Прошмыгнув мимо зарослей тростника, я замедляюсь и выглядываю султанку (Porphyrula martinica). Мой отец называл ее прудовой курицей. Никакое чучело не может передать то, как это существо невесомо ходит по кувшинкам и плавающим тростникам. В конце концов, именно затем я и пришла – уловить мякотку лиловой прудовой курицы. Осматриваю каждый куст камыша, дикого риса и сорняка. На мгновение единственный звук, что нарушает тишину, – плеск весла и воды. А вот и камышницы, родичи султанок, плавают вокруг меня. Клювы у них белые, а перья черные, тогда как у султанок синие, фиолетовые и радужно-зеленые. Птицы разражаются кудахтаньем. «Смеются над нами, паршивки», – говорил папа.

«Уходи, – сказала Эстель, – не будешь терять связь с реальностью». И что именно она имела в виду?

Я замечаю среди камыша араму, журавля, что тыкает своим похожим на пинцет клювом в грязь в поисках улиток. Их называют плакальщиками из-за пронзительного звука, который они издают, пытаясь заманить пару в свое гнездо. Звучит почти как детский плач. Я делаю быстрый набросок длинных ног и тонкого изогнутого клюва, пестрых коричневых и белых перьев. Затем плыву дальше.

Делаю еще один поворот и вижу рыбацкий лагерь, похожий на лагерь моего отца, – старое белое деревянное здание на сваях. Однако это не может быть тот самый. Наш давно бы сгнил и упал в воду. Тем не менее я вытаскиваю каноэ на берег.

Вокруг никого. Расположением лагерь отличается от нашего старого места, но я толкаю дверь, и она открывается легко, без скрипа.

На полу веранды блестящий слой краски.

Я иду в переднюю комнату, но слышу что-то позади себя, низкий голос, поворачиваюсь и вижу через экран человека, склонившегося над моим каноэ. Черт, я в его доме, и, если у незнакомца есть оружие, он может меня застрелить на законных основаниях. Как можно тише проскальзываю вглубь, чтобы посмотреть, нет ли кухонной двери там, где располагалась наша. Ступаю на скрипучую половицу, и мужчина вскакивает, глядя в мою сторону. Его белые волосы взметаются.

Тот самый старик с парковки. Я спотыкаюсь, нахожу кухонную дверь и спускаюсь по трем ступенькам на влажный песок. Выглядываю из-за угла дома. Старик вернулся к осмотру моего каноэ, и я не хочу его пугать. Отхожу на некоторое расстояние от стены дома, а затем, чтобы показать, что не причиню вреда, окликаю: «Привет!»

Мужчина быстро распрямляется, его глаза блуждают по всему моему лицу и дальше. Пусть он стар и, возможно, не в себе, но все же крупнее меня.

«Я Лони, маленькая и кроткая», – хочу сказать я.

Он кивает, как будто услышал мою мысль. Когда его лицо расслабляется, у меня возникает то же ощущение, что и раньше, на парковке, как будто мы знакомы. Старик оглядывается на мое каноэ.

– Откуда у тебя этот кусок дерьма?

– Знаю, не самая красивая лодка. Взяла ее в аренду, – улыбаюсь я.

Он поворачивает глаза в мою сторону.

– Сукин сын Адлай Бринкерт всучил тебе этого монстра?

– Его правда так зовут? – Я изучаю лицо старика.

– Ты слышала, что я сказал тебе в прошлый раз, да?

С минуту молчу. «Папаша… в болоте…»

– Ты меня не признала, – рычит старик.

– Нет, сэр.

– Пошли, – говорит он и шагает к дому, из которого я только что улизнула.

Топчусь на месте. Старик придерживает сетчатую дверь.

– Ступай сюда, дите!

– Мне надо… – указываю на каноэ.

– Да никто его не украдет. Заходи!

Поднимаюсь по ступеням как овца на заклание.

Он ведет меня в заднюю комнату с раскладушками, такими же, как в нашем старом рыбацком лагере, и указывает на стену.

– Узнаешь? – В рамке висит карандашный рисунок скопы. – Хранил, все ждал, когда ты прославишься, но чего-то не задалось, а?

Поворачиваюсь и смотрю ему в глаза. Санитар назвал старика Нельсоном. «Спорттовары Нельсона».

– Мистер Барбер?

Он широко улыбается. Сразу за правым клыком не хватает зуба.

– Но никому ни звука, что меня видела. Ни единой душе, слышала? – Старик хватает меня за руку и сильно сжимает. Его лицо вновь выражает тот дикий страх, что я видела на стоянке.

