Как бы мне хотелось снова похоронить это воспоминание, стереть его, чтобы оно исчезло, будто его и не существовало.

Сон наваливается на меня. Погружаясь в забытье, я осознаю, что мертвы не все. Нет, остался еще Гарри. Где-то там – Гарри.

Глава 31

Мне снится болото. Вороны бродят по берегу, заглядывают в темную воду и дергают клювами водоросли. Они находят что-то белое и мясистое. Поклевав его, они вытаскивают его из воды. Это тело, тельце ребенка.

– Мод. – Такер стоит на коленях у моей кровати, словно монахиня. – Это не может ждать. – Она поворачивает голову.

Диамант тоже здесь, стоит в лунном свете.

– Совсем скоро вас могут выпустить, – шепчет он. – Это наша последняя возможность узнать правду.

Я сажусь.

– Мало того, что я все потеряла? Я не хочу больше ничего знать.

– Ну что же вы, Мод. – Такер садится рядом со мной на кровать. Она кладет мне руку на плечо. – Вы были такой храброй, и мы почти дошли до конца.

– Еще один сеанс, я обещаю, и все закончится. – Диамант пододвигает стул и садится. – Нам не нужно спускаться в подвал. Мы можем провести его прямо здесь.

Кольцо уже раскачивается перед моим лицом. Какое же оно яркое, словно искра лунного света – такое яркое во мраке. Внутри все кричит мне, чтобы я не закрывала глаза, не шла туда, но я должна – в последний раз, и Такер здесь, она держит меня, я в безопасности. Да, с ними двумя я в безопасности.

