Дарья Аркадьевна Донцова

Записки счастливой прихожанки

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.



© Донцова Д. А., 2023

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

* * *

«Помни, что к Царству Небесному идут не от победы к победе, а от поражения к поражению, но доходят только те, которые не садятся в отчаянии на обочине, но встают и идут дальше. Идут и плачут по дороге о грехах…» Святитель Тихон Задонский
Посвящается отцу Александру, Настоятелю Храма Спаса Нерукотворного Образа в селе Уборы Московской области, Матушке Ирине и всем прихожанам Храма.


6 января 1960 года



В школу семилетняя Груня Васильева[1] пошла первого сентября тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Девочке купили коричневое школьное платье, два фартука – черный и белый, такие же туфельки и ранец.

Первый раз в первый класс я отправилась в сопровождении бабушки, Афанасии Константиновны. Отец уехал куда-то по работе, мама оказалась на гастролях. Букет бабуля не покупала. У нас дома на окнах буйно цвела герань, в моем детстве ее считали лучшим средством от моли. Баба Фася, или бабася, так я называла Афанасию Константиновну, срезала цветы, завернула их в белую бумагу, перевязала ленточкой. Разбудили меня рано, велели съесть кашу, выпить какао, потом мы пошагали в школу. Сначала пересекли Ленинградский проспект, потом двинулись через парк, вышли в Чапаевский проезд, и вот она, тогда спецшкола номер три с преподаванием ряда предметов на немецком языке. В первый день мне там понравилось, второй тоже прошел ничего, на третий я поняла: вставать по звонку будильника отвратительно. А через неделю Груня возненавидела сие учебное заведение всеми фибрами своей детской души. Почему? Там скучно! Учительница велит читать букварь: «Мама мыла раму». А первоклассница Васильева жила в квартире, где повсюду: на кухне, в коридорах, даже в туалете – висели полки, забитые томами. Я не любила играть во дворе, маленькой Груне нравились книги. Запах страниц, иллюстрации, предвкушение новых приключений…

Читать я научилась сама в пять лет, чем весьма удивила бабушку. Когда мы с ней один раз пошли в магазин, я громко спросила:

– Булочная… Бабуля, почему так написано? «БулоЧная»? Надо же – «БулоШная».

Афанасия Константиновна жила в Москве с начала двадцатых годов прошлого века и давно научилась произносить слова как все москвичи: «молоШная» – вместо «молочная». «МАлАко» – вместо «молоко». А я появилась на свет в столице и, естественно, тоже акала и шикала.

– Правильное написание – «Булочная», – ответила баба Фася и спохватилась: – Грушенька, ты умеешь читать?

Вопрос удивил. Бабуля часто сидит с книгой, папа мой в свободное время тоже с каким-то томом. Летом во дворе жильцы дома на лавочках читают. И тетя Катя, наша лифтерша, в подъезде с книжкой время проводит.

– Кто тебя научил? – не утихала баба Фася.

Никто. Буквы у Грушеньки сами собой сложились вместе. Это же очень просто! Смотришь на «а», «б», «в», «г», «д» – видишь слово. До первого класса я прочитала много сказок, в семь лет взялась за Майн Рида. А теперь скажите, радостно ли ученице Васильевой бормотать вслух по слогам про маму и раму? Чтобы не дай Бог вы не посчитали меня вундеркиндом, сразу скажу: арифметика давалась девочке с огромным трудом. А урок труда просто кошмар. Нас учили шить нарукавники и фартуки, но ученица Васильева даже такие вещи сострочить не сумела.

Когда в начале ноября бабуля сказала: «Скоро каникулы», то внучка не поняла, о чем она говорит. Афанасия Константиновна уточнила:

– Чтобы дети очень уж не уставали, для них сделано четыре отпуска, их называют каникулы. В ноябре вы не учитесь неделю, в январе десять дней, в марте столько же, а потом целое лето гуляете.

Я заплакала. При этом разговоре присутствовала тетя Фира Костюковская, она умилилась:

– Фасенька, как Грушенька любит школу.

Услыхав эти слова, я живо удрала из кухни в спальню, которая служила общей нашей с бабушкой комнатой. Я обожала нашу соседку по подъезду, она добрая, всегда при встрече хвалит Груню, а какие вкусные пироги печет! Девочке не захотелось, чтобы Эсфирь Григорьевна узнала правду: Грушенька рыдает от счастья, что она хоть на время избавится от учебы!

Осенние каникулы я провела великолепно, потом началась вторая четверть, но жизнь уже не казалась беспросветной. Первоклашка знала: впереди десять восхитительных дней, когда можно спать сколько хочется, читать вволю интересные книги, а не скучать над текстом про маму, раму и яблоки, которые покупает Петя.

Шестого января вечером я сидела в кресле, поджав ноги, и тихо плакала над книгой Януша Корчака «Король Матиуш Первый». Ну почему народ так несправедливо поступил с юным государем? И тут в комнату вошла бабушка. Сначала я подумала, Фася сделает внучке справедливое замечание: воспитанные дети не втягивают ноги в кресло и уж точно они не вытирают слезы кружевной салфеткой, которая лежит на столике. За такое поведение могут и в угол поставить.

Но бабася повела себя иначе.

– Мороз на улице, – весело сказала она, – надо тебе натянуть рейтузы и теплый свитер на платье. Иначе замерзнешь.

Я заморгала. Время – семь часов, в восемь следует отправляться спать. Какие рейтузы?

– Бабася, мы гулять пойдем? – осторожно уточнила внучка.

– Поедем в гости, – огорошила известием бабуля.

Я растерялась. У Афанасии Константиновны имелся брат, дядя Миша. Он жил на другом конце Москвы, возле станции метро «Автозаводская», иногда мы его навещали. Еще бабуля дружила с тетей Фирой и Надеждой Варфоломеевной Розовой, та тоже обитала в нашем подъезде, на третьем этаже. А к моей маме часто приходили разные артисты: Тамара Степановна служила в Москонцерте главным режиссером. Папа писал дома книги и был парторгом Союза писателей, к нему тоже заглядывали разные люди. Но меня укладывали в восемь, я никогда не сидела со взрослыми. У Груни была одна подруга – Маша. Мы с ней по сей день вместе, Манюня мне как сестра. Она жила в соседнем доме, а ее бабушка Анна Ивановна и мама Тамара Владимировна очень вкусно готовили, Грушеньку всегда угощали до отвала. Если родители уходили к друзьям, дочку они никогда с собой не брали. Я с бабушкой только дядю Мишу посещала. Девочка жила по строгому распорядку. В девятнадцать сорок пять мне следовало принять душ, почистить зубы и лечь в постель. До двадцати пятнадцати разрешалось почитать книгу, потом свет выключали, несмотря на мое нытье: «Бабасенька, только еще одну страничку».

