Кит А. Пирсон

Неравная игра



~~~

1

В полиэстеровой юбке мерзнут ноги, к тому же она жмет в талии. Надо было прислушаться к интуиции, послать подальше весь этот похоронный этикет и надеть темно-синий брючный костюм.

Службу завершает бравурная интерпретация популярного гимна «О, благодать», и под завывания органа по проходу переполненной сельской церквушки торжественно выносят гроб.

В этом ящике из отполированного орехового дерева покоится мой старинный друг и коллега Эрик Бертлз. Строго говоря, уже не сам Эрик, а разлагающаяся масса плоти и костей. Душа его, по заверениям священника, в данный момент направляется в некую чудесную страну за облаками. Мне очень хотелось бы надеяться, что он прав, вот только, скорее всего, дела обстоят несколько по-иному.

Прощающиеся один за другим перебираются в проход, и ряды скамеек впереди потихоньку пустеют. Кое-кого я узнаю, хотя большую часть собравшихся вижу впервые.

Когда гроб доносят до моего ряда, опускаю глаза в пол и принимаюсь считать про себя до шестидесяти. По прошествии минуты решаюсь поднять взгляд. Весьма удачно: мимо меня как раз плетутся замыкающие унылого «паровозика», локомотив которого в виде гроба уже достиг паперти. Церковь погружается в тишину.

Я не жалую ни людей, ни религию. Как следствие, похороны у меня восторга тоже не вызывают, и мучения мои пока еще не завершились.

Медленно встаю и бреду за остальными.

Небо затянуто мрачной серой пеленой, что для сегодняшнего дня весьма уместно, пускай для ноября картина и совершенно обычная. Прощающиеся уже окружают плотным кольцом свежевырытую могилу, что меня вполне устраивает. Постою себе с краешка и смоюсь в ту же секунду, как этот фарс закончится.

Подбираюсь поближе, чтобы поглазеть на последний приют Эрика и понаблюдать, как гроб опускают в яму. Священник комментирует действо стихом, по-видимому, из Послания к Коринфянам:

— «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся».

Желания внимать его неискренним речам у меня нет совершенно, и я предаюсь воспоминаниям об Эрике и поре куда счастливее нынешней.

В 1993 году я закончила Манчестерский университет с дипломом первой степени по англистике и, полная решимости построить карьеру журналистки, устроилась в газетенку в сонном захолустье. Спустя шесть невыносимо долгих лет до моего сознания дошло, что за репортажи о сельских торжествах и благотворительных мероприятиях Пулитцеровскую премию я ни в жизнь не получу. Что ж, мне удалось устроиться в центральную газету, однако положение мое в иерархии издания поначалу было столь низким, что, случись мне установить подлинную личность Джека-Потрошителя, моего подвига никто бы всерьез не воспринял.

А потом в газете появился Эрик и взял меня под свое крыло.

Старше меня на тридцать один год, он уже был маститой акулой пера и обладал кучей всяческих наград. И я очень многим ему обязана. Эрик воспринимал журналистику как археологию, что подразумевало медленное и методичное раскапывание истины. Семь лет мы были с ним сообщниками, однако газета закрылась, и пути наши разошлись. Эрик вышел на пенсию, a я зацепилась за лучшую работу, что удалось найти. Не ахти какую, но на жизнь хватает.

— …и предаем его тело земле.

Я возвращаюсь в реальность. Священник склоняется, берет пригоршню земли и со словами из Екклесиаста бросает ее в зев могилы:

— «Все произошло из праха, и все возвратится в прах».

Начиная с вдовы Эрика, прощающиеся по очереди бросают землю в яму. Дурацкий обычай, если вдуматься.

На этом, без всякого торжественного финала, похороны завершаются. Все медленно расходятся, наверняка уже только и помышляя, что о поминках да заливании скорби алкоголем. Самое время линять.

Увы, не успеваю я сделать и десяти шагов по мокрой траве, как раздается чей-то возглас:

— Боже мой, глазам своим не верю! Да это же Эмма Хоган!

Голос я узнаю, однако предпочла бы пропустить оклик мимо ушей. К сожалению, я нахожусь слишком близко от говорившего, и симулировать глухоту не получится. Оборачиваюсь и изображаю улыбку:

— О, привет, Алекс.

Со своим бывшим коллегой Алексом Палмером в последний раз виделась я лет девять — десять назад. И время, судя по всему, его в свои любимчики не записало.

Он вразвалочку подходит ко мне и чмокает в щеку.

— Прекрасно выглядишь, Эмма! Как жизнь?

— Спасибо, хорошо. А у тебя?

— У меня тоже все пучком, спасибо.

Наступает неловкое молчание: Алекс подыскивает тему для разговора, я — благовидный предлог удрать.

Выигрывает гонку он, изрекая идиотскую банальность:

— Ужасная история приключилась с беднягой Эриком, правда?

Хм, а умереть без ужасов вообще возможно? Лично я точно не выбрала бы утопление во время рыбалки на озере, и тем не менее, если уж кому-то захочется выставить трагедию в положительном свете, Эрик, по крайней мере, погиб, занимаясь любимым делом. Пожалуй, сам он предпочел бы именно такой уход из жизни.