– Хорошо, конечно. – Я поглядываю на дверь. – А почему?

– Они меня убить хотят, вот почему! Слишком много знаю.

– О чем…

– Ты просто хорошенько учись, девочка, и убирайся из города, пока за тобой тоже не пришли. Бороться с ними невозможно! Если попадешься, они начнут с того, что вырвут тебе все зубы. – Он указывает на дырку во рту. – Это их камера пыток. Слишком легко кончить, как мой друг Джордж Вашингтон, с полным ртом зубных протезов. Знаешь, что можно вставлять жучки в пломбы?

– Нет, я этого не знала. Мистер Барбер, помните, на днях на стоянке вы сказали что-то о моем отце, – я сглатываю, – что он плавал…

– Лицом вниз, верно, и тебе лучше ходить и оглядываться, а то…

– Но люди, которые утонули… они разве не должны быть под водой? – Я закрываю глаза, но все же чувствую это – будто повсюду коричневая вода, и тяжесть давит на грудь.

– Да, да, я знаю слухи. Вот что скажу: Бойд хотел покончить с собой не больше, чем я. А я бы не стал так делать! Ведь тогда меня объявили бы сумасшедшим! Нет, это они добрались до него. – Его хватка на моей руке снова становится крепче, а зрачки сужаются. – Как ты вообще меня нашла?

Он сжимает руку так сильно, что мою начинает покалывать.

– Вообще-то, я немного заблудилась. – Я пытаюсь улыбнуться. – Не подскажете, как выбраться из этого болота?

– А. Тебе нужно вернуться к этому негодяю Бринкерту, верно?

Старик наконец меня отпускает.

– Ага. Он дал мне небольшую карту, но… – Я иду к двери, пытаясь вести себя непринужденно.

Он следует за мной до моего каноэ.

– Да это специально, чтобы сбить тебя с толку. Ты послушай меня, я знаю, что говорю. – Он указывает куда-то вдаль. – Двигайся по этой ветке примерно ярдов сто, а затем там есть крошечный узкий проход, с виду будто бы никуда и не ведет. Плывешь по нему и оказываешься в большом старом озере. Пересечешь его, держась примерно на три часа, и увидишь расщелину на берегу. Проплыви через нее, и глазом моргнуть не успеешь, как увидишь впереди пристань Адлая Бринкерта. – Он снова улыбается, показывая темную дырку между боковыми зубами. Потом улыбка исчезает. – Но никогда не возвращайся сюда. И никому не рассказывай о своем папе.

– Чего… чего именно не рассказывать?

– Сама знаешь. – Он прожигает меня взглядом. – А теперь убирайся отсюда.

Киваю и толкаю каноэ к воде. Мистер Барбер идет следом.

– Пока они не украли у меня мой магазин, со мной все дружили. Все.

Каноэ уже почти в воде, и я вхожу и сажусь.

– Никому не доверяй, – говорит старик. – Это мой девиз.

Что-то тлеет в его рассеянном взгляде. Он с силой толкает лодку, и я медленно гребу прочь, но хочу услышать больше. Когда забираюсь на глубину, кричу:

– Мистер Барбер, пожалуйста, расскажите мне, что знаете о моем отце!

– Я сказал брысь! – Он подходит к дому и берет дробовик. Не целится прямо в меня, но баюкает ружье в руках, и я плыву в указанном им направлении к почти скрытому проходу.

Когда же оборачиваюсь, старик все еще стоит, согбенный и настороженный, держа свое ружье и наблюдая за тем, как я пробираюсь сквозь деревья и ускользаю прочь.

Попадаю на открытое озеро, как он и сказал. Несколько крохалей проплывают мимо каноэ на безопасном расстоянии, не обращая на меня внимания. Это одна из птиц в списке Эстель, и я рада отвлечься от мыслей. Кладу весло поперек и достаю свой блокнот, стараясь не упустить из виду расщелину на берегу примерно на три часа. Теперь адреналин поутих, но можно ли верить хоть каким-то словам старика? Я рисую темный округлый гребень крохаля, острый клюв и ярко-желтый глаз. Мой папа называл эту птицу «та, что с прической ирокез».

Стая непринужденно гребет, пока я рисую, и каноэ разворачивается, дрейфуя к мягко шелестящей болотной траве.

Большой всплеск на расстоянии не более шести метров спугивает птиц. Цапля поднимается в воздух, ее испуганные крики похожи на разряды статики. Аллигатор попытался перекусить и промахнулся. Смерть или ее подобие всегда таятся в болоте.