Я просыпаюсь в той же темной комнате, с той же полоской света на полу, но что-то изменилось. Этот запах, будто запах ржавого металла.
Я сажусь. Мой ребенок. Где он? Я обхватываю живот.
– Где ты?
Толчков нет. Ничего.
Значит, ребенок родился? Но тогда куда я его положила? Здесь так темно, что он может быть где угодно. Я стараюсь не дышать и различить другое дыхание – маленького, крохотного существа. Ничего.
Засовы сдвигаются, и входит медсестра. Наверное, это она его забрала, но она появляется в комнате с пустыми руками.
– Что вы сделали с моим ребенком? – говорю я.
Она хмурится.
– Мой ребенок. Я не могу его найти.
– Нет никакого ребенка, – говорит она. – Пуповина обмоталась вокруг шеи. Она и удавила ее.
Так и вижу эту серую веревку вокруг этой бесценной шейки.
– Это была девочка?
Медсестра наливает какое-то лекарство в мензурку и подносит ее к моим губам.
– Лучше забудь обо всем этом.
– Забыть о моем ребенке? Я никогда ее не забуду. – И сон наваливается на меня.
Дверь заперта, в комнате темно. Если бы я могла видеть небо, дневной свет, возможно, я могла бы думать. Вместо этого я забываюсь сном, похожим на беспамятство, который прерывают внезапные, словно острая боль, кошмары, от которых я просыпаюсь в поту.
Медсестра снова здесь, она принесла еду и лекарство. Она моет меня, проверяет у меня между ног, цокает, затем перевязывает мне грудь.
– Это чтобы не было молока, – объясняет она.
Но это не помогает. Молоко все прибывает, пропитывает повязку. Каждый раз, как она снимает ее, молоко брызгает на нее, на пол, повсюду. Его так много. Впустую, все это потрачено впустую.
Откуда-то доносится плач.
– Это мой ребенок плачет?
– Это кот.
И снова плач – на этот раз крик дольше и меньше похож на детский. Она права. Просто старый кот гоняет мышей. Она перевязывает меня еще туже, чем раньше, так что я едва могу вздохнуть.
– Завтра тебя увезут.
– Увезут? Но куда?
Она молчит.
– А как же мой ребенок?
Она смотрит на меня.
– Умер. Сама знаешь. Видела же ее, помнишь? Серое безжизненное тельце?
Да. Да, конечно. Моего ребенка больше нет, она мертва. Моя маленькая Вайолет. Исчезла, словно я и не носила в себе семени, из которого выросли ручки, локотки и ножки. Исчезла, словно ее и не было, словно Гарри никогда не целовал меня, не обнимал, не любил.
– Давай-ка без этого, – ворчит сестра, и я понимаю, что плачу. Она прикладывает тыльную сторону ладони к моему лбу. – Это все лихорадка.
– Я все время забываю, что она мертва, – произношу я сквозь слезы. – Все забываю.
Она протягивает мне чашку с горькой жидкостью коричневого цвета.
– Выпей это, станет полегче.
– Да. – Я послушно выпиваю лекарство. Выпиваю его и засыпаю.
Я просыпаюсь посреди ночи от какого-то звука – что-то скребется у двери. Это засовы. Кто-то сдвигает их – медленно и тихо. Сестра никогда не приходит ночью. Гарри наконец-то пришел за мной? О, пожалуйста, пусть это будет он. Может, наш ребенок у него. Да, она должна быть у нее. Наверняка она спит у него на руках, цела и невредима, он передаст ее мне, а потом мы втроем будем счастливы. Сердце замирает при одной мысли об этом.
Дверь приоткрывается. Отчего же он так медлит? Почему колеблется? Я стараюсь не дышать и вглядываюсь в темноту. Это он? Правда?
Нет, силуэт слишком низкий. Но это мужчина.
Нужно подняться. Нужно, но я так слаба.
– Это моя комната, – говорю я. Этот человек ошибся комнатой и сейчас уйдет к себе. Нет, он не слышит меня и входит, закрывая за собой дверь. Что-то в этих скрытных повадках, медленной и нерешительной походке заставляет кровь стыть в жилах.
– Прочь отсюда!
Он приближается ко мне, к моей кровати, и я узнаю эту походку. Я знаю ее.
– Нельзя, чтоб ты трепала языком, а? – говорит он, и я вспоминаю, что он со мной сделал.
Кровь стучит в висках. Пусть это будет всего лишь очередной кошмар. Пожалуйста.
– Нельзя, чтоб ты проболталась госпоже.
– Я не проболтаюсь. Ни слова не скажу, правда.
Он смеется, но ружья у него с собой нет. Он забыл его. Он думает, что я не способна постоять за себя, но он ошибается. Как же он ошибается.
Я откидываюсь на подушку, подношу руку ко лбу.
– Я так слаба, помогите мне!
Подходи. Давай же. Давай подойди и узнаешь, как я беспомощна. Вот так. Еще ближе.
Он нависает надо мной.
И еще ближе. Дай мне заглянуть в эти холодные глаза, как у мертвой рыбы – такие холодные и полные ненависти.
Он склоняется надо мной, а вот и они – черные дыры, окна в его душу, влажные и податливые. Влажные и податливые – когда мои пальцы с силой вонзаются в них.
Господи, как же он вопит, этот крик и мертвого подымет.
Я бросаюсь к двери, пока он вопит, как недорезанная свинья, – все визжит и визжит. И не смолкает. Я вылетаю из комнаты и уже мчусь по ступеням.
Это место мне знакомо. Двор Эштон-хауса. Все эти месяцы я провела над сараем. Он в нескольких ярдах от главного дома. Все эти месяцы.
Сверху доносится грохот. Прайс снова на ногах. Сейчас он будет здесь. Он не заставит себя ждать. Не так долго, как хотелось бы.
Болото. Больше идти некуда. Осталось только болото.
Я бегу, чувствую, насколько тяжелы грудь и живот. Я бегу черед двор, через дорогу, мимо церкви. Деревья так далеко, они расплываются, словно окутаны туманом. Нет, не туманом – я моргаю, и он рассеивается, потом возвращается, и я едва вижу.
Я спотыкаюсь о камень и падаю, руки царапает, словно обжигает, каменная плита. Я так устала, что хочу заползти за могильный камень и заснуть, но нет. Тогда он найдет меня, учует меня и убьет. Болото – болото и безопасность – в каких-то ярдах от меня. Если бы я только могла добраться. Я хватаюсь за могильную плиту и поднимаюсь на ноги. Дорога позади пуста и тиха, церковный двор тоже. Может, он и не доберется сюда. Может, я ослепила его. Нет – там за церковью что-то движется.
Шатаясь, я иду дальше, за деревья, пересекаю ручей и дальше, в самое сердце болота, так далеко я еще не заходила.
Мне открывается обширная бесплодная пустошь. Затопленные земли тянутся до самого горизонта, мерцая в лунном свете, который отчего-то кажется неземным. Из облаков выступает полная круглая и маслянистая луна, становится светло как днем, и прятаться больше некуда.
Это не мое болото. Не то болото, что мне знакомо.
Я поворачиваю обратно к деревьям, осталось не так далеко. Там впереди лежит ручей, наш ручей, мой и Гарри. Теперь я знаю, куда ступать, я так часто бывала здесь с ним. Боярышник, словно защитник, укрывает меня. О, защити меня! Защити меня от него, от этого дьявола! Я пойду к иве, в темноту.
Земля уходит из-под ног, мир наклоняется. Болото больше меня не узнает. Оно видит во мне чужака и хочет, чтобы я ушла.
