– И где вы были на этот раз?

– Учились науке, – говорит девочка, вскидывая голову.

– Садись и пей свое молоко. – Миссис Прайс поворачивается ко мне и говорит, понизив тон: – Ты должна уехать сегодня же.

– Когда Имоджен так плоха, а вы измучены кашлем? – Я смотрю на нее с недоумением. – Думаю, что задержусь еще на день-другой, миссис Прайс.

Она уже готова мне возразить, как от нового приступа кашля у нее перехватывает дыхание. Я принимаю решение не ждать, когда к ней снова вернется дар речи, и быстро пересекаю прихожую, чтобы подняться в комнату Имоджен. Дверь беззвучно открывается. Она спит, голова откинута, челюсть отвисла. Любил бы Гарри ее такой? Сверкали бы его глаза неутолимым голодом, взгляни он на ее шею сейчас?

Наливаю немного настойки наперстянки в ее фляжку, затем подхожу к окну и смотрю на серый пустой двор.

– Помните, как мы стояли тогда у этого окна? – говорю я. – Мы с вами – в тот день? В тот проклятый день? – Шезлонг скрипит, когда она шевелится. – Каким обаятельным он был. Каким красивым. – Я вижу его внизу полным жизни. – Вы обещали помочь мне. Помните?

Она стонет, закатывает глаза. Думает, что это все ерунда, пустяки, что все в прошлом. О нет, как бы не так.

– Он не знал, верно? Гарри не знал? Он не увидел моего письма. – Прайс возился с часами в коридоре, делая вид, что не замечает меня. – Прайс отдал его вам. Вы знали о моем положении и не сказали Гарри.

– Не сказала ему? – пронзительным голосом вторит она. – С какой стати мне говорить ему? Думала, что я позволила бы ему тратить свою жизнь на такую, как ты?

– Почему? Почему вы меня так возненавидели?

Она задыхается, отплевывается.

– А сама-то как думаешь? Ты украла его, забрала его у меня – ты, жалкая служанка. – Ее губы кривятся. – О, он продолжал приходить ко мне в постель, когда я позволяла ему. Мужчины – примитивные создания, их тела реагируют, даже когда им того не хочется, но не мое имя он шептал в темноте, не мое имя выкрикивал во сне.

Так значит, он любил меня. Хотя бы что-то.

– Вы держали меня во тьме под замком все эти месяцы. Как вы могли?

Она садится.

– Тебя же кормили, не так ли? – Она не сводит с меня ледяного взгляда с привычным напускным величием. – О тебе заботился врач. Немногие наниматели отнеслись бы к тебе с таким вниманием. Твой неуемный аппетит обошелся мне недешево. Любой на моем место просто отправил бы тебя в работный дом.

Эти слова больше не приводят меня в такое оцепенение, как прежде. Нет, меня охватило странное спокойствие, смирив колотящееся сердце. Вместо него зародилось какое-то еще смутное подозрение.

– Так почему же вы так и не поступили? К чему было держать меня здесь?

Она продолжает смотреть.

– Почему? – Делаю шаг по направлению к ней и еще один, пока она яростно моргает. – Вы хотели украсть моего ребенка, верно?

Она трясет головой. Я хватаю ее за плечи и смотрю ей прямо в глаза.

– Вы хотели украсть моего ребенка. Почему?

Краска сходит с ее лица и губ, уступая место смертельной бледности. Отпускаю ее и делаю шаг назад.

– Да ты хоть можешь себе представить, каково это, – шипит она, – пытаться раз за разом и наконец узнать, что наконец-то зачала дитя? Можешь хотя бы вообразить, какая это радость?

Что это за уловка? Что за новые игры?

– Можешь? – Ненависть искажает черты, уродуя ее лицо. Губы Имоджен дрожат, так что слова сливаются. – И все ради того, чтобы эта мимолетная радость умерла среди окровавленных простынь? – Она сдавленно всхлипывает. – А потом я выясняю, что ты, обычная потаскуха, получила то, что должно было принадлежать мне!

Ее глаза расширяются. Она закрывает рот, но уже слишком поздно. Слишком поздно.

Воцаряется тишина, которую нарушает только потрескивание пламени в камине и тиканье часов.

