Я не знаю почему, но у наших родителей двустороннее раздвоение личности, и по какой-то причине они приберегли [самую худшую часть себя] исключительно для нас с тобой. Я могу нормально поговорить об этом только с тобой, потому что ты, как и я, видела ту сторону и испытала травму, разочарование и боль от того, что мы были вынуждены подчиняться таким деспотам многие годы нашей жизни. События, которые мы пережили, настолько запредельны по своей жестокости, что бесполезно пытаться объяснить это кому бы то ни было, тебе все равно не поверят. Тебя сочтут каким-то ненормальным, отъявленным лжецом и фантазером. Люди решат, что ты просто не можешь справиться с обычными конфликтами, через которые проходят все подростки и их родители.



Я согласна с Крисом: трудно было говорить о наших родителях с кем-то, кроме него. Но я решила довериться одному из лучших друзей, парню по имени Гити Халса. Хоть мы с Джимми и были очень близки, рядом с ним я чувствовала себя скорее неуверенно и поэтому не решалась рассказывать о том, что происходит дома, чтобы не оттолкнуть его. С Гити было иначе. Я всегда была уверена в безоговорочном принятии друг друга и в отсутствии скрытых мотивов. Каким-то образом за моим вечно оживленным поведением он разглядел, что что-то назревает. Мы с Гити подолгу обсуждали причины иррационального поведения людей. Мы попытались понять, как с этим жить так, чтобы не подвергать негативному влиянию тех, кем мы хотели стать. Когда я наконец открылась и начала рассказывать ему о домашних проблемах, скрывая некоторые детали, то знала, что могу доверять ему, что он никому об этом не расскажет. Его мнение о моих родителях представляло собой нечто среднее между мыслями Криса о том, что они совершенно безнадежны, и моей верой в то, что надежду терять рано.

Мне кажется, оптимизм Гити проистекает из его собственной семьи. Всякий раз, входя в дом Гити, я сталкивалась с невероятным гостеприимством его родителей, и свои чувства в тот момент я могу описать только как умиротворяющий баланс энергии. Его семья была из Индии, и в первые годы нашей дружбы я думала, что это просто такая культурная особенность – такая же осязаемая, как тюрбан, который должен был носить Гити, национальный декор на стенах или ароматы, доносящиеся из кухни, когда готовила его мама. В то время окрестности Вудсон-Хай не отличались большим культурным разнообразием, но Гити был довольно общительным и у него было много друзей. Он был отличным учеником и талантливым музыкантом – по большей части так же хорошо следовал правилам, как и я. Однако он испытал на себе свое же сопротивление тому, чтобы играть ту роль, которую от него ожидают. После долгих раздумий он сообщил родителям, что хочет нарушить сикхскую традицию и сам выбрать себе жену, когда настанет время жениться. И вот однажды он пришел в школу чисто выбритый и без тюрбана. Даже я никогда до этого не видела его волос. Блестящая волнистая черная грива ниспадала значительно ниже уровня талии его синих джинсов. Примерно через год он коротко подстригся. Некоторые из его многочисленных родственников считали, что родители должны отречься от него. Несмотря на силу убеждений его родителей и стремление следовать традициям своего народа, возможно, глубоко укоренившийся духовный смысл тех же самых убеждений в сочетании с безусловной любовью к Гити просто оказался сильнее. За развитием их семейной истории было приятно наблюдать. Наверное, я даже завидовала. Мне было трудно найти нужный баланс в отношениях с родителями, особенно когда их действия оказывались такими спорными, что происходило нередко.

Заметив, что мы с Джимми стали неразлучны, мама и папа провели со мной несколько, на удивление, рациональных бесед о сексе, как вместе, так и по отдельности. Они сказали, что помнят себя в нашем возрасте, и предположили, что Джимми давит на меня, чтобы я пошла у него на поводу. Они сомневались, что я была против, учитывая, что мы уже и так долго встречались и что я при любом удобном случае повторяла о своей любви к нему. Я была абсолютно уверена, что мы поженимся, и Джимми подкрепил мою уверенность кольцом обещания. Родители заверили меня, что, как бы им ни хотелось, чтобы я не торопилась с сексом, они признают, что это вряд ли возможно. Они попросили поговорить с ними, если это действительно произойдет, и умоляли меня поверить, что они не разозлятся. Они всего лишь хотели убедиться, что я смогу принять необходимые меры предосторожности, чтобы не забеременеть. Я была благодарна им за искренность и гордилась тем, как они подошли к вопросу.

Я потеряла девственность с Джимми через три года после начала наших отношений, когда мне было шестнадцать.

Все еще надеясь и убеждая себя в том, что родители сдержат слово, я пошла к маме после той особенной ночи. Я соврала о том, где это произошло (на их катере), но была честна во всем остальном, включая то, что мы предохранялись с помощью презерватива.

Я ожидала, что она скажет: «Спасибо, что рассказала мне». Я думала, что она обнимет меня, я, скорее всего, всплакну, и у нас случится момент единения.

– Что ты сделала? Как ты могла! – взвизгнула она.

Я взглянула на нее в замешательстве. – Ты сказала, чтобы я доверяла тебе, – ответила я. – Ты говорила, что не будешь возражать.

Она взлетела на второй этаж и, по-видимому, рассказала отцу, потому что он крикнул, чтобы я поднималась наверх. Пока я шла по лестнице, ноги налились свинцом, как будто мне предстоит выбрать ремень, но на этот раз я была совсем одна. Войдя в их комнату, я увидела, как мама сидит на унитазе в их ванной, ссутулившись и опустив голову на колени, закрывая глаза руками. Она выглядела так, словно ей только что рассказали о трагической автокатастрофе. Она подняла раскрасневшееся лицо с выражением полного опустошения.

Папа стоял рядом с ней, его глаза сверкали. – Ты окончательно опозорила эту семью, – сказал он. – Ты шлюха. Кем ты себя возомнила? Думаешь, ты такая красивая? Думаешь, что ты женщина? Ты не женщина. Ты выглядишь как проститутка с этим макияжем и длинными волосами. – Он прищурил глаза: – Я отстригу тебе волосы, пока будешь спать.

Я села на их кровать, совсем ошарашенная, и сказала: – Но вы оба просили рассказать вам. Вы говорили, что все будет хорошо. Что единственное, что имеет значение, – это моя честность с вами.

– Мы даже смотреть на тебя больше не можем, – сказал папа.

– Просто уходи, – закричала мама.

Я оцепенело побрела к себе в комнату и позвонила Джимми.

– Что ты им сказала? – Джимми взвизгнул в трубку. – Карин, зачем, черт возьми, ты это сделала?

– Но они сказали, что все нормально! Что они не будут злиться! – Я попыталась объяснить ему сквозь слезы, которые подступали все сильнее. Еще я сказала, что меня вряд ли когда-нибудь выпустят из дома.

– О боже! – Джимми съежился от досады на другом конце провода. – О чем ты только думала?

– Мне очень жаль! Мне так жаль! – Я заплакала, а потом услышала шаги родителей. – Вешаю трубку. Они идут! Хорошо, что мы хотя бы сможем видеться в школе.

После этого я почти не выходила на улицу. Я сидела дома, пока мои друзья проводили солнечные дни на озере Берк, и мне лишь изредка разрешали сходить вместе с ними в кино. Но, к счастью и удивлению, родители все-таки разрешали мне встречаться с Джимми. Возможно, они боялись потерять доверие перед лицом моего неизбежного бунта. Или, возможно, им хватило того, что Крис ушел из их жизни, и их мучал страх, что они потеряют и меня, если зайдут слишком далеко. Или, возможно, они просто сочли, что пусть я и совершила самый отвратительный поступок, занявшись сексом до брака, я хотя бы продолжаю встречаться с этим парнем. Однако они постарались обставить ситуацию как можно более неловко: папа отвел меня к гинекологу, чтобы взять рецепт на противозачаточные (на все остальные приемы, насколько я помню, меня отводила мама), а затем в аптеку, чтобы купить их. Он задавал аптекарю всевозможные вопросы о побочных эффектах, пока я стояла рядом с ним, испытывая благодарность и ужас одновременно.

После этого мы с Джимми чаще всего виделись у него дома. У него была адекватная мама, то есть он мог попросить ее не беспокоить нас, пока мы будем в подвале, и она понимала нас. Я ходила в церковь с его семьей. Мы ходили на школьные танцы. Мама покупала мне красивые платья для таких мероприятий и безуспешно пыталась убедить меня умерить макияж и сделать не такую пышную прическу. Папа документировал наши автомобильные начинания, фотографировал, как мы меняем 454-й двигатель в нашем «Субурбане» 1973 года на 402-й в «Монте-Карло» 1972 года, который принадлежал Джимми. Это был чистый пример слепой любви, когда я добровольно рассталась с этим монструозным двигателем. Но даже с меньшим двигателем мы смогли заставить «Субурбан» щебетать на второй передаче с автоматической коробкой передач, так что потеря была не столь велика.

Тем временем снаружи Stingray преобразился: от трехцветной однотонной грунтовки до красивого бордового оттенка Chevy Autumn Maple с золотым металликом, искрящимся на солнце. К моему ужасу, классическая реставрация пережила наш роман. Мы с Джимми расстались. Я была влюблена в него, но испытывала смешанные чувства, возможно, немного похожие на те, что были между Джули и Крисом. Потом я узнала, что Джимми врал мне и встречался с другой девушкой, пока мы были вместе. Все еще незрелая в вопросах любви и видя один выход, я отказалась простить его. Я очень хотела быть с ним, просто ужасно сильно, но мне казалось, будто меня выставили дурой, поэтому я сразу отмела возможность примирения.

Затем я стала встречаться с парнем из другой школы. Джимми потерял интерес ко мне и к «Корвету», который уже был практически в полном рабочем состоянии. Мы с отцом доделывали его вместе.



Летом 1988 года родители достроили таунхаус для отдыха по собственному проекту, на берегу моря в районе Уиндворд-Ки в Чесапик-Бич, штат Мэриленд. Мамин младший брат Трэвис – пьяница, который прилично задолжал маме с папой за то, что они раз за разом выплачивали за него залог, – был в городе и отдавал долги своим трудом, так было принято. Он пристраивал сауну на нижнем уровне. Если в руке у дяди Трэвиса не было пива, она непременно дрожала. Его невнятную речь было невозможно понять, а взгляд лениво блуждал. Но он был хорошим плотником и мастером на все руки и маминым братом, поэтому они всегда соглашались его приютить.

Моя комната располагалась в мансарде на верхнем этаже, в ней был раскладной диван, терраса и полноценная ванная. Когда мне еще не было и семнадцати, я проснулась оттого, что дядя Трэвис залез ко мне в постель, засунул руки под мою ночную рубашку, а его пивной язык оказался у меня во рту. Я спала в длинной утепленной ночной рубашке оверсайз, под которой ничего не было.