– Это я, всего лишь я.
Деревья вздыхают и шепчут – и вот теперь они узнают меня, приветствуют. Болото обнимает меня, словно мать – ребенка.
Я смотрю на деревья и жду. Здесь так холодно, я проголодалась и так устала. Я съеживаюсь среди зарослей боярышника. Веки тяжелеют, но я не позволяю им сомкнуться. Зубы стучат против моей воли. Движение – среди деревьев пробирается фигура, крадется злая тень, дух тьмы. Сердце пропускает удар. Это он. Эта бесшумная крадущаяся поступь принадлежит только ему.
Его силуэт отчетливо вырисовывается, он стоит с толстой тяжелой веткой в руке.
Стараюсь выровнять дыхание, прикрывая рот рукой. Здесь он до меня не доберется, к тому же я надежно укрыта плотными колючими зарослями боярышника.
Эхо разносит его голос над болотом:
– Я знаю, ты здесь. – Он стучит палкой плашмя о ладонь, вертит ее из стороны в сторону. – Такие, как ты, всегда кончают на болоте.
Его поиск нетороплив и методичен. Спешить ему некуда.
– Скоро найду тебя! – рычит он. – Быстрей выйдешь, быстрей с этим покончим.
Он замечает меня и замирает, как хищник при виде жертвы.
Он не может приблизиться ко мне, если не знает каждую кочку и канавку, каждую скрытую ловушку, которой грозит болото.
Он шлепает по мелководью, отсчитывая каждый шаг ударом палки по ладони. Он знает это болото так же хорошо, как и я, но сегодня полнолуние, и река выходит из берегов, весеннее половодье. Я оглядываюсь в поисках укрытия. Вода, кругом одна вода.
Он оскальзывается и ловит равновесие. Забери его. Забери его, а не меня. Прайс едет и запинается, но он уже так близко, что я вижу его рот – эту пещеру, из которой вырывается зловонное дыхание. Слишком близко.
Разворачиваюсь и делаю шаг в неизвестность, во тьму, моля болото о пощаде. В грязи так скользко, но это его не останавливает. Шаг, еще шаг, вода уже подбирается к коленям. Я замираю, вслушиваюсь. Тишина. Возможно, он утонул. Да-да, не может же он нормально видеть такими поврежденными глазами.
Что-то ловит меня за волосы, хватает и тянет. Я падаю на спину, и меня тащит, он тащит меня за волосы по воде на сухой участок. Он тащит меня обратно к иве по земле и камням. Я барахтаюсь, пытаясь найти под ногами опору, но он слишком силен, слишком быстр.
Все кончается так же внезапно, как и началось. Болото поглотило его, я так и знала. Мое болото, мой спаситель. Все тихо и спокойно, тишину нарушает только мое сбивчивое дыхание и нежное журчание ручья, вода плещется о берег, как в те летние дни с Гарри, когда солнечный свет пробивался сквозь деревья и мы лежали в объятиях друг друга.
Вспышка лунного света. Прайс. Надо мной стоит Прайс, на его лице читается ликование.
Я бью его промеж широко расставленных ног, и снова, но он лишь пошатывается, не теряя равновесия полностью, и ревет.
Палка лежит там, где он бросил ее. Он замечает ее и бросается за ней, но я ближе. Мои пальцы смыкаются на ней, и я вскакиваю. Это мой единственный шанс выжить. Если не остановлю его, он убьет меня. Замахиваюсь и бью его по голове сбоку. Удар больно отдается в локоть, но ему должно быть больнее. Должно быть.
Он отшатывается, хватаясь за голову.
И снова – удар с плеча. Сбоку. Этого мало. Он все еще держится, сложившись пополам, его глаза безумны, он смеется. Сумасшедший. Поднимаю палку и обрушиваю на его голову – он падает. Оружие выскальзывает из рук, но это уже неважно. Теперь он мой. Делаю шаг к нему – но нет. Это чудовище из кошмаров восстает из воды и приближается, ползет на коленях, шатаясь, проклиная. Кровь струится со лба. Он размазывает ее по глазам, моргает, тянется ко мне, но промахивается. Он не видит, по крайне мере уже не так хорошо, как раньше.
Я оскальзываюсь в грязи. Падаю спиной в трясину, прямо в воду. Он прижимает меня ко дну, еще и еще. Боль в груди. Он давит на меня всем весом, не могу вздохнуть. Пальцы шарят в грязи, отчаянно пытаясь ухватить хоть что-нибудь. Они смыкаются вокруг камня. Да, да, он достаточно острый.
Свободной рукой хватаюсь за его куртку. Один шанс. Поднимаю голову, делаю вдох и замахиваюсь изо всех сил. Удар приходится ему в самый висок, и больше я не чувствую на себе его веса.
Я сажусь, даю измученным легким наполниться воздухом. Но с ним еще не покончено. Прайс стоит на четвереньках, пытается подняться на ноги, шатаясь из стороны в сторону. Собрав оставшиеся силы, я переваливаю его на спину и сажусь сверху.
Палка у меня в руках. Пальцы смыкаются на ней, я поднимаю ее высоко. Его голова поднимается из воды, и в глазах наконец читается страх. Я давлю еще и еще, пока он сопротивляется и брыкается, но теперь он слабее, он слишком слаб, чтобы отбросить меня. Грязный рот распахивается в беззвучном крике, но воздух не вырывается из него. Только вода.
Все стихает. Ничто больше не тревожит воду.
Это уловка. Я достаточно умна, чтобы не попасться на нее, умна, как любой мужчина. Я давлю еще и еще. Он вскочит, стоит мне сдвинуться. Продолжаю давить на него коленями, пока вода все прибывает.
Я жду, смотрю и жду.
Застывшие глаза не отрываются от ночного неба. Из грязного рта вырывается беззвучный крик, он все длится и длится.
Вода спокойна, Прайс неподвижен. Нужно сдвинуться с места или вечно лежать рядом с тем, кого я ненавижу больше всего на свете.
С трудом слезаю с него и ковыляю обратно по грязи к иве. Он должен быть мертв, но я не смею отвести взгляд от носка ботинка, выглядывающего из воды. Пока он в поле зрения, я в безопасности.
Нет, я не в безопасности, еще нет. Здесь его может увидеть кто угодно. Его найдут – и что тогда будет со мной? Из-за этого чудовища меня повесят?[22]
Вокруг меня одна вода, но слева виднеется навес, а под ним темная глубокая заводь. Почти по пояс в болоте я выталкиваю Прайса и перекатываю его тело туда. Руки болят. Не смогу это сделать. Просто не смогу. Вода ледяная, но с меня катится пот от ужаса перед содеянным, от страха при мысли о петле висельника. Выпрямляюсь и расправляю плечи. Еще одно усилие – и здесь уже начинается склон, он скатывается легко, соскальзывает в пустоту. Словно ее подготовили специально для него, так хорошо он туда помещается. Я заталкиваю тело ногами, впихивая его на место, а затем наваливаю сверху камни и ветки, чтобы спрятать его. Он полностью скрыт. Никто никогда его не найдет. Юбки тянутся за мной по воде и грязи, и наконец я выбираюсь на сухой участок. Болит каждый сантиметр тела. Усталость уже достигла такой степени, что мир расплывается перед глазами. Вместо дерева я вижу сразу два, и они дрожат и качаются, отказываясь стоять смирно.
Я моргаю и перевожу взгляд на мерцающую воду.
– Ты умрешь во грехах своих, – говорю я.
И смеюсь.


