– Сюда, – отвечает Художница. – В этот дом. В эту комнату. Тогда она, естественно, выглядела по-другому. Более пустой. В ней были только эта кровать и те коробки.

– Коробки пустые? – Я представляю, как Художница стоит посреди комнаты: белые стены, солнечный свет и картонные коробки.

– Нет. В них были… принадлежности. Художественные принадлежности. Все было запаяно в прозрачный пластик. Краски, карандаши, маленькие тюбики с разноцветной глиной. И холст на мольберте, он уже был установлен. Ждал меня.

– Наверное, это было красиво… Ты обрадовалась?

Я улыбаюсь ей, но она смотрит в телевизор, где мелькают яркие цвета. Наши тела соприкасаются: мое колено – на ее бедре, ее рука – под моей головой, но я вдруг чувствую, что на самом деле мы ужасно далеки друг от друга. Тут Художница поворачивает голову и улыбается, и я думаю, что, возможно, расстояние не такое уж непреодолимое.

– Я не обрадовалась, – говорит она. – Я испугалась. Я все это возненавидела. Я целых два месяца провалялась в кровати, глядя на холст.

Я перевожу взгляд на мольберт и представляю, как он стоит посреди пустой комнаты. До того, как здесь появился рояль, удобный диван, бесформенные статуи и лампы. Наверное, белый холст мерцал в темноте.

– Я легла в кровать и уставилась на него, а когда проснулась, он ждал меня. Мы провели много времени, глядя друг на друга.

– Почему ты ничего не писала?

– Пыталась, – с болью в голосе говорит она. – Пыталась. Я достала краски. Я встала перед ним. Но не знала, откуда начать. Мне не нравилось все. Все было такое, что и говорить не стоит.

– А что было дальше?

– Не знаю, – говорит она. – Однажды я просто написала. Не помню что, но краска пахла приятно.

– Тебе до сих пор бывает страшно? Начать?

– Нет, – со странной резкостью говорит Художница. – Нет. Просто холст мне больше нравится, когда он пустой. Потому что на нем может быть что угодно. Гора, или замок, или скала, или твой сон, или какие-то формы, которые отлично выглядят, если их расположить правильно…

– Ну, – говорю я, думая над этим. – Холст может быть чем угодно, пока ты не начинаешь писать на нем. Тогда он становится чем-то одним.

Она качает головой:

– Он все равно продолжает меняться.

Что-то в нашем разговоре нервирует меня, но я не понимаю почему. Мгновение размышляю над этим, а потом говорю:

– А что ты делаешь, если картина написана наполовину, и ты вдруг понимаешь, что есть ошибка? Что все сплошная ошибка? Ты останавливаешься?

– Нет, – говорит она. – Просто продолжаю. Или пишу что-то поверх. Это нормально – делать ошибки.

– А что, если вся картина – ошибка? Или ужас? И что чем больше ты работаешь, тем хуже она становится?

– Ну, такое бывает. Но какова альтернатива? Оставить холст пустым? Или незаконченным? Понять, плохая картина или хорошая, можно только после того, как ты ее закончишь. И вообще, что такое плохое или хорошее в искусстве?

Я морщусь и думаю над этим. Вероятно, лицо мое при этом выглядит странно, потому что Художница смеется и чмокает меня.

Удивительно, как быстро я привыкла к поцелуям и стала воспринимать их как нечто естественное.

– А что ты будешь писать дальше? – спрашиваю я у нее. – Ты будешь писать меня?

– Автопортрет? – она усмехается.

Я мрачнею.

– Это не будет автопортрет. У тебя другие глаза.

– Тебе нравятся мои глаза? – спрашивает Художница и хлопает ресницами для пущего эффекта.

Она шутит, но я совершенно серьезна.

– Ужасно. Они прекрасны.

– Просто цветные контактные линзы, – тихо говорит она, внимательно наблюдая за мной.

– Знаю, – говорю я, хотя сомневалась в этом до тех пор, пока она не призналась. – Они делают тебя другой.

– Отличной от Лалабелль?

– Отличной от меня, – говорю я и, косясь на нее, добавляю: – Мне нравится, что я отличаюсь от тебя. Мне нравится, что мы не одинаковые.

Я опасаюсь, что Художница обидится, но она просто улыбается.

– Мне тоже.

– Эй, – говорю я, вдруг вспомнив, о чем хотела спросить ее вчера, – Лалабелль говорила мне, что ты была первой, кого она создала. Это правда?