Напускаю на себя скорбный вид.

— Да-да, это так ужасно.

Алекс печально качает головой и продолжает:

— Идешь на поминки? Было бы неплохо поболтать о том о сем.

«Нет, Алекс. Не о чем мне с тобой болтать».

— Ах, хотела бы, но в Лондоне у меня назначена встреча.

— Все так же живешь и работаешь в городе?

— Ага, за все свои грехи.

Бросаю взгляд на часы, и Алекс, уловив намек, достает из кармана визитку и протягивает мне.

— Вот, позвони, пообщаемся.

— Обязательно. Приятно было с тобой повидаться, Алекс.

Оба заявления лживы, но ни одно угрызений совести у меня не вызывает.

Наконец-то удираю, и как раз в этот момент припускает дождик.

Когда я добираюсь до переполненной автостоянки, на быстрое бегство уже нечего и рассчитывать. Вставать в очередь машин на выезд мне неохота, и я просто сижу за рулем и наблюдаю, как вид за лобовым стеклом превращается в размытую палитру унылых красок. Если Бог существует, подобрать денек дерьмовее спровадить Эрика у него навряд ли получилось бы.

Проходят минуты, и пасмурная погода и похороны наконец меня добивают. Без какой бы то ни было видимой причины по щеке вдруг скатывается слезинка. А за ней еще одна, и еще.

И на меня обрушивается вся тяжесть утраты. Эрик умер. Умер человек, ставший мне настоящим отцом, в отличие от Денниса Хогана, этого жалкого суррогата родителя, которого я отродясь не видела — да никогда и не стремилась увидеть, честно говоря.

Волевым усилием останавливаю дальнейшую мокрую манифестацию на щеках и отыскиваю в бардачке бумажный носовой платок. Скорбь — эмоция коварная. За последние годы я достаточно настрадалась от нее, так что все ее уловки мне хорошо знакомы. Затаится себе в темном уголке сознания, и когда уже думаешь, что она убралась, возьмет и заявится в самый неподходящий момент. И в конце концов смиряешься с тем, что никуда скорбь не денется. Пускай даже ее острые грани со временем и сглаживаются, все равно она на протяжении месяцев, а то и лет омрачает каждую подсознательную мысль.

«Соберись, баба!»

Что ж, внимаю собственному указанию. Замечаю, что дождь прекратился и со стоянки исчез последний автомобиль. Пора двигать домой.

Дорога до кладбища по сельской местности Суррея обернулась тем еще стрессом, поскольку выехала я из Лондона с опозданием. Теперь же можно не спешить и от души наслаждаться пасторальными пейзажами за окном. И хотя работу в провинциальной газетенке я ненавидела, те годы привнесли приятное разнообразие в мое пожизненное заточение в Лондоне. Покидая городок, я пообещала себе, что однажды сбегу от бетона и толп и стану доживать свои денечки среди сельской идиллии. Похоронили Эрика в деревушке Элфорд по той причине, что по выходе на пенсию он здесь поселился, и я прекрасно понимаю его выбор.

Однако на данный момент моя, с позволения сказать, карьера удерживает меня на привязи в Лондоне.

Я неспешно качу по проселочным дорогам, и мысли мои возвращаются к Алексу Палмеру. Красавцем он никогда не был, а с годами еще и прибавил в весе, расплатившись за новые килограммы частью шевелюры. Интересно, что он обо мне подумал… Сильно ли я изменилась за время, что мы не виделись? Волосы я стригу коротко и крашусь в светло-золотистый, благодаря чему седины не заметно, и мне удается сохранять относительно стройную фигуру — признаюсь честно, благодаря хорошим генам по материнской линии, а вовсе не всяким диетам и физическим упражнениям. Но вот на лице годы, несомненно, отразились. Не в последнюю очередь потому, что я любительница выпить, да и покурить порой не прочь. Грубо говоря, лицо у меня несколько «поизносившееся».

Вне зависимости от степени физической сохранности каждого из нас, встреча с Алексом служит напоминанием, что время движется с пугающей быстротой. И с каждым прожитым годом как будто все больше и больше ускоряется. Да, была у меня стадия самоубеждения, будто я еще и полжизни не прожила, однако после сорок шестого дня рождения пришлось признать, что девяносто два года — это уже несколько чересчур.

Понимая, что подобными размышлениями лишь вгоняю себя в депрессию, я включаю радио.

Навигатор подсказывает, что на следующем перекрестке необходимо свернуть направо. Я подчиняюсь и оказываюсь на очередной однополосной дороге. Из-за извилистости и высокой живой изгороди видимость ограничена, и во избежание лобового столкновения с каким-нибудь трактором я еле ползу. После двух изгибов, впрочем, дорога выпрямляется, что позволяет мне поддать газу.

Живые изгороди расступаются, и глазам моим предстают поля да голые деревья. Нисколько не сомневаюсь, летом здесь очень живописно, но в это время года, да еще под таким мрачным небом, сердце лишь наполняется тоской и тревогой.

Краем глаза замечаю слабый синий всполох. Свет исчезает и появляется вновь.

Притормаживаю и кошусь в боковое зеркало. И задерживаю на нем взгляд, увидев источник синих вспышек: на площадке возле нескольких одноэтажных строений стоят три полицейские машины.