Глава 32

Ночь наполнена холодом и мраком, как и мой разум. Я сижу, положив голову на грубую кору ивы. Веки смыкаются, и меня увлекает в ад.
Деревья шелестят, ветки ломаются. Пестрые цвета дрожат и вспыхивают, скользят по воде. Приближаются шаги. Я вглядываюсь в гущу деревьев. Странные это деревья – они раскачиваются, шипят и шепчут друг другу секреты.
– Гарри? – Вместо слов у меня вырывается хриплое карканье. – Гарри?
Это он. Моя любовь. Он оборачивается. Нет, это доктор. Он держит что-то, что-то завернутое в одеяльце, с которого свисают водоросли. Я кричу ему.
– Доктор!
Он улыбается, а в руках у него черные гнилые зубы. Зубы Прайса.
Он держит в руках мою девочку. Она плачет. Она узнает мой голос, и я зову ее по имени.
– Вайолет!
Доктор отворачивается к деревьям, и они исчезают. Эхо разносит мой крик. Я задерживаю дыхание на случай, если Прайс выберется из воды узнать, в чем дело. Прайс да еще и доктор – это уже слишком. Стараюсь не дышать и прислушиваюсь. Доктор прячется среди тех деревьев, хочет затаиться. Он не знает, что я слышу дыхание собственного ребенка. Он не знает, что я чувствую ее. Нас связывает невидимая связь, меня и мое дитя, мы – одна плоть. Она поблизости, так близко. Сердце переполняет радость. Я знала, что она не погибла, я знала. Поднимаюсь на ноги. Она плачет, испугавшись темноты и холода, испугавшись доктора, и его бесцветных глаз, и зловещих вспыхивающих огней. Там, вот он там впереди, прячется среди деревьев спиной ко мне. Я вижу глаза моего ребенка, они заглядывают в мои.
Не хватает совсем немного, чтобы дотянуться до нее, почти могу коснуться ее кончиками пальцев. Доктор беззвучно удаляется, как призрак, растворяется в тумане, когда я приближаюсь. Он появляется за моей спиной, только чтобы исчезнуть снова, когда я протягиваю руки. И снова он возникает и исчезает, возникает и исчезает, и мне приходится кружиться, пока меня наконец не начинает мутить.
– Вайолет.
Я спотыкаюсь и падаю, выставляя руки, чтобы спасти уже себя.
Ее плач становится громче. Она узнает меня, она узнает меня.
Теперь я ступаю легко, каждый шаг делаю осторожно. Нужно двигаться так же беззвучно, как и он. Нужно застать его врасплох. Он держит моего ребенка перед собой. Кладет ее на холодную землю. Нет, он кладет ее прямо в топь, посреди водорослей, вода покрывает ее ручки и ножки, он оборачивается и смеется. Громкий смех, почти хохот разносится по окрестностям и перерастает в яростный рев. Нет, этот рев принадлежит мне.
Он ускользает и исчезает среди деревьев. Но где мой ребенок? Там только болотные травы – вон там, где он положил ее, и вода.
– Нет!
Я бросаюсь прямо в трясину. Здесь глубоко и много водорослей, они цепляются за ноги и утягивают за собой. Грязь засасывает ноги, платье, тянет, тащит меня на дно. Я наклоняюсь, пытаясь нащупать ее под водой, ниже, еще ниже в почве под водой, но ее там нет. Я плачу, ищу и снова плачу, а потом слышу его смех. Он стоит на тропинке к церкви, и она снова у него на руках, с нее капает вода, тянутся водоросли. Завитки ее черных волос пропитаны водой, а ее глаза – это глаза Гарри мутного сине-зелено-серого цвета, и они прекрасны. Я протягиваю к ней руки, хоть она так далеко. Кончиками пальцев дотрагиваюсь до мягкой шали, в которую она завернута.
Меня будят церковные колокола. Уже рассвело. Я замерзла и окоченела, голова болит, когда я сажусь. Кожу покалывает, мне больно при малейшем движении. Колокола эхом отдаются в голове, словно бьются о череп изнутри. Сегодня, должно быть, воскресенье. Может, в церкви будет Гарри, и тогда я расскажу ему о докторе и о том, что сделал Прайс, а потом он найдет нашу девочку и вернет ее мне. Опираюсь на иву и поднимаюсь на ноги. Подол платья волочится по болоту. Тяжелая шерстяная ткань трется о кожу, липнет к ногам. Холодно. Как же холодно.
Я ковыляю к церкви так быстро, как только могу. Спотыкаюсь снова и снова из-за путающихся в ногах юбок. Запинаюсь и падаю лицом в болото. Я так устала. Стоило, может быть, позволить болоту забрать меня. Это было бы совсем несложно. Стоит просто вдохнуть эту воду – и все закончится – все, и я наконец могла бы отдохнуть. Поднимаюсь, отряхиваю платье от грязи, травы и водорослей. Оно такое невзрачное и серое, что грязь на едва можно различить на ткани, да и ему все равно не будет до этого никакого дела. Ему никогда нет дела до водорослей в моих волосах или до пятен грязи на платье. Ему все равно, когда он срывает пуговицы с лифа, когда он покрывает поцелуями мою грудь и поднимает мои юбки.
Эти колокола все не смолкают. У меня уже голова раскалывается. Только бы этот звон прекратился. Ноги застревают в колючках и сплетении корней. Скользят в грязи. При каждом шаге я спотыкаюсь, словно само болото пытается остановить меня. Нет, это не болото, это всего лишь платье. Мне от него не избавиться, только не сейчас, когда колокола зовут меня. Бегу, спотыкаюсь, бегу, спотыкаюсь – и вот я уже за пределами леса.
Солнечный свет. Не ожидала я его, особенно в такой холод.
В церковном дворе никого – никого из живых, по крайне мере. Я переминаюсь с ноги на ногу. Конечности так онемели, что я только слышу глухой стук, с которым они ударяются о землю. Но ничего не чувствую. Возможно, он уже там, сидит, вытянув ноги, с надменным, скучающим выражением лица, как тогда, когда я заглянула в его душу.
Колокола смолкают. На мгновение воцаряется тишина, затем раздается птичье пение, а потом где-то в глубине церкви орган начинает выводить какую-то заунывную мелодию.
Сейчас. Я должна пойти сейчас же. Пересекаю двор, толкаю приотворенную дверь и вхожу.
Орган играет так громко, что бьет меня по ушам. Вслед за мной в церковь врывается холодный воздух. Мертвые листья шелестят у моих ног. Пальцы посинели, они все в грязи. Мои ногти такие грязные, а кончики приобрели сине-фиолетовый оттенок.
Все смотрят на меня. Конечно, смотрят. Меня так долго не было, да и одета я совсем не для церкви, я пришла босиком, а платье перепачкано грязью.
– Гарри?
Я прикрываю руками все еще вздувшийся живот. Мокрое платье такое тяжелое, что липнет к ногам и замедляет мой шаг.
– Где Гарри?
Он должен быть здесь, должен ждать меня. Я оглядываюсь. Все эти бледные лица с пустыми глазами выглядят так странно, они все изумленно разглядывают меня. Доктора тоже нет.
– Где этот доктор? – Я пытаюсь перекричать музыку. – Куда он дел моего ребенка? Мою Вайолет?
Музыка резко обрывается, дребезжащая нота повисает в воздухе. Вокруг звенят крики, злобные вопли, но мой голос громче.
– Где он?
Сзади меня раздается топот, он все ближе и ближе, прямо по плитам с чьими-то именами, которыми вымощен проход к алтарю.
Священник – губы бледны, ноздри сужены – что-то говорит, но его слова тонут в суматохе. Кто-то вцепляется мне в волосы, в плечи. Еще одна рука обхватывает меня за талию, и я падаю, прямо на спину, мне уже не спастись. Последнее, что я вижу, это деревянный свод.
Я просыпаюсь от дождя, который хлещет меня по лицу. Несколько секунд мне кажется, что я на болоте, но нет, я лежу в повозке, которая тащится по дороге. Каждый толчок, каждая выбоина на дороге вызывает тошнотворную боль, она расползается от шеи до плеча и макушки. Прайс говорит с лошадью. Нет, это не может быть Прайс. Прайс ведь…
Тогда кто это? Я вижу только темную тень, призрака. Не могу разглядеть его. Почему я не могу разглядеть его?
Глаза болят, когда я моргаю, но зрение не проясняется. Вокруг все размыто и погружено во мрак.