– Вы украли моего ребенка.

Мой ребенок жив, моя малышка, моя Вайолет. Колени дрожат. Наверное, я издаю какой-то звук, потому что ее голос смягчается и становится тише.

– Ты совершенно непригодна к материнству. Ты должна и сама понимать это.

Нежный голосок разносится по коридору, звучит все ближе. Мое дитя, моя потерянная малышка. Как же я не узнала? Ах нет, ведь я знала! Сердцем я узнала ее с первого взгляда.

Имоджен садится, распрямляет спину.

– Не говори ей.

Я поворачиваюсь к двери. Я вся дрожу. Она не мертва, моя малышка, моя серенькая скользкая змейка – она подросла и стала такой красавицей. И в ней столько, столько жизни!

– Ну и говори, что уж, – шипит Имоджен. – Думаешь, она поверит слову сумасшедшей, которую едва знает, а не слову матери, которую знала всю жизнь?

Конечно же, она права. Сперва она не поверит мне, но со временем…

– Ты готова разрушить ее счастье? – произносит Имоджен.

Могу ли я? Могу ли я сказать ей правду? Времени на принятие решения не остается, потому что в комнату врывается девочка с развевающимися волосами, раскрасневшаяся, в расстегнутом пальто. За ее спиной запыхавшаяся миссис Прайс.

– Там ежик! – говорит ребенок, мой ребенок, указывая на окно. – Там, на улице.

– Тебе запрещено выходить на улицу в темноте, – говорит Имоджен.

– Я не боюсь темноты. – Она мотает головой. – Я уже не маленькая.

– Ты была маленькой, – произношу я, – маленькой прекрасной малышкой. – О, нужно отвернуться, посмотреть на потолок, сглотнуть. – Мне кажется, имя Вайолет идет тебе больше, чем Корделия, – говорю я с улыбкой, хотя сердце готово вырваться из груди. – Как ты думаешь?

Она кивает.

– Красивое имя. – Она кружится, вытянув руки. – Вайолет, Корделия, Вайолет.

– Тебе будет плохо, – с ненавистью произносит Имоджен.

– Корделия, Вайолет, Корделия…

– Она унаследовала твое безумие, – говорит вполголоса Имоджен.

Сколько же в ней радости, сколько невинности. Не могу этого сделать, не могу разбить ее мир. Она останавливается, пошатываясь со смехом из стороны в сторону.

– Я Вайолет, – повторяет она, пытаясь отдышаться, – просто Вайолет.

– Пора в кровать, – отрезает Имоджен. – Уведите ее, миссис Прайс. Вы знаете, как она выматывает меня.

Детский смех стихает.

– Прости, мама.

Мне так и хочется крикнуть ей – не зови ее мамой! Я – твоя мама, я! Они украли тебя у меня. Они сказали мне, что ты мертва. Слова душат меня, они вот-вот сорвутся с языка.

Миссис Прайс уводит ее за руку и тащит девочку из комнаты, и мне приходится ее отпустить. Пока.

– Спокойной ночи, Вайолет. – Ласково смотрю на нее я.

Она оглядывается и улыбается:

– Спокойной ночи.

Когда ночью дом погружается в тишину, я иду к Гарри. Земля еще влажна после дождя, но я все равно сажусь рядом с его могилой.

– Наш ребенок жив, – шепчу я. – Наша прелестная девочка жива.

Дыхание перехватывает. Я не могу перестать плакать.

Как я люблю ее. Сердце со всей силой кричит о любви к ней. Наша малышка, которая была мертва, жива, чудесна и восхитительна, и я не могу потерять ее снова. Нет, больше они не отнимут ее у меня, больше никогда и ни за что.

Глава 39

День ото дня состояние миссис Прайс ухудшается. Приступы кашля душат ее, лицо наливается кровью, а пот катится градом. Вокруг ее глаз залегли глубокие тени, а сами они словно горят огнем.

Каждый день я нахожу все новые письма – то на подносе, то спрятанные где-то поблизости. И каждый день я разрываю их на мелкие кусочки.

– Нужно избавиться от гобеленов, – советую Имоджен. – Плесень вредит легким миссис Прайс. И не на пользу ребенку.

