Тамрит ничего не знал о тактике ведения войны. Он привык к ночным атакам или лобовому столкновению. Солдаты Поля за считаные минуты перехитрили противника, окружив людей Тамрита с флангов и обеспечив себе господство сверху. Поднявшись туда, стрелки открыли беспощадный огонь, убив троих воинов Тамрита раньше, чем те успели хотя бы раз выстрелить из своих мушкетов. Четвертый выстрелил, но промахнулся. Двое, вооруженные карабинами, видя, что превратились в живые мишени, поспешили уползти в безопасное место.

События разворачивались совсем не так, как думалось Тамриту. Внезапность нападения таяла у него на глазах. А затем он увидел французского офицера с полудюжиной солдат. Все они двигались на мехари в его сторону. Тамрит выкрикнул приказы своим людям. Те с воплями бросились на противника – неистовые воины ислама размахивали мечами перед угрюмыми солдатами, стрелявшими по ним в упор. Кое у кого из людей Тамрита имелись пистолеты. Они начали стрелять, но результата это не дало. Неподвижный воздух ущелья наполнился оглушающим грохотом, дымом выстрелов, криками умирающих людей и испуганных верблюдов. Противоборствующие стороны вклинились друг в друга. Стрельба почти стихла, ибо солдаты опасались попасть в своих. Но сражение продолжалось, перейдя в свирепую рукопашную схватку.

Это была гуща смерти, и Поль находился в самой ее середине. Пот, смешавшийся с грязью, тек у него по лбу и щекам, разъедая глаза. Размахивая саблей, он атаковал, отражал чужие удары и снова атаковал. Все происходило с чудовищной скоростью, именно так, как он и надеялся. Его дважды ранили, но раны были пустяковыми – больше крови, чем чего-то серьезного. Раны лишь подхлестывали его, и он продвигался вперед со свирепостью, недосягаемой для кого-либо из участников сражения. Он видел, как убили двоих его стрелков и смертельно ранили третьего, но остальные продолжали биться, принимая на себя тяжкую ношу.

Наконец Поль увидел того, кого искал. Человек находился к нему спиной, однако властная манера сразу подсказала, кто это. Человек выкрикивал команды.

Тамрит.

Поль двинулся к нему, пробиваясь сквозь хаос рукопашных схваток и даже не заметив, как сбросил с верблюда одного из своих солдат. Тамрит повернулся, и Поль наконец-то увидел главного противника. Точнее, увидел глаза, поскольку тагельмуст закрывал почти все лицо. Глаза у его заклятого врага были глубокого синего цвета. Эти глаза, не мигая, смотрели на дерзкого француза. Тамрит выхватил старинный пистолет. Они двинулись друг на друга. Сражение перестало для них существовать, превратившись в шумную абстракцию. Внимание было целиком поглощено друг другом. Их верблюды оказались рядом. Поль взмахнул саблей, и в то же мгновение Тамрит выстрелил ему прямо в лицо.

Последовала ослепительная вспышка, но старинное оружие подвело Тамрита. Пуля отскочила от лба Поля, оцарапав кожу. Зато сам удар выбил его из седла. Поль оказался на земле, оглушенный выстрелом, ослепленный вспышкой и обожженный порохом. Тамрит двинулся на него, рассчитывая растоптать верблюдом, однако на пути оказался верблюд Поля. Испуганное выстрелом, животное застыло на месте. Тамрит ударил верблюда рукояткой пистолета, выругался и потянулся за мечом, чтобы нанести более ощутимый удар. Поль успел совладать с дыханием и откатиться в сторону. Он нашел свою саблю. Жжение в глазах мешало смотреть и вынуждало отчаянно моргать. Все было как в тумане. Кое-как он поднялся, оказавшись рядом с ногой Тамрита. Тамрит слишком поздно это заметил. Поль со всей силой вскинул саблю и вонзил ему в живот.

Тамрит принял удар с удовлетворением, недоступным европейскому пониманию. Смерть во имя Аллаха была победой, а не поражением. Вскрикнув, он повалился из седла, упав прямо на Поля. Падая, Тамрит еще пытался ударить противника мечом, но промахнулся. Оба повалились на землю. Кричать Тамрит уже не мог. До Поля донесся его сдавленный шепот:

– Аллах акбар!

