Сантьяго Постегильо

Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря

Моей дочери Эльзе, моему дню и моей ночи, и Альбе, моему новому рассвету
Cowards die many times before their deaths; The valiant never taste of death but once. Трус умирает много раз до смерти, А храбрый смерть один лишь раз вкушает! Уильям Шекспир. Юлий Цезарь. Акт I, сцена 2Перевод М. Зенкевича
Santiago Posteguillo

ROMA SOY YO



Copyright © Santiago Posteguillo, 2022

All rights reserved



Оформление обложки Егора Саламашенко

Карты выполнены Юлией Каташинской



© Н. М. Беленькая, перевод, 2024

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука^®

Dramatis personae[1]

Юлий Цезарь (Гай Юлий Цезарь) – законник, военный трибун



Семья Юлия Цезаря

Аврелия – мать Юлия Цезаря

Корнелия – жена Юлия Цезаря

Котта (Аврелий Котта) – дядя Юлия Цезаря по матери

Юлия Старшая – сестра Юлия Цезаря

Юлия Младшая – сестра Юлия Цезаря

Юлий Цезарь-старший – отец

Марк Антоний Гнифон – наставник Юлия Цезаря



Вожди партии оптиматов и принадлежащие к ней сенаторы

Цицерон (Марк Туллий Цицерон) – законник, сенатор

Красс (Марк Лициний Красс) – молодой сенатор

Долабелла (Гней Корнелий Долабелла) – сенатор, наместник

Лукулл (Луций Лициний Лукулл) – проквестор на Востоке

Метелл (Квинт Цецилий Метелл Пий) – вождь оптиматов

Помпей (Гней Помпей) – судья, сенатор

Сулла (Луций Корнелий Сулла) – диктатор Рима

Терм (Квинт Минуций Терм) – пропретор на Лесбосе



Вожди партии популяров и принадлежащие к ней сенаторы

Цинна (Луций Корнелий Цинна) – вождь популяров, сенатор, консул, отец Корнелии

Фимбрия (Гай Флавий Фимбрия) – легат

Флакк (Валерий Флакк) – консул

Главция (Гай Сервилий Главция) – плебейский трибун, претор

Лабиен (Тит Лабиен) – друг Цезаря, военный трибун

Марий (Гай Марий) – вождь популяров, семикратный консул, дядя Юлия Цезаря по отцу

Сатурнин (Луций Апулей Сатурнин) – плебейский трибун

Серторий (Квинт Серторий) – народный вождь, доверенное лицо Гая Мария

Руф (Сульпиций Руф) – плебейский трибун



Граждане Македонии

Аэроп – отец Мирталы, знатный горожанин

Архелай – знатный юноша

Миртала – знатная девушка, дочь Аэропа

Орест – пожилой знатный македонянин

Пердикка – знатный юноша, жених Мирталы



Военные предводители с острова Лесбос

Анаксагор – сатрап Митилены

Питтак – второй по старшинству начальник на Митилене

Феофан – вождь митиленской знати



Другие персонажи

Ацилий Глабрион – зять Суллы

Анния – мать Корнелии

Гай Волькаций Тулл – центурион

Клавдий Марцелл – высокопоставленный римский военачальник

Корнелий Фагит – римский центурион

Эмилия – падчерица Суллы

Гортензий – законник

Марк – римский строитель

Метробий – актер

Митридат Четвертый – понтийский царь, заклятый враг Рима на Востоке

Муция – торговка пряностями и другими продуктами в Риме

Секст – капитан корабля

Сорекс – актер

Греческий врач

Валерия – жена Суллы

Вет – римский строитель

Тевтобод – вождь тевтонов



А также преторы, судебные служители, рабы, рабыни, управляющие, легионеры, римские военачальники, понтийские военачальники, служители при клепсидрах, безымянные римские граждане и так далее.

Principium[2]

Укачивая младенца, мать шептала ему на ухо:

– Помни о своем происхождении, об истоках, о роде Юлиев, о семье твоего отца. Я, твоя мать, принадлежу к древнему роду Аврелиев, чье имя связано с солнцем, но к моей крови примешалась кровь твоего отца. Другие знатные семьи разбогатели благодаря взяточничеству и насилию, но род твоего отца – самый благородный и самый особенный во всем Риме: богиня Венера возлегла с пастухом Анхисом, так появился Эней. Затем Энею пришлось бежать из Трои, подожженной греками. Он бежал из города с отцом, женой Креузой и сыном Асканием, которого мы, римляне, называем Юлием. Отец Энея, Анхис, и жена Креуза умерли во время долгого путешествия из далекой Азии в Италию. Здесь Юлий, сын Энея, основал город Альба Лонга. Спустя годы бог Марс овладел прекрасной принцессой Реей Сильвией из Альба Лонга, праматерью Юлия, у нее родились Ромул и Рем. Ромул основал Рим, с него все началось. Твоя семья напрямую связана с Юлием, от которого получил свое имя род Юлиев. Мир ожидает твоих первых шагов, в нем есть патриции, многие из них стали сенаторами, а некоторые, очень богатые, составили себе состояние в последние годы расцвета Рима и поэтому считают себя избранными, будто они отмечены богами. Они считают, что имеют право на все и стоят выше прочих граждан, римского народа, а также наших италийских союзников. Эти подлые сенаторы зовут себя оптиматами, лучшими из лучших, но, сын мой, только твое семейство происходит напрямую от Юлия, сына Энея, только ты кровь от крови Венеры и Марса. Только ты – особенный. Ты, мой малыш. Только ты. И я молю Венеру и Марса, чтобы они защищали тебя и оберегали как в мирное время, так и на войне. Ибо твоя жизнь будет связана с войнами, сын мой. Это твоя судьба. Будь же сильным, как Марс, и победоносным, как Венера. Помни всегда, сын мой: Рим – это ты.

Аврелия снова и снова нашептывала эту историю на ухо сыну, которому было всего несколько месяцев от роду, нашептывала ее, как молитву, слова проникали в сознание малыша и сопровождали его на протяжении многих лет. Слова Аврелии проникли в его душу и остались в памяти, словно высеченные на камне, навсегда определив судьбу Юлия Цезаря.

