Мод Вулф

Тринадцать способов убить Лалабелль Рок

Maud Ruby Woolf

Thirteen Ways to Kill Lulabelle Rock



© Maud Woolf, 2024

© Павлычева М. Л., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Посвящается Маргарет. Ты прочитала мне так много книг; больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы ты прочитала мне и эту.


Глава 0. Шут

Солнце ярко светит, когда Шут отправляется в путь. Все его пожитки – в котомке, которая висит на посохе, переброшенном через плечо; в руке он держит белую розу. Его взгляд прикован к горизонту, и этот беззаботный скиталец не подозревает, что он вот-вот перешагнет через край пропасти…



Лалабелль Рок делает еще один глоток розового «Пепто-Бисмоля»[1]. Одна капелька падает на лацкан белого банного халата и тут же впитывается в махровую ткань. Лалабелль не замечает этого, а если и замечает, то никак не реагирует.

Вместо этого она облизывает губы и устремляет открытый и серьезный взгляд в мою сторону.

– Я могу рассказать тебе о моем новом фильме? Это полный провал. Просто катастрофа.

Не знаю, надо ли мне кивнуть. У меня не возникло впечатления, что Лалабелль спрашивает моего разрешения. Она не продолжает и ждет, слегка склонив голову набок.

Секунду мы смотрим друг на друга, потом я уступаю.

– Рассказывай.

Лалабелль прихорашивается, плотнее завязывая на голове белый шелковый шарф. Однако одному светлому локону все же удается сбежать, и он покачивается в опасной близости от ее губ, на которых еще не высох лечебный напиток со вкусом клубники.

– В общем, – начинает она, подавшись вперед, – когда я подписывала контракт, все это казалось мне верным решением. Спенсер, мой агент, говорил, что это нужно хватать и бежать. Хватать и бежать. Умно, правда?

Я что-то бормочу в знак согласия.

– В общем, это адаптация. Чего-то артхаусного. Шведского, или польского, или итальянского, или еще чьего-то. Черно-белого. С субтитрами. И все такое. Режиссер-постановщик отличный, как ты понимаешь, один из лучших… В общем, ему всегда это нравилось, еще с тех пор, когда он был голодным студентом в киношколе. «Медея», так он называется. Он о матери.

– Это твоя роль? – спрашиваю я.

Мы сидим на балконе, и нас разделяет большой стеклянный стол. Когда солнце выходит из-за облаков, стол превращается в диск ослепительного света. В эти короткие мгновения я чувствую себя так, будто мы с ней беседуем над поверхностью луны.

– Естественно, – отвечает Лалабелль, явно немного обиженная. – В общем, у этой матери есть дети.

– Само собой.

– Двое детей. Два маленьких мальчика. И отец, естественно. В общем, все они живут в этом большом старом доме. В сельской местности. Там высокая влажность и частые туманы. Наверное, в Англии – там всегда сыро…

– Они счастливы? – спрашиваю я.

– О, наверное, – говорит Лалабелль, отпивая из стакана. – Наверняка. Но потом начинается война. Или она уже давно идет… Тут не совсем ясно. В общем, отец вынужден уехать. Он, видите ли, солдат. Он уезжает, и мать остается одна.

– С детьми?

– Естественно. Проходят годы, они так и живут в этом жутком доме, все новости о войне узнают по радио, ну, из передач, что были в те давние времена… А эта мать, она дико напугана, у нее паранойя, и она совсем одна в этом старом большом доме…

– С детьми, – напоминаю я ей, и она нетерпеливо взмахивает ручкой с сияющими лаком ногтями.

– Да-да, это же ясно. Но она боится. Шарахается от теней. Она все думает, что будет, если на них нападут? А что, если враг найдет их? Что он сделает? И вот спустя годы и годы она слышит стук в дверь…

Лалабелль замолкает и многозначительно смотрит на меня.

Через секунду я понимаю, что она ждет от меня реакции.

– Это муж? – спрашиваю я.

– Ну, – говорит она и слегка качает головой, – да. Но предполагается, что ты об этом не знаешь. Это может быть кто угодно. Короче, она думает, что это враги, они пришли убить ее и сотворить страшные вещи над малышками. И она убивает их.

– Кого? – спрашиваю я. – Врагов?

– Нет… детей, – говорит Лалабелль, приправляя свою интонацию ужасом. – Она убивает своих детей, чтобы враги не смогли причинить им вред. А потом, когда оба уже мертвы, она вооружается кухонным ножом и идет открывать. И как ты думаешь, кто по ту сторону двери?

Она изгибает бровь, которая бледной полосой поднимается над краем солнцезащитных очков. Мгновение мы тупо смотрим друг на друга.

– Муж? – говорю я.

– Муж! – Она восторженно хлопает в ладоши. – И на этом конец.

Я размышляю.

– Гм, – говорю я. – И все это в черно-белом?

– Оригинал был черно-белым, – говорит Лалабелль, пожимая плечами. – А наша версия – нет. В нашей версии очень красивое освещение. Красное, голубое и так далее. Ты видела «Суспирию»[2]?

– Нет.