Ответить ей мешают заказы с едой, доставленные одновременно пятью курьерами. Мы торжественно забираем пакеты из коричневой бумаги, затем раскладываем еду на кровати и откидываемся на подушки. На тарелках Художницы рисунок в виде веточки ивы, и я принимаюсь за роган джош[15], овощной суп-пюре и хрустящую жареную капенту[16]. Еще я, по настоянию Художницы, съедаю кусок пиццы пепперони.

Она наблюдает, как я ем, и каждый раз, когда я пробую что-то новое, спрашивает:

– Ну что? Нравится?

В течение следующего часа мы выясняем, что мне нравится карри, те блюда, которые поострее, но не пересоленные. Я предпочитаю баранине что-нибудь похожее по консистенции на брокколи и в восторге от бабл-ти. Я говорю ей об этом, и Портрет вне себя от радости.

– Серьезно? – говорит она. – А я его терпеть не могу!

Мы улыбаемся друг другу. Для нас это становится игрой – выяснить, в чем мы расходимся. Начинаем с еды, потом переходим к природе, потом к городу, к животным, к музыке и к абстрактным понятиям.

– Голубой, – говорит она. – Бороды. Голуби. Удача.

– Нравится, – говорю я. – Бороды не нравятся. Голуби мне по барабану. Я не верю в удачу.

– А я верю, – серьезно говорит она. – Я верю в удачу.

В какой-то момент мы понимаем, что наелись до отвала. Художница встает, чтобы разложить остатки по маленьким пластиковым мисочкам, а я остаюсь на сбитых простынях и размышляю.

Я понимаю, что время почти на исходе. Художница наверняка знает это тоже, потому что, когда она возвращается, садится на край кровати и смотрит не на меня, а в мансардное окно.

– Почти семь, – говорит она. – Мы весь день провалялись в кровати.

– Ты закончила картину, – говорю я. – Начнешь новую?

– У меня есть время? – спрашивает она. Я перевожу взгляд на ее руку, которая лежит на белой простыне.

– У меня осталось еще четыре, прежде чем я займусь тобой.

– Тогда тебе лучше ехать, – тихо говорит Художница. – Я подберу тебе кое-какую одежду.

Она хочет встать, но я хватаю ее за руку.

– Послушай… если к тому времени, когда я вернусь… если тебя не будет на месте и я не смогу узнать, где ты…

– Я буду ждать тебя, – с ожесточением говорит она. – Я же обещала, ты забыла?

Я тяжело сглатываю. Я не знаю, почему она не хочет облегчить мне жизнь. Я не знаю, почему она отказывается сбежать. Я могла бы гоняться за ней до конца наших дней. И тогда наши жизни были бы долгими, и даже если б нам не довелось жить вместе, мы все равно виделись бы время от времени. На расстоянии.

Она подводит меня к своему шкафу и позволяет выбрать одежду. У меня впечатление, будто я роюсь в детской коробке, куда для игры сбросили обноски и маскарадные костюмы. Здесь больше шарфов, чем носков, и подавляющая часть предметов заляпана краской. Наконец я нахожу под длинным бархатным плащом потертые джинсы с высокой талией. На задних карманах вышиты какие-то насекомые; судя по тому, как лежат стежки, вышивка сделана вручную. Еще я достаю белую жилетку и рубашку на пуговицах и с цветочным рисунком, от которого начинается головная боль.

Я не узнаю ни одну фирму. Мне интересно, Лалабелль тоже их не узнала бы? Или я уже утратила какие-то ее знания? Она никогда не надела бы такую уродливую рубашку. Из-за этого та вызывает у меня сильнейший всплеск восторга. Когда смотрю в зеркало, я кажусь себе и чуть-чуть чужой, и той же самой, только в другой одежде.

Самую большую разницу вносят заклеенный подбородок и перевязанная рука. И, естественно, мой поврежденный глаз. Я кручу головой из стороны в сторону, изучая его в зеркале. Синяк сошел, зато осталось шероховатое пятно, которое тянется от скулы к брови. Сама радужка по-прежнему коричневая, что, как ни странно, приносит мне облегчение. Иначе я бы была копией Художницы.

Мне немного грустно вспоминать, когда я впервые разделась догола перед зеркалом: я тогда была свежей, новой, нетронутой. Единственное, что осталось неповрежденным, – это лак для ногтей цвета электрик. Вернее, то, что от него сохранилось.

Я смотрю на остатки лака, все еще цепляющиеся за мои ногти, и тут мне в голову приходит одна мысль.

– Как ты думаешь, почему они синие? – спрашиваю я у Художницы, которая стоит позади меня и смотрит на мое отражение. – В чане мои ногти были не синие.