Prooemium[3]

Западное Средиземноморье

II и I вв. до н. э.

Рим безудержно разрастался.

После падения Карфагенской империи он стал господствовать в Западном Средиземноморье. Но этого было мало: верша судьбы Испании, Сицилии, Сардинии, различных областей Северной Африки и всей Италии, он жадно поглядывал в сторону севера, на Цизальпийскую Галлию, и в сторону востока, на Грецию и Македонию.

Благодаря этому гигантскому росту казна римского государства пополнялась, но распределение богатства и новоприобретенных земель было неравномерным: несколько аристократических семейств, сплотившихся вокруг Сената, из года в год прибирали себе землю и деньги, в то время как подавляющее большинство римлян и крестьян из соседних городов не участвовали в этом грандиозном празднестве богатства и власти: угодья оставались в руках горстки крупных землевладельцев-сенаторов, золото, серебро и рабы доставались одним и тем же патрицианским родам.

Такое неравенство породило внутренние раздоры: народное собрание во главе с его вождями, плебейскими трибунами, выступило против Сената, требуя справедливого распределения власти и богатств. Появились отважные люди, требовавшие изменения законов и передела земель. Одним из них был Тиберий Семпроний Гракх. Сын Корнелии и, следовательно, внук Сципиона Африканского, он был избран плебейским трибуном и продвигал закон о разделе земли в 133 г. до н. э., но Сенат послал десятки наемных убийц, те устроили засаду перед Капитолием и средь бела дня забили его насмерть дубинами и камнями. Тело сбросили в Тибр без погребения. Его брат, Гай Семпроний Гракх, также избранный трибуном, попытался возобновить реформы, начатые Тиберием за двенадцать лет до того. Именно тогда Сенат впервые обнародовал чрезвычайное постановление – senatus consultum ultimum, которое наделяло двух носителей верховной власти, римских консулов, правом арестовать и казнить Гая Гракха, а также любых других трибунов, которые станут выступать за перераспределение земель. В 121 г. до н. э., окруженный наемными убийцами, которых послали консулы и Сенат, Гай Гракх приказал рабу убить его, не желая попасть в руки врагов.



Сторонники преобразований сгруппировались вокруг партии так называемых популяров, отстаивавших реформы злополучного Гракха. Сенаторы, настроенные более консервативно, создали партию оптиматов, то есть «лучших», поскольку действительно считали себя лучше других. Население Рима открыто разделилось на две непримиримые стороны. К этим двум несогласным сторонам добавилась третья – жители италийских городов, союзников Рима: решения, влиявшие на их будущее, принимались римскими сенаторами или гражданами без их ведома. Эта третья группа требовала римского гражданства, а вместе с ним и права голоса, чтобы принимать участие в решениях, которые непосредственно касались их.

Народное собрание избирало новых трибунов, которые снова пытались провести в жизнь реформы, начатые Гракхами много лет назад. Но все они погибали от рук вооруженных убийц, нанятых сенаторами. Рим разделился на три части: популяры, оптиматы и союзники. Но однажды появился молодой римлянин, патриций, неравнодушный к нуждам популяров и союзников и обративший внимание на четвертую группу, которую прежде никто не замечал: провинциалы, жители присоединенных Римом стран, от Испании до Греции и Македонии, от Альп до Африки.

Этот юноша полагал, что существующее положение вещей должно измениться раз и навсегда, но ему едва исполнилось двадцать три года, и он был одинок. Мало кто обращал на него внимание до суда, состоявшегося в 77 г. до н. э., когда он, несмотря на молодость, согласился выступить в качестве обвинителя.

Подсудимым, обвинявшимся в том, что он брал взятки, будучи наместником Македонии, был всемогущий сенатор Гней Корнелий Долабелла, правая рука вождя сенаторов-оптиматов Луция Корнелия Суллы.

Судьями были сенаторы, в соответствии с законами Суллы, которые предоставляли Сенату судебные полномочия; они склонялись к оправданию Долабеллы, нанявшего, помимо прочего, двух лучших защитников: Гортензия и Аврелия Котту. Вот почему с самого начала никто не соглашался быть обвинителем по этому заведомо проигрышному делу. Только безумец или невежда согласился бы выступить с обвинением в подобных обстоятельствах.

Долабелла рассмеялся, услышав имя обвинителя. Он, как и прежде, безмятежно веселился на вечеринках и пирах, предаваясь разгулу и ожидая суда, который считал заранее выигранным.

Молодого, неопытного обвинителя звали Гай Юлий Цезарь.

Суд I

Petitio

Свободный человек подавал законнику прошение, чтобы тот стал его защитником либо обвинителем в римском суде. Если податель не был римлянином, он должен был найти римского гражданина, согласного стать его защитником, особенно если хотел привлечь к ответственности другого римского гражданина.


I

Решение Цезаря

Domus Юлиев, квартал Субура

Рим, 77 г. до н. э.

– Все, кто пытался сделать то же самое, мертвы. Тебя ждет беда. Ты не должен, не можешь принять то, что тебе предлагают. Это самоубийство. – Тит Лабиен говорил возбужденно и страстно: так вещают, пытаясь убедить друга не совершать роковую ошибку. – Мир не изменишь, Гай, и суд исходит именно из этого. Должен ли я напомнить имена всех, кто погиб, пытаясь добиться перемен и противостоять сенаторам? Они от века всем заправляли, так будет и дальше. Нельзя ничего изменить. Можно присоединиться к тем, кто распоряжается, или, напротив, держаться от них подальше, но никогда, слышишь, Гай, никогда не связывайся с сенаторами-оптиматами. Это тебя убьет. И ты это знаешь.

Цезарь внимательно слушал лучшего, самого старого друга. Он знал, что Лабиен говорит искренне. Впрочем, именно в эту минуту тот ничего не говорил.

Девятнадцатилетняя Корнелия, юная жена Цезаря, стояла в центре атриума. Цезарь расхаживал вокруг нее, обдумывая слова Лабиена и напряженно размышляя, какой ответ дать македонянам, явившимся просить о помощи.

