– Прошу прощения. Я не…

– Мне больше нельзя появляться в Хайаннисе. Я вам об этом уже сообщала.

Она говорила тихо, запыхавшись, но с напором.

Она имела в виду выпуск журнала «Лайф» примерно двухнедельной давности. Тема номера: «Джеки Кеннеди, прелестная жена главного кандидата в президенты».

После выхода журнала, стоило ей пройти по главной улице Хайанниса, непременно собиралась толпа. Женщины хотели знать, где она купила розовое платье, в котором позировала для обложки журнала, или в какую парикмахерскую она ходит, когда живет в Хайаннисе. Мужчины глазели. Кое у кого хватало соображения спросить, как поживает ее муж – местный мальчишка, пришедший к успеху. Она неизменно улыбалась, но в душе чувствовала, что все это превыше ее сил – всеобщее внимание, вторжение в ее жизнь, фамильярность, с которой совершенно незнакомые люди называют ее «Джеки». Ее так звали только близкие друзья и родные. Хардинг знал: свекровь Джеки беспокоится, что жизнь жены политика окажется невестке не по силам, и не скрывает этого. Все это было в сделанных им магнитофонных записях.

– Прошу прощения, миссис Кеннеди, – повторил он. – Я думал, что хотя бы в церковь с семьей по воскресеньям вы все еще ходите. Я не знал, что вас и там беспокоят. Если хотите, мы поставим еще одного охранника возле церкви. Я бы сам вас охранял, только я не работаю по утрам в воскресенье.

Он чуть не добавил «как видите», но вовремя остановился – вдруг это прозвучит насмешкой.

Глаза у нее были как расплавленная лава.

– Дайте сюда пленку.

Она протянула руку с раскрытой ладонью. Локтем другой руки она прижимала к себе ласты. Как жонглер в цирке: полотенце соскальзывает, трусы сползают, ласты тяжелые.

– Понимаете, миссис Кеннеди, это у меня хобби такое – фотография. Мистер Кеннеди-старший разрешил мне фотографировать на пляже. Извините, если я застал вас врасплох. Я фотографировал только вол…

– Я жду, мистер Хардинг. – Она смотрела на фотоаппарат. И даже как будто мысленно оценивала его. Хардинг впервые вспомнил, что она и сама когда-то занималась фотографией: «фотограф-расследователь» газеты «Таймс-геральд».

Ни один из них не ожидал того, что случилось: отмель накрыла еще одна волна, стена воды, гонимая ветром, не меньше пяти футов высотой.

В суматохе – в равнодушно обрушившемся на них Нантакетском проливе – она, кажется, на миг так же забеспокоилась о его фотокамере, как и он сам. Он заметил заботу, мелькнувшую у нее в глазах. «Ваша „Лейка“!» Тут штатив опрокинулся, фотоаппарат вместе с опорной пластиной полетели куда-то, и она выскочила из воды во весь рост, чтобы поймать их, как футбольный центровой.

Он видел, как ее ласты уносит обратная волна. Дно ушло из-под ног. Он снова пошатнулся. Очки свалились. Она сделала перекат, сальто, нырнула в набегающую волну и на долгие несколько секунд исчезла. А когда снова появилась, то удаляясь, а не приближаясь. На миг он испытал облегчение. Его оставили в покое.

Но тут же задался вопросом: куда ее понесло? Где она? Он неуверенно шагнул вперед, и холод ударил его в грудь. Огромный объем воды ощущался странно. Мальчиком на Кони-Айленде Хардинг иногда забредал в волны океанского залива, но мать каждый раз напоминала ему про беды с кожей и предостерегала, чтобы не заходил слишком глубоко. Высокий крепкий мужчина – никто и не подумает, что он не умеет плавать. Зачем он свалял такого дурака? Теперь миссис Кеннеди на него рассердилась.

И уплыла.

Он прищурился против солнца, вглядываясь в волны, но тщетно. Ее нигде не было – господи Исусе! И тут что-то коснулось его ноги. Ступня?

Он поглядел в воду, но она утратила прозрачность. Прибоем перебаламутило песок. Ему показалось, что он видит ступню, работающую как поршень. Может, она всплыла глотнуть воздуху?

Волна прокатилась у него над головой, чуть не сбив с ног.

Обратное течение было очень сильным.

Он, шатаясь, побрел глубже в прибой – насколько осмелился. Волны колотили его. Еще одна прокатилась над головой. Когда снова схлынуло, он оказался в воде по ключицы. Как это вышло, черт возьми?

И где она? Большую часть своей жизни он прожил в онемении, которое глушило страх. Тревога – да, он тревожился и беспокоился постоянно, но страх был редкостью. Видно, у него в голове что-то поломалось в тот день, когда отец не вернулся домой. Какая-то часть души отмерла. Но дыра внутри оказалась полезной и часто пригождалась ему в работе агента.

А вот теперь он почувствовал страх. Страх за нее. Страх за себя.

Оставаться на ногах и не дать себя затащить еще глубже в воду оказалось трудно. Он начал расстегивать ремень – вдруг понадобится что-то вроде троса для буксира. Он успел снять ремень, когда его руки под водой коснулась другая рука.

И снова исчезла.

Он шарил в волнах.

Сердце отбивало секунды.

И тут она уцепилась за его руку.

Только благодаря немалому росту и весу он смог вытащить себя и ее на берег. И лишь убедившись, что она прочно стоит на твердой земле, отпустил ее руку. Она была бледна. Отвернулась, выкашливая воду на песок. Может, ее тошнит? Одна рука у нее была все еще обмотана водорослями.

Наконец она повернулась к нему, и какой-то сигнал – невольная вспышка сочувствия или уходящая тревожность – проскочил между ними.

Он снова увидел ошарашенное лицо, знакомое по нью-йоркскому снимку. Но теперь хуже. Гораздо хуже. Она всерьез напугана.

Она подтянула трусы, и он отвернулся, застеснявшись, словно снова вторгся непрошеным. Она с каменным лицом наклонилась за полотенцем, которое плавало под ногами на мелководье. «Лейку» давно унесло, но ему было все равно. Ему хотелось только добраться до машины и вернуться в четыре стены мотеля.

– Мне очень жаль, что ваш фотоаппарат утонул. – Она говорила бесстрастно, официально, но плечи сгорбились. Казалось, она выбилась из сил, потерпела поражение.

– Прошу прощения за всю эту суматоху, миссис Кеннеди. Зря я затеял снимать.

– Спасибо, – ответила она снова официальным тоном.

Было не очень понятно, за что она благодарит.

Еще одна волна разбилась у ног. Оба дрожали на ветерке с моря. Молчание было мучительным. Может, она ждет, чтобы он признался? Что еще он может сказать?

Она выпрямилась и двинулась прочь от воды – к своим дуэньям и границе участка Кеннеди. Конечно, по сути обвинение совершенно справедливо, хотя и несвоевременно. Он ведь и правда втайне фотографировал ее. Не сегодня, но…

Она словно прозревала шестым чувством правду о том дне в Нью-Йорке, хотя ни за что не могла бы добраться до истины. Вероятно, в глубине души это сводило ее с ума.

Стоя в одиночку на пляже, он ненавидел себя. Не впервые. В это утро они оба чуть не пошли ко дну, и виноват был он.

Лишь когда она и ее спутницы скрылись из глаз, он выловил на отмели штатив и уныло поплелся через дюны на Ирвинг-авеню. Он промок насквозь. В неразберихе потерял ремень. Руки были красные, будто ободранные. Словно тупое животное – каким он и был – рвалось на волю из-под слишком тонкой шкуры.