– Может, их покрасила Лалабелль после того, как тебя достали…

Я думаю о стеклянном столе на балконе и о Лалабелль в белом махровом халате. Вспоминаю, как она крутила мои руку. Ждала, когда я проснусь, чтобы можно было рассказать мне о ее фильме. Меня передергивает.

– У тебя есть смывка для лака? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Художница. – Но у меня есть другие цвета.

Вспоминая о Попутчике в темной коже и с подводкой для глаз, я выбираю черный. Художница красит мне ногти, и у нее получается неаккуратно. Лак смазывается и попадает на кутикулы. Она работает сосредоточенно, высунув кончик языка и сведя на переносице брови. Закончив, принимается дуть на ногти, чтобы лак побыстрее высох.

– Что скажешь? – с тревогой спрашивает она.

– Идеально. – Я знаю, что пора уходить.

Я стою на тротуаре, прижимая к груди папку и деньги, которые Художница дала мне, чтобы оплатить проезд. Близится вечер, и птицы поют громче, чем обычно. Я глубоко вдыхаю теплый воздух. Когда вокруг все тихо, город пахнет хорошо. Я с сожалением осознаю, что так и не узнаю, какой была вдохновляющая цитата на сегодняшний день. Мне становится грустно, но не очень.

Я уже собираюсь тронуться в путь, когда дверь позади меня открывается. Я оборачиваюсь и вижу Художницу. Вид у нее полубезумный. Она сует мне что-то – это свободная коричневая куртка с потрепанными шерстяными рукавами и воротником.

– Вот, – говорит Портрет. – Если ты замерзнешь. Я положила в карман твои сигареты.

Я надеваю куртку. Она тяжелая, от нее пахнет краской и крепким кофе. Она мне велика, поэтому я подворачиваю рукава. Из-за моей руки мне помогает Художница.

– Спасибо, – говорю я – просто не знаю, что еще сказать. – Спасибо. Она мне нравится.

Быстро целую Художницу. Это нервный поцелуй, и приходится он на ее щеку, а не на губы. Она улыбается в ответ. Мне неловко, поэтому я откидываю волосы. Мы обе смеемся. Мне действительно пора.

До следующего Портрета ехать на автобусе. Я сижу в задней части салона, у окна, и просматриваю досье.



РЕГИСТРАЦИОННЫЙ КОД: ПРОКЛ78960613

ТИП СТАНДАРТНЫЙ (любые отклонения, косметические или иные, отсутствуют)

МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ: Шалот-стрит, «Башня», квартира 3.

КОНТРОЛЬ: Ежегодный (низкая степень риска, сидячий образ жизни)



Несет ответственность за поддержание присутствия в онлайне.

Примечание: Не прикасаться к компьютеру. Для проведения операции срочно выдвинется группа.



«Будь с ней мила, – написала Лалабелль, – ей было нелегко».



Это странное выражение сострадания и вселяет тревогу, и кажется необоснованным. Я даже не знаю, что буду делать, когда найду ее. У меня нет пистолета.

Я не представляю, какова система. Я все еще задаюсь вопросами, когда автобус высаживает меня на углу торгового комплекса.

Путешествие было долгим, поэтому здесь я совсем не чувствую себя в Баббл-сити – во всяком случае, в том городе, по которому привыкла ходить Лалабелль. Куда ни глянь – одни пустые парковки и мегамоллы с заклеенными витринами и пожелтевшими рекламами. Все это накрывает тень от эстакад наверху. Мне вспоминается фильм про зомби, в котором Лалабелль играла главную роль, – под ногами мусор и битое стекло. Я рада, что на мне практичная обувь.

Пройдя вперед, я оказываюсь рядом с лачужным городком, устроенным в том, что когда-то было многоэтажной парковкой. Я слышу музыку, вижу тени, движущиеся за листами пластика. У кого-то здесь есть телевизор, и я даже слышу обрывок диалога:

«– Как ты меня нашла?

– Письма в твоем журнале. Это, а еще учебник географии. Твоя Элизабет просто прелестна…»

Я уже думаю, что сценка закончилась, но тут раздается шум потасовки, и мужчина кричит: «Убей меня, и давай покончим с этим!»

За парковкой я вижу первый указатель. «Шалот-стрит». Может, когда-то давно это был жилой район. Может, даже целый городок, прежде чем его поглотили.