Молчание Цезаря беспокоило Лабиена. Он начинал опасаться, что его слова недостаточно сильны, что он не сможет убедить друга. Видя, как он ходит вокруг Корнелии – очередное подтверждение того, как много значила для Цезаря жена, – Лабиен решил сделать своим орудием любовь, о которой всем было известно, и заговорил с ней:

– Корнелия, клянусь Геркулесом, ты же любишь мужа. Скажи ему, чтобы ради тебя, ради матери, ради семьи он отказался от этого безумия. Долабелла неприкосновенен. Гай чуть не погиб, замахнувшись на Суллу, но, если он выступит в суде против его правой руки, считай, что он мертв. Ради всех богов, скажи что-нибудь!

Корнелия моргала, слушая его.

Послышался плач. В атриум примчалась пятилетняя малышка Юлия, дочь Цезаря и Корнелии. За ней по пятам бежала рабыня.

– Простите, госпожа, простите, – извинялась она. – За девочкой не угонишься.

– Мама, мама! – закричала малышка и вцепилась в колени матери.

Появление Юлии избавило Корнелию от необходимости отвечать на вопрос.

– Сейчас вернусь, – сказала Корнелия, беря дочь за руку и уводя прочь. Цезарь мрачно кивнул, глядя на жену.

– Папа, – сказала девочка, проходя мимо.

Гай Юлий Цезарь улыбнулся.

Корнелия потянула дочку за собой и исчезла вместе с рабыней в дальнем конце атриума.

Теперь Лабиен должен был в одиночку убеждать друга выбросить из головы опасную затею, но он и не думал сдаваться. Он продолжал говорить, не обращая внимания на стоявших в уголке представителей Македонии, римской провинции, которые желали нанять Юлия Цезаря в качестве защитника. Пердикка, Архелай и Аэроп. Слова Тита Лабиена смущали их, но они не осмеливались вмешиваться в спор римских граждан.

– Слушай меня внимательно, Гай, – продолжал Лабиен, несмотря на враждебные взгляды македонян, – если ты согласишься, тебя сначала разгромят на суде, а затем прирежут на темной улице или прямо на Форуме, средь бела дня. Такое уже случалось. После смерти твоего дяди Мария и полной победы Суллы сенаторы-оптиматы вконец осмелели. Сейчас они сильнее, чем когда-либо прежде. Слушай меня внимательно: даже если суд вынесет решение в твою пользу, ты столкнешься с Коттой, собственным дядей, братом твоей матери, которого Долабелла нанял для защиты. Тебе это надо? Зачем твоей бедной матери выбирать между братом и сыном?

При этих словах Юлий Цезарь слегка поднял руку, как бы умоляя друга замолчать, опустил взгляд и уставился на потрескавшуюся мозаику пола.

Они принадлежали к патрициям, родовой аристократии, но после падения другого дяди Цезаря, великого Гая Мария, денег у них было куда меньше, чем хотелось бы. Сулла отнял у Юлиев, вождей и сторонников популяров, много всякого имущества. Не было средств даже на то, чтобы починить несчастную попорченную мозаику. Но юного Цезаря беспокоило другое.

– Главное – не это, – сказал он наконец.

Снова появилась Корнелия и тихо, незаметно заняла свое место в центре атриума, рядом с мужем. За малышкой снова присматривали рабыни. Юлия капризничала: она болела, но вроде бы шла на поправку. Корнелия знала, что малышка улавливает напряжение в доме и это сказывается на ее здоровье. Говорят, дети чувствуют, когда беда близка. Правда ли это? Размышления супруги Цезаря были прерваны спокойным, твердым голосом ее мужа.

– С Юлией все в порядке?

– Кажется, ей лучше. Лихорадки уже нет. Не волнуйся за нее, – быстро и четко ответила Корнелия, всегда готовая поддержать его. Не время беспокоить мужа без надобности. На кону стояли более важные дела, нежели капризы маленькой девочки.

– А что же? – Лабиен возобновил беседу с того места, где они остановились: он сказал так много всего, убеждая друга не участвовать в суде против Долабеллы, что запутался и не знал, о чем говорит Цезарь.

– Моя мать, Аврелия. – Юлий произнес ее имя громко и отчетливо: каждая буква в его устах подчеркивала огромную власть, которую мать по-прежнему имела над ним. – Как, по ее мнению, лучше поступить: стать обвинителем на суде, где мой дядя Котта выступает защитником, что, по твоему верному замечанию, чревато раздором в семье, или, напротив, не соглашаться, не вмешиваться в эти дела, даже если кровь закипает у меня в жилах? Долабелла был одним из презренных приспешников Суллы. Если хотя бы половина из того, что они говорят, правда, – добавил он, кивнув в сторону македонян, – он совершил ужасные преступления, тем более отвратительные, что сенатор должен подавать пример своим поведением, и обязан заплатить высокую цену. Долабелла – один из наших врагов. Можно ли упустить его сейчас и не предать публичному суду за все то зло, которое он нам причинил, поддержав отъем нашего имущества Суллой и присвоив себе его часть?

– У тебя не хватит сил, чтобы противостоять таким опытным защитникам, как твой дядя Котта или Гортензий, а заодно судьям, которые наверняка получат взятку, – здраво возразил Лабиен.

Подкуп судей считался в Риме обычным делом, особенно если обвиняемый был могущественным и богатым сенатором. Взяточничество в особенности расцвело после судебной реформы Суллы: отныне суды, рассматривавшие дела сенаторов, также состояли из сенаторов. Будучи консулом, Долабелла получил триумф за разгром фракийцев и сколотил огромное состояние, воспользовавшись проскрипциями диктатора Суллы. Судя по рассказам стоявших в атриуме македонян, он еще больше увеличил это состояние, и без того огромное, растратив государственные средства и вынудив жителей этой богатой провинции платить назначенную им самим дань. Деньги всегда побеждали в римских судах. Долабелла был слишком богатым сенатором, чтобы другие patres conscripti осмеливались его осудить. Размах злодеяний не имел значения. И никого не волновало то обстоятельство, что помимо кражи денег он совершал и другие преступления.

– Корнелия, ради всех богов, ради всего, что ты любишь, не дай мужу совершить это безумие, – взмолился Лабиен, глядя на Корнелию.