Но Афанасия Константиновна никогда не давала внучке поблажку. Томик откладывался, свет гас. Но Грушенька-то знала: бабушка сейчас сядет пить чай, станет просматривать газеты, потом отправится в гостиную смотреть телевизор.

Стараясь не шуметь, школьница вынимала из тумбочки фонарик, накрывалась с головой одеялом и упивалась приключениями трех мушкетеров, сочувствовала графу Монте-Кристо, пугалась всадника без головы, тихо смеялась над проделками Тома Сойера.

Но сегодня бабася ведет себя очень странно. Семь вечера! А мне дали самое праздничное, красивое, кружевное платье, белые колготки. Сама Фася нарядилась в шелковую блузку, парадную юбку, положила в сумку свои лаковые «лодочки» и мои выходные туфельки. Потом мы обе натянули рейтузы, свитера, шубы, шапки и… пошли к метро!

Я не понимала, что происходит, но на всякий случай не задавала вопросов. Афанасия Константиновна пребывала в распрекрасном настроении, она всем улыбалась и выглядела как невеста, которая едет на свадьбу. Выйдя из метро, мы оказались на вокзале.

– Надо поторопиться, – весело сказала бабася и ринулась к кассам.

Семилетняя Груня считала, что восемь вечера – глубокая ночь и большинство людей в это время уже читают в кровати перед сном книги. Но и в метро, и на вокзале было много народа. И что особенно удивило: рядом со взрослыми находились дети. Мы сели в электричку и куда-то поехали. Через какое-то время по проходу между деревянными скамьями с высокими спинками побрела женщина в ватнике, поверх которого натянут белый халат.

– Мороженое, – кричала она, – лучшее, московское!

Я даже не мечтала получить лакомство. И вдруг Фася остановила торговку, взяла эскимо и протянула внучке. Кабы сейчас вагон перевернулся вверх колесами и так поехал дальше, Грушенька бы меньше удивилась. Мне дали мороженое? И я могу его слопать прямо сейчас? В вагоне? Ночью? Афанасия Константиновна, похоже, сошла с ума! Она никогда не разрешает внучке вне дома даже конфету в рот положить, всегда говорит:

– На улице только собаки едят.

И вдруг! Бабася предложила лакомство!!!

Наверное, мысли отразились на моем лице, потому что бабуля засмеялась:

– Угощайся, – а потом добавила: – Сегодня все можно, сегодня нужно только радоваться.

Размышлять над ее словами я не стала, боясь, что бабуля передумает, живо слопала пломбир в шоколаде. Но на этом сюрпризы не завершились.

Мы вышли на каком-то полустанке, и к нам со всех ног бросился мужчина.

– Бабусенька, – закричал он, – жду вас! Ой как радостно! Ой как хорошо!

Потом незнакомец распростер объятия, обнял Фасю и три раза чмокнул ее.

Я вжала голову в плечи. Афанасия Константиновна терпеть не может, когда ее целуют посторонние. Сейчас она схватит внучку за руку, и мы вернемся домой. А я сгораю от любопытства: куда и зачем сейчас приехали?

Но бабася вдруг прижала к себе мужчину, тоже поцеловала его и воскликнула:

– Лук! Как соскучилась по тебе! Марфа здорова?

– Пятого родила, – доложил мужчина, – садитесь скорей! Поедем скоро, не дай Боже, опоздаем. Отец Владимир опечалится.

Я с трудом удержала смех. Странного дядечку называют как овощ: Лук! И куда нам садиться? Машины нет, лишь поодаль стоит старый грузовик, на таком в нашу булочную привозят хлеб. Только московский автомобиль новый, а этот весь ободранный. Но бабушка бодро пошагала к нему. Именно в этот момент Грушенька окончательно поняла: удивляться ничему не следует. Сегодня необычный вечер, значит, все должно происходить не так, как всегда, и поспешила за бабасей.

Лук тоже двинулся вперед, потом вдруг остановился и бросился ко мне:

– Агриппинушка, простите меня, глупого.

– За что? – прошептала я, которая совершенно не ожидала подобного проявления чувств, и до сих пор ко мне никто не обращался на «вы».

Лук присел, его лицо оказалось на одном уровне с моим:

– Очень ждал вас, хотел познакомиться. Афанасия нам рассказывала, какая у нее внучка, показывала фото, вы красавица. А сейчас так возликовал, когда Фасеньку увидел, что даже с вами не поздоровался. Не велите казнить, велите миловать. Разрешите вас обнять? И поприветствовать.

Я покосилась на бабушку, та улыбалась:

– Лука, обнимай! И поехали. Грушенька, поцелуй Луку.

И я сообразила: человека зовут не как овощ, он Лука. Мужчина обхватил меня руками, от него приятно пахло одеколоном и почему-то конфетами. Потом он взял девочку на руки, посадил в машину, устроил около водителя, прикрыл одеялом. Рядом расположилась Фася, ей тоже достался плед.

– Печка в моем «Буцефале» не работает, – забормотал наш провожатый.

– Его укротил Александр Македонский, – невесть зачем сообщила я, которая уже успела прочитать не только легендарную книгу Куна «Легенды и мифы Древней Греции», но и осилила предисловие ко многотомному труду «Всемирная история». Правда, совсем ничего не поняла, единственное, что запомнила, – рассказ про полководца и его коня.

– Ну и ну… – пробормотал Лука.

Бабушка махнула рукой:

– Глотает книги как пирожки.

И мы поехали. «Буцефала» трясло так, что у девочки лязгали зубы. Сквозь одеяло пробрался холод, кончик носа у меня заледенел. Я закрыла лицо варежкой.

– Скоро прикатим, – решил приободрить ребенка водитель, – потерпи. Если не сетовать на неудобства, то потом непременно что-то хорошее случится.

Слово «сетовать» меня не удивило, оно часто встречалось в русских сказках, поэтому тихо ответила:

– Совсем не сетую, у вас же печка не работает.

Лука порылся в кармане и вытащил карамельку:

– На! Веселее ехать, когда во рту сладко.

И моя бабушка, которая всегда негативно относилась к конфетам, говорила: «От них зубы портятся и лень развивается», одобрительно кивнула и спросила:

– Что сказать надо?

– Спасибо, – прошептала я, запихивая в рот сладкий кругляш.

А Лука вдруг запел:

– «Рождество Христово, Ангел прилетел. Он летел по небу, людям песню пел…»

Голос у мужчины оказался мощным, красивым, прямо оперным. Бабушка подхватила:

– «Вы, люди, ликуйте, все днесь торжествуйте. Днесь Христово Рождество».