Трэвис был очень пьян и двигался свободно и неуклюже, так что сбросить его с себя не составило труда.

– Что ты, черт возьми, делаешь? – крикнула я, вскакивая с кровати.

– Я просто подумал, вдруг ты хочешь заняться со мной сексом, – невнятно пробормотал он, не злобно, но смущенно.

Я побежала вниз, к родителям в комнату, где они крепко спали. Я разбудила их и постаралась спокойно рассказать, что произошло, но меня трясло. Мама отвела Трэвиса обратно вниз. Папа остался в постели.

На следующее утро я спустилась из мансарды и услышала, как Трэвис работает в комнате отдыха.

– Что происходит? – спросила я маму. – Почему он до сих пор здесь?

Она посмотрела на меня с озадаченным видом.

– О чем ты? Он должен нам денег, а сауна еще не закончена. – Она предложила не ходить больше в бикини с пляжа, чтобы ко мне не приставали. Позже я увидела, как отец принес Трэвису еще пива, чтобы он мог опохмелиться.

Я скучала по Крису больше, чем когда-либо раньше. Если бы он был рядом, я бы обратилась к нему, а не к родителям. Он бы никогда не позволил Трэвису избежать наказания. И если бы Трэвиса не выгнали, Крис бы сам увез меня оттуда. Но раз Криса не было, летними ночами я спала на полу в ванной за единственной запирающейся дверью на чердаке, пока не закончилось обустройство сауны и пока Трэвис не вернулся в Иллинойс.



Несмотря на присутствие Трэвиса, дом на Уиндворд-Ки стал для меня настоящим спасением, потому что родители получили возможность отдыхать друг от друга. Бо́льшую часть моего выпускного года они попеременно жили и работали отдельно в пляжном доме и в доме на Уиллет-драйв в Аннандейле. Хоть я и не знала, кто из них где, я всегда была уверена, что кто-то один из них будет дома, когда я вернусь из школы. Без папы мама больше походила на ту женщину, которой она была во время поисков жилья: легкая, сильная, довольная. Без мамы папа вел себя более рассудительно и доброжелательно. Я говорила ему, что горжусь его умением контролировать себя и объем выпитого алкоголя.

Однако затишье закончилось, когда мои оценки начали ухудшаться. У меня был жесткий график из сложных предметов. Впервые в жизни ответы давались мне нелегко, и я пришла домой, провалив тесты по математике. Родители плохо отреагировали на мою неуспеваемость, и чем больше они меня контролировали, тем хуже я справлялась. В довершение всего, то ли из-за гормонов, то ли из-за стресса, на лице высыпали прыщи, причем впервые в жизни. Идеальный цвет лица и высокий средний балл сошли на нет, и родители стали обвинять меня в том, что я принимаю наркотики.

Гити по-прежнему был единственным другом, которому я рассказывала о жизни с родителями, а единственным учителем, с которым я поговорила об этом, был преподаватель нашей оркестровой группы, мистер Касагранде. Однажды я прогуляла школу, соврала об этом мистеру Касагранде, и он меня поймал. Он был крайне разочарован и доступно объяснил, насколько сильно я его подвела. Когда он уличил меня во лжи, то указал на синюю полосу на стене. «Видишь ее? – спросил он. – Если бы ты сказала мне, что она зеленая, я бы тебе поверил. Я бы скорее засомневался в собственном восприятии из-за того, насколько я верю тебе».

Мы с мистером Касагранде очень сблизились за последние четыре года. До тех пор я не могла припомнить, чтобы разочаровала кого-нибудь из тех, кого я уважала. Я прониклась к нему таким доверием, какого никогда не испытывала к собственным родителям. Это оказалось слишком тяжело для меня. От стыда я сломалась. «Простите меня, – сказала я сквозь слезы. – Я просто плохо соображаю». Я взяла на себя ответственность за сделанное. Еще я поверхностно рассказала ему о том стрессе, который испытывала дома. И, что примечательно, он простил меня – еще одна новая для меня ситуация. Он считал так: «Ты хорошая девушка. Ты подросток, и ты сделала кое-что глупое. Тебе стоит набраться мудрости. Больше мне не ври». Но за его выговором я услышала то, за что была благодарна больше всего, – сентиментальное: «И, конечно же, я все равно люблю тебя».

Несколько месяцев спустя я прослезилась, когда увидела, что он написал в моем рекомендательном письме для своей альма-матер, колледж Итака:



Один из самых больших комплиментов, которые я мог бы сделать Карин, – любому родителю хотелось бы, чтобы его дочь равнялась именно на эту девушку.



Контраст между мистером Касагранде и моими родителями было трудно не заметить. Однажды я вернулась домой из школы и, открыв дверь в свою комнату, увидела в ней полный разгром. Содержимое шкафа и всех ящиков было вытряхнуто в центр комнаты. Сверху на куче лежали все мои драгоценные музыкальные награды и трофеи барабанщика, разбитые на кусочки. Я была раздавлена. Мама сказала, что искала в моей комнате наркотики. Конечно же, она ничего не нашла.

Через неделю после окончания школы я вернулась домой со свидания, не оставив ни минуты до начала комендантского часа в одиннадцать вечера. Я знала, что отец в тот вечер ночует в Аннандейле, и решила тихо отпереть дверь, надеясь отложить до утра допрос о том, где я была и что делала.

Не успела я повернуть ключ, как ручка внезапно выскочила из моей руки, рывком потянув меня вперед, и дверь распахнулась. От отца с горящими от гнева глазами исходил запах джина. Я узнала презрение в его взгляде, направленное как на себя, так и на меня. Ему нужна была эта разрядка. В тот момент он видел во мне всего лишь дочь моей матери.

Ноги переступили порог, даже не коснувшись его, сандалии упали на пол, как вдруг он поднял меня за шею и плечи, несколько раз ударив об стену. Когда он бросил меня на диван и придавил своим весом, из него вырвался глубокий, свирепый рык.

– Ты больше так не делаешь, папа, помнишь? Остановись! – взмолилась я. – Ты не хочешь этого делать. Ты так хорошо справлялся. Остановись!

Он сомкнул руки на моем горле, чтобы я замолчала. – Ты сама виновата! – вопил он. – Посмотри, что ты заставляешь меня делать!

– Нет! Не надо! – взмолилась я между вдохами. – Пожалуйста, прекрати, папа! – Я вырвала руку из-под его колена и начала бить его по лицу. Но это его не смутило. Он просто уставился прямо на меня и усилил хватку. Я увидела холод в его глазах и панику из-за потери контроля, и это ужаснуло меня. Он приблизил лицо вплотную к моему. Я чувствовала его горячее дыхание и отвратительный запах алкоголя.

– Думаешь, ты теперь совсем взрослая? – прорычал он. – Думаешь, теперь у тебя все под контролем?

Я дернулась и высвободила одно колено, чтобы ударить его в пах.

– Гребаная ты сука! – закричал он.

Когда его хватка ослабла, я подтянула ноги и толкнула его в грудь. Он отлетел на другой конец дивана. Я взбежала по ступенькам к себе комнату и забаррикадировала дверь всей мебелью, какую только смогла сдвинуть. Затем я схватила телефон и спряталась в шкафу, захлопнув дверь шнуром, тянувшимся за мной. Мне даже в голову не пришло позвонить в полицию. Теперь я об этом жалею. Вместо этого я позвонила маме в Мэриленд.

– Алло?

– Мама! Помоги мне! – Мне было трудно говорить из-за того, что я сбивчиво дышала, рассказывая ей о случившемся. Как только отец поднял трубку второго телефона, я поняла, что дальше можно не продолжать. Она легко узнала его защитную интонацию после приступа алкогольного гнева.

– Она врет, Билли! – заорал он. – Она сама виновата! Она поздно вернулась домой! Я не сделал ничего плохого!

Я выдохнула и стала ждать, что она ответит на его пьяную чушь.

– Знаешь, что, Карин? Ты лживая сука. – Вот и все, что она сказала и бросила трубку.

Я смотрела на телефон и не могла в это поверить, пока гудок не стал ритмичным и не привел меня в чувство. Признать, что он сделал это со мной, означало признать, что он может снова сделать это с ней. Она не могла принять такую реальность.

Я бросила этот бесполезный телефон на пол и проплакала какое-то время. Затем я сделала несколько глубоких вдохов, взяла себя в руки и подошла к кровати, чтобы выглянуть в окно. Слишком высоко, чтобы прыгать вниз. Я вышла в центр комнаты, уставилась на баррикаду у двери и прокричала: «Держись от меня подальше!»

Остаток ночи в доме царила тишина. Утром я проснулась от стука в дверь и голоса матери. «Карин. Приведи себя в порядок и спускайся вниз». Спустившись по ступенькам, я увидела, как мать с отцом сидят за столом в столовой. На ее лице не было никаких эмоций. Отец изображал из себя оскорбленную невинность, что уже давно стало признаком вины.

Мама велела мне собрать вещи. «Тебе придется уволиться с работы, – сказала она, – потому что ты переезжаешь в Уиндворд-Ки, будешь жить со мной. Твой отец не будет приезжать».

Я повернулась к нему и сказала: «Я тебя никогда не прощу. Насколько я понимаю, ты мне больше не отец». Он оглянулся на меня, как будто я сделала ему больно.

Как только я приехала в Уиндворд-Ки, мама забрала у меня водительские права и убрала телефон из моей комнаты. Меньше чем через неделю отец начал свободно приходить и уходить из пляжного дома. Родители запретили мне говорить о случившемся. Они продолжали жить, работать и вести себя так, будто ничего не произошло. Очевидно, что проблема была не в них, поэтому проблема, должно быть, была во мне.

В последней попытке «исправить ситуацию» родители отвезли меня к психиатру. Я сидела на заднем сиденье нашего роскошного «Флитвуда», смотрела на детей в других машинах на шоссе и думала о том, в какие прекрасные места они направляются со своими родителями, пока мои бубнили о том, какой этот врач элитный, гениальный, что его порекомендовал один из их богатейших деловых партнеров. Это был очень дорогой врач, и мне следовало оценить, чем они жертвуют, как в денежном выражении, так и в плане социального статуса, чтобы отвезти меня на прием. Я снова опозорила семью.

Первым делом доктор Рэй усадил нас всех вместе у себя в кабинете. Я тихо сидела и слушала, как родители рассказывают свои версии истории о проблемах в семье, вызванной безрассудным поведением какой-то дикой, одурманенной наркотиками девочки-подростка, у которой было такое же имя, как у меня, но которую я никогда не видела. Я тупо смотрела на родителей и слушала их обвинения.

