Михаил Кузищев

Панк-рок. Предыстория. Прогулки по дикой стороне. От Боба Дилана до Капитана Бифхарта

© Кузищев М.Ю., текст, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Предисловие

Я вам расскажу о панк-роке. Это слово, которое используют дилетанты и бессердечные манипуляторы в отношении музыки, впитывающей в себя энергию и тела, и сердца, и души, и время, и мысли молодых людей, которые отдают ей то, что у них есть и все, что у них есть. Игги Поп
В основе этой книги – радиосериал об истории панк-рока «Прогулки по дикой стороне». Он выходил на радиостанции «Эхо Москвы» в рамках еженедельной передачи «120 минут классики рока» с 2006 по 2014 годы. Однако общее с радиоциклом у этой книги только название, тематика и автор. Вся содержательная часть была написана заново – гораздо подробнее, с привлечением новейших источников, обширных архивных раскопок и собственных интервью. В то время как сериал охватывал всю историю британского и американского панк-рока 1960–1970-х годов, в фокусе внимания этой книги – только Америка и лишь часть тех исполнителей, которые начали свою подрывную деятельность в 1960-е. Но прежде чем мы основательно закопаемся в этот культурный слой, хотелось бы сказать несколько общих слов о панк-роке в целом и о том, чего следует ожидать от этой книги.

Влияние панка на современную рок-музыку (или даже смелее: на современную музыку) трудно переоценить – оно гораздо глубже и фундаментальнее, чем может показаться на первый взгляд. Столпы панк-рока и зубры прото-панка не только дали жизнь таким группам, как Green Day, «Король и Шут» или «Гражданская оборона» (при всем уважении к данным коллективам) – они смогли сделать нечто более серьезное: произвести фундаментальный слом в вековом сознании слушателей и тех, кто хотел играть музыку. После того как в 1970-е годы панк-рок вышел из подполья, стало очевидно: чтобы играть музыку, совершенно не обязательно быть виртуозом, потомственным музыкантом, обладать познаниями в области классики или врожденным чутьем к духу блюза или джаза.

Хорошо это или плохо, но панк-рок оторвал рок-музыку от ее древних корней, лишил вычурности и зауми, сделал более демократичной. Поэтому влияние панк-рока проявляется не только в таких разных, но очевидных направлениях, как гранж, хардкор, грайндкор и даже блэк-метал, но и в куда более общем подходе к созданию музыки. Наследие панк-рока использует любая инди-группа, отказывающаяся играть неизбежные блюзовые квадраты с продолжительными гитарными соло, и даже музыкант-любитель, собирающий на домашнем компьютере собственную электронную композицию – простота, минимализм, лаконичность, лоу-фай и эстетика «сделай сам» победили сложность, глубокомысленность и претенциозность. И основы этой победы были заложены панк-роком и его ценностями. Поэтому даже десятилетия спустя у многих возникает желание обращаться к истории этого направления и его действующих лиц – или же просто ругать их на чем свет стоит.

Когда я начинал делать сериал про панк-рок, мне больше всего хотелось сломать снобистский стереотип, который сложился вокруг этой музыки. Панк рассматривался (и нередко до сих пор рассматривается «серьезными» меломанами старшего возраста) как одноклеточная трехаккордная музыка, исполняемая музыкантами с зелеными волосами. Печальная правда заключается в том, что панк-рок действительно во многом пришел именно к этому стереотипу. Течение, которое пропагандировало индивидуальность, несоглашательство, нонконформизм, превратилось в клише, в еще одну униформу, нередко лишенную содержания. Это не редкость в культуре – как только что-то обретает стабильное состояние, оно начинает скучнеть и вырождаться. Однако до того как панк-рок стал еще одним жанром в энциклопедии, на свет появилось множество разнообразной, непохожей музыки, которая имеет не менее законное право именоваться панк-роком.

Раскапывая историю панк-течения, можно обнаружить, что немалая часть интересной и непредсказуемой музыки появилась как раз в то время, когда сам жанр был еще молодым или даже только формировался. Но здесь важную роль начинает играть география. История панк-рока в Великобритании и Америке (а именно там были созданы первые и известные на весь мир образцы панк-рока) радикальным образом отличается – как отличается друг от друга сама культура этих двух стран. Том, который вы держите в руках, посвящен Америке, где, собственно, впервые и возникли истоки музыки, впоследствии получившей наименование «панк-рок», – хотя и здесь, по соображениям объема книги, пришлось провести некую (воображаемую) черту.

Двойственность и интересная неоднозначность панк-рока во многом определяется конфликтом и взаимодействием между его «интеллектуальной» и «хулиганской» сторонами – хотя подобная классификация групп, конечно же, во многом условна. «Хулиганское» направление этой музыки началось с гаражного рока и продолжилось такими коллективами, как MC5, The Stooges и Flamin’ Groovies. Автор выражает скромную надежду, что рассказ об этих музыкантах и их единомышленниках увидит свет в виде отдельной книги – как и том, посвященный прародителям британского панк-рока. Данная же книга посвящена, в первую очередь, «интеллектуальной» стороне американского панк-рока и его корней. И эта часть истории начинается, несомненно, с Боба Дилана. Да, присутствие этого исполнителя в книге со словом «панк» на обложке может показаться странным, однако, на мой взгляд, во время своего легендарного «электрического» периода Роберт Циммерман изобрел не только рок-музыку, но и стал одним из «отцов панк-рока». Из этого следует, что панк-рок фактически родился на свет одновременно с рок-музыкой, или обратное, рок-музыка родилась на свет именно в форме панк-рока – и уже одно это заключение может говорить многое о ее изначальной сути.

Для полноты картины в книгу добавлено несколько историй о музыкантах, которых можно назвать аутсайдерами или наивистами. Эти исполнители не отличались буйным нравом или нигилистическими взглядами, однако важными оказывались какие-то отдельные черты, которые они, кроме прочего, в себе воплощали. Их истории добавляют важные штрихи к общей картине, а также любопытным образом «оттеняют» более известных героев: к примеру, интересно сравнить творческий подход The Fugs со взглядами их коллег по лейблу из The Godz, а рассказ о The Shaggs образовывает неожиданную параллель с историей Капитана Бифхарта и его легендарного альбома. Все эти исполнители имели взгляды на музыку, весьма отличные от традиционных, и не боялись выступать против мнения большинства.

Теперь, собственно, о музыке. В Британии панк-рок и его корни были в большей степени культурным (в самом широком смысле) и социальным явлением. В Америке же, где традиционно не принято нагружать музыку дополнительным багажом, это в большей степени была музыка ради музыки. Такой подход особенно явно проявился в середине 1970-х на сцене нью-йоркского клуба CBGB’s, которая объединила такие непохожие группы, как Television, Ramones, Blondie и Talking Heads. Все они звучали очень по-разному, а кроме того, не пытались продвигать в аудиторию какие-либо «идеи» или заявлять о себе как о представителях какого-то течения.

При этом клуб CBGB’s был уже явно сформировавшейся сценой для направления, которое усилиями журнала «Punk» впервые на легальном основании стало называться панк-роком. Это была самая первая в истории панк-сцена – на пару лет опережающая британскую. История клуба CBGB’s и его групп прекрасно описана в основополагающей книге «Прошу, убей меня» (издававшейся в России и, я уверен, хорошо знакомой многим читателям). Здесь же мы постараемся копнуть более ранний период истории американской музыки, относящийся к 1960-м годам.

Как хорошо известно, 1960-е годы, особенно их вторая половина, были временем оптимизма, веры в свободу и любовь, в лучшие стороны человечества. В Америке набирало силу движение за ядерное разоружение, породившее на свет культуру хиппи, протесты против войны во Вьетнаме звучали громче и громче, а чернокожее население Америки все решительнее боролось за свои ущемленные права. В Британии цвел пышным цветом и радовался жизни «свингующий Лондон», а в СССР и Чехословакии происходила «оттепель». Советский Союз отправил Юрия Гагарина в космос, а Америка – первых астронавтов на Луну, и всем казалось, что, призвав на помощь технический прогресс, население планеты может смело и дружно шагать к светлому будущему – все отдельные несправедливости скоро будут устранены, а войны – остановлены. Оптимистичному времени соответствовал и оптимистичный саундтрек – лучезарные The Beatles и The Beach Boys, или спокойные, миролюбивые хиппи со своей фолк-музыкой и возникшим из нее психоделическим роком. Многим из этих длинноволосых граждан казалось, что можно проглотить «волшебную таблетку», включить благозвучную музыку, и позитивные вибрации, возникшие в результате этого ритуального действа, сами сделают свое дело: количество мира и любви на Земле естественным путем увеличится.

Удивительным образом посреди всего этого царства благодушия и оптимизма находились редкие скептики – рок-группы, которые были чем-то недовольны, разочарованы или даже рассержены. Они выражали свой настрой в музыке, звучавшей слишком резко, грубо и неблагозвучно. Неудивительно, что большинство современников взирало на них с недоумением, с сочувствием или даже с возмущением. Столь негативные взгляды на жизнь и музыку были не в чести, так что все эти странные коллективы продолжали существовать в довольно маргинальном статусе – их альбомы ютились на нижних строчках хит-парадов (если вообще туда попадали) и получали, как правило, критические или снисходительные отзывы в серьезной музыкальной прессе. Среди сверстников и современников у них было мало единомышленников и поклонников, а редкие последователи еще просто не успели окончить школу и собрать свои собственные группы. Поэтому можно сказать, что практически все они пробивались в одиночку.

Поворотным годом декады стал 1968-й: во Франции и Америке массовые протесты были жестоко подавлены, борец за права темнокожего населения Мартин Лютер Кинг и демократ Роберт Кеннеди убиты, а Советский Союз ввел танки в Прагу и безжалостным образом положил конец «Пражской весне». По всем прикидкам, 1960-е должны были бы закончиться именно в этот момент. Можно было бы предположить, что у многих молодых людей возникнут сомнения в волшебной силе позитивных вибраций, что нигилисты из The Velvet Underground или революционеры из MC5 получат в свои ряды новых поклонников, разочарованных или рассерженных текущей ситуацией. Однако ничего подобного не произошло – движение хиппи и благодушный психоделический рок продолжали свое размеренное шествие, кульминацией которого стал многотысячный «фестиваль мира и любви» в Вудстоке, состоявшийся в августе 1969-го.

Каким бы странным это не казалось, но музыка 1960-х продолжала господствовать и в 1970-е: длинноволосые исполнители, игравшие виртуозный хард-рок и хитроумный прогрессив, на самом деле продолжали развивать все те же хипповые идеи из предыдущего десятилетия – рок-музыка должна быть просторной, импровизационной, художественной и технически изощренной. Шумные, сердитые и не очень умелые исполнители на этом фоне по-прежнему оставались в меньшинстве. Вплоть до 1974 года, когда нью-йоркский клуб CBGB’s открыл двери для этих маргиналов, у них не было ни права голоса, ни собственной сцены, ни названия. Однако все это появилось потом.

Итак, можно смело сказать, что герои этой книги попали не в свое время или, говоря более красиво, опередили его. 1960-е были праздником жизни, на котором они чувствовали себя чужими, – что только усиливало ощущение изоляции.

В силу всего вышесказанного, в Америке 1960-х так и не появилось «панк-сцены» или чего-нибудь хоть немного на нее похожего. Единственным исключением было масштабное течение гаражного рока, которое по ряду признаков предвосхищало «настоящий» панк-рок (и неслучайно поэтому зачастую именуется «гаражным панком»). В остальном же имели место разрозненные, независимые, прямо-таки партизанские действия. В Нью-Йорке действовали The Fugs и The Velvet Underground, на Среднем Западе систему расшатывали MC5 и The Stooges, в Калифорнии практически в одиночку пробивались Flamin’ Groovies. Почти каждая из этих команд существовала (или чувствовала себя существующей) практически в вакууме. Важную роль здесь играла и география США – бескрайние пространства, разделявшие музыкантов, создавали дополнительный эффект изоляции. Большая часть групп ощущала, что плывет против течения в гордом одиночестве, не имея рядом товарищеского плеча (редкое исключение – The Stooges, получавшие поддержку от «старших братьев» из MC5, или лидер The Modern Lovers Джонатан Ричман, «взращенный» The Velvet Underground). Немаловажно и то, что эти группы, столь лихо объединенные историками в единое течение, в реальной жизни могли на дух не переносить своих коллег или даже считать их идейными противниками (достаточно вспомнить ненависть «интеллектуала» Лу Рида к «хулиганам» из MC5). Тем ценнее проследить связи или пересечения (иногда довольно редкие) между этими героями и обнаружить, что, даже действуя в одиночку, они на самом деле являлись частью некой не очень заметной сети или паутины. Но она пока еще не могла серьезным образом портить безоблачную жизнь современников. Значимость этих музыкальных открытий стала очевидна лишь несколько лет спустя, когда 1970-е начали набирать силу – вместе с разочарованием от того, что прекрасная эпоха вместе со всеми ее мечтами сошла на нет. Стало очевидно, что новые времена требуют нового саундтрека, и в этот момент все внимание обратилось, наконец, к панк-року, который исполняли те самые вчерашние школьники, запилившие до дыр свои пластинки The Stooges или Капитана Бифхарта.

Таким образом, времена, о которых идет речь в этой книге, можно назвать доисторическими. Наши герои находились в авангарде, опережали свое время, а это на редкость неблагодарное занятие – хотя бы потому, что благодарность приходится получать не сразу же, от современников, а лишь позже, от потомков. Проку от таких благодарностей иногда не больше, чем от могильного венка. Именно благодарные потомки нарекли музыку The Velvet Underground, The Fugs, MC5, The Stooges, The Modern Lovers и Капитана Бифхарта прото-панком. Однако ценность этого термина представляется неоднозначной. С одной стороны, он легко объединяет очень разных по духу исполнителей, которые смогли предвосхитить панк-рок. Такой термин очень удобен для этой книги в качестве объединяющего термина и универсального ярлыка. Однако он имеет и обратную сторону – сама ретроспективность, заложенная в нем, указывает на «вспомогательность» этих коллективов: мол, они стали ранней, не совсем полноценной фазой развития некоего явления, которое как следует развилось и оформилось несколько позже. Эдакие «уже почти, но еще не совсем». Подобное понимание в корне противоречит взглядам автора. Хочется говорить здесь о полностью самоценных группах с собственным уникальным стилем, которые были ценны, в первую очередь, своей музыкой и своим мироощущением, а не тем, что они на кого-то там «повлияли». Именно по этой причине автор старался не злоупотреблять понятием «прото-панк» или просто «панк», а писать в первую очередь о самих исполнителях и их творчестве. Тем более что именно творчество (а не борьба за философские идеи) было смыслом жизни этих странных музыкантов – тем каналом, в который они направляли все свои силы.

Да, как уже было сказано выше, важной особенностью американских групп (почти всех, упомянутых в этой книге, за исключением идейно заряженных The Fugs и Джонатана Ричмана) была именно их «художественная» ориентированность, стремление играть музыку ради самой музыки. Это еще один слом стереотипа в отношении «панк-рока» и «панк-ориентированной» музыки. Действительно, все эти исполнители активно экспериментировали со звучанием, развивали свой стиль и искали новые средства выражения. Именно по этой причине музыке в данной книге уделено не менее важное место, чем биографическим подробностям. Фрэнк Заппа когда-то заявил, что «писать о музыке – это все равно что танцевать об архитектуре». Такое заявление представляется смелым, но не вполне справедливым – ведь музыка – это такая же часть окружающего мира, как здания, еда и красивые закаты. Почему же нельзя о ней писать? Неудивительно поэтому, что книги с музыкальной аналитикой или сопроводительными комментариями к песням и альбомам продолжают появляться и находить интерес у читателей. Я сам люблю читать подобные тексты, иногда они позволяют услышать по-новому даже хорошо знакомую музыку. В силу этого была взята смелость составить похожие комментарии и к музыке исполнителей, о которых пойдет речь. В худшем случае читатель пропустит эти рассуждения без особой потери для сюжета; в лучшем – забыв про текст, снова включит и переслушает давно знакомый альбом, получит новую порцию удовольствия и, возможно, обратит внимание на детали, которые раньше оставались незамеченными. Тогда главная цель этих описаний будет достигнута.

Мне также показалось интересным и важным включать в текст фрагменты рецензий из современных альбомам журналов и газет. Даже если не все из этих критиков умеют жечь глаголом столь же беспощадно и захватывающе, как Лестер Бэнгс, архивные рецензии дают совершенно уникальное знание – возможность понять, как слышали эту музыку современники, какие ассоциации и ощущения она у них вызывала. Без этого понимания, в свою очередь, не получится до конца понять реакцию, с которой та или иная группа сталкивалась на концертах, понять причины успеха или неуспеха ее пластинок, а также оценить новаторство музыкантов (или отсутствие оного).

Говоря о цитатах из прессы, хочется подробнее сказать об источниках, использованных при работе над книгой. В первую очередь, это собственная, по большей части англоязычная библиотека автора, накопленная им за годы работы над эфирным панк-сериалом и исправно пополнявшаяся с тех самых пор. В каждом случае я старался проштудировать все доступные библиографические источники – тем более что новые книги по этой теме продолжают выходить ежегодно (это, кстати, является хорошим показателем интереса зарубежных читателей и современных западных музыкальных ценностей: если счет обзорных книг по старому хард-, прогрессив- и джаз-року идет на редкие единицы, то новые книги о панк-роке выходят практически каждый год – хотя многие из них, увы, оказываются откровенно пустопорожними). Стоит заметить, что даже в этом изобилии нет книги, которая была бы полностью сосредоточена на нашей теме, – корнях американского панк-рока 1960-х годов.

Еще одним, не менее важным источником цитат стала все та же англоязычная пресса – как архивная, так и современная. В этой части работы очень помог портал \"Rock’s Backpages\" – крупнейший электронный архив англоязычной музыкальной прессы. Во всех случаях я считал важным давать ссылку на источник – должен признать, меня изрядно раздражают труды некоторых отечественных авторов, изобилующие пассажами в духе «как он говорил в многочисленных интервью…» или «как хорошо известно автору, изучившему множество зарубежных источников…». Любой аргумент, претендующий на авторитетность, должен иметь документальное подтверждение – особенно в нынешнее время многочисленных «фейков». Во многих случаях мне казалось важным воспроизвести цитату музыканта дословно, чтобы точнее отразить его отношение или настроение. Кроме того, отсылки к источникам дают возможность читателю произвести самостоятельное исследование и составить собственное мнение. Тем более что среди этих источников встречаются действительно блестящие, глубоко проработанные и хорошо написанные работы, заслуживающие упоминания. В отдельных случаях я считал важным выделить такие книги непосредственно в тексте, чтобы подчеркнуть их уровень и значимость труда, проделанного автором.

Если говорить о цитатах музыкантов, то неизбежно возникает вопрос о собственных интервью, которые взял (или мог бы взять) автор этой книги. Таких интервью здесь действительно немного. В первую очередь это связано с темой повествования: многие из его героев, к сожалению, уже умерли или добились по-настоящему звездного, недосягаемого статуса; многие ушли на заслуженный отдых и оборвали связи с внешним миром. При написании книги я не ставил себе цель выжать максимум из спикеров. Перекопав сотни архивных интервью с музыкантами, можно найти ответ практически на любой вопрос, который может оказаться интересным в разрезе данной – в первую очередь обзорной – книги. Более того, нередко можно обнаружить, что один и тот же вопрос повторяется от одного интервью к другому, и чем дальше, тем больше музыкант теряет к нему интерес, начиная отвечать все более формально. Тем не менее я предпринял (насколько это возможно из далекой России) ряд попыток достучаться до живых участников тех событий. В некоторых случаях (например, с Уэйном Крамером и его непробиваемой пиар-службой) мне так и не удалось добиться ответа, некоторые другие музыканты с готовностью пошли на контакт и сообщили интересные подробности. Очень приятной и интересной оказалась продолжительная беседа с Эрни Бруксом из The Modern Lovers, не менее здорово было получить ответы на важные вопросы от Джона «Драмбо» Френча, близкого сподвижника Капитана Бифхарта. Хочу поблагодарить их за участие и неравнодушие.

Работая над книгой, я старался с максимальной тщательностью выверять и сравнивать по разным источникам каждое утверждение и каждую дату. Неизбежно во многих случаях я обнаруживал расхождения и несоответствия. Ситуация, когда разные участники одних и тех же событий излагают их историю по-разному, не является редкостью – кто-то просто подзабыл детали за давностью лет, а кто-то решает личные задачи и занимается ревизионизмом. В самых значимых случаях я старался обозначать такие противоречия: «Музыкант А рассказывает, что… в то время как музыкант Б видит ту же историю по-другому…». К сожалению, от ошибок никто не застрахован, а новые подробности древних событий появляются весьма регулярно (пока еще живы, к счастью, многие из участников этих событий), поэтому я уверен, что пытливые читатели найдут в этой книге неизбежные фактологические ошибки. Прошу не судить меня слишком строго и направлять любые замечания и пожелания посредством электронных средств связи или социальных сетей. Я буду благодарен любым откликам.

Каждая из «Прогулок» является практически независимой от остальных – а это значит, что главы книги можно читать в любом порядке или выборочно. Тем не менее, чтобы представить историю всех этих музыкантов в виде единого исторического процесса, в конец книги добавлен очень важный, на мой взгляд, раздел с хронологией ключевых событий – как музыкальных, описываемых в этой книге, так и некоторых других, вошедших в учебники новейшей истории. Хронологическая таблица позволяет убедиться, что в большинстве случаев истории, описываемые в этой книге, развивались не последовательно, а параллельно, и несмотря на всю свою обособленность, были частью общего исторического процесса.

Но все же данную книгу ни в коей мере не следует рассматривать как учебник по истории рок-музыки или научный труд; скучная книга о нескучной музыке – это серьезное преступление перед такой музыкой и теми, кто ее играл. В этом отношении подзаголовок «История панк-рока» представляется неизбежным злом, которое, хочется верить, поможет привлечь к книге читателей, но не разочарует их. Все эти условные ярлыки хочется использовать лишь как повод, чтобы объединить под одной обложкой очень разных исполнителей, которые, тем не менее, имели определенное сходство в жизненных ценностях и подходах к работе над музыкой. Надеюсь, что книга сможет передать это сходство не самым явным и буквальным образом. И именно так, если уж на то пошло, определит крайне условное понятие «панк-рока» – через ощупывание этого громадного слона с разных сторон. Хочется, чтобы книга смогла дать читателю набор точек – а уж каким образом соединять их и какой рисунок в итоге получится, зависит только от него самого.

В конце концов это лишь начало истории. Давайте же отправимся гулять по дикой стороне!

Предисловие Владимира Ильинского

Скажу сразу: мы с автором смотрим на музыку «панк» с диаметрально противоположных точек зрения. Но поскольку то, что сейчас стало книгой, замышлялось как часть нашей совместной музыкальной программы («120 минут классики рока»), я после некоторых колебаний согласился на предложение дяди Миши (именно так он звался в эфире) затронуть в передаче и эту тему – ведь изначально программа предполагала максимальное разнообразие музыкальных стилей и направлений. Однако я поставил условие: два-три эфира, не больше. И дядя Миша взял под козырек: конечно, мол…

Но прошли два, а потом и три эфира, и конца не было видно. «Сколько же еще тебе нужно!?» – спрашивал я, а дядя Миша уходил от ответа: «Сам пока не знаю».

Договорились, по-моему, о десяти. Я дал слабину, сказались, видимо, мои личные симпатии… нет, не к панку, как вы понимаете, а к соведущему, а ныне автору. И дядя Миша моей слабостью воспользовался по полной. Десять эфиров превратились в пятнадцать, потом в двадцать, тридцать, и сериал перевалил за сорок. По сути он превратился в какую-то «Санта Барбару». И все это при моем молчаливом согласии. Время от времени я, конечно, трагически восклицал: «Ну сколько можно!?», на что дядя Миша отвечал, поднимая глаза к небу, прямо как Святой Йорген: «Нет, я, конечно, могу все прекратить, если ты настаиваешь…» И все продолжалось.

Теперь вы имеете возможность прочесть то, что пропустили на радио. Но, как говорилось в одном известном фильме: «Официально заявляю, что за все, что здесь сегодня было, я лично никакой ответственности не несу».

Моей маме Ольге Николаевне С благодарностью за терпение, которое превратилось в любовь к этой музыке.


Прогулка первая

Боб Дилан: сладкая месть

Две самые громкие вещи, которые я слышал в своей жизни, – это товарный состав и Дилан с The Band ^[1]. Марлон Брандо
Пролог

Анализируя в многочисленных исследованиях воскресный вечер 25 июля 1965 года, историки до сих пор не могут сойтись во мнении: действительно ли Боб Дилан прибыл в Ньюпорт, имея твердое намерение выступить с «электрической» группой?

Ежегодный Ньюпортский фолк-фестиваль был основан в 1959 году, и с тех пор превратился не только в бастион фолк-музыки, но и в трибуну движения за гражданские права. Дилан дебютировал на фестивале в 1963 году. Это была заключительная часть концерта – и самая памятная. Отыграв небольшой акустический сет, он уступил место фолк-трио Peter, Paul & Mary, которые исполнили свою версию дилановской \"Blowin’ In The Wind\", после чего под оглушительные аплодисменты пригласили на сцену автора, а также других лидеров фолк-движения – Пита Сигера, Джоан Баэз, Теодора Бикеля и вокальную группу The Freedom Singers. Выстроившись на сцене в единую цепь и скрестив руки, музыканты исполнили проникновенную версию \"We Shall Overcome\" – и не приходится сомневаться, что в этот момент у многих зрителей подкатил к горлу ком.

Увы, к 1965-му году в этом прекрасном единстве были заметны серьезные трещины. Смуту начал 27-летний Питер Ярроу – тот самый Питер из Peter, Paul and Mary. Он входил в оргкомитет фестиваля, который в 1965-м включал, среди прочих, Тео Бикеля (41 год), фолк-певицу Джин Ритчи (42 года), Пита Сигера (46 лет) и известного фольклориста Алана Ломакса (50 лет). В программе фестиваля значились выступления известных фолк-героев, уважаемых исполнителей блюза, госпела и кантри, а также аутентичных исполнителей самой что ни на есть «корневой» музыки. Ярроу же имел дерзость пригласить в это респектабельное общество юнцов из группы The Paul Butterfield Blues Band. Они играли энергичный электрический блюз и только начали работать над своим дебютным альбомом. Дополнительной остроты ситуации придавал тот факт, что менеджером Peter, Paul and Mary, а значит, и Питера Ярроу, был одиозный персонаж по имени Альберт Гроссман, имевший планы взять под свою опеку группу Баттерфилда. Консервативное фолк-сообщество считало Гроссмана расчетливым и нахальным дельцом, который зарабатывает деньги на музыке протеста, при этом подвергая растлению честных фолк-исполнителей своими богемными вечеринками и немалыми гонорарами. По словам продюсера Джо Бойда, ходили слухи, что в погребке у Гроссмана «с тщанием знатока и ценителя была собрана самая забористая марихуана со всех уголков земного шара»^[2]. Среди тех, кого Гроссман подвергал «растлению», были не только Peter, Paul and Mary, но и Боб Дилан – главная надежда американской фолк-сцены. Теперь же получалось, что Гроссман, действуя через Ярроу, пытается протащить «своих».

