ЭМИ ДЖЕНТРИ

ПО ХОЛОДНЫМ СЛЕДАМ

Посвящается Кертису, лучшему из живущих
Пролог

Джейн проснулась и прошептала:

— Джули?

Вокруг зиял, будто зевающая пасть, черный провал спальни. Только спустя два года после того, как Джейн получила собственную комнату в новом семейном доме, ей перестало сниться, что потолочный вентилятор падает на нее и разрубает на куски. Да и пауки больше не таились по углам: десятилетним девочкам не пристало бояться темноты. Лишь изредка, когда что-нибудь будило Джейн посреди ночи, окружающая тишина вызывала тоску по мягкому дыханию сестры. В старом доме Джейн частенько перекидывала одну ногу через перила кровати на своем втором ярусе и хихикала, пока Джули не говорила: «Ш-ш-ш, Джейни, давай-ка спи».

Девочка крепко зажмурилась, прежде чем посмотреть туда, где во мраке сходились стены и потолок. Теперь она определенно услышала шорох, который донесся из комнаты Джули.

Джейн откинула одеяло и опустила босые ноги на ковер. Раньше, в старом доме, плетеный коврик скользил по гладкому деревянному полу, когда она вставала с постели. А сейчас ноги едва слышно ступали по толстому ковру, пока она шла к выходу из комнаты. Девочка выглянула в темный коридор. В конце его во мраке бледнел едва различимый прямоугольник закрытой двери.

Они редко спали с закрытыми дверями: у Джейни было слишком жарко, а у Джули — слишком холодно. Мама ворчала по поводу отвратительной циркуляции воздуха в двухэтажных коттеджах, но спальня родителей на первом этаже всегда закрывалась на ночь, потому что они были взрослыми. Теперь и Джули взрослая, ну или ей просто очень хочется такой стать. С тех пор, как сестре исполнилось тринадцать, она, казалось, все время готовилась к взрослой жизни: медленно расчесывала волосы перед зеркалом в ванной, словно репетируя какую-то тайную пьесу; делала записи в дневнике, чинно сидя за письменным столом, а не плюхнувшись на кровать животом, как Джейн. И закрывала дверь своей комнаты.

Между тем бледный прямоугольник в конце коридора дрогнул, и с одной стороны появилась темная щель. Четыре крупных пальца легли на край отворившейся двери спальни Джули. Не раздумывая, Джейн нырнула в шкаф, присела на корточки и закрыла за собой дверцу. Эти пальцы держались за дверь слишком высоко, Джули не достала бы. И были слишком велики — точно не мамины. Да и не папины тоже, хотя Джейн сама не знала, почему так решила, и это больше всего тревожило ее.

Слабый щелчок напомнил ей, что магнитная защелка шкафа всегда плохо работает, и девочку охватил тошнотворный страх. Она протянула руку, пытаясь придержать дверцу, но та уже медленно распахнулась.

Джейн крепко зажмурилась, когда в коридоре послышались мягкие шаги.

Мгновение спустя она открыла глаза: дверца шкафа замерла в трех дюймах от косяка. Та часть коридора, которая просматривалась из укрытия Джейн, казалась светлой по сравнению с глубокой темнотой шкафа. Девочка могла различить каждую ворсинку бежевого ковра, каждую неровность на окрашенных стенах и студийный портрет в рамке: она сидит на коленях у Джули, наряженная в детское платьице с корабликом, который покачивается на вышитых волнах. Это было так давно… Все остальное вдруг тоже закачалось. Шаги приближались к комнате Джейн.

Застонала скрипучая половица. Обладатель руки был уже на полпути к ее спальне. А вдруг он услышит, что Джейн прячется в шкафу? Ведь сердце у нее так колотится, что даже маленький кораблик на портрете, кажется, подпрыгивает. Джейн мечтала затеряться среди одежды, висящей на дребезжащих вешалках.

В этот момент на ковре появилась узкая ступня с пятнышками розового лака на ногте большого пальца, и Джейн вздохнула с облегчением. Джули накрасила ногти еще накануне вечеринки по случаю дня рождения, но к середине лета большая часть лака стерлась о шершавое белое дно бассейна на заднем дворе, остались только маленькие уголки по краям. Значит, Джейн ошиблась насчет пальцев: ей опять примерещилось нечто вроде пауков в темных углах.

И действительно, в прямоугольнике дверного проема появилась Джули в ночной рубашке с Микки-Маусом. Она направлялась к лестнице возле комнаты Джейн, вероятно собираясь перехватить посреди ночи чего-нибудь вкусненького. Такая же ночная рубашка Джейн, только с Дональдом Даком, лежала в коричневой сумке, ожидая отправки в секонд-хенд, поскольку девочка уже выросла из нее. Мама часто говорила, что когда-нибудь Джейн перерастет старшую сестру. Девочка с облегчением обняла колени в приятно обволакивающей фланелевой пижаме.

И вдруг пальцы появились снова. На этот раз они лежали на плече Джули, вцепившись в ткань ее ночной рубашки; между их узловатыми костяшками струились длинные светлые волосы сестры. Только теперь Джейн заметила, какая у Джули напряженная поза, как похожа сейчас сестра на щенка с широко раскрытыми от ужаса глазами. А затем увидела высокого мужчину, следующего за Джули по пятам. Сестра и незнакомец двигались медленно, и его длинная волосатая рука казалась цепью, связывающей их друг с другом.

«Проснись, проснись, проснись!» — мысленно приказала себе Джейн, но ничего не изменилось. Все вокруг, включая ее саму, будто застыло, словно в кошмаре. Только Джули и мужчина продолжали двигаться. Пусть медленно, как сомнамбулы, но все же они почти добрались до ее комнаты. Джейн открыла рот, чтобы закричать.

И тут Джули заметила ее.

Крик Джейн, не успев соскользнуть с губ, замер в горле, когда Джули уставилась прямо в глубину потайного убежища в шкафу. В ответ Джейн тоже впилась взглядом в сестру, безмолвно умоляя подсказать, как ей следует поступить — заорать, заплакать или засмеяться, если это всего лишь шутка. Конечно, Джули не бросит ее одну посреди кошмара. Джейн пообещала себе: если Джули сейчас объяснит ей, что делать, впредь она всегда будет слушаться сестру и больше не станет ябедничать.

Не поворачивая головы, Джули подняла брови и многозначительно покосилась на мужчину позади, затем снова перевела взгляд на Джейн, как бы приглашая взглянуть куда-то ей за спину, но младшая сестра не могла оторвать взгляд от старшей. Странная пара повернула на лестничную площадку, не задерживаясь у спальни Джейн, и вдруг девочка поняла, почему Джули так напряжена: незнакомец приставил ей к спине острый конец длинного ножа. Джейн почувствовала неприятное жжение между лопатками, как от укуса насекомого, и глаза у нее наполнились слезами.

Девочка и мужчина уже шагнули на верхнюю ступеньку лестницы, когда с чердака донесся громкий скрип. Джейн знала, что это обычные звуки и шорохи дома, но незнакомец замер и нервно оглянулся через плечо. За долю секунды до этого Джули, словно очнувшись от чар, повернула голову к сестре и, призывая к тишине, поднесла указательный палец левой руки к губам, сложив их в безмолвный овал.