Затем доктор Рэй поговорил с каждым из нас по отдельности примерно по пятнадцать минут. Я была первой. Поскольку крупный чек выписывала не я, то я предположила, что он не поверит ничему, что я буду говорить в свою защиту. Он задавал осторожные и продуманные вопросы. Я не поддалась на его осторожные расспросы о насилии в доме. Он спрашивал об обвинениях в употреблении наркотиков.

Я знала, что однажды придет моя очередь. Всякий раз, когда кто-то из детей бунтовал против поведения Уолта и Билли, они сначала заявляли: «Это наркотики! Ты принимаешь наркотики. Вот почему ты так себя ведешь!» Теперь настала моя очередь – теперь меня усадили в кресло сумасшедшего.

– Я никогда не употребляла наркотики, – сказала я доктору Рэю. – Я ни разу не курила марихуану и даже сигареты. Черт возьми, я и чашки кофе за всю жизнь не выпила. Хотя пепси пью литрами.

Но ему было не до смеха: – Скажи, как ты думаешь, почему твои родители привезли тебя сюда?

Я пожала плечами, а затем пустилась рассказывать первое, что пришло мне в голову. – Мама хвасталась моим прекрасным персиково-сливочным цветом лица, – начала я, – и, как вы видите, в последнее время я не совсем попадаю под это описание. Ее очень смущает, что у меня такое лицо. Вы случайно не заметили, как выглядит ее лицо?

Он поднял брови и кивнул, чтобы я продолжала.

– Ну вот, она отвела меня к врачу, чтобы сделать анализ на наркотики. Доктор Ханфлинг сказал, что, по его мнению, я не употребляю наркотиков. А ему ли не знать – я постоянно вижусь с ним на спортивных медосмотрах. Он говорит: «Билли, она подросток. Иногда у подростков бывают прыщи. Через этот ужас им частенько приходится проходить, особенно девочкам. Можно попробовать какие-нибудь лечебные лосьоны или…» Она его перебила: «Да вы только посмотрите на ее лицо!» Ее не интересовали никакие объяснения, кроме своих собственных. Он посмотрел на нее как на чокнутую, а затем очень осторожно сказал: «Еще дело может быть в наследственности». Вот это уже вывело ее из себя. Мне казалось, что у нее голова отвалится прямо здесь и сейчас и упадет рядом со мной на стол для осмотра! Короче, я резко вскакиваю и говорю: «Просто дайте мне стаканчик, в который нужно пописать. Мне нечего скрывать».

– И? – подгонял доктор Рэй.

– А неделю спустя я нанесла макияж, пытаясь все это скрыть. – Я описала в воздухе круг напротив своего лица. – И вот, как в одной из тех причудливых сцен с клоунами в кино, ее лицо появилось в зеркале, я вскочила и увидела, что она стоит с высоко поднятым листом бумаги в левой руке, и она дышит, как бык на арене, и выглядит так, будто хочет меня убить. Она закричала: «Как ты это сделала?» – «Что сделала?» – «Как ты прошла тест на наркотики? Я знаю, что ты употребляешь! У тебя лицо опухло!» Я просто закатила глаза и сказала, что она сумасшедшая. Это не очень помогло, но в последнее время я не знаю, что еще делать, кроме как смеяться над этим.

Доктор Рэй отпустил меня в комнату ожидания и пригласил моих родителей. Меня удивило, когда он снова пригласил меня поговорить наедине. Он откинулся на спинку стула, закинул лодыжку на колено и сформировал прямоугольник, держа в руках карандаш. Он посмотрел прямо на меня поверх очков и сказал: «Ну что, твои родители реально облажались».

Мне вспомнились слова из письма Криса:



…бесполезно пытаться объяснить это кому бы то ни было, тебе все равно не поверят. Люди решат, что ты просто не можешь справиться с обычными конфликтами, через которые проходят все подростки и их родители.



Я всегда думала так же. Но вот доктор Рэй поверил мне.

Он позвал родителей сесть по обе стороны от меня и объяснил им то же самое, но в медицинской трактовке, что не помешало ему получить оплату. Затем он предложил приходить раз в неделю на консультацию.

Наблюдая за незнакомцами в машинах, проезжающих мимо нас по шоссе, и слушая разговоры родителей, я еле сдерживала смех, когда они начали называть престижного врача никчемным шарлатаном.

Между тем в моей голове снова и снова эхом звучал его последний совет: «Убирайся оттуда как можно скорее».

Это уже было у меня в планах.

Глава 5

Летний бриз с Чесапикского залива действовал успокаивающе. Я спускалась с сумками по высокой лестнице таунхауса и загружала их в машину своего парня, Патрика. Была полночь 19 июля 1989 года. Мой восемнадцатый день рождения. Наконец-то приближалось освобождение. Родители больше не смогут запирать меня в своей дорогой клетке, и я почувствовала вкус свободы в морском воздухе.

Патрик ободряюще сжал мое колено, когда я села на пассажирское сиденье. Я познакомилась с ним, когда работала администратором в местном дилерском центре «Хонда». Он был ирландцем, продавал автомобили, учился в колледже и начинал карьеру гонщика. Его яркая одежда и акцент привлекли мое внимание. Он был маленького роста, с бледной кожей и россыпью веснушек, которые можно было разглядеть только вблизи. Его темные глаза и темные вьющиеся волосы заметно выделяли его внешне от других мальчиков, которые меня привлекали. Но они были мальчиками, а Патрик был мужчиной. Он был старше меня на четыре года и приковывал к себе мое внимание, буквально опьяняя.

Когда он впервые заговорил со мной, то показался застенчивым, но при этом вполне уверенным в себе. Я заметила, что другим продавцам он нравится. Ему доверяли и направляли к нему потенциальных покупателей, когда были заняты другими клиентами. Патрик выглядел очаровательно, когда дурачился. Он начинал петь песню Fine Young Cannibals She Drives Me Crazy, пританцовывая при этом совершенно по-дурацки, и показывал на меня, а я сидела и смеялась за стойкой администратора. В нем не было самоуверенности, никакого намека на «я такой сексуальный европеец, и ты в меня влюбишься». Наоборот, он был склонен умалять собственное достоинство и иногда говорил: «Я тебе нравлюсь? Правда?»

Когда Патрик начал звать меня на свидания, он был добр и внимателен, особенно после того, как я рассказала, что происходит дома. «Это непростительно, – сказал он. – Попробовал бы твой отец сделать что-нибудь такое при мне. Я бы надрал ему задницу». Через несколько месяцев мы влюбились друг в друга. С ним я чувствовала себя в безопасности.

Срок действия студенческой визы Патрика вскоре должен был закончиться. Он не хотел уезжать из страны, а я не могла представить свою жизнь без него. Меня немного встревожило, когда мой новый возлюбленный за самым обычным ужином предложил пожениться. Мы же правда можем помочь друг другу, утверждал он. Он нуждался во мне, а я нуждалась в нем. Без него у меня не будет никого, а без меня ему придется вернуться в Ирландию. Как только я согласилась с такой логикой, он вынул зеленую трубочку из рома с колой и обвязал ее вокруг моего пальца – этот жест я сочла романтичным, пусть и нетрадиционным. Он был добрым, симпатичным, житейски подкованным. Он уладил все детали, назначил встречу, чтобы мы получили разрешение на брак и сыграли свадьбу.

Но сначала мне нужно было забрать свидетельство о рождении. Мне и в голову не пришло просто заказать копию, поэтому я впервые после переезда позвонила домой и сказала маме, что зайду домой в Аннандейле за оригиналом.

– Карин? – голос мамы донесся из кабинета на цокольном этаже, когда я приехала. – Это ты? Я здесь, внизу.

Я спустилась к ней, и она подняла взгляд со стола. Я думала, что она полезет в какой-нибудь из ящиков с документами.

– Твое свидетельство о рождении у меня в сумочке, – сказала она. – Но тебе нельзя его забрать.

– Мне восемнадцать, – ответила я. – Оно принадлежит мне.

– Мне все равно, сколько тебе лет, – парировала она. – Я его тебе не отдам.

У меня не было никакого желания с ней спорить. Я видела ее сумочку на стуле рядом с входной дверью и поняла, что она меня разыгрывает, поэтому пошла забрать его сама. Ее шаги послышались у меня за спиной, поэтому я бросилась бежать. Я схватила сумочку и выбежала за дверь, полагая, что смогу достать свое свидетельство до того, как добегу до машины, но я не смогла найти его так быстро.

Патрик ждал меня в летнюю жару с выключенным двигателем и опущенными стеклами. Я отчаянно закричала: «Заводи машину! Заводи машину!»

Когда я запрыгнула на пассажирское сиденье и начала рыться в маминой сумочке, она просунула руку в открытое окно.

Кто-то из соседей наблюдал за перепалкой, и мама закричала: – Моя сумочка! Они пытаются украсть мою сумочку!

– Мне не нужна твоя сумочка! – крикнула я в ответ. – Мне просто нужно мое свидетельство о рождении!

К моему удивлению, Патрик завел машину, пока мамина рука все еще была в окне и крепко сжимала ремешок сумочки. Медленно двигаясь вперед, он дернул за сумочку, и мама ударилась головой о верхнюю оконную раму.

– Останови машину! – закричала я.

Но Патрик просто продолжал медленно ехать с решительностью во взгляде. Его глаза горели, не обращая внимания на происходящее. Он несколько раз дернул за сумочку, и мама еще несколько раз ударилась головой о машину.

– Остановись! Ты делаешь ей больно! – закричала я на Патрика. – Остановись!

Наконец он остановил машину ровно настолько, чтобы мама вытащила руку вместе с сумочкой.

Мы ехали домой в тишине. Я чувствовала себя ужасно из-за произошедшего, это больше походило на дурной сон, чем на реальность. Через несколько дней позвонила мама, я была на работе – это был единственный мой номер, который она знала. «Приезжай за своим свидетельством, – с горечью сказала она. – Мне уже все равно, что ты будешь делать».



Через месяц после побега в день рождения я вышла замуж за своего ирландца в гостиной мирового судьи округа Фэрфакс, штат Вирджиния. Бракосочетание получилось необычным – совсем не таким, каким я представляла его в детстве. Мое длинное белое хлопковое платье украшала широкая оборка с кружевной отделкой, мягко спадавшая с моих голых плеч. Тетя Джен, одна из маминых младших сестер, прислала мне его незадолго до выпускного вечера. Она не хотела, чтобы этот подарок стал свадебным платьем, но оно было красивым, и, изучив свой скудный гардероб, я решила, что это лучший вариант.