Я ожидаю чего-то внушительного – если не отремонтированного замка, то хотя бы высотки, – но оказывается, что «Башня» – это ничем не примечательное трехэтажное здание, втиснутое между закрытым мегаплексом и остатками арены для лазертага. Здание построено из красного кирпича и выглядит основательно, но оно уже обтрепалось по краям. На клочке травы перед ним ржавеет велосипед без колес. На заборе из рабицы болтаются обрывки желтой ленты. У входа три переговорных устройства, и все без именных табличек. Я решаю, на какую кнопку нажимать, и тут замечаю, что дверь приоткрыта.

Открыв ее, я вижу темный подъезд и узкий лестничный марш. Откуда-то доносится музыка, пахнет чесноком. Запах сильный, но не противный. Когда я поднимаюсь по лестнице, перила скрипят и музыка замолкает. Я вжимаюсь в стену, однако через несколько мгновений музыка звучит снова.

Чем дальше, тем у́же становится лестница. На верхней площадке я могу прикоснуться к противоположным стенам, не расставляя руки. Я щелкаю выключателем, но единственная лампочка под потолком мертва. Площадка освещается светом, который пробивается из-под двери в конце коридора.

Дверь тоже не заперта, и я не вижу в этом ничего неожиданного. Она ждет меня.

Комната за дверью пуста. Маленькая, но уютная, стены выкрашены в приятный шалфейно-зеленый цвет. Остатки дневного света льются через большое окно в западной стене. Комфортный диван, маленькая кровать в углу, полированный деревянный стол, на нем ваза с сухими цветами. На кровати спит трехцветная кошка. Я наблюдаю, как она дышит, при этом ее шерсть поднимается и опадает. Интересно, спрашиваю я себя, что ей снится. Слышу мяуканье и оборачиваюсь. У моих ног еще одна кошка, она смотрит на меня. Эта черная. Я наклоняюсь и протягиваю ей руку.

– Привет, – говорю. – Рада с тобой познакомиться.

Кошка молча смотрит на меня, потом, кажется, приходит к какому-то решению и, делая шаг вперед, нюхает мою руку. Я улыбаюсь и чешу ее за ушами, там, где шерсть мягкая и короткая. Первыми созданными Портретами были домашние любимцы. Лалабелль прочитала об этом в какой-то брошюре, пока ждала консультации в конторе «Митоза». У меня нет доступа к переговорам, но это воспоминание на удивление четко выделяется на фоне всех оттенков сепии.

– Где твоя хозяйка? – спрашиваю я у кошки, и та моргает.

Кухонька маленькая, но хорошо оборудованная. Миска, полная кошачьего корма, стоит на полу возле раковины. Холодильник обклеен открытками с приветствиями из далеких мест. Некоторые из них (Лондон, Монако, Каир) я узнаю, однако остальные мне не знакомы. На прилавке лежит три конверта. Один из них для Молли и Сэма (квартира на первом этаже), другой адресован Лалабелль. На третьем указана квартира тринадцать. Я беру его и чувствую, как слабый ветерок шевелит у меня на затылке волосы.

Окно выходит на покатую крышу, и именно там я и нахожу ее. Она лежит на спине, ее глаза открыты. Вечерний свет окрашивает в розовый и золотистый пустой холст ее тела.

Я сажусь рядом. Когда становится ясно, что никакого убийства не будет, я достаю сигареты и курю. Если прищуриться, можно увидеть купола и шпили Роше-дю-Сэн, там, вдали, за небоскребами. Стены долины, окружающие город, кажутся выше.

– Прости, – говорю я, хотя не знаю, за что извиняюсь. За то, что не приехала раньше, за то, что не я убила ее, за то, что не предложила спасти ее, если она этого хотела. За то, что меня не было рядом, чтобы составить ей компанию.

Возможно, так проще; она избавила меня от необходимости принимать решение.

Я открываю конверт, помеченный моим номером, стараясь не запачкать письмо пеплом.



«Привет, Смерть.

Прости, что не дождалась тебя.

Я пришла к пониманию, что надобность в моем существовании отпала. Боты, которые я установила, вполне способны в автоматическом режиме создавать адаптивный контент. Пока кто-нибудь не выдернет вилку, Лалабелль будет жить в онлайне еще как минимум десять лет.

С любовью,

Отшельница.

P.S. Соседи снизу позаботятся о кошках. Если у тебя есть желание помочь, пожалуйста, брось письмо, которое я им написала.

P.P.S. Надеюсь, ты не в обиде, что она рассказала мне про карты.

P.P.P.S. Пароль для системы INFELIX. Так зовут моего кота (он черный)».



Я читаю письмо дважды, прежде чем убрать его в конверт и спрятать во внутренний карман куртки.