«Ш-ш-ш».

Джейн повиновалась, а Джули начала спускаться по лестнице в сопровождении мужчины с ножом.



Такова, по словам единственного свидетеля, история о том, как я потеряла свою дочь — вернее, обеих дочерей, потеряла абсолютно всё, — за одну ночь.

1

Джули нет с нами уже восемь лет, но мне кажется, что прошли столетия. Я выхожу на улицу: пора ехать, чтобы провести последние в этом весеннем семестре занятия. Середина мая в Хьюстоне горяча, как воспаленное дыхание больного. Не успеваю я запереть за собой дверь, как начинаю потеть, одежда прилипает к телу; еще пять шагов до гаража — и влага сочится из каждой поры кожи. Когда я усаживаюсь во внедорожник, пальцы, сжимающие пластиковый стаканчик, соскальзывают, кофе расплескивается, и маслянистые темные брызги попадают на сиденье. Несколько капель угодили и на руку, но я позволяю им высохнуть, включив кондиционер. Лето с каждым годом наступает все раньше.

Я выезжаю задним ходом за шлагбаум, который мы установили на подъездной аллее уже после того, как стало слишком поздно, пробираюсь по нашему микрорайону к основной дороге, а затем вливаюсь в поток машин на шоссе, вдоль которого тянутся массивные пандусы, похожие на ребристые хвосты динозавров.

Восемь утра — час пик, и город с его переполненными дорогами напоминает сейчас огромное сердце с забитыми артериями. Я тащусь в пробке; парализованы все четырнадцать полос, передо мной привычный пейзаж: бесконечные капоты автомобилей и задние фары, слабо мигающие красным в тусклом утреннем свете.

Мне больше нравится смотреть на машины сверху, поэтому мой экономичный «приус» томится в гараже, а я каждый день езжу в университет и обратно на громадном черном «ренджровере» мужа (все равно Том не пользуется им) по трем разным автострадам. Передвигаясь со скоростью улитки, я могу забыть о других автомобилистах и сосредоточиться на выщербленных буквах, установленных на бетонных козырьках торговых центров: «Всё за доллар», «Мир картриджей», «Первая парикмахерская». Неоново-розовый оскал мексиканского ресторана, желто-голубое чудовище «ИКЕА», возвышающееся за платной дорогой, желтушный кирпич новостроек, едва скрытых от автострады неровной линией кустов индейской сирени, — все напоминает о том, что самое страшное в моей жизни уже случилось. Я перебираю знакомые виды, как моя мать перебирала четки.

…Радуйся, госпожа автомойка, полная благодати, Господь с тобою! Молись за нас, о «Быстрая печать»! Владычица наша камера хранения, спаси, к тебе обращаем мы взоры!..

А вот билборды с изображением Джули исчезли. Когда-то здесь, на пересечении шоссе 1-10 и кольцевой развязки 610, возле вон той жилой высотки, стоял щит с ее фотографией, втиснутый между баптистской церковью и бетонной эстакадой, но пять лет назад попечители фонда решили, что портреты Джули пора снять. Или это было еще раньше? Думаю, дело в деньгах, хотя я не имею ни малейшего представления, сколько стоит рекламное место на щитах: фондом Джули занимался исключительно Том. Теперь с этого билборда сияет гигантская белозубая улыбка пастора мегацеркви[1], а рядом призыв: «Не теряй веру в повседневной суете!» Интересно, плакат наклеили прямо на лицо Джули или сначала содрали ее изображение лоскутами? Нелепая мысль. На этом щите с тех пор что только не рекламировали. Услуги дантиста, реверсивную вазэктомию.

Строчки из стихотворения Вордсворта, заданного к сегодняшнему уроку, застряли в голове, словно дурная шутка: «Ужель видений свет сошел на нет? / И где они сейчас — мечта и славы свет?»[2]

Я щелкаю поворотником и съезжаю на кольцевую. Скоро я войду в аудиторию, где на меня устремятся десятки требовательных взглядов студентов. Я планирую преподавать до тех пор, пока университет оставляет за мной место, хотя у меня давно нет научных публикаций, я не состою ни в каких комитетах да и вообще ни в чем не проявляю инициативы. Все силы уходят на то, чтобы каждое утро заставить себя подняться с постели и встретиться с равнодушным миром, где самое страшное, что могло случиться, уже случилось, а я почему-то по-прежнему жива. Я немало времени потратила на изучение поэзии Вордсворта и сейчас еду, чтобы с пиететом вещать о его творчестве, — но я не верю в славу и мечту. Я верю в статистику.

Статистика свидетельствует, что детей чаще всего похищают знакомые, однако Джули забрал чужак. Статистика утверждает, что почти все похитители пытаются заманить жертву в автомобиль, — Джули увели из собственной спальни, угрожая ножом, посреди ночи, в то время как другая моя дочь, Джейн, наблюдала за происходящим из шкафа. И наконец, согласно неумолимой статистике, три четверти украденных детей умирают в течение первых трех часов после похищения. Три часа — примерно столько Джейн просидела в шкафу, оцепенев от страха, прежде чем разбудить нас с Томом паническим воплем.

Таким образом, к тому времени, как мы узнали об исчезновении Джули, ее судьба уже была предрешена. Неизбежность ее смерти расползлась как инфекция, как запах бензина. Пытаясь свыкнуться с тем, что Джули больше нет, я говорю себе, что ее не было и до того, как она родилась; не было и до моего рождения. И до рождения Вордсворта. Проезжая Мемориальный парк с его высокими соснами, я представляю, как она смотрит вверх невидящими глазами, укрытая одеялом из рыжевато-золотистых игл. Минуя квартал Крествью-апартментс, я вижу, как она покоится на ложе из азалий. У торгового центра с маникюрным салоном и спа «Санрэй» я не могу оторвать взгляд от мусорного контейнера. Таковы мои больные фантазии.

Когда-то я хотела подарить Джули целый мир. Теперь я хочу одного: возможности ее похоронить.



Последний урок перед летними каникулами проходит как в тумане. Я могла бы преподавать Вордсворта даже во сне, да и сейчас будто грежу, хоть и не сплю. Я вижу кристальную голубизну бассейна под высокими тонкими соснами, с рифлеными бортиками, сияющего, как пластиковая жемчужина. Девочки были от него в таком восторге. Перед покупкой дома я спрашивала Тома — он ведь бухгалтер, — можем ли мы себе это позволить. Модный район с переизбытком «Старбаксов» и загородных клубов не вписывался в наш стиль. Особенно в мой. Но девочек бассейн обрадовал даже больше того, что у каждой будет собственная комната. Они тогда не придавали значения нашему переезду из развалюхи в университетском квартале в элитную часть города с двухэтажными особняками, гаражами на две машины и зелеными лужайками, утыканными табличками с названиями школьных футбольных команд. На переезд мы решились по нескольким причинам, но вам будет интересно узнать, что не в последнюю очередь мы заботились о большей безопасности.

