Митилена, остров Лесбос

78 г. до н. э.

В лесу у моря

– Вижу первые паруса, – тихо сказал Лабиен и выразительно взглянул на друга.

– Да, – ответил Цезарь. – Скоро они будут здесь, хотя я бы предпочел выждать еще немного.

Лабиен посмотрел в сторону покинутого лагеря.

– Но митиленские солдаты вот-вот вернутся в город, – заметил он.

Оба пристально рассматривали вражеское войско. По приблизительным подсчетам, в нем было две, может быть, две с половиной тысячи солдат. Значит, превосходство противника будет намного большим, нежели ожидалось.

– Вышли всем скопом, – сказал Цезарь, облекая в слова их общие мысли.

– Они осторожны, – заметил Лабиен.

– Этот Анаксагор знает, что делает, – продолжал Цезарь, – и мне это не нравится. Чует ловушку. Жаль, что наши корабли все еще далеко, но ты прав: если мы не нападем сейчас, расчеты проквестора пойдут прахом. А нас с тобой будут судить за своеволие и за невыполнение приказов.

Они знали имя митиленского вождя благодаря тому, что римляне вели с Анаксагором переговоры о сдаче города. Этого так и не случилось, и больше они ничего не слышали о сатрапе. Теперь Цезарь отметил про себя, что им противостоит столь же хитрый, а главное, благоразумный воин, как его дядя Марий.

– Значит, выходим? – снова спросил Лабиен.

Гай Юлий Цезарь провел тыльной стороной левой руки по лбу.

Он вспотел.

Боялся ли он?

Да, боялся.

Но это не нарушало четкий ход его мыслей.

То, что им предстояло, не напоминало ни потешную битву на Марсовом поле, ни упражнения в военном лагере.

Это была война. Настоящая. Без правил и ограничений.

Цезарю впервые в жизни предстояло участвовать в бою.

Ему был двадцать один год.

Лабиен давал указания шести центурионам когорты, а он все еще не мог двинуться с места, неподвижный, застывший.

Он сглотнул слюну. Сципион впервые сражался в возрасте семнадцати лет. И спас собственного отца. А он трясется от страха в ожидании битвы.

Нет, видимо, он не создан для ратных подвигов.

Его судьба – Римский форум, слова, речи, базилики, где отправляют правосудие.

Если, конечно, ему суждено пережить это утро.

– Люди готовы, – объявил Лабиен, становясь рядом с ним.

Но Цезарь молчал и не двигался.

Лабиен понял, в каком он состоянии.

– Я тоже боюсь, – тихо признался он. – Для меня это тоже первая битва. Ты же знаешь. Но пора действовать, друг мой. Нам предстоит испытание. Нас учили сражаться. Это наш удел. Не только сражения, но и они тоже.

Гай Юлий Цезарь молчал, охваченный паникой.

Тит Лабиен не знал, что сказать. Он подумывал о том, чтобы возглавить эти шесть центурий и подождать, пока начавшаяся битва не увлечет его друга. Но именно Цезарь должен был вести людей в бой как военный трибун. А он по-прежнему не мог шевельнуться.

Лабиену пришла в голову спасительная мысль. Он приблизился к Цезарю вплотную и шепнул ему на ухо четыре слова:

– Ты – племянник Гая Мария.

Но даже это, похоже, не сработало: племянник Мария по-прежнему был неподвижен, как статуя, и вместе с Цезарем застыла… вся мировая история.

LXX

Глаза Рима

Путеолы, Кампания, к югу от Рима

78 г. до н. э., за месяц до битвы при Митилене

На закате Гней Корнелий Долабелла прибыл в Путеолы к Луцию Корнелию Сулле. Несмотря на то что он добирался от Остии до местной гавани по морю, а не по суше, путь показался ему тяжелым и утомительным. Как и его покровитель, он любил роскошь и удобства, но поездка был необходима: Сулла вызвал его к себе в Путеолы – добрый знак. Это могло означать только одно: власть. Официально решения принимал Сенат, но все знали, что судьбы Рима вершились на вилле, где уединился Сулла, сославшись на здоровье. На самом деле это был хитроумный ход, позволивший ему укрыться от интриг перенаселенного и трудноуправляемого Рима. Всю власть Сулла передал обновленному Сенату, отменив принятые популярами законы, которые расширяли полномочия других учреждений и лиц – народного собрания, плебейских трибунов. После преобразований всем распоряжался Сенат. Даже сам Сулла в итоге отказался от своей диктатуры, положив конец чрезвычайному положению. Однако, не будучи диктатором, он пристально следил за действиями Сената.

Путеолы – нечто среднее между роскошной виллой и крепостью – было гораздо проще защитить от беспорядков, чем вечно бурлящий, многолюдный Рим. Виллу Суллы, его оплот, охраняли бывалые легионеры, которых бывший диктатор бросил сначала на Митридата, а затем, во время гражданской войны, на Мария. Крошечный городок был полон солдат, и по пути порта до виллы Долабелла пять раз предъявлял письмо с подписью Суллы на сторожевых постах, преграждавших путь к жилищу самого могущественного человека в Римской республике.

Наконец Долабелла добрался до места.

Он миновал громадные деревянные ворота в стене, окружавшей виллу. Полсотни кипарисов тянулись в небо по обе стороны от шедшей в гору извилистой дороги, которая вела к обширной террасе с видом на залив. С террасы открывалось великолепное зрелище: порт Путеол, дома, храмы и большой военный лагерь, где размещалась основная часть войск, верных Сулле. Добраться до него самого в случае беспорядков было бы крайне сложно, если вообще возможно. Бывший диктатор проявил немалую прозорливость, выбрав уединенное место в прибрежном городке, где у него имелся небольшой флот из трирем, всегда готовых к отплытию в какой-нибудь далекий уголок Внутреннего моря, дабы Сулла мог набраться сил, вернуться и возвратить себе власть. Совсем недавно один из консулов, Эмилий Лепид, взбунтовался и перешел на сторону популяров, выступая за принятие законов, противоречащих установлениям Суллы. С подачи Лепида плебсу бесплатно раздавали хлеб, на родину возвращались изгнанники, распределялись земли, некогда взятые в казну и переданные ветеранам, а некоторым популярам полностью возвращали их имущество.