Лошадь замедляется, затем останавливается. Грубые руки вытаскивают меня из повозки и тащат к какому-то зданию. Оно столь же размыто, как и все остальное, но даже сейчас я понимаю, что это не Эштон-хаус. Ступени другие – более широкие и длинные. Впереди горит свет, и ждут две безликие и расплывающиеся фигуры.
– Где мы?
Дождь бьет меня по лицу. Я моргаю снова и снова, но зрение не улучшается. Расплывающиеся фигуры приближаются и берут меня под руки, едва ли не отрывая от земли. Боль пронзает череп.
– Благодарю, – произносит женский голос справа. – Мы заберем ее.
Они ведут меня к свету. Я спотыкаюсь и оступаюсь на лестнице.
– Это больница?
– Так и есть, – говорит женщина.
– Я здесь, потому что не вижу? – Оборачиваюсь к ней, но мне удается только различить форму ее лица – квадратного и большого. – Что-то случилось с глазами.
– Тебя ударили по голове, – говорит она. – И всего-то. Шишка где-то с яблоко.
Внутри пахнет дезинфицирующими средствами. Значит, все хорошо. Это больница, я здесь для поправки зрения, и только.
За нами захлопывается дверь.
– Здравствуй, Мэри. – Это мужской голос. Я оборачиваюсь на него, но перед глазами все плывет.
– Меня зовут Мод.
– У нее в анамнезе агрессия и вспышки насилия, – говорит он.
– Насилие? Нет, вы меня с кем-то спутали.
– Прежде всего нужно поддерживать ее в состоянии покоя, – продолжает он.
– Да, доктор.
– Вы меня с кем-то спутали. Я должна вернуться туда, на болото.
– Сульфонал трижды в день. – Он не слушает меня. – Паральдегид на ночь. При необходимости – хлораль.
Медсестры отвечают в унисон:
– Да, доктор.
– Вы не понимаете. Мне нужно вернуться туда сейчас же.
Они держат меня так крепко, что в руки словно иголки впиваются.
– Когда твое самочувствие улучшится, Мэри, вот тогда ты сможешь…
– Мое имя не Мэри.
Пытаюсь высвободиться.
– У нее бред, – говорит он. – Острая мания. Паранойя. Сексуальный эксцесс.
– Что? – Кровь стынет у меня в жилах. – Что он сказал?
– Не переживай, Мэри. – У него спокойный, мягкий, сочувствующий голос. – У нас ты получишь самое передовое лечение. Ты поправишься.
– Со мной все в порядке.
Меня оттаскивают от него. Я бью их в голень.
– Со мной все в порядке. – Никак не дотянуться. Не могу попасть пяткой в цель и продолжаю колотить воздух. В груди так тесно, что не получается вымолвить ни слова. – Да выслушайте же меня ради бога!
Меня перекрикивает врач:
– Влажное обертывание! На шесть часов.
– Я ведь всего лишь ударилась головой.
Меня тащат вверх по ступеням. Не на что опереться, пока меня тащат по лестнице.
– Я ведь всего лишь ударилась головой. – Мне выкручивают руки. – Меня зовут не Мэри! Вы меня с кем-то перепутали!
Все попытки вывернуться только причиняют мне боль, так я ничего не добьюсь.
– Я всего-навсего ударилась головой!
Никакой реакции. Меня тащат дальше.
Реву во весь голос:
– Со мной все в порядке!
Меня приводят в большую комнату, где нет ничего, кроме ванны и узкой кровати. По крайней мере, ко мне возвращается зрение – в достаточной степени, чтобы разглядеть множество подбородков под квадратным лицом.
– Теперь я вижу, – говорю я, – так что, пожалуйста, отпустите меня домой.
Возможно, произнесла это мысленно, потому что они, судя по всему, меня не услышали. Меня усаживают на стул.
Одна из них берет ножницы с подноса. Она моложе той, с подбородками, и симпатичная. Она берет копну моих волос и отрезает ее. Потом за дело берутся обе – режут, тянут. Чувствую холодное прикосновение ножниц к коже головы.
– Вши, – хмыкает Подбородок.
Вши? У меня?
С меня стягивают платье и все остальное. Подбородок вытянутыми руками запихивает вещи в сумку, морща нос, словно боится что-то подхватить.
– Грязь.
– Что случилось с твоим ребенком, Мэри?
– Меня зовут Мод.
– Ну конечно. – Подбородок закатывает глаза.
Красотка ловит мой взгляд. Она отворачивается, но мне кажется, что она верит. Думаю, она знает.
– Обязательно скажи врачу, что она рожала, – обращается к Красотке Подбородок. – И недавно.
Симпатичная кивает.
– Где твой ребенок, Мэри?
– Я не знаю.
Почему они так смотрят друг на друга, будто жалеют меня? Мне становится плохо от этого, в глазах жжет. Я отворачиваюсь, смотрю на сумку с одеждой, моей одеждой. Это платье и правда грязное и вонючее, оно затвердело от крови, молока и грязи, так что невелика потеря. Все равно оно мне не нравилась эта колючая шерсть и то, как оно впитывало воду.
Симпатичная медсестра помогает мне залезть в ванну.
– Тебе будет гораздо лучше, как только мы тебя вымоем, вот увидишь.
– Да.
Вода слегка теплая, и через несколько мгновений я начинаю дрожать. Они трут мою кожу карболовым мылом до красноты, ее начнет щипать. Меня поднимают.
– В болоте что-то есть, – произношу я. – Под водой, где холодно.
– Правда? – удивляется Подбородок. – Что же это?
Что это?
– Я не знаю.
И начинаю плакать.
Меня вытирают шершавыми полотенцами, так что кожа едва ли не блестит, хотя в голове какое-то странное ощущение. Комната начинает плыть перед глазами.
– Опля! – Подбородок ловит меня. – Ну же, давай-ка без глупостей.
Они опускают длинные простыни в воду, отжимают их и начинают обматывать вокруг моего тела. Они наматывают их по кругу, пока наконец я не оказываюсь полностью завернута в пеленки, свободной остается только голова.
– Вы не могли бы передать кому-нибудь? Передать, чтобы сходили на болото?
– Конечно, передадим.
Они опускают меня на узкую кровать. Они осторожны, бережно поддерживают голову.
– Передайте, что там в воде что-то есть, что-то под водой, среди водорослей и грязи, в темноте.
Подбородок зашивает простыни, запеленывая меня, как паук жертву.
– Мы ведь обязательно передадим, правда?
Симпатичная кивает.
Я вздыхаю.
– Там холодно, ночью на болоте.
– Да, уверена, так и есть, – поддакивает Подбородок.
– Там небезопасно. – Мои слова эхом отлетают от высокого потолка. Слезы бегут по лицу. – Мне холодно. Поэтому я не могу вспомнить, что там спрятано.
– Холод успокаивает. Доктор желает тебе только добра.
Симпатичная собирает мои волосы в кучу.
– Здесь нет вшей, – удивленно произносит она. – Ни одной, даже гнид нет.
– Раз доктор сказал, что вши есть, значит, они там есть.
Симпатичная опускает взгляд.
– Конечно.
– Вы скажете им, правда? – Мои зубы стучат, и слова звучат как-то странно. – Это важно.
– Конечно-конечно.
– Это правда важно. – Хотя я и сама в этом не уверена. Я вообще больше ни в чем не уверена.
Я просыпаюсь от колокольного звона. Кто-то все бьет и бьет в колокол.
Открыв глаза, вижу длинную комнату, заставленную кроватями – их тридцать, сорок, а может даже пятьдесят. На них лежат, сидят или стоят женщины – старые, молодые и средних лет. Они надевают то, что сложено на их кроватях. Я сажусь. На моей кровати тоже лежит стопка одежды, так что я повторяю за ними. Натягиваю тусклое серое платье. Это то же самое платье, что я носила раньше, но теперь оно чистое.
В комнату входит медсестра.
– Пошевеливайтесь. – Она хлопает в ладоши. – Давайте.
Мы выстраиваемся в линию. Я замыкаю строй, потому что моя кровать дальше остальных от двери и потому что остальные знают, что им делать, а я – нет. У меня кружится голова и болят руки. Поднимаю ладонь, чтобы поправить прическу. Мои волосы. Их нет – абсолютно. Осталась только жесткая щетина.
Больше ни одного обритого человека в комнате нет. Я выглядываю колонну с обеих сторон. Все выглядят нормально. Я такая одна.
Перевожу взгляд на спину женщины передо мной.
Что-то вышито на спине ее платья. Сначала я принимаю это за какой-то узор, но потом моргаю и вижу надпись. Три слова:
Психиатрическая лечебница Анджелтон.