Пока брачные клятвы проникали в мои уши и вылетали изо рта, я думала о том, что скажет брат, когда узнает, что я вышла замуж. Все казалось слишком новым, чтобы быть настолько определенным. Мне хотелось, чтобы рядом со мной стоял Джимми. Я подумала о том, насколько реально, что я больше никогда не увижу родителей.

Я отчаянно хотела перемотать жизнь назад, отредактировать персонажей и снова запустить игру.


В этой устарелой гостиной, полной искусственных цветов, в августовскую жару, в голове крутилась сцена Рождества – одного из них, даже всех из них. Несмотря на то что папа отменял Рождество по нескольку раз за декабрь, святому дню всегда удавалось взять верх. Под елкой, словно разноцветное одеяло из бумаги, фольги и лент, расстилалась масса подарков, зазывая нас с Крисом заглянуть в складки, рассмотреть бирки и угадать, что там скрывается. Тетя Джен всегда старалась поднять настроение в нашем доме веселыми поделками и другими творческими усилиями. Она отлично пекла, и у нас с Крисом были специальные коробки – у него в форме снеговика, у меня в виде лица Санты, – которые она каждый год набивала до отказа невероятным разнообразием вкусного печенья, пирожных и фаджа[9]. Маленькие пряничные мальчики и девочки были оформлены с особой тщательностью.

В канун Рождества мы сидели с родителями и остальными прихожанами в церкви Святого Матфея и читали молитвы. Каждый присутствующий получал по свече. Мы пели Silent Night, передавая пламя друг другу, и голос каждого из нас становился чуть громче в тот момент, когда зажигалась его свеча. Я чувствовала, как невероятная сила любви и доброжелательности охватывает мою семью. «Мы вас исправим, – казалось, говорило оно. – Теперь вы в порядке». С этого момента станет лучше, думала я, глядя на родителей и Криса в мягком сиянии свечей. Вот мы в церкви. Это такой священный опыт. Мы обнимаем друг друга, передаем друг другу свет. Теперь Бог все сделает лучше. Я знала, что мы вернемся домой, в наш прекрасный теплый дом, к нашей прекрасной елке, залитой светом, и я по-прежнему буду чувствовать себя в безопасности и тепле.

Однажды, когда мы вернулись из церкви, тетя Джен и ее муж, дядя Марк, придумали сложную постановку, чтобы проверить, что Санта-Клаус существует на самом деле. Папа закинул на крышу металлические крышки от мусорных баков, чтобы мы с Крисом подумали, что к нам приземлились олени. Мы оба спали в комнате Криса, а мама с Джен забрали нас, чтобы тихо прокрасться вниз. Мы с трепетом наблюдали, как сам Санта подкладывает подарки под елку, играет с нашим поездом, роется в пакетах, а потом, прикоснувшись к носу, исчезает прямо на наших глазах. Это было волшебно. Как им удалось сделать худого дядю Марка таким похожим на настоящего толстого Санту и так просто исчезнуть, я до сих пор не знаю.



Ни одна свеча не освещала мою свадебную церемонию, никто из паствы не смотрел на меня с поддержкой. Преподобного Смита поблизости не было, хотя мировой судья казался достаточно милым парнем и был одет в соответствующий случаю костюм. Из соседней кухни доносился аромат его обеда.

Что бы Бог подумал обо мне сейчас? Я задумалась.

– Теперь я объявляю вас мужем и женой. – Эти слова закрепили меня в точке невозврата. Меня распирало от счастья, когда мы подписывали свидетельство о браке и готовились уходить, чтобы начать новую жизнь вместе. Как раз когда мы выходили, в дверь вошла другая пара. Отец Патрика, Джей Пи (Джон Патрик Старший), радостно приветствовал нас и бросил рис. Он прилетел из Ирландии, чтобы выступить в роли свидетеля. Он был одет в прекрасный темный костюм, который невольно затмевал костюм его сына, с бутоном розы на лацкане. Его густые серебристые волосы соответствовали обветренному и глубокому радостному тону голоса. Он был харизматичным человеком, приятно взволнованным нашим союзом. Моих родителей не пригласили, им даже не сообщили, что я выхожу замуж.

На медовый месяц мы поехали в Ирландию. Билеты на самолет подарил на свадьбу новоиспеченный тесть. Родители Патрика давно развелись, но любовь между ними не пропала. У Джей Пи был красивый дом в живописной сельской местности, с серыми каменными стенами и внутренними двориками. У него была очень молодая жена по имени Венди. Винни, как называл ее Джей Пи, обладала мелодичным альтовым голосом и светло-рыжеватыми волосами до пояса. Она была прекрасна даже без малейшего намека на макияж. У них было трое очень милых, юных и веселых дочерей по прозвищу Лулу, Матти и Иззи, которые обожали своего отца. «Папа!» – закричали они, когда мы подъехали к дому, и бросились к нему в объятия. Он подбрасывал их в воздух, обнимал и целовал. Когда девочки не лезли на шею своему папочке, они ходили за мной по пятам и любили слушать мой акцент.

По ходу вечера я заметила, что отец Патрика сильно выпивает. Венди становилась все тревожнее, и я заметила что-то знакомое в лицах малышек. К вечеру Джей Пи разбушевался. Он толкал Венди по дому, кричал на нее и девочек. В состоянии непредсказуемого ступора он швырял вещи и врезался в мебель. Я была потрясена и смотрела прямо на Патрика, ожидая, что он вмешается. Он не только ничего не сделал, чтобы остановить отца, но и ничуть не удивился его поведению. Он никогда не рассказывал о жестокости своего отца.

– Венди, – сказала я и отвела ее в сторону. Я взяла видеокамеру, на которую мы днем снимали, как играют дети. – Мы запишем все это на камеру. – Она посмотрела на меня как на сумасшедшую. – Нельзя документировать только хорошее, – объяснила я. – Он должен увидеть, что он творит. – Мой голос звучал спокойно, даже сильно. – Позволь мне тебе помочь.

Я хотела что-то сделать, чтобы остановить насилие. Венди согласилась, и я начала снимать.

Джей Пи усмехнулся, когда увидел, что на него направлена камера, но он был слишком далеко, чтобы попросить меня выключить ее, да я и не стала бы этого делать. Я записывала его мерзкие поступки, вспышки насилия и бессмысленные тирады. Я запечатлела страх и отчаяние в глазах его дочерей, когда они бежали к камере, чтобы спрятаться за моей спиной. Я не выключала камеру, пока он не потерял сознание.

Утром все встали раньше Джей Пи. Спустившись из своей комнаты, он не выглядел так, будто прошлой ночью был пьяный в хлам. На нем были красивые брюки, рубашка с манжетами и свитер. Пока он готовил чай и мы завтракали, за столом царила тишина. Я заговорила. – Вы помните, что произошло прошлой ночью?

Он был весел и пытался отшутиться.

– О, – сказал он, – я, наверное, опять перебрал.

– Я хочу, чтобы вы увидели, что вы сделали, – сказала я, пристально глядя на него. – Я хочу, чтобы вы поняли, что это делает с вашей семьей.

Я привела всех в гостиную, включая Джей Пи, который последовал за мной без споров. Он выглядел так, будто не имел ни малейшего представления о том, что ему предстоит увидеть. Он сел в кресло, а девочки и Венди расположились на диване. Патрик стоял в углу и ничего не говорил. Мы смотрели ужасающие кадры того, что он делал накануне вечером в той же комнате, где все происходило.

– Таким ли мужем вы хотите быть? – спросила я. – Таким ли отцом вы хотите быть для своих девочек? Этого ли вы хотите для них, когда они будут выбирать себе мужа?

– Ты права, – сказал он, склонив голову. – Это ужасное зрелище. Мне жаль, что вам пришлось это увидеть. Я исправлюсь. Я обещаю.

Я помогла совершить прорыв, я была уверена в этом. Люди могут меняться.

Пройдет еще много времени, прежде чем я пойму, насколько редко они меняются. Я даже не подозревала, что Патрик тоже склонен к насилию, но тогда казалось, будто над Атлантикой разразился идеальный шторм, а к моменту приземления нашего самолета в Вирджинии плотина разрушилась, обрушая поток воды. Вернувшись домой в ту первую ночь, я приготовила простой ужин, и Патрик пришел в ярость. Он обвинил меня в том, что я выслуживаюсь перед его отцом.

– Ты никогда не готовила для меня так вкусно, как для него, когда он был здесь! – кричал он. – А? Что ты на это скажешь, шлюха? Это абсурд, вот что это!

– Что? – я попятилась назад. – Пат, о чем ты?

– Не морщи свой хорошенький лобик и не смотри на меня так, будто ты не понимаешь, что я имею в виду! – настаивал он. – Отец сказал, что может помочь нам купить дом, и ты ходила здесь, убирала и прихорашивалась перед ним, готовила на кухне, как идеальная домохозяйка. Тебе просто нужны деньги!

Он схватил меня за плечи и толкнул на диван. Когда я встала, он схватил меня за запястья и раскачал, как маятник. Когда он отпустил меня, я врезалась в маленькую переносную столовую подставку из дуба, которую я поставила у стены под денежное дерево.

Его сосед по комнате, Гленн, пришел в гостиную на звук переполоха. «Эй! Патрик, какого черта ты делаешь?» – закричал он, увидев меня, осколки горшка и грязь, разбросанные по бежевому ковролину.

Патрик вытянулся по стойке «смирно». Его лицо снова стало таким знакомым. «О, Карин. Мне очень жаль». Он извинялся, помогая мне подняться.

Я промолчала. Вот дерьмо, попыталась я сказать Гленну глазами, посмотрев на него. В животе нарастало чувство паники. Что, черт возьми, только что произошло? Теперь, когда мы с Патриком поженились, Гленн переехал к своей девушке, и все защитные барьеры были сняты. На протяжении следующих нескольких недель мой муж становился все более агрессивным и непредсказуемым. Он швырял меня через комнату, душил, принуждал к сексу. У него случались приступы ревности, стоило мне только посмотреть в сторону другого мужчины. Однажды, когда я ехала по шоссе, бросая беглый взгляд на другие машины, он закричал с пассажирского сиденья: – На что ты смотришь? Хочешь трахнуть этого парня или что? – Он нажал на аварийный тормоз и схватился за руль, пытаясь закрутить машину.

В тумане неверия и страха я приступила к занятиям на первом курсе колледжа Итака, планируя получить степень по теории музыки и исполнительского искусства. Письмо мистера Касагранде помогло мне поступить в престижное учебное заведение на севере Нью-Йорка. Обучение оплачивалось из средств фонда для колледжа, который я унаследовала от друга нашей семьи Эви. Она была одной из немногих, кому мама рассказывала об истинном поведении отца. Возможно, предчувствуя, что нам понадобится помощь, Эви оставила мне и Крису деньги в виде акций, оформленных на наши имена.