Аллах велик!

Усилием воли Поль заставил себя встать. Его шатало, но он не утратил ни капли решимости. Воспаленными глазами он смотрел на ненавистное существо у его ног; существо, которое было еще живо, бубнило молитвы своему Богу и держалось за живот. Поль взял боевой меч Тамрита и поднял высоко над головой в память о Реми и всех погибших. Голова гудела от страсти возмездия. И вновь, собрав всю имевшуюся силу, он обрушил меч на Тамрита. И тот затих. «Это еще не все, – гневно думал Поль. – Этого недостаточно». Его противник был давно мертв, однако Поль снова и снова поднимал меч и в слепой ярости ударял истерзанное тело Тамрита. И всякий раз у него в горле рождался жуткий звук.

Видя, что их предводитель пал, трое воинов Тамрита покинули битву и побежали вверх по ущелью, намереваясь достичь туарегских лагерей и позвать на помощь. Поль все еще сжимал в руке меч Тамрита. Увидев беглецов, он устремился за ними в погоню, не став тратить время на поиски своего верблюда. Беглецы скрылись в ложбине. Поль выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил наугад. Корка из крови, пота и грязи мешала смотреть. Вскоре он тоже достиг ложбины. Грохот битвы за спиной ослаб. Казалось, беглецы, которых он преследовал, спрятались внутри камней.

«А ведь я уже бывал здесь, – мысленно произнес Поль, вспомнив Тадженут. – Но тогда они гнались за мной».

Споткнувшись, он упал и больно ударился. Падение оглушило его. Пошатываясь, Поль встал. Из раны на голове лилась кровь. Он вытер ее рукавом и двинулся дальше, петляя между камнями и стреляя в тени, голоса и все, что двигалось. Он не понимал: это ответные выстрелы, или такой грохот создают пули его пистолета, откалывающие кусочки скал. Потом он услышал пронзительный крик и увидел человека, спрятавшегося в расщелине между камнями. Человек смотрел на Поля с ужасом и мольбой. Он бросил меч и загородился руками, словно это могло его защитить. Поль выстрелил. В голове человека появилась аккуратная дырочка, и он упал.

У Поля дрожали руки. Ему было тяжело смотреть. Голова кружилась. Ох, как у него кружилась голова! Он огляделся по сторонам. Дым выстрелов немного рассеялся, и Поль увидел, что находится вблизи лагеря. Он увидел шатры с красными крышами, и его захлестнула жажда кровопролития. Красные крыши означали, что он наконец-то попал к ненавистным туарегам. Теперь он убьет их всех.

Он двигался, словно во сне, пробиваясь сквозь дым, запахи и безумие. Все замедлилось, все стало странным. Исчезли звуки. Поль слышал только свое сердце, удары которого отдавались в голове, как выстрелы из пушки. Затем впереди что-то мелькнуло. Кто-то убегал от него? Вроде ребенок? Поль не мог рисковать, не мог позволить себе остановиться и проверить. Он выстрелил, но промахнулся. Потом двинулся дальше. Его шаги потеряли уверенность. В воздухе просвистел нож. Кто-то целил Полю в живот, но нож ударился рукояткой и упал, не причинив ему вреда. Рядом с лязгом упало копье. Поль увидел того, кто это сделал, и снова выстрелил. Человек упал. На нем был арабский халат, вызвавший у Поля новый всплеск ярости. Где туареги? Не могли же они все попрятаться! Судя по приглушенным звукам выстрелов, его солдаты продолжали сражение. Полю было некогда ждать, пока подоспеют ему на помощь. Я убью этих туарегов! Я убью их всех!

Он побежал, пригибаясь. Целью выбрал ближайший шатер. Неожиданно путь ему преградил человек в белой одежде и с мечом. Поль выпрямился, приготовившись нанести удар, но человек в белом легко парировал удар, а его самого опрокинул на землю. Враг – это несомненно. Но наносить свой удар этот враг почему-то не стал.

– Поль! Прекрати! – крикнул Мусса, не пытаясь защититься или вступить в сражение.

– Ты? Прочь с дороги, будь ты проклят! – прохрипел Поль. – Если не уйдешь, я убью и тебя.