Наступила тишина.

Девочка больше не вбегала в атриум, и теперь ничто не могло помешать Корнелии высказаться. Лабиен знал, что, несмотря на молодость жены, ее суждение было важно для Цезаря.

Она опустила взгляд и стала рассматривать шрам на левой икре Лабиена, навсегда связавший его с Цезарем, которому он был бесконечно верен. Корнелия не любила спорить с Лабиеном, но мнение мужа было превыше всего.

– Любое решение мужа… – начала она, – любое решение мужа будет правильным. Я его поддержу. Как и он, – она посмотрела ему в глаза, – как и он всегда поддерживал меня.

Оба знали, что Корнелия имела в виду недавнее прошлое, когда любовь Цезаря подверглась суровому испытанию и ему пришлось показать, из какого теста он слеплен.

– Как ты решишь, так и будет, – повторила Корнелия и уставилась в пол. Больше она не добавила ни слова.

Цезарь был благодарен жене за то, что она не стала усложнять ему задачу. Его любовь к ней была столь велика, что при желании Корнелия могла бы склонить его в ту или иную сторону. Теперь же она дала ему свободу действий. После истории с Суллой она не нуждалась в доказательствах его любви.

В то же время слова друга звучали крайне разумно: согласие выполнить просьбу македонян было бы самоубийственным, к тому же вело к раздорам в семье. Цезарь вздохнул.

– Давай позовем Аврелию, – сказал Лабиен, довольный, что друг хотя бы задумался.

– Нет! – возразил Цезарь.

Лабиен остановился.

– Уверен, мать ждет от меня самостоятельного решения, – объяснил Цезарь. – Как и Корнелия. Моя мать… всю жизнь учила меня независимости, как бы я ни ценил ее саму и советы, которые она дает. Она хотела, чтобы я принимал важные решения в одиночку, пусть так будет и в этот раз.

Лабиен покачал головой. Зная обычаи и нрав членов семьи Цезаря, он понимал, что именно так ответила бы почтенная Аврелия, если бы ей задали вопрос. Корнелия не раз говорила: Цезарь должен решать сам. Казалось, матрона сознательно воспитывала в сыне прирожденного вождя, человека, который не остановится ни перед чем и ни перед кем. А молодая жена приняла эту особенность за его глубинное, неотъемлемое свойство. Но по мнению Лабиена, это могло привести к несчастью…

Юлий Цезарь посмотрел на македонян:

– Почему я?

Представители восточной провинции переглянулись. Аэроп, который был старше остальных, ответил:

– Мы знаем, что молодой Юлий Цезарь замахнулся на ужасного диктатора Суллу, когда многие безропотно подчинялись его прихотям, а заодно и на Долабеллу, которого мы обвиняем в краже денег наших соотечественников и прочих, еще более отвратительных злодеяниях… – Он сглотнул слюну и заговорил о своей дочери Миртале. – Бесчестье… вот что я имею в виду. Долабелла дружил с грозным Суллой. Я слышал, что во время войны и истребления противников диктатора в Риме он был его правой рукой. Только тот, кто в прошлом не испугался Суллы, сможет противостоять Долабелле с его деньгами, хитростью и жестокостью. Вот почему мы пришли умолять юного Юлия Цезаря, чтобы он, и никто другой, согласился быть нашим защитником, нашим обвинителем. По законам Рима только римский гражданин может привлечь к суду другого римского гражданина. Вряд ли мы найдем много римских граждан, которые осмелятся противостоять такому страшному человеку, как бывший наместник и консул Гней Корнелий Долабелла и…

– Признаюсь, Гай, – перебил Лабиен македонского посланца, – этот человек в чем-то прав, что меня и пугает: Долабелла действительно жесток и опасен, у него много денег, и он, не колеблясь, воспользуется ими, подкупив судей или заплатив наемным убийцам, которые прикончат тебя, если дело решится не в его пользу. Да, ты не убоялся Суллы, и это чуть не стоило тебе жизни. Богиня Фортуна покровительствовала тебе, но не стоит вновь проверять, спасут тебя боги и на сей раз или оставят. Я знаю, ты веришь, что тебя защищают Венера и Марс, но, умоляю, не испытывай их опять.

Гай Юлий Цезарь сделал глубокий вдох, несколько раз кивнул и посмотрел вначале на Лабиена, затем на македонян.

Он задержал дыхание.

Опустил взгляд.

Упер руки в бока.

Снова кивнул, глядя в пол.

Поднял глаза и устремил взгляд на македонян:

– Я согласен быть вашим защитником. Я буду обвинителем в суде.

Лабиен тяжело вздохнул.

Корнелия закрыла глаза и молча взмолилась, чтобы боги встали на защиту ее мужа.

Македоняне поклонились в знак признательности, вежливо попрощались, положив на стол тяжелый мешочек с монетами – первый взнос за услуги защитника, – и вышли, оставив в атриуме двух друзей и молодую женщину. Нет, они не спешили, просто боялись, что Юлий Цезарь еще раз хорошенько все обдумает и пересмотрит свое решение. Они предпочли поскорее убраться, имея обещание римского гражданина выступить их обвинителем против всемогущего Долабеллы. Как и жители великого города на Тибре, они по-прежнему были убеждены, что суд проигран, но, по крайней мере, хотели попытаться отомстить. На случай провала имелся еще один план: Долабелла должен был поплатиться жизнью за все, что сделал с ними. Неизвестным оставалось лишь то, скольких людей бывший консул утащит с собой в Аид – возможно, их всех, включая молодого обвинителя, который согласился за них вступиться. Но македонян это не пугало. Они шли на смерть. По своей наивности они плохо оценивали могущество противника.

В атриуме дома Юлиев, располагавшегося в сердце Субуры, стоял мрачный как туча Лабиен, погруженный в глубочайшее уныние.

Юлий Цезарь молча смотрел в пол. Он принял решение, но по-прежнему размышлял о том, что скажет мать – единственное, что беспокоило его в эту минуту. Он вспоминал ее рассказы о событиях далекого прошлого, когда ему было несколько месяцев от роду. Не повторится ли все сейчас, не станет ли он жертвой вечной распри между оптиматами и популярами? Не закончит ли он так же, как остальные?