– Я тоже, но мне говорили, что это точная копия. Мы не собирались делать что-то вроде дрянных студийных ремейков, где всё в пастельных, приглушенных тонах и выглядит безопасно. Мы хотели – ну, режиссер хотел, – чтобы все было в крови. Кровоточило. Именно это слово он и использовал. Неукоснительно.

– А в оригинале ему было мало крови? – спрашиваю я.

От солнца у меня начинает болеть голова. Я не привыкла к головным болям. Я их не люблю.

На Лалабелль Рок большие солнцезащитные очки. Она может спокойно смотреть на меня, мне же приходится щуриться, чтобы разглядеть розовое пятнышко на белом халате, в который укутано ее тело, и ухоженные сады, что раскинулись позади нее, лазурь плавательного бассейна вдали и безупречно подстриженные изгороди. Здесь, за городом, очень красиво. Пейзаж мог бы стать отличной съемочной площадкой или фоном для картины – настолько здесь все идеально. Наверняка вокруг установлен забор, чтобы сохранять эту красоту нетронутой, но я его не вижу.

– В оригинале… – Она замолкает и постукивает ногтем цвета электрик по своему клыку. – Там многое только подразумевалось. Жестокость. Ответные выстрелы, элегантные брызги крови на стене. Детская рука, медленно роняющая игрушечный грузовик. Ну и так далее. Мы не хотели так делать. Мы хотели как можно больше реальности. Мы хотели создать нечто настолько ужасное, чтобы у зрителя возникло желание отвернуться. Но не получилось.

– Вы показывали убийства?

– Во всех жутких подробностях. Это действительно было отвратительно. И оригинально. Каждый ребенок умирал двадцать минут. Море крови. Что, естественно, раздражало, потому что, во-первых, остаются пятна, а во-вторых, она была съедобной, и детишки, естественно, слизывали ее, хотя предполагалось, что они мертвы.

По лицу Лалабелль проходит тень.

– Никогда не работай с детьми, – мрачно советует она мне. – Они думают, что все это понарошку. Они лишают актерскую игру всякого достоинства.

– Не буду, – обещаю ей я.

– Как бы то ни было, – со вздохом говорит она, – это должно было стать шедевром. Моим шансом на признание. Чтобы не играть жен, или робких секретарш, или тусовщиц. Чтобы не сниматься в этой высокобюджетной чуши с захватом движения, зеленым экраном и CGI[3] или озвучивать в эпизодах тролля Хихифырча.

– Уверена, ты была великолепна в этой роли.

– Критики были добры. – Лалабелль изящно пожимает плечиком и достает из кармана пачку сигарет и дешевую пластмассовую зажигалку. Сигарета зависает у ее рта; ее лицо обращено к раскинувшимся вокруг просторам. В это мгновение она действительно выглядит как кинозвезда Лалабелль Рок.

– «Медея» обещала стать моим освобождением, – говорит она с трогающей до глубины шекспировской серьезностью. – Но, похоже, она станет эпитафией моей карьере. Предварительные показы обернулись катастрофой. Самым настоящим бедствием, вот что говорит Спенсер.

– Фильм сочли агрессивным?

– Нет, – уныло говорит Лалабелль. – Хуже. Они сочли его скучным. В лучшем случае, забавным. Спенсер сказал, они хихикали, когда маленького Робби ударили топором.

– Сожалею.

– Думаю, искусство мертво, – но что теперь плакать по сбежавшему молоку…

Я сочувственно улыбаюсь, но в слова не вслушиваюсь. Смотрю на сигаретную пачку. Она лежит между нами, почти посередине. «Везучая девчонка» написано на ней черными буквами. В черной четкости шрифта есть нечто авторитарное.

Разве мне не подсказывают, что я везучая? Я задумываюсь. Или эти сигареты исключительно для девушек, которым уже повезло? Возможно, тебе везет еще больше, если ты куришь их.

– Он выходит на широкий экран через неделю, – говорит Лалабелль, причем деловым тоном, что неожиданно. – Мне нужны публикации в прессе. Что-то такое, что вызовет интерес. Что-то, что превратит фильм из позора в культовый хит. Во всяком случае, так говорит Спенсер. И вот тут на сцену выходишь ты.

– Я? – удивленно спрашиваю я.

– Конечно, – говорит Лалабелль. – Разве тебе не интересно, зачем ты здесь? Почему я выбрала тебя?

Я хлопаю глазами. До этого момента я таким вопросом не задавалась. Внезапно меня охватывает неприятное чувство, что что-то тут неправильно.

– И сколько мы уже сидим тут? – спрашиваю я.

Лалабелль Рок бросает на меня холодный взгляд поверх темных очков.

– Всю твою жизнь, – говорит она. – Двадцать минут, если тебе нужно точнее. Ты же знаешь, кто ты такая, верно?

Я снова хлопаю глазами и смотрю на свои ногти цвета электрик. Шевелю пальцами, и мне кажется, что при движении ногти оставляют за собой синий след. Головная боль достигла кульминации и стала невыносимой.

– Я Лалабелль, – говорю я. – Лалабелль Рок.

Лалабелль сочувственно улыбается и несколько раз легонько хлопает меня по руке.

– Одна из многих Лалабеллей Рок, – поправляет она. – А я та самая Лалабелль Рок. Покури. Помогает.