В конечном счете оргкомитет сдался и скрепя сердце позволил The Paul Butterfield Blues Band выступить на ньюпортском фолк-празднике. Однако первое же их выступление, состоявшееся в субботу, 24 июля (на третий день фестиваля), привело к скандалу. Алан Ломакс недовольно наблюдал за тем, как на маленькую сцену блюзовой «мастерской» выгружались батареи колонок и усилителей. Когда Ломакс вышел к микрофону, чтобы объявить выход 22-летнего Баттерфилда сотоварищи, его сарказм был очевиден. Звукорежиссер Пол Ротшильд рассказывал, что Ломакс вспомнил «прекрасных блюзменов, которым приходится находить себе старую коробку от сигар, прикреплять к ней палку, цеплять струны и сидеть под деревом, исполняя блюз для самих себя», после чего перешел к сути дела: «Сейчас вы услышите группу молодых ребят из Чикаго с электрическими инструментами. Давайте посмотрим, умеют ли они вообще играть на такой аппаратуре»^[3]. Когда Ломакс сошел со сцены, ему пришлось пройти мимо Гроссмана, который недовольно бросил: «Это была хрень какая-то, а не представление группы, Алан!». Ломакс отпихнул Гроссмана, и в следующий момент вся благовоспитанная публика увидела, что «двое дородных седовласых мужчин»^[4], сцепившись, начали кататься в пыли. Но, как показали дальнейшие события, это был лишь первый порыв надвигавшейся бури.

Главную интригу фестиваля представляло выступление Боба Дилана. Среди зрителей ходили самые разные слухи о местонахождении народного фолк-героя и о той программе, которую он представит зрителям. «Круги возбуждения пошли среди молодых городских любителей фолка; домыслы висели над фестивалем, будто облако амфетаминового газа», – вспоминал Бойд. Впрочем, беспокойство любителей фолка вполне можно было понять – Боб уже долгое время отказывался «шагать в ногу» и подавал в окружающую среду довольно странные сигналы.

«Не следуйте за вождями»: Дилан уходит в уклонизм

К концу 1963 года Дилан был признан новым лидером фолк-движения, новой надеждой идеологов протеста и борцов за мир; он был поэтом-лауреатом, к ногам которого сыпались всевозможные награды и почести. Однако, получая в декабре награду за свои заслуги от Чрезвычайного комитета гражданских свобод (Emergency Civil Liberties Committee), он обрушился на зрителей с язвительной речью, сообщая, что «это мир молодых», что аудитории следует «быть на пляже», вместо того чтобы просиживать свои штаны на этом официальном мероприятии, и (намекая на возраст и лысины присутствующих) объявил, что хотел бы увидеть в зале людей с волосами. Разразился скандал, и Дилану пришлось извиняться за свое поведение в открытом письме. Письмо, однако, больше напоминало не извинение, а обещание продолжать в том же духе: «Я автор и певец слов которые я пишу я не рупор и не политик / и мои песни говорят за меня потому что я сочиняю их / в одиночном заключении своего сознания и мне не нужно справляться ни с кем / кроме смг себя»[1]. Подобный выплеск можно было бы списать на лишнюю рюмку или приступ дурного настроения и не беспокоиться – коль скоро новые пластинки вспыльчивого музыканта продолжали соответствовать духу протестного движения. Однако вскоре он начал обозначать свой уклонизм не только в письмах, но и в песнях.

Боб Дилан (1964): «Я не хочу больше сочинять для людей. Понимаете – быть рупором. Я хочу писать изнутри» ^[6].


В августе 1964 года, после серьезного, правдивого и безжалостного альбома \"The Times They Are A-Changing\", Дилан выпустил довольно легковесную и, казалось, нарочито неряшливую пластинку \"Another Side Of Bob Dylan\". После всех своих сердитых и злободневных песен Боб зазвучал неожиданно лирично, весело и чудно́. Новые песни отражали новые увлечения Дилана: психоделический наркотик ЛСД, группа The Beatles, а также немка по имени Криста Паффген (известная как Ни́ко) – Боб провел с ней приятный отпуск в Европе. Битлы, с которыми Дилан познакомился лично вскоре после Нико, уже давно поражали его своими песнями. Несколько лет спустя он заявлял, что The Beatles «делали то, чего никто не делал. Их аккорды были дикие, просто дикие. А их вокальные гармонии оправдывали все это… Я знал, что они показывают направление, в котором должна двигаться музыка»^[7]. Влияние был обоюдным: теперь не только Джон Леннон по совету Дилана начал «прислушиваться к словам»^[8], но и сам Дилан внял призыву \"I Want To Hold Your Hand\". Открывая свой новый альбом, он сообщал: «Все, что я хочу – дружить с тобой».

Чтобы понять, какую волну возмущения вызвала даже такая, сугубо акустическая пластинка, как \"Another Side Of Bob Dylan\", достаточно почитать открытое письмо, опубликованное в фолк-журнале \"Sing Out!\" («Запевай!») редактором Ирвином Силбером: «…Ты заявил, что ты никогда не был исполнителем песен протеста… но любой сочинитель, который пытается честно глядеть на реальность, в этом мире обречен сочинять \"песни протеста\"… Американская Машина Успеха пережевывает и выплевывает по одному гению в день, и она по-прежнему ненасытна… Посредством сомнительной популярности, быстрых денег и статуса [истеблишмент] лишает исполнителя возможности действовать и развиваться. Этого процесса нужно постоянно остерегаться и бороться с ним. Задумайся об этом, Боб» ^[9].

К сожалению, Боб, видимо, не выписывал журнал \"Sing Out!\" или просто не хотел задумываться. В марте 1965 года он пошел еще дальше – выпустил свой первый лонгплей с электрогитарами и ритм-секцией[2]. Одна сторона альбома \"Bringing It All Back Home\" была электрической, другая – акустической. Это были уже не шутки. Первый же номер звучал как зуботычина всем защитникам фолка – или как песня протеста против песен протеста. Ритм и настроение композиции \"Subterranean Homesick Blues\" многое заимствуют у старинного рок-н-ролла \"Too Much Monkey Business\" Чака Берри, однако у Дилана и продюсера Тома Уилсона получилась гораздо более злая и «заряженная» запись. В то время как Берри обогащает свою композицию многочисленными ритмическими сбивками, \"Homesick Blues\" отличает беспощадный и однообразный бит – и такой же монотонный вокал: Дилан как из пулемета равнодушно поливает слушателя очередью едких, ритмичных, парадоксальных, сюрреалистических образов, посланий и ассоциаций; что-то на тему козней правительства, разгона протестов, прослушки телефонов, подозрительных людей в штатском и запрещенных манипуляций с сиропом от кашля[3]. Строчки песен протеста, рок-н-ролла Чака Берри и прозы Керуака оказывались перемолоты и замешаны в единый коктейль на основе сарказма, паранойи и амфетаминов, изливающийся сплошным потоком сознания. Они сменяют друг друга, словно карточки-подсказки в знаменитом киноролике, снятом на эту песню режиссером Д.А. Пеннебейкером.

Это был текстовый коллаж, словно вдохновленный «методом нарезок» Уильяма Берроуза; настоящая встряска и прочистка мозга для всех честных фолк-любителей, которые были просто не в состоянии воспринимать такое количество разрозненных и парадоксальных образов и слов за единицу времени. Такая песня разрывала шаблоны, сбивала с ног, лишала опоры. «Не следуйте за вождями, лучше следите за парковочными счетчиками», – язвил Дилан. Группа, сопровождающая Боба, звучит небрежно и расхлябанно – кажется, что музыка удерживается вместе одной лишь волей и концентрацией Дилана, его амфетаминовым угаром. \"Subterranean Homesick Blues\" не имела ничего общего с борьбой за мир или движением за гражданские права. Это был настоящий контркультурный гимн – с той оговоркой, что контркультура лишь зарождалась в американском обществе, бурлившем примерно так же, как напичканная образами и ассоциациями песня Дилана или запрещенные вещества в какой-нибудь домашней лаборатории.

Не менее дерзко и громко звучала разухабистая \"Maggie’s Farm\", записанная «с лета» – то есть с первого дубля. Текст про нежелание гнуть спину на чужой ферме превращался в нечто большее, чем «оммаж» негритянским кантри-блюзам – в сердитом исполнении Дилана это был не побег, а бунт; орудие эксплуатации, гневно брошенное к ногам эксплуататора.

Характерно, что именно \"Maggie’s Farm\" и \"Subterranean Homesick Blues\" были удостоены чести представлять альбом \"Bringing It All Back Home\" на синглах. И если первая так и не попала в американские хит-парады, то \"Homesick Blues\" стал первой в истории сорокапяткой Дилана, попавшей в чарты на его родине (пусть даже на скромное 39-е место[4]). Определенно, все говорило о том, что Боб Дилан начинает покорять поп-рынок.

«Битломания без воплей»: первые британские гастроли

Великобритания тоже ловила волну. Когда в конце апреля 1965 года Дилан приехал туда на первые полноценные гастроли[5], его ожидал бурный прием – череда пресс-конференций и полуночных вечеринок. Атмосферу тура лучше всего передает документальный фильм «Не оборачивайся» (\"Don’t Look Back\") режиссера Пеннебейкера. Можно видеть, как Боб подвергается атаке британских журналистов и представителей богемы, которым он был интересен, в первую очередь как новая знаменитость. «Ваши поклонники понимают хоть слово из того, что вы поете?», – честно спрашивает Боба известная журналистка Морин Клив, в то время как пожилая состоятельная пара приглашает музыканта посетить их поместье. Погруженный в этот водоворот, Дилан поначалу кажется похожим на смешливого школьника – есть ощущение, что ситуация его искренне забавляет. Можно видеть, что Бобу передается всеобщее оживление, однако при этом он никогда не выглядит полностью погруженным в обстановку, постоянно и деликатно ускользая от любых попыток представить его «рупором поколения» или втянуть в какие-то игры.

Окруженный постоянным и навязчивым вниманием англичан, Дилан довольно быстро начал терять терпение, и вскоре взял за привычку «троллить», испепелять и унижать самых навязчивых и бестактных собеседников своей язвительностью – остроумной, изобретательной и беспощадной. Было очевидно, что 23-летний музыкант получал удовольствие от того, что даже взрослые люди в беседе с ним выглядели как неуверенные школьники. «Боб вел себя просто отвратительно – но при этом блестяще. К тому моменту я уже поняла, что в беседе он может кромсать людей на кусочки…»^[10], – вспоминала пиарщица Антеа Джозеф, сопровождавшая Дилана во время британских гастролей[6]. Сам Дилан находил достаточно эпитетов в отношении местных журналистов: «Они задают неправильные вопросы в духе \"Что ты ел на завтрак\" или \"Какой у тебя любимый цвет\", в таком духе. Газетные репортеры – это просто отсталые авторы, романисты-неудачники. Они не задевают меня тем, что вешают на меня ярлыки. У них у всех есть готовые представления обо мне, так что я просто им подыгрываю»^[11]. Однако временами Боб уставал подыгрывать. После того как серьезному журналисту из Time удалось как следует поддеть его своими бестактными вопросами («Вас действительно волнует то, о чем вы поете?»), рассерженный музыкант пошел еще дальше: отбросив свою насмешливую учтивость, он продемонстрировал недюжинный апломб: «Я не фолк-сингер, но вам этого не понять! Я пою не хуже Карузо!».

В те моменты, когда Дилана не осаждали журналисты, он подвергался нашествию лондонской золотой молодежи, которая была абсолютно уверена, что самый главный фолк-поэт Америки хочет куролесить ночь напролет (на самом деле он активнее тянулся к печатной машинке, которая всегда была рядом, чем к новым знакомствам). Вечера в гостинице регулярно превращались в лихие сборища, на которых было полно как всевозможных прихлебателей, стремившихся самоутвердиться, так и настоящих знаменитостей. Сопровождавшая Дилана Джоан Баэз имела привычку петь при каждом удобном случае (даже когда Дилан усаживался за свою машинку), а юная поп-дива Мэриэнн Фэйтфулл, наследница Габсбургов и Леопольда фон Захер-Мазоха, просто тихо сидела в углу. Наркотики, как и девушки, тоже всегда были в зоне доступа – и они отнюдь не делали Дилана спокойнее. Нико, еще одна из многочисленных спутниц Боба, вспоминала, что во время богемных сборищ Дилан «выглядел ужасно. Он, как водится, был полностью удолбан, мрачен и спесив»^[12]. Фильм «Не оборачивайся» зафиксировал момент, когда не очень трезвый Дилан слетает с катушек во время вечеринки в роскошном номере отеля «Савой» – его терпение лопнуло после того, как один из перебравших гостей, запершись в ванной, начал швырять в окно роскошные стеклянные полки. Не очень высокий Боб, выставив грудь колесом, начинает по-пацански «прессовать» и допрашивать подозреваемого: «Кто бросил чертово стекло на улицу?! Мать твою, я сам не собираюсь огребать за это! Или ты мне скажешь, кто это сделал, или свалишь отсюда на хрен!»

В то же самое время концерты Дилана проходили с настоящим триумфом. Бобу удавалось сотворить с англичанами то, что не удавалось даже Битлам. «Дилан обладал способностью создавать гробовую тишину. Даже шумные фанаты поп-музыки были повергнуты в молчание его словами, честностью его исполнений»^[13], – свидетельствовал музыкальный журналист Рэй Коулмен. Его репортаж с концерта, опубликованный в музыкальной газете Melody Maker, был остроумно озаглавлен «Битломания без воплей». Под впечатлением пребывала даже более серьезная британская пресса. «Есть лучшие певцы, лучшие гитаристы, лучшие исполнители на гармонике и лучшие поэты. Но нет другого 23-летнего молодого человека, который мог бы проделать все это даже со слабым подобием такой же силы, оригинальности и огня»^[14], – восторгался Daily Telegraph.

Рэй Коулмен: «Когда этот хрупкий, серьезный и очень непримечательный человек вышел на сцену, имея при себе лишь гитару, семь гармоник и два стакана воды, воцарилась тишина. После каждой песни зрители аплодировали – громоподобно. Никаких криков, свиста или разговоров. Аплодисменты выключались почти механически, словно их закупоривали» ^[15].


Можно было бы предположить, что и сам Боб, устав от светской жизни, отводил душу на концертах, общаясь с преданными зрителями и исполняя свои песни, однако это было не так: «Я все делал как надо – пел, играл на гитаре. Это был беспроигрышный вариант… Меня это очень утомляло… Я знал, что сделают зрители, как они будут реагировать. Все было на автомате»^[16]. Имея при себе только акустическую гитару, Дилан не мог атаковать публику своими новейшими боевиками вроде \"Subterranean Homesick Blues\" или \"Maggie’s Farm\"; концертная программа была наполнена фолк-атавизмами вроде \"The Times They Are-a Changing\", \"With God On Our Side\" или дружелюбными хитами вроде \"All I Really Want To Do\".

К концу тура Дилан, похоже, ненавидел прессу, ненавидел мир знаменитостей и, что немаловажно, ненавидел самого себя. Из огня да в полымя: сбежав из лагеря фолк-исполнителей, он обнаружил себя в лагере поп-звезд, которые жаждали записать его в свои ряды. Дилану, который всегда стремился оставаться аутсайдером, теперь приходилось искать пути к бегству: «Я собирался завязать с пением. Я был опустошен. Я играл много песен, которые не хотел играть. Я пел слова, которые не хотел петь, – честно сообщал он журналистам несколько месяцев спустя. – Очень утомляет выслушивать, как тащатся от тебя другие люди, если ты сам от себя не тащишься»^[17]. Весной 1965 года Боб работал над поэтическим сборником и всерьез подумывал о том, чтобы переквалифицироваться из музыкантов в поэты.

«Десять страниц устойчивой ненависти»: история одной песни

Не исключено, что Дилан претворил бы свое желание в жизнь, но ему помешало его же собственное произведение. Действительно, поначалу оно казалось более подходящим для книги, чем для альбома. Но уже тогда эмоциональный оттенок этого текста был совершенно очевиден: «Когда оно было длиной в десять страниц, то никак не называлось. Просто ритмическая штуковина на бумаге, вся про мою устойчивую ненависть, направленную на некий вопрос, который был честным. В конце это была уже не ненависть; я говорил кому-то что-то, что он не знал, говорил, что ему повезло. Месть, вот более точное слово»^[18]. Однако из десяти страниц «устойчивой ненависти» родилась, вероятно, самая прославленная песня Боба Дилана – и именно эта песня навсегда вернула его в музыку: «Я обнаружил, что пишу эту песню, эту историю, этот долгий поток блевотины примерно на двадцать страниц, и из этого я взял \"Like a Rolling Stone\"… После того как я ее написал, мне больше неинтересно было сочинять роман или пьесу»^[19].

До сих пор Дилан так и не поведал миру, кто же стал мишенью его мести и его песни. Исследователи называют разные кандидатуры – в их числе неизменно оказываются Джоан Баэз, Мэриэнн Фэйтфул, Энди Уорхол, Эди Седжвик или даже сам Боб. Но очевидно одно: излив свой яд на бумагу и осознав, что получил не поэму, а текст новой песни, Дилан снова ощутил себя музыкантом. \"Like a Rolling Stone\" была записана 16 июня 1965 года и выпущена на сингле месяц спустя. Гитарная партия на записи принадлежала 21-летнему Майку Блумфилду, специально приглашенному Диланом. Продюсером, в последний раз для Дилана, выступил Том Уилсон, а запоминающуюся партию органа (вопреки воле продюсера) исполнил гитарист Эл Купер. Молодой человек сумел попасть на запись в последний момент, задействовав свою хитрость и настырность, однако его запоминающаяся партия стала тем финальным ингредиентом, которого песне не хватало до полного совершенства.

С первым ударом малого барабана Дилан как будто с ноги вышибает дверь из тесноты и духоты студии на широкий и просторный хайвэй, по которому катится и катится неостановимо этот музыкальный восторг. \"Like a Rolling Stone\" звучит как поток свежего воздуха, бьющий в лицо, как первый момент наслаждения только что обретенной свободой, как торжество – и как сладкая месть. И кажется, что Дилан пьет ее взахлеб, с упоением, ощущая себя на гребне волны этого потока, несущего его вперед от куплета к куплету – один язвительнее другого: «Люди говорили, берегись красотка, упадешь – расшибешься / А ты думала, они шутят… Что-то теперь твоей гордости поубавилось!». Боб наконец-то получает возможность припомнить героине песни все, что накипело у него за долгое время. С легкой небрежностью он набрасывает безупречный ритм своих насмешливых и саркастических строчек, в которых он (словно муравей из басни) припоминает «стрекозе», загадочной «мисс Одинокой», всю ее прежнюю, легкую и красивую жизнь. К концу каждого из куплетов, когда чаша терпения переполняется, интонация Дилана взлетает вверх протяжной и гнусавой нотой – чтобы разрешиться торжествующей кульминацией знаменитого припева. \"How does it feel!?\" («Ну и как тебе теперь!?») – в этом вопросе ощущается не только злорадное чувство расплаты, но и радость собственного освобождения, словно вместе со своей героиней автор и сам сбросил утомившие его оковы, ощутил себя полностью свободным, невидимым и неуязвимым для всех, кто так долго вытягивал из него соки.

\"Like a Rolling Stone\" – это не просто Дилан, восставший из пепла, это подлинный момент рождения рок-музыки, которая, наконец, нашла свой язык, обрела волю и теперь ощущает перед собой бескрайний горизонт. Можно бесконечно анализировать текст \"Like a Rolling Stone\" и ее гармонии, но суть неизбежно будет ускользать от любого анализа, потому что, как и в случае с каждым, подлинно великим произведением, это песня представляет собой нечто большее, чем простая сумма ее составляющих. Позволим себе сформулировать так: \"Like a Rolling Stone\" остается вечной, вневременной песней, потому что зафиксировала в себе ощущение абсолютной свободы.

«Поток свиста и шума»: битва при Ньюпорте

\"Like a Rolling Stone\" была выпущена на сингле во вторник, 20 июля 1965 года. А в пятницу, 23 июля, Дилан прибыл в Ньюпорт, чтобы в третий раз выступить на ежегодном местном фестивале. К тому моменту, как музыкант ступил на территорию фолк-праздника, \"Like a Rolling Stone\" уже вошла в чарты и звучала из каждого окрестного радиоприемника. Боб оказался в интересной ситуации – громкий рок-хит на всех радиостанциях и консервативный фолк-фестиваль на повестке дня. Все указывало на то, что ньюпортский «Титаник» двигался прямым курсом на дилановский рок-айсберг. Массы зрителей были взбудоражены ожиданиями, прогнозами и слухами. Собирается ли Боб воспроизводить на фолк-сцене свою электрическую атаку? Может, он исполнит акустическую версию песни? Однако в компании с Диланом на мероприятие прибыл всего лишь один музыкант, Эл Купер, поэтому неопределенность сохранялась. На обширной территории фестиваля располагались маленькие площадки («мастерские»), а также главная сцена, на которой проходили вечерние выступления. Дилану предстояло дать один концерт на сцене «мастерской» (в субботу), и один – на главной сцене (во время грандиозного воскресного финала).

Напряжение стало нарастать после того, как Дилан вышел на маленькую сцену «сочинительской мастерской», чтобы исполнить сольный акустический сет. Джо Бойд вспоминал: «Вокруг \"сочинительской мастерской\" собралась такая огромная толпа, что под угрозой оказались остальные мастерские. Люди начали жаловаться: \"Сделайте погромче Дилана, нам мешает банджо с соседней сцены\". Это сильно не соответствовало тем принципам, которые продвигал фестиваль»^[20]. Вопреки ожиданиям Дилан не стал пытаться воспроизвести в акустике свой новый хит. Вместо этого он исполнил несколько более мирных песен и, улыбнувшись, сошел со сцены под радостные овации огромной толпы; его машина тут же была окружена поклонниками. Однако выступление на сцене «сочинительской мастерской» было только «затравкой» – все ждали воскресного вечера. Теперь интрига вокруг этого выступления стала еще напряженнее.

Спустя несколько часов после акустического выступления Дилана случился известный инцидент в «блюзовой мастерской». По воспоминаниям роуди Джонатана Тэплина, Дилан наблюдал всю драму, развернувшуюся вокруг выступления The Paul Butterfield Blues Band, и был возмущен не менее Гроссмана. Тэплин рассказывал, что Дилан тут же принял решение «бросить перчатку»: «[Он был настроен в духе: ] \"Если они думают, что смогут вырубить здесь электричество, то пошли они на хрен\". Под влиянием момента он тут же заявил, что выступит с электричеством»^[21]. И не просто с электричеством, а в компании Эла Купера и членов группы Пола Баттерфилда – гитариста Майка Блумфилда и ритм-секции в составе Джерома Арнольда и Сэма Лея. Решение было довольно смелым: уже завтрашним вечером Дилану предстояло выступить на главной сцене фестиваля, а музыканты The Paul Butterfield Blues Band, при всей их одаренности, не привыкли к ритмически сложной музыке, которую тогда играл Боб. Последовала ночь совместных репетиций, и к рассвету, по воспоминаниям Блумфилда, их сводный ансамбль звучал «ужасно»^[22]. Боб, однако, имел другое мнение – или просто не слишком задумывался о подобных мелочах. Вечером 25 июля Дилан со своей новой группой вышел на сцену Ньюпортского фолк-фестиваля с электрической группой и начал свое выступление с песни \"Maggie’s Farm\".

По поводу того, что случилось дальше, и по сей день спорят не только историки, но и очевидцы. Едва ли не самый красочный отчет о событиях той ночи предоставил Джо Бойд – ныне знаменитый продюсер и автор блестящей автобиографии «Белые велосипеды»[7], а в то время – 22-летний тур-менеджер и звукоинженер. Вместе с коллегой Полом Ротшильдом он отвечал за звук на Ньюпортском фестивале. Во всех своих показаниях Бойд продолжает уверенно утверждать: во время электрического дебюта Дилана звук был выстроен настолько хорошо, насколько это было возможно в 1965 году: «…Когда прозвучала первая нота \"Maggie’s Farm\", по нынешним меркам это было не так уж громко, но по тогдашним меркам это была самая громкая штуковина в истории. Дело было не только в музыке, не только в том, что он [Дилан] вышел и сыграл с электрической группой… Это был мощный, ядрено смикшированный и отлично исполненный рок-н-ролл»^[23].

Однако были и другие мнения. Тони Гловер, друг и земляк Боба, который находился в толпе, считал, что «мощь и энергия были на месте, но проблема заключалась в том, что звук по сути был отстойным… Вокал и гитара то появлялись, то пропадали в миксе, а клавишных практически не было слышно. Я слышал, как люди кричали: \"Сделайте погромче голосс!\" или: \"Не слышно клавиш!\" – и все в таком духе»^[24].

Джек Хольцман: «Мы слышали музыку с осмысленными текстами и рок-битом… Все черты музыки, не пересекавшиеся долгие годы, за мгновение схлопнулись в единое целое… И тут внезапно мы услышали недовольное гудение зрителей… Оно превратилось в поток свиста и шума. Это было очень странно» ^[25].


Что же произошло на самом деле? Современным поклонникам Дилана остается только гадать и спорить, а также завидовать тем, кто видел все своими глазами. Однако у нас есть и преимущество: черно-белая кинохроника режиссера Мюррея Лернера сохранила историческое выступление в идеальном качестве. Луч света выхватывает из темноты только Дилана – вся остальная группа остается скрытой в темноте. Исполняя текст о том, что он больше не хочет гнуть спину на старую Мэгги, Боб выглядит спокойным, уверенным, равнодушным. Даже в черной кожаной куртке он совершенно не похож на рок-музыканта – скорее на Байрона со «стратокастером». Его сердитые строчки, кажется, выбивают не менее четкий бит, чем ритм-секция, слаженно работающая на втором плане. Время от времени Дилан командует: «Alright!», и отходит в сторону, чтобы уступить место очередному едкому, почти гаражному соло Блумфилда, звучащему откуда-то из темноты. Музыканты кажутся сосредоточенными, они знают, что делают. Их музыка, похожая на сжатую пружину, определенно контрастирует с остальной программой – по-пионерски открытой и честной. Когда стихают последние звуки и следующие за ними первые аплодисменты, гудение публики становится хорошо различимым. «Когда песня закончилась, раздался рев, в котором слилось множество звуков, – комментировал Джо Бойд, находившийся в тот момент среди зрителей. – Конечно, среди них были и возгласы неодобрения, но они не составляли большинства. Были крики восторга и торжества, были издевки и возмущения»^[26].

Дилан, однако, не собирается делать никаких объявлений в публику, и группа молча переходит к следующему номеру – новейшему хиту и, вне сомнения, гвоздю этой программы. По сравнению со студийной версией, исторический концертный дебют \"Like a Rolling Stone\" кажется на удивление безобидным, словно вполсилы – будто бы музыканты продолжают репетировать. Группа звучит не очень уверенно, но Дилан остается бесстрастным – он не стремится передать зрителям ни воодушевление, ни раздражение. Он выглядит усталым – или пребывающим слегка «под кайфом». Исполняя то, что сегодня мы назвали бы рок-музыкой, Боб не напитывается ее энергией, а скорее, совершает некий равнодушный жест, загородившись от публики стеной электрического звука.