Захожу внутрь и заставляю себя посмотреть в дальний угол комнаты. Осознанно или нет, в первый раз мой взгляд проскользнул мимо, метнулся туда, где безопасно: к кухне и кошкам. Эта ненависть не унаследована от Лалабелль, но и мне она, похоже, не принадлежит.

Рабочий стол, три экрана, две клавиатуры и мониторные наушники. Под столом я вижу переплетение проводов. Они напоминают перекрученные корни. Когда я сажусь за стол и вбиваю пароль, вижу, как монитор оживает.

Я вижу, как ее призрак размещает в «Твиттере» пост о цене на матча латте. В ее истории появляется фотография. Белое бикини, голубой напиток. В следующий момент компьютер дает комментарий на положительный отзыв о «Медее». «Рада, что вы увидели его, друзья!»

Зачем она оставила мне пароль? Ей понадобился кто-то в качестве свидетеля? Я ничего не приводила в движение. Лалабелль вот так и будет жить дальше. Бессмертная, пока не кончится заряд.

Или пока кто-нибудь не выдернет вилку.

Может, именно для этого? Может, она дает мне шанс выполнить задачу? Она воспринимала свою работу очень серьезно. Может, это знак уважения одного профессионала другому?

Я сижу и размышляю о том, чтобы убить ее вот таким вот способом, и мой взгляд перемещается от потока образов вверх, на стену, туда, где приколот простой белый листок. На нем стихотворение, написанное синими чернилами.



Я не боюсь пауков,
Что бы кто ни говорил.
Здесь не поживишься, паук,
Иди дальше по пути.
Ищи нас, когда плетешь,
И найдешь нас в сети.
Не пугайся, паук,
Серебряной нитью связаны мы.



Оно не подписано, но я узнаю́ почерк. Стиль, конечно, так себе.

Я думаю, что на этот раз позволила бы ей жить.

Глава 10. Колесо Фортуны

Колесо Фортуны висит в чистом небе и окружено плотными белыми облаками. На нем сидит мудрый голубой сфинкс, а под ним скрывается бог мертвых, красный и с собачьей головой. Крылатые создания наблюдают, как Колесо медленно начинает вращаться.



Я глажу кота, когда звонит телефон у входной двери. Аппарат древний, со спиральным проводом и тяжелой трубкой. Я некоторое время стою и смотрю на него, а на третий или четвертый звонок беру трубку.

– Алло, – говорит голос на том конце. – Алло, алло?

Я знаю этот голос.

– Привет, Лалабелль, – говорю я, строя рожицу коту. – Как дела?

– Ты какая из них? – с подозрением спрашивает она.

– Номер тринадцатый, – говорю я. – Убийца. Смерть.

– Что это было? – спрашивает она. На линии помехи. – Ты сказала, что она умерла?

– Умерла, – говорю я. – Но я еще не закончила.

На линии треск, потом Лалабелль раздраженно бросает:

– Я знаю, что ты не закончила, черт побери. Если б закончила, я не названивала бы последние три часа по всем известным мне номерам. Где ты была?

– Попала в автомобильную аварию.

– Ты поломалась? Поэтому «Митоз» постоянно звонит?

– Может быть. Так как у тебя дела?

На том конце наступает пауза, потом она цедит:

– Не очень. Одна из них вломилась ко мне в дом.

– Зачем?

– Чтобы убить меня, ты, идиотка!

– Э-хе, – говорю я и подхожу к столу, чтобы пролистать папку. – Какая из них?

Осталось всего четыре. Это не Художница, я точно знаю.

– Какая разница? – злится Лалабелль. – Мне нужно, чтобы ты приехала и избавила меня от нее!

– Разве у тебя нет охраны? – спрашиваю я.

– Просто приезжай сюда, – говорит она. – И поторопись.

– Но я разбила машину.

– Ты… – начинает она и вздыхает. – О господи… Оставайся на месте, я пришлю за тобой кого-нибудь. Боже, все надо делать самой!

Она отсоединяется, и секунду я стою с прижатой к уху трубкой и слушаю частые гудки. Черный кот опять трется об мои ноги, поэтому я кладу трубку на место и беру его на руки. Он мяучит и проводит лапой по моим волосам. Мне интересно, отличает ли он меня от своей хозяйки.

– Я бы с радостью взяла тебя с собой, – говорю я ему. – Но внизу, думаю, тебе будет лучше.

Он опять мяучит. Я чешу его за ушами, а потом, не спуская с него взгляда, беру трубку и набираю новый номер.

Карточка испачкалась и помялась из-за постоянных перемещений из кармана в карман, но прочитать ее можно.

Спенсер отвечает после второго гудка.