Цезарь почувствовал, как мягкие руки жены касаются его спины.

Закрыл глаза и позволил себя обнять.

Именно сейчас ему, как никогда, была нужна ее нежность.

Memoria prima[4]

Аврелия

Мать Цезаря

II

Senatus consultum ultimum

Domus Юлиев, Рим,

99 г. до н. э., за двадцать два года до суда над Долабеллой

Это были дни выборов, а потому в городе бушевало насилие.

Жестокость, смерть и безумие вырывались на волю с приближением дней избрания тех, кому предстояло исполнять самые ответственные в Республике должности: консулов, плебейских трибунов и преторов.

Аврелия держала на руках маленького Гая Юлия Цезаря, которому было всего несколько месяцев. Весь вечер мальчик мирно спал, но из-за криков, доносившихся из атриума, проснулся и заплакал. Это привело Аврелию в ярость. Малыш засыпал с большим трудом. Он отличался беспокойным нравом, и молодая матрона была уверена, что, пока он спит, в доме должны царить спокойствие и тишина. И когда ей наконец удавалось уложить малыша, она злилась, если его будили чужие голоса. Аврелия знала о выборах и о политической напряженности в Риме, но главным для нее в то время был сон ее крошечного сына.

– Возьми его, – приказала Аврелия, осторожно передавая малыша кормилице. – Постарайся его успокоить, а я заставлю этих дикарей замолчать или, по крайней мере, говорить потише.

Аврелия решительно зашагала по коридорам дома, где жила с тех пор, как несколько лет назад вышла замуж за Гая Юлия Цезаря-старшего. Разгневанная, она уже собиралась ворваться в атриум, взывая к богам, и наброситься на мужа и его друзей, требуя вести себя тише, как вдруг отчетливо различила голос зятя Гая Мария.

Она мигом остановилась.

Марий шесть раз становился консулом, причем пять из них – без перерыва, хотя законы этого не поощряли, и Аврелию поразило, что впервые за время их знакомства в голосе Мария слышался… страх. Если даже шестикратный консул, который выходил победителем в десятках сражений с варварами, нападавшими на Рим, чего-то испугался, значит случилось нечто серьезное.

Замерев в конце коридора у входа в атриум, она напрягала слух.

– Сатурнин и Главция сошли с ума, – говорил старый консул.

Аврелия стиснула зубы. Сатурнин и Главция были тогдашними плебейскими трибунами. Она молча покачала головой. Значит, трибуны взбунтовались… Это всегда заканчивалось смертельными стычками с Сенатом, восстаниями, беспорядками и кровью на улицах Рима.

Она сделала глубокий вдох и вошла в атриум.

Аврелия не поздоровалась, хотя это было ее обязанностью. Именно так, не взывая к богам и не повышая голоса, она всегда показывала свой гнев. На самом деле ей было нужно одно: чтобы собравшиеся говорили тише.

– Почему ты утверждаешь, что Сатурнин и Главция сошли с ума? – прямо спросила она Мария, становясь рядом с мужем и коснувшись его руки в знак приветствия. – Своими криками вы разбудили ребенка. Надеюсь, сон моего сына был прерван из-за серьезной причины, а не из-за очередного вашего спора о государственных делах.

– Это не просто спор, Аврелия.

Марий посмотрел на женщину с неодобрением, заметив, что она не поздоровалась с собравшимися.

– Гай Марий знает, что у нас всегда рады ему, – внезапно сказала она в ответ на пристальный взгляд мужа, – и я уверена, что ему, как истинному военному, нравится, что я сразу перешла к делу. Не так ли, достойнейший муж и консул Рима? – спросила она с легкой улыбкой, адресованной свойственнику.

Марий действительно считал, что лучше говорить сразу и начистоту. Ему, победившему Югурту в Африке, кимвров и тевтонов – на севере, нравилась женщина, на которой женился его родственник. Аврелия была привлекательна, умна, и он был уверен, что из нее получился бы отличный полководец, не будь она женщиной.

– Незачем беспокоиться из-за поведения жены, Гай. Мы все хорошо знаем друг друга, – приветливо сказал консул и пристально посмотрел на Аврелию. – Но этот спор не похож на другие: Сатурнин и Главция заплатили наемникам за убийство Мемия, второго кандидата в консулы от оптиматов.

– Использовали насилие против насилия, – возразила Аврелия, устраиваясь в триклинии и знаком предлагая Марию и мужу последовать ее примеру.

Увидев, что оба подчинились, она повернулась к атриенсию, давая понять, что желает поднести гостю еду и вино. Аврелия желала продолжить занимательный разговор и, кроме того, была убеждена, что отдых, еда и напитки поднимут мужчинам настроение; голоса их станут тише, и малыш Цезарь наконец сможет уснуть.

– Насилие против насилия, но в таких делах Сенат всегда сильнее, – пробормотал Гай Марий.

– Пусть Сатурнин и Главция беспокоятся о том, что на их совести лежит убийство Мемия, не так ли? – сказала Аврелия и протянула Марию кубок, спешно поданный рабом. Она была милостива к расторопным слугам, но могла выплеснуть свою ярость, приказав атриенсию жестоко отхлестать раба, который не выполнял свои обязанности с должным усердием.

