резвиться приехала. Историю в деталях восстанавливать, историю отдельно взятого священника и его семьи.
– «Отдельно взятого» ничего нет. Все взаимосвязано. Ты приехала, потому что твой прадед-священник упомянут в документах как последний царский духовник. И легендарный Гермоген его наставник, и Царь с Царицей в Доме Свободы томились в ссылке аккурат посреди нашей Подгоры, на красиво названной Плац-Парадной площади. И царские сокровища фигурируют в деле, и все туманом окутано, никакой определенности.
– Думаешь, я откопать надеюсь? Да вовсе нет.
– Да уж вовсе? Все так говорят, а сами разные мысли в голове хранят. – И он серьезно на меня посмотрел, страдальчески. Впрочем, искра страдания ту же погасла, мелькнув лишь на миг. – Купальник у тебя есть? Или в гостиницу подъедем для начала, возьмешь все необходимое, скажем так, «на всякий пожарный случай».
– Только не говори о пожарном случае, у нас гостиница веселая, сигнализация чуть не каждую ночь воет.
– Максим, что ли, развлекается? Или курят отдыхающие?
Мне неловко признаться, что я и сама там балуюсь по утрам. С чашкой кофе и сигаретой под этой самой сигнализацией, но не срабатывала ни разу. Окно открываю широко.
– Миша, а ты курильщик?
– Никогда. И не пробовал. А вот Лариса курила.
– Лариса? А кто это? – Только много позже я вспомнила слова Полины Сергеевны об осторожности с безутешным вдовцом.
– Потом, потом. Поехали, солнце уйдет – и дня как не бывало.
– Да у меня и купальника нет, я для спортивных пробежек по утрам кое-что прихватила, но тут какие пробежки. То в монастырь еду, то в архив. Голова кругом. Никогда в сибирской реке не купалась! Мне говорили, вода быстрая и холодная, лучше туда не лезть.
– Одной лучше не лезть. Со мной можно.
Ладная, видавшая виды «Тойота» остановилась на полянке, окруженной густым кустарником. Метров сто до воды, рукой подать. Я быстро переоделась в машине, несказанно радуясь возможности позабыть хоть на время и о прошлом, и о настоящем, ринулась к воде незамедлительно, без попыток погулять вокруг да около, присмотреться. Михаил еще возился с машиной, он открыл капот, что-то ему при торможении не понравилось («клапаны стучат», пробурчал), – и вслед мне летели его предупреждения:
– Там выше, в районе улицы Подшлюзы, такие названия у нас не романтические, прошлым летом парень утонул, так что предупреждаю – осторожность соблюдать! Я сейчас тебя догоню, ты лучше вглубь без меня не лезь, опасно!
– Да не утону, не волнуйся! – прокричала я, плюхнувшись в воду с размаху, берег достаточно высокий, а река совсем мелкая поначалу, что же, как ребенок маленький, в лягушатнике плескаться приехала? Преодолевая дебри водорослей, я продвигалась вперед, и вот уже глубокий поток и чистая волна, я незатейливым брассом ухожу в нее, она поддается, послушная, но надвигается новая, я снова складываю руки лодочкой и развожу их часто и широко, отталкивая ногами предыдущую волну, уже подчинившуюся.
Свежесть воды быстро становится привычной, я решительна, будто хочу доплыть до другого берега, но таких планов у меня нет, я бездумно преодолеваю бугорки приливающих водных потоков, размякая от влаги, сливаясь с ней.
Впереди зеленая полоска леса, над головой небесная зыбь, ясная и ни облачка. А вокруг изумрудное великолепие – вперед, только вперед!
Но я неопытная купальщица, правая голень застыла вдруг. Как-то странно и неестественно волочится в воде, не могу я ногой ритмично отмерять сажени, левая отмеряет, а правая висит безжизненно. Я что-то слышала о судороге у пловцов, в реках это особенно часто случается.
Впервые оглядываюсь – Михаил где-то у берега, ему до меня далеко – и я кричу:
– Миша, помоги мне, нога замерзла! Помоги-и!