Обессиленный, Поль заставил себя подняться. Его пистолет валялся где-то поблизости, но где – он не видел. Он решил ударить мечом, отобранным у Тамрита, однако едва смог приподнять тяжелый меч. И вновь Мусса опрокинул его на землю, отчего в ушах зазвенело.

– Прекрати! Хватит!

– Нет, не хватит! Пока все не…

Одной рукой Поль лихорадочно шарил по земле, другой вытирал с лица соль, пот и кровь, мешавшие смотреть. Наконец ему удалось нащупать пистолет. Поль схватил оружие. Ненависть так и пульсировала в его глазах. Мусса стоял на прежнем месте, спокойно ожидая смерти. Поль знал: он сумеет очиститься, только если завершит начатое, если убьет их всех и восстановит в себе равновесие. Мир кружился. Все двигалось, подпрыгивало и было размытым. Поль снова вытер глаза и попытался унять дрожь в руке. Дуло его пистолета отчаянно тряслось. И опять удар сбил его с ног, однако теперь его сшиб не Мусса, а кто-то другой. Кто – ему было не разглядеть. Запекшаяся кровь лишала его зрения. Но слух его не подводил, и он услышал, что ревет, как бык: уязвленный, сердитый, готовый убивать. Однако убивать он был не в состоянии, поскольку сейчас катался по земле, раненый и наполовину ослепший от собственной ярости.

Он сознавал, что его смерть совсем близка. Теперь туареги расправятся с ним. Неожиданно на него снизошел покой. Он ничуть не боялся умереть, но даже если ему это суждено, так просто они его не возьмут. Сделав над собой неимоверное усилие, Поль снова поднялся и вскинул пистолет.

Перед ним стоял не Мусса, а кто-то другой.

Поль заморгал, пытаясь сфокусировать зрение. Затем попытался выстрелить, но его рука не шевельнулась. Ей мешали. Кто-то держал его за руку.

– Почему я не могу нажать на спусковой крючок?! – в ярости воскликнул он, не оставляя попыток это сделать. – Почему я не могу тебя убить?

Из его глаз хлынули слезы, слезы гнева и отчаяния.

– Поль! – раздался женский голос; Поль продолжал кричать и вырываться. – Поль, прекрати! Ты меня знаешь?

Он посмотрел на лицо женщины, и оно закружилось, все закружилось, поскольку у него самого кружилась голова. Поль пытался преодолеть сильнейшую дрожь в руке, пытался выстрелить и одновременно пытался понять происходящее. Женщина. Туарег. Да, он сможет убить и ее.

– Прочь с моей дороги! – хрипло, давясь словами, потребовал он. – Нечего прятать убийц!

– Поль! Я тебя знаю, а ты знаешь меня.

Он заморгал, стараясь рассмотреть ее лицо. Голос женщины был успокаивающим и очень знакомым.

– Поль де Врис, это я, Серена. Твоя тетя. Слышишь? Прекрати! Ты способен убивать с такой легкостью? Неужели ты превратился в зверя?

Он попытался вырваться и пробиться в шатер, но Серена была сильной, а он ослаб и не мог высвободиться из ее хватки.

– Должен убить, – шепотом прохрипел он. – Всех.

Серена дала ему пощечину, чтобы привести в чувство. Его рука с пистолетом вдруг оказалась свободной. Поль снова поднял пистолет, но Серена больше не обращала внимание на его оружие.

– Поль, я туарегская женщина. Я была ею в твоем детстве, когда жила в Париже. Я остаюсь ею и сейчас. Я воплощение того, что ты ненавидишь. Слышишь меня? Я то, что ты ненавидишь!

Он качал головой, преодолевая головокружение и ничего не понимая. Навалившееся было выше его сил и окончательно сбивало с толку.

– Серена?

Она – туарегская женщина. Да, конечно. Имеет ли это значение? Он пытался успокоиться и подумать, но рука дрожала, а думать он не мог.

– Мусса рассказал мне о том, что с тобой случилось. Я потрясена вероломством тех, кто это сделал. Но ты позволил ненависти себя разрушить. Ты сам стал тем, что ненавидишь. Ты превратился в зло, которое стремился уничтожить.