Глава 33

Моя кровать стоит ближе всего к грязному окошку, единственному в палате. Стекло закрыто металлической решеткой, выкрашенной в белый. За окном – сад, деревья, ровные лужайки и цветы. Я толкаю окошко, и оно приоткрывается – достаточно, чтобы впустить немного воздуха. Закрываю глаза и вдыхаю, чувствую густой запах земли, аромат зеленого леса, солоноватой травы.
На мою руку ложится ладонь. Это та симпатичная медсестра.
– Я звала тебя, Мэри, – говорит она. – Ты что, совсем оглохла?
– Меня зовут не Мэри.
Она цокает.
– Тебя ждет доктор, собирайся.
Я стараюсь не отставать.
– Должно быть, доктор понял, что произошла ошибка.
Она не отвечает, но я уверена, что так и есть. Меня выпустят из этого места до конца дня, и я вернусь на болото и найду… что бы я ни искала.
Красивая медсестра ведет меня вниз. На двери висит табличка с золотой надписью «Доктор Уомак». В кабинете тепло и удобно, как в гостиной, в камине горит огонь.
Напольные часы стоят в углу. Маятник раскачивается вперед-назад. Тик. Так. Тик. Так.
Доктор сидит за столом и пишет, низко склонившись над бумагой. У него темные волосы и вощеные усы. Я стою перед ним, сцепив руки перед собой, и изучаю узор на персидском ковре – завитки и цветы, яркие краски. Я жду. Он все пишет.
Его ручка сделана из перламутра. Перо золотое, оно скрипит, когда он водит им по бумаге.
Я переминаюсь с ноги на ногу.
– Мне можно идти, доктор? – спрашиваю я. – Вы сказали им, что меня можно выпустить?
Он поднимает глаза – блеклые, бледно-голубого цвета – и несколько долгих секунд смотрит на меня. Разглядывает мое тело, его взгляд задерживается на двух темных пятнах на платье, где из моей груди все еще сочится влага. Я скрещиваю руки на груди и крепко прижимаю их.
Он изучает свои записи.
– Как ты себя чувствуешь, Мэри?
– Вы и сами видите, как я себя чувствую. – Не могу сказать, что чувствую себя хорошо. Это было бы ложью, учитывая продолжающееся кровотечение, боли, кошмары и прибывающее молоко. – Но я должна вернуться на болото. Я должна что-то спасти.
Он кивает, что-то записывает. Росчерк, еще один, золотое перо летает над бумагой.
Кожа на его макушке розовая и морщинистая. Я и раньше видела ее, такая кожа бывает у младенцев. Я вижу его, вижу, как потеет его лицо, когда он вытаскивает из меня что-то серое.
– Это вы, – говорю я.
Ручка снова летает по бумаге, чирк-чирк-чирк.
Я помню. Теперь я вспомнила.
– Это вы оставили моего ребенка на болоте, среди водорослей, там в воде – моего ребенка.
Он хмурится.
– Твоего ребенка? Нет, Мэри, ты ошибаешься.
Он это сделал. Я вижу, как он кладет ее на болото, вижу ее испуганные глаза, ее черные волосы, вижу, как поднимается вода. Я знаю, это был он. Но нельзя торопиться. Я должна быть осторожна. Если я разозлю его, то никогда не выберусь отсюда.
– Она здесь? – спрашиваю я. – Вы принесли ее сюда?
Золотое перо мелькает над бумагой – чирк-чирк-чирк.
Жалостное хныканье раздается в комнате.
– Вот, – говорю я. – Вы слышите ее? Она же по ту сторону… – Я подхожу к двери. Нет, теперь плач сзади меня. Я поворачиваюсь снова и снова. Плач слышится отовсюду. Молоко поднимается, сочится сквозь ткань лифа. – Она хочет есть. – О, я не вынесу этого. Я падаю на колени. Слезы наворачиваются на глаза. – Пожалуйста, дайте ее мне.
Он вздыхает.
– Нам сообщили, что твой ребенок появился мертворожденным. Он не жил а потому не может плакать.
– Не жил? – Я перевожу дыхание. – Она жила. Она жила здесь. – Кладу руку на свое чрево. – Она пиналась, двигалась и жила здесь.
Крохотные локоточки, ножки и коленки упирались в мое лоно – в них было столько жизни, столько!
Его губы кривятся.
– Ты пачкаешь кровью мой ковер.
Я держусь за стол и поднимаюсь на ноги. Кровь, да. На ковре – кровь. Моя кровь. Я кровоточу с тех пор, как он вырвал из меня живого ребенка.
– Вы убили ее, – шепчу я. – Вы убили моего ребенка.
Его рука замирает. Медленными, четкими движениями он снимает колпачок и с щелчком водружает его на место.
– Тебе придется убрать за собой.
Три шага, и я уже рядом с ним, смотрю сверху вниз на клочок розовой кожи.
– Вы убили моего ребенка.
Он кладет ручку на стол и невероятно медленно поднимает голову. И только затем переводит взгляд на меня. Он не сводит с меня взгляд.
– Ты легко возбудима. – Его голос дрожит, как и можно было ожидать. – Доза хлораля поможет…
– Вы убили ее.
Его губы шевелятся. Шум ударяет по ушам, хотя это ничего не значит. Я бросаюсь на него, но слишком медленно. Он вскакивает на ноги прежде, чем я успеваю добраться до него. Руки обхватывают мою шею, давят и давят, а его лицо становится таким же красным и потным, как раньше.
Очертания комнаты расплываются. Я вижу только пульсирующий и выступающий белый комок на его шее. Руки тянутся к нему. Давлю большими пальцами на шишку все сильнее и сильнее.
Его хватка ослабевает. Колени подгибаются, а я все равно давлю. Его тело обмякает. Он выскальзывает из моей хватки, падает, словно его тело лишилось всех костей. Обрушивается камнем, а я падаю назад. В мою голову впивается что-то острое. Комната наполняется криками.
Меня хватают руки, поднимают в воздух. Они тащат меня прочь, оттаскивают от него.
– Он убил моего ребенка! – кричу я. – Он убил ее!