– Эти деньги должны были принадлежать мне! – укоряла мама, когда я обналичивала свои акции. – Эви перевела их на ваши имена только для того, чтобы защитить их от вашего отца! Это были мои деньги на побег!

– Эви была умнее, – вот что я ответила спокойным тоном.

Это был замечательный подарок. Крис умело распорядился своим капиталом на колледж. К выпускному курсу в Эмори он удвоил сумму на своем счете при помощи денег, заработанных в старших классах, и разумного инвестирования средств, полученных от Эви, и ему хватило их до конца учебы. Он жил как можно экономнее, не отвлекался от учебы во время занятий и наслаждался недорогими развлечениями во время каникул.

Я была не настолько предусмотрительна.

Я не выдержала и первый семестр в Итаке. Ознакомительную неделю постоянно прерывал Патрик. Надрывный звон общественного телефона непрерывно разносился эхом по общежитию. Я вздрагивала каждый раз, когда кто-то из первокурсников заглядывал в мою открытую дверь:

– Эмм… Карин, тебе звонят… опять. – Затем неловкая пауза. – Это твой… муж?

Я неловко прошла по коридору и подняла болтающуюся трубку. В ней все еще раздавался лающий голос Патрика, который кричал непонятно на кого.

– Перестань так названивать, – взмолилась я. – Я уже не соображаю…

– Что за парень ответил на звонок? – допрашивал Патрик. – Что он делает в твоем общежитии? Где ты была утром? Что ты делала прошлым вечером? С кем ты была?

– Что значит, где я была? – ответила я. – Я была здесь. Отвечала на твои звонки каждые пятнадцать минут!

Я так и не узнала, каково это – находиться в наркотическом тумане, но мне казалось, будто я к этому близка. Я пропускала занятия. У меня не получилось подружиться с сокурсниками. Я редко покидала свою комнату и не отходила больше чем на пятнадцать метров от единственного инструмента, который помогал Патрику меня контролировать. Он отправлял письма с угрозами и появлялся без предупреждения. Во время одного такого неожиданного визита он настоял, чтобы я забрала деньги из колледжа Итаки и перевелась в местный университет Джорджа Мейсона в Фэрфаксе, штат Вирджиния. Он доводил меня до отчаяния в Итаке, а поскольку я, конечно, не могла учиться в общежитии, то у меня не было выбора. Я думала о том, как расстроится мистер К. Но больше всего я боялась разочаровать Криса.

Мы с Патриком вместе пошли в администрацию, и женщина, которая вручила мне чек на возврат средств со штрафом, выглядела обеспокоенной. Она уставилась на сурового ирландца, нависавшего надо мной.

– Ты уверена в своем выборе? – твердо спросила она. – Это твой выбор?

– Да, конечно! – сказала я, подавая знак Патрику, чтобы он перестал пялиться на женщину.

Я вернулась в Вирджинию с оптимизмом, убежденная, что наше воссоединение поможет вернуться менее напряженному Патрику и превратиться обратно в того джентльмена, в которого я влюбилась. Я продолжала учиться в Мейсоне, но не ставила учебу на первое место и вернулась к работе администратора в дилерском центре «Хонда». Насилие и угрозы продолжались, и я впала в глубокую депрессию. И как хорошая ученица, которой я всегда была, я преуспела в том, чтобы это скрывать. Я украсила нашу квартиру. Патрик подарил мне несколько новых украшений. Я заменила идеальный подержанный Z24 на совершенно новую спортивную Honda Civic Si, белую с серым салоном, с полной комплектацией. Я ходила на репетиции с улыбкой на лице, обычно в сопровождении своего преданного мужа.

Однажды вечером я подошла к телефону на работе и услышала голос, который одновременно воодушевил меня и опустошил. Это был Крис. Но он говорил со мной так, как никогда раньше. Он был пьян. Он был очень зол. Он звонил не один – Джимми был рядом, они были в доме на Уиндворд-Ки. Я слышала, как Сэм, который недавно переехал в Вирджинию, чтобы продолжить образование, пытался разрядить обстановку. Родители собрали их вместе во время каникул в День благодарения для своего рода интервенции, при этом главный непрошеный герой отсутствовал.

– Карин! – закричал Крис голосом, который я едва узнала. – Что ты делаешь? Зачем ты вышла замуж за этого парня? – Я была в шоке, но все же мои мысли неслись вперед. Как он узнал, что я замужем? Откуда узнали родители?

– Крис! – ответила я с отчаянным волнением. – Я так рада тебя слышать!

Затем в трубке раздался непрерывный вой, такой громкий, что мне пришлось убрать ее от уха. Голос Криса был как у тигра, попавшего в ловушку. Затем снова прозвучали слова: «Почему ты просто не вышла замуж за Джимми, чтобы убраться отсюда? Кто, черт возьми, этот парень?»

Я услышала: «О, пожалуйста, не спрашивай ее об этом». Знакомый и уютный сладкий голос Джимми вызвал во мне желание быть там, с ним. Провести День благодарения с моей поганой семьей, но в безопасности и в его объятиях.

– Но, Крис, я больше не влюблена в Джимми.

Было трудно выдавить из себя слова. Я терпеть не могла лгать настолько откровенно. Мне было неприятно, что Джимми это услышал. Но я должна была оставаться верной своему решению выйти замуж за Патрика.

– Мама и папа узнали, что ты сделала. Почему ты отчислилась из Итаки? Ты губишь себе жизнь! – обвинял Крис.

– Но, Крис! Нет, пожалуйста! Ты не понимаешь! – Я встала и умоляла в трубку, слезы текли по лицу, пока клиенты и продавцы смотрели на это жалкое зрелище.

Потом наступила тишина. Он снова пропал. Я уставилась на телефон, игнорируя все и всех вокруг, включая Патрика, которого забрали коллеги. Я не могла понять, что только что произошло. Почему Крис приехал к ним? Если он знал, где я, то почему не приехал ко мне? Почему он не доверяет мне? Неужели он больше не любит меня? Я чувствовала, как под тяжестью земли я все глубже погружаюсь в свою дерьмовую реальность.

Я снова села за стол, перевела все звонки на внутреннего оператора, взяла из ящика блокнот и начала писать. Я записала все, что хотела сказать Крису. Я объяснила все, что произошло, почему мне пришлось уехать, каким замечательным был Патрик и какая прекрасная жизнь у меня будет. Я была на правильном пути, он увидит. На следующее утро я отправила письмо по его последнему адресу в Эмори, который у меня был.

Наблюдать за почтовым ящиком в квартире день за днем было мучительно. Я знала, что Крис всегда путешествует во время каникул, но не могла понять, почему он не навестил меня, и боялась, что больше никогда не услышу о нем – что наша, казалось бы, неразрывная связь прервалась. Я очень обрадовалась, когда наконец получила ответ. Я как раз вернулась с занятий, Патрик был еще на работе. Я вскрыла конверт и начала читать его ответ в лифте. Письмо начиналось с таких слов: «О боже мой! Я так рад получить твое письмо, Карин! Я испугался, что ты больше никогда не захочешь меня видеть или говорить со мной!»

Как он мог подумать, что я вообще способна не разговаривать с ним, ума не приложу. Не отрывая глаз от страницы, я пошла по коридору.



Мне так жаль, что я так с тобой разговаривал. Мне стоило подумать, прежде чем верить всему, что говорят мама и папа. Не могу поверить, что мне хватило ума так сильно напиться и позволить им так манипулировать мной! Я так сожалею обо всем, через что тебе пришлось пройти в одиночку. Конечно, я понимаю, почему ты ушла и вышла замуж за Патрика. Я рад, что он так добр к тебе.



Я упала на колени и начала рыдать. Я хотела рассказать Крису правду. Но я убедила себя, что все будет хорошо. Со мной все будет в порядке. Пат был не так уж плох. Все должно было наладиться. Зачем волновать Криса из-за того, с чем я могла легко справиться сама?

Мое следующее письмо Крису было одним из нескольких копий, которые я подготовила для тетей и дядей – всех, кроме Трэвиса. В них были фотографии со дня свадьбы, с медового месяца в Ирландии, как мы сидели в машине Indy на трассе во время пробного заезда, моей новой Honda Si и нашей уютной квартиры. Все это свидетельствовало о том, какой замечательной была моя новая жизнь и насколько успешной я стала с тех пор, как покинула дом.

Первое ответное письмо я получила от Криса, который вежливо отметил, как красиво выглядят фотографии моей жизни. Осторожность формулировок вызвала у меня ощущение, что он прекрасно понимает, что за путешествиями и материальными благами скрывается пустота. В конце он посоветовал мне «хорошо учиться в колледже». Я еще не была готова разочаровать ни брата, ни себя. Я была полна решимости наладить отношения с Патриком до того, как будет нанесен необратимый или заметный ущерб.

Однажды Патрик уже изменился в мгновение ока. Конечно, он мог с такой же легкостью измениться обратно.

Глава 6

Я лежала голая в постели, в тишине, сосредоточенная на том, как мои теплые слезы остывают, впитываясь в подушку. Патрик снова выглянул из дверного проема. Он всегда извинялся. Я перестала искать искренности в его словах.

Теплый душ помог смыть все это. Мои глаза и лицо раскраснелись. Синяков, с которыми пришлось бы разбираться, не было. Но в тот день я увидела в зеркале кое-что новое. Жертве нужно совсем немного времени, чтобы превратиться в пособника, и я как раз двигалась по этому пути.

– Как ты докатилась до такого? – прорычала я своему отражению. – И почему, черт возьми, ты все еще здесь?

Вопрос был всего лишь в нескольких месяцах. Но этого оказалось достаточно много.

Моя часть наследства от Эви облегчила бремя очередного побега. Я изучила справочник в поисках местных адвокатов по бракоразводным процессам, рассматривая только женщин. Меня потрясло огромное количество профессионалов, которые зарабатывали на жизнь исправлением неудачных брачных решений. Мой палец остановился на имени, которое звучало жестко и производило впечатление человека, полного решимости: Джоди Бэджер.

На первой встрече с Джоди я поняла, почему слово «фейерверк» иногда используют в качестве описания человека. Новая «Миата» с жужжанием въехала на парковку рядом с моей машиной. Полная женщина в облегающей деловой юбке и блейзере выскочила из кабриолета и оглядела меня.

– Вы миссис Джеймсон? – спросила она.

– Да, – призналась я. Эта фамилия была мне уже в тягость.

– Хорошо, тогда давайте приступим к работе, – сказала она и без какого-либо приветственного жеста направилась ко входу в здание, быстро цокая толстыми каблуками по асфальту. Когда я следовала за ней, она напоминала мне мисс Пигги с более короткими волосами.