Разительный контраст с этим перфомансом представляли события, которые в то же самое разворачивались перед сценой. Едва Джо Бойд с удовлетворением убедился в том, что Дилана и группу отлично слышно из зрительского сектора, как его тут же вызвали за сцену «на разговор». Прибыв на место, Бойд узрел перед собой недовольные физиономии аксакалов оргкомитета – Алана Ломакса, Пита Сигера и Теодора Бикеля. «Слишком громко! – сказали аксакалы. – Надо сделать потише, так нельзя! Это невыносимо!»^[27]. После чего один из них потребовал от Бойда объяснения, как добраться до звукорежиссерского пульта – чтобы убавить громкость. Бойд терпеливо объяснил, что найти пульт несложно: нужно лишь «выйти на парковку, повернуть налево, пройти вдоль забора до главного входа, снова повернуть в направлении сцены по центральному проходу». Как раз там, в районе ряда «G», и будет находиться заветный пульт – всего-то метров четыреста. «А побыстрее нельзя?», – спросили аксакалы. «Можно, конечно – надо просто через забор перелезть», – ответил Бойд, бегло оценив зрелый возраст и комплекцию членов оргкомитета. В ответ на это Ломакс прорычал: «Иди туда сейчас же и скажи им, что звук должен быть убавлен. Это приказ совета»^[28]. Бойд подчинился, ловко преодолел ограждения и вскоре увидел за пультом инженера Пола Ротшильда, а также Альберта Гроссмана и Питера Ярроу. Все трое имели чрезвычайно довольный вид – несмотря на то что вокруг них разворачивался настоящий ураган: «…люди вставали и размахивали руками. Одни кричали что-то одобрительное, другие бурно выражали недовольство, кто-то спорил, а некоторые ухмылялись как сумасшедшие. Пронзительное гитарное соло Блумфилда проносилось над нашими головами»^[29]. Бойд честно передал довольной троице указание остальных членов совета, на что Ярроу сообщил, что «совет должным образом представлен за звукорежиссерским пультом», и что уровень громкости «именно такой, какой надо»^[30]. К своему ответному посланию Ярроу присовокупил средний палец.

К тому моменту, как Дилан сотоварищи завершил свое невероятно короткое выступление из трех песен (больше они просто не успели отрепетировать), стало очевидно, что аксакалы безвозвратно утратили контроль над ситуацией. Пит Сигер, плюнув, удалялся к машине, а его жена рыдала от потрясения. Когда Питер Ярроу вышел на сцену и, как заправский диджей, спросил зрителей «Вы хотите еще?!», ответом ему был могучий рев толпы, в котором, вне всякого сомнения, смешались «да!» и «нет!». Чтобы успокоить всех, Ярроу объяснил, что «Бобби сейчас вернется с акустической гитарой». И он оказался прав. Дилан вернулся и сыграл сначала \"It’s All Over Now Baby Blue\", а затем – \"Mr Tambourine Man\"[8]. Первая звучала как прощание, вторая – как утешение. Больше не загороженный электрическим грохотом, Боб, казалось, внезапно раскрылся перед зрителями. Выхваченный лучом света из бескрайней темноты, он выглядел одиноко. Его мимика оставалось по-прежнему скупой, исполнение – строгим, и вряд ли зрители могли увидеть то, что видела кинокамера – сползающие по щекам Дилана слезы.

«Что-то вроде цирка»: Дилан и The Hawks отправляются в тур

Ньюпортский демарш вызвал бурю дискуссий в кругах слушателей – в первую очередь, в кругах любителей фолка. На страницах главного фолк-журнала \"Sing Out!\" уже знакомый нам Ирвин Силбер охарактеризовал выступление Боба как «неважный рок… и неважный Дилан», в то время как Пол Нельсон, другой автор журнала, назвал Ньюпорт ’65 «грустным расставанием»^[31]. Явным или неявным образом все сходились во мнении – так, как было раньше, уже не будет.

Есть все основания полагать, что Дилан тоже понимал это – когда вернулся в студию, чтобы продолжить сессии записи нового альбома, получившего название \"Highway 61 Revisited\". Даже если Боб был потрясен итогами Ньюпортского фестиваля, новые песни демонстрировали, что его перо стало еще острее. Сами песни, однако, звучали все более причудливо и загадочно. Кульминацией новой пластинки была неописуемая 10-минутная фантасмагория \"Desolation Row\". Включавшая строчку «цирк приехал», она представляла собой пеструю, похожую на калейдоскоп галерею исторических личностей и литературных героев, погруженных в странные занятия. Однако если \"Desolation Row\" звучала как отстраненное, слегка ироническое созерцание, то \"Ballad of a Thin Man\" была прямой атакой. Под неспешный ритм песни и угрожающие завихрения органа Эла Купера Дилан дерзким тоном декламировал свое обращение к загадочному «Тощему человеку». На протяжении семи безжалостных куплетов несчастный герой песни оказывается во все более странных и сюрреалистических ситуациях. Встречая таких персонажей, как глотатель мечей и одноглазый карлик, мистер Джонс не в силах осмыслить суть происходящего – несмотря на всю свою начитанность. «Что-то происходит, но ты не понимаешь, в чем дело, не так ли мистер Джонс?», – с вызовом вопрошал Дилан. По мнению барабанщика Бобби Грегга, \"Ballad of a Thin Man\" была «сволочной песней»; Эл Купер добавлял к этому, что и сам Дилан в те времена был «королем сволочной песни»^[32]. Определенно, «мистер Джонс» был достойной парой «мисс Одинокой» из \"Like a Rolling Stone\". И Боб уже морально готовился ко встрече с ними на своих грядущих – теперь электрических! – концертах.

Дилан начинал свой новый тур, цитируя недавний хит, «без дороги домой, совершенно неизвестный, как перекати-поле». Пути к отступлению не было, но все же теперь он был не один – электрическую часть его концертной программы (в первом отделении по-прежнему звучали акустические номера) поддерживали четверо музыкантов – Эл Купер (клавиши), Харви Брукс (бас), а также два участника не слишком известной группы The Hawks – гитарист Робби Робертсон и барабанщик Левон Хелм. Фотограф Дэниэл Крамер рассказывал, что перед первым концертом Дилан собрал своих музыкантов и «сказал, что им нужно быть готовым ко всему»^[33]. По воспоминаниям Харви Брукса, вопрос пощады или мирного урегулирования на повестке дня не стоял: «Мы обсудили, что нужно просто разучить музыку и получать удовольствие [от выступления]. Боб сказал: \"…Если людям не понравится, тем хуже для них. Будут привыкать\"»^[34]. Вероятно, Боб действительно ощущал себя на арене шапито. Эл Купер был уверен: «Дилан знал – что-то должно случиться. Он сказал: \"Короче, тут будет что-то вроде цирка. Просто не обращайте внимания и играйте\"»^[35].

Предчувствия не обманули Дилана – первый же концерт, прошедший 28 августа на 15-тысячной нью-йоркской арене Forest Hills, едва не превратился даже не в цирк – а в настоящее поле битвы. В своем репортаже американский журналист Джек Ньюфилд выдал желаемое за действительное, обозвав любителей фолка модами, а фанатов электрической музыки – рокерами. Однако это отнюдь не умаляет накала страстей на концерте, который многие сегодня называют одним из лучших в биографии Дилана. Первое отделение, посвященное сольным акустическим номерам Боба, прошло спокойно. То, что автор репортажа назвал «буйным конфликтом», началось во время второго отделения, когда Дилан вышел на сцену с электрической группой. «Моды дико освистывали[9] своего бывшего героя после каждой электрической мелодии, – сообщал Ньюфилд. – Они [сардонически] скандировали \"Хотим Дилана!\" и выкрикивали оскорбления в его адрес. Тем временем рокеры отмороженными отрядами камикадзе по шесть-восемь человек вскакивали с трибун после каждой рок-песни и неслись к сцене… В то же самое время моды реагировали на профанацию своего идола тем, что швыряли фрукты»^[36].

На этот раз уже нельзя было сказать, что пресловутые «моды» были застигнуты врасплох, как на Ньюпортском фестивале. Дилану приходилось иметь дело с публикой, которая заранее знала, что ее ожидает – и оставалась на своих местах только ради того, чтобы выразить неудовольствие. Но теперь к агрессии был готов и сам Дилан – похоже, что он не просто получал удовольствие от происходящего, но и напитывался энергией от негативных откликов. Отвечая на вопрос журналистки, каково это – быть освистанным такой огромной толпой, Боб сообщал: «Я думаю, было здорово, правда. Я бы соврал, если бы ответил по-другому» ^[37]. Запись, сделанная на монитор во время следующего выступления Дилана (в Лос-Анджелесе), демонстрирует, что он имел полное право быть довольным собой: на этот раз мы слышим не зажатую и плохо срепетированную кучку музыкантов, а отлично сыгранную команду, которая выдает в народ сухую, простую, резкую и ритмичную музыку, не слишком переживая об оскорблении чувств верующих в традиционный фолк. Даже если это и фолк-рок, то бесконечно далекий от плавных переливов музыки The Byrds. Или, как сказал тем вечером диск-жокей Мюррей Кей, объявлявший выход музыкантов, «Это не рок, это не фолк, это новая штука под названием Дилан».

Дилан, определенно, почувствовал вкус крови. После того как лос-анджелесский концерт был принят заметно более позитивно, он заметил: «Жаль, что не свистели. Это хороший пиар. Помогает с продажей билетов»^[38]. Боб по-прежнему мог шутить с представителями прессы, щеголять остроумием и улыбаться, однако в некоторые моменты он уставал от игр и переходил к нападению. «Вы не можете напечатать правду! – орал он на одного из несчастных журналистов. – Правда – это бомж, который блюет в канаве! Вы можете такое напечатать?!»^[39]. Другим объектом атаки становились конкурирующие сонграйтеры. Гитарист Майк Блумфилд, которому повезло наблюдать эти битвы со стороны, комментировал: «Он изменился… Я бы сказал, что он сознательно был таким жестоким. Черт, я не понимал их игры, это постоянное безумное садистское опускалово. Кто царь горы? Кто на верхушке?» Фил Окс был сверстником Дилана, а также не менее сердитым фолк-исполнителем – и при этом не менее честолюбивым. «У меня была битва с Диланом, – вспоминал Окс много лет спустя. – Тогда он был очень заносчивым. Всех остальных сочинителей он пытался раскладывать по полочкам – с той точки зрения, насколько он сам хорош. Он говорилл: \"Ну, Эрик Андерсен, ты на самом деле не сочинитель\", или он говорил, например: \"Фил, ты на самом деле не сонграйтер, а журналист, не стоит тебе [песни] сочинять\"». В другой момент, когда сам Окс попытался критиковать одну из новых песен[10] Дилана, то поплатился тем, что был выдворен разгневанным автором из его лимузина.

Судя по всему, еще меньше симпатии Дилан испытывал по отношению к другой заметной фигуре того времени – Энди Уорхолу. Стоит отметить, что Дилан бывал в мастерской Уорхола, «Фабрике», и даже стал участником знаменитых «кинопроб» Энди – кинопленка запечатлела хмурого, не слишком довольного Дилана, который, похоже, с неудовольствием снял свои темные очки и теперь смотрит мимо камеры и нетерпеливо елозит. Отношения Дилана и Уорхола определенно не улучшились после того, как Дилан охмурил и увел с «Фабрики» одну из главных звезд Уорхола, несчастную диву Эди Седжвик[11]. Дилан определенно нашептывал на ухо Эди нелицеприятные вещи про Энди, а сам Энди невозмутимо сообщил потрясенной девушке, что ее бойфренд Боб на самом деле женат. К сожалению, история не сохранила ни одного высказывания Дилана о столь милых сердцу Уорхола The Velvet Underground, однако мы знаем, что в декабре 1965-го Робби Робертсон (по приглашению менеджера Эла Ароновитца) наведывался в Café Bizarre, чтобы оценить «Вельветов», после чего возненавидел то, что увидел. Это кажется еще более странным, если вспомнить, что не только саунд, но и отношение к зрителям у Дилана и The Velvet Underground в то время были довольно схожими.

«Быть или не быть»: концерты и конфликты

Тем временем в концертном составе Дилана произошли перемены: Эл Купер решил уйти в самостоятельное плавание, и благородный Левон Хелм воспользовался моментом, чтобы поставить ультиматум Бобу и его менеджеру: «Забирай нас всех или не забирай никого». Дилан выбрал первый вариант, и вскоре Робертсон и Хелм воссоединились со своими товарищами из The Hawks: басистом Риком Данко, пианистом Ричардом Мануэлем и органистом Гартом Хадсоном. После нескольких дней репетиций обновленный бэнд Дилана дал несколько пробных концертов в Техасе. К 1 октября группа чувствовала себя уже достаточно уверенно, чтобы предстать перед зрителями престижнейшего нью-йоркского Карнеги-холла. И хотя большая часть консерваторов из \"Sing Out!\" демонстративно покинула зал перед началом второго отделения, выступление имело абсолютный успех. Как вспоминал Левон Хелм, «в финале концерта несколько сотен людей выбежало к сцене, требуя выхода на бис. Мне был виден Боб, стоящий у микрофона. Он был измучен, удолбан, но он светился»^[40]. Однако праздновать победу было рано.

Прежде всего Дилан еще только осваивал тонкости коллективного музицирования. «Было чертовски сложно, потому что он только учился играть в группе, – рассказывал Хелм. – Он внезапно останавливался, ломал ритм, мы сбивались и терялись. Мы смотрели друг на друга и пытались понять, что же мы играем – отличную музыку или полное дерьмо»^[41]. Свидетельства очевидцев и сохранившиеся концертные пленки свидетельствуют о том, что первое предположение было определенно ближе к истине. Любительская запись, сделанная 30 октября в Хартфорде, столице Коннектикута, зафиксировала один из моментов подлинного музыкального величия: группа играет энергично, плотно, сыгранно и целеустремленно.

Ценнейшие воспоминания о том выступлении сохранил Джим ЛеКлер, большой поклонник Дилана. В октябре 1965-го Джим посетил три концерта Боба за пять дней, и при этом имел возможность наблюдать происходящее с самых первых рядов. Вот что он писал: «Я однажды читал, что самый поразительный момент во всей области исполнительских искусств возникает, когда Боб Дилан выходит на сцену. Можно смело сказать, что это заявление было как никогда близко к истине во время его неспокойных выступлений 1965 и 1966 годов. Когда свет в зале погас, и Боб вышел из темноты в центр сцены, было ощущение, что он излучает ауру, казавшуюся почти сверхъестественной. Освещенный огнями, он выглядел бледным как призрак. Не знаю почему, но когда я вспоминаю Дилана тем вечером, мне часто приходит на ум Гамлет, готовящийся к знаменитому монологу. Вот уж действительно, \"быть или не быть\"!.. Стоящий всего лишь в нескольких футах от меня, он казался хрупким, похожим на фарфоровую куклу»^[42].

В своих воспоминаниях, опубликованных на общедоступной странице в Google Docs, ЛеКлер сравнил акустический сет Дилана с «церковной службой. В воздухе витало что-то почти святое, и музыка преодолевала все границы, которые способна определить или включить в себя популярная культура. Зрелище было завораживающим, мы были в благоговении». Однако вслед за акустическим отделением неизбежно (на это недвусмысленно намекали усилители, стоящие на сцене с самого начала концерта) следовал электрический сет. Неудивительно, что после предшествующей «церковной службы» он казался некоторым прихожанам форменным святотатством.

ЛеКлер вспоминает, что после перерыва Дилан появился на сцене в компании пяти музыкантов, объявленных ранее как Levon and the Hawks: «Самое лучшее определение, которое я могу подобрать для описания того, что последовало, это «взрывное»… \"Tombstone Blues\" – шквал этого электрического саунда сворачивал крышу. Мне особенно запомнилась невероятная энергия, исходившая от Рика Данко – его бас пульсировал и вибрировал через все мое тело. Дилан, который был таким утонченным и уязвимым во время акустического отделения, теперь превратился в безумную марионетку. Он постоянно поворачивался к Робби [Робертсону] и подначивал его, как будто их жизни зависели друг от друга. Записи [тех концертов], которые всплыли за прошедшие годы, великолепны, но они никогда не передают свирепого духа отмороженных дуэлей Робби и Дилана»^[43].

Подводя итог своему восторженному репортажу, автор заключает, что в целом реакция публики была позитивной – Дилан «определенно привлек большую часть зрителей в свой лагерь». Однако он также вспоминает выкрики из зала, звучавшие во время электрического сета: «Фолк-музыка!», «Вали назад в Англию к The Beatles!» ЛеКлеру также удалось подслушать разговор двух зрителей после концерта – они обсуждали, сколько недовольных вышло из зала во время электрического отделения[12]. Сидя в своем первом ряду, ЛеКлер не имел возможности наблюдать то, что происходило в зрительном зале. Однако Левону Хелму со сцены было определенно виднее. И слышнее. «Люди продолжали свистеть, – комментировал Левон те осенние концерты. – Чем больше Боб слышал всего этого, тем сильнее ему хотелось задолбить эти песни в зрителей… Мы не хотели играть так громко, но Боб скомандовал звукачам выкрутить громкость на полную… Он качался и рубился перед краем сцены, пока Робби играл свои соло… Я стал приходить к мнению, что это странный способ зарабатывать на жизнь: вылетаешь на концерт на частном самолете Боба, выпрыгиваешь из лимузина, а затем тебя освистывают»^[44]. Хелм протянул всего лишь два месяца, после чего сдался и покинул группу. «Левон заявил: \"Я больше не хочу этим заниматься\", – вспоминал Робертсон, признавая: – Поначалу шума было многовато»^[45].

Робби Робертсон: «Я думал – чего делать из мухи слона? Дайте человеку играть то, что ему хочется. Ситуация была очень странная, нам с Левоном даже сравнить было не с чем. Эти фолк-консерваторы были бешеными. Мы чувствовали себя на далеком острове, где каннибализм еще не искоренили» ^[46].


«Хоронили Дилана»: возвращение в Британию

Дилан, однако, сдаваться не собирался. В конце ноября он снова (уже третий раз за год) вернулся в студию, чтобы начать работу над очередным лонгплеем. Двойной альбом \"Blonde On Blonde\", ставший результатом спорадических сессий в Нью-Йорке и Нэшвилле, звучал еще более странно и причудливо. В то время как предыдущие два альбома открывались сердитой атакой \"Subterranean Homesick Blues\" или \"Like a Rolling Stone\", \"Blonde On Blonde\" открывался фарсом. Бравурная \"Rainy Day Women #12 & 35\" была поддержана разудалой духовой секцией, а также текстом, в котором Боб сетовал, что камнями нынче забрасывают по любому поводу – когда ты за рулем, когда играешь на гитаре, и даже когда ты «лежишь в своей могиле». «Мне было бы не так одиноко, – заключал Боб. – Всех надо бы побить камнями». Для американского уха, однако, это заявление звучало крайне двусмысленно: строчку \"everybody must get stoned\" с тем же успехом можно было перевести как «удолбаться надо всем». Сардоническая \"Rainy Day Women #12 & 35\" больше всего напоминала цирковой марш – или марш фриков. Для честных фолкстеров это было уже слишком. Остальные песни на альбоме звучали не менее загадочно и чудно́: было ощущение, что Боб меньше сердится или нападает, но все глубже погружается в недра собственного – изрядно затуманенного – сознания.

Студийные сессии \"Blonde On Blonde\" были завершены к апрелю 1966 года, в самый раз к началу нового гастрольного тура Дилана – на тот момент самого масштабного в его карьере. Параллельно с сессиями записи Боб продолжал выступать с The Hawks. По мнению Робертсона, к старту мировых гастролей общие усилия принесли ощутимые плоды – группа наконец-то нашла то, что искала: «К началу тура по Австралии и Европе мы открыли эту штуку, чем бы она ни была. Она не была ни легкой, ни фолковой. Она была очень динамичной, взрывной и жестокой»^[47]. Далеко не все, однако, были готовы услышать «взрывного и жестокого» Дилана. Уже в Австралии музыканту пришлось столкнуться с враждебно настроенными журналистами и в очередной раз наблюдать зрителей, которые массово покидали зал во время электрического сета. Однако к тому моменту, как турне достигло берегов Великобритании и Ирландии, ситуация стала еще серьезнее.

Дилан и его группа узнали о себе много нового, выступая в Дублине 5 мая. Электрическое отделение концерта прерывалось выкриками, а корреспондент Melody Maker озаглавил свой концертный репортаж «Вечер большого разочарования». Статья сообщала: «Трудно было поверить своим глазам, наблюдая вихляющего бедрами Дилана, который пытался выглядеть и звучать как Мик Джаггер»^[48]. Первый концерт британской части тура, прошедший 10 мая в Бристоле, был отмечен выкриками «Сделай потише!» и массовым исходом из зала. Одно из писем в Bristol Evening Post гласило: «Я только что вернулся с похорон… Хоронили Дилана… В могиле из гитар и оглушающих барабанов… Одно утешение – Вуди Гатри не дожил до этого дня»^[49]. Другой рецензент заключал, что Дилан «принес тексты и мелодии в жертву богу биг-бита» ^[50].

Подобные настроения составляли разительный контраст с эйфорией, царившей на предыдущих британских концертах Дилана. Однако, строго говоря, претензии британской публики к Дилану начались еще в прошлом году – консервативные англичане изначально восприняли обращение Дилана в электричество заметно враждебнее, чем либеральные американцы. Важно помнить и то, что Великобритания того времени была не только более консервативной, но и более «левой» страной, чем Америка. Левофланговая часть британских слушателей определенно страдала от засилья всех этих The Beatles, The Rolling Stones и прочих подобных проявлений капиталистической поп-музыки. Можно представить, что для этих англичан, наблюдавших в непосредственной близости от себя звериный оскал битломании и массового фанатизма, фолк был натуральной скрепой – или чем-то вроде луча света в темном царстве. Дилану приходилось олицетворять этот свет, хотел он того или нет. Неудивительно, что когда Боб взялся за электрогитару, многие британцы были потрясены. Юэн Макколл, патриарх британского фолка, поэт и коммунист, возмущался: «Как по мне, Дилан – идеальное воплощение антиартиста в нашем обществе. Он против всего – последнее прибежище того, кто на самом деле не хочет менять мир… Он оперирует обобщениями… кроме того, я считаю, что его поэзия – это гнилье»[13]^[51]. Если коммунисты и пролетарии страдали за идею, то музыкальные критики просто не врубались. «Низкопробный Дилан», – комментировала британская пресса выход сингла \"Like a Rolling Stone\" в 1965 году. Рецензия продолжалась строчками: «Монотонная мелодия и невыразительное пение… [песня] оскорбит фолк-пуристов струнными (sic!) и электрогитарами, [но при этом] вряд ли порадует любителей поп-музыки продолжительностью, монотонностью и сюрреалистическими текстами»^[52]. Не меньше возмутил англичан и новый сингл Дилана \"Rainy Day Women #12 & 35\". В то время как американский Cash Box не увидел в песне ничего крамольного, охарактеризовав ее как «резвый хонки-тонковый блюз-номер, исполненный с заразительно хорошим настроением», некоторые британские журналисты называли композицию «наркотической песней» или просто «кучей мусора». В итоге, легко представить, что пока новый, «электрический», Дилан готовился ступить на Британский остров, аборигены готовились растерзать его – вместе с его злополучной группой.

Фил Окс (1965): «Дилан пугает. Он выходит и поет отличные мысли и отличные стихи для каждого. И когда мы говорим \"для каждого\", мы также имеем в виду невротичных, незрелых людей, люмпен-пролетариат; людей, которые не умеют себя контролировать… Интересно, что будет дальше. Не знаю, сможет ли Дилан выходить на сцену через год. Не думаю. Я хочу сказать, феномен Дилана станет настолько сильным, что это будет опасно…» ^[53]


Британский гастрольный график Боба в этот раз был составлен не менее плотно, чем прошлогодний: десять выступлений за двенадцать дней. Казалось, что Дилан с удовольствием втягивается в изнуряющий темп, подчиняя ему не только свои выступления, но и все свое существование. Музыкант вспоминал, что во время британского тура «мы никогда не стояли на месте – даже когда мы стояли на месте. Мы все время были чем-то заняты – а это выматывает не меньше, чем концерты. Мы искали Лохнесское чудовище, носились четверо суток кряду – и кроме того, успевали давать эти вечерние концерты»^[54]. В духе прошлогоднего британского визита жизнь Дилана снова превратилась в круглосуточную череду выступлений, вечеринок, интервью, экскурсий, вылазок на поиски приключений и разговоров до самого рассвета. Он встречался, общался, знакомился, гулял, ездил, выступал, сочинял. Поэт Эдриан Ролинз свидетельствовал: в то время Боб не мог остановиться – в буквальном смысле слова: «Дилан вошел в гостиничный номер. Его тогдашние выходы были очень хореографичными, атлетическими. Он все время пританцовывал и не мог оставаться в покое – голова двигается, ноги шаркают»^[55].

Тур 1966 года имел важное отличие от предыдущих британских гастролей – на этот раз Дилан был не один, а с группой. По воспоминаниям режиссера Пеннебейкера, который снова был рядом, Бобу «было гораздо веселее с группой, чем самому по себе. В плане исполнения разница была заметна как день и ночь»^[56]. Это мнение подтверждал и барабанщик Мики Джонс: «Во время антракта он начинал разогреваться. Он ходил по закулисью… он хотел как можно скорее выйти на сцену и заиграть рок-н-ролл. Как только он вешал на себя этот черный «телекастер», он уже был готов зажигать. Он начинал скакать по гримерке, не мог дождаться момента выхода на сцену»^[57]. Дилана вполне можно было понять: десятки концертов с The Hawks принесли свои плоды, сбивки и нестыковки остались в прошлом, теперь можно было просто играть и получать удовольствие. В своей книге, посвященной неизданным записям Дилана, архивист Пол Кейбл описывал то, как сыгранно Боб и его команда звучали в 1966 году: «Едва слышное притопывание по сцене, негромкий отсчет «раз-два-три», и внезапно все они дружно вступают. Это лишь абстрактный момент во времени, но каждый из них ловит его безупречно. С этого момента каждый инструмент, за исключением гитары Дилана, становится ведущим. Но никто не тянет одеяло на себя – это абсолютно цельная, воодушевленная рок-музыка»^[58].

Читая восторженные отзывы поклонников и соратников Дилана с тура 1966 года, можно решить, что Bob Dylan & The Hawks выдавали самый энергичный и забористый рок-н-ролл за всю свою недолгую историю. Однако, сравнивая концертные пленки 1966-го с прошлогодними записями, сделанными в Америке, легко заметить, что это не совсем так. Группа, безусловно, зазвучала богаче, глубже и полнозвучнее; инструментальные партии стали изобретательнее и интереснее – будь то щедрые арпеджио Робертсона или насыщенные клавишные партии Мануэля; электроорган Хадсона добавляет музыке странного ярмарочного, карусельного ощущения – или, может быть, это уже цирк? Легко согласиться с Полом Кейблом: действительно, каждый играет лид-партию, но эти партии создают единое целое. Однако темп исполнения скорее снизился, музыка зазвучала спокойнее. Кажется, что сосредоточенная и острая атака недавних американских концертов (вопреки заявлениям Робертсона) практически сошла на нет. Во многом это отражение настроений самого Боба – в его голосе звучит отстраненность, погруженность в самого себя, а также усталость. Дилан, который раньше выстреливал строчки пулеметными очередями, теперь бесконечно тянет каждое слово.

В закулисной хронике тура 1966 года, отснятой Пеннебейкером, Дилан почти всегда загорожен от мира непроницаемыми темными очками. Он одет в модовский костюм с брюками-дудочками и «битловские» ботинки на высоком каблуке. Со своей абсурдно пышной шевелюрой он напоминает уже не нового Байрона, а нечто среднее между франтом, фриком и каким-то диким, неизвестным науке растением. Временами монологи Дилана звучат странно – даже для Дилана. Его тон, загадочные фразы и интонации, его гипертрофированная манера растягивать слова создают ощущение человека, погруженного в себя, витающего в облаках – или находящегося под воздействием каких-то веществ. Во время концертов он остроумно и едко отвечает на обидные выкрики из зала, и тем не менее производит впечатление человека, загородившегося от мира непроницаемой стеной. Барабанщик Мики Джонс вспоминал: «Временами, во время электрического сета, Боб едва мог стоять лицом к залу. Он играл [не зрителям, а] группе»^[59].