Поль продолжал сопротивляться. Он качал головой, отрицая ее слова. Серена дала ему вторую пощечину, ударив так сильно, что он едва устоял на ногах.

– Поль! Ты меня видишь? Ты меня слышишь?

Ему хотелось рявкнуть на нее, но из горла вырвался лишь хрип:

– Прочь!

Тогда она обеими руками взяла его руку и поднесла к своему лицу. Дуло пистолета уперлось ей в щеку, и он ощутил тепло ее дыхания на тыльной стороне своей руки.

– Поль, если в тебе так сильна ненависть, первой ты должен застрелить меня.

Его палец застыл в опасной близости от спускового крючка. Перед глазами замелькали видения из его кошмаров: Реми, отсеченная рука сержанта, кружащаяся в воздухе, бойня у Тадженута, отравленные финики, умирающий Недотепа, погонщик Джемаль, которого съели уцелевшие участники экспедиции.

Он увидел Мелику.

Его голова была готова расколоться. Вихрь жутких видений доконал его. Поль рухнул на колени. По щекам заструились слезы. Пистолет выпал у него из руки. Он уткнулся в гандуру Серены и заплакал навзрыд.

Глава 34

Это было особое время для них обоих; время, когда многое заканчивалось и многое начиналось. Они почти не покидали шатер, медленно двигаясь от рассветов к закатам. Они сидели, крепко обнявшись и помогая друг другу справиться со всем, что пережили. Анна не одобряла такого поведения. Ни один мужчина из туарегской знати не проявлял так открыто своих чувств к женщине. Ведь существовали правила, которым надо следовать, обычаи, требовавшие соблюдения. Но все знали, что господин Мусса с детства отличался странностями.

И потом, никакие увещевания не заставили бы его покинуть Даию.

Даия едва не умерла в родах, но после долгого, тяжелого дня Анна вышла из шатра, держа на руках здоровую новорожденную девочку.

– Это твой ребенок, – шепотом призналась Муссе Даия, когда к ней вернулась способность говорить.

Ошеломленный услышанным, Мусса тяжело опустился рядом, с восхищением глядя на крошечное личико.

– Я не знал, – наконец произнес он. – Я думал, это ребенок Махди.

– Это была плата за твою жизнь. Он обещал признать ребенка своим, если я выйду за него. Мусса, у меня не было выбора. Он пообещал, что тогда оставит тебя в покое. – От воспоминаний о соглашении ее глаза наполнились слезами. – К тому моменту это зашло слишком далеко. Я и мечтать не смела, что… Я не думала о возможности нашей… – Она не договорила, но оба и так знали.

Дочку назвали Таши. Мусса с благоговением брал ребенка на руки.

Даия горевала по Махди и в то же время ненавидела его за обман. Она понимала лишь часть его побуждений, но знала суть.

– Он слишком меня любил.

– Такое невозможно, поскольку я тебя люблю еще больше, – возразил Мусса.

Его удивили собственные слова, но он решил преодолеть прежнюю скованность и открыть Даии сердце. В темноте кяризов, когда его терзала мысль, что он может никогда не увидеть любимую, ему не давали покоя слова матери: «Мусса, я не понимаю, почему верблюд сразу узнаёт о твоих чувствах, а перед женщиной ты таишься».

Им с Даией нужно было столько сказать друг другу, и они говорили до хрипоты, стараясь вспомнить что-то упущенное и поделиться драгоценными мыслями. Иногда в мозгу Муссы реальность перемешивалась с фантазиями, и он удивлял Даию рассказами о событиях, происходивших не на самом деле, а наполнявших его мечты в плену. Мусса осторожно проверял на Даии достоверность некоторых из них. К его радости, многое оказывалось реальным.

Когда Даия окрепла, их ласки возобновились. Теперь из шатра доносились всплески смеха вместе с голосом постоянно голодной Таши, достигавшим окрестных гор.

Как-то вечером Даия вынула из мешка подарок, который Мусса когда-то прислал ей с юга. Эта была книга, купленная им у торговца. Оценить содержание он не мог, поскольку не умел читать на арабском. При виде книги его глаза вспыхнули. Он понял, что Даия дорожила его подарком.

– Давай я тебе почитаю, – предложила она.