То, что у Фаси прекрасное сопрано, я знала. Бабуля рассказывала, что в молодости она училась петь, мечтала попасть на театральную сцену, но ее отец запретил дочери даже думать о таком. Афанасия Константиновна родилась в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году в очень богатой семье. В те времена девушка подобного происхождения могла исполнять арии только дома или на благотворительных концертах. Бабуля любила оперу, посещала Консерваторию, Большой театр, брала меня с собой. Благодаря ей внучка познакомилась с миром музыки. Вот только ни голоса, ни слуха у Грушеньки не имелось. Как-то раз к маме пришла известная оперная певица. Они о чем-то говорили в кабинете, и вдруг посетительница запела. Мне тогда лет пятнадцать было, я сразу поняла: сейчас звучит очень сложная ария Нормы из одноименной оперы Беллини. И вдруг бабуля принялась подпевать. Я замерла: голос Фаси оказался сильнее, ярче. Через пару секунд певица вбежала в нашу комнату:

– Афанасия Константиновна, вам надо срочно идти на конкурс в Большой! Нельзя зарывать в землю уникальный талант. Готова вас привести за руку…

– Спасибо, – улыбнулась бабася, – у меня отсутствует тяга к публичным выступлениям.

Я много раз слышала, как прекрасно поет Фася, но никогда более не испытывала такого прилива счастья и радости, как в момент, когда они с Лукой исполняли дуэтом:

«Пастыри в пещеру первые пришлиИ младенца Бога с Матерью нашли,Стояли, молились, Христу поклонились —Днесь Христово Рождество!»

Грузовичок дрожал, кашлял, грозил развалиться. Руки, ноги, нос у первоклассницы превратились в сосульки. За окном маячил темный лес, не светила луна. Голоса Луки и бабушки сливались вместе. И вдруг на темном небе ярко-ярко вспыхнула одна звезда. И меня охватила такая радость, что не хватит слов, дабы описать весь восторг, который обрушился на девочку. Я заплакала от счастья. А бабася и мужчина пели:

«Все мы согрешили, Спасе, пред Тобой,Все мы, люди, грешны – Ты Один Святой».

Машина кое-как ехала по дороге, я забыла, что хочу спать, есть, пить. Я только мечтала, чтобы эта дорога оказалась бесконечной, чтобы Лука и Фася пели и пели. Вдруг автомобиль замер.

– Успели! – воскликнул мужчина, потом он живо выбрался из-за руля, открыл дверь, помог выйти бабушке, затем вынул меня и внес в дом.

* * *

В избе оказалось очень тепло. Бабуля быстро сняла с внучки шубку, свитер, рейтузы, кофту. Вскоре Грушенька оказалась в своем праздничном платье, белых туфельках. А на голову мне повязали кружевную косынку. Я уже ничему не удивлялась. Бабушка тоже украсилась платком, потом мы прошли по длинному коридору, вступили в комнату, где оказалось много народа.

– Афанасия приехала, Грушеньку привезла! – закричал кто-то.

К нам бросились люди. Они обнимали бабулю, меня, целовали. Откуда ни возьмись появились дети: мои ровесники, подростки, совсем малыши. Все они радовались, все оказались в белой одежде, девочки, как одна, в платочках. Я растерялась, не знала, что следует делать, но старательно обнимала, целовала всех в ответ. Неожиданно шум стих, к нам подошла круглолицая женщина, за ней шагал высокий черноволосый старик с бородой.

– Матушка, – воскликнула Фася, – Отец Владимир!

И потом она сделала странный жест, сложила кисти рук вместе, ладонями вверх, наклонилась. Я окончательно растерялась. А старик взял бабушку за руку, и Фася… поцеловала его запястье. Я обомлела. Пожилой мужчина повернулся ко мне, у него оказались не голубые, а прямо синие глаза. Я никогда не видела людей с таким взглядом. Каким? Необыкновенным!

– Грушенька, – улыбнулся он.

Я сообразила, что мне, наверное, следует поступить как бабушке, поэтому быстро сложила ладошки. Хозяин дома коснулся меня, я быстро чмокнула его в руку. От нее пахло чем-то совершенно незнакомым, но очень вкусным, приятным, необычным, как все вокруг, а еще конфетами, как от Луки.

Потом Отец Владимир вышел в коридор.

Все поспешили за ним, переместились в другую комнату. Окна здесь тщательно занавесили. В помещении у стены находился стол, покрытый скатертью, на нем сверкал большой, ранее мною никогда не виданный высокий подсвечник, имелась корзина с булочками, ножик. На полках стояли книги. Несколько бородатых мужчин надели вышитые халаты и окружили стол. Потом появился Отец Владимир в такой же одежде. Он произнес какую-то фразу, я поняла только одно слово. «Царство»!

Батюшка начал говорить, я его речь не понимала, потом несколько женщин и мужчин громко, красиво запели, но лучше всех оказался голос Фаси. И только тогда до Грушеньки дошло: это спектакль, нам показывают какую-то сказку, не зря же произнесли: «Царство». Долгая дорога утомила, вскоре мне захотелось спать, но поскольку остальные дети, даже те, кто определенно младше первоклассницы, старательно подпевали хору, я изо всех сил растопыривала глаза. Через какое-то время круглолицая женщина, которую называли Матушка, взяла меня за правую руку и зашептала:

– Сложи пальчики так, словно хочешь соль взять!

Поскольку в этот вечер, который уже превратился в ночь, все вокруг вели себя ну очень необычно, я не удивилась, соединила указательный, средний и большой пальцы и прошептала:

– Правильно?

– Да-да, – очень тихо одобрила тетенька, – и когда все крестятся, тоже так делай.

Я уставилась на свои пальцы, потом посмотрела по сторонам, увидела, что все, включая ребят, подносят руку ко лбу, потом к животу, правому и левому плечу, и повторила движения.

– Умница, Агриппинушка, – зашептала круглолицая женщина, – пусть Матушка Богородица тебя всегда хранит.

– Мою маму зовут Тамара Степановна, – уточнила я.

Собеседница прижала девочку к себе:

– Ах ты, горемыка!

Тем временем сказочное представление продолжалось. Отец Владимир несколько раз поднимал над головой толстую книгу в переплете из желтого металла. А еще он ходил вокруг стола, размахивая банкой, родной сестрой обложки тома. Склянку тоже сделали из материала, который по виду напоминал золото, она висела на цепочке, из нее валил дым. Странно, но я не закашлялась, пахло чем-то приятным, как от Луки.

Стоять пришлось долго, у меня устали ноги. Другие дети не жаловались, поэтому и я решила потерпеть. Но очень обрадовалась, когда Отец Владимир наконец-то перестал бубнить что-то на непонятном языке.

И тут все выстроились в очередь к столу – вначале мужчины, за ними женщины, дети. Я оказалась последней.

Отец Владимир взял большую, яркую, желтую вазу и вдруг сказал:

– Пусть Агриппина подойдет первой.