Стоит также отметить, что по меркам 1966 года музыка, которую исполняли Bob Dylan and The Hawks, звучала не просто громко, а очень громко. Дело было в том, что, стремясь не зависеть от аппаратуры в каждом конкретном зале (техника того времени была крайне несовершенной), команда Дилана привезла с собой из-за океана собственный «аппарат»: на сцене возвышались внушительные башни колонок и усилителей. Один из очевидцев тех выступлений, Рик Сондерс, вспоминал: «Уровень громкости был чем-то, что я никогда не испытывал раньше, особенно находясь так близко. Так что мне просто чердак срывало. Музыку я скорее ощущал, чем слушал. Понадобилось немало времени, чтобы я смог узнавать мелодии»^[60].

Для консервативной части британских зрителей это было уже за гранью приличий – борцы за права фолка видели перед собой наглядные подтверждения того, что их бывший герой предал идею, переметнулся в бездуховный лагерь поп-музыки – наверняка желая подзаработать! – и подвергся неизбежному моральному разложению. Об этом говорило все: отречение от песен протеста, «богемный» внешний вид, новенький «телекастер» и – по контрасту с тихим благозвучием акустической гитары – невыносимо громкий и шумный звук. Картину довершала необъяснимая странность в поведении Боба и его манере держаться, остекленевший взгляд и почти полное отсутствие нормальной коммуникации со зрителями. Неудивительно, что многие воспринимали это как личное оскорбление – и не собирались мириться. Каждый вечер Дилана ожидали выкрики из зала и медленные «захлопывания», а каждое утро – новые разгромные рецензии в британских газетах.

«Пятнадцать тяжких раундов»: последние концерты

Находясь в непосредственной близости от Дилана, Пеннебейкер наблюдал все, чему подвергался Боб и констатировал: «Давление было невероятным». Режиссер свидетельствовал, что от душевной боли, психологического давления и безумного графика Дилан спасался химическими препаратами – увы, отнюдь не теми, что продаются в аптеке за углом. «Боб принимал тонны амфетаминов и бог знает чего еще, он все время чесался, – рассказывал Пеннебейкер. – Он был очень нервным, напряженным. Он проводил целые дни на ногах, без сна»^[61].

Сам же Пеннебейкер тем временем продолжал крутить ручку камеры. В невыпущенный фильм, получивший название \"Eat The Document\"[14], вошла историческая сцена встречи Боба Дилана и Джона Леннона. Увы, их диалог на заднем сидении лимузина, увековеченный в получасовом, неимоверно скучном фрагменте фильма, отнюдь не напоминает встречу двух великих умов – оба рок-гения слишком «удолбаны», чтобы изречь что-нибудь осмысленное. Похоже, что каждому из них тошно от происходящего – даже если они не подают виду. В какой-то момент Дилан задается риторическим вопросом: «А что если я сблюю в камеру? Чувак, а я уже почти все, что можно, в камеру делал. Пора бы уже сблевать». Несколько лет спустя Леннон вспоминал эту поездку следующим образом: «Мы были оба в темных очках, оба под гребаной дурью, и все эти фрики вокруг… Мы пытались изображать умников, это было ужасно»^[62].

Антеа Джозеф: «Я не думаю, что он сознательно решил загнать себя в могилу. Я просто думаю, что он работал как ненормальный. Он постоянно работал. Если он не выступал, он был в пути, он сочинял. Он просто никогда не останавливался… Когда ты на адреналине, то так штырит, что просто не решаешься остановиться. Ты знаешь, что если остановишься, то сляжешь на неделю» ^[63].


С содроганием оглядываясь на тур 1966 года пять лет спустя, Дилан подтверждал наблюдение Пеннебейкера: «Давление было невероятным. Это было нечто, что невозможно представить, пока сам через это не пройдешь. Блин, они делали так больно»^[64]. Перемещаясь из города в город, Дилан ощущал на себе непомерный груз популярности: нездоровый ажиотаж, тяжкое бремя массовых ожиданий и весь спектр зрительских эмоций – в то время как одни обожествляли Дилана, другие страстно его ненавидели. Удивительным было то, что на выступления приходили и те, и другие. Здесь стоит отметить, что все концерты тура были полностью распроданы – нередко зрителей рассаживали в проходах; на одной из концертных фотографий можно наблюдать, как кто-то из публики разместился даже за группой – за барабанной установкой Мики Джонса. Что-то похожее могли ощутить только The Beatles, однако ливерпульцы всегда оставались народными любимцами, ни у кого в Британии не было ни повода, ни мысли обвинять их в предательстве. Дилан же мог подвергнуться атаке в самый неожиданный момент. Том Килок, водитель и телохранитель Боба во время британских гастролей, вспоминал один из таких случаев, который произошел, когда в гостиничный номер к Дилану поднялся официант с завтраком. Килок едва успел принять поднос, как официант без всякого предупреждения перешел в наступление: «Пошел он на хрен! Я хочу с ним поговорить! [И затем, поворачиваясь к Дилану] Ты предатель фолк-музыки, мать твою!». Килок с трудом выставил навязчивого фолк-любителя за дверь – невзирая на то, что тот даже успел выхватить нож и ранить его. Тем временем Боб, по словам Килока, «был не здесь, он словно был где-то еще… он был как комок нервов»^[65].

Опасности, казалось, поджидали Боба не только в гостиничных номерах, но и на сцене. Во время одного из концертов на сцену вбежала зрительница – выставив перед собой ножницы. Охрана подоспела вовремя, но в тот момент Робби Робертсон не был до конца уверен в намерениях девушки – собиралась ли она «отстричь локон или воткнуть эти ножницы в Боба». По мере того как тур продолжался, напряжение нарастало от концерта к концерту. «Вокруг бурлило какое-то безумие, – вспоминал Робертсон. – Нам постоянно нужно было быть наготове… Я отрегулировал ремень своего «телекастера» таким образом, чтобы отстегнуть его одним движением большого пальца и использовать гитару как оружие – настолько непредсказуемыми начинали становиться концерты»^[66].

17 мая в Манчестере произошло, пожалуй, самое знаменитое противостояние Дилана и публики. Концерт прославился еще и потому, что был увековечен на бутлеге[15], долгое время ходившем в народе под ошибочным названием «Концерт в Альберт-холле»[16]. Сегодня эта запись, выпущенная официально, дает каждому возможность самостоятельно ощутить наэлектризованную атмосферу концерта: зрители постоянно выкрикивают оскорбления, а в некоторые моменты, когда Дилан не торопясь подстраивает гитару, начинают медленно и ритмично «захлопывать» музыканта. Можно слышать, как, пытаясь противостоять шуму, Дилан использует уже опробованный прием: начинает бубнить в микрофон что-то негромкое и неразборчивое, пока публика не успокаивается, чтобы прислушаться. Он определенно не намерен задабривать аудиторию; напротив, иногда кажется, что он специально подначивает ее. Объявляя электрическую версию песни \"I Don’t Believe You\", которая относилась еще к «акустическому периоду», Боб сообщил: «Раньше эта песня звучала так. А теперь она звучит вот так». Можно сказать, что это еще было по-доброму. На других концертах тура Дилан имел обыкновение представлять какой-нибудь электрический номер язвительной фразой в духе «Эту фолк-песню пел мне мой дедушка». Или же просто задавал в зал саркастический вопрос: «Чего вам не нравится? Это все фолк-песни!».

СиПи Ли, журналист, воочию наблюдавший британский тур Дилана и сам пресловутый манчестерский концерт, рассказывал об одном из характерных случаев во время этого мероприятия. В перерыве между песнями к сцене подошла девушка и передала Дилану записку. Ли вспоминал, что «Дилан поклонился, послал девушке воздушный поцелуй и получил в ответ грохот аплодисментов. Затем он посмотрел на записку, положил ее в карман и повернулся к музыкантам… Подстройка гитары и медленное захлопывание возобновились»^[67]. На пленку с записью концерта попал вопрос Робертсона: «Что там написано?» – и ответ Дилана: «Не знаю, врубай, чувак». Записка, переданная Бобу, гласила: «Скажи музыкантам, чтобы ехали домой».

Однако самый знаменитый эпизод выступления произошел в финале. В то время как музыканты готовились исполнить последний номер, из зала прозвучал громкий и отчетливый выкрик: «Иуда!». Он, по сути, суммировал все, что имели предъявить Дилану британские зрители, захлопывающие, закрикивающие его и клеймящие в многочисленных репортажах. В их глазах Дилан был предателем, который продал непорочность фолк-музыки за тридцать серебряников. Этот крик души был увековечен на пленке – как и некоторая пауза замешательства, которая последовала за ним. Однако, даже если Дилан на мгновение был выведен из равновесия, его ответ, также попавший на пленку, прозвучал холодно и равнодушно: «Я тебе не верю… ты лжешь». Повернувшись к барабанщику, Дилан негромко скомандовал: «Сыграй это, [нецензурно], погромче». После чего группа врубила невероятно ме-едленную, но мощную версию \"Like a Rolling Stone\".

Молодой человек, обозвавший Дилана Иудой, даже получил свою дополнительную минуту славы после концерта, когда высказал все, что думает, в камеру: «Любая поп-группа сыграет мусор получше этого. Это был чертов позор. Его надо застрелить. Он предатель».

Злоключения продолжились в Шотландии. 20 мая, во время концерта в Эдинбурге, группа изобретательных товарищей решила выразить свое неодобрение, громко наяривая на собственных губных гармошках во время песен. Другие зрители (и их было немало) продолжали «захлопывать» Дилана или же просто демонстративно покидали зал. СиПи Ли удалось установить, что среди протестующих было немало членов Компартии Шотландии. Перед концертом коммунисты даже устроили специальное совещание – на повестке дня был вопрос, каким образом следует ответить на столь гнусное предательство пролетарских идей.

Англосаксы были не одиноки. 24 мая свой 25-й день рождения Дилан встречал в Париже. Французская публика, однако, решила превзойти британскую и шумела даже во время акустического сета. После того, как выкрики и свист продолжились и во втором отделении, Дилан сообщил: «Не волнуйтесь, я не меньше вас хочу поскорее закончить и свалить». Ответом ему были заголовки французских газет. France-Soir сообщала, что «Боб Дилан разочаровал самых преданных зрителей»; 24 Heures заключала, что «Репутация мистера Дилана под угрозой», а Paris-Jour просто командовала: «Боб Дилан, езжай домой!»^[68]. Впрочем, вряд ли кто-то из журналистов мог предположить, насколько близок был Дилан к этому решению. Том Килок вспоминал, что перед концертом Боб был «в том еще виде со всеми этими таблетками – он был изрядно оторван, – не выходил из гримерки… Мне потребовалось 15 минут, чтобы вытащить его на сцену»^[69].

Гастрольная драма достигла кульминации во время двух финальных концертов тура – изможденной группе предстояло выступить в престижнейшем лондонском Альберт-холле. К этому моменту Дилан, казалось, находился на грани распада – и терять ему было нечего. Запись выступления в Альберт-холле не смогла зафиксировать грозовую атмосферу, висевшую в зале, но увековечила многочисленные выкрики зрителей и продолжительные ответные монологи Дилана – кажется, он решил, наконец, объясниться со слушателями. Боб говорит крайне медленно, запинается; очевидно, что он не совсем в себе. Во время акустического сета, предваряя исполнение сложной, насыщенной множеством образом и символов песни \"Visions Of Johanna\", он с заметным раздражением сообщает притихшей девятитысячной публике: «Я не собираюсь больше играть концертов в Англии. Так что я хотел бы сказать, что следующая песня – это то, что ваши газеты назвали бы \"наркотической песней\". Я никогда не писал и не буду писать наркотических песен – я не знаю, как их писать [аплодисменты]. Это не наркотическая песня, думать так – вульгарно [дружный смех]». В другие моменты Дилан словно извиняется: «Все, что я пою, пожалуйста, не держите против меня. Я понимаю, что это громкая музыка. Если вам она не нравится, ну, что ж, хорошо. Можете сделать лучше – отлично… Я хочу сказать, то, что вы сейчас слушаете, это просто песни. Звуки и слова, ничего больше. Не нравится – не слушайте». Боб даже находит в себе силы сообщить залу, что он любит Англию. Однако некоторых зрителей, похоже, это не убеждает. Когда из зала раздается очередной выкрик с требованием исполнить побольше «песен протеста», Боб снова ответствует: «Да ладно, это все песни протеста».

Робби Робертсон вспоминал, что когда Дилан и The Hawks поднялись на сцену, чтобы исполнить электрическую часть концерта, зрители встретили их потоком «свиста, гудения, улюлюканий и одобрений». Музыкантам оставалось только собрать всю волю в кулак и дать достойный ответ: «Лед и пламя, вот какие были ощущения, когда мы врубились в \"Tell Me Momma\". Темп и настрой были агрессивными. Нам нечего было дать зрителям, кроме нашего пренебрежения»^[70]. Было очевидно, что к концу тура вся агрессия Боба, которую он испытывал по отношению к своим ненавистникам, передалась и музыкантам. Дилан нарывался на конфронтацию – и он ее получал; он разваливался на части, но чувствовал себя в своей стихии. В один из моментов он огрызнулся на очередной выкрик: «Иди-ка сюда и повтори, что сказал!». Неизвестный молодой человек был готов принять приглашение, однако был остановлен охраной. «Концерты в Альберт-холле были самыми дикими… люди по-настоящему орали на него, а он орал в ответ», – вспоминал Пеннебейкер.

К тому моменту, как последний концерт тура завершился, зал покинула примерно четверть зрителей. Другая четверть, похоже, досидела до конца только для того, чтобы не пропадали деньги, потраченные на билет. В финале последнего концерта Дилан, по воспоминаниям Робертсона, «выглядел как [боксер] Джейк Ламотта[17]. Он продержался пятнадцать тяжких раундов, но сумел устоять на ногах»^[71].

Тот факт, что Дилан сумел дотянуть до конца гастролей, многим казался чудом. Комментируя финальный концерт тура, Daily Telegraph замечала, что Дилан «начинает демонстрировать признаки человека, которому все равно, коммуницирует он или нет». Другой очевидец, который наблюдал Дилана на вечеринке после концерта, сообщал: «Дилан заметно дрожал. Я мог бы догадаться, что это было истощение и изрядная порция веществ. Он был в полном отрыве от реальности, между ним и любым видом человеческой активности была зияющая пропасть»^[72].

Завершив гастроли, Дилан на два месяца пропал из поля зрения журналистов и поклонников, а затем внезапно снова оказался на первых полосах. Это произошло 29 июля, после того как Дилан, проведя без сна трое суток, не справился с управлением своего нового мотоцикла и сломал шею – в прямом смысле слова. Когда он же он, наконец, пришел в себя и вернулся в музыку, перед публикой предстал совершенно иной музыкант – спокойный и умиротворенный; подобно Льву Толстому припавший к семье, покою, сельским корням и снова взявший в руки акустическую гитару. Вместе со своими друзьями из The Hawks, переименовавшимися теперь в The Band, он начал совершенно иной этап в своей творческой биографии и в популярной музыке. На этом фоне «электрический» период Дилана, занявший в его концертной биографии короткие, но насыщенные девять месяцев, казался событием из совершенно иной эпохи, невероятным, практически легендарным эпосом, сохранившимся в народной памяти, фантастических историях и неофициальных записях, циркулировавших среди меломанов.

Эпилог

С позиции современного дня весь скандал, развернувшийся вокруг Дилана и электрогитары, может показаться дутым или просто смешным – подумаешь, ну, начал музыкант выступать «в электричестве», чего тут такого? Других новостей у них там не было, что ли? Однако любое событие следует вписывать в контекст. Получилось так, что впервые в истории популярной музыки значимый исполнитель настолько радикально изменил свой жанр. Важно подчеркнуть: Дилан был не просто «популярным» исполнителем, он был «властителем дум». Неудивительно, что реакция публики не заставила себя ждать. Дилан ощутил на себе простую истину: от любви до ненависти один шаг. И уж ненависти, как мы могли видеть, Боб получил сполна. Тот факт, что сегодня подобную бурю вокруг музыки (именно вокруг музыки, а не вокруг личной жизни музыканта) представить трудно, может говорить лишь о том, насколько изменилась с тех пор роль и значимость музыки в жизни общества.

Надо отдать должное Дилану: он выстоял. В истории его «электрического похода» впечатляет то, с каким упорством Боб держался за свою новую программу, не делая ни одного шага назад ради того, чтобы хоть немного подыграть массовому зрителю. Такое поведение можно назвать неслыханной дерзостью даже сегодня, когда любой рок-концерт в обязательном порядке заканчивается дружным исполнением старых, всенародно любимых хитов. Дилан рисковал всей своей карьерой – он легко мог потерять старых зрителей и не привлечь новых. Важно отметить и другую деталь: многочисленные свидетельства того, что массовое неодобрение и обидные выкрики не подавляли Дилана и его команду, а, напротив, придавали им новых сил. Кажется, впервые в истории рок-н-ролл запитывался не положительной, а отрицательной энергией. Чем обиднее были оскорбления, тем громче и злее играла группа.

Драма под названием «Электрический Дилан» свидетельствует и о том, насколько сильно отличалось восприятие популярной музыки образца 1965 года от нашего, современного. Каким бы странным это ни показалось, такие явления, как «электрическая группа» и «осмысленные песни» существовали в разных, не пересекающихся мирах. В 1965 году Битлы пели про то, что «моя милая сказала, что любит меня, и мне хорошо», а Роллинги – «дорогая, это может быть последний раз». Когда Дилан совместил то, что казалось несовместимым, он вызвал к жизни нечто похожее на неуправляемую ядерную реакцию. Результатом этой реакции стали многочисленные жертвы среди мирного фолк-населения и массовые разрушения стереотипов. Когда над обломками осела пыль, стало ясно, что в результате этого синтеза на свет появилось нечто новое – фактически рок-музыка в ее современном понимании: громкие, сердитые, но осмысленные песни, исполняемые на электромузыкальных инструментах. В этом, вероятно, состояло и состоит главное изобретение Дилана, его подарок современному человечеству. И это изобретение родилось и развилось не через любовь и гармонию, а через отрицание и бунт; не через «да», а через «нет». Мотором таких песен Дилана, как \"Like a Rolling Stone\", стало страстное чувство отрицания, желание разломать все то, что кажется устаревшим, фальшивым, сковывающим, и вырваться на волю. Именно этот код отец-основатель Дилан впечатал в ДНК всей будущей рок-музыки.

Вслед за Диланом на сцене появились другие музыканты, еще более смело использовавшие отрицание в качестве топлива для своей музыки и имевшие не меньше решимости ломать барьеры и стереотипы, преодолевать все трудности, чтобы продолжать играть собственные песни – не самые красивые и мелодичные. Как и Дилан, они с удовольствием втаптывали в грязь общественные представления о «правильной» музыке и ставили на карту все ради того, чтобы оставаться самими собой и продолжать играть свои песни. Им-то и посвящена наша книга.

Прогулка вторая

The Fugs пускают первые ветры свободы

Надо остерегаться вводить новый вид мусического искусства – здесь рискуют всем: ведь нигде не бывает перемены приемов мусического искусства без изменений в самых важных государственных установлениях ^[1]. Платон, «Государство», книга IV
Пролог

Войну следовало остановить. Хиппи-активисты Джерри Рубин, Тимоти Лири, Аллен Гинзберг, Майкл Бауэн, Гэри Снайдер и вскоре присоединившийся к ним Эбби Хоффман задумали устроить антивоенный марш на Пентагон – в знак протеста против продолжающихся боевых действий США во Вьетнаме. Чтобы повысить эффективность марша и закончить войну раз и навсегда, Гэри Снайдер предложил подвергнуть Пентагон обряду экзорцизма, а Майкл Бауэн, апологет эзотерических учений и знаток мистических практик, авторитетно заявил, что подобный обряд лучше всего осуществить посредством левитации здания. Зло, которое нес в мир Пентагон, следовало нейтрализовать, окружив известную в оккультизме пятигранную форму здания «кругом любви» из хиппи-активистов (и активисток), которые должны будут исполнить древний арамейский обряд. Согласно экспертному заявлению Бауэна, при точном соблюдении всех правил обряда здание должно будет подняться в воздух на 300 футов[18], повернуться вокруг своей оси, приобрести оранжевый цвет и завибрировать. Участникам обряда надлежало поддерживать Пентагон в таком состоянии до тех пор, пока злые силы не покинут здание, и оно не прекратит испускать в окружающую среду свои вредные эманации. Оргкомитет марша запросил у властей разрешение на проведение обряда, однако истеблишмент, испугавшись последствий (или просто не желая мешать работе военных), значительно ограничил ритуальную свободу акции: по сообщению журнала Time^[2], вместо захватывающих дух 300 футов высоты активистам удалось согласовать весьма скромные десять[19]. Судя по всему, эксперты оргкомитета сочли, что даже этого будет достаточно для борьбы с эманациями, и активная подготовка к левитации Пентагона продолжилась. Вскоре стало ясно: для процедуры экзорцизма необходимо качественное звуковое сопровождение. Но где найти музыкантов, способных справиться со столь ответственной миссией? Требовались уверенные голоса, опыт работы с аудиторией, достаточное количество отваги, авторитета, убедительности и страсти, чтобы довести до победного конца, возможно, самый важный ритуал в истории современной Америки. Решение было найдено: The Fugs.

21 октября 1967 года к Пентагону, находящемуся под защитой строя вооруженных солдат, стекались десятки тысяч американцев. В это самое время, находясь в максимально возможной близости от пятигранного здания, к церемонии экзорцизма мужественно приступил самый отмороженный, нахальный и непристойный ансамбль из Нью-Йорка; коллектив, который смог завоевать уважение Боба Дилана и Пола Маккартни, побить все рекорды неприличия и непрофессионализма в истории виниловых записей, а также привлечь к себе самое пристальное внимание ФБР.

Удалось ли экспертам из The Fugs поднять Министерство обороны на санкционированные властями десять футов? И если удалось, то почему же (как мы знаем из учебников истории) это не привело к мгновенному и бесповоротному окончанию вьетнамской войны? События, которые произошли тем осенним днем, по прошествии десятилетий обрели прямо-таки мифический статус: показания свидетелей расходятся, исследования ученых-физиков дают противоречивые результаты, а некоторые детали, вне всякого сомнения, были тщательно засекречены правительством США. Поэтому дать ответ на этот вопрос не так просто. Однако в нашем скромном исследовании мы попробуем пролить свет на некоторые важные обстоятельства, предоставить читателю убедительные свидетельства и сохранившиеся показания о подробностях ритуала, вспомнить имеющиеся у нас на руках в качестве улик архивные записи, и, если и не ответить до конца на все вопросы, то, как минимум, рассказать захватывающую и воодушевляющую историю ансамбля The Fugs.

Революционная iskra журнала «Иди на хер»

В начале 1960-х нью-йоркский район Гринвич-Вилледж был, без сомнения, культурным центром всей Америки, самым богемным и «актуальным» местом. На маленьких театральных площадках Вилледжа (получивших название офф-офф-Бродвей) ставились самые современные и продвинутые театральные постановки, не менее значимой частью культурной жизни была музыка. Небольшой район стал центральным очагом возрождения американского фолка: в многочисленных кофейнях и клубах выступали популярные исполнители злободневного жанра; именно туда в снежном январе 1961 года прибыл никому не известный Боб Дилан. И все-таки, несмотря на свою актуальность и стремление молодых фолк-исполнителей быть «ближе к народу», Гринвич-Вилледж сохранял довольно консервативный богемный дух, а вместе с ним – не самые низкие цены на жилье. Куда более привлекательной альтернативой для молодых жителей был район Нижний Ист-Сайд, находящийся по другую сторону Бродвея. С давних пор населенный иммигрантами Нижний Ист-Сайд был заметно более неухоженным местом в противовес опрятному Гринвич-Вилледжу.

По мере того как Нью-Йорк становился центром молодежной культуры, рядом с пуэрториканцами, китайцами, евреями и украинцами Нижнего Ист-Сайда начали селиться битники, поэты, музыканты, художники и прочие маргинальные элементы. В то время как Гринвич-Вилледж боролся за мир, исполняя правильные и честные песни протеста с оклахомским акцентом, Нижний Ист-Сайд рождал в своих мутных недрах нечто более анархическое и социально-опасное. «Гринвич-Вилледж имеет давнюю традицию искусства, культуры и богемного образа жизни, – объяснял ситуацию британский анархист, вокалист, журналист и большой поклонник The Fugs Мик Фаррен. – В Нью-Йорке он имеет такой же статус, как Челси – в Лондоне. В Ист-Вилледже существует традиция алкоголиков, дегенератов, сексуальных извращенцев и пуэрториканских уличных банд. Это нью-йоркский эквивалент Лэдброк-Гроув, места, где алкоголика от поэта можно отличить только по аудитории, которая слушает его бубнеж»^[3]. Неудивительно, что именно Нижний Ист-Сайд (часто объединяемый с соседним Ист-Вилледжем) породил группу The Fugs.

У истоков группы стоял Эд Сандерс (Edward Sanders, род. 17 августа 1939 г.), уроженец Канзас-Сити, штат Миссури. Поначалу Эд совсем не планировал стать музыкантом – он хотел быть поэтом, и стал им. В 1958 году Сандерс задвинул учебу в университете и автостопом добрался от своего Канзас-Сити до Гринвич-Виллиджа, где находился Нью-Йоркский университет, студентом которого Сандерс задумал стать. Первое значимое поэтическое произведение Сандерса называлось «Поэма из тюрьмы» и было написано, как можно догадаться, в месте лишения свободы. Юный поэт угодил за решетку после того, как устроил пикет за мир прямо на пусковых люках новой подводной лодки с ядерными боеголовками типа «Polaris». Сандерс написал свой поэтический опус на туалетной бумаге, а затем сумел вынести его в подошвах ботинок. Выйдя на свободу, он вернулся в университет, где продолжил изучение греческого и латыни, а также (с особенной страстью) древнеегипетского языка и иероглифического письма. Кроме того, продолжал заниматься литературным трудом, ходил на антивоенные демонстрации, где его нередко арестовывали. Чтобы прокормить себя, Сандерс также работал в редакции религиозно-антивоенного издания «Католический сотрудник», которое печаталось на мимеографе[20].

В то же самое время Эд Сандерс решил организовать собственный поэтический журнал. Это произошло под влиянием андеграундного режиссера Йонаса Мекаса, который был заметной фигурой в Нижнем Ист-Сайде. Сандерс следил за авторской колонкой Мекаса в газете Village Voice, посвященной новому авангардному кино, и думал о том, что ему хочется аналогичным образом поддерживать известных и не очень американских поэтов в своем собственном журнале. Результатом стало появление на свет издания \"Fuck You / A Magazine of Arts\" («Иди на хер / Художественный журнал»). Первый номер художественного журнала «Иди на хер» вышел в феврале 1962 года. Он был изготовлен на мимеографе «Католического сотрудника». Мимеограф был задействован без ведома главной редакторши издания, однако содержал уважительно-благодарственный «букет иди-на-херов» «Католическому сотруднику» за предоставление типографских мощностей. Главная редакторша, однако, настоятельно попросила не связывать «Католического сотрудника» с художественным журналом «Иди на хер», и в дальнейшем Сандерс переключился на независимый издательский цикл. Этот цикл протекал в Тайном Месте, которое Сандерс обустроил где-то в Нижнем Ист-Сайде для работы с мимеографом и брошюровального процесса. Готовя к выпуску очередной номер художественного журнала, он вспоминал о том, что в дореволюционной России мимеограф был одним из важнейших орудий борьбы с проклятым царизмом. «Я верил в искру, в iskra, о которой говорили русские революционеры. Я верил в то, что iskra каким-то образом вылетит из кафе на Секонд-Авеню или вдохновит цепочку умов и приведет Америку к Великой Перемене»^[4], – вспоминал Эд в своей автобиографии.