Даия читала ему истории о рыбаке и джинне, о персе Али, о Синдбаде-мореходе и другие волшебные сказки Шахерезады. Это чтение при свече длилось до позднего вечера. Мусса лежал, подперев голову локтем, и смотрел на любимое лицо. Таши безмятежно спала между ними. Серена слушала и думала о другой женщине, много лет назад читавшей книгу другому мужчине, и было это в лесу близ шато де Врис. У Даии был мелодичный голос. Закрыв глаза, Серена сидела у костра и слушала, уносясь в прошлое. Ей казалось, словно что-то завершилось и разорванный круг обрел былую цельность.



Серена ухаживала за солдатами Поля. В сражении с Тамритом уцелела лишь горстка. Чувствуя их напряженное отношение к туарегам, она устроила для них лагерь вдали от основного туарегского лагеря. Она говорила по-арабски и по-французски лучше, чем они, она заботилась об их лейтенанте, но все равно на нее смотрели с подозрением.

Поля разместили в отдельном шатре. Он быстро оправился от телесных ран, но все так же лежал пластом на постели, глядя пустыми, воспаленными глазами в потолок. Его душевное состояние было подорвано. Он следил за движениями Серены и убеждался, что она осталась той же удивительной женщиной, которую он помнил. Он подумал о том, как сильно любил ее в детстве, и содрогнулся от того, что едва не совершил непоправимое.

– Я не… – однажды начал он, но голос дрогнул, и он замолчал.

Ему было тяжело даже смотреть на нее.

Серена коснулась его плеча.

– Все хорошо, – сказала она. – Ты теперь среди родных. Не надо ничего говорить.

Выйдя из шатра, она услышала его рыдания.

Серена продолжала терпеливо ухаживать за ним, не задавая никаких вопросов.



Абдулахи и Махмуду не терпелось поскорее вернуться на север, в родные места.

– Вам стоит дождаться каравана, – сказал им Мусса.

– Чтобы караванщики продали нас сынкам Джубар-паши? – насмешливо фыркнув, спросил Абдулахи. – Нет уж, Сиди, мы дадим большой крюк в объезд Ин-Салаха. Так подольше проживем.

– И на земле жить лучше, чем под землей, – согласился Мусса. – Конечно, вы правы.

Он дал им крепких, отдохнувших верблюдов и необходимые припасы.

– Я тебе обязан жизнью, – сказал он Абдулахи при прощании.

– Поскольку ты туарег, это значит, что ты мне ничего не должен, – ответил Абдулахи. – Я буду по тебе скучать, Сиди. – Они обнялись. – Нет дракона умнее туарега.

– И нет пса зловоннее, – добавил Махмуд, и они с Абдулахи тронулись в путь.

Спустя несколько дней близ Арака проходил большой караван, направлявшийся на юг, в Кано[84]. Около трехсот верблюдов везли огромные тюки тканей и яркие бусы из Италии. Мусса побеседовал с хозяином каравана, честным человеком, на которого можно было положиться, что он не продаст Монджо работорговцам, и договорился о безопасном путешествии для своего чернокожего друга. Мусса снабдил Монджо деньгами, оружием и одеждой. Монджо едва верил, что после стольких лет он возвращается к себе в Сокото свободным человеком. Когда настало время уезжать, ему было не подобрать слов. Великан Монджо обнял Муссу за плечи, а затем поднял, словно пушинку.

Муссу преследовали воспоминания о своей рабской жизни. В один из дней он позвал к себе Люфти и Шади. Угостил их чаем, церемонно трижды наполнив их стаканы. Шади оторопела: хозяин угощает своих рабов. Она так и не смогла привыкнуть к странным особенностям Муссы.

Когда чай был выпит, Мусса вручил Люфти бумагу, заполненную арабской вязью, четкими французскими строчками и на тифинаге[85]. Люфти обеими руками взял бумагу и вопросительно посмотрел на Муссу, ожидая распоряжений:

– Господин, я так понимаю, что должен кому-то это передать. Кому?

– Бумага уже находится в руках того, кому она адресована, – ответил Мусса.

– Что за загадка? Я ведь не умею читать.

– Это твоя свобода, – коротко пояснил Мусса.