В отдалении захлопали дверцы автомобилей. Кеннеди вернулись из церкви. Свора семейных собак, привязанных к бельевой веревке на задворках дома, заходилась лаем, подзуживая друг друга. Пока он добрался до машины, псы чуть с ума не сошли. Он знал, что Гувер пошлет за ним – завтра, самое позднее послезавтра.

ii

Он с опаской поглядел на нее. Она сидела отвернувшись, закрыв глаза, выплакивая всю боль и одиночество своего поколения. Сердце у него дрогнуло, наполнилось теплом, словно кто заронил искру, он протянул руку, положил ей на колено.
– Не нужно плакать, – тихо проговорил он.
Она закрыла лицо руками: надломилось что-то в душе, а все остальное не столь важно.
Он положил руку ей на плечо и начал нежно-нежно…²²⁴


Из Бюро позвонили в тот же вечер, без четверти десять. Хардинг лежал в кровати и читал запрещенную книгу. Гуверу понадобилось меньше суток.

Звонил Говард Джонсон из Вашингтонского оперативного отделения. Звонок продолжался меньше трех минут. Джонсон говорил безлично и раздраженно. Он жевал жвачку.

– Директор только что звонил. В воскресенье вечером.

Сенатор Кеннеди позвонил Гуверу напрямую сегодня днем, откуда-то из Калифорнии.

Хардингу велели сдать служебный значок, револьвер, кобуру и все брошюры с инструкциями. Нет, он не может отвезти их в Вашингтон сам. Существует протокол. На следующее утро в 10:00 в мотель приедет агент из Бостона. Хардинг должен все приготовить заранее – в том числе расписки за оплату номера в мотеле вплоть до Дня Труда, но не включая сам этот день. Ему выплатят жалованье до конца месяца. Характеристики, то есть рекомендаций для будущего устройства на работу, он не получит.

Пока Джонсон говорил, Хардинг снова видел ее – такой, какой она впервые явилась ему тем утром: струи воды на коже, спина вздымается из волны, выпуклость позвонков.

Он знал, что без толку, но все равно сказал:

– Это недоразумение.

– Ты ее фотографировал, когда она купалась. Среди бела дня.

– Я что, совсем идиот?

Он принялся расчесывать раздраженную кожу на руке.

– Знаешь что, Хардинг, оказалось, что сенаторша тоже не идиотка. Далеко не идиотка. Сенатор Кеннеди сказал, что при этом были свидетели. Он сам их расспросил. Они сидели совсем рядом на пляже и всё видели. Подумай-ка об этом на досуге. Подумай о том, как ты просрал элементарное задание, которое я тебе поднес на тарелочке.

И всё. Говард Джонсон повесил трубку.

Он снова опустил взгляд в книгу. Она все еще была у него в руках, раскрытая на той же странице, которую он читал, когда разверзлась пропасть – безумный оскаленный осколками разлом, разделивший всю жизнь на «до» и «после». Он ожидал нагоняя, выговора, возможно – с занесением в личное дело.

Но не этого.

Он лежал оглушенный, обмякший, чувствуя только, как горит кожа.

Со страницы всплыла одна строка: «Она ощутила прикосновение: рука, нежная, беспомощная перед собственным желанием, шарила по ее телу»²²⁵.

Рука.

Его руки.

Ну конечно, руки.

То, что его взяли в Бюро, означало: он обладает средней, непримечательной внешностью. «Без особых примет», значилось в его бюдосье. При поступлении на работу в Бюро это оказалось преимуществом.

Правда, его руки иногда привлекали внимание, но он научился это скрадывать, прятать под одеждой: прикрытие в буквальном смысле слова. То есть – до слушания в мае. До того, как она неожиданно бросила ему на ходу: «Говорят, раскрывать зонтик в помещении – плохая примета».

В тот день она захватила его врасплох. Она так держится, что обезоруживает человека. Кроме того, он был вынужден возиться с фотоаппаратом, спрятанным в ручке зонтика, – видоискателя-то нет. Нашарив наконец спусковую кнопку, он сделал несколько снимков наугад, не ожидая вообще никакого результата. Она даже толком не остановилась на выходе из зала.

Она из тех, кто подмечает разные вещи. Детали. Теперь он это про нее знает. Он и сам такой же. Это чувствовалось по тому, как она организовала съемки, когда на Ирвинг-авеню являлись фотографы из прессы.

Она вспомнила – его руки.

Ну конечно. В то утро на пляже, когда они выбрались из воды, он отпустил ее руку не сразу, а лишь уверившись, что она твердо стоит на земле.

Она ничего не сказала. Она тоже умела держать фасад. Пошла домой вместе с миссис Клайд и няней. А потом улизнула с торжественного семейного обеда в полном составе по случаю Дня Труда, чтобы позвонить мужу в Калифорнию – ранним утром по времени западного побережья – и поднять тревогу.

С часу Хардинг снова заступил на пост на Ирвинг-авеню. Она воспользовалась телефоном, стоящим в «рабочем углу» тестя, словно подозревала, что он, «охранник», подслушивает. Конечно, она не знала о жучках, установленных в ее собственном доме. Но знала теперь, что агент Хардинг, по ее собственному выражению, шпион. Она вычислила, что он не может быть сотрудником Секретной службы. Бюро она ни за что не заподозрила бы – ведь это правоохранительный орган. А значит, единственное возможное объяснение – он шпион. Коммунистический шпион. Ведь Джек – кандидат в президенты от Демократической партии.

– Русские за нами следят, – должно быть, выдохнула она в трубку.

Потому что – ну не могут же за нами следить свои.

Она не могла рассказать мужу все, иначе открылось бы, что она тайно побывала на слушании по поводу неприличной книги, пока муж разъезжал в предвыборной кампании, стараясь заручиться голосами в домах профсоюзов и на сельских ярмарках. Она могла рассказать ему только о съемках на пляже сегодня утром и о жалкой отговорке, к которой прибег агент: «Я фотографировал природу». Шпион. Подослан Советами.

Наверняка в описании утренней сцены она преувеличивала, чтобы добиться нужного результата. Ее трудно винить. Но Кеннеди, хоть и не знает всего, понял достаточно. Через голову Секретной службы он связался напрямую с Гувером и сообщил ему об агенте, якобы сотруднике Секретной службы – последнего оплота спокойствия всех ведущих политиков мира.

Из рассказа жены сенатор должен был понять абсолютно ясно, что агент Хардинг – человек Гувера: что, топчась у них на клумбе и у ворот, он не только охранял жену Кеннеди, но и следил за ней, а руководили им откуда-то сверху. Это означало Бюро, а это, в свою очередь, означало, что Гувер вторгается даже в их частную жизнь. Господи помилуй.

Телефонный разговор между западным побережьем и восточным, вероятно, проходил примерно следующим образом. Сначала сенатор риторически осведомился, насколько низко может пасть Гувер. Логично при сложившихся обстоятельствах. Однако, подумал Хардинг, человек вроде сенатора не должен задавать подобных вопросов.

Потому что не хочет знать ответ.

Вероятно, Кеннеди пригрозил обнародовать темные делишки Гувера, но оба знали, что эта угроза пустая. Сенатор знает, что у Гувера на него собрано огромное досье за много лет. Бесчисленные туго набитые папки. Мили магнитофонной пленки. Сенатор знает об этом, потому что Гувер позаботился, чтобы он знал, – но ровно столько, сколько нужно, и не больше.

Все же для Директора их разговор наверняка тоже даром не прошел. Даже в шоке той ночи Хардинг это понимал. Послеобеденный звонок Кеннеди застал его врасплох и наверняка разъярил, особенно потому, что, по всей вероятности, прервал священный распорядок: по воскресеньям после обеда директор играл с Толсоном в триктрак у себя на веранде.

Директорские приступы ярости давно вошли в легенду. Когда Гувер впадал в истерику, его нельзя было успокоить никаким теплым молоком, которое приносила Энни. Имело значение только то, что сотрудник Бюро спалился. Бюро оплошало. Засветилось.