Кручусь на одном месте, проклиная себя за самонадеянность и доверие летнему дню, часто-часто хлопаю руками по водной поверхности, как всполошившаяся птица крыльями, и выкрикиваю свое «Миша, помоги-и!» – пока наконец сильные руки не подхватили меня и не понесли к берегу. Я старалась помогать, отталкиваясь от воды одной ногой, но Миша просил меня успокоиться и не сбивать его с ритма:
– Угомонись, Света, обычное дело. Судорога. Что ж ты без меня в такую даль? До берега уже всего ничего, доплывем. – Он дышит ровно, точными гребками левой руки подчиняя себе вполне, впрочем, спокойную водную стихию, а правой крепко меня держит.
Выбросило нас на берег уже порядком измученных, мы так и лежали бок о бок, приводя в порядок дыхание. Я перевернулась на спину, ногу свело крепко, попыталась ее растирать, и вот уже Миша массирует мне ступню круговыми пассами опытного массажиста.
– Разогреть мышцу необходимо, сразу не получается. – Он тяжело дышал, колдуя надо мной, а голова как болит! – Не бойся, страшное позади.
– Да я и испугаться не успела: когда бьешься, чтобы на поверхности удержаться, – страх не лучший помощник, его и нет. Выживаешь. Автоматические действия, но верные, согласись. И кстати, о выживании: инстинкт срабатывает. Бывают ситуации, когда осмысливать свои действия – смерти подобно. Превращаемся в матрицу, навыки откуда-то усвоены.
– Это у тебя был опыт мистического общения. Но без посредников не обошлось.
– Смеешься над моими слабыми попытками истину понять. – Я перевожу дух, сознание туманится, мне непонятно, как все это случилось.
– Истина нерассказуема и пониманию недоступна, – важно формулирует он, и тут я смеюсь с радостным облегчением, мы вместе смеемся! С ним удивительно легко. И он спас мне жизнь, как ни крути. Без лишних раздумий, «инстинктивно»…
Тучи, неизвестно откуда взявшиеся, затягивали небо, на кустарнике покачивались крупные капли медленного дождя, раздался первый, отдаленный пока раскат грома, еще несколько мгновений, и начнется гроза.
– Ну вот, позагорали, называется! – говорит Михаил, и в голосе не слышно огорчения. Завернул меня в широченное полотенце, заранее приготовленное – пригодилось, понес к машине.
Как я была счастлива, когда его видавшая виды «Тойота» все-таки завелась!
– Мы, Света, сейчас ко мне поедем, продолжим тебя спасать. – Он повернулся ко мне, докладывает перспективы, а я прошу на дорогу смотреть, вокруг деревья, и стемнело вмиг, сейчас ввинтится в столб – так и останемся под дождем. – Да я тебя на руках донесу, не волнуйся. Ты легкая, как моя Лариска, я ее как-то через весь город нес и по лестнице с ней поднимался. На спор. Она не верила, что до дома донесу. Донес. Ну, это давнее, мы еще совсем юные были. И никаких судорог во время купания, просто от переизбытка счастья.
– А что потом было?
– Потом? Ах, ты о Ларисе… Вот поднимемся ко мне, я тебе чаю горячего с медом предложу. Ногу распарить надо, ванну примешь с травами. В гостинице у тебя есть ванна?
Да я просто так спросил. У меня есть. Недалеко тут, да и что у нас далеко? Город с наперсток, Подгора, Надгора, и кружим мы вокруг горы…
– Ну, ты извини меня, такая недотепа. Предупреждали же меня, вода холодная. Так скрутило. Вот утонула бы, сейчас страшно. У меня судороги никогда не было, впервые.
– Все когда-то впервые. Приехали. Четвертый этаж, в доме есть лифт. – Он вышел из машины, я ему сумку с вещами моими сначала подаю, ключи, тетрадку, телефон и записи мои… не говоря уже о джинсах, что ж я, так в полотенце теперь и останусь? – И на пляж, кстати, за сумкой возвращались, ему и в голову не пришло оглядеться по сторонам, видно, давно один живет.