Письменного свидетельства не требовалось. Если знатный туарег отпускал раба на свободу, было достаточно его слова. Но Муссе хотелось, чтобы бумага осталась в семье Люфти. Он вспомнил, как пытался освободить Люфти, когда тот намеренно отрезал кончик уха его верблюда и перешел к нему от прежнего хозяина. Но тогда воспротивился прежний аменокаль, сказав племяннику, что тому надо хотя бы достичь восемнадцатилетия и только потом вмешиваться в установленные законы.

Сейчас Муссе было больше восемнадцати лет. Для ихаггаренов освобождение рабов не являлось чем-то диковинным. Но свобода для Люфти несколько запоздала.

– Господин, мне не нужна свобода. Я всегда с радостью жил в твоей семье. С таким хозяином, как ты, я в большей степени чувствовал себя свободным, нежели рабом. Сущая правда. Другие это хорошо знали и завидовали мне. Кто теперь будет ублажать духов и отводить от тебя злые силы, раз ты отказываешься носить амулеты?

– Я буду только рад, если ты останешься со мной. Нам ничего не надо менять, – сказал Мусса. – Только теперь ты свободный человек и, если хочешь, можешь завести собственную козу.

Люфти подумал, и у него появилась идея. Он взглянул на Шади. Лицо жены расплылось в улыбке.

Держать свою козу – это замечательно.



Как-то утром Поль взял бурдюк с водой, копье в качестве посоха и один отправился бродить по горам. Поднявшись по тропе, он обернулся на туарегский лагерь и возле одной палатки увидел Муссу. С ним была молодая женщина, а Мусса держал на руках младенца. Двоюродный брат легко забавлялся с младенцем, качая, поднимая на вытянутых руках и кружа в воздухе. Поль смотрел, а в груди появлялось странное чувство удовлетворенности. Смех, долетавший до него, вызвал улыбку в его сердце. Это же зрелище пробудило в нем тоску по другой женщине.

Он двинулся дальше и бесцельно бродил весь день. Он радовался ходьбе, возможности поупражнять ослабшие мышцы и подышать свежим воздухом. Впервые за несколько месяцев он обратил внимание на окрестности, отметив их красоту. Он увидел конус потухшего вулкана и пробежавшую газель. Ему на руку села бабочка. Поля всегда удивляло, что в глубине пустыни существовала столь хрупкая жизнь. Он любовался тонкими переливчатыми крылышками, менявшими оттенки. Он взмахнул рукой, однако бабочка не хотела улетать. Маленькое существо заставило его улыбнуться.

На следующее утро, когда он выходил из лагеря, чтобы повторить прогулку, к нему подошел Мусса.

– Не возражаешь, если я пойду с тобой?

– Нет… если хочешь, – уставившись в землю, ответил Поль.

Мусса не пытался завести разговор, дожидаясь, пока Поль не решит заговорить сам. А Поль, к своему удивлению, обнаружил, что молчание его совсем не тяготит. Их шаги были на удивление похожи; когда одному хотелось повернуться, остановиться, подняться или спуститься, оба делали это одновременно, словно один чувствовал намерение другого. В середине утра они сделали привал, усевшись под тамариском. Мусса достал бурдюк с молоком и козий сыр. Они ели и смотрели, как горный баран, словно по волшебству, взбирается почти по отвесной скале.

Время незаметно перевалило за полдень. В руках Муссы появилась его знаменитая рогатка, и он подстрелил зайца, которого Поль даже не заметил. Все произошло мгновенно. Поль улыбнулся и тихо присвистнул. Мусса быстро освежевал зайца и развел костер. Поль насадил тушку на конец копья и оставил жариться, а сам сел спиной к огню, погрузившись в созерцание облаков.

Созерцание было прервано легким тычком в бок.

– Наше жаркое становится чересчур хрустящим, – сказал Мусса.

Поль обернулся, увидел обугленную заячью тушку и посмеялся своей нерасторопности.

– Повар из меня никудышный.

Самую подгоревшую часть он взял себе, а остальное отдал Муссе.