– Возвращайся, Мод.

У Диаманта бледное лицо, у Такер тоже. Они смотрят друг на друга.

– Это может быть неправдой, – говорю я. – Мои воспоминания. Они могут быть выдумкой.

Диамант бросает взгляд на Такер. Она качает головой, только один раз и едва заметно.

Голос Диаманта мягкий, нежный.

– Вы помните, что произошло после нападения?

– Он заставил меня вычистить ковер и пол под ним, а я все не могла оттереть ее. – Меня охватывает волна дрожи, потом еще и еще одна. – Кровь. Как бы я ее ни оттирала, она не исчезала.

– А затем?

– Он устроил мне обливание. Пятнадцать минут, сказал, а потом была чистка, и я чуть не умерла.

– А потом?

Его не интересует ни обливание, ни коричневая жидкость. Его не интересует кровь.

– Мод?

– Потом я проснулась в своей комнате.

– И с тех самых пор ты была здесь?

– Да.

Тишину нарушает только наше дыхание.

– Теперь все кончено? – спрашиваю я.

– Да-да. Полагаю, что все конечно.

– Раньше я была счастливее, – говорю я, – пока не узнала, что потеряла. Лучше вам было оставить меня такой, как раньше.

– Возможно. – Он трет глаза. – И все же вы излечились, а это значит, что метод работает. Вопрос в том, какую цену приходится за это платить.

– Мод сможет вернуться к прежней жизни, – выдыхает Такер. – Она сможет снова заниматься наукой.

– Да, – с энтузиазмом кивает Диамант, и я киваю, Такер улыбается, и ни один из нас не верит в это. – Вы со всем справились, Мод, – продолжает он. – Теперь вам нечего бояться, все конечно.

Возможно, для Диаманта и Такер все действительно кончено, но для меня это не закончится никогда.

Глава 34

На следующий день кабинет Диаманта выглядит совсем по-другому. Он будто лишен жизни, холоден и сер, прямо как моя комната. В камине не потрескивает и не мерцает огонь.

Он состарился с момента нашей первой встречи. Каким же утомленным он кажется мне теперь. Из его глаз исчез свет, словно кто-то отнял у него все надежды, как и у меня когда-то давно.

За моей спиной с легким щелчком закрывается дверь, и мы остаемся наедине.

Я сажусь на стул, с удовольствием глажу покатые подлокотники из крепкого дерева. По крайней мере, они остались прежними, такими же неизменными и надежными.

– А теперь, – лицо Диаманта расплывается в широкой и неубедительной улыбке, – пришло время для новой фотографии.

Он закрепляет занавеску двумя крючками у стены и ставит перед ней стул.

– Значит, я действительно выздоровела?

– На мой взгляд, вы вполне здоровы.

Он приносит камеру и трехногую конструкцию из-за шкафа.

Я поднимаюсь и сажусь на стул перед занавеской, пока он готовит камеру. Складываю руки на коленях и стараюсь не двигаться, глядя прямо в аппарат. Он думает, что я исцелилась, а значит, нужно вести себя подобающе.

Диамант исчезает под черным покрывалом. На этот раз я не подскакиваю, когда камера взрывается.

– Вы выглядите совсем не так, как в тот первый день, – замечает он. – Вы полностью преобразились.

– Значит, теперь меня отпустят?

Он протирает глаза.

– У моего коллеги нет выбора, ведь он сам объявил вас полностью излечившейся, да еще и в присутствии посетителей.

– Он был в ужасе, когда понял, что сделал. – Мои губы сами растягиваются в улыбку.

– Да. – Вокруг глаз Диаманта проступают морщинки. – Да, это так.

Уомак не отпустит меня. Он найдет повод, чтобы удержать меня здесь. В этом я нисколько не сомневаюсь.

Дверь распахивается, и возникает Уомак – собственной персоной.