Джоди была единственным сотрудником «Адвокатской конторы Бэджер» с профессионально обустроенным офисом, но без излишеств. Сочувствие, которое я ожидала увидеть, когда сидела и объясняла сложность своего положения, так и не появилось на лице Джоди. Напротив, она сидела за столом с тем же невозмутимым выражением, которое я наблюдала меньше года назад у доктора Рэя.

Она протянула мне какие-то бумаги.

– Первым делом вам нужно отнести это в офис мирового судьи, чтобы подать жалобу и запросить запрет на приближение вашего мужа. Когда его примут, то, как только он подойдет к вам ближе чем на 45 метров, вызывайте полицию, – объяснила она.

– Хорошо, – заикаясь, сказала я и сделала глубокий вдох. Казалось, будто она разговаривала с кем-то другим… или с той твердой оболочкой, похожей на меня, пока та часть меня, которая демонстрировала страх, съежилась внутри. Но я искала не психотерапевта, напомнила я себе, я искала адвоката. И у меня не было никаких сомнений в том, что Джоди поможет мне. Мне был нужен человек вроде нее, который бы выступил в роли моего бульдога.

– Сегодня мне понадобится чек на предоплату, и мы сможем начать процесс вашего развода.

Развод.

Пока я сидела в кабинете Джоди и выписывала чек, до меня дошло, что теперь в моих руках оказалась живая бомба, но на этот раз я могла контролировать конечный результат: независимость от Патрика.

Я ничего не рассказала Джоди о своем детстве, но казалось, что она прекрасно понимала, как я оказалась в ее офисе в тот день.

– Ты воспользовалась первой возможностью обрести независимость и все испортила, – сказала она мне, – и все станет еще хуже, пока ты не закончишь. Будь внимательна и учись наводить порядок в жизни. – Я ничего не произнесла, но поклялась, что так и сделаю.



Встреча с Джоди Бэджер стала моим первым решительным поступком. Рассказать Крису правду о Патрике было вторым.

Мы быстро и яростно обменивались письмами. На самом деле за следующие несколько месяцев мы провели несколько самых трудных и напряженных бесед в письмах. В конце концов, у Криса не было телефона, а даже если бы и был, он был не из тех, кто разговаривает по телефону часами напролет. И мы жили слишком далеко друг от друга, чтобы заскакивать друг к другу в гости. «Я была неправа насчет Патрика, – написала я однажды дрожащей рукой, но слова звучали решительно, – и я подала на развод». Я рассказала ему обо всем, что произошло, и о том, как глупо я себя чувствовала. Как я пыталась наладить отношения, предупреждала Патрика, что уйду от него, но мой муж лишь насмехался над этой угрозой. Я написала о том, что получила судебный запрет на Патрика и что с тех пор, как ему вручили бумаги, я ничего о нем не слышала. В любом случае, срок аренды на эту квартиру истек, и я сменила ее на другую, меньшую по размеру, но в том же комплексе. Ход получился глупый. Это была роскошная квартира, и я должна была понимать, что не смогу ее себе позволить, но так мне было проще и понятнее. Мне не хватало легкости. И я не знала, куда еще податься.

Когда я рассказала Крису о подробностях моего неудачного брака, его понимающие слова принесли утешение. Он гордился тем, что я смогла уйти от мужчины, склонного к насилию. «Ошибки – это нормально, если только мы на них учимся», – написал он в ответ, не указывая напрямую на те финансовые ошибки, которые мне предстояло совершить. Он понимал, что я должна сама прийти к этому осознанию.

В своих письмах Крис раскрывал и свои секреты. Он рассказал, что летом перед отъездом в Эмори, когда он бродил по Мохаве и доставлял продукты, ему довелось побывать в том районе Калифорнии, где мы жили раньше, и повидаться с бывшими соседями. Он спрашивал, что соседи знают о нашей семье, сравнивал то, что им говорили Уолт и Билли, с тем, что родители рассказывали нам. Впервые Крис узнал о масштабах их обмана и о правде, которая скрывалась за фотографией с маминого комода. Марсия и Уолт развелись не полюбовно, как нам говорили. Уолт все еще был женат на Марсии, когда родились мы с Крисом. Мы были незаконнорожденными.

Прежде всего после прочтения этого письма до меня все дошло, как будто все эти разрозненные образы из моей жизни – Куинн, Шеннон, противоречивые истории родителей – собрались воедино и составили полную картину. Крис снова выступил в роли старшего детектива, и именно он дал мне последнюю подсказку, благодаря которой все остальное приобрело смысл. Я была в ярости, но все равно не разговаривала с родителями. Я не собиралась брать трубку и звонить им по поводу их брехни. Я знала, что это пустая трата времени и лишь повод для новой лжи. Теперь я вела свою собственную жизнь, пусть и нелегкую.

Однако через несколько дней я начала чувствовать нечто другое – благодарность. Я знала, что с Крисом что-то не так, когда он вернулся из калифорнийской поездки. Я видела, что его что-то тяготит, и теперь все стало понятно. Он был в ярости из-за родителей и не мог нормально реагировать на то, что узнал. Он не мог им ничего предъявить и тем самым создать еще более токсичную обстановку дома, наедине с которой ему пришлось бы меня оставить. Он не мог рассказать мне и нагрузить меня тем же гневом, который носил в себе, потому что у меня не было выбора, кроме как жить с ними следующие три года. Если бы он был единственным ребенком, я уверена, что он выплеснул бы свое негодование, едва вернувшись домой из Калифорнии. Но из-за меня он держал все это в себе.

Теперь и я уехала. Я перестала жить под крышей Уолта и Билли, и Крис мог сказать мне правду. Эта правда, очевидно, все еще преследовала его, хотя у него было три года, чтобы справиться с ней. Но как бы он ни был зол, полностью отказаться от родителей всегда было не так просто, как нам казалось. Я видела, как все остальные наши братья и сестры лавировали между «полным отказом» и «дам второй шанс». Никогда это не давалось просто.

В нашей маме сочеталось множество личностей. Она была футбольной мамой, которая приносила апельсины на все игры Криса, и воплощением организованности, когда возглавляла собрания участников его программы Indian Guide и мои встречи девочек-скаутов. Она делала нам сложные и красивые костюмы на Хэллоуин и помогала вносить последние штрихи в каждый школьный проект, используя свои художественные таланты. Мы научились водить машину на механике под ее надежным руководством со спокойным преподавательским темпераментом. А еще у нее было чувство юмора: она наряжала Криса, Шеннона и Куинна в шоферов, когда мы ехали встречать отца из аэропорта после деловой поездки… на «Кадиллаке», конечно.

Но наш отец не просто отличался переменчивым характером. Он брал нас с собой в Европу и с удовольствием наблюдал за тем, как мы знакомимся с разными культурами и странными изысканными блюдами, иногда делал для нас заказы на местном языке, чтобы нас не отговаривали попробовать то, что мы обычно считаем отвратительным. Порой, когда мы с Крисом строили крепости в гостиной, папа играл на гитаре и пел свои глупые песни перед камином, представляя, что мы в походе. Когда я болела ветрянкой, он подарил мне детскую книжку про кукольный домик, с надписью «моему Медвежонку Ву». Он мог часами рассказывать о чудесах освоения космоса, показывая увлекательные наглядные примеры, чертежи своих разработок и трехмерные модели радарных систем захвата изображений, которые теперь парили в атмосфере, в которой мы вращались. В моем детстве, возвращаясь из каждого полета, он приносил мне угощения из самолета. Мне нравилась блестящая фольга и разные языки на упаковке, и я обожала вкус жаренного в меду арахиса. Папа не мог пройти мимо каких-нибудь закусок и не съесть их, поэтому тот факт, что он приберег их для меня, имел огромное значение. Я не помню точно, когда он перестал приносить мне арахис. Особенно мне запомнилось, как я стала прятаться, когда он возвращался домой, вместо того чтобы бежать навстречу.

Родители постоянно обижали нас, но это были наши родители. Мы хотели верить, что теплые моменты отражают их истинную сущность, а не становятся очередной частью шоу, которое они разыгрывают.


Но что-то изменилось в Крисе, и дело было не только во времени. Крис окончательно с ними порвал. В одном из своих писем он объяснил причину:



Они просто совершенно безнадежны, и их уже не вернуть в реальность. Больше двадцати лет лжи и бессмысленных игр довели их до перманентного состояния психотического безумия. Вот почему я не поддерживаю с ними контакта и не люблю с ними разговаривать… Похоже на болезнь, которой можно заразиться; если оставаться под ее воздействием слишком долго, то можно ощутить ее пагубное влияние на собственную душу. Я не знаю, как это объяснить, но точно могу сказать, что с тех пор, как я от них отдалился, моя жизнь стала намного счастливее и радостнее. Они то и дело говорят: «Подожди, когда у тебя появятся дети», – как бы подразумевая, что отношения в семье были «нормальные» и что мы просто незрелые, необучаемые сопляки, которые не понимают, что это «нормальный» путь развития семейных отношений… И сдается мне, они думают, что по мере «взросления» мы будем все больше походить на них и что, когда у нас появятся собственные семьи, мы вдруг «прозреем» и признаем, что они были «отличными» родителями и что все наши прежние жалобы были просто необоснованным незрелым нытьем маленьких избалованных сопляков… Наверняка именно так они и думают. Должно быть, так они оправдывают свои действия… Так что я с ними навсегда порвал.



Он написал им длинное письмо, в котором подробно описал все эмоциональные травмы и оскорбления, которым мы подвергались в детстве. Как из-за их действий он потерял всякое уважение к ним обоим. Он написал, что подробно изложил все обстоятельства и объяснил, как тяжело было расти в семье, где царило такое болезненное отношение, столько лжи, ненависти и презрения. Он продолжил:



Дело было всего четыре недели назад. Я был уверен, что это письмо наконец-то заставит их задуматься о какой-то реальности… И вот всего несколько дней назад я получил дурацкую открытку из Колорадо, где они катаются на лыжах, и вот как они ответили на мое письмо: «Спасибо за твое письмо – сохрани его для своих детей, чтобы они когда-нибудь его прочитали!» Представляешь? Они снова заняли эту пренебрежительно-напыщенную позицию. Они просто начисто проигнорировали все, что я написал!.. Раз уж они не собираются воспринимать меня всерьез, я просто подыграю их маленькой актерской игре. На несколько месяцев после окончания школы я позволю им думать, что они правы, позволю им думать, что я «прихожу в себя и понимаю их точку зрения» и что наши отношения стабилизируются. А потом, когда придет время, одним резким, быстрым действием я полностью вычеркну их из своей жизни. Я разведусь с ними как с родителями… Я покончу с ними раз и навсегда.