Любой хороший журналист скажет, что одна полицейская машина еще ничего не значит, но вот две и больше, в особенности с включенными мигалками, почти наверняка свидетельствуют о сюжете для репортажа. И потому целых три машины служат для меня непреодолимым искушением.

На первой же достаточно широкой обочине я останавливаюсь.

Выбираюсь из машины, и меня немедленно охватывает знакомое чувство. Эрик называл его «звоночек» — внезапный выброс адреналина, сопровождаемый обострением журналистской интуиции. И он говорил мне, что это ощущение — единственное, чего ему недостает на пенсии, потому и увлекся рыбалкой. Очевидно, чтобы испытать восторг от улова, требуется такое же долготерпение — поистине достойное праведника.

Я торопливо иду вдоль дороги в обратном направлении, и «звоночек» звучит все отчетливее.

По достижении площадки замечаю табличку, основательно поросшую травой: «Кентонский конный двор». Что ж, на один вопрос ответ получен. Однако причина присутствия трех полицейских машин возле сельской конюшни остается неясной, что совершенно не устраивает мою любознательную натуру.

Передо мной возникает полицейский в форме.

— Чем могу помочь, мадам?

Он молод и, стало быть, неопытен — мой любимый тип полицейских.

— Мне просто интересно, что здесь случилось.

— Имело место происшествие.

Слово «происшествие» для журналиста что валерьянка для кошек.

— О! И что за происшествие?

— Боюсь, не могу вам этого сказать, миссис…

— Хоган, и я «мисс». У меня здесь встреча с подругой. По вторникам мы катаемся верхом.

Полицейский окидывает меня подозрительным взглядом.

— И это ваш костюм для верховой езды?

— Господи, нет, конечно же, — хихикаю я как дурочка. — Просто я прямо со встречи. А смену одежды мне обещала привезти подруга.

— На какой она машине?

«Черт!»

— Ах, я в марках машин совсем не разбираюсь. Какой-то белый седан.

Вместе со стражем закона мы сосредоточенно изучаем автостоянку, и много времени это у нас не отнимает. Кроме полицейских машин стоят только две, однако ни одна из них не отвечает моему описанию.

— Похоже, ее здесь нет, — равнодушно констатирует он. — И, боюсь, на сегодня конюшня закрыта.

— Поняла.

— Приятного дня, мисс Хоган.

Любезный намек, что мне пора отсюда. Пожалуй, я недооценила молодого полицейского, но сдаваться пока не собираюсь.

— Надеюсь, никто не пострадал?

— Как я уже сказал, я не имею права разглашать какие-либо сведения.

Тем не менее ответ на свой вопрос я получаю — в виде вкатывающей на стоянку машины скорой помощи.

Полицейский явственно разрывается между разбирательством с пронырливой зевакой и выполнением более неотложных обязанностей. Наконец, идет на компромисс: просит меня удалиться и торопится к скорой помощи.

Я наблюдаю, как он что-то обсуждает с парамедиками. Вот он, мой шанс.

Метрах в двадцати впереди два деревянных строения — очевидно, конюшни. На дорожке между ними топчется еще несколько полицейских. Нетрудно сообразить, что упомянутое их молодым коллегой происшествие именно там и имело место. Если я направлюсь прямиком туда, меня живенько развернут, так что более верным решением представляется обогнуть правый корпус с дальнего торца. И оттуда можно будет незаметно подсматривать за действом.

Убедившись, что молодой полицейский все еще занят, я перебегаю в угол автостоянки. Ежевичник на ее границе почти соприкасается со стеной конюшни, однако между ними как будто хватит места, чтобы протиснуться.

Снова бросаю взгляд на полицейского — он уже куда-то ведет парамедиков. Достаточно ему хоть чуть-чуть повернуть голову, и я попалась. Не дожидаясь, пока это произойдет, поспешно протискиваюсь в узкий проход, прижимаясь спиной к влажным деревянным панелям, чтобы не исколоться.

Ростом я чуть ниже ста семидесяти, однако кустарник вымахал за два метра, а стена конюшни и того выше, так что в этом тайном рейде мне остается только радоваться, что я не подвержена приступам клаустрофобии. На что, впрочем, можно подосадовать, так это на неподходящую обувь. Ноги погружаются в холодную мульчу по щиколотки, и туфли за шестьдесят фунтов становятся очередной моей жертвой ради карьеры.

Надеюсь, она окупится.

Потихоньку пробираюсь к свету. Отнюдь не впервые в своей жизни задаюсь вопросом, что я здесь делаю, но, верная себе, энергично продолжаю погоню за ответом.

Наконец, стена заканчивается, и, прячась в зарослях, я выглядываю из-за угла.

И тут же отшатываюсь, едва лишь бросив взгляд.

Действо разворачивается в одном из стойл, всего метрах в шести от моего наблюдательного пункта. Пожалуй, я оказалась даже чересчур близко, так что необходимо соблюдать осторожность. Чтобы не попасться на глаза, приседаю на корточки и снова выглядываю из-за угла. Как раз в этот момент парамедики выводят из конюшни какого-то старика и женщину, явно с синдромом Дауна. Прежде чем я успеваю достать телефон и сделать снимок, они поворачиваются ко мне спиной и удаляются. Наверняка к машине скорой помощи, но поскольку оба передвигаются на своих двоих, а не лежа на носилках, остается лишь предположить, что три полицейские машины с оравой правоохранителей примчались сюда не из-за них.