— Занятия окончены. Не забудьте прислать домашнее задание на мой электронный адрес до двадцать восьмого числа, не позднее пяти часов вечера.

К тому времени, как я желаю всем хорошо отдохнуть летом, большинство студентов уже покинули аудиторию.

Подходя к своему кабинету, я чувствую вибрацию телефона в кармане. Пришло сообщение от Тома: «Ты можешь забрать Джейн? Аэропорт “Хьюстон интерконтинентал”, 16: 05, рейс 1093 “Юнайтед”».

Я убираю телефон, включаю компьютер и просматриваю расписание занятий Вашингтонского университета, где учится наша младшая дочь. Нахожу телефонный номер администратора, которого знаю еще со времен аспирантуры, и звоню ему, чтобы уточнить сроки окончания учебного года.

Затем отвечаю Тому эсэмэской: «Может, купить что-нибудь к ужину?»

Через несколько минут приходит короткое: «Нет». Видимо, больше нам с мужем нечего сказать друг другу по поводу слишком раннего возвращения Джейн после первого курса в университете.



Разглядеть ее среди прибывающих не так-то просто: откуда мне знать, в какой цвет она нынче красит волосы. Я стою рядом с транспортером № 9, по ленте которого медленно плывут чьи-то сумки и чемоданы, и жду свою дочь. Наконец в толпе пассажиров я вижу ее — высокую девушку с бордово-черными волосами и свисающей на глаза прядью тускло-зеленого цвета, чудом пережившей очередное окрашивание.

— Привет, мам, — говорит она.

— Привет, Джейн.

Ее тяжелая сумка шлепает меня по бедру, когда дочь наклоняется обнять меня. Опустевшая лента багажного транспортера останавливается с легким скрежетом, и мы одновременно оборачиваемся. Я не знаю, как лучше спросить, отчего Джейн вернулась так внезапно.

— Ты опять сменила цвет волос, — замечаю я.

— Ага.

Все, что Джейн говорит и делает, — это вариация на тему хлопка дверью, ставшего ее визитной карточкой еще в средней школе, через пару лет после похищения Джули. В старших классах Джейн добавила в свой репертуар громкую музыку, разноцветные волосы и пирсинг, но привычка хлопать дверью оставалась гвоздем программы. Обычно после этого Том покорно плелся за дочерью вверх по ступенькам, а дальше раздавались ее рыдания и вопли, доходившие до меня в приглушенном виде. Сама я считала, что в такие моменты лучше оставить ее в покое.

— Как перелет?

— Нормально.

И очень долго. Подозреваю, Джейн выбрала Вашингтонский университет именно из-за его удаленности от Хьюстона. В детстве она часто говорила, что хочет поступить в университет, где я преподаю, но ее намерения поменялись примерно в то же время, когда начались хлопки дверью. Удивляюсь, как она не настояла на обучении где-нибудь на Аляске, но ей нужен был университет, где вместо семестров четверти, — очень возможно, что этот факт и повлиял на ее решение в пользу Вашингтонского. Конечно, такое поведение можно списать на типичный подростковый бунт, но в случае с Джейн оно имело некий подтекст, как и ее стремление, по словам секретаря факультета, оставить «хвосты» по всем предметам весенней четверти, чтобы под предлогом сдачи долгов оттянуть приезд домой. Похоже, не очень-то она скучала по нам, даже проведя в Сиэтле весь учебный год. Поначалу меня не обеспокоило, когда дочь сообщила, что не приедет домой на День благодарения. Студенты, которые учатся по четвертной системе, обычно пропускают этот праздник: осенняя четверть начинается довольно поздно. Но в середине декабря Джейн объяснила нам с Томом по телефону, что едва устроилась, к тому же один из преподавателей пригласил ее на праздничный ужин. Наша семья все равно никогда не празднует Рождество, правда? Вдобавок Джейн считает, что для воспитания независимости ей полезнее остаться. И тогда я почувствовала, как тяжело на душе у моего мужа. Я прервала его красноречивое молчание расплывчатой фразой: «Конечно, мы будем скучать по тебе, но всё понимаем».

Похоже, ситуация с праздниками обернулась еще одной захлопнутой дверью, на которую я не смогла должным образом отреагировать.

— Итак, — говорю я, — ты все еще наслаждаешься «Ю-дабом»[3]?

— Вперед, «Хаски»! — скандирует Джейн, вяло помахивая кулаком. — Да, мам. Ничего не изменилось с тех пор, как мы разговаривали в последний раз.

На ленту конвейера начинает выезжать багаж, и мы обе наклоняемся вперед.

— А в январе тебе не холодно в такой куртке? Сейчас распродажа зимних вещей, можно пройтись по магазинам.

Джейн смущенно теребит армейскую куртку, которую носит с шестнадцати лет.

— Да не надо. Я же говорила, что не мерзну.

— Как учеба, нормально?

— Да, а что?

— Просто спросила.

— Ну, с учебой все очень даже хорошо, — говорит она. — Так хорошо, что преподаватели разрешают мне сдавать рефераты вместо экзаменов.

Вместо экзаменов! Ничего себе. Интересно, как она убедила их довольствоваться рефератами? Мои ученики обычно отговариваются «чрезвычайной ситуацией в семье», надеясь, что я не стану выяснять подробности.

Я осторожно спрашиваю:

— И часто в «Ю-дабе» так делают?

— Мам, он называется Вашингтонский университет. Говори правильно.

Я кладу руку ей на плечо:

— Ладно, доченька. Мы просто рады, что ты наконец вернулась.

Мы стоим бок о бок, уставившись на блестящий металлический желоб, пока половина пассажиров не забирает свои сумки; дребезжание полупустого конвейера становится еще громче. Наконец багаж Джейн, кувыркнувшись, падает на ленту и плывет к нам. Чемодан яблочно-зеленого цвета, наш подарок дочке на выпускной, уже потускнел со времени первого рейса в Сиэтл и теперь напоминает по тону светло-зеленую прядку в волосах хозяйки. Дочка хватает чемодан прежде, чем я успеваю протянуть к нему руку, но позволяет мне взять сумку. Затем Джейн останавливается, чтобы снять свою армейскую куртку. По ту сторону автоматических раздвижных дверей нас встречает дуновение жаркого, влажного ветра.

— Вижу, тут по-прежнему дикая духотища.

— Лучше дома места нет, — откликаюсь я, и Джейн награждает меня благодарной полуулыбкой.

Стараясь разговорить дочь во время дороги домой, я постоянно натыкаюсь на подводные камни. Надеясь побольше узнать о ее жизни, я задаю вопросы, которые напоминают холостые выстрелы. Хотя, казалось бы, кто, как не я, знаком со студенческой жизнью, ведь большую часть времени я провожу в университете.

— Как дела в общежитии?

— Вполне.

— Тебе по-прежнему нравится твоя соседка?

— Да норм. Мы не лезем в дела друг друга.

— Ты поселишься с ней в одной комнате и в следующем году?

— Скорее всего, нет.