За три года (и 13 номеров[21]) своего существования художественный журнал «Иди на хер» успел опубликовать труды лучших умов своего поколения, таких как Аллен Гинзберг, Норман Мейлер, Уильям Берроуз, Антонен Арто, Грегори Корсо, Тули Купферберг, и завоевать уважение в подпольно-литературных кругах. Оформление каждого издания несло на себе отпечаток изобразительного таланта Сандерса, его специфического взгляда на мир, а также увлечения египтологией. Издатель художественного журнала старательно вырисовывал карандашом египетских богов, древнюю сакральную символику, а также разнообразные ракурсы женской груди и извергающиеся фаллосы. Третий номер журнала проповедовал «Бога через оргазм», четвертый обсуждал насущные вопросы «фрик-аута и безумия», пятый (часть 1) был посвящен, кроме прочего, «вагинальному совокуплению и тотальному удару по культуре», пятый (часть 6) во весь голос призывал к борьбе к легализации марихуаны, а пятый (часть 9) предлагал всем читателям присоединиться к акции «Трах за мир».

Неуемная активность Сандерса не ограничивалась литературой. Вскоре после запуска журнала «Иди на хер» он, снова под влиянием Мекаса, пробовал себя в жанре неигрового кино (снимая в своем Тайном Месте оргии хиппи, накачанных амфетамином), а также занимался социальным активизмом. В 1964 году Сандерс и Аллен Гинзберг (которые успели стать хорошими друзьями) организовали Комитет за легализацию марихуаны (сокращенно – ЛеМар) и в декабре провели на Томпкинс-сквер, популярном месте хипповых сборищ, первый в истории «травяной» марш. Через короткое время отделения ЛеМар открылись в разных городах Америки; детройтское отделение возглавил местный активист Джон Синклер.

В том же 1964 году Сандерс, желая финансово поддержать себя и свою молодую семью, решил открыть собственный книжный магазин. К северу от Нижнего Ист-Сайда, между Авеню А и Б, он арендовал бывшее помещение еврейской мясной лавки. Вместо старой вывески он повесил новую: «Книжная лавка \"Мирный глаз\"» (с изображением ока Го́ра); надпись «Только кошерные продукты» решил оставить. На следующие несколько лет лавка Peace Eye стала не просто торговой точкой, но чем-то вроде культурного центра Нижнего Ист-Сайда и пространством всевозможной хипповой активности. Кроме того, она вошла в историю мировой культуры как место проведения самого первого концерта группы The Fugs.

Не очень фольклорный ансамбль берется за дело

Композиции The Fugs всегда звучали как полная противоположность честным, правильным и мелодичным песням протеста. Однако ансамбль, который Эд Сандерс решил организовать в конце 1964 года, представлялся ему «продолжением пения на демонстрациях за гражданские права, где мы все пели, чтобы снять напряжение. Петь вместе, когда ты напряжен, переживаешь, рассержен… но также для того, чтобы повеселиться»^[5]. Хорошим другом Сандерса был Иззи Янг – руководитель Фольклорного центра, поддерживавшего многих начинающих фолк-исполнителей (в число которых не так давно входил и Боб Дилан). Заглядывая к Иззи, Эд нередко с удовольствием слушал фолк-концерты. Однако к 1964 году он, как и многие другие любители фолка из его поколения, ощутил на себе разлагающее влияние современной поп-музыки – похоже, она становилась все более интересной. «Это был год \"Oh Pretty Woman\" Роя Орбисона; \"Under The Boardwalk\" The Drifters; \"Leader Of The Pack\" группы Shangri-Las и \"House Of The Rising Sun\" в исполнении The Animals. \"I Wanna Hold Your Hand\" провела семь недель на первой строчке чартов»^[6], – вспоминал Сандерс. В Ист-Вилледже тоже происходило заметное оживление. Эд вместе со своим знакомым поэтом Тули Купфербергом посещал поэтические чтения, а после заглядывал в популярный на всю округу танцевальный бар Dom. Там приятели наблюдали, как те же поэты-битники лихо отплясывали под звуки хитов The Beatles и Rolling Stones, доносившихся из музыкального автомата, да и сами нередко присоединялись к их компании. После одного из таких визитов два товарища ретировались в соседний кабак, где Сандерс выдвинул смелую идею: создать музыкальную группу, чтобы объединить поэзию и музыку. Его коллега-литератор Тули Купферберг горячо поддержал этот замысел.

Итак, главным подельником Эда Сандерса в The Fugs стал 42-летний поэт-битник Нафтали Купферберг (Naphtali «Tuli» Kupferberg, род. 28 сентября 1923 г.), которого все звали Тули. Для Сандерса, который был на 16 лет моложе Тули, и печатал его произведения в художественном журнале «Иди на хер», Купферберг был героем. На момент знакомства с Эдом он уже имел ученую степень, издавал свой битнический журнал и имел более десятка опубликованных трудов, включая такие значимые исследования, как «Секс и война» и «1001 способ прожить без работы». По собственным воспоминаниям Тули, он был увлечен политикой с 13-летнего возраста, когда сам себя записал в анархисты. Кроме того, он также увлекался музыкой – от клезмера (который всегда звучал в его семье выходцев-хасидов из Восточной Европы) до джаза (который он регулярно слушал в джазовых клубах Гринвич-Вилледжа во времена юности). Тули, однако, так и не освоил музыкальную грамоту и всегда обходился без музыкальных инструментов. «Единственное, на чем я умею играть – это радио»^[7], – честно признавался он в одном из своих позднейших интервью, зато гордился тем, что помнит наизусть тысячи песен. Вскоре после совместного заседания с Тули Эд Сандерс сразу же отправился в Фольклорный центр, чтобы порадовать Иззи Янга новостью о том, что он тоже решил собрать ансамбль. Руководитель Фольклорного центра дал ему свой совет: «Не надо»^[8].

Жажда творчества перевесила все предостережения, и в конце 1964 года Сандерс и Купферберг приступили к делу, используя только магнитофон и блокнот. За короткий промежуток времени они сочинили весьма внушительный песенный каталог, насчитывавший около 60 номеров. Отцы-основатели черпали вдохновение из своего богатого культурного багажа. По словам Сандерса, они находились под влиянием дионисийских плясок Древней Греции, «Теории драмы» из «Поэтики» Аристотеля, скандальной постановки «Король Убю» Альфреда Жарри, одновременных стихов (poèmes simultanés) дадаистов Цюриха, «джазовой» поэзии битников, а также «негодующего саксофона Чарли Паркера, тишины Джона Кейджа, хладнокровной навязчивости движения хеппенингов, песен движения за гражданские права и нашей веры в то, что тонны свобод, гарантированные Конституцией, пылятся без дела»^[9]. Единственным музыкальным инструментом, который Сандерс и Купферберг использовали в своем усердном сочинительском труде, был игрушечный орган Сандерса. «Мы не видели тех формальностей в нашем художественном замысле, которые другие люди могли бы счесть необходимыми в этом деле», – тактично комментировал ситуацию Тули Купферберг. Первым инструменталистом коллектива и третьим «столпом» будущей группы стал уроженец Техаса Кен Вивер (Ken Weaver, род. 1940 г.), по словам Сандерса, – «самый веселый парень, которого только можно вообразить»^[10]. К своим 24 годам Кен уже имел опыт барабанщика в школьном марширующем оркестре, а кроме того, гордился тем, что был отстранен от срочной службы в вооруженных силах за курение травы.

Много лет спустя Тули Купферберг дал краткую характеристику каждому участнику группы: «Эд был кем-то вроде Марка Твена. Я всегда считал его Марком Твеном[22] рок-н-ролла. Он из Миссури, или его предки оттуда, а вырос он в Канзасе. Существует старинная традиция юго-западного юмора и что-то вроде проницательного безумия. Кен был из Восточного Техаса, он был усыновленным ребенком, я думаю, латино, наполовину мексиканцем. Так что он всегда был кем-то вроде аутсайдера или ощущал себя аутсайдером […]. А я всегда чувствовал себя последним из пламенных безродных космополитов. Это было выражение, которое Сталин использовал против евреев, культурных людей, которых он убивал. Так что смесь была довольно интересной. Я думаю, мы как следует вдохновляли друг друга»^[11].

Holy Modal Rounders оказывают поддержку

Свежеобразованный ансамбль нуждался в имени. Одним из ранних названий, предложенных Сандерсом, было The Yodeling Socialists («Йодли[23] -социалисты»), затем The Freaks, после чего Тули Купферберг предложил название The Fugs – вспомнив эвфемизм неприличного слова, который с успехом использовал Норман Мейлер в своем самом известном романе «Нагие и мертвые». Дебют The Fugs был приурочен к открытию магазина Peace Eye 24 февраля 1965 года.

Афиша мероприятия гласила: Мировая премьера THE FUGS!!!! Невероятная группа певцов, включающая Тули Купферберга на пердо-фоне, коробке от стирального порошка Brillo и разнообразных перкуссионных инструментах; Эд Сандерс на органе, секс-органе и гармонике; Билл Сабо на Амфетаминовой флейте; Кен Вивер на барабанах и бонге из буйволиной кожи; приглашенные звезды. Танцы, грязные фолк-изрыгания, рок-н-ролл, поэзия, амфетаминовые оперы и прочие фрик-лучи из их коллективного существования. В истории западной цивилизации никогда не было ничего подобного THE FUGS!!


По воспоминаниям Эда Сандерса, выступление самодеятельного коллектива продолжалось примерно 20 минут и имело оглушительный успех – помещение свежеоткрытого магазина было набито битком. Помимо знакомого поэта Билла Сабо с его «Амфетаминовой флейтой» и Уильяма Берроуза премьеру посетил даже Энди Уорхол, изготовивший специально для этого мероприятия декоративные полотнища, а на разогреве выступил акустический дуэт Holy Modal Rounders. Об этом дуэте стоит рассказать подробнее, ведь вскоре он влился в гостеприимные ряды The Fugs.

Holy Modal Rounders состояли из скрипача, банджиста, интеллигента Питера Стэмпфела и гитариста Стива Вебера – буйноватого маргинала, амфетаминового наркомана. Стоит отметить, что помимо определенных достижений в мире музыки Вебер также имел опыт сотрудничества с художественным журналом «Иди на хер». Этот опыт несколько настораживал более воспитанного Стэмпфела – тем более что в биографической справке об авторе, которую давал главред Эд Сандерс, сообщалось, что Вебер сочинил свою очередную поэму после всенощной оргии с газелью в зоопарке Сентрал-Парка. Стэмпфел к справке относился с подозрением, однако, зная Вебера, считал, что она вполне могла быть правдой – «если бы газель попалась достаточно дружелюбная»^[12].

В 1964 году Holy Modal Rounders выпустили свой первый лонгплей. Он почти целиком состоял из народных песен, исполненных Стэмпфелом и Вебером в гротескном, бурлескном и слегка карикатурном ключе. С одной стороны, такое исполнение отдавало какой-то ветхозаветной стариной, с другой – казалось неожиданно свежим по сравнению с набившей оскомину фолк-сингерской серьезностью. В общем, по ряду признаков можно предположить, что на тот момент Holy Modal Rounders были морально готовы к знакомству с группой The Fugs.

Стэмпфэл вспоминал, что про The Fugs он узнал в конце 1964 года от Вебера, который сообщил ему, что «Сандерс и эти парни придумали такую затею – неприличная группа с песнями вроде \"Клитор как бычий язык\" и \"Кока-кольный душ\". Я подумал: круто. Я пришел к ним, а они написали песен эдак шестьдесят, и они ни на чем не играют […]. Кен Вивер играл на этих разных барабанах, которые у него постоянно воровали […]. Так что я предложил, что мы станем их группой сопровождения. Они были очень благодарны, а я считал, что это одна из самых прикольных вещей, которые мне доводилось видеть. Это было по-панковски»^[13].

Стэмпфэл и Вебер влились в ряды The Fugs примерно ко второму их выступлению. Это привело к тому, что исполнительский уровень начинающего ансамбля моментально вырос. Сандерс и Купферберг горланили свои куплеты, Вивер лупил по коробкам, Стэмпфел наяривал на скрипке, а Вебер энергично бренчал на гитаре. Группа неожиданно обнаружила себя востребованной – казалось, что заскучавший Нижний Ист-Сайд только и ждал появления чего-то бодрого и хулиганского в этом духе. Спустя всего три дня после своего дебюта The Fugs уже выступали в одной из местных галерей, затем перебрались в офф-офф-бродвейский театр «Ист-энд» и той же весной дебютировали на сцене респектабельного фольклорного центра Иззи Янга.

Вспоминая те далекие времена, Эд Сандерс рассуждал о том, что The Fugs стали первопроходцами: «Когда мы образовались, фолк-рок еще не превратился в слово через дефис[24]. Хиппи не повернулись лицом к поэтам-битникам, мы существовали в до-фолк-роковой, до-хипповой бит-эпохе»^[14]. Во времена опрятных бит-групп длинноволосые люди с гитарами казались чем-то вроде оксюморона. Неудивительно, что им приходилось сталкиваться с самой противоречивой реакцией. «Люди просто не могли поверить, они говорили: \"Бог ты мой, да никому не нужна патлатая рок-н-ролльная группа!\" На дворе был 1965-й! – вспоминал Кен Вивер. – Я даже не помню, что за хрень была популярна в то время, но точно не фрики. Никаких групп из хиппи тогда не существовало, было только дерьмо вроде этой группы – надо записать название на бумажку, все время забываю – The Dave Clark Five, вот – все эти битло-имитаторы, милые люди. Мы не были милыми»^[15].

Первый студийный опыт

Неудивительно, что довольно быстро The Fugs получили возможность увековечить свои произведения в студии. Помощь им оказал их большой поклонник Харри Смит – известный нью-йоркский битник, мистик, художник, режиссер, апологет черной магии и расширяющих сознание препаратов. Кроме того, Смит был известен тем, что предоставил свою обширную коллекцию древних (начиная с 1927 года) пластинок для издания на знаменитой «Антологии фолк-музыки». Продюсер Мозес Эш выпустил ее на своем лейбле Folkways Records. Антология не только завоевала культовый статус среди нового поколения фолк-сингеров, но и стала одним из самых значимых культурных памятников в истории американской музыки XX века. Вполне вероятно, что Харри Смит воспринял The Fugs как еще один реликтовый фолк-ансамбль, представляющий этнографическую ценность. Он рассказал Эшу, что обнаружил интереснейший «джаг-бэнд»[25]. Используя этот термин, Смит сумел договориться о выделении группе студийного времени и вызвался контролировать процесс звукозаписи.

В апреле 1965 года The Fugs впервые переступили порог студии. Их ударный состав состоял из Сандерса, Купферберга, Вивера, Стэмпфела и Вебера. «На первой сессии мы даже не знали, что нужно стоять лицом к микрофонам»^[16], – вспоминал Сандерс. Звукоинженер просто включил запись и не выключал ее все то время, пока The Fugs исполняли свою заранее заготовленную программу. Впоследствии Сандерс предполагал, что инженеру было сложно понять, где заканчивается очередной номер и начинается какое-нибудь спонтанное звукоизвлечение. «Не останавливайтесь!!», – орал на них из микшерской комнаты Харри Смит, и The Fugs не останавливались. За трехчасовую сессию в два прогона они успели записать 23 песни (Сандерс: «в зависимости от того, что понимать под словом \"песня\"»^[17]), а также заключить «самый ужасный контракт в истории звукозаписывающей индустрии со времен Ледбелли». Поскольку запись не выключалась, процесс заключения ужасного контракта был также увековечен для будущих поколений (видимо, в назидание).

Студийная карьера The Fugs стартовала с композиции \"We’re The Fugs\", их гордого гимна самим себе. В этом дружном хоровом распеве, автором которого выступил Сандерс, музыканты сообщали миру, что ненавидят войну, любят «траву» и секс (вдвоем и втроем, вчетвером и впятером) и что живут в Ист-Сайде. Сандерс также включил в программу номер \"Swinburn Stomp\": слегка озверелые, но ритмичные декламации стихов английского поэта Элджернона Чарльза Суинберна в сопровождении первобытных звуков стукающе-брякающего характера, дудения дуделок модели «тещин язык» и нездоровых воплей. Тему разбитой любви затрагивал номер \"My Baby Done Left Me\", который группа исполнила «а капелла» с залихватскими йодлями. «Моя милая меня кинула, и я чувствую себя как доморощенное дерьмо», – изливал душу Сандерс.

Тули Купферберг не отстал от своего коллеги и ответил целым рядом нетленных композиций, вполне отражавших его неукротимый радикальный дух. Особенно хороша была \"CIA Man\" («ЦРУшник»). Эта еще сырая и не очень стройная версия прославленного впоследствии номера тем не менее уже демонстрировала могучий художественно-эстетический и социально-политический потенциал: «Кто убьет генерала в постели? / Кто свергнет красного диктатора? ЦРУ, гребанный црушник! Кто купит правительство по дешевке? / Кто сменит кабинет без шума? ЦРУ, гребанный црушник». Возрастной и опытный Тули считался главным донжаном группы, однако композиция \"My Bed Is Getting Crowded\" («В моей постели становится тесновато»), в которой автор жаловался на излишне интенсивную личную жизнь, также затрагивала политические темы. Песня предвещала, что «Коммуняки захватят Бруклин и NASA», ведь «у коммуняк хорошие солдаты, потому что у них нет времени трахаться». А песня \"Coca Cola Douche\", повествовавшая об использовании для целей женской гигиены известного напитка, имела и вовсе непристойный текст, который мы не решаемся привести в этой музыковедческой работе. Однако были и более серьезные произведения. Тули давал морально-нравственные наставления слушателям в композиции \"The Ten Commandments\"[26] («Не убий и не возжелай соседской задницы») и демонстрировал незаурядный талант мелодиста (или феноменальную память на песни) в крайне привязчивом номере «Defeated» («Побежден»), содержавшем элементы фолка и блюграсса. Главный герой последовательно терпит поражение от мамы (она не дает ему трогать «писю и сиси»), учителя (который запрещает петь за столом и залезать на дерево), а также от священника, от правительства (которое хочет отправить его в армию) и от начальника (который хочет купить его жизнь за три тыщи баксов в год и освободить после шестидесяти).

«Ночь напалма» и второй студийный опыт

Пока пленки, записанные для Folkways, ожидали своего часа, группа продолжала активную концертную деятельность. The Fugs со своими неординарными талантами, артистизмом и тягой к самовыражению быстро осознали, что им не хочется оставаться всего лишь «музыкальной группой». Во-первых, с музыкой у них были довольно сложные отношения, а во-вторых, Сандерс и Купферберг все равно не были заняты игрой на музыкальных инструментах, так что могли себе позволить любые вольности. Все это привело к тому, что The Fugs начали насыщать свои концерты всевозможными перфомансами и театральными сценками. Эд Сандерс вспоминал: «Это была эра хэппенингов. Можно было наполнить ванну вишневым желе, раздобыть стробоскоп, развесить какие-то картины и устроить хэппенинг в галерее. Мы выступали во всех этих галереях. Мы пели и орали наши песни, но у нас было хорошее чувство ритма»^[18]. Довольно скоро стало ясно, что галереи становятся тесны для сценических экспериментов The Fugs, а также для всех желающих на эти эксперименты посмотреть. Летом группа начала серию выступлений в театре «Бридж», расположенном в квартале Сент-Маркс-плейс. Театр был одним из центров авангардной культуры Нижнего Ист-Сайда, и в то же самое время там демонстрировались фильмы Энди Уорхола и Стэна Брэкиджа, давал концерты композитор Джон Кейдж.

Представления The Fugs, как и их песни, всегда отражали глубокую озабоченность музыкантов проблемами современности – тем более, что проблем хватало. 7 августа на сцене театра «Бридж» The Fugs устроили свою историческую «Ночь напалма».

Афиша мероприятия гласила: The Fugs! представляют «НОЧЬ НАПАЛМА» в поддержку непредставленных людей. Песни против войны. Рок-н-ролльные бомб-визги. Террор сквозь стену! Хэви-металлические оргазмы! Смотрите, как все Fugs погибают во время напалмовой бомбардировки! Наблюдайте отрыгивание интеллектов во время новой макаронной смерти! Всего один вечер. Вход: $ 1.50.


В день концерта музыканты и их соратники наварили внушительные запасы спагетти, щедро замешали в них соус и принесли это блюдо на концерт. Когда подошел кульминационный момент выступления, The Fugs, дружно распевая «Нет искупления!», начали беспощадную макаронную атаку на своих зрителей. В зале моментально разгорелось макаронное побоище. Пригоршни спагетти летали туда-сюда. В разгар сражения Эд Сандерс обратил внимание на сидящего в первом ряду Энди Уорхола. Отец поп-арта имел безупречный вид: галстук, кожаный пиджак и аккуратно зачесанные белые волосы. Фронтмен The Fugs действовал решительно: «Я набрал примерно фунта полтора макаронной смерти и щедро метнул их прямо в физиономию великого художника, дав ему символическое представление о том, что американские самолеты творили в Юго-Восточной Азии»^[19].

22 сентября The Fugs снова отправились в студию, чтобы завершить работу над первым альбомом. За прошедшие месяцы они как следует набрались опыта и стали больше напоминать рок-группу, нежели дружеское сборище. Питер Стэмпфел покинул ансамбль, зато в составе появилось двое новых музыкантов: гитарист Винни Лири добавил в музыку The Fugs рок-н-ролла, играя ходы в духе Чака Берри, а басист Джон Андерсон образовал с Кеном Вивером, который задвинул свой африканский барабан и пересел за ударную установку, взаправдашнюю ритм-секцию. Кроме того, Андерсон добавил к вокальным гармониям группы свой (по выражению Сандерса) «анархически-фальцетный тенор»^[20]. Сентябрьские записи хорошо отражают изменения, которые произошли в группе: теперь The Fugs заиграли что-то вроде сатирического гаражного рока. Эти изменения хорошо заметны на примере номеров, которые принес в студию барабанщик Кен Вивер – они звучат особенно задорно и разухабисто. Номер Вивера \"Slum Goddess\" повествовал о «богине из трущоб Ист-Сайда». Лирический герой сообщал, что «прикольно пригласить ее в кино и сделать это на заднем ряду». В вокальной подаче Кена больше подачи, чем вокала, но это не мешает его мелодиям застревать в голове – смелый сатирический номер \"I Couldn’t Get High\" («Не мог словить кайф») можно назвать одним из «хитов» альбома. Композиция повествует о злоключениях молодого человека, находящегося в вечном поиске. Он отправляется на вечеринку, где пьет вино, изо всех сил «дует» косяк, затем глотает ЛСД, но долгожданный приход никак не случается. Как и другие композиции обновленных The Fugs, эти номера отличает дружное, хотя и не всегда стройное многоголосие всех участников группы.

Вкладом гитариста Стива Вебера стала песня \"Boobs a Lot\" («Сиськи очень») – все члены коллектива с большим энтузиазмом запевали жизнеутверждающие куплеты о любви к вечным ценностям. Со своей стороны Эд Сандерс позаботился о том, чтобы на пластинку попали лучшие произведения из сокровищницы мировой поэзии: \"Ah, Sunflower Weary of Time\" и \"How Sweet I Roamed From Field to Field\" представляют собой фолк-роковые прочтения стихотворений Уильяма Блейка. Кроме того, Сандерс не смог обойти вниманием творчество своего друга Аллена Гинзберга, обратившись к одному из самых известных фрагментов его поэмы «Вой». Строчки – «Я видел лучшие умы моего поколения, разрушенные безумием, умирающие от голода, истерически обнаженные»^[21] – исполнялись в духе веселенького цыганского джаза.

Нельзя не вспомнить и композиции Тули Купферберга, которые снова демонстрировали его природную музыкальность. Песня «Supergirl» поддерживала бодрое фолк-поп-рок-гаражное звучание композиций Вивера и Вебера, а также их скабрезный юмор («Хочу девушку, которая [неразборчиво] как ангел и готовит как дьявол»). Легкомысленная «Супердевушка» была уравновешена более серьезным распевом \"Carpe Diem\" («Лови мгновение»: «Пой, кукушечка, пой, / Смерть уже идет»), однако самым ударным треком стала грандиозная «Nothing» («Ничего»), мелодика которой, вероятно, уходит корнями в древнееврейские обрядовые песнопения. Это неспешная и торжественная композиция, поддержанная мужественно выбиваемой перкуссионной дробью, старательным бренчанием и самодеятельной гармошкой: «В понедельник – ничего, во вторник – ничего, в среду и четверг – ничего, а в пятницу, для разнообразия, еще больше ничего. В январе – ничего, в феврале – ничего, в марте и апреле – ничего. Да и в мае не лучше».

The Fugs со стоической, почти религиозной серьезностью исполняют хорал о Великом Ничего, беспощадно обнуляя все ценности и антиценности современного человечества. К статусу «ничего» приравниваются чтение, сочинение, география, биология, философия и антропология, газета \"Village Voice\", журнал \"New Yorker\" и даже сам Аллен Гинзберг. Несмотря на попытки музыкантов сохранять торжественное настроение, можно заметить, что некоторые ценности они втаптывают в пыль с особенным удовольствием: «Поэзия, музыка, живопись – ничего; секс, церковь и Таймс сквер – сплошное ничего». Ближе к концу композиции градус остервенения и беспощадности нарастает, и композиция завершается грандиозным финалом: «Карл Маркс, Энгельс, Кропоткин, Бакунин – ничего, Ленин и Троцкий ничего, а Сталин – даже меньше, чем ничего… И повсюду сплошное ничего. Ничего-ничего-ничего!!». Современные музыковеды сходятся во мнении, что «Nothing» – самая нигилистическая композиция в истории музыки, по степени своей накачанности отрицанием не превзойденная и по сей день.

Произведение «Nothing» стало достойным финалом первого альбома The Fugs, составленного из материалов апрельских и сентябрьских сессий и получившего название \"The Village Fugs Sing Ballads of Contemporary Protest, Point of Views, and General Dissatisfaction\". «Песни современного протеста, точек зрения и общего недовольства» вышли на принадлежащем Folkways лейбле Broadside. Следует отдать должное Мозесу Эшу – он не побоялся выпустить в свет пластинку, степень непрофессионализма и непристойности которой по тем временам просто не имела прецедентов. Однако наиболее отвязные и радикальные номера (преимущественно авторства Купферберга), вроде \"CIA Man\", \"Ten Comandments\", \"My Bed Is Getting Crowded\" и пресловутая \"Coca Cola Douche\" были исключены из трек-листа. Тем самым социально-политическая проблематика творчества The Fugs оказалась в тени композиций эротической направленности. Как и следовало ожидать, альбом не попал в хит-парады и в музыкальные обзоры солидных журналов, однако стал заметным событием в контркультурной жизни Нью-Йорка. Сегодня дебютный альбом The Fugs смело можно назвать первым в истории альбомом жанра «альтернативный рок».