– Минуту, – сказал сопровождавший его раб.

Ожидая, Долабелла вспоминал недавнее прошлое. Его покровитель проявил большую предусмотрительность: руководя событиями из Путеол, Сулла добился того, что сначала Лутаций Катулл, а за ним Гней Помпей разгромили войска, которые мятежный консул Лепид собрал в Италии. Лепид бежал на Сицилию и был убит, а его соратник, подобно многим другим популярам в те годы, отправился искать убежища в Испанию, где Серторий, бывший приближенный Мария, все еще удерживал большую часть земель, на которых вспыхнуло восстание против Рима, несмотря на попытки Метелла покончить с ним.

Долабелла размышлял. Сулла наблюдал за всеми этими потрясениями отсюда, из своего спокойного и безопасного убежища.

– Сюда, славнейший муж. – В зал вошел атриенсий гигантской виллы, из которой управлялся весь римский мир.

Долабелла прошел через несколько комнат, богато украшенных фресками со всевозможными сельскими, охотничьими и любовными сценами, пересек два атриума с портиками и широким имплювием в середине и наконец достиг прихожей, что вела в главный атриум. Двери были заперты.

– Славнейший муж должен подождать здесь, хозяин выйдет к нему. Вот вода и вино, мой господин.

Сенатор Долабелла остался в одиночестве. Он подошел к столу, где стояли кувшины, и налил себе немного вина, разбавив его водой. Как только раб удалился, двери закрылись. Никакие шорохи или шаги не заглушали звуков, разносившихся по воздуху. Долабелла услышал сухие щелчки, после каждого раздавался крик боли. Кого-то наказывали. Он сразу узнал этот звук, поскольку сам частенько приказывал подолгу пороть рабов плетью, если те, как ему казалось, выполняли свои обязанности недостаточно тщательно.

Снова щелчки.

Сухие, четкие удары кожаной плети по человеческому телу. И новые крики. На этот раз другие, не те, что прежде. Пороли нескольких рабов. Или нет. Это были женщины. Пороли рабынь. Женщин-рабынь. В этих ударах и криках была своя последовательность: некий ритм, определенная упорядоченность.

Внезапно двери атриума распахнулись. Появился Луций Корнелий Сулла, облаченный в нарядную пурпурную мантию. Двери за ним закрылись, но бывший диктатор повернулся и сказал несколько слов, обращаясь к тем, кто остался внутри.

– Дождитесь моего возвращения, прежде чем продолжить порку, Валерия, – сказал он. – Я не хочу пропустить ни единого стона моих рабынь.

– Все, что пожелаешь, любовь моя, – послышался из-за двери чувственный женский голос, томно растягивавший слова, скорее всего под действием вина. Или опиума? У Суллы могло случиться все, что угодно.

– Долабелла! – воскликнул Сулла, поворачиваясь к другу. – Спасибо, спасибо, спасибо, что добрался до меня. Знаю, что это сопряжено с огромными неудобствами, но здесь в тысячу раз безопаснее, чем в Риме. Я не погибну, подобно многим, в потасовке возле Форума, развязанной заговорщиками и злопыхателями. Предоставлю это другим, тем, кто ошибочно доверяет сенаторам.

Он расхохотался во все горло. Несмотря на свои шестьдесят лет и большой живот, он по-прежнему двигался бодро и казался кем угодно, только не человеком, готовым хоть немного ослабить туго натянутые вожжи единовластия.

– Всегда приятно увидеть Суллу, даже если для этого приходится плыть по морю или все время наталкиваться на стражников. Я привез тебе письма из Рима.

Долабелла протянул ему связку сложенных и запечатанных папирусов.

– Что-нибудь от Лукулла? Вести с Востока? – спросил Сулла с неподдельным любопытством.

– Нет, оттуда нет известий. – Долабелла сник; он не любил разочаровывать своего покровителя. – Письма от Катулла и Помпея. Они покончили с восстанием Лепида.

– Знаю, знаю. Оба отличились, особенно Помпей, – заметил Сулла. – Ясно, что среди прочих Помпей – восходящая звезда. Он сделает все возможное, чтобы мои законы как можно дольше оставались в силе и наши привилегии сохранялись. Теперь единственное, что меня заботит, – новости от Лукулла, с Востока, – сказал диктатор, в чьем голосе прозвучала едва уловимая нотка раздражения. – Положи письма вон на тот стол, где стоят кувшины, и как следует поговори со мной.

Долабелла послушался и положил послания на стол. Сулла взял его под руку и повел в угол комнаты, желая, по всей видимости, чтобы беседа была как можно более доверительной.

– Я дал Лукуллу весьма щекотливое поручение и со дня на день жду от него весточки. Лукулл никогда меня не подводил. Как и ты. На Востоке ведется крупная игра. С Митридатом мы до сих пор не разобрались. Мятеж Цинны и других популяров, давних сторонников Мария, вынудил меня заключить мир с проклятым понтийским царем, которого следовало бы уничтожить. Это вопрос, который до сих пор не решен: Лукулл, или ты, или кто-нибудь другой должны сделать это в ближайшее время. Вот почему я хочу иметь своих людей во всех провинциях этой части света. Я хочу, чтобы ты отвечал за Македонию. Понимаешь? Я знаю, что Македония далеко, но именно там ты сейчас нужен. Разобраться с Востоком, затем с восстанием Сертория и беглыми популярами в Испании, если старик Метелл не в состоянии сам расправиться с этими мерзавцами. Таков мой замысел. Но сейчас я сосредоточен на Азии и Лукулле, а посему желаю, чтобы ты обосновался в Македонии, у него в тылу. Что ты об этом думаешь, друг мой?

Долабелла знал, что, даже если слова Суллы звучат как вопрос или предложение, они всегда означают приказ. Имея дело с бывшим диктатором, можно было только подчиняться и через это обогащаться. Или противиться его замыслам, но это вело к гибели, причем, как правило, скорой.

– Я поеду туда, куда Сулла сочтет нужным меня отправить.

– Хорошо, очень хорошо! Хвала Юпитеру, друг мой. Мне это нравится, – сказал Сулла, похлопав его по спине. – О делах мы поговорили. А теперь расслабимся. Хочу, чтобы ты проследовал в главный атриум и насладился вместе со мной. Я времени зря не теряю: открыл для себя новые удовольствия.