День продолжался, и Поль чувствовал, как его угрюмость и стыд за содеянное отчасти растворяются и уходят. Ему было легко с Муссой. Тот указывал на примечательные места, шутил и был предельно спокоен. Поль вдруг понял, что Мусса почти не изменился. Он сделал и другое открытие. Все месяцы Поль ощущал себя внутри стариком. С Муссой он снова стал мальчишкой.

Во второй половине дня они остановились на берегу гельты.

– Когда я пришел сюда в первый раз, здесь жил крокодильчик, – рассказал Мусса. – Уж не знаю, как он сюда попал и что стало с ним. Больше я его не видел.

Поль недоверчиво посмотрел на двоюродного брата, наклонился к воде и опустил в нее руку:

– Черт, какая холодная!

Мусса громко расхохотался:

– Возле Абалессы есть гельта, куда я хожу плавать. Когда я туда прыгаю, то разбиваю головой лед. Вот где холодно.

Мусса начал раздеваться. Он снял всю одежду, а затем размотал тагельмуст, пока не оказался совсем голым. Поль увидел давний шрам, остававшийся заметным, и еще одну особенность, удивившую его.

– У тебя лицо синее.

– Это из-за краски для ткани, – пояснил Мусса. – Она въедается в кожу. Потому нас и зовут «синими людьми». Нырнешь со мной?

Мусса поднялся на выступ и прыгнул в воду, погрузившись с легким всплеском.

Поль быстро разделся и последовал за ним. Организм получил встряску, словно по телу ударили ледяным молотом.

Он вынырнул, шумно отфыркиваясь.

– Десять минут в такой воде, и у тебя посинеет не только лицо, – заявил Поль.

Мусса встретил его слова смехом. Они плавали, брызгались друг в друга. Найдя другой выступ, выше прежнего, они ныряли оттуда, успев перекувырнуться в воздухе.

Закоченев в воде, оба выбрались и улеглись на камни, предоставив солнцу согревать их спины. Поль уткнулся лицом в сгиб руки и закрыл глаза, кожей ощущая целительное тепло. Ему хотелось, чтобы этот день не кончался.

– Мусса, прости меня, – сказал он, ограничившись этими словами.

– И ты меня прости. За все. Но теперь это позади.



В тот вечер Поль сидел у костра рядом с Муссой и Сереной.

– Даже не знаю, что тебе сказать, – обратился он к тете, пока Мусса разливал чай. – Я ведь тогда мог тебя застрелить.

– Но не застрелил, – покачав головой, ответила Серена. – И не смог бы, даже после всего, что выпало на твою долю.

– Было время, когда и я сказал бы, что не смог. Но я перестал быть собой. Я об этом знал, а остановиться уже не мог. – Поль посмотрел на огонь и шепотом продолжил: – Происходившее со мной было не настолько скверно, как то, что делал я. О самом худшем не знает никто, кроме меня. Я до сих пор представляю… надеюсь… что был лишь свидетелем всего этого, что это не моих рук дело. А в глубине души сознаю лживость своих надежд. Все как-то перепуталось. Я обнаружил, что во мне живет чудовище. Не знаю, сумею ли я когда-нибудь себя простить.

– Я видел следы того, что произошло в Тадженуте, – сказал Мусса. – Я знаю про Айн-Эль-Керму. Сомневаюсь, что на твоем месте я действовал бы по-другому.

– Я вот тут думал… Я стоял над Тамритом, держал в руке его меч и обращался с ним так, как он с нами. Все время я твердил себе, что делаю это ради чести. Ради чести! Эта мысль пугает меня сильнее всего. Нынче Тамрит и Махди мертвы. Но кто-то займет их место, равно как и кто-то встанет на мое. А значит, всеми этими бойнями и погонями мы ровным счетом ничего не достигли.

Они проговорили несколько часов, пытаясь найти смысл во всем, что случилось. Этот разговор помог Полю. Он чувствовал, как душа начинает освобождаться от тяжкого груза. Наконец-то он пробуждался от своего затяжного кошмара.

Пожелав Серене и Муссе спокойной ночи, Поль ушел к себе в шатер. Мать с сыном остались у костра. Серена тревожилась за Муссу.

– Тебе будет нелегко, когда здесь появятся аменокаль с Аттиси, – сказала она. – Многие на тебя сердиты за твои попытки помочь экспедиции Флаттерса.