Старик с женщиной исчезают из виду, и я осматриваю местность. Почти всю открывающуюся мне панораму составляет обнесенный изгородью из жердей загон. Метрах в пятидесяти от меня полицейский разговаривает с мужчиной в темно-синем пальто. Лица последнего мне не видно, но он оживленно жестикулирует, в то время как страж порядка записывает его показания в блокнот.

Мое внимание вновь переключается на полицейских возле конюшни. Судя по их неспешности, разыгравшаяся здесь драма уже завершилась. Или я вообще наблюдаю за несоразмерной реакцией сельской полиции? Как будто ничего не происходит, зачем же тогда лента оцепления?

Сцена значительно оживляется, когда ворота конюшни распахиваются, и оттуда вылетает мужчина и устремляется в сторону загона. Словно его мощного телосложения недостаточно для привлечения внимания, он еще и разодет словно статист из сериала семидесятых: расклешенные джинсы и жилетка из того же материала. По пятам за ним следует женщина, минимум на четверть метра ниже ростом. Ее и без того резкие черты еще более заострены очевидным раздражением.

Оба направляются к полицейскому, по-прежнему снимающему показания у мужчины в темно-синем пальто.

Между четверкой завязывается разговор, причем на повышенных тонах. Пожалуй, удовлетворенно прикидываю я, кое-что интересное на мою долю еще да перепадет. Достаю из куртки телефон, навожу на компанию объектив и даю максимальное увеличение.

В тот момент, когда изображение на экране фокусируется, мужчина в пальто оборачивается, и мне наконец-то открывается его лицо.

— Вот же ж черт! — тихонько ахаю я.

Я узнаю его. Это Уильям Хаксли. Тот самый Уильям Хаксли.

2

Еще восемь часов назад я не узнала бы Уильяма Хаксли, даже столкнись с ним нос к носу на улице — всего лишь еще один безликий политик-заднескамеечник. Однако после изобличительной передовицы в сегодняшнем утреннем выпуске центральной газеты злополучному депутату о безвестности остается только мечтать.

Статья скандальнее некуда: сводная сестра Хаксли заявила, будто имела с ним инцестуальную связь. Одна из тех редких публикаций, благодаря которым в одночасье можно взлететь по карьерной лестнице, и читала я ее, скажу честно, изводясь от зависти.

Когда я отправлялась из Лондона на похороны, никому из журналистов еще не удалось выследить Уильяма Хаксли, не говоря уж о получении от него каких-либо комментариев. И вот, благодаря сверхъестественному везению мне удается обнаружить его в сельской глуши — да еще, судя по всему, угодившего в передрягу покруче обвинений в инцесте! Не то чтобы я верю в подобные вещи, но своей удачей я вроде как обязана Эрику, пославшему мне прощальный дар.

Пока я продолжаю подсматривать и делать снимки Уильяма Хаксли, «звоночек» надрывается вовсю.

Суровая женщина, заключаю я, определенно детектив: одета просто и практично, и с ее появлением полицейский в форме прекратил допрос. Изначально она обрушилась на здоровяка, однако Хаксли быстро вмешался и теперь оживленно с ней препирается. Вот он достает что-то из кармана, демонстрирует детективу, и та хмурится, бросает пару слов и удаляется на стоянку.

Мужчины облокачиваются на изгородь и, созерцая пейзаж с загоном, о чем-то разговаривают, но через пару минут великан поспешно покидает собеседника. Парламентарий смотрит ему вслед, и лицо его принимает удрученное выражение. Понять его несложно, поскольку денек у него действительно выдался не из лучших. Звучит жестоко, но, если мне удастся состряпать по мотивам происходящего здесь сенсационную статейку, дела у него примут еще более худший оборот.

Впрочем, пока мне известно слишком мало, чтобы мечтать об эксклюзивной передовице.

Мое внимание переключается с Хаксли на возросшую активность возле конюшни. Детектив-злюка вернулась, на этот раз в обществе худого седовласого мужчины в костюме. Судя по объемистому чемоданчику в руке, это эксперт-криминалист.

Пара ждет, пока полицейский выводит из стойла лошадь темно-каштановой масти. Крайне сомнительно, что они поведут животное на допрос в качестве подозреваемого, видимо, стойло освобождают для работы эксперта.

И действительно, детектив и криминалист заходят внутрь.

Что бы здесь ни случилось, ответ на мои вопросы явно находится в этом стойле. Необходимо каким-то образом выведать, что же там происходит, но двое полицейских перед входом превращают эту задачу в практически невыполнимую. Конечно же, можно удовлетвориться разоблачением местонахождения Уильяма Хаксли — вполне хватит на приличную колонку в завтрашнем выпуске, — но это все равно что покинуть дорогой ресторан после закуски, отказавшись от бесплатного ужина.

«Думай, Эмма, думай!»

Решение подсказывают отсыревшие доски, к которым я прислонилась: соседнее стойло.