Наконец я касаюсь предмета, который, уверена, прольет свет на то, чем живет моя дочь, пусть и окажется болезненным для меня:

— А теперь расскажи мне о преподавателе английского, у которого ты ужинала на Рождество.

— Ее зовут Кэтлин, и на самом деле она профессор семиотики.

Значит, Кэтлин.

— Вот уж не думала, что семиотику до сих пор преподают на факультетах английского.

— Ее курс называется «Пересечения». В нем английский переплетается с лингвистикой, гендерными исследованиями и антропологией. Там предполагалась определенная подготовка, но в первый же день я пришла в кабинет Кэтлин и убедила ее допустить меня до занятий.

Истинная дочь профессора, Джейн знает, как найти подход к преподавателю. Более того, такой длинной цепочки слов ни я, ни Том не слышали от нее целую вечность.

— Расскажи поподробнее. Какую литературу вы изучаете?

— Думаю, я лучше подожду и расскажу обо всем уже при папе, — замечает она.

— Конечно, — соглашаюсь я.

— Просто не хочется повторяться.

— Разумеется, милая.

Я включаю Национальное общественное радио, и размеренный, успокаивающий голос ведущего новостей заполняет машину, когда мы медленно проезжаем мимо стрельбища и спортзала, где олимпийский тренер по гимнастике, вероятно, до сих пор кричит на девочек с косичками. Джейн смотрит в окно. Наверное, она удивляется, почему папа не приехал ее встречать. Мне тоже интересно.

Через несколько минут нам обеим становится понятно почему.

Небо уже заволокли сумерки, когда, завернув на подъездную дорожку, я замечаю в светящемся прямоугольнике окна кухни мужа, готовящего ужин. Войдя, я чувствую запах любимого блюда Джейн — пасты фетучини «Альфредо» с панированными креветками и жареной спаржей. Довольно редкий рецепт этого блюда Том нашел в Сети и готовит его только по особым случаям. Нарезанный салат из свежей зелени лежит в миске рядом с разделочной доской, готовый присоединиться к яркой, праздничной сервировке на обеденном столе.

— Джейни!

Том раскрывает объятия, делая шаг вперед, и дочь крепко прижимается к нему. Я проскальзываю в ванную, затем в спальню, чтобы сменить университетский строгий костюм на удобные джинсы, и задерживаюсь на несколько минут, убирая белье, которое лежит сложенным в корзине у кровати. Когда я возвращаюсь, муж с дочерью оживленно болтают. Том стоит ко мне спиной, нарезая сочные помидоры для салата, Джейн постукивает кончиками пальцев по разделочной доске, словно играет на пианино.

— Пап, ты не поверишь, какими именами ребята перекидываются в аудитории! Деррида, например, и прочее. Там все намного умнее меня.

— Ну, она же допустила тебя до занятий, эта твоя гениальная обладательница гранта Мак-Артура[4].

— Да, но каждый раз, открывая рот, я чувствую себя идиоткой.

— По крайней мере, ты хотя бы открываешь рот, — возражает он, кладя нож на стол и глядя дочери прямо в глаза. — Держу пари, что некоторые ребята даже слово боятся сказать.

Благодарная улыбка Джейн, едва заметная из-за плеча Тома, для меня как бальзам на сердце. Словно почувствовав мое присутствие, муж оборачивается и, улыбнувшись, бросает горсть нарезанных помидоров на кучу зелени, после чего торжественно ставит салатницу на стол.

— Все готово! — объявляет он. — Бери пасту, Джейн. Давайте же сядем и вместе поужинаем впервые за бог знает сколько времени.

И как раз в этот момент раздается звонок в дверь.

2

Первое, что я вижу, — это ее светлые волосы, озаренные пепельно-розовым сиянием хьюстонского заката.

Потом лицо: тонкая бледная кожа, туго натянутая на широких скулах, подсвеченных алыми закатными бликами, отчего темные круги под запавшими глазами выделяются еще резче. Лицо выглядит одновременно молодым и старым. На ней поношенные джинсы с дырками на коленях, футболка. Гостья собирается заговорить, когда я замечаю, что она босиком.

Она вроде кого-то мне напоминает, но я словно растворяюсь в пространстве, мысли слепо тычутся в разные стороны, органы восприятия обшаривают ее облик, пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться: волосы, глаза, молодая, босиком.

Глаза у нее расширяются, лицо еще больше бледнеет.

Я невольно выставляю руки перед собой, широко растопырив пальцы, — ладони готовы защитить меня от этого багрового заката, как от ядерного взрыва, ноги подгибаются, я вот-вот упаду, но первой падает девушка на крыльце, оседает прямо на коврик, и ее светлые волосы цепляются за ветки кустов азалии, когда она соскальзывает вниз. Я открываю рот и кричу, видимо зову Тома, хотя ничего не слышу, поскольку мозг по-прежнему ослеплен отблесками заката на лице гостьи. Том подбегает, замирает на миг, а потом бросается мимо меня к двери. Я зажмуриваюсь, а когда открываю глаза, девушка почти целиком исчезла в его объятиях; спутанные пряди ее волос сминаются под его пальцами, когда он прижимает ее к груди, раскачиваясь взад-вперед.

— Джули, Джули, Джули, — причитает он, словно хор из ночного кошмара, который, как я теперь понимаю, длился все эти восемь лет каждую ночь напролет, а то и каждый день, тянулся непрерывным потоком, хотя я предпочитала его не замечать. Тут я вижу Джейн, застывшую в коридоре, и мозг у меня наконец-то включается.

— Набери девять-один-один, — выдавливаю я. — Скажи, что нам нужна скорая. — Тому, который издает дикие, животные всхлипы, которые я тоже слышала во сне, я говорю: — Веди ее в дом.

И вдруг самого страшного как не бывало. Джули вернулась.



Первые сутки после появления Джули до странности похожи на первые сутки после ее исчезновения: зеркальная симметрия, придающая дополнительную значимость каждой детали. Цветы индийской сирени, ронявшие лепестки, когда нашу дочь похитили в начале осени, сейчас, в начале жаркого лета, только начали разворачиваться, будто смятые клочки папиросной бумаги. Сирена с ревом следует по всему району до нашего дома, как и в прошлый раз, но в машине едут медики, а не полиция, и на закате, а не на восходе солнца, поэтому соседи, которые выглядывают посмотреть, в чем дело, одеты в рабочие костюмы, а не в халаты, и держат в руках кухонные прихватки, а не утренние газеты. Все задом наперед, словно негатив давней трагедии.

Ехать в карете скорой помощи вместе с Джули разрешают только одному из нас, и Том немедленно делает шаг вперед, поэтому мы с Джейн забираемся в «ренджровер» и следуем за ними. Когда мы подъезжаем к больнице, как раз выгружают каталку с Джули, уже подключенной к капельнице, везут внутрь и устанавливают за шторой в большой общей палате. Все происходит с тем мучительным сочетанием медлительности и спешки, которое присуще всем отделениям неотложной помощи.