– Я не курю, – говорю я. – Это плохо для цвета лица.

– Да, – с едва заметным нетерпением в голосе говорит Лалабелль. – Я не курю. Мне надо заботиться о своей карьере. И о здоровье. И об обложках для журналов. Можешь делать что угодно.

Я беру сигаретную пачку и надрываю обертку. Неловкими пальцами вытаскиваю идеально гладкую сигарету и неуклюже вставляю ее в рот. Трижды пытаюсь добыть огонь из зажигалки, и в конце концов Лалабелль со вздохом забирает ее у меня. Она выхватывает у меня сигарету и достает еще одну из пачки. Зажав обе между губами, уверенно чиркает зажигалкой, и на мгновение в ее темных очках отражаются два язычка пламени.

– Вот, – говорит она, передавая одну сигарету мне. – Вдохни. Ты скоро освоишься. Все привыкают.

– Кто все? – спрашиваю я, и сигарета, торчащая из моего рта, дергается вверх-вниз.

– Другие Портреты. На данный момент у меня набралось достаточно. Ты будешь тринадцатой.

– Не повезло, – бормочу я, пытаясь понять. – Я не… думаю… я…

– Вдохни.

Я делаю, как она говорит, и дым заполняет мой рот, устремляется в горло и цепляется за миндалины. Я чувствую, как он густым черным смогом проникает в легкие. Мне становится страшно. Я кашляю, меня начинает тошнить, на глаза наворачиваются слезы.

– Ой, пора взрослеть, – говорит Лалабелль, закатывая глаза. – От капельки дыма никому вреда не будет. Вдохни, задержи дыхание и выдохни.

Мне не хочется, но она наблюдает за мной, барабанит пальцами по столу – цок, цок, цок. С третьей попытки у меня все получается, однако руки дрожат.

– Ну что, вспомнила? – наконец спрашивает Лалабелль.

Кажется, она овладела собой. Сейчас она мне даже улыбается, как будто я ребенок, который старается изо всех сил. Она делает глоток.

– Наверное, – говорю я и старательно думаю об этом.

Мои воспоминания состоят из двух слоев. Я отчетливо помню розовое пятнышко на халате Лалабелль. Я помню, как стеклянный стол сверкает на солнце. Я помню «Медею». Я помню, как мне советуют никогда не работать с детьми. Я помню, как держу сигарету, девственно гладкую. И все эти воспоминания цветные. Я даже могу чувствовать их запах. От них пахнет клубникой лечебного напитка, сигаретным дымом и терпкими духами Лалабелль.

А под этими воспоминаниями есть другие, и они в цвете сепия. Плоские и без запаха, как фотография. Этих воспоминаний гораздо больше; они охватывают тридцать лет. Запас на целую жизнь. Я вижу два лица. И я знаю, кто это. Одно из них мамино. Другое папино. Я ничего к ним не чувствую. Эти воспоминания – как греза.

– Я выросла, – осторожно говорю я, ожидая от Лалабелль подтверждения, – в этой местности. Поэтому-то и купила этот дом. Поместье.

– Да, – говорит она. – Только ты не должна думать в таком ключе. Ты только сама себя запутаешь. Это я выросла в этой местности. Тебя выловили из чана в моем подвале. Что еще?

– Я… ты переехала в город.

– Да, – говорит она. – Хорошо.

– Ты актриса.

– Да.

– Ты так уже делала.

– Да. Двенадцать раз. Ты тринадцатая. Почему я создала остальных?

Я сосредоточенно размышляю, и сидящая по ту сторону стола Лалабелль улыбается. Улыбка не очень-то дружелюбная. Зубы – их слишком много – блестят, как маленькие мокрые камешки.

– Не знаю, – говорю я.

– Я создала их, потому что очень-очень занятая девочка, а количество часов в сутках ограничено. Я создала их, потому что не могу разорваться, а могу сделать многое. Я могу дать миру очень много.

– Да, – говорю я.

Головная боль стихает до низкого гула. Облака снова расходятся, и я морщусь от внезапно обрушивающегося на меня солнечного света.

– Почему я создала тебя?

Я отвечаю не сразу. Я знаю ответ, но не уверена в том, что это правда.

– Ты создала меня, чтобы убить их. Тех, которые были раньше.

– Избавиться от них, – поправляет она меня, но все равно кивает и, не отводя от меня взгляд, откидывается на спинку и делает большой глоток. Я вдруг понимаю, что от сигареты у меня пересохло во рту. Оглядываюсь в надежде, что поблизости маячит кто-нибудь из обслуги с кувшином чистой холодной воды.

Думаю, здесь, на вилле, много слуг. Поместье большое. Его трудно содержать, но оно стоит того из-за красоты и уединенности. Я думаю, думаю… Ведь приятно иногда уехать из города. Свежий воздух тонизирует. Все это знают. Разве не так? Когда я только купила это поместье, вся обслуга выстроилась в шеренгу, чтобы приветствовать меня. В моем воспоминании все лица пусты.

Наверное, они улыбались мне. Все улыбаются мне. Ей.

– Ты знаешь, почему я хочу списать их? – Лалабелль хмурится. – Кури дальше. Ты сыплешь пепел на стол.

Я делаю еще одну осторожную затяжку.