И какой мощный нескончаемый дождь! Даже если б могла идти, предпочла бы в тепле отсидеться.
Как малютку, в полотенце обернутую, он меня к подъезду несет. Одной рукой! Я веса своего не ощущаю. В голове туманится обрывочное: меня спасли, меня обогреют – надо же! Сказку, наверное, на сон грядущий расскажут… В некотором царстве, в некотором государстве… И я усну. Впрочем, так далеко забегать рано.
Я сделала попытку сосредоточиться, но мысли плывут щепочками, их несут по течению дождевые ручьи.
Нормальная квартира историка, именно такой себе и представляла. Книги, книги, шкафы с книгами, письменный стол книгами завален, и кипами книги на полу. Подсвечники старинные, ну, это в Тобольске норма, здесь ничего без старины не обходится.
И картины на стенах. Виды города, восемнадцатый век. Женский портрет, хорошо написанный. Фигура молодухи с кокетливым платочком на шее, она завела руки за голову, русые волосы развеваются на ветру, на заднем плане – лесные просторы.
Она прекрасна. Я смотрю на портрет, Михаил стелет мне на диване – единственном месте, где книги не нагромождены. Оборачивается, предлагая занять приготовленное для меня место, он собирается массировать ногу серьезно. Поймал мой взгляд, четко выговорил: «Это Лариса».
Я и сама поняла, что это портрет Ларисы, но не ожидала, что у нее такие задорные глаза.
Квартира кажется огромной для одного человека. Нет, не так – достойное пространство для одного человека, удобное. Так правильней.
Чай с медом я выпила, сеанс массажа получила, – и меня уже зовут отмокать, ванна приготовлена.
В пахнущей мятой и розмарином воде я почти засыпаю, перед глазами оранжевые круги. Я все-таки простудилась.
– Света, достаточно! Я сейчас дверь открою, вылезай и подготовься, разотрись полотенцем основательно. Считаю до десяти!
Ого! Я мокрая и ощущаю ломоту в ноге, за стенку пришлось ухватиться. Встаю на пол, с трудом удерживая равновесие. Но встаю. Полотенце – это хорошо. Голова кружится – это плохо. Растираюсь. Второе полотенце сухое, здесь же на крючке висит. Здорово!
– Миша, а есть халат? Или пижама?
Он топает по коридору, три минуты шумного выдвигания ящиков, в конце концов из-за двери показалась его рука с махровым нежно-сиреневым халатом. Длинный и уютный халат, в него можно завернуться.
Когда он входит, я готова к встрече с мужчиной, малознакомым для того, чтобы вот так навязываться, между прочим. Массаж, ванна, чаи и халаты, шершавящиеся распаренные подушечки пальцев – салон SPA, а не квартира ученого. Ученые, по общему мнению, люди рассеянные. Чего о Михаиле никак сказать нельзя. Нельзя сказать. Нельзя… (сознание снова уплывает в неизвестном направлении, мне приходится усилием воли вернуть предметам очертания).
И резной буфет прошлого века в столовой. Пока он нес меня, я отметила.
Гостиная, столовая, спальня. А все в целом – кабинет для занятий историей, стены увешаны литографиями, гравюрами, портретами, пейзажами (и что обычно для ученого, живущего в Тобольске, – персоны и местности связаны только с Сибирью, пожалуй, есть такие города на земле, где никому не приходит в голову изучать географически отдаленные пространства. Как в Венеции трудно себе представить пишущего о Барселоне. Да и в самой Барселоне пишут только о Барселоне. А в Тобольске… Впрочем, это уже повторение сказанного). Кухню я еще не видела.
– Михаил, а у меня вообще-то жар. – Перед глазами плыли картины и картиночки, они удлинялись, и впору завернуться в эти бесконечные леса, небеса и дороги… – По-моему, я простудилась. А знаешь почему? Это ты виноват. Женщина здорова, пока ей не на кого опереться. Как только чувствует опору – еще в самом зародыше этого чувства, – у нее появляется ощущение, что можно расслабиться и потерять бдительность, безнаказанно плыть куда глаза глядят, в общем, она обретает твердую уверенность, что не утонет.