Иначе никак нельзя объяснить, почему все произошло так быстро: почему Хардинга уволили в десять вечера в воскресенье, в выходные Дня Труда, по личному приказу Директора.

Никогда не компрометируй Бюро.

Таково было главное правило.

Он снова перебрал в уме события: первая волна сбивает их с ног; ее пятки в кипящем придонном слое; долгие сотрясающие удары сердца – идущее время. Потом ее рука под водой хватает его руку – и неописуемое облегчение.

Между ними существовала человеческая связь. Хрупкая, но реальная.

А теперь прервалась.

Она ему ничем не обязана. Вообще ничем.

Когда она первый раз потребовала, чтобы он отдал пленку, он хотел во всем признаться – рассказать о том, что произошло на слушании весной. Впрочем, он бы все равно не признался. Ну да она сама способна сложить два и два. Она ушла с пляжа гораздо раньше его.

Они кое-как выбрели из вод пролива. Она отняла у него свою руку, и он заметил, какие бледные и морщинистые у нее пальцы. Она стояла на кромке прилива, переводя дух и откашливаясь. Плечи вздымались.

– Вам нехорошо? Миссис Кеннеди?

Может, ее тошнит? Или она в шоке? Ее трясло. Когда она снова повернулась к Хардингу, казалось, что она выбилась из сил. Лицо у нее переменилось. На нем читалась осторожность – еще сильнее, чем даже во время слушания на главпочтамте.

У него переклинило в мозгах. Он смотрел на нее, такую прелестную, прекрасную, несмотря на только что пройденное испытание, и в груди ныло: что-то разбухало в сердце, в легких, словно просясь наружу. Не желание и не страх. Не жалость и не стыд, с которым он живет практически постоянно. Может быть, нежность. Захлестывающий поток нежности.

Лежа в кровати, он снова увидел ее обеспокоенное лицо, когда ударила первая волна – «Ваш фотоаппарат, ваш замечательный фотоаппарат!» – прежде чем она вспомнила, что зла на него, что он грубо вторгся в ее частную жизнь. Как он смеет фотографировать?

Тот первый, мягкий, влажный взгляд остался у него в памяти. Он и сейчас видел его в темноте закрытых век. Он не стал выключать лампу у кровати. Ночь была слишком пуста, зияла слишком огромной пропастью, чтобы еще приглашать к себе темноту.

Сон не шел, а если и пришел, то скорее ступор: мозг отключался в присутствии катастрофы такого масштаба. Ни работы, ни семьи, ни места, ни цели. Последнее, что запечатлели его глаза в этот день, – книга в твердом переплете, все еще открытая на одеяле, на той странице, где лесничий Меллорс обращается к леди Чаттерли:

«До такой женщины дотронуться – и умереть не жалко»²²⁶.

Потом веки опустились, и он снова ощутил, как ее рука хватает его руку. Шок прикосновения. Сила прикосновения.

Он не помнил, когда до него последний раз дотрагивался хоть кто-нибудь.

iii

В понедельник – День Труда – у миссис Клайд был выходной, и она поехала на автобусе в Бостон, повидать родню. Кэролайн играла в гостиной – таскала игрушечных уток на веревочке под наблюдением нянюшки Мод. Скоро Джеки и Кэролайн пойдут по газону в Большой Дом, в десять утра там завтракает вся семья.

Джеки была в шортах и большом свитере – с длинными рукавами, чтобы скрыть синяк на руке, за которую «шпион-резидент» вытащил ее на берег. Вчера Джек заверил ее, что этот человек больше не вернется.

Когда в дверь позвонили, она шла наверх по лестнице, в спальню, переодеваться.

Он заговорил сразу, не давая ей времени на протест:

– Простите за беспокойство, миссис Кеннеди. Я пришел вернуть ваш ключ. Насколько я понимаю, вы должны отдать его тому, кто меня сменит, – он приедет сегодня утром.

Вот странно, подумала она. Она и не знала, что агенту Хардингу дали ключ от их дома. Эта мысль была невыносима. Их взгляды встретились. В кои-то веки на нем не было темных очков. И руки не спрятаны в карманы, вопреки обыкновению. И еще, может быть – из-за этого, он казался чуть выше.

В руке он держал сложенный листок бумаги. И протягивал ей. Она не понимала. Что, ключ завернут в бумагу?

– Всё в порядке, миссис Кеннеди? – крикнула Мод из гостиной.

– Да, спасибо, – бросила она в ответ. И взяла листок. Но это оказалась лишь писчая бумага, бланк из мотеля «Пилигримы». И никакого ключа.

Уважаемая миссис Кеннеди!
Пожалуйста, ничего не говорите вслух. Мне очень жаль сообщать вам, причем именно таким образом, что у вас в доме, на телефоне и на патио установлены подслушивающие устройства: маленькие радиомикрофоны. Не знаю, записывают ли они прямо сейчас. Простите меня за вчерашнее. Это было не то, что вы подумали, я вас не фотографировал, во всяком случае вчера. Но я фотографировал вас раньше, и думаю, что вы это уже поняли. Надеюсь, вы сочтете возможным проводить меня к машине, она стоит на улице, я должен вам кое-что отдать. Возможно, оно окажется вам полезным. Это единственное, что я могу вам дать, чем могу загладить свою вину. Затем я оставлю вас в покое. Буду весьма признателен, если вы теперь вернете эту записку мне.
Искренне ваш
Мел Хардинг

Она вгляделась в его лицо. Глаза были красные, в кровавых прожилках. Он не брился. Одежда выглядела так, словно он спал не раздеваясь.

Она презрительно сморщилась. Сложила записку, вернула ему и закрыла дверь за ними обоими. Уменьшение масштабов уже причиненного ущерба. Больше ничего.

Идя по дорожке перед собственным домом, она скрестила руки на груди. Ей не терпелось, чтобы этот человек наконец исчез из их жизни. Может быть, он упивается мыслью, что она и ее семья теперь находятся каким-то образом в его власти. Что ж, пускай тешится фантазиями. Джек вчера обещал ей, что добьется его увольнения, и выполнил обещание. И объяснил ей, что это – Бюро. Их соотечественники, американцы. А вовсе не Советы. В голове не укладывалось.

У машины пришелец потянулся через открытое окно к отделению для перчаток, открыл его, достал конверт из коричневой бумаги и протянул ей. Она заглянула внутрь и увидела маленький конвертик, а в нем – квадратик негатива. Он выскользнул ей на ладонь. Она подняла взгляд, удивленно моргая.

– Слушание на главпочтамте, – объяснил он. – Отпечаток есть у Гувера. Я сам ему отослал. Извините, у меня нет оправданий. Как видите, негатив не у него, но, честно говоря, это не имеет никакого значения. Я уже не могу ничего исправить. Максимум, что я могу сделать, – вот. Не забудьте передать мужу, чтобы он приказал обследовать дом и убрать все жучки – в осветительной арматуре, телефонах, розетках, выключателях и так далее.

Она приоткрыла рот, но слова не шли. Свитер словно плавал на теле, и казалось, что она мерзнет, хотя утро выдалось теплое.

– Скажите, что вы пошутили, – наконец выговорила она.

– В Бюро поговаривают, что Директор установил жучки во всем Министерстве юстиции, даже в личном лифте генерального прокурора. Что такое один частный дом по сравнению с этим? Хотя… миссис Кеннеди… – он смутился, – я могу вас заверить, что в… приватных помещениях… ничего такого нет. Люди вашего мужа не найдут там ничего такого, что вас огорчило бы.

И он кивнул, единожды, словно говоря: я больше не буду вас беспокоить.