– Не знаю, – признаюсь я. – Это странно. Я многое помню, но не помню, зачем я создала их и как к этому относилась. Как получается, что я вижу все отчетливо, но не могу понять, что я насчет этого думала? Почему я не могу вспомнить?

Она пожимает плечами, уголок ее рта дергается.

– Я тоже не знаю. Я не очень хорошо понимаю технологию. Мне пытались объяснить, но объяснение было долгим и скучным. Воспринимай это как магию, так проще… В общем, я собираюсь избавиться от остальных, поскольку считаю, что маленькая смерть снова пробудит в людях интерес ко мне.

Последнюю фразу Лалабелль произносит таким небрежным тоном, что у меня на мгновение возникает желание бежать прочь.

– Об этом сообщат в новостях? – спрашиваю я. – Даже если умрет Портрет, а не реальный человек?

– Если только один Портрет, то, вероятно, нет. Какой-нибудь Портрет списывается ежечасно, особенно в Баббл-сити. А если все мои Портреты будут уничтожены за одну неделю? Вот это сенсация! Тем более если никто не будет знать, кто это делает. Серийный убийца с одной жертвой… Забавно!

– Значит, это секрет. У меня будет маскировка? – Возникает более важный вопрос, и я опускаю сигарету. – Кстати, а почему я? Наверняка у тебя есть кто-нибудь получше.

– Дорогая моя. – Лалабелль тянется через стол, чтобы забрать у меня окурок. Ее пальцы мягкие и холодные – я это чувствую в тех местах, где она касается моей руки. – Не глупи. Естественно, я хочу, чтобы это сделала ты. На свете нет никого, кому я доверяла бы больше. И, естественно, только мне разрешается убить меня же.

– Конечно, – бормочу я.

– Это не основная линия. Это лазейка. Во всяком случае, так говорят мои юристы. Хотя «Митоз» все равно может поднять шум… – Она изучает выражение на моем лице. – Не переживай из-за этого. Это не твоя проблема.

Затаив дыхание, я наблюдаю, как Лалабелль допивает напиток. Сигарета вспыхивает в последний раз и гаснет, иссякая. Когда она долгим выдохом выпускает дым через нос, как дракон, ее голова опускается. Плечи расслабляются.

После этого нам практически нечего сказать друг другу. Мы еще сидим какое-то время и обсуждаем погоду. Вероятно, Лалабелль это наскучило, потому что она достает свой телефон. Я смотрю на лужайку и на яркие пятна в розовом саду.

Еще одно прекрасное утро, думаю я, как, наверное, думали все, кто оказывался на моем месте раньше.

Телефон Лалабелль издает мелодичный звон, и, словно по вызову, из глубин дома материализуется слуга и склоняется над левым плечом Лалабелль. Он невысок, но держится как мужчина высокого роста. Одет в дорогой черный костюм, однако на нем он выглядит безлико. Во все времена его прическу сочли бы непримечательной. Ботинки начищены до блеска. Единственное, что не позволяет назвать его невзрачным, это борода, которая топорщится у его рта и спускается почти до черного галстука.

Викинг в деловом костюме, думаю я, причем не злобный, не интересный и не благородный. Викинг, который растворился бы в повседневном набеге войска на монастырь. Викинг, который не изменил бы ход событий.

– Готова? – спрашивает он.

Лалабелль щелкает языком и достает из кармана халата листок. Прищурившись, скребет ногтем по бумаге, издавая тихие скрежещущие звуки.

– Думаю, это всё, – говорит она через секунду, бросая листок на стол. Я пытаюсь читать вверх ногами, но успеваю разобрать только некоторые фразы («жизнь человека священна, доверяй инженеру»), прежде чем Лалабелль взмахивает рукой. – Иди. Забирай ее.

Я думаю, что это относится ко мне, поэтому быстро встаю, но за что-то цепляюсь и опираюсь на стол, чтобы не упасть. А потом ощущаю неуютный ветерок у ног и, опустив взгляд, вижу, что на мне белый махровый халат. Подношу руку к голове и чувствую под пальцами шелковистую ткань, а не волосы.

Машинально я проверяю, есть ли розовое пятнышко на лацкане, однако ткань девственно чиста. Я оглядываю с ног до головы Лалабелль, которая одаривает меня ослепительной улыбкой. Все уже началось, понимаю я. Мы отдаляемся друг от друга.

– Ну, – говорит Лалабелль, и я по ее виду догадываюсь, что она не знает, что сказать. – Удачи, наверное.

– Я увижу тебя, когда все будет сделано? – спрашиваю я.

Лалабелль начинает качать головой, потому вдруг передумывает и кивает.

– Может быть, – решительно говорит она. – Даже наверняка. Забирай сигареты.

Я беру пачку и иду вслед за Викингом. В полумраке дверного проема в последний раз оборачиваюсь.

Она уже обнаружила розовое пятнышко на халате и стирает его рукавом. На ее лице выражение полного опустошения. Думаю, она забыла обо мне, но тут Лалабелль поднимает голову.

– Я действительно старалась, чтобы все было просто, – говорит она. – Ты же понимаешь, да?

Прежде чем я успеваю ответить или кивнуть, Викинг берет меня за локоть и уводит в дом.