Беру весло и направляюсь к расщелине на берегу. Выданная мне карта похожа на схему капилляров мозга, и вряд ли это озеро в принципе на ней отмечено. Я складываю листок обратно и следую указаниям человека, который водит дружбу с Джорджем Вашингтоном.

«Не заблудитесь!» – крикнул каноист.

«Не теряй связь с реальностью!» – сказала Эстель.

«Никому не говори», – предупредил мистер Барбер.

«Скажи папе, чтобы зашел в гости!» – попросила моя мать.

Мистер Барбер не самый запутавшийся человек во Флориде.

Я следую его указаниям, пока солнце очерчивает золотом тонкие кружевные облака прямо над самыми высокими деревьями. Проходит какое-то время, но я наконец въезжаю в широкий водный путь и вижу магазин каноэ. Бахрома облаков рассеялась полосой серо-голубого пуха, похожего на ворсинки из сушилки, а солнце скрылось за деревьями. Бородатый Адлай Бринкерт ждет в конце причала, конусообразная фигура силуэтом вырисовывается на фоне розового неба. Я точно не дала ему поужинать.

Это был мой самый странный день во Флориде, но я не нашла султанку, так что придется вернуться. Приближаюсь к причалу, ощущая знакомую усталость в спине и руках. Адлай протягивает грубую, сильную ладонь, и я берусь за нее.

9

31 марта

Почти конец моей второй недели здесь. Завтра жильцы въезжают в дом матери. Целый день в душных комнатах мы с Филом и Тэмми собирали вещи, дышали пылью и вытирали грязь со всех углов. Я вымыла пол, пропылесосила плинтусы и смела паутину с каждой оконной рамы. Еще столько всего нужно сделать, что мы даже позвонили Элберту Перкинсу, специалисту по недвижимости, узнать, может ли он попросить жильцов перенести дату заезда. Они сказали нет.

Я на табурете, сжимаю рукой в резиновой перчатке тряпку, протираю кухонные шкафы.

– Хочешь сказать, она ставила грязную посуду в шкафы и никто этого не замечал? Эх-х-х. – Я слезаю с табурета, чтобы прополоскать тряпку.

– Послушай, Лони, мы постоянно убирали за твоей мамой, но не смогли уследить за всеми ее странными привычками, – отзывается Тэмми из-за спины.

Бросаю тряпку в раковину и стягиваю перчатки.

– Правда, Тэмми? А она так ярко расписывает твои странные привычки.

Фил наклоняет голову, глядя на меня.

– Мне нужен перерыв, – объявляю я.

– Да, нужен, – кивает брат.

Снаружи солнце падает на болото желтыми лучами, словно огни софитов. Я лезу в машину, беру альбом для рисования и карандаш, затем иду к моему дубу, касаюсь коры и смотрю вверх. Решение приходит спонтанно, я просто засовываю альбом за пояс джинсов, зажимаю карандаш зубами и лезу наверх.

Хоть я и выросла, все равно помещаюсь на ровном месте, где самая толстая ветка встречается со стволом.

Листья трясутся вокруг меня, тонкие линии собираются на странице: болотная трава гнется на ветру. Далекий вой мотора напоминает рев старого отцовского грузовика. Прежде чем папа стал брать меня на болота, я ждала его здесь, ловя жужжание его маленькой лодки, которое вдалеке было не громче комариного писка.

Он появлялся в поле зрения и снова исчезал за высокой травой, следуя извилистому водному пути, пугая белую цаплю.

Когда отец был уже почти у причала, я слезла с дерева и побежала к нему. Он поймал меня за талию и понес на бедре боком, как мешок с кормом. Сквозь развевающиеся волосы я видела зеленую лужайку.

Он притворился, что шатается, хотя я мало весила. Дома папа поставил меня на ноги.

– Ладно, хватит, мисс Кожа-да-кости.

Мама сошла с заднего крыльца.

– Колючка, – упрекнула она, коснувшись отцовского щетинистого подбородка.

Папа нагнулся и потерся о ее щеку своей.

– Еще скажи, тебе не нравится.

– Иди побрейся, – велела она, пряча улыбку.



С одной стороны моего альбома – болотная трава, белая цапля, лодка, мягко бьющаяся о причал. С другой стороны – ступени крыльца и женская рука на морщинистой щеке. Я засовываю альбом обратно за пояс и сползаю вниз. Вытащив шланг и полив мамины травы, чувствую, что готова вернуться в дом, и поднимаюсь по лестнице в мамину комнату. Сколько же еще предстоит упаковать. Фил стоит у окна и смотрит на болото, и я присоединяюсь к нему.

– Как же тошно, – говорю я.

– Я знаю. – Он кладет запястье мне на плечо.