Следующие тридцать минут под флуоресцентными лампами тянутся как тридцать часов. Джули открывает глаза, что-то лепечет и снова отключается. Том сидит у ее постели, держа дочь за руку и бормоча неразборчивые утешения; я расхаживаю взад-вперед; Джейн подпирает стенку; то и дело врываются медсестры, которые ничего нам не объясняют, а лишь задают вопросы о страховке или анамнезе Джули — вопросы столь бесполезные и нелепые, что в конце концов мне становится ясно: некоторым из этих женщин просто любопытно увидеть знаменитую «потеряшку Уитакер» своими глазами. Очередная медсестра собирается взять кровь на анализ, и Джули приходит в себя от холодного прикосновения влажного ватного тампона к внутренней стороне сгиба локтя. Она держит глаза открытыми ровно столько, чтобы неопределенно кивнуть в ответ на быстрые вопросы медсестры, а едва игла входит в вену, Джули снова теряет сознание. Штора, отделяющая нас от остальной палаты, трепещет, когда мимо проносятся люди, и не может заглушить какофонию скрипа колес каталок, неразборчивых объявлений по радио и гула голосов в коридоре, перемежающихся громкими вздохами и редким смехом. Наконец приходит женщина-доктор и выгоняет всех из закутка, несмотря на наши с Томом возражения.

— Я осмотрю ее всего за пару секунд, — обещает она. — Мама, папа, никуда не уходите.

Излишне говорить, что мы и не собираемся никуда уходить, но Джейн пользуется случаем, чтобы найти туалет. Доктор появляется из-за шторы после приглушенного разговора, который мне так и не удалось расслышать, и я успеваю разглядеть на заднем плане Джули — она очнулась, но явно не понимает, где находится, — прежде чем врач снова задергивает занавес. Пациентка обезвожена, заявляет нам доктор, страдает от истощения и переохлаждения, не ела несколько дней, но, похоже, никаких травм или повреждений нет, а в крови не обнаружено посторонних химических веществ.

— После капельницы с физраствором она взбодрится и будет как новенькая. — Либо доктор не удосужилась прочитать историю болезни нашей дочери и ни разу не смотрела новости за последние восемь лет, либо слишком очерствела на этой работе и ей не хватает ума придумать нечто менее банальное. — Советую приехать на полное обследование через пару недель. Перед выпиской вам дадут все необходимые рецепты и рекомендации.

Когда мы вместе с врачом возвращаемся в закуток Джули, раздается стук в стену (поскольку двери тут нет), и вслед за нами входит следователь из полиции. Сорокалетний, темноволосый, похожий на типичного детектива из сериалов, но гораздо менее привлекательный, он оставляет штору приоткрытой и оглядывает Джули из этого импровизированного дверного проема.

— Джули Уитакер, — говорит он. — Невероятно.

Джули не обращает на него никакого внимания, но, увидев нас с Томом, падает обратно на подушку и без слез плачет. Том бросается вперед, чтобы обнять ее и прижать к себе. Заметив выражение моего лица, дама-доктор обещает, что Джули переведут в нормальную палату, как только появится место, и поспешно выходит. Коп представляется детективом Оверби и начинает задавать мне вопросы об обстоятельствах возвращения Джули. Но что я могу ему рассказать? Что она появилась из пылающего алого заката, или вылезла изо лба индийского божества, или, подобно Еве, материализовалась из ребра Адама, пока тот спал? Если честно, меня даже не волнует, как она к нам попала.

Я слышу, как Том повторяет ей снова и снова:

— Теперь ты в безопасности. Все в порядке. Доктор говорит, что ты поправишься.

Он разговаривает не столько с дочкой, сколько с самим собой, и хотя его слова не предназначены для меня, они настолько успокаивают, что я сосредоточиваюсь на них и отвлекаюсь от вопросов детектива Оверби.

Тот заявляет:

— Я хотел бы несколько минут поговорить с Джули наедине.

— Нет, — Джули цепляется за отцовскую руку, но смотрит на меня, — не уходите.

— Это не займет много времени.

Том встает, заслоняя собой койку, а мужчина он высокий, широкоплечий, внушительный, несмотря на появившееся брюшко.

— Категорически нет. Мы уже оставляли ее одну с врачом. Больше мы никуда не уйдем.

Том и детектив спорят, и крошечный занавешенный закуток еще больше съеживается. В разговоре то и дело всплывают одни и те же слова, и сначала я решаю, что детектив Оверби ставит под сомнение наше психическое здоровье или рассудок Джули: он говорит о вменяемости, о безопасности. Наконец он обращается непосредственно к Джули:

— Я знаю, что вы плохо себя чувствуете, мэм, и мне очень неприятно беспокоить вас в такой момент, но я вынужден спросить: вы подвергались сексуальному насилию?

Она смотрит на детектива и молча кивает. Том стискивает зубы, и я на мгновение радуюсь, что Джейн еще не вернулась из туалета.

Детектив Оверби заводит речь о судебной экспертизе, и тут до меня доходит, что раньше он называл полицейские аббревиатуры[5].

— Эксперт по сексуальному насилию уже выехала, — поясняет он нашей дочери. — Она скоро должна быть здесь, чтобы подготовить смотровую. Как только вам снимут капельницу, эксперт проведет исследование.

Джули мотает головой, и Том делает шаг вперед, готовый к драке.

Детектив Оверби, столь же внушительный, стоит на своем:

— Если есть признаки сексуального насилия, их лучше запротоколировать.

— Слушайте, — Том едва ли не тыкает в детектива пальцем, — мы с самого первого дня выполняли все указания полиции и не задали ни единого лишнего вопроса. А теперь, восемь лет спустя, когда мы… — У него перехватывает дыхание. — Мы долгие годы не получали никаких новостей, и наша пропавшая дочь появилась на пороге родного дома вовсе не благодаря вам. А теперь вы собираетесь всю ночь донимать ее вопросами, исследуя вдоль и поперек, будто место преступления? — Он возмущенно фыркает. — Мы вернемся завтра.

Коп пытается возразить, но тихий голос Джули останавливает его:

— Последний раз это было… очень давно. По меньшей мере полгода назад.

Детектив Оверби вздыхает, нехотя принимая новость о том, что нашу дочь не насиловали уже полгода.

— Тогда ладно. Мы по-прежнему рекомендуем вам вернуться на обследование, но с точки зрения криминалистики спешить некуда. Отдыхайте, а завтра в участке мы встретимся и составим заявление.

Джули слабо кивает. Том подается вперед, но в этот момент входит Джейн со стаканом сока в руке. Должно быть, взяла его на сестринском посту. Заметив, что Джули очнулась, она застенчиво улыбается:

— С возвращением.



Шесть часов спустя, уже глубокой ночью, Джули выписывают, накачанную физраствором и одетую в больничный халат, выданный вместо потрепанных футболки и джинсов, которые полиция конфисковала в качестве улик. Наша дочь опирается на руку Тома, пока я сгребаю в сумочку антибиотики от хламидиоза и гонореи, рецепт на валиум на случай бессонницы и папку, под завязку набитую брошюрами о сексуальных домогательствах, где также приведены телефонные номера служб по оказанию помощи жертвам сексуального насилия и различных женских приютов. К папке прикреплена визитная карточка детектива Оверби: она вставлена в четыре прорези на лицевой обложке папки, чтобы не потерялась. Я вынимаю ее и сую в задний карман джинсов.