В этот момент Лалабелль теряется для меня навеки.

Глава 1. Маг

Одна рука Мага поднята к небесам, другая указывает вниз, на землю. Он – мощный проводник между мирами, и все, в чем он нуждается для своей работы, разложено перед ним. Вот-вот начнется нечто очень важное. Вокруг него пробуждаются к жизни странные цветы.



Меня приводят в маленькую гардеробную, отделанную в бежевых тонах, и я снова вижу ее, на этот раз в зеркале.

Ростом она примерно шесть футов. Когда я развязываю шелковый шарф, по моим плечам упругим платиновым водопадом рассыпаются ее волосы. Идеальные локоны хрупки на ощупь. Я распахиваю халат. Под ним тело Лалабелль обнажено и идеально чисто. Я поворачиваюсь и изучаю ее под разными углами. Изгиб ее колен, тонкость кости, изящество щиколоток и запястий – все это в полной мере соответствует требованиям. Выглядит она так, будто ее сконструировали опытные и внимательные к деталям специалисты. Я подношу ее руку к носу и нюхаю. Кожа слегка влажная и абсолютно без запаха.

Это не совсем ее тело. Кое-чего не хватает.

Ладони у меня гладкие, как у младенца. Даже еще глаже. Кто-то когда-то сказал мне – нет, кто-то однажды сказал Лалабелль, – что важно помнить о том, что Портреты не люди. Поэтому у них нет линий на руках. Для всеобщего душевного спокойствия.

Вспомнив об этом, я наклоняюсь поближе к зеркалу и сильно щиплю себя за щеку. Больно, но отметины не остается.

Я просто фотокопия оригинала. Хотя издали может показаться, что текст написан собственноручно, при ближайшем рассмотрении разницу разглядеть несложно.

Викинг терпеливо ждет в углу, когда я закончу осмотр. Он смотрит в сторону, на маленькую картину на стене. Я наблюдаю за ним в зеркало и гадаю, то ли он не хочет смущать меня, то ли ему просто скучно. А может, это преданность Лалабелль. Ведь нескромно видеть своего босса голым. А может, он слишком часто видел ее такой. Если точнее, двенадцать раз. Разглядеть картину мне мешает его черный силуэт. Я представляю, что это открытое всем ветрам побережье.

– Что дальше? – спрашиваю наконец, и он молча указывает на стопку одежды на кресле.

– Майка поло? – критически замечаю я, перебирая предметы в стопке. – Брюки цвета хаки? Почему я должна надевать спортивные штаны?

– Они защитят твои ноги, – бесстрастно отвечает он. – Тебе придется бегать.

Я хмурюсь и надеваю брюки. Когда снова смотрю в зеркало, Лалабелль больше не похожа на соблазнительную кинозвезду. Она похожа на человека, который носит практичную обувь.

– Вот, – говорит Викинг, протягивая шляпу и облегающие солнцезащитные очки. – Надень. Собери волосы.

– Это маскировка? – спрашиваю я. Мне хочется произнести слово «костюм», и я вынуждена напомнить себе, что я больше не актриса.

– Твоим глазам нужно время, чтобы привыкнуть.

Разумно. В чане наверняка было темно.

Когда смотрю в зеркало в третий раз, я вижу, что на меня пустыми глазами смотрит стройная женщина среднего роста. Единственное, что намекает на Лалабелль, это рот. Меня вдруг охватывает страх, что от сигареты уже начали желтеть отбеленные за бешеные деньги зубы. А надо ли мне переживать из-за этого? Я делаю шаг вперед и, гримасничая, принимаюсь вглядываться в зубы. И тут рядом со мной возникает Викинг.

– Хватит, – строго говорит он. – Пора идти.

Когда мы уходим, я вижу, что на картине изображен большой и довольно уродливый голубой глаз.

Крепкой рукой обхватив мое плечо, Викинг ведет меня по комнатам и коридорам, вверх по лестницам и через арки, уверенно пересекая открытые переходы между зданиями. Даже в солнцезащитных очках мне приходится щуриться от света. Я мельком успеваю увидеть со вкусом оформленные лиловые комнаты, стальные кухонные прилавки, стеклянные стены, за которыми простираются акры кислотно-зеленой травы. Везде царит безжалостная чистота и полностью отсутствуют признаки жизни. Здесь стерильно, как в воздушном шлюзе.

Викинг не разговаривает. Мне становится интересно, привык ли он проводить такие скоростные экскурсии. Я хочу спросить у него, что думали другие. Если они тоже хотели остаться тут.

В общем, я тоже молчу. У меня на подкорке записано не общаться с прислугой. Не потому, что я хочу быть грубой, а просто потому, что это утомительно – постоянно вести светские беседы в своем же доме, куда ты приезжаешь, чтобы оказаться подальше от людей.

Я понимаю, что получила эту мысль в наследство, но, как и куртка с чужого плеча, она не становится менее уютной.

В освещенном до боли ярким светом лифте мы стоим вплотную друг к другу и спускаемся вниз.

– Вот, – говорит Викинг. Я поворачиваю голову и вижу, что он протягивает маленький пластмассовый контейнер.

Я беру его и едва не роняю – контейнер оказывается неожиданно тяжелым. Откидываю две защелки. Внутри пистолет, лежащий в гнезде из черной пены.