Сулла трижды постучал в дверь, немного подождал и снова трижды стукнул костяшками пальцев. Толстые деревянные створки отворились, и бывший диктатор, за которым внимательно следил гость, вошел в главный атриум.

– Итак, я открыл для себя новые удовольствия, – повторил Сулла. Он повернулся к Долабелле и взглядом приказал ему идти рядом. – Ты когда-нибудь предавался любовным утехам среди несущихся со всех сторон криков боли? Поверь, это упоительно. Кстати, существует ли такое слово? Если не существует, должно появиться.

Вдоль стен, спиной к вошедшим, разведя руки в стороны, в два ряда стояли связанные молодые женщины, к каждой был приставлен крепкий мускулистый раб с кнутом в руке. Рабыни были полностью обнажены, у большинства на спинах, ногах, руках и ягодицах виднелись глубокие отметины от ударов. У одних они обильно кровоточили, у других успели затянуться, а некоторые еще не изведали плети.

Долабелла рассматривал женщин, широко раскрыв глаза, со злорадно-восхищенной полуулыбкой.

– Я их меняю, чтобы служили подольше, – сказал Сулла. – После сотни ударов даю передохнуть пару дней и беру других. Некоторые умирают. Взамен появляются новые. Я трачу на них целое состояние, но это так восхитительно… – Он отвернулся от Долабеллы и воззрился на женщину, безмятежно лежавшую посреди атриума, как будто все, что происходило, не имело к ней ни малейшего отношения. – Валерия, дорогая… Смотри, это Долабелла, он прибыл из Рима.

Супруга бывшего диктатора томно полулежала на ложе, прикрытая лишь нижней туникой. Одна ее грудь была обнажена, другую, также обнаженную, сжимала рука Метробия, немолодого актера, переодетого женщиной, давнего и задушевного приятеля Суллы.

Рядом с роскошными ложами Валерии и Суллы, по правую руку от бывшего диктатора, стояло еще одно, свободное. Сулла велел Долабелле устроиться на нем. По другую сторону также стояли ложа, на которых возлежали актеры – Росций и Сорекс. Каждый держал на коленях окровавленную рабыню, ощупывая все ее тело, в то время как женщины, чуть живые от ударов, горько рыдали.

Рыдания неслись отовсюду.

Со всех сторон.

Когда бывший диктатор велел выйти и встретить Долабеллу, избиение тридцати связанных рабынь прервалось, но все женщины обливались слезами: большинство – от боли, а те, кого лишь недавно связали и поставили возле стены, – от чистого испуга, ибо они видели участь товарок по несчастью и знали, что их ожидает то же самое.

Рабы принесли еду и питье для Суллы, его жены и друзей-актеров, приглашенных на пиршество похоти и крови. Наслаждения и смерти. Долабелле также поднесли блюда с вкусными яствами и роскошный золотой кубок, наполненный вином.

– Выпей, мой друг, выпей, – приговаривал бывший диктатор. – И ешь вволю…

Долабелла был голоден, а кровавое зрелище, вместо того чтобы отбить аппетит, возбуждало его: он лишний раз убедился в том, что жизнью и деньгами следует наслаждаться с размахом. Когда-нибудь и ему надо устроить нечто подобное, думал он, но столько рабынь – это дорого, как заметил Сулла. Очень дорого. Его только что назначили наместником Македонии: прекрасная возможность обогатиться и испытать новые ощущения. Он мог бы устроить такое в… Как называется столица Македонии? Фессалоника? Диррахий? Но больше всего его возбуждало не истязание рабынь, а насилие над молодыми мужчинами, которые были рождены свободными или даже принадлежали к местной знати. Над этим следовало хорошенько поразмыслить.

Долабелла взял кусок неведомой снеди, приправленной вкуснейшим соусом, и начал жевать, а Сулла тем временем приказал выпороть рабынь, стоящих у стены. Вкус незнакомого блюда показался Долабелле приятным, хотя и своеобразным.

– Что это? – спросил он.

– Спаржа в устрично-омаровом соусе, – пояснил Сулла. – Отличное возбуждающее средство. И не спеши: впереди мясо. Замечательно приготовленное.

Друзья мирно беседовали, рабыни отчаянно вопили. Метробий покинул жену диктатора, встал, обнажил спину и прошелся по залу походкой развратницы, до смешного преувеличивая женские ужимки. Мим Сорекс оттолкнул рабыню, пристроился позади Метробия и, совершая однообразные движения, на глазах знатных зрителей стал делать вид, что избивает его. Актер, изображавший женщину, смеялся, плакал, что-то выкрикивал и горестно завывал.

Неожиданное представление понравилось бывшему диктатору и его жене – оба засмеялись.

Долабелле пришлись по душе и общество, и обстановка. Как раз то, чего он желал для себя. Он собирался превратить Фессалонику – теперь он был почти уверен, что именно так звучит название македонской столицы, – в свои личные Путеолы. Сидя в атриуме Суллы, он поклялся всем римским богам, что выпорет и изнасилует самых красивых женщин Фессалоники, как только получит власть над провинцией. Однако главная задача на новой должности – хорошенько разбогатеть, чтобы потом наслаждаться деньгами в тишине и покое старой виллы, недалеко от Рима.

Но тут Долабелла вспомнил о том, что хотел выведать у Суллы.

– Скажи, что за поручение ты дал Лукуллу? – спросил он.

Даже в разгар пиршества, устроенного в его честь хозяином всего римского мира, он не забывал об интересе Суллы к происходящему там.

– Мм, – промычал бывший диктатор, задумчиво жуя.

Он колебался, но вскоре принял решение: так или иначе, Рим в его руках. Помпей, его карающая длань, самым решительным образом пресек последнюю попытку свергнуть существующую власть, подавив мятеж Лепида. Ему больше не нужно было кривить душой. Кроме того, в Путеолах, под защитой верных легионеров, он чувствовал себя в полной безопасности и мог поведать Долабелле о своем тайном замысле.

– Я приказал Лукуллу покончить с Юлием Цезарем.

– А я думала, ты спас ему жизнь, – вмешалась Валерия, внимательно следившая за разговором.