Она почувствовала, что глаза наполняются слезами – от потрясения, – и склонила голову. В глаза бросились его туфли – те же, в которых он дежурил, теперь погубленные соленой водой. Неужели у этого человека нету приличной пары обуви на смену? Он походил на бродячую собаку, и это раздражало. Даже отвращало. Хотелось крикнуть: «Кыш! Пошел вон! Нет у нас ничего для тебя!»

Но конечно, туфли – ничто в сравнении с тем замечательным фотоаппаратом. Она слегка встряхнулась. Агент Хардинг, Мел Хардинг. Так его зовут. Стоя перед ней, согбенный грузом запоздалого раскаяния, он выглядел жалко – еле ползающая ничтожная тварь.

Эта живая картина словно подтолкнула ее заговорить, сказать хоть что-нибудь.

– Надеюсь, ваше следующее задание будет не таким… запутанным, – выдавила она. «Кыш! Пошел вон!» Разделяющий их низкий штакетник опутали осенние паутинки, на которых дрожали капли росы. Какое все хрупкое – все их судьбы висят на ниточке – и как все ужасно, думала она.

Он не мог смотреть ей в глаза, не мог заговорить. Совсем не так он заранее представлял себе эту сцену. Сумбур страха и горя рвался сквозь череп наружу: давление за глазами нарастало, словно вместе с револьвером, кобурой и значком сегодня утром у него отобрали всяческую защиту.

Во дворе Большого дома истерически забрехала одна из семейных собак, и Джеки подскочила. Должно быть, псы увидели кроликов на лужайке. Она заставила себя протянуть руку. Чем скорее она закончит этот разговор, тем скорее удалится агент Мел Хардинг.

Край рукава задрался, и Хардинг увидел запястье, охваченное полосой жирного синяка, – за эту руку он тащил ее вчера из воды. Он принял незаслуженную вежливость и протянул руку в ответ. Рискнул. Она взяла его ладонь, хоть та и была красной, воспаленной. Не отпрянула. Встряхнула его руку – единожды, легко – и повернулась спиной.

Большую часть жизни он чувствовал себя прокаженным, изгоем общества, но вот пожалуйста – хорошенькая молодая жена сенатора. Не просто хорошенькая, но милая. Она добрый человек. Если уж за что-нибудь взялась, старается изо всех сил. Но при этом неожиданно застенчива. Свой своего всегда узнает. Ей нелегко общаться с незнакомцами. Она не так уверена в себе, как голосистые сестры Кеннеди. Даже немножко странновата. «С чудинкой», как выразилась бы его мать.

Но не успела она сделать и нескольких шагов, как он заставил себя сказать, потому что чувствовал – это должно быть сказано:

– Миссис Кеннеди, это очень хорошая книга.

Он чувствовал, как дрожит кадык.

– Я все это время ее читал. Я надеюсь… надеюсь, она выиграет дело.

Она обернулась: снимок в три четверти.

– Да. – Она поколебалась. – Я тоже… Мел.

Утренний свет был белым, как пересвеченная пленка. Перламутровая лучистость. Он поднял руку – не столько в приветствии, сколько в прощании.

– Спасибо вам, миссис Кеннеди.

Она сказала так тихо, что он едва расслышал:

– Жаклин.

И исчезла в доме.



Через краешек окна в прихожей она смотрела, как он сидит в машине, на месте водителя, уронив голову на руль. Наконец он развернулся на узкой дороге, слегка пробуксовывая на песчаном краю придорожной канавы, и укатил в неведомую даль. Она пожелала ему удачи. Это все, что она могла выдавить из себя. Но в гневе от его признания – и в стремлении разорвать их странную близость – она кое-что от него скрыла.

Вчера в воде, когда он ее вытащил, ей грозила опасность – и она не хотела, чтобы он знал, насколько большая. Второй раз в его «дежурство» она проявила непозволительное легкомыслие. Первый раз – когда втайне пошла на слушание; и во второй раз – вчера, когда нырнула за его дурацкой «Лейкой».

Тогда, на пляже, она зря показала ему свой гнев. Слишком много открыла. Надо было просто пожелать ему доброго дня, пойти домой и позвонить мужу.

Может быть, все это уже не имеет никакого значения. Мистера Хардинга уволили. Он – больше не их проблема. Они его больше никогда не увидят.

Сколько длилась ее паника под водой? Минуту? Две? Она не могла поднять голову и глотнуть воздуху. Это был кошмар, окатывающий холодным потом, бессилие, ужас которого она никак не могла стряхнуть.

Все происходило на отмели, она видела дно, но вода проникла в нос, потом в трахею, потом в легкие.

Она часто плавала в одиночку, и вчера Мод и миссис Клайд были совсем рядом, на пляже. Нантакетский пролив, конечно, не мельничный пруд, но она отличная пловчиха и любит поплавать в воскресенье утром, спозаранку, чтобы прочистить мозги.

Там, где были они с Мелом Хардингом, неглубоко. И вообще она направлялась на глубину, когда ударила первая волна.

Она нырнула – как дура, – надеясь спасти фотоаппарат, пока тот не долетел до воды. Но опасна была не сама волна. А обратный прибой; темная хватка донного противотечения, что потащило ее на глубину.

Легкие жгло словно огнем, а в голове наступила ужасная ясность. Человек может утонуть всего в четырех футах воды.

Она подумала о Кэролайн: та сейчас сидит на скамье в церкви Святого Франциска в окружении двоюродных братьев и сестер и улыбается. Кэролайн любила фреску на стене над алтарем, изображающую головки ангелов. Интересно, Джек уже взялся за утреннюю газету? Она смутно, почти спокойно, задалась вопросом – попадет ли назавтра в газетные заголовки. Она увидела серо-голубые глаза мужа, их тихие глубины, их свет, и словно сверкающая линия бытия протянулась между ними. «Хватайся!» – крикнул он. Но когда она попыталась схватиться, это оказались лишь водоросли.

Вода в полосе прибоя была мутной. Не нога ли это впереди? Нога того человека?

Видно было плохо, и держать глаза открытыми в соленой воде трудно. Как его зовут? Голова работала все медленнее. Штанины его брюк разбухли под водой, как ноги утопленника. Что случилось? Где она? Она не могла вспомнить. Джек снова закричал ей: этот человек – якорь. «Хватайся!» Надо схватиться.

Она вплыла в стену воды. Фута два. Или три? Он совсем близко. Она сложила ладони ковшиком, сомкнула и напрягла пальцы, поплыла, разрезая тонны воды, заставляя стену расступиться. Она изо всех сил работала ногами, снова и снова, но стоило ей немного приблизиться, как течение упорно уносило ее прочь.

В груди было тесно, словно легкие хотели взорваться. Она устала – внезапно ощутила страшную усталость, и еще головокружение. Куда она обращена лицом – вверх или вниз? Перед глазами мелькнула голая рука. Две руки месили течение. Рука слепо шарила. Ей показалось, что она видит свою маленькую дочку. Арабеллу? Нет, Кэролайн. Кэролайн на берегу наклонялась за ракушками, у кромки прилива, совсем близко. Она собрала последние крохи всего – тепла, кислорода, мышечной силы, любви – и толкала себя вперед, пока…

Солнечный свет на веках.

Его благодать.

Что-то синее на берегу.

Пляжный зонт. Он становился все ярче и больше.

И зелень травы на дюнах.

Потом она сидела на кухне, все еще в шоке, и никому ничего не говорила. С пляжа пришел Бобби и сказал, что дети не пойдут купаться с друзьями. Сообщают, что волны сегодня очень сильные по всему побережью. Двое купальщиков чуть не утонули; им повезло, что их вытащили.

Через несколько часов она присутствовала на семейном сборище в Большом доме, едва живая. У нее не было сил притворяться. Она только следила по часам на каминной полке, когда в Калифорнии наступит утро и Джек проснется.