Если проникнуть туда, можно будет подслушать разговор. А если Эрик продолжит и дальше подкидывать мне из загробной жизни чудеса, то найдется и приличная щель в перегородке, чтобы подглядеть.

Посмотрев на стенку конюшни, я, к своей радости, обнаруживаю, что широкие доски основательно подгнили от сырости. А самая нижняя, прямо над влажной землей, покоробилась до такой степени, что ее можно поддеть пальцами, что я и делаю, присев на корточки. С французским маникюром, увы, пришлось распрощаться.

Размокшее дерево на ощупь как губка, и доска отрывается практически без сопротивления. Теперь несложно вытащить еще три доски сверху. В итоге получается проем более полуметра высотой, через который можно проникнуть внутрь конюшни.

Однако сперва решаю оценить обстановку снаружи, дабы удостовериться, что не привлекла внимания, и выглядываю из-за угла.

Двое полицейских по-прежнему караулят стойло, а Уильям Хаксли поглощен разговором с тем самым болезненного вида стариком, которого уводили парамедики. Делаю парочку снимков — вдруг незнакомец как-то связан с происходящим.

Убедившись, что мое преступление осталось незамеченным, я возвращаюсь к проему. И тогда до меня доходит, что пролезть через дыру удастся, только опустившись коленями прямо на мокрую землю. Но нечего тратить время на всякую ерунду! Плюхаюсь на колени и просовываю голову в брешь.

За исключением основательно перепачканных коленок, все получилось как нельзя лучше.

Перегородка между стойлами не достигает потолка, и мне прекрасно слышны голоса, доносящиеся с предположительного места преступления.

Вдобавок в стенке виднеется дыра размером с кулак, через которую можно будет наблюдать за происходящим, а при разумной осторожности даже сделать фотографии.

Почти не дыша, я аккуратно протискиваюсь в проем и на четвереньках ползу по пустому стойлу. Приятным занятие точно не назовешь, однако холод, сырость и неудобство стоят охватившего меня упоения. Коллеги помоложе, из поколения «нулевых», в своих поисках в основном полагаются на социальные сети да Интернет, я же безоговорочно отдаю предпочтение настоящей расследовательской журналистике. Именно такую работу я и люблю и уже слишком стара, чтобы менять методы — пускай даже таковые порой и подразумевают мелкое нарушение закона.

Подбираюсь к дыре в стене и заставляю себя успокоиться. Чутье подсказывает мне, что здесь нечто сенсационное, и будет крайне досадно, если меня поймают именно сейчас.

В этот момент за перегородкой раздается женский голос:

— Брюс, я оставлю тебя?

— Разумеется.

Голос очень подходит суровой женщине-детективу, в то время как Брюс, надо полагать, эксперт-криминалист. Увы, похоже, порция отмеренной мне удачи иссякла, и подслушивать будет нечего. Придется подсматривать.

Я осторожно заглядываю в дыру.

Поначалу мои усилия вознаграждаются видом перевернутого ведра и ужасной вонью лошадиной мочи. На сенсацию пока не похоже. Я собираюсь сместиться на десяток сантиметров вправо, чтобы изменить угол обзора, как вдруг раздается кашель Брюса. Я чуть не обделываюсь от страха — он где-то у самой перегородки.

Замираю и обдумываю дальнейшие действия. Если Брюс стоит, то вряд ли засечет, как я подглядываю через дыру. Но если он по какой-то причине присел на корточки, то находится на одном уровне с моим наблюдательным пунктом и вполне может заметить мое алчное око.

Итак, пан или пропал: либо я в надежде на удачу заглядываю в щель, либо сижу и выжидаю, пока эксперт гарантированно не отдалится от перегородки. Второй вариант усугубляется тем обстоятельством, что в любой момент меня могут застукать. Если детективу вдруг вздумается тщательно обыскать конюшню, я пропала.

Время не на моей стороне.

Стараясь двигаться совершенно бесшумно, переползаю примерно на метр вправо, чтобы осмотреть заднюю часть стойла, и вновь припадаю к дыре.

Мне открывается зрелище, которое я предпочла бы немедленно позабыть — неподвижное тело женщины на полу. К счастью, лицо ее обращено в другую сторону, так что оно не будет преследовать меня в ночных кошмарах, но вот нож, торчащий из ее пропитанного кровью свитера, виден мне прекрасно.

Почти одновременно следуют две непроизвольные реакции моего организма. Во-первых, желудок делает сальто, угрожая выплеснуть мой ланч на пол конюшни. Во-вторых, я издаю звук — нечто среднее между вскриком и аханьем.

Первая реакция остается незамеченной. О второй, увы, этого сказать нельзя.

Меня накрывает тень. Затем снова раздается покашливание, вот только на этот раз прямо над головой.

Все еще не оправившись от потрясения, я смотрю вверх. И вижу над собой перекошенную физиономию эксперта-криминалиста.

— Парни! — зовет Брюс полицейских. — Живо сюда!

«Черт-черт-черт!»

Бросаюсь через стойло и ныряю в брешь, что проделала всего пару минут назад. Я всецело отдаю себе отчет, что мои шансы на успешное бегство ничтожны, но если меня схватят, шансы написать что-либо к вечернему сроку сдачи материала и вовсе будут нулевыми, в то время как растревоженный желудок служит прекрасным напоминанием, что сдавать-то мне есть что.