– Ты нашла ее, – говорит он, затаив дыхание. – Где она?

– Кого я нашла? – Я хмурюсь.

Наступает пауза. Когда он заговаривает, его голос звучит гладко, как по маслу:

– Ошибочка вышла; я подумал, что это женщина, которая выгуливает собак. Моя ши-тцу в третий раз за год убегает от нее. Солнышко, как ты? Не могу передать, как я рад, что ты позвонила. Судя по голосу, ты голодна. Как ты смотришь на то, что я заеду за тобой и мы сходим…

– Расскажи мне о сделке, – говорю я, стараясь говорить очень тихо. – Пожалуйста.

Повисает молчание. Когда Спенсер начинает говорить, его голос снова звучит гладко, как по маслу, и в нем буквально вибрирует едва сдерживаемый восторг. Я понимаю, что обе стороны этой беседы прилагают массу усилий. Что до меня, то я едва удерживаюсь от того, чтобы повесить трубку.

– Все просто, – говорит он. – Действительно просто. Видишь ли, я люблю Лалабелль, на самом деле люблю, но ее новый план – это полное безумие. Дурдом. Я не хочу сказать, что эксклюзивность плохо идет в качестве рекламного трюка, но, черт побери, Портреты слишком ценны, чтобы можно было ими так легко разбрасываться. И ради чего? Чтобы привлечь внимание людей на пятнадцать минут перед началом следующего фильма? Мы взяли только тринадцать образцов, что, кстати, было не моей идеей. Я пытался объяснить ей, что нужно распространить франшизу на весь мир. По одной Лалабелль для каждого города в каждой стране мира! Как тебе такое?

Я молчу. Через мгновение Спенсер снова говорит, на этот раз по тону слышно, что он немного нервничает:

– Как бы то ни было, теперь, когда ты уже не в чане, у нас закончились запчасти. Я надеялся, что она прибережет нескольких на этот случай. Что, если случится авария? Может, это звучит грубо, но Лалабелль – это не человек. Она – индустрия. Знаешь, сколько рабочих мест зависит от ее существования? Не будешь же убивать курицу, несущую золотые яйца…

Спенсер делает паузу, чтобы я могла вставить свое слово, однако я молчу. Через секунду он продолжает:

– Прошу простить мой французский, но это, черт побери, с ее стороны высшее проявление эгоизма. Сделать все это, не спросив меня… Это некруто. Я как отец для этой девочки. И еще. Возможно, для тебя это не важно, но моя новая секретарша – полная идиотка.

– Что за сделка? – снова спрашиваю я. Мои пальцы, обхватывающие трубку, побелели.

– Ведь тебе не нравится убивать их, да? – настаивает он. – Других. Сколько осталось?

– Четыре. Сейчас уже четыре.

– Гм… Немного, но с этим можно работать. Вот суть сделки. Если ты будешь работать на меня, тебе больше не придется никого убивать. Как тебе такое?

Я долго молчу, рассчитывая, что ему надоест ждать от меня ответа и он снова заговорит.

– Ты не хочешь попробовать стать новой Лалабелль Рок? – спрашивает Спенсер.

Хочу ли я? И что это означает? Я даже не знаю, чем целыми днями занимается Лалабелль. Она не ходит на вечеринки, не творит, не забирает детей из школы, не разгуливает по модному кварталу в красивых нарядах…

– А что будет с остальными? – спрашиваю я.

– Они сядут на скамейку запасных. На случай аварии, – говорит Спенсер. – Страховка. Ты же понимаешь – это просто хорошее деловое чутье.

Может, это означает, что их спрячут на загородных виллах. Или что снова откроются крышки чанов. Дом, милый дом… Я пытаюсь вспомнить, каково это, и на меня накатывает тошнота.

– А что, если б я захотела, чтобы одну из них освободили? – спрашиваю я. – Чтобы она не была страховкой. Чтобы она и дальше жила в Баббл-сити.

Спенсер задумчиво хмыкает.

– Ну… думаю, было бы здорово получить назад мою прежнюю Секретаршу. Ты говоришь о ней? Как она смотрит на то, чтобы покрасить волосы?

Я вешаю трубку.

Телефон звонит почти мгновенно.

– Послушай, послушай, – быстро говорит Спенсер. – Не вешай трубку, послушай. Просто… Передай Лалабелль сообщение от меня, ладно? Если увидишь ее.

– Что за сообщение? – спрашиваю я.

Мною владеет настоятельное желание отодвинуть трубку от уха – а вдруг у нее вырастут зубы и она укусит меня?