Крис умел выражать мысли в драматических письмах и всегда заполнял обе стороны листа мелким почерком. Я поняла, что он дал им последний шанс в отчаянной попытке быть услышанным. Его длинное письмо, их язвительный ответ и его предстоящий выпускной стали идеальным перерывом.

Я никогда не рассказывала родителям о планах, которыми Крис поделился со мной, – вычеркнуть их из своей жизни, – но я не сомневалась, что он действительно так считает и будет следовать этому плану с той же уверенностью, с какой он принимал любое решение. Он написал мне о том, что после окончания колледжа отправится в путешествие, что он еще не решил, куда именно поедет. Единственным его планом было ехать на запад. Он заверил, что навестит меня, прежде чем отправиться в это неопределенное по продолжительности и расстоянию путешествие. Крис спросил, сможет ли он переночевать у меня, и надеялся, что я смогу договориться и взять Бака на это время. Я была в восторге от его просьбы и сразу же написала в ответ, что мои двери для него всегда открыты.

Между тем мое общение с родителями практически сошло на нет. Мы общались настолько редко, насколько это было возможно. Но в мае 1990 года, во время редкого воссоединения, я поехала с ними в Атланту, чтобы посмотреть, как Крис заканчивает Эмори. Я туманно рассказала, где Патрик, не желая, чтобы они знали, что я подала на развод. Наше общение было вынужденным, но теплым.

Помню, я удивилась тому, каким загорелым, подтянутым и мускулистым оказался Крис, когда встретил нас в аэропорту. Он всегда был в отличной форме – у него было телосложение бегуна, – но в этот раз было по-другому. Когда он нес мамины сумки, его бицепсы растягивали швы коротких рукавов. Крис не пытался выставить напоказ свою массу, он просто не хотел покупать новую одежду. Я поняла, каких усилий стоило человеку его относительно небольшого роста развить такие размеры и силу. Он развивал выносливость. Он к чему-то готовился. Я мысленно пометила себе, что надо купить ему новую одежду, когда вернусь в Вирджинию.

Наблюдая за тем, как Крис пересекает сцену с дипломом в руках, я испытывала такую гордость и радость за него! После вручения диплома мы вдвоем отправились в сентиментальную поездку на старом добром желтом «Датсуне» к нему домой. Для меня стало шоком войти в квартиру своего старшего брата, такую мрачную, унылую и непохожую на мою. Она полностью отличалась от его детской комнаты, которую мама покрасила в голубой цвет и украсила моделями самолетов, которые он собирал вместе с папой. В его комнате в колледже на стене висела всего одна картина – плакат с изображением Клинта Иствуда из его любимого фильма «Хороший, плохой, злой». Но даже она казалась скорее символической, чем декоративной. Его неубранный матрас, лишенный привычного пледа и подушек, лежал на бетонных блоках. Письменный стол был сделан из таких же материалов, но он выполнял свою функцию – на нем лежали его любимые книги. Это жилище устраивало Криса, для которого главное – суть без украшений. Не похоже, что он собирался оставаться здесь надолго. Когда мы завернули в его крошечную кухню, он с воодушевлением показал мне, как из одной простой чашки риса можно приготовить огромное блюдо, не требующее особых затрат и усилий. Позже я не могла выкинуть эту деталь из головы.

Я села на кровать, и мы поговорили обо всем, что нас связывало в письмах, обо всем, что мы делили в детстве. Хотя мы оба были на пороге свободы, в которой отчаянно нуждались, он был уверен в себе и имел твердый план, которого мне все еще не хватало. Он был осторожен и защищал себя и свои цели, пока я делала необдуманный выбор, который сбивал меня с собственного курса через привязанность к другому.

Ему не нужна была ничья сила, кроме собственной, а я все еще пыталась обрести свою.


И все же несмотря на то что многое изменилось в нас обоих из-за отдаления от родителей и мы знали, что скоро физически разойдемся в разные стороны, мы вновь обратились к прошлому, которое будет вечно и эмоционально держать нас вместе. Больше всего мы говорили о поездке Криса в наш старый район в Калифорнии. Мы впервые увиделись после того, как он написал мне обо всем, что узнал.

– Мама вчера опять сказала, что хочет развестись, – сообщила я, закатив глаза.

– Что? Боже! Зачем она постоянно так делает? Их жизнь – одна большая фальшь, возмутительная, многолетняя ложь, – сказал он, и я отметила, как сильно эти слова похожи на его письма – слегка формальные, напряженные, уверенные. – Вся их жизнь – это одна большая игра. Они постоянно мечутся по кругу, переходя от состояния полного несчастья к состоянию ложного счастья. В один день они ссорятся до безумия, до такой степени, что любой нормальный брак сразу бы распался, а на следующий день делают вид, что их брак и их семья – символ американского престижа и успеха.

Он покачал головой и издал протяжный вздох: – Наверное, поэтому я всегда считал их самыми фальшивыми людьми из всех, кого я когда-либо знал. Они промывают себе мозги ложным чувством безопасности и удовлетворения, прикрываясь своими сокровенными деньгами и бесполезными расходами на роскошь, чтобы оградиться от реальности. И самое худшее в этом то, что, по их мнению, это нужно воспринимать всерьез.

– Порой я искренне задаюсь вопросом, неужели они просто не могут себе помочь, – предположила я. – Как ты и сказал, это как болезнь. Они придумывают альтернативную реальность и посвящают себя ей полностью… и слепо… как будто они правда не понимают, что делают. Но я не могу не надеяться, что однажды они проснутся. Ну… как так можно жить до бесконечности?

– Знаю, – ответил Крис, устремив взгляд куда-то вдаль. – Раньше я им очень сочувствовал, особенно маме – разные мысли постоянно приходили ко мне. Я делал уроки, и вдруг в моей голове появлялось некое видение, как мама в старости брошена обоими своими детьми. Я представлял ее в одиночестве в темном доме… темном, пустынном, безмолвном доме. Она старая и немощная, ее кожа покрыта морщинами, волосы седые, сидит в старом пыльном кресле. Представлял, как она смотрит на руки, в которых держит нашу с тобой фотографию, когда мы были еще маленькими детьми, и слезы текут по ее лицу. У меня все время возникали подобные видения, я чуть ли не плакал, я переживал из-за всех наших проблем, и мне казалось, что все можно изменить к лучшему и у нас будут хорошие отношения.

Крис все еще смотрел в никуда. Казалось, что он им сочувствует. Затем он напрягся, и это выражение сошло с его лица. Он снова повернулся ко мне и вздохнул. – Но потом, – продолжал он ровным голосом, – я вспоминал те моменты, когда они вели себя неразумно и ужасно с нами обращались, и это сочувственное представление вылетало у меня из головы. – Он пожал плечами: – Больше никаких таких видений у меня не возникает. Они исчезли навсегда. Я бы просто дурачил себя, если бы они у меня оставались. Они никогда не изменятся, потому что никогда не смогут признать, что проблема в них самих.

Я помолчала с минуту, обдумывая услышанное.

– Я тебе когда-нибудь рассказывала о том, как меня водили к психиатру? – наконец спросила я. Мы смеялись, пока я рассказывала ему о визите к доктору Рэю. Потом мы поговорили о том вечере, когда я покинула дом, и о свадьбе. Я сказала, как мне неловко из-за всей этой ситуации с Патриком. Как слепа я была. Что я правда не знала, как все будет дальше. Крис пристально смотрел на меня, вбирая в себя все, но ничего не говорил, а по глазам было видно, как быстро он думает и обрабатывает информацию. Мне было труднее рассказать ему об этом лично, чем в письмах, особенно учитывая то, что я все еще не вышла из этих дебрей. Я не могла сосредоточиться на учебе. Ситуация с работой оставляла желать лучшего. И я теряла веру в мужчин. За несколько месяцев после расставания с Патриком мне делали предложение мой босс и директор модельного агентства, в котором я иногда работала.

В мире было слишком много Уолтов Маккэндлессов и недостаточно Крисов.


Крис положил руку на мою:

– Послушай меня, Карин. Оправиться можно от чего угодно. Просто верь в себя и не вешай носа. Ты красивая, и мужчины будут пытаться воспользоваться тобой. Помимо красоты ты еще и очень умная, и тебе нужно сосредоточиться на этом, а не только на внешних обстоятельствах. Если люди не видят, чего ты стоишь, тогда к черту их. Двигайся дальше. И я не только о работе. Если ты понимаешь, что пришло время выходить из неприятных отношений, просто сделай это. Продолжай двигаться вперед и будь верна себе. Только ты можешь позаботиться о своем счастье.

– Я знаю, – сказала я. – Я не собираюсь становиться жертвой. Вот почему я хочу однажды открыть свой собственный бизнес, а не просто служить ступенькой для чьей-то мечты.

Крис рассмеялся и сказал:

– Справедливо, но будь аккуратнее, не потони в своем драйве.



Позже в тот же вечер мы встретились с родителями за ужином. Крис хорошо сыграл свою роль, но дискуссия получилась бессмысленной. Он был осторожен и не говорил конкретно о своем будущем. Он не был лицемером и сам ненавидел лжецов. Но из необходимости он научился уклоняться и использовал свои навыки, чтобы сориентироваться в повестке дня этого вечера. Как он и обещал в своих письмах, он сказал родителям то, что они хотели услышать. Когда папа спросил о планах на будущее, Крис упомянул юридический вуз в качестве одного из многих вариантов. Он подарил маме сентиментальную открытку на День матери, конфеты и цветы.

Я поддержала его игру, но меня невозможно было обмануть. Я знала, что как только Крис принимает решение, всё – его дисциплина и решительность гарантировали, что отклонений от плана не будет. Также меня не волновало, что́ он запланировал для себя. Я и так знала, что он еще не определился, куда именно он поедет и что будет делать после выпуска. Свобода от отсутствия плана была частью плана. Ему просто нужно было двигаться дальше, и я это прекрасно понимала. Я знала, что будет трудно поддерживать связь, но это меня тоже не волновало. Я никогда не переживала, что он столкнется с чем-то, с чем не сможет справиться. Он был удивительно умным и всегда добивался успеха во всем, за что брался. Когда я сидела в этом обеденном театре, я и не подозревала, что в последний раз вижу Криса в роли мастера стратегии, управляющего своей судьбой. Это был последний раз, когда я видела его живым.