Том везет нас домой, Джули спит на заднем сиденье внедорожника на одноразовой подушке, которую ей разрешили взять с собой. Джейн удалось подремать в больнице, и теперь она молча смотрит на сестру. Никто не разговаривает — отчасти мы не хотим будить Джули, но отчасти и сами не хотим просыпаться. Во всяком случае, я. В три часа ночи мы открываем заднюю дверь и проходим на кухню через прачечную. Наш дом выглядит жилищем совершенно чужой семьи, застигнутым в самый обычный день. Этакая выставка повседневности: над стиральной машиной сохнет блузка; на разделочной доске рядом с ножом в луже красного сока лежат ломтики глянцевых спелых помидоров. В столовой на обеденном столе — давно остывший изысканный ужин в честь возвращения Джейн: салат завял, панировка на жареных креветках размокла, на холодной слипшейся пасте подсыхает соус. Пока остальные перемещаются через кухню в гостиную, я заворачиваю в столовую и поспешно собираю все три тарелки с едой, выкидывая фетучини в мусорное ведро. Мне хватает всего нескольких минут, чтобы сложить в раковину улики нашей прежней жизни втроем.

Когда я присоединяюсь к остальным домочадцам в гостиной, Джейн и Том неловко топчутся у дивана рядом с Джули, будто люди, устраивающие на ночлег дальнюю родственницу. Муж, разволновавшись, качает головой, и когда я понимаю, о чем они говорят, становится ясно, что не было смысла уничтожать улики в столовой.

Семь лет назад Том перенес свой кабинет в комнату Джули. Он не стал обсуждать это со мной и даже не сообщил, что решил бросить работу бухгалтера, ради которой мы и переехали в этот район, и заняться частной практикой как налоговый консультант. Однажды я проходила мимо этой комнаты и увидела, что она превратилась в тщательно организованный храм памяти Джули: место ее кровати заняли письменный стол и картотечный шкаф, молодежные плакаты сменились фотографиями нашей дочери в рамках. Я и без объяснений Тома поняла, что новый кабинет призван стать штаб-квартирой поисков, что тоску по пропавшей дочери муж намерен заглушить лихорадочной деятельностью. Но теперь, когда Джули вновь с нами, обстановка в ее прежней комнате отдает экзорцизмом.

— Я не возражаю против дивана, — говорит Джули.

— Пусть займет мою спальню, — предлагает Джейн, все еще топчась позади, как будто боится подойти слишком близко. Она смущенно держится за локоть и невероятно похожа на себя десятилетнюю, хотя я с болью замечаю, что наша младшая дочь выше старшей на несколько дюймов. Джейн смотрит на Джули не жадно, как Том, который, похоже, впредь ни на минуту не собирается выпускать ее из виду, а настороженно. — Я не возражаю, — добавляет младшая.

— Нет-нет! — протестует Джули. — Я не хочу никого тревожить.

У меня вдруг возникает отчаянное желание уложить ее между Томом и мной, как мы делали, когда в семь лет ее трясло от лихорадки. Это, разумеется, неосуществимо, однако гостиная вокруг нас кажется слишком открытой и просторной; большие окна угрожающе темнеют за занавесками.

— Том, может, вытащим надувной матрас? — предлагаю я. — Она сможет спать у себя в комнате, пока мы не уберем твой стол.

— С закрытой дверью мне будет легче, — признается Джули, и все решается. У нее нет ни туалетных принадлежностей, ни багажа, но вопросов никто не задает: Джейн без слов одалживает сестре футболку и шорты, а я нахожу запасную зубную щетку в упаковке. После того как суета утихает, Джули исчезает за дверью кабинета Тома, как солнце за облаком, а я гадаю, успокоят ее старые фотографии или встревожат.

К тому времени, как мы провожаем Джули в постель, заверяя, что она сама решит, идти ли завтра в участок, начинает светать. Когда я закрываю дверь нашей спальни, ноги у меня подкашиваются, но я все равно чувствую себя бодрее, чем все эти годы. Мысли мчатся в бешеном ритме, наскакивая одна на другую, пока я совершаю привычный вечерний туалет в ванной.

— Анна? — произносит Том таким тоном, словно окликает меня уже второй или третий раз. Я выхожу из ванной и вижу, что он лежит на своей стороне кровати и выжидающе смотрит на меня.

Не успев выяснить, чего он хочет, я неожиданно для себя выпаливаю:

— И что теперь делать?

— Она вернулась, — напоминает Том. — Больше ничего не нужно делать.

Я стягиваю джинсы, решив поспать в одной футболке.

— Она вернулась, — повторяет муж, как упрямый ребенок.

— Мы не знаем, через что ей пришлось пройти. — Вешая джинсы на дверцу шкафа, я думаю о визитке детектива, засунутой в задний карман. — Надо вести себя осторожнее.

— Лучше бы мы тогда проявили осторожность, — бросает он дрогнувшим голосом.

— Может, она уже не та, какой мы ее знали, — замечаю я, закрывая шкаф.

— Мы все изменились, — возражает Том и после долгой паузы упрекает: — Ты вообще не верила, что она вернется домой.

Я сажусь на край кровати, чувствуя, как его взгляд буравит мне затылок, и зажмуриваюсь, пытаясь вникнуть в обвинение.

Через мгновение я поворачиваюсь к Тому лицом.

— Я не верила, что мы найдем ее, — говорю я, надеясь, что он поймет разницу.

Муж не отвечает. Но когда я наклоняюсь, чтобы выключить свет на тумбочке, он отодвигается, и между нами пробегает холодок, точно ветерок сквозит через щель в стене. Том поворачивается на бок спиной ко мне, но такое временное отчуждение — тоже часть нашего брака: мы часто спорили в постели за эти годы. И каждый отстаивал свою правоту, зная, что утром мы все равно проснемся рядом.

Теперь, глядя на спину мужа, я думаю: «Джули дома. Теперь все будет хорошо».

Я снова вижу ее лицо таким, каким увидела на крыльце: едва знакомым, осунувшимся, с натянутой на острых скулах кожей.

— Спокойной ночи, — говорю я.



Я сплю до полудня и просыпаюсь от грохота кастрюль и гула голосов на кухне.

Знакомый сон. Тот самый, где появляется Джули, и я говорю: «Мне столько раз снилось, что ты вернулась, но теперь ты на самом деле дома». Я встаю, иду в ванную, плещу водой себе в лицо и смотрюсь в зеркало, ожидая, что изображение вот-вот начнет расплываться и таять. Но ничего не меняется. Теперь все и правда происходит на самом деле.

По телу пробегает дрожь, в голове появляется слабая боль. Я натягиваю вчерашние джинсы и спускаюсь на кухню.