– Помнишь Арнольда?

– Ты про броненосца? – улыбается брат.

– Он был так счастлив у нас под крыльцом.

– Лони, Арнольд сбежал в лес около двадцати лет назад.

– Он и его потомство, – уточняю я. – Помнишь, как ты таскал туда обогреватель, чтобы согреть Арнольда?

– Мама была не слишком рада.

– Ты решил спалить дом из-за этого уродца? – говорю я маминым голосом.

Мы оба улыбаемся, а потом молчим.

– Похоже, новые жильцы будут хорошо заботиться о доме, – произносит Фил.

Впервые я слышу в его голосе сожаление. Но это ненадолго. Брат убирает руку с моего плеча и поворачивается, и мы возвращаемся к нашим делам.

Днем я настаивала, что надо упаковывать все по категориям и использовать надлежащие материалы, но к шести часам просто сваливаю хлам без всякого порядка, заворачиваю в кухонные полотенца, салфетки и наволочки. Я думала, что раз уж последние две недели мы вычищали дом, то нам осталось упаковать только несколько мелких вещей, но количество предметов, кажется, только растет по мере того, как наша энергия иссякает.

Наконец мы запечатываем последнюю коробку, и вдруг Фил спрашивает:

– Кто-нибудь на чердак заглядывал?

Мы все трое поникаем.

Тащим вниз еще шестнадцать рассыпающихся коробок. К тому времени, когда грузовик и две наши машины забиты до отказа, уже 9:45 и темно. В 10:00 мы подъезжаем к мини-складу, которым предположительно владеет знакомый Фила. Огни сигнализации жужжат от насекомых и освещают гараж по ту сторону прочного сетчатого забора. Никого нет, ворота наглухо заперты.

– Так почему же он называется круглосуточным складом? – уточняю я.

– Ну хранение тут и правда круглосуточное. Просто я думал, что и ворота открыты весь день, – поясняет Фил.

– Твою мать! – Бью по воротам с такой силой, что те трясутся. Моя ругань тонет в шуме проезжающего поезда.

Мимо нас медленно проезжает блестящая черная машина, крутого вида парень с татуировками смотрит в нашу сторону.

– Кто это, черт возьми? – спрашиваю я.

– Не знаю, – признается Фил. – Либо преступник, либо бдительный сосед.

– А во Флориде, – подхватываю я, – даже и не знаешь, что хуже.

Тэмми возмущенно смотрит на меня.

Автомобиль останавливается метрах в ста от дороги, и его огни заднего хода включаются. Каждый из нас забирается в свою машину и трогается с места.

В моем зеркале заднего вида густо татуированная рука высовывается из окна машины, держа что-то длинное и черное. Я молюсь, чтобы это была не винтовка, и жму на газ.

10

1 апреля

Наступает День дурака, и дурацкие розовые пушистые тапки, которые я нашла в гостевой комнате Эстель, тихо шуршат по кухонному полу.

Она привезла меня прошлой ночью в одиннадцать, четыре часа я проспала как убитая и проснулась в три ночи, потому что голова разрывалась от мыслей. Из чисто практических: что делать с мамиными вещами, как объяснить Тео, что в обещанные две недели все не разрешилось, и как успеть нарисовать всех птиц Эстель в срок. Из менее рациональных: что это был за автомобиль у склада, как понять слова из розовой записки «Я должна тебе кое-что рассказать», как быть с непостижимым заявлением Нельсона Барбера: «Бойд не покончил с собой… Они добрались до него».

В четыре часа утра я выхожу в гостиную, перебираю несколько пультов дистанционного управления, пока не нахожу нужный, и тихонечко включаю марафон ситкома «Деревенщина из Беверли-Хиллз» на канале «Ностальгия».

В шесть кипячу воду для чая, а когда возвращаюсь в гостиную, бойфренд Эстель, Роджер, с черной спортивной сумкой стоит у двери квартиры и наблюдает за мисс Джейн Хэтэуэй, которая в форме орнитолога цвета хаки отправляется на поиски дикой кукабарры. У Роджера темные вьющиеся волосы и гораздо больше зубов, чем необходимо обычному человеку. Он ведет колонки для нескольких газет, в том числе для «Таллахасси-Демократ», и его статьи имеют отчетливо ироничный тон.

– «Деревенщина из Беверли-Хиллз»? – переспрашивает Роджер.

– Ага. Зови это терапией для полуночников.

– Ты серьезно? – Он качает головой. – Что за радость смотреть, как кучка деревенщин скачет вокруг и ведет себя по-идиотски?