– Просто скажи ей, чтобы она брала чертову трубку, ладно? Скажи ей, чтобы она не забывала, кто ее сделал. Сделка есть сделка. Просто… – Спенсер вздыхает. – Просто скажи ей, чтобы перезвонила мне. Ладно? И не забудь, что я говорил о моменте…

Я вешаю трубку.

Несколько мгновений стою и смотрю на телефон, потом иду вниз, забирая письма и тщательно закрывая за собой двери. Проходя мимо квартиры Сэма и Молли, опускаю письмо в щель для почты.

На улице я всматриваюсь, не появятся ли автомобильные фары. Неожиданно мне в голову приходит дикая мысль. Если б я прямо сейчас поднялась наверх и выбралась на крышу, смогла бы я спасти ее? Было ли еще время? Мысль иррациональная, однако мне очень хочется повернуть назад.

Но я не поворачиваю. Жду и жду, остро чувствуя каждую убегающую секунду, а потом к тротуару подъезжает темная машина, и уже становится поздно.

Дверца открывается, к ней наклоняется Викинг и говорит:

– Садись.

– Привет, – говорю я, забираясь в машину. – Ты скучал по мне?

– Прошло целых три дня. Почему ты так долго возишься?

– Нужно было делать всю работу самой. Это… это непросто.

На мгновение мне кажется, что в лице Викинга мелькает какая-то эмоция. Но когда он заговаривает, его тон бесстрастен:

– Плохо, что у тебя не было эскорта. У первых Портретов, которых создала Лалабелль, был сопровождающий.

– Кто? – ехидно говорю я. – Ты?

– Да.

Пока я размышляю, что на это сказать, машина трогается с места. Она без водителя, маршрут уже задан. Кажется, Викингу нечем заняться, кроме как ворчать.

– Ну, – наконец говорю я, – я почти закончила.

– Ты теряешь время, – мрачно говорит он. – И из-за этого Лалабелль едва не умерла.

– Когда Портрет вломился к ней? Твоя команда телохранителей не смогла справиться с ней?

– Мы отлично с ней справляемся. В настоящий момент она обезврежена.

– Тогда зачем вам понадобилась я? – раздраженно спрашиваю я и закидываю ноги на приборную панель.

– Ты же знаешь, что только Лалабелль может убить Портрет, – говорит он и прищуривается: – Новая рубашка?

– Тогда почему она не убьет? – говорю я, глядя в окно. Мне кажется, что я вижу лису, бегущую по переулку.

Я уже смирилась с тем фактом, что я – оружие, созданное, чтобы целиться в людей. И все же я предпочла бы знать, чей палец нажимает на спусковой крючок. В голове все крутится мой недавний разговор со Спенсером. Почему так сложно? Ведь когда все было только списком, была полная ясность.

– Она очень чувствительная. Она ненавидит насилие, – говорит Викинг.

Я сажусь так, чтобы увидеть его лицо. Кажется, он не шутит.

Я тянусь к экрану, и он отталкивает мою руку.

– Ой, – говорю я, хотя грубости в его действиях не было.

– Что ты делаешь?

– Ищу вдохновляющую цитату дня.

– Гм, – говорит Викинг, явно не поверив мне, но все равно выводя ее на экран. Когда я наклоняюсь ближе, он предупреждает: – Читай глазами, а не руками.



«ПО ТЕЧЕНИЮ ПЛЫВЕТ ТОЛЬКО ДОХЛАЯ РЫБА».



– Ха, – говорю я, и мы едем дальше в молчании.

Я размышляю о сделке и о том, зря ли я не согласилась на нее, – но почему-то уверена, что приняла правильное решение. Может, и надо было бы попытаться сохранить жизнь остальным любой ценой, но от мысли, что придется работать со Спенсером, у меня скручивает желудок. Зато сейчас я буду иметь дело только с Лалабелль. Уж лучше тот дьявол, которого знаешь.

А Лалабелль я знаю великолепно.

Я рассчитываю, что мы выедем из города, и мысленно подсчитываю мили между виллой и лофтом Художницы. Однако, когда мы доезжаем до границы города, машина воротит нос от пустыни и лихо уходит влево, к усыпанным звездами холмам, возвышающимся на южной стороне Баббл-сити.

Мы упорно поднимаемся вверх, следуя по серпантину мимо ворот без адресных табличек и скромных маленьких особнячков. Некоторые перегороженные подъездные аллеи знакомы мне по воспоминаниям Лалабелль. Конец списка знаменитостей уже далеко позади. Мы сейчас где-то на середине алфавита: стареющие актеры мыльных опер, персоны из соцсетей, эпатажные звезды реалити-шоу.