Жизнь под атакой

Популярность The Fugs и их статус в музыкальном мире продолжали расти. В сентябре 1965 года они выступили на сборном антивоенном концерте в Карнеги-Холле вместе с Питом Сигером, Томом Пакстоном и другими фолк-знаменитостями. Газета Village Voice в своем репортаже называла The Fugs «андеграундными Rolling Stones» и сообщала, что во время их выступления некоторые пары начали танцевать в проходах. В декабре группа дала ряд выступлений в клубе Café Au Go Go, одном из самых модных мест Гринвич-Вилледжа. На одной сцене с ними выступали такие музыканты, как Хаулин Вулф, Пол Баттерфилд и Ричи Хэвенс. Эти концерты произвели серьезное впечатление на Эда Сандерса, который к этому моменту полностью взял на себя функции рулевого группы: «Я увидел такой уровень исполнения, что пришел к пониманию – если The Fugs хотят выжить в этой области Музыкальной Игры, их нужно прокачать до более серьезного уровня»^[22]. Первой жертвой кадровой работы Сандерса стал уволенный Стив Вебер, который пропустил ответственное выступление в Карнеги-холле, а однажды уснул прямо на сцене. Однако эти творческие проблемы были не самым серьезным испытанием для The Fugs.

Еще с начала 1960-х годов власти Нью-Йорка стремились взять под жесткий контроль андеграундную культуру города. Для проведения концертов в кофейнях, барах и прочих заведениях питания была введена лицензия, требовавшая выполнения ряда суровых требований. Во время выступлений закон позволял задействовать три струнных инструмента и пианино; поэтические чтения не разрешались^[23]. Атакам властей подвергались не только поэтические чтения, но и показы авангардных фильмов – тех, в которых полиция усматривала эротическое и гомосексуальное содержание. В марте 1965 года во время показа авангардного фильма Джека Смита «Пламенеющие создания»[27], организованного под эгидой Синематеки Йонаса Мекаса, полиция ворвалась в кинотеатр, арестовала всех зрителей, а также конфисковала пленку с фильмом и проекторы. Мекас провел ночь за решеткой, а вскоре получил небольшой срок. За кинодеятеля вступились Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар. Еще больший резонанс имели два ареста комика Ленни Брюса после его выступлений в Café Au Go Go, на которых присутствовали полицейские в штатском. Владельцы клуба также были арестованы. В декабре 1964 года Брюс был приговорен к исправительным работам (Тули Купферберг присутствовал в зале суда); петиции от Боба Дилана, Вуди Аллена, Аллена Гинзберга и других деятелей искусства успеха не имели.

Художественный журнал «Иди на хер» активно выступал против всех проявлений бюрократического давления и полицейского произвола, и это не осталось без внимания. В августе 1965 года власти совершили налет на Тайное Место Эда Сандерса. Полицейские (или федералы – Эд так и не узнал, кем они были) перевернули помещение вверх дном, забрали издания «Иди на хер», а также всю кинопленку с фильмами, снятыми Сандерсом. Теперь его карьера авангардного режиссера была загублена. Кроме того, в сентябре 1965-го полиция Нью-Йорка предприняла дерзкую попытку внедрить своего агента в ряды The Fugs. Это произошло после того, как группа разместила в Village Voice объявление о том, что ей требуется гитарист. Как впоследствии установили, полицейский осведомитель попытался пройти прослушивание, но провалился. Много лет спустя Эд Сандерс содрогался от мысли о том, как сложилась бы история The Fugs, если бы полицейский агент освоил игру на гитаре чуть лучше.

Дело повернулось более серьезным образом, когда в ночь с 1 на 2 января 1966 года полицейские вломились в книжную лавку Peace Eye и начали внимательно изучать номера художественного журнала «Иди на хер». Сандерс был арестован, подвергнут допросу, а затем отпущен под залог. Ему предстояло предстать перед судом за «непристойное содержание» своих публикаций. После продолжительного ряда изматывающих судебных разбирательств, которые тянулись больше года, лидер The Fugs был признан невиновным, однако многие годы спустя он узнал, что досье на группу вело даже ФБР. В автобиографии Сандерс писал: «Находясь под атакой, лучше всего придерживаться выбранной линии поведения, и каждый, кто хоть что-то читал об истории искусств, знает, что вдохновение и лишения спят рядом. Так что спустя всего лишь несколько дней после налета на мою книжную лавку The Fugs приступили к записи своего второго альбома»^[24].

The Fugs записывают «золотую середину»

В начале 1966 года группа заключила новый контракт – второй альбом коллектива должен был выйти на независимом лейбле ESP-Disk. При первом рассмотрении казалось, что ESP-Disk и The Fugs очень хорошо подходят друг другу: лейбл выпускал авангардный джаз Альберта Эйлера и Сан Ра, а конверт каждой пластинки носил гордую фирменную надпись: «Только сами исполнители решают, что вы услышите на их ESP-диске». Более того, лейбл пообещал The Fugs, что арендует для них офф-бродвейский театр[28], в котором они отчаянно нуждались. В результате музыканты приняли предложение и даже согласились на нищенские проценты («одни из самых низких роялти в истории западной цивилизации»^[25], – комментировал Сандерс). Тем не менее владелец лейбла Бернард Столлман сдержал свое слово, и вскоре в еженедельном распоряжении The Fugs была сцена небольшого театра «Астор-Плэйс», а также вполне приличная студия с 4-дорожечной аппаратурой и весьма опытным и дружелюбным инженером Ричардом Алдерстоном. Если первый альбом группа записала в общей сложности за несколько часов, то на этот раз Сандерс был настроен поднять профессиональную планку, и запись альбома заняла несколько недель. «Наши вокальные гармонии по-прежнему не дотягивали до блеска The Beach Boys, однако, как и во время сессий 1965 года, мы собирались перед микрофоном и выдавали всю энергию и гений, который мы только могли собрать»^[26].

Второй, безымянный, альбом The Fugs, вышедший в марте 1966 года^[27], можно смело назвать «золотой серединой» их дискографии. Песни группы зазвучали более собранно, профессионально и убедительно, однако еще не растеряли своего хулиганского напора и анархистского задора. «Frenzy», стартовая композиция альбома, сразу же обозначает тон происходящего: после вступления с экстатическими воплями на первый план выходит прыгучая басовая линия, примитивный, но энергичный гитарный ритм и традиционная песенная структура с куплетами, припевами и даже инструментальным проигрышем – все здесь говорит о том, что The Fugs открыли для себя радости рок-н-ролла. Однако этот рок-н-ролл исполняют не набриолиненные красавцы, а усатые-бородатые битники-анархисты на амфетамине, переслушавшие электрического Дилана и дешевого гаражного рока.

Энергичный настрой стартового номера продолжают и другие композиции альбома, например, \"Doin’ All Right\", представляющая собой сатиру на удолбанных длинноволосых персонажей, которых хватало на улицах Нижнего Ист-Сайда. Ее отличает вступительная цитата из фортепианного концерта Грига, а также строчка «Не поеду во Вьетнам, буду трахать ваших мам» (нехорошее слово слегка приглушено по настоянию лейбла). Это были The Fugs в самом соку – напористые, неприличные и запоминающиеся. Еще один бодрый и неполиткорректный номер – \"Group Grope\", представляющий собой манифест музыкантов. Текст композиции чествует «дурь, мир, магию и древесных богов», а также делает пошлые замечания в адрес учителей и священников. Кульминационный финал, содержащий коллективные охи и страстные вскрики, иллюстрирует месседж песни, не требуя перевода с английского.

Хиппово-гаражный дух упомянутых выше композиций был разбавлен щедрым стилистическим разнообразием других номеров. \"I Want To Know\" – это ретро-стеб с элементами музыки ду-уоп[29], которым вскоре так прославится Фрэнк Заппа; деликатные звуки челесты подчеркивают абсолютно бессодержательный текст. \"Skin Flowers\" выдержана в жанре ритм-энд-блюза с губной гармошкой и эротическими фантазиями, а фолк-роковая \"Coming Down\" повествует про кокаиновый отходняк. Разудалый сатирической номер \"Dirty Old Man\" близок по духу к ирландской застольной песне, а роль главной баллады играет песня Тули Купферберга \"Morning Morning\" – с таким же неоднозначным текстом. Тули также выступил автором главного хита альбома и одной из самых известных песен The Fugs – сардонически-едкой и запоминающейся \"Kill For Peace\": «Убивай, убивай, убивай ради мира! / Убивай, если тебе не нравятся люди, не нравятся их манеры или походка, / Если ты не убьешь их, это сделают китайцы, / Убивай, если не хочешь, чтобы Америка играла вторую скрипку». Привязчивый припев композиции прерывается автоматными очередями.

Пластинку венчает 10-минутная авангардная сюита \"Virgin Forest\", насыщенная новомодными электронными эффектами, звуками природы, первобытными барабанами, этническими распевами, буйными авангардными нагромождениями, лирически-психоделическими пассажами, а также поэтическими декламациями из Гесиода, Берроуза и Гинзберга. В XXI веке слушать этот смелый эксперимент не так просто, однако то же самое можно сказать про нахваленный многими \"The Return Of The Son of Monster Magnet\" The Mothers of Invention или \"Revolution 9\" группы The Beatles. The Fugs стали первыми, кто позволил себе подобное безобразие на «поп-пластинке».

Современники восторгаются и возмущаются

Вне сомнения, подзабытый массовым слушателем альбом \"The Fugs\" по своему звучанию, смелости и независимому духу может стоять в одном ряду с куда более известными дебютами – \"Freak Out!\" The Mothers Of Invention Фрэнка Заппы и \"Velvet Underground & Nico\". Однако альбомы Заппы и VU были записаны и выпущены несколько позже, а для The Fugs это была уже вторая пластинка. Стоит отметить, что The Fugs стали самым первым очевидным ориентиром для музыкальных критиков, пытавшихся охарактеризовать музыку The Mothers Of Invention. В своей рецензии на их ранний концерт Ральф Глисон, один из пионеров рок-критики, описывал The Mothers как «калифорнийских хиппи, очень изобретательных, умеющих себя подать и богатых на выдумки – что-то вроде версии The Fugs с Сансет-бульвара»^[28]. Заппа, однако, был взбешен подобным сравнением: для музыканта, который гордился званием «американского композитора», The Fugs представляли собой сборище дилетантов, ничего не понимавших в музыке; очевидную общность в стилистике и духе музыки ему замечать не хотелось. The Fugs не оставались в долгу, называя Заппу «политическим идиотом»^[29].

С другой стороны, участники The Velvet Underground относились к The Fugs более дружелюбно, чем калифорнийские снобы. Много лет спустя гитарист Стерлинг Моррисон вспоминал: «Мы часто играли вместе на концертах и благотворительных мероприятиях, мы нравились одним и тем же людям. The Fugs, The Holy Modal Rounders и The Velvet Underground были единственными настоящими группами Нижнего Ист-Сайда. Мы были настоящими группами, игравшими для настоящих людей, существовали на одной и той же настоящей сцене. Мы по возможности помогали друг другу и зависали в одних и тех же местах. У меня есть полная коллекция альбомов The Fugs, и они меня радуют»^[30]. Эд Сандерс выражал встречные чувства: «По отношению к «вельветам» я ощущал дух товарищества. Мы пересекались. На наши концерты приходили одни и те же люди. Нико заходила в мою книжную лавку Peace Eye»^[31].

Весной 1966 года The Fugs завоевали еще более внушительных поклонников – далеко за океаном. Усилиями Кена Вивера их первый альбом достиг Лондона, книжной лавки «Индика», которой заведовал местный хиппи-активист Барри Майлз. Его хорошим другом и частым гостем лавки был Пол Маккартни, который, увидев в новой поставке пластинку «Песен современного протеста, точек зрения и общего недовольства», сразу захотел ее послушать. Однако в лавке не было проигрывателя, и Пол настоял на том, чтобы компания друзей отправилась в соседний клуб Scotch Of St. James, который был закрыт. Только долгий стук в дверь, уговоры и присутствие живого битла убедили менеджера впустить незваных гостей и поставить пластинку на проигрыватель. После этого, по воспоминаниям Майлза, «нестройные звуки \"Богини трущоб Нижнего Ист-Сайда\" и голос Тули Купферберга, пытающегося прохрипеть «Supergirl», наполнили клуб. \"Боже, это что за дрянь?! \" – заорал менеджер, шокированный тем, что у Пола есть желание слушать столь похабные тексты, но Пол получал удовольствие. После этого, каждый раз, когда какие-нибудь назойливые туристы требовали его автограф, он всегда подписывался \"Тули Купферберг\"»^[32].

В 1967 году композицию \"Dirty Old Man\" включил в свой репертуар еще не слишком известный на тот момент Дэвид Боуи – в своих первых интервью он не скупился на похвалы The Fugs. Более того, кто-то рассказывал Эду Сандерсу, что даже The Beatles, вдохновившись 10-минутной \"Virgin Forest\", решили попробовать более развернутые формы на композиции \"A Day In The Life\". Тем не менее в тогдашнем Лондоне жили и творили музыканты, попавшие под куда более сильное влияние The Fugs. В 1965 году на первый альбом группы наткнулся Мик Фаррен, лидер никому не известной, асоциально-амузыкальной группы The Social Deviants. По словам Мика, он ощутил, что «мы не одни. По другую сторону океана, в глубинах нью-йоркского Нижнего Ист-Сайда, трое поэтов, которым медведь наступил на ухо… были на шаг впереди нас, стряпая свои собственные психованные тексты и накладывая их на такое же примитивное сопровождение…»^[33]. Для Фаррена знакомство с творчеством The Fugs было важнейшим толчком к написанию собственных песен.

Много лет спустя критики находили пошлую сатиру и сардонический юмор The Fugs достойными лучших пластинок Dead Kennedys, однако для 1966 года это стало неслыханной дерзостью. Удивительным было не только то, что фирма ESP-Disk выпустила их второй альбом в свет практически без купюр («ретушированию» подверглось только одно слово на песне \"Doin’ All Right\"), но и то, что безымянный альбом The Fugs даже умудрился попасть в Топ-100 американского хит-парада – на 95-е место. Эд Сандерс с удовлетворением отмечал, что их вредительский опус опередил в чарте даже сборник хитов популярной вокальной группы Martha and the Vandellas.

Рассуждая о привлекательности музыки The Fugs для массового слушателя, следует отметить, что, несмотря на все свои агрессивные тексты, а также возросшее техническое мастерство, группа не предпринимала каких-либо попыток выразить недовольство музыкальными средствами: аранжировки всех песен были довольно гладкими, а немногочисленные гитарные соло – традиционными и безобидными. Все это, конечно, не касалось авангардной \"Virgin Forest\", но она задумывалась скорее как арт-продукт, нежели как средство атаки на обывателя.

The Fugs купаются в лучах славы

Параллельно с работой в студии группа продолжала активно давать представления. На сцене театра «Астор Плейс» ансамбль оттачивал свое исполнительское мастерство. Басист Джон Андерсон рассказывал о типичной программе того времени: «На протяжении всего концерта Сандерс выступал с монологами, делал разнообразные комментарии, представлял участников, песни и общался со зрителями. Тули устраивал переодевания и пантомимы. Кен Вивер изображал гнусных персонажей вроде ханыги с Бауэри или педика с Таймс-сквер, а Эд выступал в роли Дэвида Фрикблева, который брал у них интервью для прессы» ^[34]. Упомянутые пантомимы были важной частью концертов. В интервью музыкальному исследователю Ричи Унтербергеру Тули рассказывал о том, как выглядели эти сценки: «По сути мы были театром, понимаете. Эд считал, что в театре мне не следует много петь, поэтому я начал разыгрывать пантомимы. Я придумал сценический номер для каждой песни […]. Самый продвинутый из них был для \"Kill For Peace\". Эд пел эту песню, хотя она моя […]. Я выходил в роли [американского] солдата, который потерялся где-то во вьетнамских джунглях, на мне был рваный мундир цвета хаки. У меня был автомат, а на голове – большой шлем, такой носили морские стрелки. Очень большой шлем с защитными наушниками. Он похож на средневековый рыцарский шлем. В процессе песни я обнаруживал лежащего вьетнамского ребенка, малыша. Это была кукла без одежды и без одной ноги. Я ее поднимал, баюкал, а у меня был здоровенный леденец в шоколаде. Я предлагал этот леденец мертвому ребенку. А Эд в это время пел песню. Поскольку ребенок не реагировал не леденец, я силой вонзал его ребенку в рот, и вся публика тут же выла \"Уууух!\". Затем у меня сносило крышу, я начинал бегать по сцене, и мой американский шлем сваливался. А под ним у меня был настоящий немецкий шлем времен Второй мировой, моментально узнаваемый. Я понимал, что произошло, и убегал со сцены»^[35].

Нередко на концерты The Fugs заглядывали представители власти. По общим воспоминаниям, в подобных случаях Эд Сандерс давал строгую инструкцию не менять в программе ни единого слова, и каким-то образом выступление всегда оканчивалось благополучно. Однажды на концерт пришел представитель компании Coca-Cola. Послушав гигиеническую песню «Кока-кольный душ», он оскорбился до глубины души и пришел за кулисы, угрожая подать на музыкантов в суд. Представляя, каким пиаром это может обернуться для группы, Сандерс тут же начал упрашивать кока-кольного представителя поскорее осуществить свои угрозы. Поглядев на мольбы Сандерса и подумав еще раз, представитель удалился восвояси. Более печальные последствия имела идея музыкантов сжечь на сцене флаг. Воодушевившись примером одной из антивоенных групп, которая сожгла американский флаг на сцене театра «Бридж», сатирики из The Fugs тоже решили сжечь на сцене какой-нибудь флаг. Для этой цели они специально придумали флаг Нижнего Ист-Сайда и на одном из концертов торжественно его сожгли. Информация о сожжении флага (без подробностей о самом флаге) попала в прессу, и музыкантов выставили из «Астор Плейс».

Это досадное событие, однако, не огорчило группу, которая на протяжении 1966 года продолжала выступать на нью-йоркских площадках, собирая все более внушительную аудиторию. Выступление The Fugs в солидном «Таун-Холле» освещали солидные издания. Cash Box сообщало: «Концерт был отмечен частыми и весьма бесхитростными отсылками к анатомии, многие из которых были весьма сомнительного вкуса […]. Несмотря на то что американские моральные нормы в отношении секса в настоящее время расширяются, вряд ли The Fugs ожидает моментальный успех на национальном уровне»^[36]. Роберт Шелтон из New York Times был настроен более позитивно: «The Fugs можно считать музыкальными детьми Ленни Брюса, сердитого сатирика. Их музыка, хотя ее потенциал и растет, занимает второе место после их текстов, реприз и выходок. Полная личная свобода, будь то секс или наркотический опыт, остается одним из их опознавательных знаков»^[37]. Внушительное эссе о группе опубликовала известная литератор и критик Элизабет Хардвик. «The Fugs – это не искусство, и не театр, а шум (\"тотальный удар\") и Свобода Слова. Тем не менее после них любые виды популярных развлечений кажутся бледной тенью, – заключала писательница и подчеркивала важную роль Эда Сандерса. – Лидер группы, Эд Сандерс, это ужасно архетипичный американец. Если бы он не \"трахался за мир\", в двадцатые он был бы атеистом, в тридцатые – троцкистом. Но он актер, обладающий подрывной энергией, которая не так заметна на пластинках […]». В феврале 1967 года Эд Сандерс даже стал лицом обложки популярного журнала Life.

The Fugs постепенно приобретали статус ист-сайдской достопримечательности. Билеты на их концерты полностью распродавались, а за кулисы, чтобы пожать музыкантам руки, заглядывали такие знаменитости, как Ричард Бертон, Питер О’Тул, Теннесси Уильямс и Леонард Бернстайн. Многочисленные поклонники выследили Сандерса и теперь кучковались перед дверями его скромного жилища – на грязной улице с помятыми мусорными баками. Были и угрозы: однажды Сандерс получил по почте книгу Ф.М. Достоевского «Идиот». В ее вырезанной внутренности находилась фальшивая бомба с часовым механизмом. В другой раз анонимный злоумышленник угрожал взорвать дом Сандерса – заодно с домом Фрэнка Заппы.

Музыкальная индустрия тоже начала обращать пристальное внимание на группу: в январе 1967 года The Fugs заключили контракт с уважаемым лейблом Atlantic Records, которым управляли Ахмет Эртегюн, его брат Несухи и Джерри Уэкслер. Уже в марте группа приступила к записи нового альбома. Эд Сандерс был по-прежнему уверен, что The Fugs должны наращивать мастерство и коммерческий потенциал: ему даже удалось пригласить на запись альбома профессиональных сессионных музыкантов лейбла Atlantic. «Я изо всех сил старался, путем многочисленных репетиций меняя и добавляя музыкантов в студии, создать альбом, который был бы привлекательным как с революционной, так и с коммерческой точки зрения»^[38], – вспоминал Эд. Одним из плодов этих усилий стала роскошная, аранжированная массой инструментов и красивым многоголосием композиция \"River of Shit\"[30] («Река дерьма»), звучащая соответственно названию плавно и величественно.

Кроме того, была записана мантра «Харе Кришна» в исполнении Аллена Гинзберга, а также весьма амбициозная многочастная сюита \"Aphrodite Mass\" («Месса Афродиты») с цитатами из Сафо. Сандерс сочинил сюиту при поддержке приглашенного композитора. Открывать альбом должна была энергичная композиция \"Turn On, Tune In, Drop Out\", основанная на известном девизе «кислотного гуру» Тимоти Лири. В апрельском письме Джерри Уэкслеру Сандерс сообщал, что группе удалось создать «то, что нам представляется сбалансированным набором посланий сатиры, протеста, нежности и любви. Альбом содержит песни во всех четырех категориях. Силы для работы над альбомом мы черпали из рока, индийской, электронной музыки и даже госпела, не забывая придавать альбому литературный и выверенный артистический дух»^[39]. Увы, вскоре после этого Уэкслер сообщил Сандерсу, что Atlantic не только передумали выпускать новый альбом The Fugs, но и решили разорвать контракт с группой. Причина этого отказа до сих пор исследуется историками, однако по непроверенной информации инициаторами разрыва выступили жены братьев Эртегюн, которые невзлюбили песню про «Кока-кольный душ».

Эд Сандерс был сокрушен: на дворе стояло «Лето любви», а The Fugs не имели возможности наследить в нем своим новым альбомом. В то же самое время фирма ESP-Disk сумела еще больше подпортить настроение, выпустив без спросу сборник старинных ауттейков под названием \"Virgin Fugs\". На нем впервые увидели свет такие нетленки как \"We’re The Fugs\", \"The Ten Commandments\", \"CIA Man\", \"My Bed Is Getting Crowded\", пресловутая \"Coca Cola Douche\" и некоторые другие шедевры, записанные во время двух первых студийных сессий группы 1965 года.

Операция «Левитация»

The Fugs пытались не унывать, активно гастролируя, играя на всевозможных благотворительных, хипповых, протестных и прочих социально значимых мероприятиях. Без сомнения, самым важным из них стало уже упомянутое в этой истории выступление, состоявшееся во время марша на Пентагон. Эду Сандерсу, Тули Купфербергу и их команде выпала почетная и ответственная задача организовать ритуал экзорцизма. В полной мере понимая важность операции и осознавая свою ответственность перед будущими поколениями, музыканты подошли к ритуалу со всей серьезностью. Сандерс привлек авторитета по части магических обрядов, своего хорошего друга Харри Смита (того самого, который впервые смог протащить The Fugs в студию). Смит посоветовал освятить Пентагон, поместив пятиконечную постройку в некий круг, а для верности предложил привнести в процесс экзорцизма проверенные древнеегипетские методы, а именно – корову, призванную символизировать богиню Хатхор. Корову купили, раскрасили мистическими символами, однако ее арестовала полиция на подходе к Пентагону. В арсенале экзорцистов оставался только магический круг и, конечно, их музыкальные заклинания. Были и сепаратисты: участник оргкомитета, известный кинорежиссер, авангардист и маг Кеннет Энгер[31] не согласился с предложенной тактикой и решил действовать самостоятельно.

21 октября 1967 года около сотни тысяч демонстрантов собрались перед мемориалом Линкольну, а затем примерно половина из них прошла маршем по мосту через реку Потомак и направилась прямиком к зданию Министерства обороны США. Тем временем The Fugs припарковали грузовик с платформой, генератором и аппаратурой в максимальной близости от здания – на соседней парковке. Гитарист The Fugs Дэнни Кортчмар вспоминал: «Когда грузовик приехал, там не было никого, кроме нас и Национальной гвардии. В тот момент, когда мы подъезжали к солдатам, Эбби Хоффман выхватил водяной пистолет. Он размахивал им в воздухе и кричал: \"В этом пистолете ЛСД! Я обрызгаю солдат, и они все словят кайф!\" Мы думали, нас всех застрелят прямо на месте»^[40].

В то время как десятки тысяч протестующих дружными рядами шагали к «цитадели зла», The Fugs со своего грузовика отважно приступили к исполнению ритуала. «Именем Амулетов Касания, Смотрения, Хватания и Совокупления мы призываем силы Космоса защитить нашу церемонию»^[41], – начал творить свои заклинания Эд Сандерс. Перечислив имена всех известных и неизвестных божеств, The Fugs начали дружно скандировать: \"Out, Demons, out!\" («Вон, демоны, вон!»). В это же самое время Кеннет Энгер, находясь под грузовиком и сердито цыкая на тех, кто ему мешал, творил свои собственные нечестивые обряды. «Наша магия сильнее твоей, Кеннет!», – решительно провозгласил с грузовика Сандерс и призвал демонстрантов образовать вокруг Пентагона Круг Защиты. Работа с Кругом Защиты была в зоне ответственности Эбби Хоффмана, который бегал среди демонстрантов, призывая их объединяться в пары и укладываться на газоны вокруг Министерства обороны, дабы блокировать зловредные эманации силой физической любви. К сожалению, не все демонстранты были готовы к активному участию в этом действе. Джон Эскоу, один из участников марша, вспоминал: «Эбби пришлось выступить кем-то вроде свахи, потому что люди не так уж активно объединялись в пары. Он хватал людей и говорил: \"Так, ты с ней, а ты вот с ней, а ты бери вон того парня, и ложитесь. Давайте, ложитесь, и вперед\"»^[42]. Вскоре Эскоу обнаружил себя лежащим на газоне в обнимку с какой-то участницей марша. Находясь в прямой видимости полицейских, молодые люди не решились выполнить указания Хоффмана, но тем не менее приятно провели время. Однако самый эффектный (и вошедший во все учебники истории) момент марша случился, когда демонстранты уперлись в ряды солдат, охранявших Пентагон. Не имея возможности двинуться дальше, они начали засовывать в оружейные стволы солдат цветы, которые захватили с собой. Эти цветы попали на все новостные передовицы и стали одним из символов антивоенного движения, да и, пожалуй, всей хипповой эпохи – как и сам марш на Пентагон. Все эти яркие моменты, к сожалению, не могли отменить того факта, что экзорцизм The Fugs не удался: с окончанием марша война в далеком Вьетнаме отнюдь не закончилась.