Стол залит солнечным светом. Моя ослепительно белокурая дочь сидит у окна, все еще в футболке Джейн, которая ей великовата. Том лучезарно улыбается ей через стол, пока они болтают о разных пустяках: апельсиновый сок, погода, кому добавить омлета. Словно так было всегда. Потом входит Джейн со стаканом в руке и садится напротив Джули, и по спине у меня пробегает дрожь, когда я замечаю странную закономерность, вернувшуюся в нашу семью: по девочке с каждой стороны стола, четыре стороны на четверых. В голове всплывает цитата из блейковского «Тигра» про пугающую симметрию.

— Доброе утро, — говорю я с порога.

— Ты спала целую вечность, — замечает Джейн.

Но Джули вскакивает, в три прыжка подбегает ко мне и обнимает. Это застает меня врасплох. Сколько времени прошло с тех пор, как дочь через всю кухню бросалась меня обнимать? Едва я успеваю вдохнуть запах ее волос, она отстраняется и глядит на меня, схватив за плечи.

— Привет, мам, — произносит она чуть смущенно, и мгновение мы смотрим прямо друг на друга.

Я привыкла к лицу Джейн, в котором вижу собственные черты: острый нос и глубоко посаженные глаза. Вглядываясь в лицо Джули, я замечаю, что на нем нет ни родинок, ни прыщей, ни пятен, ни морщин.

Она идеальна.

Джули неловко отстраняется, и я понимаю, что все это время беззастенчиво пялилась на нее.

— Прости, — оправдываюсь я, — слишком долго не видела твоего лица.

— Еще бы, — вторит Том.

— Садись, я сейчас кофе принесу, — говорю я. — Как тебе спалось?

На плите стоит большая сковорода с остатками омлета, и я, внезапно проголодавшись, наполняю тарелку.

— Очень хорошо, — отвечает Джули, как вежливая гостья. — Надувной матрас оказался удобным.

— Она проснулась всего несколько минут назад, — перебивает ее Том. — Я все утро отвечал на телефонные звонки из полицейского управления: «Приходите в любое время». Что, по-видимому, означает: «Если не появитесь к девяти, пеняйте на себя». — Он мрачнеет. — Думаю, есть смысл навестить копов пораньше. Они стараются успеть до появления прессы. Уверен, ажиотаж может начаться с минуты на минуту.

Улыбка на лице Джули тает.

— Наверное, нам пора ехать в участок, раз мама проснулась.

Том накрывает ладонью ее руку, лежащую на столе:

— Мы подождем, сколько скажешь.

— Чем скорее поедем, тем скорее все закончится, — замечаю я.

Глаза Тома наполняются слезами, и я понимаю: он не хочет знать, через что прошла наша дочь. А вот я, как ни странно, хочу. Джули смотрит на меня с благодарностью:

— Да, давайте поскорее покончим с этим.

В глазах дочери читается, что она нуждается во мне, как ни в ком другом. Я не могу держать Тома подальше от полицейского участка, но могу уговорить его остаться в коридоре, а значит, Джейн тоже придется поехать, чтобы приглядеть за отцом.

— Пойдем, Джули, — зову я. — Подберем тебе что-нибудь из одежды. — Пожалуй, юбка подойдет, решаю я, оглядывая ее истощенное тело. Хотя понадобится пара английских булавок.



— Он сказал, что убьет меня, если я буду сопротивляться. Убьет всю мою семью.

— Вы ему поверили? — спрашивает Оверби.

Мы сидим в полицейском участке, в отдельной комнате с окнами из матового стекла и единственным столом: я, Джули, Оверби и молодая женщина-детектив по фамилии Харрис. Том, по просьбе Джули, ждет в вестибюле вместе с Джейн. Оверби хотел расспросить Джули наедине, но она переводит взгляд с его лица на мое, и он со вздохом приглашает меня войти. Я держу чашку черного кофе, настолько слабого, что можно увидеть пузырьки воздуха, прилипшие к внутренней стороне пластикового стаканчика, и прочитать оттиск серийного номера на донышке. Кофе принесла мне детектив Харрис — ну разумеется, — пока Оверби задавал вопросы моей дочери.

— Конечно, поверила, — говорит Джули. — Он приставил мне нож к горлу.

— Кухонный нож, — уточняет Оверби, сверяясь с записями, будто еще не изучил дело как следует, — взятый у вас дома. Другого оружия вы при нем не заметили?

— Ей было всего тринадцать, — вмешиваюсь я, но Оверби поднимает руку и кивает Джули, чтобы та продолжала. К моему удивлению, дочь и правда держится вполне спокойно.

— Насколько я помню, нет. Но я ему поверила. И если бы он решил похитить меня сейчас, когда я знаю, на что он способен, я бы все равно поверила. — Она переводит дыхание. — Выйдя из дома, мы сели в автобус рядом с аптекой, что на Мемориал-драйв, и поехали на автовокзал в центре.

— Вас кто-нибудь видел?

— Наверное, водитель автобуса, но я была слишком напугана, чтобы что-то сказать. На автовокзале он купил два билета. Мы сошли в Эль-Пасо. — Джули делает паузу, и взгляд у нее цепенеет. — Там он изнасиловал меня в первый раз.

— Вы помните, где это случилось?

— В каком-то мотеле. Хотя не помню, в каком именно.

— «Мотель номер шесть»? «Эконо-лодж»?

Она холодно смотрит на него:

— Извините, я не знаю. Мы пробыли там всего пару дней, а потом снова уехали. Мы постоянно переезжали. Он угнал машину в Эль-Пасо. — Оверби, не глядя на Харрис, делает едва заметный жест, и та что-то записывает. — И какое-то время мы ездили на ней, но потом он ее продал. Просто однажды вернулся без машины.

— Он оставлял вас одну?

— Да. Он меня связывал и вставлял кляп в рот, если собирался выйти. Кажется, мы были в Мексике, когда он продал машину, но я не уверена, потому что мне завязали глаза, а потом я долго сидела в кузове фургона.

У меня перед глазами проплывает одно из старых видений: кузов фургона, заклеенный скотчем рот моей дочери.

— Я не сразу сообразила, что он меня продал.

— Он — что?! — Оверби резко поднимает голову.

— Он меня продал, — повторяет она. — Их было пять человек. Или шесть.

Харрис качает головой и возвращается к стенографии.

— И те люди тоже?..

— Да. — Джули сухо усмехается. — Да, они тоже.

Я закрываю глаза.

— Миссис Уитакер, вам нехорошо? — Голос Харрис. Не открывая глаз, я погружаюсь в холодную черную пустоту, тело немеет. Слышу, как Оверби поправляет коллегу:

— Миссис Давалос вернула девичью фамилию.

Я открываю глаза, но мельтешащие черные точки рассеиваются не сразу.

— Все в порядке, — шепчу я, пытаюсь дотянуться до рук Джули, но она крепко сцепила их на груди.

— Вы могли бы опознать кого-нибудь из мужчин?

— Мне завязали глаза, — терпеливо повторяет Джули.

— Но вдруг что-то запомнилось? Какие-то особые приметы?

Она размышляет.