Этот человек, Мел Хардинг, уже снова заступил на пост – на воскресную дневную смену. Ожидая, она думала: Джеку надо сказать ровно столько, чтобы он понял, что этот человек – шпион, нарушитель границ. Но не более. Нельзя упоминать о Нью-Йорке и слушании на главпочтамте. Об этом не заикаться ни словом.

Когда они с Мод и миссис Клайд вчера утром отправились на пляж, миссис Клайд упомянула, что агент Хардинг даже плавать не умеет. Он рассказал ей об этом, когда она обихаживала клумбу, возле которой он часто дежурил. «Очень надеюсь, – сказала тогда миссис Клайд, – что на „Виктуру“ Секретная служба отправит с вами и мистером Кеннеди кого-нибудь другого». Миссис Клайд любила подпустить шпильку.

Только глядя, как Мел Хардинг уезжает с Ирвинг-авеню в последний раз, Джеки сообразила: должно быть, тогда, по горло в воде, он до смерти боялся.

Она хотела свалить вину на него, запереть все двери и окна своей души. Если бы он не оказался на пляже со своим дурацким фотоаппаратом, она бы спокойно поплавала и в блаженном неведении растянулась на полотенце.

Однако правда также и то, что, не будь его там вчера или не удержись он на ногах, пролив забрал бы ее.

iv

В том же месяце, в сентябре, за три тысячи миль от атлантического побережья Соединенных Штатов, в голове у Юнис Фрост, редактора отдела беллетристики издательства «Пингвин букс» в Лондоне, всплыла мысль, как всплывает бутылка с посланием.

Юнис Фрост за нее ухватилась.

И немедленно попросила совета у коллеги, отправив ему записку: «Не могли бы вы в общих чертах обрисовать весьма возможные осложнения. Насколько оправданно или, может быть, разумно рассмотреть возможность публикации в Англии „Любовника леди Чаттерли“ без цензурных купюр?»²²⁷

Насколько Юнис Фрост могла судить с такого расстояния, новое американское издание «Гроув-пресс» зависло в суде. К ноябрю сэр Аллен Лейн, выпускающий директор в издательстве «Пингвин», начал обдумывать возможное дополнение к «мемориальному» собранию сочинений Д. Г. Лоуренса. Он озвучил идею Юнис на заседании совета директоров. «Я вот что думаю: не включить ли нам полный вариант „Любовника леди Чаттерли“?»²²⁸

В декабре профессор Триллинг прислал Джеки записку: «Из источников на кафедре юриспруденции я узнал, что правительственная апелляция будет рассматриваться в этом месяце. Обвинение намерено победить во что бы то ни стало. Меня предупредили, что апелляционный суд примет решение лишь через несколько месяцев. Тем временем я надеюсь, что леди Ч. не слишком грустит, ожидая решения суда в имении сестры в Шотландии, и что Меллорс мужественно переносит разлуку. Новый Свет ждет их!»

В конце января 1960 года на Ирвинг-авеню пришла посылка с обратным адресом «Честер-сквер, Лондон», полная рождественских подарков от сестры Джеки, Ли, и ее мужа Майкла – хотя неизвестно, как долго он еще будет ходить в мужьях. Их брак распадался, и Ли в письме к сестре призналась, что жизнь «сурово испытывает» ее. В этом году ей даже рождественские открытки трудно было надписать. Она очень извинялась за то, что отправила посылку уже в новом году. И выражала надежду, что если подарки и запоздали, по крайней мере, они окажутся приятным сюрпризом.

Коробки внутри ящика с посылкой были завернуты в подарочную бумагу прямо в магазине, а пустоты заполнены скомканными страницами, вырванными из газет и журналов, на которые были подписаны Майкл и Ли. «Таймс оф Лондон». «Дом и сад». «Вог». «Татлер». «Квин». «Бюллетень издательского дела и книжной торговли». Это, видимо, Майкла. Он был родом из семьи потомственных издателей чего-то там, хотя Джеки так и не удалось выяснить, чем именно он занимается на работе. Кажется, в основном обедает с важными людьми. Или ужинает в Вест-Энде. А Ли тем временем ищет (и обретает) внимание из других источников.

Среди упаковочной бумаги мелькнуло улыбающееся лицо Джека собственной персоной – в новостях о том, что он выдвинул свою кандидатуру от демократов. Интересно, Ли сама паковала ящик или попросила горничную? Видимо, второе. Ли, наверное, не стала бы комкать лицо Джека. Скорее наоборот – по временам казалось, что она относится к нему даже чересчур нежно.

Новость была из Ассошиэйтед Пресс, в Лондоне ее получили по телеграфу поздно вечером 2 января – как раз вовремя, чтобы попасть в воскресные газеты назавтра. Джеки расправила обрывок на кухонном столе, разгладила лоб мужа. Все это время она слышала, как он играет с Кэролайн в гостиной. Завтра он снова уедет.

Сенатор Джон Ф. Кеннеди из Массачусетса официально вступил в демократическую предвыборную гонку, бросив вызов потенциальным конкурентам. Он пригласил их участвовать в первичных внутрипартийных выборах. Кеннеди активно проводил предвыборную кампанию уже несколько месяцев, но до сих пор не заявлял официально о своих намерениях.
Ему пророчат победу на внутрипартийных выборах, но его сторонники признают, что пока ему не хватает поддержки для победы в первом же туре на всеамериканском съезде партии. 42-летний сенатор заявил…


Остальная часть была оторвана. Джеки собрала охапку подарков, чтобы отнести Кэролайн и Джеку. Ли молодец, что прислала подарки, когда ей самой сейчас так трудно живется. Джеки уже выходила вон из кухни, когда под каблук подвернулась скомканная страница из бюллетеня для книготорговцев. Что-то подтолкнуло отложить стопку подарков и поднять комок.

Ну и чудеса, подумала она.

Всю страницу занимало рекламное объявление от 9 января. «Чтобы отметить тридцатилетие со дня смерти Дэвида Герберта Лоуренса, в июне этого года издательство „Пингвин“ опубликует собрание сочинений писателя. Туда войдут семь его работ, в том числе – „Любовник леди Чаттерли“ без цензурных купюр»^229.

Одна в кухне, Джеки поддалась чисто детскому восторгу с примесью злорадства. Пусть ее страна не пускает к читателям великую книгу. Америка еще молодая, ей можно простить ошибки. Но Англия Лоуренса образумилась.

Дорогой Джек Т.!
Надеюсь, вас обрадует приложенная вырезка. Такой сюрприз, особенно если учесть проблемы на нашей стороне Атлантики. Добрые вести не лежат на месте!
Желаю очень счастливого нового года – и десятилетия – вам и миссис Триллинг. Надеюсь, шестидесятые будут добры к нам всем.
Ваш искренний друг
Жаклин

Плыви, моя лодочка

Но я стою за нее; и готов из-за нее подвергнуться гонениям от тех, кто способен ею оскорбиться. Я вышел на бой против таких людей. Плыви, моя лодочка!²³⁰ Дэвид Герберт Лоуренс
i

Меньше чем через неделю после того, как Джеки отправила торжествующее письмо профессору, британский издатель «Леди Чаттерли» уже проверял, все ли готово к команде «полный вперед» на публикацию в июне. В палате общин британского парламента прозвучал вопрос: может ли и захочет ли министр юстиции Англии и Уэльса сэр Реджинальд Мэннингем-Буллер гарантировать совету директоров издательства «Пингвин букс», что предстоящая публикация «Любовника леди Чаттерли» авторства покойного Дэвида Герберта Лоуренса не станет поводом для уголовного преследования?²³¹

В среде парламентариев и юристов министра чаще именовали по прозвищу: Бык[48].

«НЕТ», – ответствовал парламенту Бык.