Марий сделал глоток вина и глубоко вздохнул. Нужно было о многом рассказать, а времени было мало: судьбоносное решение следовало принять незамедлительно. Ему нравилось общаться с Гаем Юлием Цезарем-старшим. Тот был сдержанным, скромным человеком, что было редкостью в Риме, готовым выслушать и дать дельный совет. Присутствие Аврелии, жены Гая, давало ощущение домашнего уюта. В эти времена предательства в государственных делах стали обыденностью, и пребывание в доме, где можно было спокойно поговорить, получить внимание и поддержку, было подобно живительному бальзаму. Марий очень ценил это. Он поставил кубок на стол, увидел вопрос на лице Аврелии и вкратце рассказал о происходящем в Риме, чтобы она могла поддержать беседу:

– Вернувшись с севера после победы над кимврами и тевтонами, я столкнулся с полным нежеланием признавать мои заслуги, а также с препонами в Сенате. Мои победы на севере и предшествовавший им триумф в Африке испугали сенаторов, и оптиматы, которые распоряжаются в Сенате, попытались лишить меня сторонников. Тогда я, как вы уже знаете, вступил в союз с популярами Сатурнином и Главцией, тоже преследуемыми Сенатом. Мы заключили договор, согласно которому условились занять главнейшие должности в Республике. Главция был избран претором, Сатурнин – плебейским трибуном, а я – консулом, уже в шестой раз. Сатурнин и Главция поддержали меня, приняв аграрный закон, позволявший моим ветеранам, сражавшимся в Африке и на севере, получать земельные участки к северу от реки Падус[5] и в Африке. Это вызвало недовольство не только в Сенате, но и в союзных италийских городах: союзники считают, что земли к северу от Падуса принадлежат им, поскольку они занимали их до появления кимвров и тевтонов. Сатурнин, Главция и я совместными усилиями успокоили италийцев, разрешив им заселять новые колонии в Сицилии и Македонии, но тогда встревожились римские граждане, которые полагали, что стать обитателем этих колоний нельзя, не имея гражданства. Чтобы успокоить плебс, мы втроем, Главция, Сатурнин и я, решили продавать пшеницу по сниженной цене всем римским гражданам, а это, так же как распределение земель и вопрос о поселении в колониях, крайне беспокоит сенаторов. Мои ветераны, с таким мужеством и упорством защищавшие Рим от варваров, отныне довольны, плебс спокоен, союзники-италийцы ублажены. Мы достигли сложного равновесия, в выигрыше оказались все.

– Все, кроме сенаторов-оптиматов, – рассудительно заметила Аврелия.

Марий улыбнулся: как быстро невестка научилась разбираться в тонкостях римской политики!

– Все, кроме оптиматов, – подтвердил консул. – Оптиматы видят в этом перераспределение богатства и влияния, идет ли речь о земле, хлебе или правах. Но поскольку за нами стоят простолюдины и италийцы, они не решаются снова напасть, как в прошлом, когда Сенат призывал умертвить Гракхов вскоре после побед Сципиона Африканского. Однако Сатурнин и Главция по ошибке приняли сдержанность сенаторов за слабость и теперь, когда грядут консульские выборы, приказали устранить Мемия…

– Кандидата от оптиматов, – напомнила Аврелия.

– Кандидата от оптиматов, – кивнул Гай Марий. – Столкнувшись с силой, Сенат решил действовать, и теперь весь город полон наемных убийц, но сверх того, они издали senatus consultum ultimum.

Наступила тишина. Гай Юлий Цезарь-старший погрузился в раздумья, так и не сделав ни глотка. Гай Марий воспользовался паузой и взял кусочек сыра. Он не знал, сможет что-нибудь съесть в ближайшие несколько часов или нет, а опыт подсказывал, что вступать в бой лучше на сытое брюхо.

– Разве когда Сенат велел казнить Гая Гракха, одного из первых плебейских трибунов, выступивших против сенаторов, не был принят senatus consultum ultimum? – спросила Аврелия.

– Был, – ответил Гай Юлий Цезарь-старший.

Марий жевал сыр, и Цезарь-старший, знавший больше, чем его жена, отлично понимал, почему он так делает.

– Значит, – продолжала Аврелия, – новый указ принят… чтобы покончить с Главцией и Сатурнином?

– Именно так, – повторил Цезарь-старший.

Марий не прерывал трапезу.

– Но, издав senatus consultum ultimum, Сенат обычно поручает кому-нибудь его исполнение, разве не так? – задала она следующий вопрос.

– Верно, – подтвердил ее муж.

– Кого же Сенат назначил исполнителем? – спросила Аврелия.

На этот раз Цезарь-старший не ответил и лишь покосился на свойственника.

Перестав жевать, Гай Марий быстро проглотил сыр и хлеб.

– Меня, как римского консула, – подтвердил он.

– Они стремятся вас разъединить, – чуть слышно, но отчетливо произнесла Аврелия в теперь уже притихшем атриуме. – А ведь они были твоими союзниками.

– Были, – согласился Марий, – но когда решили убить Мемия, то не посоветовались со мной.

– Понятно, – кивнула она. Разумеется, столь важное решение следовало обсудить со всеми. – Они не спросили твоего мнения относительно Мемия, потому что ты, скорее всего, был бы против.

– Совершенно верно, – ответил Марий. – Помимо нравственной ответственности за подстрекательство к убийству это еще и роковая ошибка: Сатурнин и Главция полагают, что мы побороли сенаторов, а те просто тянут время, прикидывая, как и когда нанести ответный удар, чтобы снова заполучить власть, сделать трибунами своих людей и тем самым не допустить распределения земель, богатства или прав. Это позволит полностью лишить меня сторонников, а потом нанести мне окончательный удар. Удар в образном смысле или же действительный. Сенатские наемники рыщут по всему Риму. Я все еще могу передвигаться по городу – со мной мои ветераны, и к тому же сенаторы велели не трогать меня до тех пор, пока не выяснится, на чьей я стороне: останусь ли я с Сатурнином и Главцией и буду их защищать или перейду на сторону оптиматов и стану претворять в жизнь senatus consultum ultimum. Поэтому я здесь, ведь мое решение повлияет на всю семью, а с тех пор как я женился на Юлии, вы тоже входите в нее. Если я не послушаюсь сенаторов, наемные убийцы придут за мной и, возможно, за моими родственниками и друзьями… А у меня не хватит людей, чтобы защитить вас всех.

Наступила новая, очень напряженная тишина.

– Это Сулла. – Марий возобновил разговор, но смотрел в пол, будто говорил сам с собой. – Он строит козни, и очень умело. Я не думал, что он отважится на такое, но теперь ясно вижу: он хочет стать вождем оптиматов и пытается выслужиться перед Метеллом и его единомышленниками, которые всегда ищут новых сенаторов, достаточно деятельных, чтобы противостоять мне.

– Но разве Сулла не сражался вместе с тобой, – вмешалась Аврелия, – в Африке, будучи квестором, а затем под твоим началом против северных варваров, если я не ошибаюсь?