Я живу в постоянном ужасе, что моя драгоценная девочка подхватит какую-нибудь болезнь. Стоит ей кашлянуть – и я дрожу. Имоджен слишком слаба, чтобы спорить. Ей едва хватает сил открыть глаза. О, благословенная наперстянка, не подводи меня и впредь.

Я стою на лестнице и тяну изо всех сил. Угол первого гобелена отрывается от стены, обнажая пятна плесени и зелено-черную слизь. Еще рывок – и он отходит целиком, посылая в разные стороны облачка заплесневелой пыли. Закрываю глаза и задерживаю дыхание сколько могу, но даже несмотря на это от пыли перехватывает дыхание и слезы наворачиваются на глаза. Я с грохотом спускаюсь по лестнице, бегу к главной двери и толкаю ее. Выглядываю на улицу, делаю вдох и выдох, снова и снова.

– Что ты делаешь? – Ее личико выглядывает из-за двери малой гостиной.

– Иди в комнату и закрой дверь, – прошу я слишком резко, потому что уголки ее рта опускаются, и она исчезает.

Позже, когда все гобелены уже убраны, а пыль выметена, я иду в библиотеку и нахожу «Большие надежды». Девочка все еще в малой гостиной, рисует пальчиком на запотевшем окне.

– Хочешь, я почитаю тебе? – спрашиваю я.

Она уже не так доверчива, но все же кивает, а когда она садится ко мне на колени, успокаивается окончательно.

– Не подходи к миссис Прайс, когда она кашляет, – говорю я.

– А почему?

– Потому что тогда и ты заболеешь.

– Но мне от этого грустно. – Краешки ее милого ротика опускаются.

– Я знаю. – Прижимаю ее к себе и целую в макушку. – Я знаю, любовь моя.

Я открываю книгу.

– «Мой отец носил фамилию Пиррип…»

Я читаю ей, пока она не засыпает, а потом – плачу. Плачу, потому что нашла ее, мою Вайолет. Я плачу, пока мои рыдания не будят девочку.

– Что такое? – спрашивает она.

– Я думала, что все потеряла.

– Но ты теперь дома. – Она обхватывает меня и сжимает так крепко, что я начинаю смеяться.

Я утираю слезы и думаю, что эта девочка – единственный человек во всем мире, которому я могу доверять.

Травники рекомендуют разные целебные отвары при таком кашле, как у миссис Прайс, – огуречную траву, розмарин и капусту, но пока что эффекта не дает ни один.

Слезы наворачиваются на милые глазки Вайолет, когда она слышит, как женщина борется за каждый вдох.

– Пойдем на улицу, – предлагаю я. – Там так много дел, я и готова поспорить – из тебя выйдет отличный садовник.

Она улыбается.

– Но я еще маленькая.

– Как раз таким и должен быть помощник садовника.

Она бежит к черному ходу и на какое-то время забывает о миссис Прайс с ее кашлем.

Старый огород совсем зарос сорняками после исчезновения Прайса, который прежде заботился о нем. Девочка щебечет и поет, пока мы вырываем самые буйно разросшиеся сорняки. Я учу ее «Дейзи Бэлл», и мы поем ее вместе во время работы. Даже не помню, когда была так счастлива. А если и была, то это счастье уже в прошлом и забыто.

В следующий сухой день мы вскапываем чернозем, а потом ищем семена во флигелях. Находим помятые бумажные конверты с почти стертыми надписями. И все равно сажаем их.

– Это такое приключение, – радостно обещаю ей я. – Каждое растение будет сюрпризом.

Она осторожно и сосредоточено поливает растения то тут, то там. Солнце разрумянило ее щечки, как же она прекрасна. Как же похожа на своего отца. Как бы Гарри любил ее.

– Весной мы посадим фиалки, – говорю я. – Фиалки душистые, фиалки собачьи и анютины глазки. Эти цветы самые красивые, прекраснее них нет на целом свете.

Она не слушает, а бегает, поливая семена. Теперь мы ни за что не различим сорняки и посаженные растения, но это и неважно. Это занятие приносит радость ей, а значит – и мне.