Вываливаюсь из дыры в стене и с максимально возможной скоростью продираюсь вдоль стены конюшни. Колючие кусты определенно пытаются оказать содействие моему задержанию и ожесточенно цепляются за куртку.

Наконец, я достигаю автостоянки и бегу вдоль ее края. Меня все еще не оставляет надежда, что мои маневры остались незамеченными. Ага, размечталась.

— Эй! Стоять!

Я даже и не заметила, что меня преследуют. Оказывается, двое полицейских буквально в пяти метрах позади. Игре конец.

Останавливаюсь и послушно вскидываю руки.

— Хорошо-хорошо, — задыхаясь, выдавливаю я.

Меня настигает первый страж порядка — тот самый парень, с которым я разговаривала по прибытии сюда.

— Опять вы! — рявкает он. — Я же велел вам уйти!

Природа не наградила меня множеством талантов, но из тех, что есть, — способность импровизировать на ходу.

— Я знаю, но мне нужно было проверить своего коня. В последние дни ему нездоровилось.

Полицейский оглядывает меня с ног до головы, и в этот момент к нам присоединяется второй, мужчина средних лет.

— Почему же тогда у вас такой вид, будто вы ползали по болоту, и зачем вы шпионили за моим коллегой?

Не дав мне ответить, на сцене появляется четвертое действующее лицо — злюка-детектив.

— Сержант сыскной полиции Баннер, — демонстрирует она удостоверение. — А вы кто такая?

Глядя на нее вблизи, я все равно что смотрюсь в зеркало. Сержант примерно моего возраста, и внешность у нее такая же очерствелая, явственно обязанная годам работы в женоненавистнической обстановке.

— Эмма Хоган.

— Итак, мисс Хоган, что вы здесь делаете?

Повторяю свою ложь.

— Она появилась как раз перед скорой помощью, сержант, — подтверждает молодой полицейский.

— И вы хотели проведать свою больную лошадь?

— Ну да.

Мы смотрим друг другу в глаза и мгновенно понимаем друг друга.

— Бросьте заливать, мисс Хоган. Если не хотите пропариться несколько часов в участке, выкладывайте, какого черта здесь делаете.

Если сержант Баннер, как и я, способна с ходу просечь ложь, цепляться за жалкую отговорку бессмысленно.

— Я — журналистка.

— Какой сюрприз! — фыркает женщина. — И кто слил вам информацию?

— Никто! Я была на похоронах друга в Элфорде и просто проезжала мимо. Увидела полицейские машины и решила выяснить, что происходит.

— Ничего здесь не происходит.

— Ничего? Я бы не назвала «ничем» труп женщины с ножом в груди!

— Несчастный случай, — пожимает детектив плечами. — Для прессы ничего интересного, так что валите отсюда подобру-поздорову, пока я вас не задержала.

— И за что же вы меня задержите?

— Для начала, за причинение противозаконного ущерба.

Она поворачивается к молодому полицейскому:

— Проверь документы мисс Хоган и выпроводи ее отсюда.

— Слушаюсь, сержант!

Я цепляюсь за последнюю возможность разнюхать побольше:

— А Уильям Хаксли, как он замешан в несчастном случае?

— Это вы спросите у него.

Детектив уходит, предоставив разбираться со мной своим подчиненным.

Я удостоверяю свою личность, и двое полицейских сопровождают меня до моей машины. Затем хмуро советуют не выводить сержанта Баннер из себя и дожидаются, пока я отъеду. Удалившись на несколько сотен метров, бросаю взгляд в зеркало заднего вида. Блюстители закона уже исчезли за конюшней.

Я снова съезжаю на обочину и останавливаюсь.

Вытаскиваю из бардачка блокнот и по свежим следам записываю все существенное, что вынесла из краткого визита в «Кентонский конный двор». Надо признать, получается негусто, и практически все вопросы остаются безответными. Что здесь делает Уильям Хаксли? В особенности с учетом утренней сенсации. И кто эта несчастная, чей труп лежит на полу конюшни? А эти двое с Хаксли — больной старик и гигант в джинсе? И какое отношение ко всему этому имеет женщина с синдромом Дауна?

Уже смеркается, а я продолжаю сидеть и таращиться в блокнот, пытаясь сложить из разрозненных кусочков головоломки общую картину.

И с досадой стучу по рулю.

Если я все-таки представлю публикацию к вечернему сроку сдачи материала, предположений и догадок в ней будет чересчур много. Статья-то получится, да вот только совсем не та, что мне так хочется написать. И какие-то лавры я, несомненно, получу, но, если предам историю огласке сегодня, завтра сюда сбегутся все журналисты страны, и тогда я лишусь шансов выстроить полную картину драмы.

Мне нужно еще какое-то время, и личность мертвой женщины поможет соединить точки рисунка-загадки. Что ж, в очередной раз испытаю свою удачу.

Старательно разворачиваюсь в шесть приемов на узкой дороге и направлюсь обратно к конному двору. По достижении автостоянки замедляюсь и принимаюсь снимать видео на телефон. Кроме полицейских машин, припарковано еще два автомобиля: полноприводный «ауди» и «форд-фиеста», видавший лучшие дни.