Британский закон о непристойных изданиях недавно – всего шесть месяцев назад – действительно смягчился: теперь суды принимали во внимание литературное достоинство книги и пользу, которую она может принести обществу как произведение искусства, но Бык, в соответствии с прозвищем, уперся.

Адвокат издательства «Пингвин», Майкл Рубинштейн из фирмы «Рубинштейн, Нэш и компания», направлял клиента в меру своих сил, насколько позволяли сложившиеся обстоятельства. Однако новинка законодательства еще не испытана в судах, а потому «открыта для интерпретаций». Распахнет ли истеблишмент ворота перед леди Чаттерли, позволит ли ей пройти? Сэр Аллен Лейн в совершенно буквальном смысле поставил на нее большие деньги. В прессе уже появилась реклама. Печатные станки стояли наготове. Но Майкл Рубинштейн был не столь безмятежен.

С одной стороны, «Леди Чаттерли» могут призвать к суду «из сочувствия». Может быть, генеральный прокурор захочет на ее примере устроить образцовый процесс, который продемонстрирует поддержку нового закона и позволит разрешить на практике всякие тонкости. С другой стороны, он вполне может решить, что из «Леди Ч.» нужно сделать показательный пример, дабы другим неповадно было. Никто не знал, в какую сторону пойдет мысль генерального прокурора.

У себя в конторе, в старинном георгианском здании Грейз-Инн, Рубинштейн раскурил любимую трубку от Савинелли и расстегнул жилет, как обычно делал, собираясь сосредоточиться на линии защиты в новом процессе или – в минуты отдыха – на стопке нот. Односложный ответ Мэннингема-Буллера свидетельствовал, что настроения не изменились ни на йоту с 1928 года, когда отец Майкла, Гарольд Рубинштейн, взялся защищать издателя Джонатана Кейпа в нашумевшем процессе по обвинению в непристойности.

В двадцать восьмом дело кончилось уничтожением всех полутора тысяч копий «Колодца одиночества» Рэдклиф-Холл – один тогдашний газетчик объявил книгу «более вредной для нашей молодежи, чем пузырек синильной кислоты». Гарольд Рубинштейн, адвокат защиты, привел на суд в качестве экспертов лучших литературоведов той эпохи, но их не стали слушать. Им даже не позволили дать показания.

Майкл Рубинштейн был среди юристов чем-то вроде белой вороны. Во время войны он оглох на правое ухо, но продолжал играть на своей любимой скрипке и на виолончели – едва ли не больше, чем раньше. Заядлый любитель, он, как ни парадоксально, в результате потери слуха стал лучше понимать всю полноту музыки струнных – не только их надрывные жалобы и нежность, но и первозданную стихию каждого инструмента, его мурлыканье, его рычащие вибрато, его гулкую тишину.

В юности Майкл был несколько раз обручен и разрывал помолвки, потом женился на балерине. С годами он все больше интересовался суфизмом и писал хайку в японском стиле. Он не помнил, когда и где впервые прочитал скандальный роман, но со временем начал понимать, что питает глубокую симпатию к леди Чаттерли.

Перечитав последний проект Аллена Лейна, он восхитился – так сильно, что сам не ожидал, – умением леди Чаттерли сохранять внешнюю неподвижность, ее самообладанием и неброским мужеством. Он чувствовал, что понимает даже невидимо бушующую у нее в сердце бурю. Ему самому пришлось долго ждать – до тридцати пяти, – прежде чем он обрел истинно взаимную любовь. До тех пор он делал все, что от него ожидало общество, и все помолвки оказались неудачными. С сексом было все в порядке, а вот близость ему не давалась. Он даже не мог бы сказать в точности, что это такое. Его обожаемая мать умерла, когда ему было девятнадцать лет, – и, может быть, что-то у него в душе умерло вместе с ней. Перед тем как издательство «Пингвин» объявило о выходе новинки, он перечитал «Леди Чаттерли» и был странно тронут борьбой Констанции Чаттерли за жизнь, наполненную истинным чувством. Однако его клиент – издательство «Пингвин», а не леди Чаттерли, и он обязан мыслить максимально осторожно, делая выводы из доступной на данный момент информации. «Я думаю, вопрос о тюремном заключении для директоров вашей компании или любых других лиц, связанных с публикацией, не возникнет»²³².

Таким образом он успокоил сэра Аллена Лейна, издателя и отца семейства, что тюремный срок маловероятен, но в то же время напомнил, что исключать такую вероятность нельзя. Рубинштейн дважды переработал черновик ответа и добавил к окончательному варианту слова «я думаю». Затем приписал номер телефона, по которому его можно застать в выходные – ХЭМ-9350, – и стал ждать звонка.

По наблюдениям секретарши Майкла Рубинштейна, в его рабочих буднях бывали моменты, когда он в ходе звонка перекладывал трубку телефона к глухому уху и глядел наружу из высокого георгианского окна, больше интересуясь видом на газоны и работающих садовников, чем звуками в трубке. Почтенный солиситор был в душе нонконформистом. Возможно, именно из-за этого «осмотрительного бунтарства» он способен бросить вызов закону и встать на защиту распространителей крамольной литературы.

Сэр Аллен Лейн позвонил ему в имение «Гейблз» – в субботу, посреди сонаты Дебюсси 1915 года. Рубинштейн отложил смычок, кивнул и сказал – как будто по-прежнему откуда-то из тысяча девятьсот пятнадцатого:

– Да неужели. Похоже, этот засранец Лоуренс надеется на нас с вами, Лейн.

ii

Сотрудник Бюро, который перлюстрировал письма в почтовом отделении Хайанниса, не сразу осознал в полной мере, что значит вложение в письме миссис Кеннеди профессору Триллингу. Вырезка, объявление из какого-то периодического издания под названием «Бюллетень для книготорговцев», не касалась напрямую нью-йоркского процесса – дела федерального суда против издательства «Гроув-пресс» – и недавней апелляции государственных органов по поводу вынесенного решения. И вообще вырезка была из британской печати, поэтому на нее поначалу не обратили внимания.

Гувер не скрывал своего неудовольствия. Фотостатическая копия январского объявления попала в вашингтонскую штаб-квартиру лишь к середине апреля. Бостонское оперативное отделение не сочло нужным отправить ее наверх. Виновные получили устный выговор.

Дж. Эдгар Гувер и Клайд Толсон – Директор и его заместитель – сидели в отеле «Мейфлауэр», смакуя поджаренные сэндвичи с индейкой, когда Гувер показал заместителю вырезку из бюллетеня. Они обедали за привычным угловым столиком, все на той же удобной банкетке.

Клайд укоризненно поцокал языком:

– Я думал, британцы славятся чопорностью.

Объявление гласило, что издательство «Пингвин букс» опубликует неподцензурный вариант «Любовника леди Чаттерли» в июне. Объявление было на полполосы.

– Денег не пожалели, – заметил Клайд. И подцепил вилкой соленый огурец с тарелки Гувера. – Похоже, издатель уверен в себе.

Гувер вытащил из нагрудного кармана что-то еще – текст, продиктованный сегодня утром по телефону представителем Бюро из Лондона. Это было письмо в редакцию одной из крупных британских газет от обеспокоенного представителя общественности, прочитавшего объявление издательства «Пингвин».

– Вот послушай. – Сытый Гувер удовлетворенно откинулся назад. – «Издатель Аллен Лейн и его коллеги из совета директоров вправе ожидать прибыли от издательской деятельности. Я уверен, что это издание окажется весьма доходным. Но допустимо ли делать деньги на подрыве моральных устоев нации? Знакомы ли господа издатели с методикой коммунистов: сначала растлить дух страны, а потом захватить над ней власть? Конечно, издательство „Пингвин букс“ не ставило перед собой именно такой цели. Однако публикация „Любовника леди Чаттерли“, без сомнения, будет способствовать делу коммунизма в Британии»²³³.