– В Риме, притом публично, – напомнил Сулла. – Это был решающий миг: я в то время еще не располагал всей полнотой власти, и многие заступались за этого проклятого племянника Мария. Помню, что я тогда подумал: dum modo scirent eum, quem incolumem tanto opere cuperent, quandoque optimatium partibus, quas secum simul defendissent, exitio futurum; nam Caesari multos Marios inesse[77]. Вот что я им сказал. В свое время я собирался выкинуть это дело из головы, но не хотелось бы покидать сей мир, чтобы потом наблюдать из Аида, как этот мальчишка разрушает дело моих рук. Он по-прежнему проклятый племянник Мария, и я не могу допустить, чтобы меня не стало, а он оставался в живых. Я приказал Лукуллу обставить все так, будто Цезарь пал в бою. Терм на Лесбосе обо всем позаботится. Осада Митилены должна стать началом и концом бурной жизни Юлия Цезаря. Лесбос сделается его могилой.

Он снова расхохотался.

Заразительный смех смешивался с леденящими душу воплями женщин, которых продолжали безжалостно истязать. Сорекс вернулся к своей рабыне и принялся яростно совокупляться с ней. Рыдающая девушка, измученная жестокой поркой, похожая на окровавленную тряпичную куклу, позволяла делать с собой что угодно. Переодетый женщиной Метробий жадно нашарил губами сосок Валерии: жену бывшего диктатора игра явно возбуждала, сам же Сулла веселился и ликовал на этом празднестве крови, боли и похоти.

Долабелла поднялся с ложа:

– Во имя Геркулеса! Позволь мне поднять этот кубок за скорую смерть Гая Юлия Цезаря! Чтобы нам больше никогда не пришлось о нем беспокоиться!

– О, за это я выпью, мой друг, – радостно отозвался Сулла. – Лукулл устранит дерзкого Цезаря, который осмелился бросить мне вызов, а заодно уладит все на Востоке. Затем я отправлю Помпея в Испанию, чтобы он уничтожил Сертория и остальных беглецов. Старый заика ни на что не годен. – Выпивка развязала Сулле язык, и он выложил все, что думал о Метелле. – Таков мой замысел, дорогой Долабелла. А мы с тобой наконец-то расслабимся, я – здесь, в Путеолах, ты – в Македонии. У нас все получится. Я все учел и тщательно продумал.

Несколько часов спустя Долабелла покинул атриум и отправился отдохнуть. Ему должны были привести одну из избитых рабынь, и он предвкушал знатную потеху. Мир, думал он, принадлежит тем, кто может больше других и имеет больше других, а значит, им с Суллой больше никто никогда не помешает. Не посмеет.

Этот Цезарь осмелился пойти против Суллы, когда тот убеждал его развестись с Корнелией, но теперь он исчезнет с лица земли. Таков мир, таким он будет всегда. Свобода для тех, кто правит, для тех, кто начальствует. Остальные – не более чем рабы, прислуга.

Долабелла совсем захмелел.

Привели рабыню со сплошным месивом вместо спины. Девушка дрожала от боли, от страха, от величайшего ужаса.

Долабелла задремывал.

Рабыня забилась в угол и плакала часы напролет, пока изнеможение не пересилило страх и она не уснула.

Главный атриум дома Суллы

Оргия продолжалась.

Ей не было конца.

Сорекс овладел Валерией, которая сладострастно стонала.

Метробий, одетый женщиной, плясал в середине атриума.

Удары плетью сыпались направо и налево.

Рабыни выли от боли.

Сулла бродил между столами, уставленными снедью и вином, шатаясь от выпитого и широко улыбаясь. За время пирушки он покраснел и осунулся. Ноги его заплетались, но он был счастлив быть в своем мире, праздновать великий триумф над всем и вся.

Внезапно подступила тошнота.

Сначала он согнулся от рвотного позыва, затем упал на колени, оперся на одно из лож, и его вырвало.

Между рвотными спазмами он хохотал.

Исторгнув все съеденное за день, он поднялся на ноги и снова направился к столам, ломившимся от снеди. И выпивки. Он вспомнил о Цезаре: тот прозябал на Востоке, вдали от римских друзей, в подчинении у Лукулла. Суллу снова охватило ликование: наконец-то проклятый племянник Мария будет мертв.

LXXI

Жизнь друга

Митилена, остров Лесбос[78]

78 г. до н. э.

В лесу у моря

Гай Юлий Цезарь по-прежнему не шевелился.

«Ты – племянник Гая Мария», – мысленно повторял он, чтобы подбодрить себя.

Слова Лабиена все еще звучали у него в голове.

– Позови центурионов, – наконец проговорил он.

Лабиен с облегчением вздохнул. Друг постепенно оживал. Он не сомневался в храбрости Цезаря, но тому предстоял первый в жизни бой: никто не знает, как поведет себя человек перед лицом настоящей опасности. Лабиен видел, как Цезарь постигал военное дело на Марсовом поле, затем в военных лагерях, где он оттачивал свои навыки. Цезарь был хорош во всем, не зная равных в рукопашном бою, в быстроте движений, в мастерстве и выносливости во время телесных упражнений. Лабиен был уверен: преодолев первоначальный страх, Цезарь возьмет себя в руки. Это было необходимо. Обстановка была сложной, а замысел проквестора – подлинным безумием, особенно для них, для центурий, оставшихся на острове и ожидавших возвращения римского флота.

Лабиен и шесть центурионов встали вокруг Цезаря.

– Я возглавлю первую центурию и расположусь прямо перед митиленскими воротами, но достаточно далеко, вне досягаемости лучников, которые могут оказаться на стенах. Справа от меня будет вторая центурия во главе с Лабиеном, за ней – еще одна. Остальные встанут слева. Так мы встретим Анаксагора, возвращающегося из покинутого лагеря. Врагов впятеро больше, но наша задача состоит лишь в том, чтобы выстоять и отрезать им путь к городским воротам до тех пор, пока не вернется наш флот с остальными силами. Тогда мы получим численное превосходство, и, поскольку вражеские войска будут за стенами города, проквестор и пропретор их разобьют. Есть какие-нибудь вопросы?