Замираю. Может, я и избавилась от акцента и теперь мы с Роджером говорим одинаково, но я не люблю, когда северяне перебираются на юг ради теплого климата, а сами не уважают местных жителей. Начинаю цитировать свою статью по основам телевидения для первокурсников:

– Послушай, Роджер, ситком основан на классическом архетипе: чужак в непривычном для себя месте.

– Да ладно?

Прислоняюсь к косяку и завожу одну розовую тапку за другую.

– Видишь ли, зритель идентифицирует себя с жителями Беверли-Хиллз, которые живут по правилам «обычного» мира. Но Джед, бабуля и Элли Мэй обманывают наши ожидания. В итоге мы сопереживаем им, потому что наши собственные культурные нормы оказываются бессердечными и нелогичными.

– Как интересно, – тянет Роджер, поглядывая на часы.

– Да, интересно, ведь мы приходим к пониманию, что наивные, но добрые «деревенщины» куда мудрее, чем те, кто считает себя умным и глубоким.

У него отвисает челюсть.

– Ну ты и загналась в такой час.

Бедняжка, намек прошел мимо него и даже не поздоровался.

– Ну и мне нравится смотреть, как бабуля гоняется за Джетро со сковородкой.

Роджер усмехается, явно думая, что из нас двоих дура именно я. Сонная Эстель появляется в дверях спальни.

– Я в качалку, – сообщает Роджер. – Кхм, Лони, а ты к нам надолго?

– Гм… – Смотрю на подругу. – Не особо.

– Если что, у меня приятель агент, может подобрать тебе квартиру. – Роджер тоже смотрит на Эстель. – Поживешь, сколько надо.

– Квартиру. Спасибо.

Он уходит, а я еще пару часов шатаюсь по дому в розовых тапках. Эстель возвращается в кровать. Когда же подруга наконец снова встает, то спрашивает:

– Хорошо спалось?

– Отлично, – лгу я.

– Я на секундочку, – говорит она и пропадает еще на полчаса.

Эстель возвращается в расписанном вручную шелковом кимоно, с еще влажными волосами. И тут же начинает разбивать яйца в миску.

– Итак, на чем мы остановились?

– Кажется, Роджер боится, что я переезжаю.

– Ты хочешь остаться ненадолго?

– Я планировала вернуться в Колумбию, как только въедут съемщики. Но там еще столько вещей. Не могу просто отдать все одним махом. Сначала нужно перебрать.

– Ага. – Эстель взбивает яйца.

– А помнишь, я рассказывала тебе о том старике, который напал на меня на стоянке у Дворца престарелых? Я узнала, кто он. Это Нельсон Барбер! У него даже сохранился набросок, который я нарисовала в детстве. Я бы даже сочла мистера Барбера милым, если бы он меня так не пугал. Взял и прямо сказал мне: «Я не думаю, что твой папа покончил с собой». Конечно, еще он бормотал что-то о теориях заговора и почему-то о… зубах Джорджа Вашингтона.

– Чего? – переспрашивает Эстель, выкладывая на тарелку еще шипящий омлет.

– Ну, он вроде как заговаривается.

Подруга кладет на стол две салфетки и машет мне, чтобы я села.

– Кстати, о разговорах. Я спросила маму, не помнит ли она какую-нибудь Генриетту.

– И что?

– Она долго рассказывала о других матерях наших знакомых, но никакой Генриетты вроде не было, – качает головой Эстель.

– Вообще, и Тэмми ту леди не узнала, значит, Генриетта нездешняя. Все женщины в Тенетки ходят к невестке в салон. Но раз Генриетта может сказать что-то новое о папе, мне стоит ее найти.

Дверь в квартиру открывается, и Роджер бросает свою спортивную сумку в прихожую.

– Готова? – спрашивает он.

Смотрю на Эстель, потом снова на него. Я только что откусила первый кусочек изысканного сыра фонтина и омлета с зеленым луком и сейчас переложила его за левую щеку.

– Кто, я?

– Ага. Чарли сейчас на месте, но в полдень уже уходит.

– Роджер, она ест, – упрекает Эстель.

– Когда вернемся, сможешь разогреть завтрак в микроволновке, – парирует он.

Я проглатываю пушистый кусочек омлета, который уже никогда не будет таким нежным, как с пылу с жару.

– Погоди. Кто такой Чарли?

Чарли оказывается другом Роджера, трудится агентом по недвижимости и показывает мне чистую, частично меблированную двухкомнатную квартиру в здании в двух кварталах от дома Эстель. Говорит, что я могу арендовать жилье минимум на две недели. Выходит дешевле, чем одна неделя в отеле, поэтому я соглашаюсь и выписываю чек.