Гувер взял зубочистку, ранее скреплявшую сэндвич, и стал ее разглядывать. К одному концу был приклеен пучок тонких зеленых целлофановых полосочек. Очень элегантно. За хороший сервис заплатить не жалко.

– Будь уверен, генеральная прокуратура в Лондоне держит руку на пульсе. Наверняка наш человек в Лондоне скоро сообщит что-нибудь новенькое.

Он выложил на стол перед Клайдом еще пачку вырезок: канонада заголовков с первых полос британской прессы.



ХОРОШИЙ КОНЕЦ ДЛЯ ЛЕДИ ЧАТТЕРЛИ – ОНА ВЫЙДЕТ МАССОВЫМ ТИРАЖОМ

ЛЕДИ ЧАТТЕРЛИ (БЕЗ КОМПЛЕКСОВ) ЖДЕТ БРИТАНЦЕВ

ЭТО БУДЕТ БОЛЬШАЯ ОШИБКА!

РАЗУМЕН ЛИ ТАКОЙ ШАГ?

Я ЖЕЛАЮ УДАЧИ ЛЕДИ ЧАТТЕРЛИ; МЕНЯ ПУГАЮТ ТОЛЬКО ПОСЛЕДСТВИЯ

ТАМОЖНЯ КОНФИСКОВАЛА ЭКЗЕМПЛЯР «ЛЕДИ ЧАТТЕРЛИ»



В Британии за экземпляр «Леди Чаттерли» без купюр все еще можно получить три месяца тюрьмы. Гувер сам проверял. В британской таможне отгорожен специальный угол для конфискации крамольной книги. Молодцы британцы. Иногда они все-таки знают свое дело.

Принесли фруктовый салат. Гувер, как обычно, первым делом сдвинул на край коктейльную вишню. Он умеет ждать. Умеет играть в игры, требующие терпения.

Вернувшись в штаб-квартиру, он попросил свою секретаршу мисс Гэнди отправить сообщение представителю Бюро в Лондоне. «Директор будет весьма признателен, если Дама Ребекка Уэст сможет позвонить в Вашингтон, в удобное для нее время, за счет принимающей стороны».

Дама Ребекка позвонила назавтра. Она за границей до июня, но, вероятно, сможет встретиться с представителем Бюро по возвращении. Гувер объяснил свое беспокойство за судьбы «свободного мира». Она говорила холодно и держалась замкнуто, но в помощи не отказала.

Она заверила, что никакой срочности нет. Похоже, знала, что говорит. Прокуратура не может возбудить дело раньше собственно публикации – а в Лондоне ходят слухи, что у издательства трудности. Типография посоветовалась с юристами и отказалась работать с книгой. Видимо, юристы отсоветовали. Июньскую публикацию «Чаттерли», согласно информаторам Дамы Ребекки, перенесли на август.

Информаторы Дамы Ребекки всегда были безупречно осведомлены.

Сидя за рабочим столом, Гувер расстегнул пиджак. Он знал, что Дама Ребекка гордится своим пониманием правительственной политики и юридических тонкостей. Она уже проявила себя чрезвычайно ценным союзником. Более того, в ее бюдосье обнаружилось неожиданное сокровище. Поверенным в делах Дамы Ребекки был не кто иной, как сэр Теобальд Мэтью, генеральный прокурор. Главный обвинитель со стороны Британской короны. Тот самый человек, который будет решать, пойдет ли книга под суд.

Дальше – лучше. Теобальда Мэтью связывали с Ребеккой не только деловые отношения, но и личная дружба. По информации Бюро, еще в сороковых он выступал одним из консультантов Ребекки по юридическим вопросам, когда она работала над книгой о лояльности, государственной измене, заговорах и предательстве – то есть о самых важных вещах[49]. Названия книги Гувер не помнил. Эта женщина слишком много пишет, не уследишь.

Разумеется, он не собирался обсуждать круг чтения миссис Кеннеди с кем бы то ни было за пределами Бюро. Да и не нужно. Достаточно будет напомнить Даме Ребекке о программе «Активные мероприятия» и о том, что Советы щедро финансируют упадок и шатание британской нравственности.

Гувер хорошо подготовился. Под треск в телефонной трубке он зачитал собеседнице ее собственные слова из статьи, в которой она предупреждала читателей о «смертельной угрозе коммунизма» и о «новом диктаторе», который «застанет нас врасплох»²³⁴. Британцев, «уставших от лишений послевоенной поры», слишком легко отвлечь «непристойными словами», «описанием грубостей» и «смакованием обид». Однако именно это намерены делать большевики. Отвлекающий маневр. Ослабить моральные устои нации.

Гувер по телефону похвалил ее за прозорливость (он заранее посмотрел это слово в словаре). Он сказал, что ее тревога по поводу коммунистической угрозы в Британии оправданна. Коммунисты используют любой конфликт, чтобы вбить клин в сердце Запада, а скандал с книгой Лоуренса – первоклассная возможность, открывающая уязвимое место. Ребекка ответила, что понимает. Да, она встретится с юридическим атташе Бюро в Лондоне, чтобы рассмотреть просьбу Бюро о помощи. Однако не может ничего обещать заранее.

Гувер положил трубку.

– Бинго! – воскликнул он, обращаясь к стоящей у него на столе фотографии шестилетней Ширли Темпл.

Джек Кеннеди по-прежнему фаворит среди кандидатов в президенты от Демократической партии, а до июля, когда демократы должны принять решение, остается всего ничего. Кеннеди нужно остановить. Бюро делает все, что может, и Директор бросает на это все доступные ресурсы. Результаты слежки за потенциальным кандидатом в президенты и его ближним кругом копятся горами засекреченных папок. Впрочем, Даме Ребекке об этом знать не обязательно. Джек Кеннеди нравится самым разным женщинам. Есть у него такое.

В свете растущей угрозы со стороны братьев Кеннеди Бюро перенаправляло бюджетные средства, весьма обильные, в Вашингтонское отделение. С разрешения самого Гувера директор Вашингтонского отделения, особый оперативный сотрудник Говард Джонсон, «импортировал» из Лондона девиц по вызову, чтобы совратить Кеннеди и его штаб с истинного пути. Попробовать стоило.

Говард Джонсон понимал, что штаб-квартира Бюро и особенно Гувер должны остаться «чистенькими». Гувер хотел знать о происходящем только в общих чертах: что у этих девиц были «делишки» с большими людьми в Лондоне. Делишки, которые наверняка вскружат головы сотрудникам предвыборного штаба Джека. Кто откажется послушать новейшие сплетни, особенно из уст шикарных красоток-иностранок?

Говард Джонсон заверил Гувера, что девиц можно прислать самолетом, а когда понадобится, мгновенно «вернуть отправителю». Их всячески рекомендовал человек, пользующийся доверием самых щекотливых кругов Лондона, «светский доктор». По словам Джонсона, клуб «Кворум» в округе Колумбия и «Клуб 21» в Нью-Йорке идеально подходят для встреч по окончании рабочего дня. Уютная интимная обстановка. Ни один цент из бюджета Бюро не будет потрачен зря.

Особенно речь шла о двух девушках, которые уже разъезжали с предвыборным штабом Кеннеди. Девочки отпадные. Одна – брюнетка с экзотической внешностью, другая – статная блондинка. Пока что сенатор Кеннеди не заглотил наживку. Однако уже флиртовал. Определенно флиртовал. Джонсон посоветовал Гуверу запастись терпением. Надо подождать немного. Ходят слухи, что миссис Кеннеди снова ожидает ребенка, но даже если и так, раньше это не останавливало сенатора.

Скорее, наоборот.