Даю увеличение камеры на их номера, после чего снова ускоряюсь и задаю в навигаторе новый маршрут домой.

Вот теперь у меня есть с чем работать. Отведу себе на дальнейшие поиски еще двадцать четыре часа, и уж тогда-то в статье будет что почитать — готова поставить на это собственную карьеру!

3

Путешествие обратно в Килберн обернулось сущим кошмаром — ливень да километровые пробки.

Тем не менее два часа дороги я потратила с толком и составила некоторое подобие плана.

Едва лишь переступив порог своей квартиры, я тут же начала претворять его в жизнь — а именно, отправила электронное письмо Стюарту Бонду, детективу лондонской полиции.

Со Стюартом я познакомилась на вечеринке два года назад — влечение оказалось взрывным и обоюдным. Переспали мы уже после второго свидания. Секс оказался выше среднего, и на протяжении нескольких месяцев я пребывала в уверенности, что встретила мужчину, с которым, возможно, готова провести остаток своих дней.

Но оказалось, что Стюарт женат и у него трое детей. Вот же сволочь!

Придя к заключению, что все мужики — козлы, я разорвала с ним отношения. Не стану скрывать, еще и угрожала рассказать его жене о нашем романе. Тем не менее удовлетворение это принесло бы мне лишь краткое, да к тому же ложное, и у меня появилась идея получше — сделать Стюарта своей шестеркой. С тех пор всякий раз, когда мне требуется информация, доступом к которой располагает лишь полиция, я посылаю ему на имейл запрос с прикрепленным одним и тем же нашим селфи — сделанным нагишом в постели. Лишнее напоминание ублюдку, что не всякую можно безнаказанно поиметь.

Сейчас семь утра, и Стюарт, скорее всего, прочитает мое послание только через час-другой. Вчера вечером мне удалось выяснить, что Уильям Хаксли машину не водит, потому круг владельцев тех двух машин на стоянке возле конюшни ограничивается больным стариком, джинсовым великаном, трупом и женщиной с синдромом Дауна.

И я очень надеюсь, что одна из них зарегистрирована на женщину. В таком случае мне не составит труда выяснить, покойница ли это или же женщина с синдромом Дауна. Почти наверняка это будет первая, поскольку среди людей с геномной патологией обладателей водительских прав крайне мало. Когда же я идентифицирую мертвую, у меня появится какой-то задел.

После кофе с тостами и десятиминутного душа я готова отправиться в редакцию.

Дни, когда журналисты массово кучковались на Флит-стрит, давно миновали. Закат прославленной улицы начался, когда в середине восьмидесятых медиамагнат Руперт Мердок переместил свои издания в район Воппинг в Восточном Лондоне. За ним последовали и все остальные центральные газеты, и теперь название былого пристанища мировой журналистики являет собой лишь символ. К моей величайшей досаде, поработать на знаменитой улице мне так и не довелось.

Покидаю квартиру и тут же жалею, что не оделась потеплее. Однако стремление поскорее добраться до редакции пересиливает страдания от холода, так что я лишь поглубже засовываю руки в карманы. До станции подземки «Килберн-парк» всего-то пять минут ходу, потерплю.

Редакция «Дейли стандарт» располагается в Белгрейвии: двадцать минут на подземке до «Гайд-парк-корнер» и пешком метров восемьсот. В общей сложности вся дорога занимает у меня чуть менее сорока минут. На машине было бы быстрее, однако собственной стоянки газета не имеет, а с заработком штатного корреспондента нечего и мечтать, чтобы ежедневно раскошеливаться на грабительские тарифы парковки в одном из самых зажиточных лондонских районов, не говоря уж о сборах за въезд в центр города.

В самом начале девятого я уже на месте, задержавшись по пути к своему кубиклу лишь у кофе-машины. Несколько коллег уже сидят за столами, однако в открытой редакционной студии пока стоит тишина. Долго она не продлится. Уже через час воздух наполнится трезвоном телефонов, гамом и стуком клавиатуры.

Включаю персональный компьютер и проверяю почтовый ящик. От Стюарта пока ничего, однако отсутствие новостей не мешает мне приступить ко второй части моего плана. Что подразумевает разговор с главным редактором, Дэймоном Смитом. Набираю его внутренний номер.

— Да, — раздается в трубке после третьего гудка.

— Это Эмма. У тебя есть пять минут?

— А волшебное слово?

«Говнюк?»

— Пожалуйста!

— У меня для тебя только три.

Он отключается.

Дэймон на два года меня моложе, а журналистский стаж у него в два раза меньше моего. Он знает это, и я знаю это — и больших оснований для взаимной жгучей неприязни нам и не требуется. В газете я удерживаюсь лишь по той единственной причине, что мой стиль ценит пара членов совета директоров. Однако, боюсь, вечно состоять в правлении они не будут, и как только я лишусь их поддержки, Дэймон почти наверняка найдет повод выставить меня за порог редакции.

Я направляюсь к нему в кабинет. Стучусь в дверь и, не дожидаясь приглашения, вхожу.

Он даже не удосуживается оторваться от монитора. Если оставить в стороне мерзкую личность Дэймона, его вполне можно назвать привлекательным мужчиной. Хотя, на мой вкус, слишком аккуратненький.