Я растерялась, бабушка взяла внучку за руку и подвела к Отцу Владимиру, двое мужчин в халатах подсунули девочке под подбородок красное полотенце, перед моим лицом замаячила позолоченная ложка.

– Ротик открой, – тихо подсказал один из дяденек, – потом закрой, проглоти.

Я послушно выполнила указание, какая-то из женщин быстро схватила девочку, подвела к небольшому столику, протянула чашку, в которой плескался, как мне показалось, компот, вручила небольшой кусок белого хлеба со словами:

– Съешь и запей.

Маленький ломтик булочки оказался волшебно вкусным. А в чашку налили не компот, красное вино. Я знала его вкус. Когда маленькая Грушенька заболевала, бабуля подогревала чайную ложку кагора и говорила:

– Выпей, потом наденем шерстяные носочки с горчицей – и спать. Завтра проснешься здоровой. Немного настоящего кагора, носки, горчица – и нет болезни.

Бабушка никогда не ошибалась, температура наутро оказывалась нормальной.

После того как все съели свои кусочки хлеба, выпили вино, Отец Владимир вдруг встал на колени, и все, включая меня, поступили так же. Мужчина некоторое время стоял молча, потом поднялся, поцеловал стол, перекрестил его и неожиданно сказал:

– Господи, прости нас.

И тут все, даже мужчины, заплакали, а я испугалась.

– Не надо, – громко произнес Отец Владимир, – сегодня у нас радость огромная, пошли.

Я, которая решила, что все необычное, непонятное уже произошло, встрепенулась. Теперь нас куда-то поведут? Взрослые и дети начали разбирать верхнюю одежду. Бабушка хотела застегнуть на моей шубке пуговицы, но Грушенька увидела, что даже самые маленькие одеваются без взрослых, и впервые в жизни сказала:

– Нет! Я сама.

Затем мы оказались во дворе. Стоял лютый холод, я начала прыгать на месте, но события стали разворачиваться таким образом, что Грушенька начисто забыла про заледеневшие ноги.

Четверо мужчин вынесли из избы стол. Странный большой подсвечник, скатерть, книгу в золотом переплете оставили дома. А потом!!! Вы не поверите! Мебель разрубили топором, облили жидкостью, я по запаху поняла: бензин. Мне иногда случалось сидеть в машине, когда мама приезжает на заправку. Все стояли молча. Отец Владимир бросил на деревяшки горящую спичку. Вмиг вспыхнуло жадное пламя, Лука запел. К нему присоединились все бородатые мужчины, женщины, дети, и те, кто постарше, и маленькие. Я поискала в толпе бабушку, увидела ее черную шубку, пробралась меж людей, схватила Фасю за руку и прижалась к бабуле всем телом. Афанасия Константиновна обняла внучку и сказала не своим голосом:

– Грушенька, все будет хорошо.

Я подняла голову и поняла, со мной сейчас беседует не бабушка, а женщина, которую люди называли Матушкой.

– Не бойся, – продолжила она, – все уладится. Он все видит, знает. Все это для того, чтобы мы стали крепкими, сильными. Тьма сгущается перед рассветом, после долгой непогоды всегда светит солнце. Мы не ходили сорок лет по пустыне, но у нас своя дорога, свое испытание, свои сорок лет в пустыне. Никогда не бойся, Грушенька, нас можно убить, но нас нельзя лишить веры.

Голос Матушки звучал тихо, ласково, от нее пахло какими-то незнакомыми, но очень приятными духами, как от Луки, Отца Владимира, такой же аромат издавал дым из «золотой» банки. Я не поняла ничего из того, что говорила женщина. Кто ходит по пустыне? Разве около Москвы она есть? Почему все станут крепкими и сильными, глядя на горящий стол? Какая дорога? Что такое «лишить веры»? Вера – это женское имя. В Переделкине, где у нас была дача, в магазине работает тетя Вера. Но навряд ли Матушка ее знает.

Стол догорел, несколько мужчин засыпали пепелище снегом, народ вернулся в дом, а там ждал накрытый стол. Семилетняя Грушенька очень любила поесть, в особенности мне нравились сосиски, докторская и языковая колбаса. Но тарелок с такой снедью я не увидела. Зато стояли миски с отварной картошкой, жареная курочка, всякие соленья. Взрослые налили себе вина, детей угостили компотом. Потом нас уложили спать на огромную постель, рядом легли еще девочки. Я никогда не делила с кем-то кровать, но так устала, что оказалось все равно, кто сопит рядом под одеялом. И вдруг одна девочка вскочила:

– Мы не помолились на ночь!

Я, успевшая задремать, зевнула, хотела перевернуться на другой бок, и тут все мои соседки по постели, включая самую маленькую, слезли на пол, встали коленками на ковер и уставились на гостью. Я уж в который раз за вечер растерялась.

– Грушенька, – ласково обратилась ко мне старшая девочка, – тебя ждем.

Делать нечего, пришлось присоединиться к компании. Девочки начали что-то говорить вслух. Я не поняла ни слова. Затем они замолчали, посмотрели друг на друга и запели. На какой-то момент мне стало обидно: даже крошечная малышка участвует в общем хоре, а я не знаю такую песню! Вот «Синий платочек» наизусть выучила, и «Ландыши» тоже, и «Широка страна моя родная». Но то, что сейчас исполняли девочки, не было веселым, но и грустно оно не звучало:

«Много было в небе звездТеплой ночью ясной.Тихо спал Иисус ХристосНа соломе в яслях…»

Дверь в комнату открылась, появилась Матушка.

– Озорницы, – совсем не сердито сказала она, – спать давно пора.

– Поем Рождественскую, – с трудом вымолвила Малышка.

– Давайте-ка и я с вами, – неожиданно заулыбалась Матушка.

Потом она тоже встала на колени и запела, девочки присоединились к женщине:

«Дева-Мать, склоняясь над ним,Нежно напевала.Ночь мерцала золотымЗвездным покрывалом».

Мне стало так грустно, очень хотелось участвовать в хоре, но как это сделать?

Наверное, на лице девочки отразились все ее мысли, потому что Матушка улыбнулась мне:

– Грушенька, подпевай.

А хор не умолкал:

«Пели Ангелы Христу,Славили Рожденье.В мир принес Он красоту,Веру во Спасенье».

– Не знаю слов, и мне медведь на ухо наступил, – прошептала я и заплакала.

Девочки бросились обнимать и целовать меня, говорить:

– Ты их обязательно выучишь!

– Непременно!

– Сама не сразу запомнила.

– Я люблю тебя, – неожиданно произнесла малышка.

– Да, да, да, – подхватил хор голосов, – и я, и я, и я тебя люблю.

– Все, – остановила детей Матушка, – марш в кровать. Спать всего ничего осталось, завтра на рассвете кому на первую электричку, кому на автобус. Грушенька, я люблю тебя, не переживай, в следующий раз приедете с Фасенькой на недельку, мы с тобой столько песен выучим! Я люблю тебя.