Под крылом Фрэнка Синатры

Разрыв с Atlantic и провал обряда экзорцизма были, конечно же, серьезными неудачами в карьере The Fugs, однако к тому моменту у них было утешение: новый контракт с еще одной солидной фирмой звукозаписи – Reprise. Эд Сандерс решил отвергнуть предложение компании Elektra и выбрал контракт с лейблом, основателем которого был Фрэнк Синатра. Перед заключением договора президент Reprise Мо Остин дал послушать Синатре пленки невыпущенного третьего альбома. Синатра дал свое благоволение Остину и добавил: «Надеюсь, ты знаешь, что делаешь»^[43].

The Fugs были проинструктированы, что композиции, записанные для Atlantic, надо перезаписать заново, и Сандерс, собрав ансамбль в студии, был преисполнен решимости покорять новые вершины. «Я все еще стремился собрать идеальную группу, сделать эпохальный альбом, исполненный духа The Fugs, их видением поэзии, сатиры и антивоенного угара»^[44], – вспоминал он. Сандерс даже учредил для группы «полусатирические» правила живых выступлений. Правила, кроме прочего, определяли, что во время концертов следует «как можно реже отворачиваться от зрителей», «признаки сонливости и утомленности должны подавляться», «концовки песен должны быть очень точными», а «совершенству следует поклоняться». Альбом \"Tenderness Junction\", составленный из частично перезаписанных композиций для невыпущенного альбома, в полной мере отражал эти устремления. Это был очень аккуратный и хорошо аранжированный фолк-психоделический альбом, сделанный по всем канонам музыки хипповой эры. На пластинке нашли свое место поп-психоделия \"Turn On, Tune In, Drop Out\", сюита «Месса Афродиты» и мантра «Харе Кришна» в исполнении Аллена Гинзберга. Старомодный и старательно-душещипательный ду-уоп \"Wet Dream\" («Влажный сон») повествовал о типичном подростковом явлении, а более шумная и гитарная \"War Song\" снова затрагивала антивоенную тему. Повсюду цвели многочастные формы и выверенные вокальные гармонии; слух радовали профессиональные соло в исполнении нового участника Дэнни Кортчмара – одного из лучших гитаристов Америки того времени.

Со своим специфическим чувством юмора и новым музыкальным перфекционизмом The Fugs еще в большей степени приблизились к The Mothers Of Invention, однако на этой территории Эд Сандерс и его команда были скорее гостями. Фрэнк Заппа обладал незаурядными композиторскими талантами и умел выражать свой язвительный, сатирический дух не только в текстах, но и в многочисленных музыкальных находках. Более дружелюбные The Fugs никогда не были сильными мелодистами, а для Эда Сандерса работа над музыкальными аранжировками означала одно лишь серьезное стремление к совершенству и благозвучию. Казалось, рулевого The Fugs беспокоит комплекс музыкальной неполноценности, от которого Заппа никогда не страдал. Сандерсу удалось реализовать свои амбиции аранжировщика, однако музыка обновленных The Fugs оказалась обобщенно-хипповой, безобидной и совершенно лишенной того хулиганского духа, который присутствовал в их текстах и в живых выступлениях.

Стоит вспомнить, что в 1968 году стремление к совершенству и благозвучию считалось нормой и признаком правильного взгляда на вещи. Старый знакомый Роберт Шелтон из New York Times сравнивал новую работу группы с новомодным и коммерчески успешным мюзиклом «Волосы» и мечтал о дне, когда, «\"Волосы\" постригут, а The Fugs станут королями-философами», называл \"Tenderness Junction\" «их самой музыкальной работой» и заключал, что после «фальстартов» двух предыдущих альбомов The Fugs готовы бороться за коммерческий рынок «со своими антикоммерческими тирадами и сатирическими, до самой крови, ударами…» ^[45]. Увы, борьбе за коммерческий рынок мешала консервативная позиция многих американских радиостанций. С одной из них на Reprise пришло письмо, в котором сообщалось, что песни \"Knock Knock\" и \"Wet Dream\" «серьезно разочаровали» сотрудников радиостанции своими «неприличными, прямо-таки вульгарными текстами», в результате чего станция приняла решение вообще исключить музыку The Fugs из своих плейлистов. Композиция \"Wet Dream\" также вызвала возмущение одной благовоспитанной мамы, которая в своем письме на лейбл возмущалась: «Это совершенно нормальное явление для мальчика – но нужно ли нам петь об этом в наших домах? Я – мать троих подростков, и мы никогда не будем держать дома ни одной пластинки Reprise, покуда вы одобряете такие группы». Не исключено, что протесты подобного рода сказались на популярности пластинки, и благозвучный \"Tenderness Junction\" выступил гораздо хуже шумного и гитарного второго альбома, вообще не попав в чарты.

Неудача \"Tenderness Junction\" не остановила Сандерса, и почти сразу после завершения работы над третьим альбомом (который рассматривался скорее как «промежуточный») The Fugs с головой ушли в работу над четвертым, самым амбициозным творением, которое Сандерс гордо величал их «триумфальным альбомом 1960-х» ^[46]. Альбом, получивший название \"It Crawled Into My Hand, Honest\"[32] был записан с привлечением грандиозного бюджета в 25 тысяч долларов, лучших сессионных музыкантов, продюсеров и аранжировщиков; запись заняла много недель. Одним из кульминаций и характерных моментов пластинки можно назвать уже известную, величественную композицию «Река дерьма», на этот раз украшенную роскошным многоголосием вокальной группы самого Гарри Белафонте. Другим заметным номером стал григорианский хорал «Marijuana», в котором названия известного растения перечислялись на языках народов мира. Благозвучная композиция \"When the Mode of Music Changes\" несла в своей основе знаменитую максиму Тули Куперфберга: «Когда тональность музыки меняется, стены города сотрясаются» (по некоторой, не вполне проверенной информации, максима представляла собой парафраз изречения Платона). На альбоме также можно было обнаружить сюжеты из древнеегипетской истории (\"Ramases II Is Dead, My Love\" – «Рамзес II умер, моя любимая») и сатирические истории из жизни южан-реднеков вроде \"Johnny Pissoff Meets the Red Angel\" («Джонни ПшелНа́ встречает Красного ангела»). Прекрасно аранжированные музыкальные номера чередовались на альбоме с короткими эксцентрическими вставками и разнообразными чудачествами. Увы, несмотря на все усилия музыкантов и привлеченных сторонних сил, альбом \"It Crawled…\" не стал эпохальным событием в мире музыки 1968 года – его пределом стала 167-я строчка в американском чарте. Возможно, при столь явно подчеркнутом перфекционизме и музыкальных амбициях пластинке не хватило по-настоящему запоминающихся номеров или, говоря по-простому, хитов.

От Лондона до Чикаго

Интересно отметить, что продажам новых альбомов The Fugs, казалось, никак не помогала активнейшая концертная деятельность коллектива – ведь на протяжении грозного 1968 года они продолжали вести активную социально-музыкальную деятельность. The Fugs по-прежнему активно гастролировали, вели светскую хипповую жизнь, а также участвовали во всевозможных благотворительных мероприятиях – заступались за арестованных за хранение марихуаны, поддерживали антивоенные акции, а также всевозможные фрик-ауты. Самым заметным из этих мероприятий обещал стать «Фестиваль жизни», который хиппи-активисты Эбби Хоффман и Джерри Рубин задумали со своим товарищем Эдом Сандерсом. Фестиваль планировался как протестное мероприятие, приуроченное к августовскому Национальному съезду демократической партии США. В начале августа Сандерс вместе с Рубином и Хоффманом вылетел в Чикаго, чтобы провести переговоры с местными властями о проведении фестиваля – только для того чтобы получить категоричный отказ.

Сандерс не собирался сдаваться и планировал выступление The Fugs, несмотря ни на что. 22 августа он снова отправился в Чикаго, чтобы разобраться на месте, что можно сделать для музыкального мероприятия. По прибытии он обнаружил за собой слежку, а потом узнал, что власти приняли все меры, чтобы избежать массовых скоплений, стянули силы правопорядка и объявили комендантский час. Тем не менее протестующие продолжали прибывать. Обстановка в городе была крайне напряженная: многие предсказывали, что на улицах начнутся массовые беспорядки. Как вспоминал Сандерс, в этой атмосфере некоторые участники The Fugs приняли решение не приезжать в Чикаго, и концерт пришлось отменить. Эд остался в городе и вскоре своими глазами наблюдал баррикады, военную технику и колючую проволоку. Для разгона демонстрантов полиция применяла слезоточивый газ и беспощадно лупила дубинками всех, кто попадался под руку. Скорее всего, в те дни Сандерс так и не узнал, что нашлась рок-группа, не взявшая «самоотвод», а бесстрашно прибывшая в самую гущу событий и отыгравшая свой обещанный концерт, – MC5[33].

Отмена «Фестиваля жизни» и жесткое подавление протестов в Чикаго стали серьезным разочарованием для Эда Сандерса. Эту горечь в какой-то степени могли компенсировать успехи The Fugs на заокеанских территориях. В мае музыканты прервали кропотливую студийную работу над \"It Crawled\", чтобы впервые пересечь Атлантику. Группа совершила тур по Скандинавии, а в сентябре выступила на эпохальном для Западной Германии Эссенском песенном фестивале; главными заезжими звездами мероприятия стали The Mothers Of Invention. Из Германии The Fugs вылетели в Великобританию. Там их ждали выступления на телевидении и концерт в престижном Раундхаусе, где незадолго до них выступали The Doors и Jefferson Airplane. К сожалению, все эти значимые мероприятия никак не могли помочь популярности новых записей The Fugs в Британии: компания-лицензиат фирмы Reprise просто отказалась выпускать новый альбом \"It Crawled…\". «Они опасаются, что альбом повредит их имиджу звукозаписывающей компании»^[47], – сообщал Мо Остин.

В 1969 году The Fugs выпустили на лейбле Reprise свой пятый «номерной» альбом, однако силы группы были уже на исходе. После роскошеств и излишеств \"It Crawled…\" пластинка \"The Belle of Avenue A\" представляла собой нехитрый кантри-рок. Фирменная «фагзовская» сатира никуда не делась, однако слушать ее в обрамлении безликой и неизобретательной кантри-музыки было скучно. В феврале The Fugs дали последние концерты (некоторые – на одной афише с The Velvet Underground), а затем распались на долгие пятнадцать лет. Разочарованный событиями 1968 года и уставший от изматывающей музыкальной активности, Эд Сандерс принял решение распустить группу. Тули Купферберг и Кен Вивер были настроены продолжать, да и сам Сандерс впоследствии сожалел о своем решении. Распад группы совпал с закатом «эпохи цветов» и движения хиппи. Рассуждая о тех временах, Тули говорил: «Я думаю, мы были очень нужны в то время, когда все рушилось. Мы были чем-то вроде USO[34], во время Второй Мировой они были нужнее всего. Мы были чем-то вроде USO для левого движения. Я думаю, мы сыграли больше благотворительных концертов, чем любая другая группа. Где мы только ни бывали. Поэтому мне жаль, что все так кончилось»^[48].

Эпилог

Рассуждая о наследии The Fugs, Эд Сандерс говорил, что группа внесла свой вклад в то, что «поп-музыка получила возможность петь о чем угодно, о любом аспекте человеческой жизни. Люди в обществе, работа, жизнь, семья или ее отсутствие, секс…» ^[49]. Сандерс также сетовал, что многие записи группы «не были идеальными. Есть многое, что мне хотелось бы перезаписать и немного подправить» ^[50]. «В начале было больше чистой энергии и энтузиазма, – рассуждал Купферберг. – Мы были проще. Но потом мы стали более… я не хочу говорить «изощренными». В XIX веке «изощренный» значило «испорченный». Наши песни стали более сложными, затейливыми, более тонкими, более общими и во многих отношениях более интересными и, возможно, более универсальными. Поэтому я считаю, что наши поздние работы не хуже, просто, возможно, они не имели такого же эффекта, как ранние»^[51].

Сегодня заслуги группы The Fugs оказались заслонены достижениями их более известных современников (и речь о них пойдет совсем скоро). Однако Сандерс и Купферберг были первыми, кто не словом, а делом доказал: если хочешь говорить и петь о том, что накипело, а заодно с этим чудить, провоцировать и получать удовольствие от процесса, совершенно не обязательно штудировать гаммы. В эпоху победившего фолка с его богатыми музыкальными традициями и уважением к исполнительскому мастерству это было неслыханно. Тем удивительнее, что The Fugs сумели завоевать внимание и любовь публики, наплевав на традиции с высокой колокольни. Достаточно было того, что они остроумны, проницательны, язвительны и нахальны. «Мы были чем-то вроде панк-группы. Наша мысль заключалась в том, что это может каждый. Нам было насрать. Мы не собирались делать высокое искусство»^[52], – заявлял Тули Купферберг.

Хорошо, а как же левитация Пентагона? Если The Fugs были настолько блестящей группой, то что же пошло не так? Ну, для ответа на этот вопрос у нас есть вполне правдоподобная версия случившегося. Легко представить, что историческим днем 21 октября 1967 года демонстранты, увлеченные парным лежанием на газоне и рассовыванием цветов в стволы винтовок, просто забыли обратить внимание на само здание и зафиксировать в своей памяти тот фантастический, но скоротечный момент, когда отчаянными усилиями профессионалов из The Fugs самое большое в мире здание внезапно поднялось на строго установленные законом, но очень незаметные десять футов и беззвучно завибрировало. Конечно, у скептиков всегда будет готов ответ: если Пентагон действительно поднялся в воздух (пусть даже не окрасился в оранжевый цвет), то почему же война во Вьетнаме не закончилась в ту же самую секунду? Много лет спустя Эд Сандерс с сожалением констатировал: да, силой своей музыки The Fugs действительно смогли оторвать грандиозное здание от своего основания. Однако по своей неосмотрительности они забыли его повернуть^[53].

Прогулка третья

The Godz: бажественная музыка

Музыка слишком важна, чтобы оставлять ее музыкантам ^[1]. Кристофер Смолл
Рассуждая о многочисленных достоинствах группы The Fugs, невозможно обойти вниманием еще один славный коллектив, происходивший родом из Нижнего Ист-сайда, отличавшийся столь же вопиющим неумением играть на музыкальных инструментах и, что немаловажно, ничуть не стеснявшийся этой своей особенности. Более того, по странной случайности (или даже неслучайности) этот ансамбль записывался на том же самом лейбле ESP-Disk, который приютил удалую команду Эда Сандерса и Тули Купферберга. И все же при всем внешнем сходстве группа The Godz несла в себе совершенно иные идеи, нежели уже знакомый нам ансамбль битников-анархистов.

Много лет спустя, говоря о скромной дискографии группы The Godz, ее участник Джим Маккарти, размышлял: «Я думаю, это «нью-йоркские» альбомы, потому что все элементы сложились вместе именно таким образом. Мы имели разное происхождение, и свел нас вместе именно Нью-Йорк. Не думаю, что лейбл ESP-Disk мог бы существовать в любом другом городе. Определенно, на мой взгляд, эти работы показательны в отношении нью-йоркской сцены того времени»^[2].

Действительно, история будущих членов The Godz была очень разной. Гитарист Джим Маккарти, чьи юные годы прошли в Бруклине, в детстве любил поп-музыку Бобби Дарина и рок-н-ролл Чака Берри. Ларри Кесслер, басист The Godz, выросший в Балтиморе, в раннем детстве был подвергнут урокам игры на скрипке, но объявил протест и бросил это занятие в возрасте пяти лет. Барабанщик, уроженец Нью-Йорка Пол Торнтон с ранних лет учился играть на гитаре и с удовольствием слушал музыку кантри, а Джей Диллон, самый загадочный участник группы, вообще был не музыкантом, а художником-дизайнером.

История The Godz началась в 1965 году, когда Маккарти, Кесслер и Торнтон работали в магазине пластинок известной сети Sam Goody’s на 49-й улице Нью-Йорка. Торговать чужой музыкой они начали не от хорошей жизни – просто никто не стремился покупать их собственную.

Кесслер и Торнтон имели опыт (каждый поврозь) выпуска абсолютно провальных поп-синглов на каких-то малоизвестных лейблах, а Маккарти был участником гаражной группы The Dick Watson Five[35], которая даже умудрилась записать первую в истории человечества бит-версию мюзикла «Бэйкер-стрит», поставленную по знаменитым рассказам Артура Конан Дойла о Шерлоке Холмсе. Пластинка, однако, успеха не имела, поэтому The Dick Watson Five переформатировались в кавер-бэнд под названием The Chosen Few[36] – Маккарти был в нем вокалистом. Поворотным моментом жизни Джима (а заодно финальным моментом жизни группы The Chosen Few) стало его знакомство с творчеством группы The Fugs. Маккарти случайно попал на одну из репетиций этого коллектива, после чего, по его собственным словам, «реальность их музыки догнала меня, и я подумал: почему я занимаюсь херней, исполняя чужие песни, вместо того чтобы выражать собственные чувства?»^[3]. Вернувшись домой, Джим сразу решил начать музыкальную жизнь с белого листа. Он позвонил гитаристу своей группы и поставил его перед фактом, что планирует выражать собственные чувства за пределами The Chosen Few. Теперь оставалось только найти сообщников.

Сообщники неожиданно нашлись среди новых друзей, которых Джим завел, работая в музыкальном магазине Sam Goody’s. Знакомство с Кесслером и Торнтоном оказалось для Маккарти своевременным еще и потому, что он переживал не самый легкий период в жизни. «Меня только что выписали из больницы, я приходил в себя от гепатита. Кроме того, я расстался со своей девушкой и временно вселился к Кесслеру»^[4], – вспоминал Джим.

Стоит отметить, что на тот момент дела у самого Кесслера, напротив, шли неплохо: он внезапно «пошел на повышение». Дело было в следующем: до сотрудников магазина на 49-й улице дошла информация, что Бернард Столлман, босс лейбла ESP-Disk, подыскивает себе менеджера по продажам. Ларри решил ловить удачу за хвост, сходил на собеседование, сумел обаять потенциального начальника и получил заветную должность. Карьерные успехи Кесслера ничуть не помешали дружбе, и три товарища продолжали зависать на квартире у Ларри. И все же, судя по всему, настроение в их компании царило невеселое. Продолжая продвигать чужую музыку, Кесслер, Маккарти и Торнтон все более отчетливо ощущали, что собственные могучие творческие силы гуляют по их организмам, не находя выхода. Исторический момент возникновения группы The Godz произошел как раз в ту секунду, когда творческие силы трех друзей выплеснулись, наконец, наружу – самым что ни на есть спонтанным образом. Много лет спустя Джим Маккарти вспоминал этот момент так, как будто он случился только вчера: «[По комнате] были разбросаны перкуссионные инструменты, и от полной безнадеги я вскочил и начал трясти тамбурином, или чем-то похожим. Так оно все и началось. Мы все вскочили и как начали шуметь – словно кучка маньяков – выражая все, что у нас накипело!»^[5].

Первым, кто смог прийти в себя и осмыслить значимость происходящего, был Ларри (тот самый, который пошел на повышение, устроившись менеджером на лейбл ESP-Disk). Кесслер был полон решимости использовать служебное положение в личных целях и объявил остальным, что их трио обязательно должно пройти прослушивание у Бернарда Столлмана, чтобы заключить с ним контракт на выпуск пластинки. Маккарти и Торнтон между собой согласились, что их друг просто съехал с катушек, но на всякий случай возражать не стали. Для пущей уверенности Ларри даже позвал в состав коллектива еще одного сотрудника ESP-Disk – Джей Диллон занимал должность арт-директора и куда лучше умел управляться с карандашом, чем с гитарой. Тем не менее арт-директор отважно взялся за автоарфу[37] – очевидно, чтобы Джон Себастиан не считал себя центром вселенной.

Готовясь к прослушиванию, ансамбль продолжал репетировать и совершенствовать свой фирменный саунд. Можно сказать, что суть этого саунда заключалась в полном отсутствии оного. Маккарти объяснял характерное звучание группы следующим образом: «Из-за того что мы развлекали себя разнообразными веществами, наша музыка имела очень смутную структуру. Поэтому, хотя кое-кто из нас и умел играть на музыкальных инструментах, звучали мы не очень. Но мы с самого начала решили, что это не главное. А главное заключалось в том, чтобы выражать наши чувства немедленно и с максимальной точностью»^[6].

В процессе домашних репетиций стали рождаться первые музыкальные произведения. Этот процесс носил черты стихийности – как можно судить по одной из историй, рассказанных Джимом Маккарти: «Однажды после обеда мы пытались исполнять музыку в спальне у Ларри, в его квартире в Нижнем Ист-Сайде. Однако мы были вынуждены терпеть отчаянные вопли Эйши – его сиамской кошки, которой очень приперло. Я не помню, что мы пытались исполнять, но дело дошло до того, что ее мяуканье стало громче моего пения, поэтому я решил ее поддержать. По-моему, от такого поворота событий она обалдела и на некоторое время заткнулась. Короче, эта композиция стала нашим гимном»^[7]. Вслед за произведением, получившим название «Мяу», на свет появился целый ряд других номеров, и вскоре у группы собрался репертуар, насчитывавший около десятка авторских композиций.

Теперь музыкантам оставалось лишь найти своему ансамблю подходящее имя. «Мы пытались придумать название, которое звучало бы так же круто, как и The Beatles, – объяснял Джим Маккарти, – и мы перебрали немало вариантов. Но именно Ларри предложил: \"Твою мать, чего бы нам не назваться The Gods (‘Боги’)\"» ^[8]. Вариант был утвержден большинством голосов, а вскоре приобрел характерный «пацанский» оттенок, когда «s» в написании сменилось на «z»: The Godz («Бохи»).

С таким названием (и максимальной точностью самовыражения) можно было уже смело покорять Вселенную и не размениваться на мелочи вроде прослушивания у Бернарда Столлмана. Как вспоминал сам Столлман, однажды он обнаружил в своем офисе четверых молодых людей (включая штатного менеджера по продажам и арт-директора), которые просто пришли поставить его перед фактом: «Они все были у меня в офисе, и Ларри сообщил: \"Ну, мы завтра записываемся\". Я такой: \"МЫ записываемся?!\" А он в ответ: \"Да, моя группа. The Godz\". Я говорю: \"Группа под названием The Godz? \" А он: \"Да, мы отправляемся на запись в студию Херба Эбрамсона\". – \"И кто же такие The Godz!?\" – \"Ну, с нами Джимми, а еще Джей, я и Пол\". Я говорю: \"Ого, а вы не хотите, чтобы я вас послушал перед тем, как вы отправитесь в студию?\" Он говорит: \"Да, мы как раз сегодня у Наташи репетируем\". Наташа, мой личный ассистент!»^[9].

Заинтригованный, Столлман отправился на квартиру к ассистенту Наташе, где при выключенном свете (потому что было невыносимо жарко) квартет The Godz исполнил для босса ESP-Disk свой опус под названием «Мяу»[38]. Опус вполне соответствовал своему названию: участники взяли не очень хорошо настроенные гитары и начали бренчать что-то не очень организованное, попутно мяукая на все лады. Затем, не переставая мяукать и бренчать, они стали наращивать драматизм и тональность исполнения, постепенно подводя свое исполнение к прямо-таки душераздирающему крещендо, звуча при этом как целая орава ошалевших мартовских котов.

Бернард Столлман был покорен: «Я услышал это, и мне было достаточно. Пускать их на этом основании в студию было абсурдным решением, но я не мог отказать. Я решил, каким-то образом, – что-то на уме у них есть. И я прикинул, что поскольку они такие роскошные индивидуалисты, то нет опасности, что они сотворят что-то обыкновенное»^[10]. Тем не менее Столлман счел, что название «Мяу» звучит слишком банально и предложил дать композиции более программный заголовок \"White Cat Heat\" («Угар белого кошака»[39]).

28 сентября 1966 года The Godz отправились в студию, чтобы с благоволения Столлмана записать свой первый сингл. На эту ответственную задачу ансамблю было выделено два часа студийного времени. Однако в процессе записи музыканты так увлеклись, что два часа потихоньку превратились в шесть – они просто продолжали играть одну за другой песенные заготовки, которые имелись у них в изрядном количестве, – и первый сингл The Godz плавно превратился в первый альбом. Именно здесь, вероятно, впервые проявила себя магическая сила музыки этой группы. Ларри Кесслер вспоминал: «Звукоинженеру мы очень понравились, и он действительно сыграл на записи. Он никогда не видел ничего подобного и захотел поучаствовать, поэтому прямо во время записи выбежал [из микшерской] в студию и чем-то пошумел, чтобы тоже попасть на пленку. Я думаю, в этом заключался эффект, который The Godz оказывали на окружающих – люди хотели принимать участие, и простота музыки позволяла им это сделать»^[11].

Даже если Бернард Столлман был удивлен тем, что The Godz представили ему целый альбом вместо сингла, то не показал виду. Он послушал пленки, пришел в восторг, и в том же 1966 году долгоиграющая пластинка под названием \"Contact High With The Godz\" пополнила пестрый и причудливый каталог лейбла ESP-Disk.

Говоря строго, эта пластинка получилась не такой уж долгоиграющей. Едва превышая 25-минутную отметку, дебютный альбом The Godz представляет собой вершину антиамбициозности и антипретенциозности. В основе этой музыки – коллективное ритмичное, хотя и не вполне стройное, бренчание на акустических инструментах. Стоит отметить, что это бренчание обладает интересным свойством вгонять во что-то вроде транса как музыкантов, так и слушателей. Этот любительский аккомпанемент отлично дополняют по-детски непосредственные распевы. При всей своей бесхитростности они звучат мелодично и радуют слух – легко заметить, что Маккарти и Торнтон неплохо умеют вести благозвучные фолковые мелодии.

Некоторые номера построены вокруг единственного аккорда и полностью лишены содержания – как, например, композиция \"Na Na Naa\". Этот бессловесный чант отражает какую-то по-восточному вековую скорбь, очевидно, не выражаемую никакими языками мира. Вокалист импровизирует на все лады вокруг нехитрой мелодии, пока остальные жители племени The Godz ведут ритуальную поддержку на подручных инструментах. Столь же примитивно выглядит «Eleven» – еще один распев, построенный вокруг одного слова, одного аккорда и абстрактных переборов на автоарфе. Некоторые номера звучат так, словно были придуманы прямо по ходу дела – например, музыкальное произведение с простым названием «Godz». Являя собой образец скромности и лаконичности, на протяжении полутора минут музыканты просто выпевают название своей группы – кто как умеет. Действительно, у каждого уважающего себя ансамбля должен быть гимн самим себе – и в этом отношении The Godz не ударяют в грязь лицом перед коллегами из The Monks и The Fugs. Однако, даже эта песнь блекнет в сравнении с главным хитом альбома – уже упоминавшимся шедевром импровизационного мяукания «White Cat Heat».

Незаурядные импровизационные таланты группа демонстрирует и на треке под названием «Squeek»: плохо смазанная скрипка выдает какие-то стихийные пассажи, напоминающие звук мокрого пальца, которым водят по стеклу, а гитары и расстроенная автоарфа честно стараются держать ритм и предпочитают не замечать барабан, изо всех сил заявляющий о праве на независимость от остальной группы. Чувство меры The Godz достойно восхищения – даже это стихийное звукоизвлечение укладывается в лаконичные три минуты.

Есть и более оформленные номера – к примеру, распевная, мелодичная и почти «традиционная» фолк-песня «1 + 1 =?». Не вполне настроенная гитара, однако, сообщает композиции характерный «бажественный» колорит. Расслабленное настроение продолжает и \"Lay In The Sun\" – еще одна фолк-песня, построенная на блюзовом квадрате и расцвеченная губной гармоникой. В единственной строчке этого номера вокалист сообщает: «Все, что мне хочется – валяться на солнышке». Под занавес, словно стремясь показать, что ничто человеческое им не чуждо, The Godz исполняют кавер-версию лирической песни Хэнка Уильямса \"May You Never Be Alone\". «Я оставил свой дом, я покинул друзей, / Когда ты рассказала, что станешь моей», – выводит Пол Торнторн, пока Джим Маккарти на пластиковой флейте добавляет ощущения утренника в детском саду.