Я прижимаюсь щекой к холодному стеклу и, щурясь, едва различаю мерцание огней на высоких гребнях долины. Сейчас мы едем в районе начала списка. Непоколебимые «В», культовые «Б», недостижимые «А». Эти особняки настолько неприметны, что кажется, будто они и не существуют в материальном мире. Только туда мы не едем. Лалабелль, при всей многочисленности и разносторонности ее поклонников, находится в лучшем случае во втором эшелоне олимпа.

Мы проезжаем еще три витка, прежде чем поворачиваем на затененную аллею. Охранник светит фонариком в окно, кивает Викингу, и ворота, отъезжая, открывают нам дорогу.

– У тебя есть пистолет? – спрашивает Викинг.

Фары ярко освещают нам путь. У меня такое чувство, будто меня душит удав.

– Нет, – говорю я.

– Где он?

– Остался под диваном, – говорю я, сдирая черный лак с кутикул.

– А машина?

– Разбилась.

Он вздыхает, потом достает из кобуры свой пистолет.

– У него сильная отдача. Так что будь осторожна.

Я закатываю глаза, беру пистолет и удивляюсь тому, какой он тяжелый. У меня неожиданно появляется ощущение дежавю. Я действительно собираюсь применять его? Машина останавливается прежде, чем это ощущение проходит.

– Лалабелль ждет тебя у бассейна, – говорит Викинг.

– А ты не идешь?

Он качает головой.

– Она хочет увидеться с тобой наедине. Удачи.

– Ты привязался?

Он поворачивает голову и смотрит на меня.

– Что?

Его голова подсвечена голубым светом от приборной панели.

– К тем, которых сопровождал? Ты привязался к ним? Кем они были?

– Вообще-то была только одна. – Судя по виду, Викинг удивлен тем, что ответил на вопрос.

– Ты говорил другое.

Он молчит. Я не могу не воспользоваться своим преимуществом, особенно теперь, когда представилась возможность. Кто был первой? Пруденс?

– Ты угощал ее мороженым? Предлагал ей выбрать вкус?

Он качает головой, но это не похоже на «нет».

– Увидимся позже. Помни: у пистолета сильная отдача.

Я вылезаю и в раздражении оставляю дверцу открытой.

У дома всего один этаж, однако, когда я стою на аллее и смотрю на него, мне все равно кажется, что он нависает надо мной. Похоже, построен он в стиле ранчо, но все равно трудно представить, что какая-нибудь лошадь была бы здесь счастлива. Почти везде стекло, и в темноте оно мерцает, как влажный глаз. Старомодная терраса огибает дом, как лук. Из воспоминаний я знаю, что она приведет меня на задний двор к бассейну в виде лагуны. Я обхожу дом по скрипящим деревянным доскам пола и думаю об удаче.

Художница верит в удачу. Возможно, потому, что она художник. Если я и верю во что-то, то это в невезение. Думаю, я могла бы поверить в совпадения. Если бы попробовала. Даже, возможно, в оптимизм, хотя скорее в принципе, чем на практике. Но удача вообще ничего не означает. Человек, или вещь, или число не могут быть счастливыми. Это не черта характера – быть счастливым, или грустным, или иметь голубые или карие глаза.

А вот быть невезучим – тут мне все понятно. Нельзя спутать невезение с судьбой, потому что кому бы тогда было суждено терпеть неудачи? Нельзя же спроектировать рояль так, чтобы на нем невозможно было играть. Это было бы глупостью.

Не удача помогла мне устранить все Портреты, что попадались на пути (с одним важным исключением). Ведь в этом, как-никак, заключен смысл моего существования. Не удача привела меня к Художнице. Ведь у меня была серая папка формата А4. Но вот то, что я полюбила ее… В этом и есть невезение. Во всяком случае, для меня. А для нее это, по всей видимости, удача: она воспользуется преимуществом, которое дает ей моя ошибка, и успеет сбежать. Это действительно может стать ее удачей. Как тот, кто верит в удачу, она, надеюсь, поймет это.

Бассейн бросает голубоватые блики на окружающие пальмы и камни. У края стоит шезлонг, на нем тяжелая темная фигура, под которой натянулась и провисла ткань. Рядом стоит высокая тень. Мне кажется, что они разговаривают, но шум искусственного водопада перекрывает все звуки.

Я подумываю о том, чтобы спрятаться в темноте и дождаться, когда кто-нибудь из них обнаружит себя, однако я слишком устала от интриг. Мне хочется поскорее со всем покончить.