Я продолжаю смотреть на пистолет, и тут рядом раздается мелодичный звон – двери лифта открываются. Перед нами подземная парковка, которая тоже слишком ярко освещена. Я понимаю, что это наш конечный пункт назначения, однако ни один из нас не двигается вперед.

– Там есть глушитель, – тихо говорит мне Викинг. – И патроны. Ты умеешь стрелять из него.

– Да, – слышу я свой голос. Думаю, умею. А она злая, эта штука. И так красиво сработана… Изящество линий наводит меня на мысли о теле Лалабелль.

Викинг смотрит на меня, но мой взгляд устремлен вперед.

– Портреты принадлежат своему создателю, оригиналу. Воспринимай это как авторское право. Лалабелль уполномочила тебя избавиться от других Портретов. Это разрешено. Если ты выведешь из эксплуатации Портрет кого-то другого, это будет незаконным уничтожением имущества. Если ты убьешь человека, это будет убийство. Даже не помышляй о том, чтобы сделать что-то такое. – Его голос убаюкивает, почти как колыбельная. Слова звучат ритмично. Знакомо. Наверное, он давно отрепетировал эту речь, думаю я.

– Не буду, – говорю я.

– Ты не сможешь, – поправляет Викинг и передает мне маленький серебряный кругляшок на короткой цепочке.

– Что это?

– Твой ключ, – говорит он. – Твоя машина в третьем отсеке.

Я влюбляюсь в нее, как только вижу. Она до ужаса уродлива. Бездушное белое чудовище, а не машина.

В ней нет ничего примечательного или человеческого. Она выглядит опасной, как работающий на полную мощность завод или как акула в открытом море. И быстрой. Я подхожу поближе, я настороже, но стараюсь не показывать этого. Как любое животное, думаю я, она почувствует мою панику и набросится. Кладу руку на ее крыло и представляю, как буду давить на педаль газа. Представляю, как подо мной будут шуршать покрышки. Представляю, как буду пролетать на красный свет и гудеть всем. И вдруг я понимаю, что все эти мысли доставляют мне удовольствие. Не помню, чтобы Лалабелль любила быструю езду. Я вообще не помню, чтобы она часто водила машину.

– Это полный автомат, – говорит Викинг и открывает дверцу.

Я сажусь на водительское место, бросаю очки и пистолет на пассажирское сиденье и оглядываю кожаный салон. Пахнет так, будто машина только что сошла с конвейера, и я чувствую к ней прилив нежности, как к родному существу.

– Как она работает? – спрашиваю я. Никаких кнопок нет, и отделанная орехом приборная панель абсолютно плоская.

Викинг наклоняется мимо меня и прикасается к панели. Потайной шов расходится и обнажает стеклянный экран. Из темноты выплывают зеленые слова.

«Добро пожаловать, – написано на экране. – Куда едем сегодня?»

– У нее есть ручное управление? – с надеждой спрашиваю я.

– Только на экстренный случай, – говорит Викинг и нажимает на маленькую скрытую кнопку под приборной панелью.

Наружу выезжает еще одна панель, и со щелчком раскладывается рулевое колесо. Я опускаю голову и смотрю вниз, где из ниши уже вылезли две педали.

– Водить-то я буду сама, – говорю я и улыбаюсь ему, как я надеюсь, снисходительной улыбкой.

– Попробуй, – говорит он. – Но машина вряд ли тебе позволит. Ручное управление существует только для душевного спокойствия пассажиров.

– Гм. – Мне вдруг поскорее хочется уехать. – Это всё?

– Почти, – говорит он, и впервые за все время щетина вокруг его рта складывается в некое подобие улыбки. Я устремляю на него встревоженный взгляд. К моему облегчению, его лицо неподвижно. Может, он просто щелкнул челюстью.

– Что? – раздраженно говорю я. – Что еще?

– В бардачке бювар[4]. Там вся информация, чтобы отследить всех остальных и разобраться с ними. Я уже ввел первый адрес, но после этого тебе придется вводить пункт назначения самой. Если понадобится связаться с нами, будешь делать это через систему сообщений на приборной панели. Если будет заканчиваться энергия, найдешь «Топэль» в мини-холодильнике.

– Топливо? Для этой машины?

– «Топэль». Это торговая марка. Это то, что дает тебе силу.

– Я его ем?

– Это то, что дает тебе силу, – повторяет Викинг. Звучит как девиз.

– Отлично, – говорю я. – Ладно, пусть так.

Я закрываю дверцу у него перед носом, надеваю очки и тыкаю пальцем в мерцающий экран на приборной панели. Мне сообщают, что я могу выбрать любую музыку; что я могу сделать телефонный звонок, если надо, или отправить сообщение по электронной почте. Мне рекомендуют хорошие рестораны в округе и вдохновляют цитатой дня.

«НЕ ДУМАЙ, ПРОСТО ДЕЛАЙ».

– Ладно, – говорю я и прокручиваю экран вниз.