Да, решение спешное, но оно спасет меня от проживания в домашнем офисе Роджера или, того хуже, у Тэмми и Фила.

Наличие пары комнат, куда можно приткнуть оставшиеся коробки с мамиными вещами, также избавит меня от необходимости стоять под голой лампочкой в страшной, изолированной мини-клетке с отсеками «Оставить», «Выбросить» и «Отдать».

Вчера я сказал Тэмми: «Надо сохранить то, что мама может счесть важным».

Она просто молча посмотрела на меня.

Я тащусь обратно к Эстель за сумкой, а оттуда звоню Тео на мобильный. На заднем плане смеются и кричат дети. Шеф проводит воскресенье с внуками, а я его отрываю.

– Тео, – говорю я непринужденно, – как хорошо, что я тебя поймала. Слушай, знаю, я обещала, что разберусь за две недели…

На другом конце тишина.

– Но тут возникли сложности, и потребуется еще…

– Сколько еще дней?

– Думаю, семь. Если ничего не помешает, возможно…

– Еще семь дней, – повторяет он.

– Как там наш лесной проект?

– Продвигается без твоего участия.

– А.

Повисает тишина. Затем я спрашиваю:

– А как там… Хью?

– Продвигает… уплотнение.

Хочется узнать подробности – и в то же время нет.

– Дедуля, идем! – кричит малыш на заднем плане.

– Что ж, похоже, тебе пора, Тео. Жди меня девятого апреля, через неделю. Ладно, пока! – Смотрю на Роджера, который маячит поблизости, пока я набираю номер брата.

Через час Фил и Тэмми прибывают на грузовике и другой мощной машине, и мы втроем перевозим все в мою «меблированную» квартиру, где только голая кровать, кресло с узором «огурцы» и шаткий кухонный стол.

Расставив все коробки, Фил вытаскивает из заднего кармана маркер и нумерует каждую по порядку. По мере того как увеличивается число, растет и мое раздражение. Когда мы доходим до тридцати одного, Тэмми, пусть и забрала все, что хотела, согласно своей драгоценной описи, начинает рыться в вещах – вдруг упустила что-то хорошее.

На прощание она говорит: «Хорошо тебе провести время с барахлом!»

Невестка уходит, а Фил спускается вниз за последней коробкой. Я сижу на двухместном диванчике и вспоминаю, куда же засунула простыни. На кухонной стене висит желтый дисковый телефон с проводом, ведущим к старинному автоответчику. Я встаю, поднимаю трубку и слышу гудок. Надо уточнить, что с меня не взимают плату за эту линию.

Входит Фил с последней коробкой.

– Все! – Он достает свой маркер и с улыбкой объявляет: – Тридцать два!

Брат, вероятно, не понимает, что на самом деле коробок сорок две, ведь еще десять с книгами лежат в Музее науки Таллахасси. Иначе бы с ума сошел от несостыковки. Он вытирает лицо рукавом. – Ну что, увидимся в четыре?

– В четыре? Ой… верно… Барбекю… Я приду, – обещаю я.

Подхожу к окну и наблюдаю, как брат широким шагом идет по улице. Засранец только что бросил меня разбираться с тридцатью двумя коробками хлама, а я все равно не могу дождаться, когда пойду к нему на барбекю.

11

По пути к Филу заезжаю в больницу. Мы все вчера были так заняты домом, что никто не пришел к маме, а кто-то должен навещать ее каждый день. Она до сих пор не привыкла к тому, что вынуждена жить здесь, а как иначе? Среди коробок обнаружилась книга о травах, в ней есть несколько легких стишков, вдруг мать сумеет их запомнить.

– Мама, – говорю я. – Посмотри, что я нашла!

Она глядит на книгу. С тем же успехом я могла предложить ей свод законов Хаммурапи.

– В ней есть стишки о растениях и их особых свойствах, – продолжаю я.

Ни проблеска интереса. Прическа, которую Тэмми так тщательно уложила, с одной стороны примялась.

Я открываю книгу.

– Помнишь этот? Его написала знаменитая Анонимус.

Никакой реакции. Читаю вслух:

Лимонник развеетЗаботы, печали,Он сердце взбодрит,Чтобы вы не скучали.

Мама одними губами повторяет за мной последнюю строчку и кивает. Я втягиваю воздух. Похоже, стихи затронули те струны ее души, до которых не достучались иные воспоминания. Переворачиваю страницу.

– А вот про шалфей. Я знаю, что у тебя в саду огромный участок шалфея.