Марий посмотрел на нее:

– Да, верно. Ты все отлично помнишь. Он был хорошим воином, очень хитрым, но затем попытался присвоить все заслуги себе. Это возмутило многих преданных мне людей, да и меня самого. Вот почему я отказал ему в поддержке, когда он решил избираться в преторы, и вместо него стал помогать Главции, в то время как сам стал консулом, а Сатурнин – трибуном плебеев. С тех пор Сулла любыми способами мутит воду в Сенате, чтобы навредить мне. Но я не думал, что он сумеет добиться senatus consultum ultimum. Он очень расчетлив.

– Действия Сатурнина и Главции пробудили дремавшую в нем жестокость, – заметила Аврелия. – Этим гибельным указом он отвечает на убийство оптимата Мемия.

– Безусловно. – Марий снова опустил взгляд и добавил, будто бы про себя: – Но есть еще кое-что… – Он помолчал, приводя в порядок мысли; то же самое сделали и хозяева. – Во имя Юпитера! – вскрикнул наконец консул. – Юноша по имени Долабелла. Теперь я вижу это ясно.

– Долабелла? – переспросили одновременно Аврелия и ее муж. Это имя ничего им не говорило.

– Неудивительно, что вы его не знаете, – пояснил Марий. – Гней Корнелий Долабелла не совершил ничего, достойного внимания. Его отец – да, а он – пока нет. У него непримечательный cursus honorum: он ничем не выделялся, не занимал важных должностей, зато успешно действует в Сенате, и я частенько видел его рядом с Суллой: он нашептывал что-то ему на ухо или подбадривал перед выступлениями в курии. Долабелла подпитывает самолюбие Суллы, подталкивая его к шагу, который тот не решался сделать самостоятельно, чтобы стать вождем оптиматов. В последние несколько лет самыми влиятельными среди них были Метеллы, но они выдохлись, к тому же многие видят, что они не способны мне противостоять. Сулла издал senatus consultum ultimum, направленный против Сатурнина и Главции, чтобы поставить меня в сложное положение, в котором я пребываю доныне. Такова его месть. Я знал, что рано или поздно мне придется иметь с ним дело, но не думал, что это произойдет так скоро.

Марий снова умолк. Гай Юлий Цезарь-старший тоже ничего не говорил. Он не знал, какой совет дать ему.

– Итак… ты принял решение? – спросила Аврелия, но тут же исправилась и превратила вопрос в утверждение: – Ты принял решение, поэтому ты здесь. Ты пришел нас предупредить.

– Верно, – подтвердил Марий. – Я собираюсь задержать Сатурнина и Главцию: senatus consultum ultimum и тяжесть их преступления, убийства кандидата в консулы, не оставляют мне выбора. Но я не собираюсь предавать их смерти. Я задержу их, приставлю к ним своих ветеранов и договорюсь о суде. Пока не знаю, как все обернется. Наступают смутные времена, и вы должны позаботиться о себе. Пока это в моих силах, я буду делать все, чтобы мои ветераны несли стражу на вашей улице.

Он встал.

– Спасибо, Марий, – сказал Гай Юлий Цезарь-старший. – Спасибо за то, что подумал о нас.

– Будьте осторожны, – обратился консул к хозяевам, направляясь к двери. – Мне предстоит сражение с Суллой. В какой-то мере это мой долг, ведь именно под моим руководством он обрел популярность. Теперь мне предстоит обуздать его безудержные притязания, но Долабелла, который его подстрекает и поощряет… Он моложе, принадлежит к другому поколению. Кто сможет противостоять ему, когда ни Суллы, ни меня не будет в живых?

В это мгновение послышался плач.

– Твой племянник, – сказала Аврелия, – Гай Юлий Цезарь. Пойду к нему.

Марий лишь улыбнулся. В эту секунду все были заняты другим и не увидели в этом небольшом совпадении ничего особенного.

III

Народный трибун

Капитолийский холм, Рим

99 г. до н. э., в тот же вечер

– Предатель! – взвыл Луций Апулей Сатурнин, окруженный африканскими ветеранами, которых консул привел для исполнения senatus consultum ultimum.

Марий мог обратиться к triumviri nocturni, ночным стражникам, которые поддерживали порядок ночью и были обязаны подчиняться ему как консулу, исполняющему сенатский указ, но в эти зыбкие, переменчивые времена он доверял только своим ветеранам. К тому же его люди лучше знали особенности коварной римской ночи, чем ночные стражи.

Солдаты Мария, закаленные в десятках сражений с нумидийцами, кимврами, тевтонами и другими жестокими и воинственными племенами, быстро сломили сопротивление наемников Сатурнина, расположившихся на улицах, что вели к храму Юпитера: там укрылся плебейский трибун. Наемники ловко забивали до смерти безоружных людей на темных улицах – например сенатора Мемия, – но мало чего стоили при столкновении с бывшими легионерами, привыкшими к жестоким сражениям.

– Я не предатель, Луций, я всего лишь уцелевший, и, клянусь Кастором и Поллуксом, я не безумец, как ты и Главция, – повторял Гай Марий, беря его за руку, чтобы вывести из храма Юпитера и арестовать.

– Я передал тебе земли, которые ты присмотрел для своих ветеранов, тех самых, которые вьются вокруг тебя, подобно хищным псам. И вот как ты отплатил мне за это?

– Я помог тебе стать трибуном, а Главции – претором, – возразил Марий, убыстряя шаг. – Мы извлекли, все трое, выгоду из нашего союза, но убийство сенатора, кандидата в консулы от оптиматов, недопустимо. Одно дело – отобрать у сенаторов земли, расширить права италийцев или оплачивать из казны хлеб для всех римских граждан, другое – вступать в смертельную схватку с сенаторами. Это неразумно и не входило в наши планы.

– Ты – один из них, – презрительно бросил ему Сатурнин.

Гай Марий привык к оскорблениям тех и других. Лавируя между Сциллой и Харибдой – популярами и оптиматами, – он выслушивал обвинения от обеих партий, утверждавших, что он, и только он – источник всех бед Рима. Он тысячу раз предпочел бы поле битвы, будь то пустыни Африки или северные леса, нежели беспощадные уличные бои, кровавые схватки в столице, когда люди в разгар противостояния теряли голову: он, больше солдат, нежели политик, никак не мог привыкнуть к этому.