Я узнаю, что снаружи солнечно, что температура двадцать семь градусов, что движение довольно свободное, что сегодня Международный день борьбы с ядерными испытаниями и что в этот день умер Улисс С. Грант, родилась Ингрид Бергман, а «Битлз» дали свой последний концерт – правда, все это в разные годы. После того как мне выдается вся эта информация, меня снова спрашивают о том, куда ехать.

Я устанавливаю свои предпочтения на «быстро». Со щелчком оживает двигатель. Я откидываюсь на спинку и жду.

И жду.

Через какое-то время Викинг вежливо стучит в окно. Я нажимаю кнопку и на дюйм опускаю стекло.

– Ты должна застегнуть ремень безопасности, – говорит он. – Иначе машина не двинется в места.

Я киваю и начинаю закрывать окно, но он хватается на край стекла и останавливает его.

– На полпути к Баббл-сити есть кафе. «У тети Джулии». Там подают три вида мороженого.

– И?..

– Мне надо знать, какое вкуснее.

Я хмурюсь, глядя на него.

– Это нужно Лалабелль?

– Нет. Мне. – Он лезет в нагрудный карман и достает несколько хрустящих банкнот.

Я наблюдаю за его лицом, но по нему ничего нельзя прочесть, и через секунду я выхватываю у него банкноты и одновременно застегиваю ремень. Едва замок щелкает, машина трогается с места. Викинг поднимает руку, но я просто киваю. Мои пальцы крепко сжимают деньги.

Снаружи ярко сияет солнце; оно сразу заполняет салон жаром и светом, едва я выезжаю из гаража. Система автомобиля изо всех сил пытается этому противостоять, стекла темнеют до серого оттенка, начинают крутиться невидимые вентиляторы, однако я все равно на какое-то время чувствую себя ослепленной. Передо мной гравиевая дорога, обрамленная высокими живыми изгородями, и по мере того как машина набирает скорость, высокие металлические ворота на другом конце дороги становятся все ближе и больше.

Я, шипя, оглядываюсь на виллу.

Я не хочу уезжать! Я хочу закричать: «Лалабелль! Не заставляй меня уезжать!»

Машина увеличивает скорость, и из-под колес летит гравий. Я еду все быстрее и быстрее. Ворота все еще плотно закрыты. На секунду мне кажется, что какой-то скрытый механизм заклинило и мое путешествие закончится здесь, в самом начале, грудой искореженного металла и огнем, однако в последний момент ворота разъезжаются и я без всяких церемоний вылетаю в мир.

Вся зелень остается позади, в поместье. Когда я оглядываюсь, вижу только верхушки обстриженных деревьев над пыльной бетонной стеной. Чем дальше я уезжаю, тем больше поместье напоминает крепость, гигантскую и неприступную.

Асфальт под колесами ровный, и хотя на дороге вполне могли бы уместиться три полосы движения, все полотно в моем полном распоряжении – единственная прямая линия, конца которой не видно. Следующий час я провожу на сиденье, подтянув ноги к груди и уткнув лицо в колени.

Это странно – узнавать свое тело, которое одновременно и хорошо тебе знакомо, и абсолютно ново. Я решаю, что разумно начать с базовой механики, и некоторое время занимаюсь дыхательной практикой и вслушиваюсь в биение сердца. Когда мне это надоедает, принимаюсь перебирать музыкальные каналы. Распаковываю пистолет и прикручиваю к нему глушитель. Я бы с радостью попрактиковалась в прицеливании, но в машине мало места, хотя салон и рассчитан на пятерых.

Вытряхиваю сигареты на соседнее сиденье и считаю их (восемнадцать). Очень осторожно, чтобы не помять или не порвать, убираю их обратно в пачку. Когда пропадает интерес и к этому занятию, наконец заглядываю в бардачок.

Громким словом «бювар» называется серая папка формата А4 с двенадцатью прозрачными карманами. Одни карманы пухлые и набиты бумагами; в других только по листку.

Я просматриваю содержимое. Цели пронумерованы, но я не знаю, по возрасту ли. Дат никаких нет, и я не представляю, когда кто был создан. Это почему-то беспокоит меня, но я пока отмахиваюсь. Возможно, со временем какая-то система и выявится.

Сведения по моей первой цели занимают едва ли полстранички.



РЕГИСТРАЦИОННЫЙ КОД: ПРОКЛ78912313

ТИП СТАНДАРТНЫЙ. КОСМЕТИЧЕСКИЕ ИЛИ ДРУГИЕ ОТКЛОНЕНИЯ ОТСУТСТВУЮТ.

МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ: Автобусная остановка перед съездом с А21 на М73.

КОНТРОЛЬ: (ОТСУТСТВУЕТ)



Изумрудно-зелеными чернилами Лалабелль сделала приписку в нижнем левом углу страницы: «Создала ее, потому что в понедельник у меня была депрессия. Надоело встречаться с друзьями на бранчах. Два дня назад собиралась списать ее, но забыла».

Машина сообщает мне, что в пункт назначения я прибуду в одиннадцать тридцать пять. То есть ехать еще два часа. Я устраиваюсь так, чтобы смотреть в окно.

Смотреть не на что, кроме плоского оранжевого кустарника. Он простирается по обе стороны до самого горизонта, где небо давит на него, как большой голубой молоток.