Итак, под грустное бренчание, бодрое мычание и дружеское мяуканье на свет родился большой секрет незаурядного обаяния маленькой компании под названием The Godz и их музыки. Комментируя альбом пять лет спустя после его выхода, критик Лестер Бэнгс заключал: «\"Contact High\", хотя ему как до Луны до вагнеровского величия The Fugs, тем не менее, уникален в своем роде. Знаю, я уже слышу, как вы, ехидные придурки, слушающие то, что вы называете \"настоящей музыкой\", дружно фыркаете: \"Да уж, уникален – просто потому что никому больше не захочется делать что-то подобное!\" И вы правы. Большая часть людей слишком глупы для этого. Они лучше пойдут учить риффы Эрика Клэптона. Но факт остается фактом: это сделали The Godz, и никто, кроме них, и их пластинка продолжает жить как самостоятельная сущность. И будучи таковой, она представляет собой одновременно и безупречный артефакт из Нью-Йорка своей эпохи и, вероятно, лучший альбом The Godz»^[12].

Появление альбома \"Contact High With The Godz\" на прилавках магазинов означало, что перед коллективом открываются двери на концертные площадки. Первое выступление группы состоялось в нью-йоркском клубе Folk City – одним из его постоянных гостей был сам Боб Дилан, а Пол Торнтон выступал там сольно, исполняя самую взаправдашнюю фолк-программу. Однажды вечером остальные The Godz напросились выступить с ним за компанию. Концертный дебют The Godz закончился плачевно: Ларри Кесслер, перебрав алкоголя, рухнул со сцены («а прямо перед сценой находился столик, за которым сидели зрители» ^[13], – со смехом вспоминал Торнтон). Впрочем, это ничуть не отбило желания The Godz нести свою музыку в массы.

«Поначалу нас никто не прослушивал, – вспоминал Ларри. – Все думали, что раз у нас вышла пластинка, то мы вполне нормальная группа»^[14]. Столь неосмотрительный подход приводил к неожиданным казусам – например, когда The Godz (по недосмотру кого-то из организаторов) были приглашены выступить на торжественной церемонии конкурса красоты «Мисс Гринвич-Вилледж» – в сопровождении специально приглашенных танцовщиц. Хуже того: спонсором мероприятия выступал магазин лыжного снаряжения, что создавало дополнительные препятствия. «Нас не хотели пускать на сцену, пока мы не наденем лыжные свитера, поэтому нам пришлось сесть в такси и доехать до их магазина на Ист-сайде» ^[15], – вспоминал Пол Торнтон. Впрочем, организаторы шоу довольно быстро поняли, что проблема со свитерами – это еще цветочки. Уже после первой песни одна из танцовщиц пожаловалась менеджеру: «Мы под такое танцевать не можем!». Кесслер вспоминал, что несчастные зрители, пришедшие на конкурс, были «в полном шоке. Они такие: \"Это че за …?\", а мы играем себе, и нам вообще по кайфу!» По воспоминаниям Ларри, администрация мероприятия пыталась принять меры, но успеха не имела: «Нас пытались убрать со сцены, а мы не уходили!»^[16].

И все же главным пространством выступлений The Godz стали не конкурсы красоты, а нью-йоркские клубы, причем во многих из них группа появлялась первый и последний раз. «После первого раза никто не хотел звать нас снова», – объяснял Маккарти. Впрочем, иногда дело не доходило и до первого раза: «Мы проходили прослушивание в клубе The Night Owl; в этом клубе прославились The Lovin’ Spoonful. Никогда не забуду наше прослушивание. Как только мы начали играть \"White Cat Heat\", дверь открылась, и охранник, который стоял на улице, уставился с отвисшей челюстью – он не мог поверить своим ушам. Это нужно было видеть. Думаю, и так ясно, что на сцену нас не выпустили»^[17].

Концертная история группы The Godz похожа на приключенческий роман: выступая на разогреве у The Fugs в театре «Бридж», музыканты умудрились забыть свою скрипку; их вышвырнули из престижного Café Au Go Go после того, как они осмелились выкурить косяки в гримерке, а во время выступления в Нью-Джерси кто-то вызвал полицию. Концерты The Godz, действительно, многим казались каким-то непотребным действом: «Мы роняли предметы, не могли как следует настроиться, мы начинали петь и забывали, какую песню мы исполняем, мы спорили со зрителями», – рассказывал Ларри Кесслер. По словам Торнтона, сам Ларри «мог стоять на сцене и разговаривать сам с собой: \"Это безумие. Как я сюда попал?\" А я от смеха покатываюсь»^[18]. «Для своего времени мы были чем-то возмутительным, – с гордостью вспоминал Кесслер. – Мы были прото-панками. Даже у The Fugs было что-то вроде театрализованного шоу, а у нас на сцене была полная анархия. Мы ругались со зрителями. Когда мы выходили на сцену с автоарфой, пластмассовой флейтой, акустической гитарой и большими барабанными палочками, люди думали, что мы издеваемся. А мы только настраивались по полчаса! Люди орали на нас! Нас любили всякие чудики, но обычные зрители, которые наведывались в Гринвич-Вилледж, ожидали увидеть каких-то нормальных фолк-исполнителей, а тут выходили мы…»^[19].

Лирическое отступление. В одном из интервью Джим Маккарти рассказывал о своих частых пересечениях с Лу Ридом и The Velvet Underground. Все началось с того, что в июне 1966 года Маккарти и Рид лечились от гепатита в одном и том же отделении нью-йоркской больницы, вместе ходили в курилку и слушали радио. «Я помню, что в то время его любимой песней была \"Red Rubber Ball\" группы The Cyrkle, а моей – \"I Want You\" Боба Дилана», – рассказывал Маккарти, также добавляя, что впоследствии в домашней коллекции Рида появилась пластинка \"Contact High\" – «уважение было взаимным». Однако самая интересная подробность, сообщенная Маккарти, касается сборного концерта, на котором выступили как The Velvet Underground, так и The Godz – и не только они: «Это был большой концерт с участием The Ronettes, The Rascals и других. Там было две или три сцены, и мероприятие было странное. Мои воспоминания весьма смутные, потому что я был весьма удолбан». Было бы проще всего списать воспоминания Джима на воздействие психотропных веществ, однако в анналах истории действительно сохранилась афиша мероприятия, прошедшего 4 ноября 1966 года в популярном (а ныне снесенном и забытом) лонг-айлендском зале Action House. На афише, помимо Тима Лири, Энди Уорхола (явных хэдлайнеров) и The Velvet Underground, значатся также \"The Exploding Plastic, Inevitable and Niko\" (sic!), а вместе с ними – The Fugs, The Godz и даже The Mothers Of Invention (!). Характерно, что The Ronettes и The Shangr-La’s занимают на постере заметно более низкое место. Остается только жалеть, что машину времени до сих пор не изобрели – даже располагая самой богатой фантазией, трудно представить себе мероприятие, во время которого на разных сценах одновременно выступают, скажем, The Velvet Underground, Фрэнк Заппа и The Ronettes.


Джим Маккарти описывал выступления The Godz следующим образом: «[Наши] выступления варьировались в зависимости от того, где мы выступали, и состояния нашего сознания. Обычно мы начинали наши концерты с \"White Cat Heat\", чтобы дать зрителям понять, что их ожидает, если они еще не в курсе. Одной из самых характерных особенностей наших концертов было непомерное время, которое мы тратили, пытаясь настроиться. Эта процедура стала обязательной частью Godz-экспириенса. Если кому-то из зрителей удавалось пережить подобное, он мог быть довольным. Мы постоянно переставали строить[40] – если считать, что мы вообще когда-то строили, учитывая наши дешевые инструменты, наше состояние и очень жесткую игру. Я играл так жестко, что буквально ломал гитару» ^[20]. Стоит отметить, что хорошие инструменты для музыкантов вообще были роскошью, так что они обходились подручными средствами. Журналист Том Миллер сообщал, что «на первых концертах у них не было барабанов, так что Пол воздвиг барабанную установку из кастрюль и сковородок. А однажды вечером Джиму понадобился гитарный медиатор, и он соорудил его из бритвенного лезвия»^[21].

На концерте The Godz у зрителей возникало ощущение, что прямо перед ними на сцене происходит какой-то спонтанный эксперимент по извлечению музыки – и к этой процедуре может присоединиться любой желающий. По словам того же Миллера, музыканты «приглашали зрителей выступать с предложениями, и [отталкиваясь от них], импровизировали песни прямо на ходу. У них была песня про куриный суп и песня под названием \"Oatmeal Cookies and Red Balloons\" («Овсяные печенья и красные надувные шарики»)»^[22]. А бывали и случаи, когда зрители брали инициативу на себя – не дожидаясь приглашения. Пол Торнтон вспоминал инцидент, который произошел летом 1967 года в нью-йоркском клубе Café Au Go Go, где The Godz должны были выступить вместе с Линдой Ронстэд[41] и ее группой The Stone Poneys на разогреве. Линда задерживалась, и когда объявили выход The Godz, «человек тридцать вылезло на сцену вместе со своими музыкальными инструментами. Я даже не знал этих людей. Они пили вино бутылками, и все в таком духе. Вызвали владельца клуба. Линда Ронстэд так и не успела отыграть свой сет – нас всех вышвырнули. Было ли это спланированное действие? Нет, мы даже не знали, откуда они все взялись. Такие вот странные поклонники у нас были»^[23].

В том же 1967 году группа снова отправилась в студию, чтобы записать новый альбом. Бернард Столлман, знатный апологет языка эсперанто[42], в какой-то момент попытался уговорить музыкантов записать что-нибудь на этом искусственном языке, однако The Godz предпочитали родную речь, так что их новый альбом в очередной раз был исполнен на безупречном английском. Если пластинка \"Contact High\" была записана за один день, то на работу над диском с лаконичным названием \"Godz 2\" ушло несколько месяцев. Что отнюдь не означало, что The Godz превратились в The Beatles – даже если и пытались. Джим Маккарти вспоминал: «После первого альбома наши эго как следует раздулись. Ларри продолжал настаивать на том, что мы можем стать американскими The Beatles! Ко второй пластинке у нас появились приличные инструменты: у Джея – электрические клавиши, у Пола – барабанная установка, у Ларри – мой бас, а у меня – хорошая электрогитара. Мы экспериментировали с этими инструментами, и второй альбом получился не похожим на первый»^[24].

Альбом \"Godz 2\", действительно, во многих отношениях отличается от дебютной пластинки. Это уже не фолк-капустник, а смелая попытка экспериментировать с рок-музыкой – не отходя при этом от изначальных «бажественных» принципов. Более собранный и смелый тон пластинке задает уже стартовая композиция \"Radar Eyes\". Ее ровный бит, электрогитары с характерными «примочками» и отдающиеся эхом вокалы Джима Маккарти приближают композицию к жанру гаражно-психоделического рока. Гитара решительно выбивает единственный аккорд (лишь изредка смещаясь из ми-минора в ля-минор), барабаны выдают мощные сбивки, басист чаще попадает по нотам, чем мимо них, и общими усилиями членов The Godz их музыка впервые приобретает настоящий рок-драйв. На следующем за \"Radar Eyes\" номере \"Riffin’\" группа возвращается к корням – самым что ни на есть исконным. Тарзаньи вопли, гул боевых африканских барабанов и энергичная перкуссия интересным образом контрастируют с экзерсисами на губной гармошке. Номер представляет собой настоящий «склад» музыкальных ассоциаций: один из музыкантов насвистывает «У Мэри был барашек», другой пародирует речь президента Линдона Джонсона о вьетнамской войне, третий пытается изобразить что-то, напоминающее фри-джаз. Ритуальные песнопения продолжаются на треке под названием «Where»: сердитое бренчание одного аккорда, не очень умелый бас, солидно гремящий барабан и прочая гитарно-барабанная перкуссия сопровождают простейший, но при этом вполне привязчивый напев из одного слова. Далее следует \"New Song\" – разудалая деревенская песня с диссонирующей скрипкой, надсадно тянущей одну и ту же ноту, словно продолжая дело Джона Кейла: опасный гибрид музыки хиллбилли[43] и классического авангарда.

Композиция «Squeek» начинается со студийной реплики: «Дубль первый… ты готов?» – спрашивает один из музыкантов другого. В качестве ответа первый извлекает из своей скрипки какой-то ржавый звук. «Нет, давай еще раз», – строго одергивает его второй. Скрипач производит на свет примерно такой же звук, а вслед за ним – еще несколько, и под дружный смех музыкантов композиция наконец стартует. Номер звучит как настоящая инсценировка – одинокие и мучительные упражнения на скрипке в исполнении второгодника и гневный, но ритмичный стук в стенку недовольных соседей. Вскоре на подмогу к товарищу приходят друзья с гитарой и автоарфой, и под звуки монотонного бренчания и отчаянного пиликания назойливые соседи получают хоть и не совсем дружный, но вполне решительный отпор – особенно после того, как гитарист решает усилить звуковую атаку, начиная довольно мерзким образом скрести по оплетке струн. The Godz умело чередуют стихийные перфомансы с более собранными номерами, и вслед за импровизированным шумоизвлечением «Squeek» следует почти форматная композиция \"Soon The Moon\" – еще один психоделический номер с «кислотной» гитарой и запоминающейся мелодией, задействующей всего лишь один аккорд и одну строчку текста.

Вторую сторону пластинки открывает по-настоящему эпический номер. «Crusade» начинается как еще один ритуальный джем-сешн «всем племенем» – с особенно интенсивным нагромождением звуков из всего доступного группе инструментария, включая электроорган. Не прекращая греметь, гудеть и бренчать, музыканты ведут абстрактные песнопения в формате «поток сознания», и звуковой хаос нарастает под усиливающиеся стоны и завывания. Однако в тот момент, когда слушателю кажется, что звуковой коллапс неотвратим, посреди нагромождения звуков неожиданно возникает чистый и правильный вокал Джима Маккарти, ведущий красивую мелодию – словно одинокий голос сопротивления музыкальному апокалипсису[44]. Его тихой убедительности оказывается достаточно, чтобы остальная группа собрала волю в кулак, консолидировалась вокруг нового лидера и перешла к дружному (насколько позволяют таланты и умения) исполнению песни. Эффект оказывается неожиданным и сильным: The Godz, буквально на коленках, демонстрируют нам эффект музыкального сотворения мира из полного хаоса – в масштабе всего лишь одного номера.

После подобной, прямо-таки библейской сцены, кавер-версия битловской \"You Won’t See Me\" кажется уже чем-то вроде триумфа – энтузиазма и непосредственности над силами музыкальной теории и занудного академизма. Пол Торнтон исполняет песню, сохраняя все прекрасные повороты битловской темы, пока его товарищи пытаются обеспечить ему аккомпанемент. The Godz в таком ударе, что не сдаются даже после вынужденной остановки – Пол честно признается, что забыл текст. Группа берет небольшую паузу, собирается с силами и начинает исполнение заново. Эффект получается поразительным – при всей неумелости и нестройности исполнения, версия Godz сохраняет все ключевые достоинства битловского номера, но при этом звучит едва ли не искреннее и свежее оригинала.

Далее следует еще одна привязчивая и столь же неопрятная фолк-роковая песенка \"Traveling Salesman\", а вслед за ней – впечатляющий финал альбома под названием \"Permanent Green Light\". Однообразное, сосредоточенное бренчание одного аккорда и отдающиеся могучим эхом вокалы создают по-настоящему мистическое ощущение; The Godz в очередной раз буквально из ничего создают настоящую магию. Концовка пластинки звучит так, словно бездельники из The Godz, продолжая шутить и придуриваться, приоткрывают дверь в какой-то запредельный мир.

Альбом \"Godz 2\", несомненно, можно назвать вершиной короткой дискографии The Godz – здесь им удалось создать блестящие образцы музыкального примитивизма. Интересной особенностью являются звуковые контрасты и превращения, постоянные колебания градуса музыкальной энтропии. Одни композиции мастерски балансируют на грани хаоса и сотворения, другие – на грани культур: например, индийской раги и домашнего пения (скажем, пения в ду́ше или пения под звуки пылесоса). The Godz, безусловно, достигли статуса мастеров завораживающего однообразия, стихийного наслоения звуков и созвучий, кажущихся случайными, но при этом каким-то чудом работающими и создающими завораживающий эффект.

Как нетрудно догадаться, альбом \"Godz 2\", при всех его музыкальных и немузыкальных достоинствах, не имел ни малейшего шанса пробиться в хит-парады – как и выпущенный в том же году неальбомный сингл \"Wiffenpoof Song\". На нем The Godz в очередной раз пытались продемонстрировать человечеству, что песне не обязательно быть профессионально исполненной, чтобы быть привязчивой – однако человечество еще не было готово к этому знанию. Увы, вскоре группу ожидала еще одна неприятная новость – их ряды покинул дизайнер и автоарфист Джей Диллон. Ларри Кесслер объяснял: «Он утомился от нашего образа жизни. Он был гораздо большим интеллектуалом, чем мы»^[25]. Эту точку зрения разделял и Маккарти: «Джей хотел сделать из The Godz что-то интеллектуальное. Он хотел, чтобы мы отправлялись в школы и учили детей играть музыку!»^[26] Маккарти также рассказывал, что покинувший их Диллон «всегда ощущал дискомфорт на сцене. Он был интровертом, и, как мы все ощущали, – важной частью уравнения». По его мнению, с уходом Джея «наступил конец истории»^[27].

Тем не менее, оставшись втроем, The Godz снова оказались в студии – для записи третьего альбома. Потерю Диллона они попытались компенсировать не качественно, а количественно – пригласив в студию компанию друзей-музыкантов и, по словам Ларри Кесслера (автора этой затеи и заодно – самого эксцентричного из The Godz), «раздав им не те инструменты, на которых они привыкли играть. Так, если ты был барабанщиком, то тебе нужно было играть на пианино, если ты был пианистом, то получал гитару, и так далее. Мне кажется, им понравилась эта идея и наш подход к атональной музыке»^[28]. Джим Маккарти, однако, не разделял этого восторга и с бо́льшим удовольствием сосредоточился на собственных фолк-номерах – уже начиная ощущать в себе тягу к сольному творчеству. В итоге альбом под названием \"Third Testament\" стал чем-то вроде «Белого альбома» The Godz, а коллективные студийные джемы – чем-то вроде местной \"Revolution 9\".

Увы, при всех сравнениях \"Third Testament\" ощутимо не дотягивает до безымянного двойного альбома The Beatles, вышедшего в том же году. Пластинка, несомненно, имеет свои сильные моменты: например, залихватская, полная «бажественного» шарма и по-настоящему хитовая \"Like a Sparrow\" Маккарти, или «Womban» – гениальная (хотя и слегка захромавшая) серенада от Ларри. Как и в лучшие свои моменты, The Godz добиваются эффекта буквально из воздуха: полуразобранная музыка и такой же полуразобранный текст образуют нечто целое, не лишенное своеобразного обаяния. Юмор, а также заметное влияние Боба Дилана отличают и \"Walking Guitar Blues\" Пола Торнтона – «основанную на реальных событиях» историю злоключений уличного музыканта, вошедшего в конфликт с органами власти. The Godz даже решились на сиквел своего хита \"White Cat Heat\" – на композиции \"Quack (I Am A Quack)\" в дело вступает целый зоопарк. Легкомысленный тон этих композиций уравновешивается не очень стройными, но вполне серьезными фолк-номерами Джима Маккарти, звучащими минималистично и напряженно – такими, как \"Ruby Red\" и \"Down By The River\".

Анархическому музицированию в компании с друзьями The Godz выделили целых три дорожки альбома – одна из которых занимает аж двенадцать минут (кажется, что на этом месте группа утратила свою фирменную лаконичность и чувство меры). Импровизированные композиции состоят из обрывков ритмов, обломков мелодий, шепотов, криков и бессвязных бормотаний, попыток конструирования и деконструирования музыки, фри-джазовых взбрыкиваний, стихийных диссонансов и методичного зачитывания собственной версии букваря. Можно сказать, что The Godz независимо от экспериментаторов из техасской группы Red Krayola изобрели метод «музыкальной массовки» в студии. В данном случае коллективное творчество не принесло сколь-нибудь интересные плоды – скорее оно заметно подкосило уровень альбома.

Много лет спустя Джим Маккарти не испытывал теплых чувств по отношению к диску \"The Third Testament\": «Эта пластинка не была коллективной работой – это были наши самостоятельные куски, собранные вместе. У меня было несколько песен, и я просто записал их. То же самое сделал и Ларри. У нас была только одна сессия всей группой… К тому моменту, как пластинка вышла [в 1968 году], мы распались»^[29].

Итак, The Godz прекратили существование, так и не опередив в хит-парадах The Beatles и не получив ни капли народного признания. Потребовалось долгих три года, чтобы прозвучало первое авторитетное мнение о неординарном таланте The Godz. Принадлежало оно Лестеру Бэнгсу – борцу за права рок-н-ролла, защитнику всех музыкальных аутсайдеров, стороннику идей стихийности и неопрятности и, пожалуй, первому музыкальному гонзо-критику[45] в истории.

«Могу про них сказать одно: вероятно, это самая неумелая группа, которую мне доводилось слышать, – честно сообщал критик. – Я готов побиться об заклад, что это самая неумелая записывающаяся группа, которую мне доводилось слышать. А то, что они самая неумелая группа с дискографией из трех альбомов, я даже не могу отрицать. Так почему же они записали три альбома, в то время как так много отличных, талантливых, профессиональных музыкальных групп бесцеремонно выкидывают с лейбла даже после одного? Потому что The Godz – это блестящая группа, вот почему, а у большинства талантливых профессиональных музыкальных групп не хватает фантазии и ума и прочего в таком духе. Также, возможно, потому, что большинство ТПМГ не записываются на лейбле ESP»^[30].

The Godz так воодушевились после отзыва Лестера Бэнгса, что на радостях даже воссоединились и записали еще один альбом – «Godzunheit». Но речь сейчас не о нем. Подводя итог творческой биографии The Godz и вспоминая выразительную статью Лестера Бэнгса, действительно, стоит помянуть добрым словом лейбл, на котором записывался этот ансамбль. ESP-Disk подарил миру фри-джазовые и при этом совершенно андеграундные работы таких аутсайдеров и визионеров, как Альберт Эйлер и Сан Ра. Записываясь на ESP-Disk, наши герои, безусловно, не могли существовать независимо от этой музыки – даже если сами и не исполняли фри-джаз. Более того, когда читаешь интервью участников The Godz, создается ощущение, что они чувствовали едва ли не большую общность с этими джазовыми экспериментаторами, чем с музыкальными террористами из The Fugs, которые записывались на том же лейбле. Джим Маккарти вспоминал: «Я в то время не слушал Колтрейна, но джаз, который выходил на ESP-Disk, имел большое влияние. Он шел абсолютно поперек той музыки, которая в то время продавалась… Спустя некоторое время я осознал важность [этой музыки] и стал получать удовольствие от освобождения. Альберт Эйлер, Сан Ра, Мэрион Браун[46] и многие другие оказали на меня серьезное влияние… Мы с Мэрионом Брауном любили «дунуть» на крыше здания ESP[47]. Джазовые ребята нас любили, потому что мы были импровизационной группой. Основа была общей»^[31]. Тесное соседство The Godz с зубрами фри-джаза давало обильную пищу для размышлений музыкальным критикам: Лестер Бэнгс восхищался «шквалом эйлероподобных нот, извлекаемых из пластмассовой флейты»^[32], а критик Том Миллер отважно заявлял, что на композициях вроде «Where» The Godz «пытаются перевести одухотворенность Колтрейна времен \"Love Supreme\" или \"Live at the Village Vanguard\" на свой собственный язык»^[33].

Вопрос о том, правомерно ли сравнение талантов Джима Маккарти и Пола Торнтона с талантами Джона Колтрейна и Альберта Эйлера можно считать крайне дискуссионным, но совершенно очевидно, что на лучших своих вещах вроде \"Permanent Green Light\" или «Crusade» The Godz действительно умели достигать уровня, который можно назвать «одухотворенностью». Но все же их связь с фри-джазом проявлялась не столько в гармонических находках (которых было не так уж много), сколько в абсолютно раскованном, свободном, импровизационном подходе к созданию музыки. Их творчество представляло собой интересный синтез (или диалог?) фри-джаза и фолк-музыки (с элементами психоделии на втором альбоме). Критически настроенный слушатель в ответ мог бы заметить, что в 1960-е годы музыканты с разной степенью помутненности сознания произвели на свет несметное количество фолк-психоделических джемов, многие из которых звучат куда более музыкально и осмысленно, чем опусы The Godz. Однако практически все эти произведения исполнены либо профессиональными музыкантами (которые умели не терять своих навыков в любых состояниях), либо дилетантами, которые стремились не столько создать музыку, сколько оттянуться в компании друзей. The Godz оказываются между двух этих лагерей – потому что они были любителями (или разучившимися профессионалами!), которые действительно стремились создавать музыку, а не просто развлекаться.

Для 1960-х The Godz были уникальным явлением – они были сосредоточены на музыке, но при этом отказались от представлений о том, что она должна быть исполнена профессионально. Такой подход можно назвать революционным. «Наш замысел заключался том, что музыку может делать каждый, – объяснял Маккарти. – Хотя группа и была неумелой, это не было нашей самоцелью. Мы всегда хотели делать самое лучшее, на что были способны, вне зависимости от наших ограничений. Я думаю, это определяет концепцию рок-н-ролла. Так что мы принимали все эти музыкальные шероховатости как цену создания более честной музыки». Маккарти подчеркивал, что группа не имела изначальной цели провоцировать слушателя: «Мы хотели, чтобы нас принимали серьезно, и только когда нам это не удавалось, мы уходили в провокации – как в личном отношении, так и в музыкальном. Это не означает, что мы не получали удовольствия [от выступлений] при каждой возможности»^[34]. Пол Торнтон еще более явно подчеркивал тот факт, что The Godz во многом были замкнуты сами на себя: «Нам было наплевать, что думают зрители, и есть ли они вообще»^[35]. С ним соглашался и Ларри Кесслер: «Нас не волновало, примет нас публика или нет. \"Это не похоже на The Beatles!\" Нет, мы не хотим, чтобы это было похоже на The Beatles. И у нас не получилось бы сделать похоже на The Beatles, даже если бы мы захотели – мы не настолько хороши, – так зачем пытаться?»^[36].

В свете всех этих высказываний становится еще более очевидным отличие The Godz от The Fugs и других героев нашей книги: по большей части The Godz не бурлили от гнева или недовольства, не стремились бунтовать, провоцировать или атаковать зрителей – они просто хотели играть свою музыку так, как им это нравится. «Мы не были частью литературного круга или политического круга, мы интересовались только музыкой и анархией»^[37], – сообщал Джим Маккарти. Однако анархия, которую исповедовали The Godz, была сугубо музыкальной, а не политической. Они делали музыку ради музыки – и в этом своем устремлении, как ни странно, они были куда ближе к The Beatles, чем к The Fugs. Если использовать выражение Капитана Бифхарта, The Godz не работали над музыкой, а играли ее. И в лучшие моменты «бажественной» игры на свет рождались целые миры, полные музыкальной гармонии.