На следующий день идет дождь. Нескончаемая морось. Вайолет стоит у окна, глядя на пропитанную влагой землю.

– Растениям нужно попить, – объясняю я ей. – Тогда они будут лучше расти.

Она кивает, возвращается к окну и вздыхает.

– Может, еще почитаем?

Она садится ко мне на колени, и я открываю «Большие надежды».

– Мама не научила тебя читать?

Девочка отрицательно качает головой.

– Она говорит, у нее от этого болит голова.

– Вот как. – Значит, она украла у меня ребенка, а потом устала от него. – Ну да ладно, – говорю я. – Тогда однажды научу тебя, и ты сможешь читать самостоятельно.

Она кладет голову мне на грудь.

– Не сейчас.

– Нет. – Я глажу ее по головке. – Не сейчас, но когда-нибудь. Я научу тебя самым разным вещам, покажу тебе удивительные чудеса, которые твой дедушка однажды показал мне.

Голова девочки тяжелеет. Едва я начинаю читать, как она засыпает.

Однажды я расскажу ей правду о ее рождении. Расскажу ей о Гарри, о том, каким он был красивым, каким хрупким и как я любила его, – но не сейчас. Только когда она будет готова. Я целую ее нежные волосы.

– Я люблю тебя, – шепчу я. – Люблю больше жизни.

Как же изменился сад. Прошло всего две недели с тех пор, как мы вырвали первые сорняки и посеяли первые семена, а зеленые ростки уже выглядывают из земли то там, то сям. Вайолет так же неудержима, как и ее отец, постоянно пропадает в лесах и полях, а возвращается вся перепачканная, с очередным насекомым, зажатым в кулачке, чтобы показать мне находку – блестящего жука, паука или гусеницу, а однажды даже безногую ящерку. Она – дитя природы, не болота. Нет, Господи, прошу тебя, только не болота. Там ждет Прайс, его белые пальцы сжимаются и разжимаются, готовые схватить ее за лодыжку и утянуть в трясину.

Лето приходит рано. Май выдался необычайно жарким. Один безветренный, знойный день сменяется другим – и ни малейшего дуновения, ни капли дождя. Каждый день девочка поливает молодые растения, напевая «Дейзи Бэлл» и совершенно не замечая гнетущей духоты.

Болото закипает. В воздухе разлита вонь от гниющих листьев и дерева, разлагающейся плоти. Все окутано смрадом гнилостных испарений. От него не укрыться. Он комом встает поперек горла.

Внутри дома немного легче. Хотя он просачивается и сюда, прокладывая себе путь между окнами и стенами, под дверями.

Примесь наперстянки в флягу Имоджен до сих пор давала хорошие результаты, но теперь она пьет медленно. Иногда у нее случаются истерики. И все же я не зря провела столько времени в приюте. Там меня хорошо научили, как нужно надавить на челюсть, чтобы открыть рот. Способ поистине чудодейственный.

Какая же она сонная сегодня. Ее глаза едва приоткрываются, когда я вхожу. Раздергиваю шторы. Комнату заливает яркий свет.

Она ворчит.

– Ну-ну, время принимать лекарство, – говорю я, осторожно придерживаю голову внутренней стороной локтя и вливаю сиропный эликсир в жадный рот. Она бы выпила все до последней капли, но я отнимаю жидкость от ее губ. – Если выпить слишком много, будет плохо.

Она кивает, покорная, как ягненок.

Бедная миссис Прайс. С каждым днем ее крупное тело усыхает. Ввалившиеся глаза очерчены серыми кругами. Она не причастна к их козням, в конце концов, она была столь же беспомощна, как и я. Новые травы, которые я решаю опробовать, – полынь, росянка, рута, не помогают ей пойти на поправку. Но чай из алтея и валерианы снимает спазмы от кашля и дает ей заснуть.

Свет причиняет ее глазам боль, выносить солнечный свет женщина уже не в состоянии. Она остается у себя в комнате с опущенными занавесками. Живет во мраке, как я когда-то.

Я сижу рядом и кормлю миссис Прайс мясным бульоном. Когда я поднимаюсь, она хватает мою руку.

– Ты добра к девочке, – говорит она, – и ко мне.