И читаю:

Шалфей наш –  мудрая трава,Он счастье бережет.И кто хранит свой буйный сад,Забытым не умрет.

– Ну мы-то с тобой знаем, что это не так, – кисло говорит мать и смотрит прямо на меня.

Вся радость от книги испаряется.

– Ладно, мам, мне пора.

Я не вру. Мне и правда надо к Филу.

– Ненадолго ж ты заскочила, – хмурится она.

По пути к дому Фила в Спринг-Крик я встречаю жемчужно-розовый автомобиль, едущий в противоположном направлении. Генриетта! На следующем перекрестке делаю разворот и пытаюсь ее догнать. Наконец машина останавливается на пыльной заправке, а я подъезжаю с другой стороны. Выходит длинноволосая девочка-подросток – может, внучка?

– Это машина Генриетты? – спрашиваю я как бы невзначай.

– Кто такая Генриетта? – Она смотрит на меня как на чокнутую.

– Не знаю, твоя бабушка – или тетя?

– Тетя? – фыркает девушка. – Мадам, вы, так понимаю, здешняя?

– Да, а вы? – Я решаю не реагировать на «мадам».

– Я из Нью-Джерси. Дорогу не подскажете? Мне надо в Фернандина-Бич, а GPS-сигнал не ловит.

Достаю из бардачка карту Флориды.

– Ой, надо же! – восклицает девушка.

– Что такое?

– Да я и не знала, что кто-то эти штуки еще использует.

«А чего ж ты, такая современная, заблудилась?» Объясняю бедняжке, куда ей ехать, чтобы погулять на весенних каникулах, а сама украдкой посматриваю на машину и даже обхожу ее, чтобы взглянуть на номерной знак, как только девушка трогается путь. Нет, правда Нью-Джерси.



Из-за своей не очень стремительной погони и работы доброй самаритянкой я опаздываю на барбекю. Ближе к дому Фила миную большую расчищенную территорию с белым и серым песком. Все деревья вырублены и свалены в тлеющие кучи.

Этот распространенный во Флориде подход «резать и сжигать» мне сильно напоминает «изнасилование и грабеж». Метр зеленого дерна граничит с участком у дороги, через равные промежутки растут молодые пальмы. «Скоро открытие!» – гласит знак. Виллы Хармони, Белкрест Эстейтс… Как ни назови, суть одна: загубленная природа и еще более уродливые дома из гипсокартона. Правительство штата словно решило в «Монополию» сыграть. Я ускоряюсь и сворачиваю, чтобы разминуться с мертвым опоссумом, его красные внутренности торчат и блестят. Слева от меня – природный заповедник Уэст-Палм-Бич.

Подъезжаю к воротам на территорию.

– Я к Марроу, – говорю я охраннику в форменной шляпе, и он поднимает черно-белый шлагбаум. Все таунхаусы похожи друг на друга, но Тэмми повесила на дверь вышитый карман, в котором лежит приземистый карандаш и блокнот. Над ним красуется веселый стишок: «Коль дверь не открыли – то нас дома нет, оставьте записку, мы шлем вам привет!» Четверо крошечных человечков машут рукой из маленькой моторной лодки.

Я стучу, и, когда Фил открывает дверь, на улицу вырывается прохлада кондиционера. Брат в красном поварском фартуке держит тарелку с сырыми гамбургерами того же цвета, что и опоссум на дороге.

– Заходи, Лони.

Я колеблюсь и думаю: что со мной не так? Мой красивый, опрятный брат приглашает меня в дом. Мне полагается радоваться.

– Я как раз собирался бросить их на гриль, – говорит он.

Мы проходим через гостиную мимо столика с разложенными на нем веером журналами и направляемся к сияющему зеленому прямоугольнику прямо за раздвижной стеклянной дверью. Та отползает в сторону со звуком открывающегося шлюза, и мы снова оказываемся в ярко освещенном помещении.

Друг Фила, адвокат Барт Лефтон, сидит за пластиковым столом с бутылкой пива и улыбается своей широкой фальшивой улыбкой. Полагаю, Филу нужен был буфер – брат просто не мог остаться со мной наедине.

За ними поднимается дуга воды. Бобби и Хизер в купальных костюмах бросаются на голубые пластиковые горки.

– Привет, тетя Лони! – машет рукой Бобби, пока Хизер съезжает вниз. Он розовощекий и мокрый. Я бы хотела присоединиться к нему и его сестре, прыгать в воду, которая разлетается алмазными каплями и падает на мокрую траву.