Я пытаюсь увеличить скорость, но машина не разрешает. Пытаюсь переключиться на ручное управление; руль вылезает, однако на его вращение машина никак не реагирует. Я чувствую себя ребенком, которому дали в руки игрушечный телефон. И некоторое время делаю вид, будто веду машину с помощью отключенных приборов. Давлю на газ, на тормоз, перестраиваюсь.

Машина все это терпит, а потом убирает педали. В жужжании механизмов я слышу осуждение.

– Бип-бип, – шепчу я в пустоту.

Во рту все еще сухо. Открыв мини-холодильник, я вижу ряды пластмассовых бутылок с надписью «Топэль» под мультяшным бело-желтым цветком. Откручиваю крышку и робко делаю глоток. Густая безвкусная жидкость оставляет ощущение, будто рот покрыт налетом.

Так что я не могу не заехать в кафе, когда оно появляется в поле зрения.

Это одинокое прямоугольное здание на обочине – первый признак жизни с того момента, как я отправилась в путь. Со щита над головой радушно улыбается пожилая женщина в розовом фартуке, в руке у нее ложка и миска, над которой поднимается пар. «Кафе «У тети Джулии», – читаю я, и мы заезжаем на парковку.

Когда двигатель машины выключается, дисплей с упреком пищит и сообщает, что задержка более чем на тридцать минут изменит время прибытия. Я в сердцах хлопаю дверью, хотя надобности в этом нет. Мои шаги сопровождает чирканье кроссовок по сухой земле. В воздухе стоит пыль, которая оседает на языке и имеет слабый привкус эвкалипта.

Кафе маленькое, приземистое и серое, однако у входной двери в ящиках растут маленькие фиолетовые цветы. Моя машина единственная на парковке, и я гадаю, где живет тетя Джулия, чтобы каждый день приезжать сюда. На маленькой неоновой вывеске в окне написано «Открыто 24/7».

Внутри почти пусто, если не считать тощего парня-гота в кабинке у окна. Парень одет в кожаную куртку и с жадностью поглощает яблочный пирог со взбитыми сливками. Когда я иду мимо него в туалет, он не поднимает головы и только ниже склоняется к тарелке.

Я делаю дела и умываюсь холодной водой. Кожа на ощупь слегка скользкая. Наверное, это затяжной эффект от пребывания в чане. Беру бумажное полотенце и тру лицо, пока не начинает колоть кожу. Я испытываю удовлетворение, это приятно – избавиться от остатков амниотического состояния.

Когда я выхожу из туалета, от парня остается только грязная тарелка и мятая салфетка. Я слышу голоса, доносящиеся из кухни, и мне становится интересно, не тетя ли Джулия самолично помешивает там свой суп в большом котле. Я звоню в звонок на прилавке, и через секунду через вращающуюся дверь в зал выходит угрюмого вида мужчина.

– Да?

С его футболки мне улыбается тетя Джулия. На ее лице пятна от желтка.

– Мороженое, – говорю я. – У вас три вкуса.

Он хмыкает.

– Черника, «смерть от шоколада»[5] и сарсапарилла[6].

– По шарику каждого.

Пока он укладывает шарики в бумажный стаканчик, я рассматриваю открытки на стойке у прилавка. Есть несколько видов пустыни, перекати-поле, драный стервятник, но в основном Баббл-сити, снова и снова. Сияющие башни на фоне голубого неба. Статуя святой на высоком холме. Ночной вид со стороны долины. Здесь нет ничего, что не видела бы Лалабелль, но ощущение все равно странное. Как будто тоскуешь по дому, который видел только по телевизору.

Я беру одну открытку со стилизованной мультяшной картой и надписью под ней «Тебе жаль, что ты не здесь». Я кладу ее на прилавок, и ее считают вместе с мороженым.

Снаружи парень-гот сидит по-турецки на капоте моей машины и одной рукой прокручивает экран телефона. Когда слышит, как звякает колокольчик на двери, он поднимает голову и сползает с капота. Его глаза скрыты за идеально круглыми темными очками.

– Твоя машина? – спрашивает он. Голос у него высокий и пронзительный.

Я молча смотрю на него и в задумчивости отправляю в рот кусочек черничного. Это же очевидно, что машина моя. Она единственная на парковке.

– Ты едешь в Баббл-сити? – спрашивает парень.

Видно, что он обливается потом, и мне даже немного жаль его. Тяжело быть в черном в такую жару.

– А что? – спрашиваю я.

– Ну, просто интересно, в смысле, я подумал, может, подвезешь?

От черничного мороженого остается сладковатый химический привкус. Я хмурюсь и перехожу к сарсапарилле.

Мой потенциальный попутчик переминается с ноги на ногу и краснеет. В ярком солнечном свете видно, что его волосы покрашены кем-то неопытным: под черным виднеются оранжевые корни.

– Дело в том, – говорит он, – что в настоящий момент я не при деньгах. Но я мог бы прочесть твою ладонь.

Зажав зубами пластиковую ложечку, я подхожу к нему поближе и протягиваю руку так, чтобы он видел гладкую, безликую ладонь. Парень вынужден наклониться, и очки едва не сваливаются с его носа, но он задвигает их на место.

– О, – говорит он, сникая. – Так ты Портрет.

Я киваю и передвигаю ложечку из одного угла рта в другой.