Никто ничего не спрашивал. Все догадывались, что́ им предстоит, когда основные силы отступили, бросив их на острове. Теперь же все стало окончательно ясно, слов не требовалось.

– Паруса приближаются.

Лабиен указал в сторону моря.

Из-за деревьев выглядывали далекие паруса: первые корабли римского флота, направлявшиеся к берегу. Зрелище принесло облегчение подняло дух центурионов и легионеров, которых явно напугало очевидное численное превосходство противника. Увидев приближающийся флот, они немного успокоились. Оставалось лишь выстоять, как сказал этот трибун, их молодой начальник. Что ж, они постараются. И доведут осаду до конца. А дальше – грабежи, деньги, вино, женщины, которых можно безнаказанно насиловать. Будущее улыбалось им.

Покинутый римский лагерь

– За Деметру, Аполлона и всех богов! – воскликнул Феофан.

Анаксагор повернулся и устремил взгляд на море, куда с удивлением смотрел вождь местной знати: римский флот возвращался.

– Гм, – пробормотал сатрап сквозь зубы.

Он был военным человеком. В битвах случалось всякое. Это выглядело странно, но он не слишком удивился.

Анаксагор наморщил лоб.

Что-то прикинул.

Римские корабли были еще далеко, а течение и ветер играли против врага. Нужно всего лишь упорядоченно отступить, и все вернется на круги своя, как было до вылазки. В городе оставались запасы продовольствия и воды на несколько месяцев. Рано или поздно прибудет помощь от Митридата, им станет легче, и тогда римлянам в любом случае придется уйти. Вылазка прошла очень неплохо: они размяли ноги и насладились забытым чувством свободы, а заодно прихватили с собой съестные припасы, оставленные отступавшими римлянами, забрали оружие и…

– Там, оберегатель! – закричал один из митиленских военачальников.

Анаксагор повернулся к городу и увидел, как из близлежащей рощи выходят шесть центурий, преграждая им путь в Митилену.

– Все это было ловушкой, – обреченно пробормотал Феофан.

Анаксагор продолжил размышлять, теперь уже вслух:

– На пути у нас едва ли полтысячи человек. Нас впятеро больше. За короткое время мы можем их одолеть и укрыться в городе… Питтак держит ворота открытыми… – Он посмотрел в сторону моря. – Посейдон и Эол зададут жару римским морякам… У нас есть время… И у нас есть… – Анаксагор медленно повернулся лицом к тому месту, где его воины подобрали копья, оставленные главными римскими силами. – И у нас много пилумов, много метательного оружия. Да, Феофан, это ловушка, но вряд ли она навредит нам. – Он снова посмотрел в сторону центурий, вставших между ними и Митиленой. – Любопытно, кто начальствует над этой римской когортой, отправленной на… верную смерть?

– Вот до чего мы докатились. – Феофан будто бы говорил сам с собой, но на самом деле обращался к Анаксагору. – Неужели они используют нас, чтобы разрешить свои внутренние споры? Мы должны делать за них грязную работу?

Сатрапа Митилены его слова не задели.

– Я не собираюсь делать ничего грязного, – возразил он, взмахнув в воздухе одним из римских копий. – Это будет чистая и быстрая расправа: вернемся в город, перебив все пятьсот легионеров или большинство из них. Митридат наградит нас за это в ближайшее время. И плевать мне на ссоры между римлянами. Я бьюсь за интересы понтийского царя, и ты, Феофан, должен делать то же самое.

На это пререкания закончились.

– Раздайте пилумы солдатам! – приказал Анаксагор своим начальникам. – Стройтесь в фалангу и ждите моего приказа о наступлении!

На стенах Митилены

Питтак наблюдал за перемещениями римских центурий и фаланги, построенной Анаксагором. Видел он и римский флот, приближавшийся к Лесбосу, но корабли двигались очень медленно.

– Пусть лучники будут готовы, – приказал он начальникам на крепостных стенах. – Если под натиском Анаксагора римляне попытаются отступить к городским стенам, убейте их.

В море, у берегов Лесбоса

– Налегайте на весла! – вопил рулевой.

Трирема плыла медленно, и это до крайности раздражало его. Берег был близко, но расстояние как будто бы не сокращалось. Дул встречный ветер. Паруса сложили. Все моряки гребли, выбиваясь из сил, но это мало что давало.

Возвращение затягивалось.

Минуций Терм видел, что легионеры тревожатся.

– Они опасаются, что мы опоздаем на помощь товарищам, которых оставили на острове, – тихо заметил пропретор, обращаясь к Лукуллу.

Проквестор кивнул. Если бы не письмо из Рима, он бы улыбнулся. Заранее рассчитанная задержка при возвращении на берег облегчала уничтожение Цезаря, что и было главной целью. Теперь же все виделось по-другому. Но богиня Фортуна капризна, а замысел уже начал выполняться. Молодой трибун погибнет в резне на Лесбосе, у ворот Митилены, вместе с шестью римскими центуриями. Больше всего Лукулл сожалел о потере четырехсот восьмидесяти легионеров, оставшихся с трибуном. Эта жертва, которая всего час назад казалась оправданной, поскольку соответствовала желанию всемогущего Суллы, отныне представлялась ему пустой тратой войск, так необходимых на Востоке, чтобы участвовать в вековечном противостоянии между Римом и понтийским царем.

– Очень жаль, – наконец сказал Лукулл. – Неплохо бы спасти хотя бы часть этих шести центурий.

Минуций Терм пришел в замешательство. Он понимал, что проквестор изменил свое мнение относительно изначального замысла, но не знал почему… Вдруг его озарило:

– Могу ли я узнать, проквестор, что говорилось в письме из Рима, которое привез гонец? – проницательно осведомился он.

Лукулл не ответил. Он не сводил глаз с берегов острова Лесбос.

Римская когорта возле Митилены

– Сохранять строй! По моему приказу стройтесь черепахой! – завыл Цезарь, глядя то в одну, то в другую сторону.