– Почему вы меня любите? – прошептала я. – Заработала в четверти тройку по математике. Васильева плохая ученица. И мне в школе совсем не нравится.

Женщина обняла меня:

– Нет, ты замечательная, хорошая, умная. Арифметика – сложный предмет, он не всем сразу понятен. Но у тебя все получится. А сейчас ложись! Не печалься. Я сама не сильна в математике. У каждого человека свой талант, просто твой непременно откроется позднее.

Потом она поцеловала меня в макушку и ушла! Я залезла на кровать, легла с краю, сон пропал.

Моя мама была очень строгой. Тамара Степановна считала, что похвала губит ребенка. Если постоянно говорить девочке, какая она хорошая, то малышка разбалуется, начнет лениться. Папу я почти не знала. Аркадий Николаевич с утра до обеда писал в кабинете свои книги, а потом быстро уезжал, возвращался домой поздно. Тамара Степановна вставала позже мужа, она работала главным режиссером в Москонцерте, дружила с разными актерами. У нас дома бывали Клавдия Шульженко, Иосиф Кобзон, другие, как теперь принято говорить, звезды. Но я никогда не сидела с ними за одним столом. Потому что дети должны заниматься своими делами, а не слушать разговоры старших. У школьницы имелся строгий распорядок дня, в котором оставалось мало времени на отдых. Занятия в школе, потом танцы, бассейн, выполнение домашних заданий… Ахнуть не успеешь, а уже девятнадцать часов! Я очень старалась побыстрее сделать уроки, чтобы почитать новую книгу. И всегда ждала каникул, в особенности летних, потому что тогда мы переезжали в Переделкино. Вот там у девочки Васильевой были друзья: Катя Рождественская, Тина Катаева, Костя Смирнов, Лида, Валечка, и писателей я не стеснялась так, как актеров, певцов, музыкантов.

Сейчас мне понятно, что способность Дарьи Донцовой писать от руки каждый день без выходных тридцать страниц, а потом мчаться на телевидение или читать лекции больным, успевать за день сделать много всякого-разного выращена Тамарой Степановной. Она же, требуя от дочери только пятерок, научила ребенка старательности, аккуратности, умению не тратить время зря. Но это понимание и благодарность к маме возникли у меня не сразу, появились лишь во взрослом возрасте. В школьные года я пыталась учиться на отлично, у Груни были пятерки по всем гуманитарным предметам и почему-то биологии. Алгебра, геометрия, химия, физика остались за гранью понимания девочки. Добрые педагоги ставили ученице Васильевой тройки, но на самом деле ей и двойки-то много. Жаль, что не имелось оценки «ноль». Вот она точно показывает уровень знаний Агриппины по точным наукам. Из детства же идет мое смущение. Когда кто-то сейчас начинает хвалить писательницу Дарью Донцову, я не знаю, куда деваться, мне неудобно слушать сладкие речи, перечисление разных премий, которые когда-либо получила.

В тот необыкновенный день, честно сказав Матушке, что не знаю слов песни и не понимаю ничего в арифметике, я ожидала от незнакомой женщины укоризненного взгляда и слов вроде: «Надо хорошо учиться, ты плохо стараешься». Но Матушка отреагировала иначе. Она вдруг пообещала, что мы вместе выучим тексты, поцеловала Груню… Это так странно! Ну как женщина, у которой шубка, как у бабушки, может меня, троечницу, любить? Ответ на вопрос первоклассница не нашла и заснуть не смогла, а потом в комнату вошла Афанасия Константиновна и сказала:

– Девочки, шесть утра!

Все быстро вскочили, умылись ледяной водой из смешного маленького ведерка, ранее я такого не видела. Из него торчал штырек, его следовало поднять ладонью, и тогда лилась жидкость. Потом мы выпили чай, съели кашу, попрощались, и Лука повез нас с Афанасией Константиновной на станцию.

На перроне мужчина крепко обнял меня, поцеловал три раза, потом сложил пальцы так, словно хотел взять соль, ткнул ими в мой лоб, живот, в оба плеча и сказал:

– До свидания, раба Божия отроковица Агриппина. Еще встретимся.

Мы с бабушкой вошли в вагон, сели на деревянную скамейку, поезд тихо поехал. Я посмотрела в окно и увидела: Лука бежит по перрону и машет нам рукой. Потом до моего слуха долетел тихий кашель, я обернулась. Бабушка вытерла глаза платком.

– Похоже, простудилась, – сказала она, – вот слезы и катятся.

Я прижалась к бабасе, первоклашка поняла: Фася плачет. Но спросить, почему ей стало грустно, постеснялась. Да мне самой тоже не хотелось веселиться. И чем дальше электричка уносила нас от сказочного места, в котором прошла самая необычная ночь моей семилетней жизни, тем сильнее Грушеньке хотелось выскочить из поезда и бежать, бежать назад в ту избу, где от всех пахнет одними духами, где женщины и мужчины поют странные песни, где меня любят девочки, где Лука гладит Грушеньку по голове, где море любви, света, где самая простая картошка и обычная жареная курица – необыкновенное лакомство.

Храм у метро



Я вышла из дома во двор в не самом радостном настроении, в голове толкались мысли. Где взять денег? Год тому назад, двадцать третьего августа тысяча девятьсот семьдесят второго года, умер мой отец. Хоронили Аркадия Николаевича при большом скоплении народа. Сначала устроили прощание в Центральном доме литераторов. Потом кавалькада автобусов и машин помчалась по Садовому кольцу в сторону Новодевичьего кладбища. Мама, бабушка, самые близкие друзья ехали в автобусе. А меня посадили в машину, я находилась на последнем месяце беременности. На кладбище гроб установили на небольшой площади, выступали какие-то люди, потом военные стреляли из винтовок, затем все стали прощаться. Я подошла к гробу и увидела, что по щеке отца ползет слеза.

Стоял невероятно жаркий день, у меня кружилась голова, дрожали ноги. Я вцепилась в гроб и закричала:

– Он жив, он плачет!

Какие-то люди попытались успокоить дочь покойного, но я пребывала в уверенности: папа не умер! С Груней в первый и, надеюсь, в последний раз в жизни случилась истерика. Вдруг кто-то сильно обнял меня и сказал:

– Спокойно. Это отходит заморозка!