– У меня нет к вам вражды, миссис Прайс. Вы не в ответе за поступки вашего супруга или вашей хозяйки.

Она сжимает мою руку крепче.

– Гарри писал тебе. И много писем.

– Он писал мне?

Она кивает.

– Госпожа сказывала, что ты за другого вышла.

– И он поверил?

– Нет, не сразу. Он вернулся, чтоб найти тебя, а когда узнал, что тебя нет… – Ее глаза наполняются слезами. – На болоте его нашли.

Я отшатываюсь. Она ошибается. Должна ошибаться.

– Гарри знал болото, так хорошо знал его.

Она кивает, ее губы дрожат.

– Имоджен сказала, что он умер от болезни.

Миссис Прайс отрицательно качает головой. В ее глазах я читаю правду и отворачиваюсь.

Гарри. Бедный сломленный Гарри. Я смотрю в небо, но у него утешения мне не найти – только не у этих угрожающе багряных облаков с болезненной желтизной, так похожей на серу. Должна была и сама догадаться, когда увидела его могилу. Эту убогую могилу без надгробного камня, ангела, какого-нибудь знака. Неосвященную могилу.

Ложь Имоджен обрекла Гарри на смерть и проклятие.

Глава 40

Я бреду по болоту, называя каждое растение на своем пути, пока наконец не нахожу именно то, что искала. Клобук монаха[24]– его капюшон, словно опущенные веки, скрывает злой умысел. Натягиваю перчатки и срезаю с цветка три шипа.

Когда дом погружается в сон, я на цыпочках прохожу на кухню и ставлю их в вазу. Красота этих цветов ядовита, как и сама Имоджен. Как же это правильно, что они обрели приют вблизи ее постели. О Имоджен, твои грехи настигли тебя. Можно уйти из жизни разными способами, и далеко не все они так же милосердны, как наперстянка.

Погода сегодня прекрасна: тепло, но не жарко, чувствуется нежный, успокаивающий ветерок. Он дует уже несколько дней подряд. После завтрака я сижу в саду. Греться там в лучах солнца просто изумительно. Нужно написать Диаманту и рассказать, как хорошо я теперь себя чувствую и как преобразилась моя жизнь. Он должен обрадоваться.

Самочувствие миссис Прайс несколько улучшилось. Теперь она может выносить солнечный свет и даже понемногу принимает пищу. Я начинаю надеяться, что она идет на поправку, и радуюсь – ведь это обрадует дитя. Лужайка теперь пестреет калейдоскопом красок, одуванчики, ромашки и клевер словно переливаются от радости – в точности как моя Вайолет.

А вот и она, несет показать мне что-то. Рисунок, наверное.

– Что это у тебя, милая? – спрашиваю я.

– Письмо. – Она протягивает его мне.

Я принимаю конверт.

– Мне?

– Нет.

– Тогда… – Я переворачиваю письмо. Оно адресовано доктору Уомаку в лечебнице. При виде этого имени кровь стынет в жилах. Значит, она готова использовать моего ребенка, чтобы избавиться от меня. Я кладу конверт на колени, чтобы девочка не заметила, как дрожат мои руки.

Вайолет скачет по кругу.

– Мама хочет, чтобы я отдала его почтальону, но я не знаю, когда он приходит.

– Конечно не знаешь. – Я заставляю себя улыбнуться.

– Она сказала, что если я передам, мне можно пирог.

– Правда? – произношу я беззаботным тоном. – Как мило с ее стороны. – Я притворяюсь, что задумалась на мгновение, а потом ловлю ее взгляд. – А что если я передам его почтальону и мы ничего ей не скажем? Тогда тебе все равно можно пирог.

– Да! – Она прыгает от радости и хлопает в ладоши.

– Давным-давно твоя мама позаботилась об одном моем письме, – говорю я. – Теперь я должна ее отблагодарить.

Письмо лежит у меня в кармане до конца ужина, я не достаю его, пока не дам Имоджен и миссис Прайс каждой свое лекарство. Они стали такими послушными, что заботиться о них в последнее время гораздо легче. К тому же они практически безмолвны.