— Некоторые из них говорили между собой по-испански, хотя чаще помалкивали. Во всяком случае, у них я была пару дней, хотя точно не помню. Потом меня снова продали. На этот раз какому-то важному человеку.

Детективы многозначительно переглядываются.

— Кому?

— Имени я не знаю. Другие мужчины между собой называли его Эль Хефе[6], а когда обращались к нему — сеньором.

— Продолжайте, — спокойно просит Оверби, пока Харрис яростно строчит в блокноте. — Откуда вы узнали, что он важная персона?

— У него был огромный дом, целый жилой комплекс с телохранителями и прислугой, и он командовал множеством вооруженных людей. — Джули замолкает и вздыхает. — Только не спрашивайте, где находится его дом. Я не знаю. На улицу меня не выпускали.

— И сколько вы там пробыли?

— Восемь лет.



Позже я как можно лаконичнее пересказываю Тому историю нашей дочери — только самое важное, чтобы объяснить, зачем Джули перебирала в полиции фотографии пятидесятилетних мексиканцев с высокими лбами и жирными подбородками. Я упоминаю различные этапы ее пленения, но не ожоги сигаретами, которые она получила, когда попыталась сбежать. Не скрываю, что нашу дочь годами насиловали, но опускаю интонацию, с которой она говорила об этом: словно описывала сюжет скучного сериала. Я рассказываю мужу, что в итоге похититель устал от нее, но не поясняю, что она стала слишком старой для него, выйдя из подросткового возраста. Я говорю, что ей завязали глаза и доставили на вертолете на крышу одного из домов в Хуаресе, но скрываю, что охранник, скорее всего, должен был убить ее, а не отпустить. Я рассказываю о том, как она спряталась в кузове грузовика, чтобы пересечь границу, но не о том, как она боялась американских пограничников, поскольку сомневалась, что сможет говорить по-английски, вообще сможет говорить после стольких лет заточения. Рассказываю, как она выскочила из грузовика, пока тот стоял на светофоре, и убежала, но не о том, как она долго плелась на подгибающихся ногах вдоль трассы 1-10, невидимая с автострады, вроде тех оборванцев, которых мы стараемся не замечать, когда они толкутся на стоянках автозаправочных станций, прижимая к себе пакеты со своими жалкими пожитками.

— Боже мой, — бормочет Том себе под нос. Мы с ним сидим за кухонным столом, а девочки наверху спят в своих постелях. — Выходит, ее продали банде торговцев людьми, а потом какому-то наркобарону?

Даже странно, насколько в его устах эти фразы точнее складываются в связную историю, чем беспорядочные реплики дочери в комнате для допросов.

— Да, похоже на то.

Том наклоняется, опершись локтями о кухонный стол; он едва сдерживает себя, каждый мускул у него напряжен.

— А что сказали детективы?

— В общем-то, почти ничего. Просто брали у нее показания, задавали вопросы.

— Ну разумеется. Они не хотят упоминать вещи, которые могут нас разозлить. Например, торговлю людьми или принудительную проституцию. Наверняка они знают об этом, но попросту не могут остановить! — На последнем восклицании муж срывается на крик. Он больше не старается приглушить голос.

— Да, вероятно, они что-то знают. Харрис упомянула специальное подразделение…

— В штате есть специальное подразделение по борьбе с торговцами людьми, — удивляет меня своей информированностью Том.

Я вспоминаю, какую огромную работу он проделал, к скольким поисковым организациям присоединился — группы поддержки для родителей пропавших детей, сообщества в «Фейсбуке». Интересно, сколько еще он знает того, чего не знаю я?

— Подразделение сформировали пару лет назад, после большого скандала в прессе. Однако было уже слишком поздно, чтобы спасти Джули. Но, пожалуй, мы должны радоваться, что сейчас она сможет помочь полиции. — Том тяжело вздыхает. — Как она там держалась?

— Джули держалась… молодцом, — говорю я. — Учитывая обстоятельства. Но один из детективов сказал мне, что она в шоке и ей нужно обратиться к психотерапевту.

— Конечно. Я найду кого-нибудь.

3

Всю первую неделю я вожу ее по магазинам. Честно говоря, я не знаю, чем еще заняться с этой взрослой женщиной, которая появилась вместо моей пропавшей тринадцатилетней дочери. Сейчас Джули двадцать один. У нее нет никакой одежды. Первые несколько дней я одалживаю ей свои вещи — по размеру она ближе ко мне, чем к Джейн, — но мне странно видеть ее в одной из моих строгих черных туник с огромным капюшоном, скрывающим ее светлые волосы: она кажется куклой, наряженной на похороны.

— Мне надо кое-что купить в «Таргете», — вру я. — Хочешь пойти? Можем и тебя заодно приодеть.

Когда-то Джули любила ходить со мной по магазинам перед началом учебного года. Особенно ей нравилось выбирать тетради, ручки и карандаши фиолетового, розового и ярко-зеленого цветов. Вдобавок к обычным джинсам, футболкам и нижнему белью я всегда покупала ей совершенно новый наряд для школы, и она неделями любовалась им, повесив на дверцу шкафа и считая дни до начала занятий. Я веду ее в тот же универмаг, который почти не изменился за минувшие восемь лет, и гадаю про себя, сохранились ли у Джули такие же приятные воспоминания об одном из немногих наших совместных занятий.

Но как только мы оказываемся в магазине, красные стены почему-то кажутся слишком агрессивными; флуоресцентные лампы, свет которых отражается в белом линолеуме пола, вызывают головную боль. Джули послушно следует за мной по магазину, будто она здесь впервые, а меня невольно передергивает при виде неоновых бикини, небрежно свисающих с вешалок, вискозных мини-платьев, валяющихся на полу под стойкой, и красно-белой мишени — логотипа «Таргета» — над корзинами с разноцветным нижним бельем. Если одежда в моем шкафу слишком мрачная для девушки двадцати одного года, то здесь все слишком хлипкое и пошлое для человека с таким лицом, как у Джули. Торопливо минуя отдел одежды, я наугад хватаю терку для сыра из кухонного отсека, и вот мы уже неловко топчемся в очереди у экспресс-кассы.

Джули пристально разглядывает ряды шоколадных батончиков в ярких упаковках, и меня поражает, насколько это напоминает такое же смущенное топтание у багажной ленты с Джейн — молчание двух людей, пытающихся притвориться, что ничего особенного не происходит, ведь они всегда мало общаются. Разница в том, что Джейн и правда не хочет разговаривать — во всяком случае, со мной. Насчет Джули я не уверена. Но, какой бы беседы я ни ожидала, неуместно вести ее у экспресс-кассы магазина, даже если появилась пара лишних минут: женщина перед нами завязала спор о цене покупки. Теперь я, конечно, знаю историю Джули, но по-прежнему не знаю, что она чувствовала, проходя через все эти испытания, и что чувствует сейчас. «Только посмотри на нее, — думаю я, — глядит в никуда». Но я ошибаюсь. Как только мы оплачиваем покупку и садимся в машину, Джули говорит:

— А мне нравился тот фильм.