Я уже привыкла кататься на твоем плече. Ощущение кошки, прыгающей хозяину на плечо, как только он входит в квартиру… так и я буду запрыгивать на хорошо изученную ключичную ложбинку, стоит тебе появиться на горизонте. Или в дверном проеме. По-моему, у меня горячка и сорок, честно. – Перед глазами уже всерьез то двоилось, то расплывалось и текло. Образы, образы. Изумрудные переливы Иртыша, тяжелые капли на кустарнике, нежно-сиреневый халат неизвестной мне женщины, портрет задорной Ларисы и дубовый буфет конца прошлого века, с резными дверцами. Или начала века, мне неведомо, – а еще много-много гравюр, и литографий, и портретов разных размеров в рамках, преимущественно коричневых.
Миша принес мне жаропонижающую микстуру и по ложечке вливал в раскаленное горло, таким оно мною воспринималось. Он вымочил полотенце в растворе уксуса, прикладывал ко лбу, приказал повернуться на живот и растер спиртом спину до такой степени усердно, что она тоже раскалилась – спина цвета наковальни? – спросила я. Меня укутали в одеяло и велели лежать смирно, крепко закрыв глаза.
– Зрение в горячечном бреду может пострадать от перенапряжения. Бредить лучше с закрытыми глазами. Так что не стесняйся, говори, но глаз не открывай.
Я вырубилась, наверное. Когда сознание перестало молотить виски тяжелыми предметами, я открыла глаза, пытаясь найти стакан с водой. Мне очень хотелось пить. Миша сидел в кресле, держа мою руку в своей, но не двигался. Он спал.
Довела мужика до обморока, вот постоянно сама себя спрашиваю: как мне это удается?
Я попыталась высвободить руку, стакан воды стоял у дивана на полу, я бы дотянулась, но Миша тут же пошевелился. Я перевернулась и попробовала достать стакан другой рукой, не тревожа спящего, но сделала неверное движение и почти свалилась с дивана, чем разбудила его окончательно.
– Миша, извини, бога ради, я слонище в посудной лавке, но мне значительно лучше. Я просто хотела водички попить, а руку не хотела отнимать, потянулась, и…
Он подал мне стакан, по счастливой случайности целый и невредимый, и с удовлетворением констатировал: а ведь и правда, температура близка к нормальной.
– Во всяком случае, градус не повышается, я перепугался, что «скорую» придется вызывать. Лариса однажды так переохладилась во время затяжной однодневной экспедиции в тайгу, так я называл ее отлучки по местам боевой славы, что без «скорой» не обошлось. И в больнице она две недели провалялась, жесточайшее воспаление легких. Но потом отпустило. В тот раз пронесло.
Я уставилась на портрет женщины над диваном и спросила прямо, пользуясь своим положением не до конца выздоровевшей женщины, переживающей временную ремиссию:
– Миша, а подробней? О Ларисе и обо всем, что с ней связано?
Он молчал долго, я даже успела температуру проверить и перед носом его через три минуты градусником помахать: 37,4! Почти норма! К утру буду и вовсе здорова!
– Ну, к утру вряд ли, но давай не будем рисковать. Лежи смирно, а я расскажу тебе сказку. Или часть ее, пока не уснешь.
– Когда усну, уходи к себе в спальню. А то за мной завтра некому будет ухаживать. Ослабеет плечо.
– Обещаю. Раньше не мог уйти, не уверен был. Да и воду – кто бы тебе подал? Давай сначала переоденем тебя, не надо мокрое белье телом высушивать, вредно. Температура падает, ты потеешь, это хорошо. Вот тебе пижама сухая, и наволочку я поменяю. – Я сбросила мокрую рубашку, натянула сухие штаны и майку, Миша мне подал взбитую подушку. Я блаженно потянулась на постели, улыбнулись мы вместе. – Ну, хорошо, продолжим сказку мою.
Я слушаю, замерев на подушке и закрыв глаза для верности, чтобы взглядом его не спугнуть.