Они покинули Капитолийский холм и начали спускаться к Форуму, оставив позади себя трупы наемников плебейского трибуна, убитых ветеранами Мария. Оказавшись на Форуме, оба – арестованный Сатурнин и Марий, его страж, – почувствовали на себе взгляды еще нескольких десятков наемных убийц, на сей раз сенаторских: те следили за ними из темных углов ночного Рима, едва освещенных горящими факелами и более опасных, чем враждебный германский лес.

– Ты не понимаешь, – чуть слышно обратился Марий к трибуну, не замедляя шага. – Либо я задержу тебя сам, либо они пришлют кого-нибудь другого, куда менее снисходительного к тебе. Со мной тебя ждет справедливый суд. Без меня ты бы уже погиб от рук мерзавцев, которые наблюдают за нами со всех сторон.

– Справедливый суд? В Риме? – отозвался Сатурнин с насмешкой и удивлением одновременно.

– Да, клянусь Геркулесом, – согласился Марий. – Такое действительно случается редко, но пока идет подготовка к суду, мы получаем драгоценное время для того, чтобы договориться.

Сатурнин покачал головой:

– Даже если ты правда хочешь мне помочь, договориться с Сенатом невозможно. Один лишь ты, невежда в политике, не понимаешь этого. Сенат смиряется с поражениями – закон о землях, колонии для италийцев, раздача хлеба – или нападает. Золотой середины нет. На этот раз он решил напасть. Я ошибался, думая, что сенаторы чувствуют себя слабее, чем на самом деле. Так или иначе, славнейший муж, оптиматы не ведут и никогда не будут вести переговоров. Либо они уничтожены, либо сами уничтожают своих противников, так повелось со времен Гракхов. Но будешь ли ты чувствовать себя в безопасности, если задержишь меня по их приказу? Сначала они прикончат меня, потом Главцию и, в конце концов, придут за тобой. Они хотят, чтобы в Сенате заседали одни оптиматы. Им не нужны сенаторы, которые ведут переговоры с народом или с италийцами. Им не нужны популяры в Сенате. Они желают забрать себе все: рабов, земли, власть.

Речь Сатурнина, более продолжительная и резкая, чем можно было ожидать от загнанного в угол человека, заставила Мария замолчать. Они шагали в течение еще нескольких напряженных минут, показавшихся обоим вечностью, рискуя оказаться в засаде и не добраться до Форума.

Марий верил в своих ветеранов, но люди оптиматов были гораздо более жестокими убийцами, чем наемники Сатурнина: в число их входили бывшие гладиаторы и верные Сенату ветераны, которым отлично платили Метелл, а в придачу, может, даже Сулла, Долабелла и прочие.

– Куда ты меня ведешь? – спросил Сатурнин. – Прямиком к Тарпейской скале? Или бросишь меня в Туллианум, чтобы я гнил заживо и умер с голоду в проклятой тюрьме? Может, я – твой новый Югурта?

Намек на побежденного Марием африканского царя, которого протащили по улицам Рима во время триумфа, а затем бросили в тюрьму рядом с Форумом, говорил о том, как мало Сатурнин доверяет консулу, дававшему ему возможность остаться в живых, несмотря на senatus consultum ultimum.

– Я веду тебя в курию Гостилия, – ответил он, – а не в Туллианум.

– Дом Сената… Ловко, – признался наконец Сатурнин с улыбкой, выражавшей бурные чувства и печаль; возможно, Марий действительно хотел ему помочь. – Но вряд ли это их остановит. Они способны спалить здание вместе со мной, лишь бы избавиться от плебейского трибуна, самого враждебного к ним со времен Гая Гракха.

– Не думаю, что они позволят наемникам поджечь здание Сената, – убежденно возразил Марий. – Это один из важнейших символов для них. Сожжение здания, где они заседают, будет в их глазах дурным предзнаменованием, а для остальных – дикой выходкой, после которой они покажутся немощными, трусливыми, готовыми на все, лишь бы защитить себя. Они были бы рады спалить тебя в любом другом месте, даже в храме: на богов им наплевать. Но храм Весты или Сенат они не тронут. Вломиться в храм Весты – святотатство, и потому курия – безопасное место для тебя.

Они остановились перед тяжелыми бронзовыми дверями. Несмотря на ночную тьму, факелы ветеранов Мария светили достаточно ярко, чтобы можно было разглядеть большую фреску, украшавшую одну из стен Комиция напротив курии. Взгляд Мария задержался на фреске со сценами побед легендарного Валерия Максима Мессалы над карфагенянами и Гиероном Вторым Сицилийским во время Первой Пунической войны. Наглядный пример безмерного могущества Рима, его власти над другим народам и землями – между тем внутри его самого пролегла трещина: так спелый фрукт, великолепный снаружи, таит в себе гниль.

Консул вздохнул и покачал головой.

– Откройте двери! – скомандовал Марий, и его подчиненные выполнили приказ. – Оставайся здесь, во имя Геркулеса! – сказал он на прощание Сатурнину. – Мои люди будут охранять тебя. Я добьюсь правосудия для тебя и Главция, вам сохранят жизнь и отменят senatus consultum ultimum.

– Переговоры невозможны, – в полном отчаянии возразил трибун. – Только борьба или смерть, и если ты…

– У нас есть Метелл, – перебил его Марий.

– Ни за что, будь он проклят! – вскричал Сатурнин; в голосе его звучала ненависть. – Никогда, клянусь Юпитером!

– Закройте двери! – взвыл Марий во весь голос, и ветераны задвинули тяжелые бронзовые засовы.

Сатурнина, взывавшего к богам и проклинавшего Мария, заключили в здании Сената: курия Гостилия стала тюрьмой в сердце Рима. Один, в камере, едва освещенной парой факелов – их оставили люди консула, чтобы он не сидел в кромешной тьме, – плебейский трибун с горькой усмешкой размышлял о том, что место, где ему вынесли смертный приговор, стало для него единственным безопасным убежищем во всем Риме.