Я прекратила кричать, плакать и поняла: слова произнес Никита Михалков. Мы с ним были знакомы с детства, но никогда не принадлежали к одной компании. Никита старше меня, и он не жил в Переделкине. Порой мы сталкивались у каких-то общих знакомых, мило здоровались, перебрасывались парой фраз. У Груни имелись свои друзья, у Никиты – свои. А вот Сергей Владимирович Михалков и Аркадий Николаевич Васильев общались часто, оба занимали начальственные должности в Союзе писателей, могли вместе обедать в Центральном доме литераторов. Старший Михалков присутствовал на похоронах моего папы. Наверное, Никита приехал с ним, вероятно, он не захотел отпускать своего отца одного. На улице сорок градусов жары, похороны нерадостное мероприятие, мало ли что случится. Иной причины, дабы оказаться в тот день на Новодевичьем кладбище, у Никиты, на мой взгляд, не было. Он держал меня в объятиях, гладил по голове и говорил:

– Тихо, тихо, не надо плакать! Он умер. Но ты с ним встретишься.

Я зацепилась за его последнюю странную фразу как за спасительный круг:

– Правда? Встречусь?

– Конечно, – сказал Никита, – смерти нет!

Я выдохнула и почему-то сразу ему поверила. Смерти нет, мы расстались на время!

Удивительно, но после похорон Аркадия Николаевича мы с Никитой долго не пересекались. Но я помню о его словах всю свою жизнь и, став православной женщиной, поняла, что Никита тогда не просто утешал Агриппину, он сказал истину, но на то, чтобы понять это, у Груни ушли десятилетия.

Пару лет назад мы с Михалковым случайно встретились в одном медцентре у кабинета, и я наконец сказала ему:

– Спасибо.

– За что? – удивился Никита Сергеевич.

Я напомнила ему о похоронах моего отца, о его словах и поняла: Никита, конечно, не помнит о той истории, а со мной она осталась навсегда.

Мой сын Аркаша родился на сороковой день после смерти Аркадия Николаевича. И молодой маме скоро стало понятно: у двадцатилетней Груни началась новая жизнь. У меня нет денег, работы, я студентка третьего курса журфака МГУ, которой необходимо получить высшее образование, на руках крохотный мальчик, а помощи ждать неоткуда. Афанасии Константиновне тогда было за восемьдесят, но она рвалась в бой, говорила:

– Учись, посижу с Аркашенькой.

Но я понимала: бабушке тяжело поднимать мальчика, который быстро рос. И коляска в нашем доме в крохотный лифт не входит, как ей малыша на прогулку вывезти?! Тамара Степановна почти не бывала дома, она постоянно летала за рубеж на гастроли с артистами, ей поручали вывозить за границу разные коллективы. Папа ушел, он был финансовым фундаментом семьи, маме теперь следует много работать. Я побежала к Ясеню Николаевичу Засурскому, декану факультета журналистики МГУ, попросила свободное посещение занятий и устроилась уборщицей на вокзал. Шел тысяча девятьсот семьдесят третий год, студенты не могли, как сейчас, работать в свободное от учебы время в кафе. Во-первых, даже в Москве мест общественного питания имелось раз, два – и все. А во-вторых, тем, кто учился в институте, запрещалось подрабатывать. Но мне повезло: мужчина в отделе кадров, к которому я пришла в полном отчаянье, проявил сострадание, оформил на службу мою бабушку, а работала внучка.

Расстраивалась ли я, что теперь приходится размахивать шваброй и тряпкой в туалетах? Нет. Я была счастлива, у меня появились деньги. Получив аванс, Груня ощущала себя Крезом, сразу неслась в магазин, покупала что-то вкусное из еды, подарок Аркаше, бабушке ее любимые карамельки «Гусиные лапки». А потом – раз, и в кошельке пусто! До получки я снова считала копейки. Афанасия Константиновна вздыхала, глядя на неразумную девицу. Через пару месяцев она сказала:

– Заработала деньги? Не беги сразу в лавку. Заведи общую тетрадь, запланируй покупки, сначала купи самое необходимое. Если останется копеечка – отложи ее, вот так и скопится некая сумма. Каждый день записывай расходы, тогда поймешь, куда утекают доходы, и в следующий раз станешь осторожнее.

Бабушка, как всегда, оказалась права, рубли у внучки перестали заканчиваться через день после их получения. Но как же хотелось купить Аркаше новые ползунки! Да, у мальчика есть одежда и он быстро из нее вырастает, неразумно тратиться на вещь, которая скоро станет мала. Но коим образом научиться не хотеть делать покупки?

В тот августовский день тысяча девятьсот семьдесят третьего года я вышла во двор, подсчитывая свои финансы, которые, как обычно, спели романсы. Стояла хорошая погода, во дворе на скамейке сидела соседка тетя Надя.

– Грушенька, куда собралась? – окликнула она меня. – На учебу?

Я подошла к Надежде Петровне:

– Нет! Сегодня воскресенье. Хочу поехать к маминой подруге, у нее внучка старше Аркаши, она мне отдаст ее шубку и валеночки. Девочке все мало, а Кеше в самый раз на зиму.

– Ой, как хорошо, – обрадовалась тетя Надя, – покупать не надо. А какая шубка? Цигейковая? Или из рыбьего меха, синтетическая? Нонче такие шьют.

– Настоящая, – похвасталась я, – теплая!

– Вот удача! – засмеялась Надежда Петровна.

– Как ваша нога? – осведомилась я.

Пожилая женщина махнула рукой:

– Гипс сняли, а ходить пока долго не смогу. Хотела записочки в Храм отнести, да не доковылять.

Слова «записочки в Храм отнести» прозвучали для меня загадочно. Грушенька в церковь никогда не заглядывала. Зачем мне туда? Я комсомолка, в сказки про дедушку, который где-то там, на небесах, живет, не верю. Люди в космос летают, никто из них Бога не видел. Но я хорошо понимала: моя бабушка, Надежда Петровна, другие пожилые дамы считают, что Господь существует. Переубеждать их не стоит, бесполезное оно занятие. И пожилым людям надо помогать, поэтому задала вопрос:

– Записки следует лично отдавать? Или могу их за вас отнести?

Тетя Надя чуть не заплакала от радости, вынула из сумки листок:

– Деточка! Огромное тебе преогромное спасибо! Сегодня годовщина отхода ко Господу моей мамочки, ее звали Анастасия. И закажи Сорокоуст о упокоении, напиши еще туда вот эти имена. А о здравии те, что в левой колонке, и себя с Аркашей укажи, пожалуйста. Вас в моем списочке нет.

Я старательно закивала.

– Вот денежки, – тараторила тетя Надя, – и держи рубль еще. Тебе на конфеты.

– Спасибо, не надо, – заулыбалась я.

– Не спорь со старшими, – велела соседка, – бери, купи себе что-то вкусное.

Рубль, подаренный соседкой, вмиг повысил настроение. До зарплаты оставалось два дня, в кармане ни копейки, и вдруг! Целый рублик! Я могу приобрести молоко, хлеб, сто граммов масла и, вероятно, такое же количество российского сыра.