Конечно, в сейфах Бюро все еще лежат старые магнитофонные пленки с записью секса Кеннеди. Они годятся, чтобы попугать сенатора, но, по правде сказать, Гувер не может озвучить подобные материалы на широкую публику: ведь это означало бы растлить невинность нации, а такое не соответствует интересам Бюро в долгосрочной перспективе. Гувер хотел, чтобы страна продолжала жить в мире «Шоу Лоуренса Уэлка». Он хотел, подобно Уэлку, быть мудрым отцом и руководителем народа. Если он успеет за всю жизнь добиться этого, то хорошо послужит своей стране.

Однако без утечки секс-записей, без неопровержимых доказательств публика может сбросить со счетов обвинения в супружеской неверности как злобные слухи или, еще хуже, попытку очернить конкурента. Даже если журналисты-леваки не смогут проследить подлинный источник слухов, сами слова «попытка очернить» могут вызвать сочувствие к Кеннеди. И тогда Бюро подорвется на собственной мине.

А значит, скандал очень нужен, и девицы из Лондона могут создать для него повод. Несколько удачно выбранных фотографий. Не слишком откровенных, в меру, – особенно если у кандидата от демократов дома беременная жена. Если леди в самом деле ожидает прибавления, все женщины страны – от востока до запада – вознегодуют, услышав новость о похождениях Кеннеди, и своих мужей вынудят тоже вознегодовать. Женщины могут добиться своего лишь в немногих случаях, и, по опыту Гувера, беременность – один из них.

Подумав, он решил: дай бог, сенаторша все же не беременна. Будущее прибавление семейства поднимет рейтинг кандидата в президенты сильней, чем Фрэнк, мать его, Синатра.

Чутье подсказывало Гуверу, что лучшая бомба в его арсенале – по-прежнему фотка миссис Кеннеди с книгой, той самой.

Надо только устроить, чтобы эта бомба взорвалась.

В марте в Нью-Йорке все пошло не так. Проклятый судья апелляционного суда оставил в силе решение первого судьи – в пользу издательства «Гроув-пресс» против Почты Соединенных Штатов. Против правительства, против ФБР, хотя лишь сам генеральный почтмейстер знал, что Бюро заинтересовано в исходе дела.

Гувер после этого дулся несколько дней. Он объявил оперативному отделению в Нью-Йорке, что правительство – то есть ФБР, то есть он сам – продолжит борьбу и, если понадобится, дойдет до Верховного суда. Но глава Нью-Йоркского отделения начал что-то мямлить, а адвокат правительства, который при этом присутствовал, по-хамски пожал плечами и указал, что нецензурная «Леди Чаттерли» издания «Гроув-пресс» уже стоит на втором месте в рейтинге бестселлеров «Нью-Йорк таймс». Этим он как бы намекнул: «Проехали, Гувер. Пора списать убытки и жить дальше».

Но Гувер не собирался ничего списывать – разве что этого наглого крючкотвора в расход. Нет, он подождет. Он может подождать. Он может себе это позволить, поскольку живо представляет, какую сенсацию вызовет фото жены главного кандидата, опубликованное на первой странице, скажем, «Чикаго трибьюн». У него свои люди в «Трибьюн», и не только. Пока что полем битвы станет для него Англия. Благослови ее Господь.

Британская таможня откликнулась на его зов. Она уже бдит, вылавливая все экземпляры нового американского издания. Но судебный процесс – в Англии, в Лондоне, если получится, – привлечет к себе взоры всего мира. Единственная проблема – сроки: учитывая, что «Пингвин» отложил издание на август, как скоро на него среагирует прокуратура в Лондоне и, еще важнее, что может сделать он, Гувер, чтобы судебный процесс с гарантией начался раньше федеральных выборов, которые будут в ноябре? Какие у него есть подходящие знакомые?

Великобритания после войны начисто разорена. Поставлена на колени, откровенно говоря. Бедная старая Англия нынче не такая уж и «добрая», но кое-какие принципы у нее все еще остались. За этим следит генеральный прокурор, личный друг Дамы Ребекки. Гувер сам позвонил новому лондонскому атташе Бюро:

– В июне, когда Дама Ребекка вернется в Лондон, встретишься с ней, когда ей будет удобно. Есть такое место, называется «Американский сад». В Лондоне, да, в Лондоне! Найди его. Женщины любят цветы. Отправь за ней машину, встреть ее в саду, поговори мило, по душам, потом отвези ее в дорогой ресторан. Забронируй столик с самым лучшим видом и возьми ей пятичасовой чай. Возьми ей самый пятичасовой чай, какой только бывает. Понятно? Если у нее есть информация, передай мне все по телефону в тот же день. Если информации у нее нет, сделай так, чтобы она знала: ты ее друг, я ее друг, Соединенные Штаты – ее друг, и мы всегда на связи. Не умничай. Не упоминай этого писаку Герберта Уэллса, а то сядешь в лужу. Не пытайся ей льстить и заранее проверь все факты. Эта баба далеко не дура.

iii

В Лондоне стоит душное, влажное лето – воздух неподвижен, ни ветерка с реки. Будущее леди Чаттерли висит на волоске.

Просыпаясь, сэр Аллен Лейн спрашивает себя, не снилась ли ему в последнее время леди Чаттерли… Как странно. И действительно, в это самое утро он припоминает сон, в котором столкнулся с леди Чаттерли на Кенсингтон-Хай-стрит, под жухлыми платанами. С Темзы доносилась слабая вонь. Леди помахала растопыренными пальцами перед лицом, говоря: «Боже мой. Дышать совершенно нечем».

Когда сэр Аллен приходит завтракать, на столе, прислоненная к подставке для тостов, стоит открытка от Ганса Шмоллера, члена совета директоров «Пингвин букс» и правой руки сэра Аллена.

15 июля 1960 г.
Дорогой А. Л.,
сегодняшняя (пятничная) новость заключается в том, что племянник сэра Теобальда Мэтью, генерального прокурора, за ужином в клубе «Тревеллерс» сообщил Тони Роу, владельцу типографии, которая теперь собирается печатать «Леди Ч.», что его дядя намерен возбудить дело. Мне кажется чрезвычайно маловероятным, что человек на такой должности – сэр Теобальд – станет болтать с племянником о своих планах, но Монти Уикли, пасынок Д. Г. Лоуренса, по случайному совпадению знакомый с сэром Тоби, говорит, что тот вполне на это способен. Может, они хотят отпугнуть и Роу?
Ганс²³⁵

В трапезной клуба «Тревеллерс», как обычно, стоял тихий гул голосов: ведущие высокопоставленные сановники и дипломаты мира беседовали между собой в укромной обстановке. Началось новое десятилетие, но на клуб «Тревеллерс» по-прежнему можно положиться – здесь блюдут традиционные ценности, на которых стоит страна: учтивость, хорошие манеры – и умение действовать тихой сапой.

Что, если племянника – будем называть его Мэтью-младший – внедрил в «Тревеллерс» дядя, сам генеральный прокурор? Что, если он действительно хочет отпугнуть и эту типографию и таким образом отправить новую книгу «Пингвина» в небытие, не утруждая себя судебным процессом? Если от книги сбежит второй по счету печатник, она вполне может стать «неприкасаемой».

Но вообще – кажется, романы, если уж на то пошло, недостойны внимания генерального прокурора? Одно дело – роскошные частные библиотеки людей из круга сэра Тоби, ведь культурным, ученым людям многое позволено. Но дешевое популярное издание в мягкой обложке, по цене три шиллинга шесть пенсов – едва ли дороже, чем фунт бекона, – совсем другое дело. Британские домохозяйки смогут купить эту книгу на деньги, которые муж выдает им «на булавки». Горничные в чепцах станут передавать ее друг другу на черной лестнице. Мальчики в частных школах будут листать засаленные страницы в спальнях по ночам.

На семейном гербе Мэтью красовалось мифическое животное с выпущенными когтями. Мэтью-младший заказал вырезку из оленины.