– Как я слышал, вы покидаете нас, Диммонд. – Он бросает торжествующий взгляд в мою сторону.

– Нет, – отвечает Диамант. – Я не намерен бросать своих пациентов.

– Понятно. – Уомак делает шаг вперед и медленно и осторожно закрывает дверь.

– Я бы хотел, чтобы вы нас оставили. – Голос Диаманта на удивление тверд.

– Уверен, что так и есть. И с какой стати, хотел бы я знать.

– Прошу прощения?

Уомак усаживается в кресло, раздвигает ноги.

– Вы же проводили сеансы гипноза в присутствии ассистента, в том числе и в комнате пациента?

Диамант хмурится.

– Иногда, действительно. Почему вы спрашиваете?

– С этой… – Уомак тычет трубкой в мою сторону. – Вот с этой сумасшедшей?

– С этой пациенткой, да. – Диамант хмурится сильнее. – Но лишь спустя некоторое время, а затем только…

– Не с другими пациентами?

– Нет, впрочем, не понимаю, какое отношение это имеет к делу.

– И какова же была ваша мотивация? – Уомак насмешливо поднимает бровь.

– Мотивация? – Диамант бросает взгляд на меня. – Из соображений конфиденциальности, само собой.

– Вот как? – Уомак ухмыляется. – Не для того ли, чтобы воспользоваться положением пациентки в бессознательном состоянии?

Кровь приливает к шее Диаманта, краска поднимается к щекам, а затем отступает, его лицо приобретает пепельно-серый оттенок.

– Как вы смеете, сэр! – Его губы белы, как у мертвеца. – Как вы смеете? Я этого не потерплю.

– Остается верить вам на слово.

Диамант откашливается.

– Да, даю вам слово – как врач и джентльмен. – Его кадык прыгает вверх и вниз, пока он сглатывает снова и снова.

– И я даю вам слово, – вмешиваюсь в их разговор я. – Если бы произошло нечто неподобающее, я бы это знала.

Уомак медленно, невыносимо медленно поворачивает голову.

– Имбецилка заговорила. – В его глазах читается угроза насилия, мой пульс учащается. – Твое слово, Мэри, – его губы снова кривятся, – не значит ничего. Оно ничтожно. Ты была в бессознательном состоянии, как это с тобой часто случается. – Он оборачивается к Диаманту. – Если вы будете упорствовать и держаться за свою должность, доктор Диммонд, то вы не оставляете мне иного выбора, кроме как донести мои опасения до членов комиссии. Однако если вы уйдете по собственному желанию, я не буду предпринимать таких шагов.

Диамант кивает с коротким горьким смешком:

– Убирайтесь. Убирайтесь из моего кабинета.

– С удовольствием. – Уомак кланяется и исчезает, не закрывая за собой дверь. Его радостное насвистывание разносится по коридору.

Как Диамант дрожит. Неровной поступью он пересекает комнату.

– Надеюсь, вы понимаете, что ничего дурного между нами не произошло, – говорит он.

– Я бы ни за что не поверила ни одному слову Уомака, – говорю я. – Он убил моего ребенка.

Диамант опускает занавеску, отдергивает ее.

– В то время он работал здесь, Мод. Я проверял.

– Но я видела его.

Я как сейчас вижу его лицо в изножье кровати, от усилия жилы вздуваются на шее, пот катится по нему градом.

– Как вы видели тогда Имоджен за фортепиано в галерее? – Диамант смотрит на меня. – Вы уверены, что это был он? Полностью уверены, вне всяких сомнений?

– Да, – говорю я. Но уверена ли я? Правда? Ведь я и правда была убеждена, что видела Имоджен за фортепиано, хотя это не могла быть она.

Диамант проводит рукой по лбу, оставляя пыльную полосу.

– Он не самый приятный коллега, с которым мне доводилось работать, но – похищение? Удержание в плену? – Он качает головой. – Этому никто не поверит.

Конечно, он прав. Даже если это и правда, все поверят Уомаку, а не мне.

– И мой ребенок не лежит в болоте? И никогда не был в болоте?

– Нет, Мод, не был. – Он встречается со мной взглядом. – Самые яркие и убедительные кошмары являются нам в состоянии лихорадки. Вы были тяжело больны, почти на грани смерти. Вам они кажутся реальностью, но, поверьте мне, это не так.

– Тогда что с ней случилось?

– Думал, вы и сами поняли. Ребенок был мертворожденным. – Он берет со стола метрическую книгу. В ней аккуратным почерком выведено: «Ловелл, Мэри. Мертворождение».

Не могу оторвать глаз от этих слова.

– Тогда где ее могила?

Его лицо кажется осунувшимся и пепельным.

– Боюсь, я не знаю. Мертворожденные… – Грустные глаза Диаманта встречаются с моими. – Их могилы остаются безымянными. Потому нет и записи.

Значит, как и сказал Уомак, она будто и не жила вовсе. Я сжимаю руки до белых костяшек и дышу.

– А Прайс?

Диамант поворачивается к камере.

– Тоже галлюцинация.

Так значит, эта мерзкая тварь еще жива.

– Я не убила его?

– Нет, – бросает он.

Диамант складывает камеру, потом накрывает ее тканью.

Пусть он ошибается. Пожалуйста, пусть он будет неправ.

– Вы уверены?

– Да.

Он все еще возится с тканью, складывает ее то так, то эдак, затем разворачивает, только чтобы сложить снова, в точности как раньше.

– Я часто вижу его во сне, – признаюсь я. – Его руки. – Меня пробирает дрожь. – Я все еще вижу его там, под водой.

– Этого не было. – Он словно бросает эти слова наотмашь. Затем выпрямляется и снова утирает лоб, добавляя еще одну полоску пыли к первой[23]. – Больше не рассказывайте об этом никогда и никому. – Он перестает возиться с камерой, делает глубокий вдох и наконец решается взглянуть на меня. – Обещайте мне.

Я киваю.

– Настало время смотреть в будущее, Мод, – продолжает он. – Прошлое теперь позади, и не нужно больше его тревожить. Перед вами новая свободная жизнь. Вы должны думать о ней.

Свобода? Пока Прайс ходит и дышит на этой земле? Я никогда не буду в безопасности. Никогда.