Тихо напевая себе под нос, я побежала к метро. От нашего дома до нужной станции ехать недолго, но я решила не тратить пять копеек на проезд. Подруга моей мамы жила в доме, который одной своей частью смотрел на Храм. Домчаться туда пешком мне ничего не стоило, сэкономлю на проезде. Пять копеек туда, пять назад, получается десять. Столько стоит ситник, белый хлеб, который бабушка считает самым вкусным, мне он тоже очень нравится. Если намазать кусок ситничка сливочным маслом, которое куплю на обратной дороге в молочной около дома, потом посыпать бутерброд сахарным песочком, то получится вкуснее пирожного.

В Храме никого не оказалось, только неподалеку от входа за прилавком стояла пожилая женщина в платочке. Я подошла к ней и, несмотря на то что мы находились в помещении одни, почему-то зашептала:

– Доброе утро!

– Благословенного дня, – улыбнулась в ответ бабушка.

Я вздрогнула, но не потому, что до сих пор не слышала такие слова: голос старушки был прямо как у Матушки, которая давным-давно, когда-то в детстве, сказала маленькой Грушеньке, что та очень хорошая девочка.

– Что хочешь, радость наша? – продолжила тем временем бабуля.

– Соседка, тетя Надя, попросила отнести в церковь бумажки, – принялась объяснять я, – за здоровье и за тех, кто умер. Надежда Петровна сломала зимой ногу, ей трудно ходить. А я не знаю как…

– Поняла, – остановила меня собеседница и вынула из ящика несколько листочков размером с те, что отрывают от календаря. – Там, где красная рамочка и слова «О здравие», напиши тех, кто живы.

– Точно, – обрадовалась я, – тетя Надя так и сказала: «О здравие».

– Это о здоровье, – улыбнулась женщина, – Батюшка за них помолится.

В моей памяти ожил большой бородатый мужчина, Отец Владимир, вот он входит в комнату, где стоит стол, и все говорят: «Батюшка, Батюшка…»

В год, когда вы читаете эту книгу, трудно поверить, что двадцатилетняя девушка ничего не знала о Боге, понятия не имела о том, что такое Молитва, никогда не заглядывала в Храм. Нет, я была в курсе, что есть такое странное место, куда пожилые люди ходят, потому что верят в Бога. Мне такое поведение казалось очень глупым. Но спорить с пенсионерами не надо, они старше меня, следует уважать их возраст. И ведь дедушкам с бабушками очень не повезло, они родились при царе. Афанасия Константиновна появилась на свет в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году, у нее имелась няня, Елизавета. О женщине бабася помнила всю свою жизнь, называла ее «Моя Лисонька-Лизонька». Представляете, эта нянюшка когда-то была крепостной крестьянкой. Когда Александр Второй даровал вольную народу, Лиза осталась со своими хозяевами, помогла воспитать их детей. Бабушка оказалась последним ребенком у Анны и Константина. И ей в начале двадцатого века довелось хоронить Елизавету. Груня пребывала в уверенности: сказку про Бога в давние-давние времена придумали, чтобы запугать людей, сделать их покорными. А сейчас все по-иному, но разве переделать пожилого человека?

На лето мы всей семьей переезжали в Переделкино. Там было кладбище, около него стоял Храм. Один раз мы с Тиной, внучкой писателя Валентина Катаева, шли из магазина, перед нами брела тетя Лида, она жила в деревне Переделки.

– Давай обойдем бабушку, – предложила Тина, – пошагаем по шоссе.

Я кивнула, и тут из-за поворота медленно выехала большая черная машина, тетя Лида с удивительной для нее резвостью выскочила сбоку на проезжую часть, бухнулась на колени и ткнулась головой в асфальт. Мы с Тиной обомлели до такой степени, что не бросились к старушке, которой определенно стало плохо. Но дальше события начали развиваться совсем диковинным образом. Машина притормозила, распахнулась задняя дверь, на дорогу вышел дедушка с седой бородой, в черном халате, поверх которого на цепочках висело что-то блестящее. Он неожиданно быстро приблизился к Лиде, сказал что-то, потом помог бабуле подняться. А та! Поцеловала ему руку и заплакала. Дедушка перекрестил Лиду, нас с Тиной, сел в автомобиль и уехал. Мы с подругой стояли, открыв рты. А старушка бросилась к нам:

– Видели, да?! Святейший! Остановился! Святейший! Сказал, что он просто человек, не Икона, не надо в грязь при виде его машины рушиться! Благословил меня, неразумную! Святейший! Сам из-за меня путь прервал! Господи! Боже! Сейчас нашим расскажу. Святейший! Меня, грешную, благословил!

Потом она вдруг подпрыгнула и побежала вперед с такой скоростью, что и нам не догнать.

– Кто это был? – изумилась я.

– Не знаю, – прошептала Тина, – дедушка какой-то! Смотри, как бабушка несется, быстрее паровоза.

Не помню, сколько нам тогда с Тинкой лет было. Восемь? Но само происшествие забыть не могу.

Сейчас я знаю, что в Переделкине находилась резиденция Патриарха Алексия Первого, он часто служил в местном Храме. А его автомобиль никогда не мчался по узкой шоссейке, которая вела от Минского шоссе, сквозь местные деревни к станции Переделкино. Дом Святейшего находился совсем недалеко от платформы. Машина всегда ехала медленно, в отличие от автомобилей некоторых писателей, которые неслись так, словно за ними гнались голодные волки. Увидав женщину, которая пала ниц, Патриарх попросил шофера остановиться и вышел. Наверное, подняв бабушку, он узнал свою прихожанку, сказал ей несколько добрых слов, осенил крестом Лидию, двух обомлевших маленьких девочек и продолжил свой путь. Конечно, придя домой, я сообщила обо всем бабушке, та помолчала и сказала:

– Лида прекрасная женщина, судьба у нее тяжелая, вот и получила утешение. А вы с Тиной не болтайте о том, что видели. Вас могут из октябрят исключить.

Я заморгала:

– Ничего плохого не сделали.

– Вам понравилось, как поступил дедушка? – уточнила бабася.

– Конечно, – закивала я, – он помог тете Лиде, а та очень радовалась.

– Вот и забудьте, – строго велела Фася, – не хвалите дедушку, в школе никому не сообщайте, чему стали свидетелями, добром не закончится, поломаете себе жизнь.

Спустя годы я поняла, почему бабася предостерегала от болтливости внучку. Моего деда, Стефана Михайловича Новацкого, блестящего военного, поляка, арестовали в тридцатых годах по делу Тухачевского. Его жену и дочь не отправили за решетку, не выслали из Москвы, потому что мужчина давно понял: на свободе его не оставят, и за два года до ареста развелся с женой. Пара не перестала любить друг друга, но расторгла брак. Поэтому Афанасию Константиновну и Тамару Степановну не арестовали, просто выселили из дома на Тверской в барак с земляным полом на Беговой улице. Бабася пошла работать кассиром на расположенный рядом ипподром. Мама моя на момент ареста своего отца уже завершала учебу в институте философии и литературы, престижного в то время ИФЛИ. Все выпускные экзамены Тамара Степановна сдала, но на торжественной церемонии вручения дипломов руководство вуза потребовало от девушки публичного отрешения от своего отца, врага народа. Тамара вышла на сцену, сказала:

– Я никогда не откажусь от Стефана Михайловича, он мой папа. И не верю в то, что отец враг народа. Можете лишить студентку диплома, знаний вы у Новацкой отобрать не сумеете.