Хизер доезжает до дальнего конца горки, встает и зовет меня, темный локон прилип к щеке и тянется ко рту. Шесть с половиной лет назад, когда Фил с тогда еще своей девушкой учились в старшей школе и Тэмми забеременела, я подумала, что будущему моего брата конец. Но сидя в округе Колумбия, я могла лишь дымиться от злости. После рождения Хизер я приехала сказать им обоим все, что думала. Но эта малышка схватила меня за мизинец, и весь мой гнев испарился.

Бобби раз за разом отважно ныряет на поверхность длинного голубого полотна. Мясо на гриле брызжет и дымится.

– Где, говоришь, Тэмми? – спрашиваю я.

– На скрапбукинге, – отвечает Фил и поворачивается. – Как они это называют, Барт, вечеринка по обрезанию?

– Ага. – Они смеются, как шестиклассники.

Фил понимает, что я представляю все буквально.

– На самом деле по обрезке. Они обрабатывают фотографии и помещают их в специальные альбомы. Джорджия, подруга Барта, тоже так делает.

– Ага, все свободное время на это убивает, – подтверждает Барт.

– Тэмми приводит в порядок кое-какие мамины старые альбомы, – сообщает брат, стоя вполоборота.

– Тэмми забрала альбомы?

Фил звенит лопаткой.

– Не злись. Мы сделали для тебя копии. – Он переворачивает бургер, и пламя на гриле вздымается. – Вчера она наткнулась на газетные вырезки, которых я никогда не видел. Они были в папке в конце альбома. Хочешь посмотреть? – Брат протягивает мне лопатку. – Пригляди минутку за мясом. И еще надо будет поговорить о деньгах. Новая разработка. – Он исчезает за раздвижным стеклом, оставляя меня снаружи с Бартом. Втыкаю угол лопатки в мясо.

– Лони, ты же без пива! – замечает адвокат.

– Все в порядке.

– Ничего подобного. – Он уходит в дом.

Дети бегают, катаются и смеются. Барт выходит с тремя бутылками пива, а Фил следует за ним с парой папок, забирает у меня лопатку и бросает бумаги на стол.

Барт подносит холодное пиво ко лбу, потом к виску, закрыв глаза от удовольствия.

Я беру верхнюю папку. Вырезки старые и перемешанные, Тэмми такое в свои альбомы взять побрезгует. Первый заголовок гласит: «Офицер охраны дикой природы Бойд Марроу спасает раненую птицу». На снимке мой отец стоит у ствола ниссы. Трудно сказать, но, вероятно, он как-то помог белому ибису. Фото мелкое, но папа улыбается. Я слышу слова Нельсона Барбера, как будто он заглядывает мне через плечо: «Видишь? Бойд не стал бы себя убивать».

Перехожу к следующей вырезке: «Местная студентка заработала стипендию».

Боже, ну и картина. Я в старших классах выгляжу так, будто у меня совсем нет осанки. Мои длинные волосы свисают по обе стороны лица, как едва приоткрытые занавески, и я сутулюсь, как высокая девушка, пытающаяся подстроиться под маленького парня. Моя мама, примерно такого же роста, стоит прямее. Она обнимает меня за плечо, но я дуюсь, отодвигая грудную клетку как можно дальше от нее, чтобы между нами был промежуток.

На следующем написано: «Аисту шторм не помеха» – и ниже более мелкими буквами: «У местной пары родился ребенок-торнадо». Мой отец держит Филиппа, здорового и крупного, но все еще запеленатого, перед поваленной сосной в нашем дворе. Мой брат родился без помощи врача или даже акушерки. Лишь позже я узнала, что низкое давление во время торнадо может вызвать ранние роды. А тогда я была напугана шумом ветра, криками моей матери и слизистой, воющей тварью, которая вышла из нее. Но я сделала то, что мне сказали, принесла полотенца и леску, чтобы перевязать пуповину. Как только ветер утих, я пошла через затопленный сад в поисках окопника, смешала измельченные листья с маслом, как велела мама, а потом стояла и смотрела, как она растирает мазь по крошечному телу, прежде чем запеленать его в большую фланель. Потом мы пробрались через упавшие ветки к грузовику. Отец нес ребенка и поддерживал маму. Никогда не видела ее такой слабой. Я села в такси, и папа передал мне Филиппа, осторожно положив головку на сгиб моей руки. Весь ухабистый и заваленный путь к больнице я смотрела на это существо, которое пришло в мир слишком рано, и молилась, чтобы оно выжило.

– Тебе как сделать мясо, Лони? – спрашивает брат.

Поднимаю голову и смотрю на слишком яркий огонь барбекю. Фил ждет ответа, даже не представляя, что предшествовало этому до боли обычному дню.

– Прожарь полностью.