По возвращении в Вирджинию я встретилась с сотрудником иммиграционной службы США, который оставил мне несколько сообщений. Очевидно, Патрик уклонялся от оформления документов о разводе, по-видимому, в попытке затянуть процесс достаточно надолго, чтобы претендовать на получение американского гражданства. Иммиграционная служба предположила, что в этом и заключались его намерения с самого начала – что настоящая причина для предложения имела мало общего с любовью и всем, что связано с контролем, и, хоть это досадно признавать, я видела в их словах логику.

Кроме того, я постоянно была настороже, все мои чувства были на пределе. Если сразу после подачи заявления Патрик держался в тени, то теперь он посылал письма с угрозами и звонил по телефону. Он начал преследовать меня, держась чуть дальше сорока пяти метров, когда следовал за мной от квартиры до работы или общественных мест. Если у меня кто-то был в гостях, он звонил по телефону из вестибюля и кричал мне гадости. Джоди была права в том, что все станет еще хуже, пока не станет лучше.

Еще мне предстояло многому научиться. Мне было всего восемнадцать, и свобода снова замаячила у меня на горизонте. За последние месяцы я окружила себя мнимыми символами успеха. Я заполнила свою новую роскошную квартиру современной мебелью и оделась по последней моде. Я усвоила тяжелый урок – легко пришло, легко и ушло – благодаря отсутствию дисциплины в отношении расходов. С головой окунувшись в независимость, я не задумывалась о создании надежного фундамента.

Однажды утром я пришла на парковку и попыталась вспомнить, где я припарковала свою маленькую белую Honda. Она исчезла за ночь. Я заподозрила, что Патрик угнал машину, и позвонила в полицию. На меня резко снизошло озарение, когда мне перезвонили и сообщили, что машину не угнали, а забрали. Я на два месяца просрочила платеж.

Я уволилась с работы, когда начальник стал слишком настойчиво ухаживать за мной, и попыталась открыть собственный бизнес по продаже товаров для ухода за больными на дому. Товары лежали повсюду вокруг меня, но без машины я не могла доставить их клиентам. Я с трудом нашла деньги, чтобы заплатить за квартиру в следующем месяце. У меня не было ни работы, ни машины, а вскоре я лишилась и квартиры.

Я сидела на полу своей роскошной квартиры в дизайнерской одежде среди всей этой шикарной мебели. Я была жалким и пустым проявлением тщеславия и глупости. Я крепко задумалась над советом Криса не вешать носа и быть честной с самой собой. Мне срочно нужна была помощь. Из глаз потекли слезы. Я уставилась на телефон. Мне хотелось позвонить Крису и спросить, что делать. Но у него не было телефона. А вскоре у меня не стало и адреса, на который он мог бы отправить ответ. К тому же я даже не знала точно, в Атланте ли он еще.

Я подняла трубку и набрала единственный телефонный номер, который я отождествляла с домом, кроме своего. Я позвонила родителям. Раскрыть перед ними свою реальность стало для меня тяжелым поступком. Меня удивило, как спокойно они слушали, когда я рассказывала о том, что ушла от Патрика, что произошло в колледже и на работе. Я почувствовала облегчение, когда не услышала слов: «Мы же тебе говорили», – потому что я не хотела вступать в спор о том, почему я их бросила. Возможно, они извлекли уроки из того, на каком расстоянии я держалась. Возможно, они были вынуждены заняться самоанализом и осознали ошибочность своего поведения. Возможно, мое отчаяние предоставило бы возможность для нашего примирения.

Мне стало легче, когда они оперативно разработали план, как помочь мне разобраться с ошибками. Меня поразили их последние слова перед тем, как мы закончили разговор: «Все будет хорошо, Карин. Мы любим тебя».

Я снова села и уставилась на телефон, но на этот раз с надеждой в сердце. За почти девятнадцать лет я ни разу не слышала от родителей этих слов. Они не говорили этого ни друг другу, ни Крису, ни мне. Это было что-то из разряда фантастики. Я хотела рассказать Крису о том, что только что произошло, о невероятном прорыве, который только что свершился.



Я переехала вместе со своими драгоценными вещами обратно в дом в Аннандейле, и после переезда Патрик перестал меня преследовать. Мама и папа в основном жили в Уиндворд-Ки и в те дни проводили на Уиллет-драйв не так много времени, разве что работали в подвальном офисе. Они отдали его мне в аренду по справедливой, на их взгляд, рыночной стоимости. Они внесли залог за мою «Хонду», и я быстро продала ее, чтобы расплатиться с ними и заплатить за аренду. Я продала складские запасы обратно маркетинговой компании. В финансовом плане я снова была на высоте, и мне казалось, что отношения с моими родителями тоже движутся в положительном направлении.

На днях Крис как раз отправил маме и папе в Аннандейл свой итоговый отчет об успеваемости. Он получил пятерку по апартеиду и южноафриканскому обществу и по истории антропологической мысли, а также пятерку с минусом по современной африканской политике и продовольственному кризису в Африке. Он написал письмо, в котором поблагодарил их за то, что они прислали ему фотографии с выпускного и подарки. Близился мой день рождения, и Крис отправил мне отдельную коробку с подарками и поздравительную открытку с последним посланием. Он адресовал открытку «Мисс герцогине Йоркской Карин Зса Зса Габор Иване Мари Трамп Маккэндлесс». Внутри он написал: «С днем рождения мою сестру! Восходящую преемницу Леоны Хелмсли!» На самом деле его посыл не был таким простым. Он знал о моей целеустремленности и желании стать предпринимателем. Он слышал, как я рассказывала о своей прекрасной квартире и новой машине. Он видел, как я была одета в Атланте. Наверное, он узнал от родителей, что я возвращаюсь домой. Как обычно, нам с Крисом не требовалось слов, чтобы понять друг друга. Досрочные подарки на день рождения означали, что теперь он не приедет ко мне перед поездкой, и я понимала, почему он не рискует возвращаться. Он писал, что отправляется в путь, и просил быть осторожной. Он предупреждал меня, чтобы я не становилась такой же меркантильной, как они.

В коробке лежали его любимая коричневая кожаная куртка, которую он носил каждую осень и зиму в школе и колледже, лампа солнечного света, много новой женской одежды от Britches Great Outdoors и бутылка игристого яблочного сидра. В своей записке он старался не сболтнуть лишнего, что могло бы встревожить наших любопытных родителей, но смысл послания для меня был понятен. Куртка напоминала его теплые объятия каждый раз, когда я ее надевала. Лампа солнечного света не пригодилась бы ему в дороге. Одежда от Britches вызвала у меня улыбку. Я вспомнила, о чем подумала на его выпускном, и о том, что отправила ему по почте кучу новой одежды от Britches. Но он вернул в точности все те вещи, обменяв их на одежду для меня. Я так и видела, как он заходит в магазин, с бирками на мужской одежде, и просит сотрудницу помочь ему выбрать вещи для сестры. Судя по выбору, она явно понимала мой стиль не лучше, чем он. Тем не менее его точку зрения я приняла. Крис фактически сказал: «Хорошая попытка, сестренка, но нет, спасибо». Ему не нужна была модная одежда, куда бы он ни направлялся.

Смысл бутылки сидра тоже легко понять: это был тост за приключения и новые начинания.

Вскоре после этого прибыла новая посылка, на этот раз для родителей. Это была небольшая пачка писем со штампом из почтового отделения «Вернуть отправителю». Вскоре родители поняли, что Крис уехал из Атланты, не попрощавшись с ними и не оставив адреса для связи. Я смотрела, ожидая увидеть беспокойство на их лицах, но вместо этого увидела лишь обиду и раздражение от потери контроля над сыном.

– Ты знала об этом? – спросили они меня.

– Нет, я вообще не в курсе, – сказала я.

Я внимательно искала признаки сомнения в своей правоте, но не увидела их. Они ни разу не спросили о том, не сделали ли они что-то такое, что оттолкнуло его. Насколько мне было известно, они никогда не задавали этот вопрос друг другу. Крис уехал, как они утверждали, потому что Крис есть Крис. Крис слишком жестокий. Крис любит только себя.

Стало ясно, что новая жизнь, которую я надеялась начать в отношениях с ними, оказалась всего лишь обманчивым проблеском надежды. Если они настолько слабо понимали Криса, даже при столь резком жесте, как они поймут меня? Я только что сделала то, что до меня делали все мои братья и сестры, и сдала назад, пока не пришло время сделать новый шаг вперед. Вскоре мне предложили работу в Вирджинии-Бич, и я решила навсегда покинуть Аннандейл.

Я знала, что, пока я двигалась на юг, Крис направлялся на запад. Хотя мы не могли постоянно общаться, связь между нами сохранялась, как и прежде. Никто из нас не знал точно, куда мы едем и что нас ждет впереди. Но мы оба были абсолютно уверены в том, что́ должны оставить позади.

Часть 2. Сила

Возможно, сила не в том, чтобы никогда не ломаться, а в мужестве, которое необходимо для того, чтобы укрепиться в сломанных местах. Кристен Йонген, Растущие крылья
Глава 7

Среди бетона и металла Манхэттена находится знаменитый массив – Центральный парк. Зеленые деревья, озера и игровые площадки давно стали для жителей Нью-Йорка спасением от хаоса и шума городской жизни. За день до того, как мне исполнился двадцать один год, я стояла в беседке у Дубового моста внутри лабиринта тропинок Центрального парка, известного как Рамбл. Поездка на Манхэттен была связана не с празднованием моего совершеннолетия, а со свадьбой моей сестры Шелли.

Я видела ее жениха всего несколько раз, но успела заметить его доброту и уравновешенность – хороший противовес для огненной натуры Шелли. Они оба были чрезвычайно эмоциональны, но если Шелли во время спора за ужином скорее швырнула бы бутылку с салатной заправкой, то Огастин чаще реагировал спокойным, обстоятельным рассуждением, когда заканчивал трапезу, сосредоточившись на десерте.

Долгие годы мы с Шелли не поддерживали тесных контактов. Она была занята своей жизнью, а я была занята тем, что наводила бардак в своей жизни, чтобы потом разгребать последствия. Но общались мы иначе, чем раньше. Я больше не была «ребенком», которого она с удовольствием поддразнивала. Когда мы были младше, она любила задавать мне вопросы в присутствии братьев и сестер. «Карин, ты знаешь, что такое секс? Ну-ка, расскажи нам!» И визжала от радости, когда я неловко отвечала. Теперь наши разговоры были намного откровеннее, и она разговаривала со мной как с сестрой, равной себе, а не как с маленькой девочкой. Я ушла из дома, я стала взрослой. Она откровенно говорила о таких вопросах, как ход ее биологических часов, и о том, что они с Огги не были уверены, что готовы завести общих детей. Я призналась, что сама нервничаю по поводу материнства, и боюсь, что не смогу быть хорошим родителем. Это был момент выравнивания, который укрепил Шелли в качестве друга и союзника.