Он видел, как вражеская фаланга с таким же широким боевым порядком, как у шести готовых к бою центурий, угрожающе надвигается на них. Цезарь видел прорехи между центуриями и знал, что это может обернуться неприятностями при столкновении с греками, но если соединить все шесть центурий, вскоре они окажутся в окружении: пользуясь явным численным превосходством, враги быстро обойдут их сбоку. Зайдя между центуриями, враг запросто мог окружить любую из них. С другой стороны, оказавшись между одной римской частью и другой, они могли подвергнуться двойному нападению. Но если бы Цезарь приказал легионерам броситься на врага, тот оказался бы между двух огней.

Так или иначе, он не ждал ничего хорошего.

Цезарь посмотрел на горизонт: корабли свернули паруса. Ветер не благоприятствовал римлянам. Им пришлось сесть на весла, что замедляло приближение к берегу. Свернутые паруса не предвещали ничего хорошего.

Он вспомнил Корнелию, дочь Юлию, мать и сестер… Скорее всего, он их больше не увидит.

Но у Цезаря не было времени на тоску о былом.

Он сглотнул слюну, наблюдая за продвижением врага.

Воины Анаксагора были в пятистах шагах и быстро приближались. Греки держали не длинные сарисы, обычные для фаланги, а короткие копья, готовые в любой миг взметнуться в воздух. Это заставило Цезаря насторожиться.

– Стройтесь черепахой! – крикнул он во все горло.

Щиты были подняты.

Центурии приготовились к бою.

Скоро на них хлынет железный дождь.

Митиленская фаланга

Стоя чуть позади линии боя, Анаксагор прикидывал, когда нужно бросать пилумы. Если бы римляне не построились в защищенные со всех сторон «черепахи», спрятавшись за щитами, удар, который его люди собирались нанести через несколько мгновений, был бы смертельным. Им даже не пришлось бы драться в рукопашном бою. Но при таком построении часть вражеских воинов может уцелеть. Впрочем, все решит численное превосходство лесбосцев.

Он посмотрел назад, на море: римские моряки налегали на весла, но корабли еле двигались, и до берега оставалось еще далеко. Более чем достаточно времени, чтобы устроить безупречную бойню. Спешка на войне ни к чему: убивать нужно продуманно и не спеша. Неторопливое движение войск в решающую минуту приводит врага в замешательство. У неприятеля есть время осознать неизбежность своего поражения и смерти, что нередко толкает его к бегству. А когда враг бежит, все оказывается еще проще. Потому Анаксагор не торопил своих людей. Он даже не приказал им двинуться вперед.

Всему свое время.

Он выжидал.

Пока не понял, что Феофан нетерпеливо смотрит на него. Этот никчемный человек, ничего не смысливший в войне, умел лишь одно – писать письма и заключать договоры с проигравшими. Его нетерпение придавало Анаксагору еще большую уверенность. Уж он-то знал, как воевать.

Он сквозь зубы сосчитал от десяти до одного, чтобы начать в нужное мгновение: Δέκα, ἐννέα, ὀκτώ, ἑπτά, ἕξ, πέντε, τέτταρες, τρεῖς, δύο, εἵς…[79] И после завершения отсчета крикнул:

– Бросайте пилумы, живо!

Римские центурии возле Митилены

На глазах Цезаря небо потемнело. Облако из более чем тысячи копий застило солнечный свет. Это должно было посеять панику среди римлян.

Пилумы свистели в воздухе, неумолимо устремляясь к цели.

Стук при столкновении с римскими щитами, временами пронзаемыми насквозь, громовым эхом отдавался в ушах молодого трибуна.

Он слышал вопли легионеров, державших щиты над головой: железный дождь насквозь проходил через их руки.

– А-а-а-а!

Крики неслись со всех сторон.

Цезарю повезло: его щит остался цел. Он был на передовой, как и его дядя в битве при Аквах Секстиевых, чтобы показать солдатам пример, но враги, желая действовать наверняка, осыпали копьями срединную часть римского строя: это увеличило бы число убитых и раненых. Раненых было бы больше, чем убитых, но в любом случае потери оказались бы неисчислимыми. Так и случилось – но ни один квадрат не распался, мертвые и тяжелораненые оставались в середине «черепахи». Их было много. Слишком много. Легионер, стоявший рядом с Цезарем, внезапно выронил щит. Копье сломало ему руку, и он больше не мог обороняться.

– Прости, трибун, – пробормотал солдат, глотая слезы от боли.

– Ничего, – пробормотал Цезарь. – Вот-вот начнется рукопашная. Держи…

Он собирался сказать, что щит надо держать вплотную к телу, защищаясь от врага, но тут заметил, что копье раскололось, крепко засев в щите и сделав его бесполезным.

На мгновение у Цезаря остановилось сердце.

Это был миг откровения.

Цезарь впился глазами в сломанное копье: это был римский пилум. Только пилум ломался так: древко отскакивало, а железное острие оставалось в щите, делая его непригодным в бою…

Он быстро огляделся и заметил, что все щиты у его легионеров утыканы наконечниками пилумов, десятками, сотнями наконечников. Их собственное метательное оружие ранило или убивало их же самих. Где солдаты Анаксагора раздобыли пилумы? В римском лагере? Но… неужели Лукулл и Терм оставили в лагере груды копий, не погрузив их на корабли? Больше вопросов он не задавал. В кипении битвы разум работал быстрее. Цезарь стремительно сопоставил события и обстоятельства, и все встало на свои места: Лукулл был правой рукой Суллы на Востоке, а Сулла всегда желал смерти Цезаря, который осмелился перечить ему, отказавшись развестись с Корнелией и жениться на какой-нибудь матроне из окружения самого Суллы. А Сулла никогда никого не прощал. Публичное прощение было лишь видимостью. Он все еще ненавидел Цезаря. Ненавидел и боялся, потому что Цезарь был племянником известно кого. Он вспомнил слова дяди Мария: «Мои враги – это и твои враги, и они простят тебе все, кроме одного: Сулла никогда не простит тебе того, что ты мой племянник, а Долабелла, его правая рука, его кровожадная собака – тем более. Прости, но тебе придется с этим жить. И постараться уцелеть».

Цезарь ясно, отчетливо видел, что все это подстроено ради его погибели. Диктатор не пожалел даже шести римских центурий.

Митиленцы продвигались вперед.