Тратить время на обмен любезностями бессмысленно, и я сразу приступаю к делу:

— Вчера я натолкнулась на одну многообещающую историю… Громкую!

— И?

— Хотела бы позаимствовать парочку стажеров для расследования.

Главный редактор наконец-то поднимает на меня взгляд, и от меня не укрывается настороженный блеск его карих глаз.

Явственно смакуя момент, он откидывается на спинку кресла и проводит ладонью по копне своих темных волос. Все это совершенно в порядке вещей: от Дэймона просто так ничего не добьешься.

— Расследования чего именно?

А вот здесь следует быть осторожной. Хоть доказательств у меня и нет, но я более чем уверена, что ранее Дэймон сливал мои зацепки журналисткам из своих любимиц. По меньшей мере пять раз я работала над репортажем только для того, чтобы в итоге обнаружить, что какая-нибудь из моих коллег помоложе — и обычно посимпатичнее — уже сдала аналогичный материал в следующий номер.

— История про одного политика и загадочную смерть женщины в Суррее.

— Этого мне мало.

— Скажу больше, когда будет, о чем говорить.

— В таком случае обойдешься без помощников.

— Брось вредничать, Дэймон! Если я упущу эту возможность, в накладе останемся все мы.

— Тогда скажи мне, кто политик.

Поскольку инцестуальный скандал Хаксли уже прошлогодний снег, время играет существенную роль. Мой репортаж должен появиться в завтрашнем номере, иначе все, поезд ушел. Пожалуй, имя можно назвать без опасений. Все равно без сведений о произошедшем в «Кентонском конном дворе» проку от него никакого.

— Уильям Хаксли.

Дэймон пару секунд обдумывает мое сообщение и тянется куда-то под кресло.

— Мы говорим о том самом Уильяме Хаксли, которого вчера разоблачил один из наших конкурентов?

— Да, о том самом, — подтверждаю я, пожалуй, несколько самодовольно.

В ответ редактор швыряет на стол газету:

— Взгляни-ка на первую полосу.

Я озадаченно разворачиваю выпуск. Во всю первую страницу выведены четыре слова: «Приносим извинения Уильяму Хаксли».

— Вся эта история про инцест оказалась брехней, — поясняет Дэймон. — Главному редактору пришлось уволиться.

Редкость извинений на первой полосе сопоставима с их унизительностью. Как правило, опровержения или извинения печатают где-нибудь на последних страницах, ограничиваясь лишь парой абзацев. Да уж, наш конкурент попал знатно.

— Не повезло им, — пожимаю я плечами. — Но мой материал с этим не связан.

— Но связан с Хаксли?

— Да.

— Тогда оставь это.

В сердцах швыряю газету на стол.

— А я не хочу оставлять! И если эти идиоты облажались, это вовсе не значит, что и я облажаюсь!

— Это не обсуждается. Отныне Хаксли табу, и это не только мое распоряжение. Двадцать минут назад я получил электронное письмо от юристов.

— Чушь! — раздражаюсь я. — Вчера Хаксли во что-то влип, и у меня есть фотографии!

— Плевать, — отмахивается Дэймон. — Поверенный Уильяма Хаксли жаждет крови, так что на данный момент он для нас криптонит. Иск на шестизначную сумму нас обанкротит, и на чем бы ты там его ни поймала, публиковать все равно не станем.

— Но…

— Закрой за собой дверь.

Дэймон вновь утыкается в монитор компьютера, так что мой свирепый взгляд сетчатку ему не выжигает, и мне только и остается, что раздраженно хлопнуть дверью.

Возвращаюсь в свой кубикл, клокоча от ярости. На протяжении нескольких минут размышляю, не вернуться ли в кабинет Дэймона с заявлением об увольнении, но прихожу к выводу, что подобная моя жертва только доставит ему удовольствие. Да и потом, мне нужно выплачивать ипотеку, к тому же жизнь в Лондоне отнюдь не из дешевых. Без этой работы мне никак.

Окончательно успокоившись, я вынуждена смириться с горькой истиной — как и обычно после склок с главным редактором, впрочем, — что выбор у меня весьма и весьма ограничен. В идеальном мире я бы ушла во фриланс и писала о чем вздумается. Большинство моих ровесников именно по этой схеме и работают, однако для меня стабильный доход штатного журналиста служит страховкой. Вдобавок, будучи холостячкой, роскошью партнерского вклада в ипотеку и прочие расходы я не обладаю.

Итак, прагматизм берет верх, и я пытаюсь переключиться на другую работу, вот только Уильям Хаксли никак не идет у меня из головы. В конце концов принимаюсь терзать себя просмотром вчерашних фотографий в надежде выискать в них хоть какое-то оправдание ослушаться редактора.

И ничегошеньки не нахожу.

Примерно через час приходит ответ от Стюарта, сущая соль на рану. Мелькает мысль удалить письмо не читая, однако устоять перед искушением выше моих сил. Подводя курсор к письму, я тешу себя надеждой, что Стюарт в кои-то веки отказывается разглашать конфиденциальную информацию. Или сообщает, что ни одна из машин не зарегистрирована на женщину.