Я сажусь на кровать, распечатываю конверт и разглаживаю письмо на коленях. Почерк Имоджен нетверд, а местами его и вовсе не разобрать, адрес написан под сильным наклоном.

«Дорогой Чарльз», – начинается оно.

Так значит, Уомака зовут Чарльзом. Мне сложно представить, что когда-то его крестили и дали ему имя, сложно представить, что когда-то он был ребенком, что у него были любящие родители – по крайней мере, когда-то давно, пока он не вырос и не превратился в чудовище. Переворачиваю письмо.

Прошу тебя, любовь моя, приезжай как можно скорее. Эта девчонка Мод сбежала из лечебницы и прямо сейчас живет здесь, как будто у нее есть на это полное право.
Не беспокойся за ребенка, она счастлива и ни в чем не нуждается, но я сама и моя экономка угасаем с каждым днем. Мне страшно, как бы эта сумасшедшая не задумала убить нас.
Пожалуйста, приезжай и забери ее отсюда. Что бы тебе ни рассказали обо мне и Гарри, ты должен понимать, что это ложь. Неужели ты и правда поверишь безумной, а не любови всей твоей жизни? Мое сердце принадлежит одному тебе, любовь моя, и так было всегда. Ты ведь и сам это знаешь.
Умоляю тебя, не позволь бреду сумасшедшей встать между нами.
Твоя истинная любовь,
Имоджен


Я разрываю письмо и бросаю его в огонь. Желтые языки пламени облизывают бумагу. Она скручивается, темнеет, и наконец от нее остается только пепел.

– Ибо ты уповала на греховность твою, – шепчу я. – Ибо ты сказала: никто не видит меня, но день провозвестников твоих грядет. – Губы сами растягиваются в широкую улыбку. – День провозвестников твоих настал.



Благодарности

Эта книга не была бы опубликована без моего блестящего (и очень терпеливого) агента Виктории Хоббс и фантастического редактора чудесной Розы Ширенберг. Спасибо вам обеим за упорную работу, воодушевление, проницательность и поддержку. Благодарю всех в литературном агентстве A. M. Health и издательстве Welbeck, особенно Александру Оллден, разработавшую обложку, – ее работы настолько великолепны, что дух захватывает.

Отдельная благодарность Диане Пол в больнице Гларнгайд – за такую насыщенную экскурсию по старому зданию лечебницы Анджелтон и по-настоящему ценные подсказки насчет того, как могли бы жить его пациенты. А также сотрудникам архивов Гламоргана в Кардиффе, которые приложили серьезные усилия, чтобы помочь мне, и за это я глубоко им благодарна.

Спасибо вам, Джорджи, Элли, Грейс, Дебс и Гейл, что прочли множество версий этой истории и дали свой отзыв. Не знаю, что бы делала без вас. Спасибо моим друзьям-писателям, которые всегда были готовы поделиться советом, поддержать и быть такими чудесными, прежде всего – Кевину Торну, Керри Фишер, Фионе Митчелл, Луизе Дженсен, Джейн Айзек,

Йэну Патрику, Дэбре Браун, Тине Д’эт, Люсиль Грант, Руби Спичли, Мэдди Плис, Джейн Эйрс, Кристен Хескет, Сюзанне Бэйвин, Кристине Бэнак и Аманде Рейнолдс.

Спасибо вам, Крис, Джо, Стив, и всей моей большой семье – за вашу любовь и поддержку. И, наконец, спасибо моим родителям за то, что поощряли мои интересы, какими бы странными они ни казались, и что давали мне уверенность, которая позволила мне никогда не изменять себе.

Биография автора

Карен Коулс родилась в Таплоу, графство Беркшир, в семье, ведущей не самый оседлый образ жизни. Прогулки на природе с отцом привили ей неугасающую любовь к природе, особенно к диким растениям, насекомым и земноводным.

Карен изучала изобразительное искусство и эстетику в Кардиффе, занимается живописью и скульптурой. В детстве она зачитывалась сказками, мифами и легендами, с которых началось ее увлечение мрачной готической литературой.

Она живет в Уэльсе, вблизи города, где когда-то находились три викторианские психиатрические лечебницы. Их история вдохновила ее первый роман – «Приют гнева и снов».