Цезарь выглянул из «черепахи», оглушенный криками раненых, и устремил взгляд в сторону моря. Корабли еще не достигли берега. Они запаздывали. Лукулл винил бы во всем ветер и морские течения, но проквестор был опытным моряком. Он не мог совершить такую грубую ошибку, если только не сделал этого нарочно. Все было рассчитано. Увидев пилумы, оставленные в лагере для облегчения резни, которую Анаксагор неосознанно устроил по желанию Суллы, Цезарь убедился в этом окончательно.

Вражеская фаланга продолжала наступать.

Цезарь размышлял. У него было три возможности. Первая – поспешно отступить в лес. Он мог бы спрятаться там, трусливо, вопреки полученному приказу – не позволять Анаксагору вернуться в город. Его ждал бы по меньшей мере gradus deiectio, понижение в должности, а то и ignominia missio, увольнение из войска без всяких почестей. Весьма вероятно, Лукулл приказал бы обезглавить его на глазах у легионеров как зачинщика мятежа. Это при условии, что он останется жив и во время бегства его не настигнет вражеское копье.

Можно было поступить и по-другому: неукоснительно выполнять приказы проквестора, стараясь простоять как можно дольше, чтобы задержать Анаксагора на подступах к городским воротам и дать время прибыть основным силам во главе с Лукуллом и Термом, которые все еще не достигли берега. Это было бы самоубийством для Цезаря и его уцелевших легионеров. Он подсчитал, что из четырехсот восьмидесяти солдат, принявших на себя смертельный шквал копий, две трети остались целыми и невредимыми. Итак, это тоже не лучший выход: все они погибнут, а из-за медлительности Лукулла город не будет взят. Анаксагор войдет в Митилену, запрет ворота и спасет свое войско.

Фаланга приближалась.

Пора было действовать.

Но до того принять решение; главное – принять решение.

– Готовьте пилумы! – завыл Цезарь.

Легионеры приготовились метать копья.

Враги были рядом. Совсем близко.

– Вперед! Мечите! За Юпитера! – приказал Цезарь.

Даже некоторые раненые, собрав последние силы, метнули во врага свои пилумы.

Фаланга несла потери.

Все более ощутимые.

А врагов как будто не становилось меньше.

Цезарь видел, как Анаксагор спешно перестраивает свои ряды, закрывая бреши, образовавшиеся после гибели воинов, а затем возобновляет наступление.

Корабли Лукулла шли на веслах, но со стороны казалось, будто они застыли на месте.

Цезарь сглотнул слюну и продолжил размышлять.

У него было три выхода. Три. Не только бегство в лес или упорное сражение на поле боя.

Да, имелся и третий. Но если он не станет действовать согласно замыслу Лукулла, все решат, что он трус, проклятый трус…

Внезапно вспомнились слова Мария, необычный совет, который дядя дал ему в тот день в таверне на берегу Тибра, когда рассказывал им с Лабиеном о битве при Аквах Секстиевых. Эти слова отпечатались в глубине его сердца так, словно были высечены в камне: «Не важно, что тебя оскорбляют. Ты можешь притворяться трусом и не быть им, можешь притворяться бестолковым и не быть им. Важно одно: окончательная победа. Пусть тебя называют трусом. Не вступай в бой, пока не будешь уверен в победе. Впоследствии будут помнить только одно: кто победил. Все, что было раньше, стирается из памяти. Запомни, мальчик, и больше не лезь в драку, если не можешь победить».

Враги приближались. Их было в пять раз больше.

– Это бессмысленно, – процедил Цезарь сквозь зубы.

Солдаты Анаксагора их уничтожат.

Да, был третий выход.

– В город, за мной! – завопил Цезарь, указывая, к удивлению легионеров, на стены Митилены.

Митиленская фаланга

Анаксагор видел, как шесть римских центурий развернулись и начали отступать… Но не к лесу, из которого вышли, а в сторону города. Сперва он улыбнулся: вот оно, бегство, на которое он рассчитывал. Теперь все будет еще проще. Однако… почему они бегут к городу, к его стенам, где полно лучников? Самое разумное – бежать назад в лес и попытаться скрыться там до прибытия римских войск. Хотя, по расчетам Анаксагора, римские корабли запаздывали так сильно, что у него было время войти в лес, окружить центурии и перебить всех легионеров, а затем вернуться под защиту стен. В любом случае бегство ускорило бы гибель римлян.

Он наблюдал за отступлением противника и хмурился. И вдруг понял. Это было не бегством, а полноценным нападением. Надежда на успех была невелика, но все-таки она имелась, а стоять неподвижно, ожидая натиска его фаланги, равнялось самоубийству. Как воин, он не мог не восхититься сообразительностью того, кто начальствовал над этими шестью центуриями.

– Они сошли с ума, – пробормотал Феофан. – Лучники перебьют их всех до единого. Они лишь упрощают нам задачу.

Но Анаксагор покачал головой.

– Тот, кто отдал приказ отступать к городу, вовсе не безумец, – возразил он. – Мы оставили в городе лучников, но вывели всех солдат. Если они прорвутся к воротам, у нас будет неприятность, а если Питтаку придется их закрывать – еще одна. Нет, римлянин, возглавляющий центурии, отнюдь не безумец. – Он обратился к своим воинам: – Ускорьте шаг!

Анаксагор знал, что теперь у них остается не так много времени.

Стены Митилены[80]

Питтак мрачно, но хладнокровно наблюдал за движениями фаланги Анаксагора и шести римских центурий. Он видел, как вражеский флот достиг берега. Было понятно, что все это – хитрость, призванная выманить митиленские войска за пределы города. Но в целом положение выглядело сносным: римских легионеров было слишком мало, чтобы помешать возвращению воинов Анаксагора в Митилену. Сатрап оказался прав, выведя из города целое войско, способное отразить натиск притаившихся в засаде римлян. Скоро он их разгромит и вернется в город, а оказавшись внутри, запрет ворота: римляне останутся ни с чем, потеряв при этом несколько сотен человек. Глупо вести войну вот так. Но… что они задумали? Улепетывают всем скопом. Еще бы! Этого и следовало ожидать после жестокого града копий, брошенных людьми Анаксагора. Теперь они бежали, держа строй, направляясь прямиком… к открытым воротам Митилены!