В зале воцарилась гробовая тишина, мама ушла под молчание присутствующих. И что самое удивительное – ей отдали документ об окончании института.

Я об этой истории узнала от бабушки незадолго до того, как она стала терять разум. Ни Афанасия Константиновна, ни Тамара Степановна не могли понять, почему непокорную выпускницу не арестовали, по какой причине ей все-таки выдали диплом. Моя мама была очень смелой, умной и в придачу дивно красивой, но в Храм она никогда не ходила. Вот бабася порой по воскресеньям уходила из дома до того, как внучка проснулась, и возвращалась к полудню. Мне она говорила, что ездит к Татьяне, но я эту женщину никогда не видела, а теперь понимаю: Литургия, как правило, по воскресеньям.

Бабася последние годы своей жизни провела с болезнью Альцгеймера. Незадолго до того, как окончательно лишиться разума, Афанасия Константиновна попросила внучку:

– Съезди в деревню… ну тут… неподалеку… там… обязательно скажи, что я болею.

Я попыталась выяснить побольше информации:

– Как называется село?

– Ну… так, – заулыбалась бабуля, – здесь оно, рядом. Близко.

Узнать, куда следует отправиться, внучка не смогла.

Когда бабася отошла ко Господу, а это произошло дома, я на следующий день начала собирать ее вещи для похорон и нашла крохотную, размером меньше моей ладони, Икону. Теперь-то в курсе, что это изображение Чудотворной Владимирской Божией Матери.

Но в день, когда соседка тетя Надя попросила двадцатилетнюю Грушеньку отнести записки в Храм, я о Православии ничего не знала. И внимательно слушала женщину, которая объясняла:

– А за упокой листочек с черной рамочкой. Упокой – это усопшие, то есть заснувшие.

Мне, студентке журфака МГУ, прочитавшей много книг, слово «усопшие» знакомо. Оно часто встречалось в разных произведениях, но я всегда считала, что оно означает «умершие», поэтому переспросила:

– Заснувшие?

– Да, – кивнула собеседница, с лица которой не сходила улыбка, – смерти нет!

Я вздрогнула, вспомнила день похорон папы и спросила:

– Вы так думаете?

– Конечно, – подтвердила бабушка и протянула мне свечку: – Вот тебе подарочек, поставь у Иконы Богородицы.

– Простите, пожалуйста, – забормотала я, – меня тетя Надя прислала, сама в Бога не верю.

Собеседница показала на жестяную копилку:

– Денежки она тебе дала? Если да, брось сюда. Если нет, то и не надо. От твоего неверия Господь опечалится и пожалеет неразумную. Поставь свечку, попроси у Матушки Богородицы вразумления и вообще всего, что хочешь, только доброго, хорошего. Мужа подруги не желай. Вокруг никого нет, никто тебя не увидит. А я отвернусь. И незнакомы мы, я на тебя не донесу, не сообщу, что комсомолка в Храм прибежала.

Сама не знаю почему, я решила последовать совету и пошла по залу, рассматривая Иконы. На многих из них изображались женщины. И где Богородица, как она выглядит? Вернуться к приветливой бабуле я постеснялась и в конце концов остановилась у подсвечника: за ним на стене висело изображение молодой, красивой женщины, она держала на вытянутых чуть вперед руках полотенце. Некоторое время я стояла молча, зачем-то потрогала край доски, та оказалась теплой, потом воткнула подарок в подсвечник и решила пойти к выходу, но не по кругу, а через центр зала. Быстро шагать почему-то не захотелось, я двинулась очень медленно, и в момент, когда оказалась прямо под куполом, кто-то осторожно тронул меня за плечо.

Я обернулась, оказалась лицом к золотым дверям, но сзади никого не было. Меня охватило удивление: а кто погладил Груню по плечу? И тут сквозь окно проник тонкий луч света, створки, на которые смотрела студентка, засверкали.

Я замерла, ноги по какой-то причине перестали слушаться хозяйку. В Храме стояла тишина, но не такая, как в квартире, когда понимаешь: ты одна. А сейчас кроме Агриппины и пожилой женщины в Храме определенно имелся еще кто-то. Я ощущала его присутствие, казалось: слышу дыхание. Кто здесь? Не знаю. Но он не один! Людей много, они точно тут. Я начала озираться. Никого. Но уши слышат чью-то тихую речь. Слов не разобрать. Кто говорит? Что они произносят? Я подняла голову, увидела купол, сделала вдох, подумала: «Здесь так хорошо, красиво». И в ту же секунду на меня лавиной обрушилась такая радость, что студентка задохнулась.

Я никогда не была угрюмым ребенком и печальной девушкой, у Грушеньки имелась бездна причин для радости. Но тысяча девятьсот семьдесят второй и третий годы оказались крайне тяжелыми. Папа долго болел, потом умер. Моя жизнь кардинально изменилась. Беззаботная студентка из очень обеспеченной семьи превратилась в мать-одиночку, которая не получала алименты. Отсутствие денег, постоянное желание где-то их заработать, страх, что не сумею вырастить сына… Нет, я радовалась работе на вокзале, возможности сдавать экзамены и зачеты без посещения лекций и семинаров, перспективе получения диплома МГУ. Но детская беззаботность и ощущение счастья по утрам покинули Грушеньку. При жизни папы, просыпаясь, я предвкушала новый день, который принесет массу всего хорошего. В той, прежней, жизни не было ни забот, ни горя, ни тяжелых размышлений. А теперь, едва я открывала глаза, как в голову влетали разные мысли. Что с продуктами? Надо погладить марлевые подгузники, хватит ли денег, чтобы купить Аркаше новые ползунки (у старых я давно отрезала нижнюю часть, они стали похожи на бриджи)! Я не была несчастлива, просто оказалась под горой забот и знала: никто, кроме Афанасии Константиновны, не поможет Груне. А бабуле за восемьдесят, силы ее тают.

И вдруг сейчас, стоя под куполом, я ощутила восторг, ликование, веселье и еще что-то непонятное, описать его словами невозможно. Словно сейчас первое января, взрослые спят, а маленькая Грушенька на цыпочках крадется в гостиную, где стоит большая елка, а под ней лежат подарки. Я не знаю, что в коробках, сейчас начну открывать их…