– Лучники! Во имя Аполлона, готовьтесь! – закричал Питтак, обращаясь к лучникам, расставленным на крепостных стенах. – Цельтесь в римлян! Цельтесь!

Римские центурии у стен Митилены

– В город, к воротам! – воскликнул Цезарь. – Во имя Юпитера, за мной! В Митилену!

В его памяти по-прежнему звучали слова Мария: «Запомни, мальчик, и больше не лезь в драку, если не сможешь победить».

Его приказ удивил Тита Лабиена.

– В город, во имя Геркулеса! – повторял Цезарь. – Сохраняйте хладнокровие и бегите к воротам!

Лабиен, по сравнению с другом, был тугодумом, но и он начинал понимать, что это единственный выход: бежать в лес означало нарушить приказ, противостоять же фаланге Анаксагора было самоубийственно. Оставалось одно: захватить городские ворота. Безумие – но ничего другого не оставалось. По крайней мере, теперь у них появилась надежда.

– В город! Черепахой! – повторял Лабиен, а следом за ним – центурионы.

Однако было еще одно важное обстоятельство: приближаясь к крепостным стенам, римляне понимали, что на них вновь обрушится железный град – в бой вступят лучники. Итак, следовало сохранять строй – «черепаху». Но легионеры не могли войти в ворота все сразу: им попросту не хватало места для необходимых движений.

И тут прозвучал приказ.

– К воротам, в боевом порядке! – воскликнул Цезарь. – В боевом порядке, во имя Геркулеса!

Проводя военные преобразования, его дядя Марий постановил, что все центурии в когорте должны состоять из одинаково вооруженных легионеров. Воины отличались друг от друга только боевым опытом. В центуриях соблюдалось единоначалие, существовал утвержденный порядок действий на случай боя, известный всем – и начальникам, и солдатам. Поэтому третья центурия быстро опередила остальных, первой стала мишенью для лучников и продолжила двигаться под защитой щитов, хотя кое-кто получил ранения. После ливня пилумов летевшие с крепостных стен стрелы казались не такими страшными. Позади третьей центурии шла четвертая, за ней – вторая, которую возглавлял Лабиен, далее – пятая и первая центурия Цезаря, а хвост «змеи» образовывала четвертая; воины в ней, как и все остальные, держали щиты над собой. Этот порядок сохранился с тех далеких времен, когда центурии состояли из легионеров с разным вооружением, зато солдаты знали его назубок, и все должно было пройти безупречно. Время для размышлений закончилось. Легионеры были уверены в том, что Юлий Цезарь продумал все за них.

Стены Митилены

– Во имя Аполлона! Бейте их, бейте! – истошно вопил Питтак, видя, как под градом стрел оставшиеся в живых легионеры, надежно защищенные щитами, прорываются к городским воротам, оставляя позади убитых и раненых. Ворота по-прежнему были распахнуты настежь в ожидании возвращения воинов Анаксагора, которые все еще не осознали смысл неожиданных действий римлян.

Питтак подумал о том, что стоило бы закрыть ворота и оставить врага снаружи, но на то, чтобы сдвинуть с места тяжелые железные створки, а затем сомкнуть их, требовалось время. Как и на то, чтобы открыть их чуть позже, когда Анаксагор разобьет центурии, – а между тем главные силы римлян уже высаживались на берег. Все усложнялось непредвиденным образом. Из-за того, что безвестному начальнику жалких шести центурий пришла в голову мысль двинуться на Митилену. Нет. Лучше оставить ворота в покое – даже если часть легионеров войдет в город, сразиться с ними в городе и таким образом обеспечить возвращение Анаксагора. Ворота закроют только после того, как все окажутся внутри, а легион Лукулла и Терма – снаружи. Это главное. А дальше… Истребление в уличном бою оставшихся в живых римлян из шести центурий было лишь вопросом времени. При численном превосходстве, которое дадут вернувшиеся солдаты Анаксагора, победа будет за ними.

– Закрываем большие ворота, мой господин? – спросил кто-то Питтака.

– Нет, – ответил тот, обращаясь к начальникам. – Подождем Анаксагора. Соберите всех, кроме лучников, и постарайтесь задержать центурии на подходе к городу.

Митиленские войска, за пределами города

Анаксагор выстроил свои войска длинной вереницей – еще одна «змея» позади той, которую образовали растянувшиеся центурии. Отныне первоочередной задачей было войти в город. Только так они уничтожат римлян. Он заметил, что Питтак разгадал его замысел и оставил ворота открытыми.

– Ладно. Все может разрешиться, – процедил он сквозь зубы.

Перед большими городскими воротами

Из-за непрекращавшегося потока стрел ряды легионеров таяли на глазах, но третья и шестая центурии уже вступали в город. Там их попытался остановить отряд из нескольких десятков вражеских воинов, но лучшие защитники города ушли с Анаксагором. И хотя легионеры десятой когорты Цезаря, оставленной Лукуллом, не имели боевого опыта, все они прошли обучение, дважды пострадали от безжалостного ливня из копий и стрел и к тому же видели, как гибнут товарищи: гнев их рвался наружу. Но вот начался рукопашный бой, к которому их так долго готовили.

Легионеры первой линии, обороняясь щитами, всовывали мечи в малейшую прореху, которая обнаруживалась в рядах противника; остальные загораживались щитами от лучников, которые по-прежнему пускали стрелы.

Легионеры первой линии что было сил кололи врага.

Яростно, самоотверженно.

Они теснили врага умбонами и, придя в возбуждение, кололи, кололи с яростью, на грани умопомешательства, ибо сражались за свою жизнь.

За то, чтобы выжить.

Они сражались так, будто завтрашнего дня не существовало.

Первые две центурии сломили сопротивление немногочисленных воинов, которых бросил на них Питтак. Сам он стоял на вершине крепостной стены, отдавая распоряжения лучникам, которые теперь стреляли в двух направлениях – в тех, кто оказался внутри города, и в тех, кто подходил к крепостной стене. Когда защитники Митилены, противостоявшие римлянам у ворот, пали, Питтак приказал лучникам не жалеть стрел.

Римляне продолжали наступать, держа над головой щиты. Но… что им было делать, оказавшись в городе? Где трибуны? Они ожидали приказов…

Продвижение к воротам дорого давалось римлянам.