– Я не столько пытался помочь экспедиции, сколько уберечь наших, чтобы не навредили самим себе.

– Эту разницу поймут лишь единицы.

Мусса пожал плечами:

– Всю жизнь люди меня ненавидели. За происхождение или еще за что-то. Во мне всегда было слишком много чего-то одного и недоставало другого. То я слишком аристократичен или, наоборот, слишком прост. Меня упрекали, что я слишком туарег или слишком француз, а потом я оказывался виноват, что не являюсь ни тем, ни другим. Не католик и не мусульманин. Словом, неверный со всех сторон. – Увидев в глазах Серены наворачивающиеся слезы, он взял мать за руку. – Мама, здесь нет ничьей вины. Я всегда находился между мирами. Не помню, чтобы во Франции мне было лучше, чем здесь. В чем-то даже хуже. – Мусса невесело улыбнулся. – Сестра Годрик причиняла мне не меньше страданий, чем любой сын пустыни. Даже больше. Я всегда был изгоем, вечно находился не на той стороне. Сомневаюсь, что это когда-нибудь изменится.

Мусса следил за искоркой, вылетевшей из костра, потом стал смотреть на усеянное звездами небо. Увидев Меч Ориона, он подумал о Таке. Пора искать себе нового сокола, воспитывать и учить охотиться.

– Даия хочет увидеть другие края, – после долгого молчания сказал он. – Чувствую, ты о многом ей рассказала, пока меня здесь не было. Даия не просто кочевница. Наверное, у нее такая же жажда к путешествиям, какая была у моего отца. Даже мысль появилась: а почему бы нам втроем не съездить во Францию? Покажу Даии то немногое, что помню о прежней жизни, хотя я окажусь там таким же чужаком, как и они с малышкой. Я любил шато, и окрестные леса были прекрасными, но жить там сейчас я бы не хотел. Я бы попросту не знал, что делать с крышей над головой. В Тимимуне у меня была крыша. Мне это не понравилось.

– Что ты расскажешь Полю о его матери? – спросила Серена.

Мусса рассказал ей о признании Джубар-паши и том, что Махди с Тамритом надоумили пашу потребовать за него выкуп, а Элизабет заплатила Эль-Хусейну за его гарантированную смерть.

– Пожалуй, ничего, – ответил Мусса. – Не вижу смысла. Поль хорошо знает свою мать, и это лишь нанесет ему новую душевную рану. Он узнает то, что ему нужно узнать. И станет хорошим графом, если захочет.

– А ты хочешь, чтобы так и было?

Мусса пожал плечами:

– Титул для меня ничего не значит, да и деньги тоже. Лучше оставить все это Элизабет и ее жалким махинациям, раз уж она так жаждет знатности и богатства.

– По-моему, здесь ты не прав. Поля нельзя держать в неведении. Конечно, он хорошо знает свою мать, но история с твоим выкупом… Мусса, это уже серьезнее жалких интрижек. Элизабет пыталась договориться о твоем убийстве. Поль должен об этом узнать.

– После всего, что случилось, боюсь, как бы это снова не вызвало у него ненависть ко мне. Я этого не хочу.

– Я тоже не хочу. Но у тебя нет выбора.



На следующий вечер Мусса насадил на вертел куски козлятины, приладил над огнем, позвал Поля и рассказал ему про несостоявшийся выкуп. Обвинения в адрес матери ошеломили Поля. Поначалу он даже вскочил, удалился на край лагеря, где в сумраке расхаживал взад-вперед, отказываясь верить словам Муссы и признаваться себе, что так оно и есть. Но затем, подумав над услышанным, он понял: Мусса сказал правду. Джубар-паша тоже не соврал, поскольку находился не в тех обстоятельствах, чтобы врать Муссе. Что еще важнее, он хорошо знал характер матери и ее одержимость богатством и положением в обществе. Какой бы кощунственной ни казалась эта мысль, в глубине души Поль не сомневался, что мать вполне способна на подобную сделку.

Поль вернулся к костру и сел, глядя на языки пламени.

– Я еще никогда не чувствовал себя таким потерянным, – признался он. – Боже мой, подумать только! Мусса, мне хочется ее задушить.

– Эта мысль мне тоже приходила в голову.

– Короче говоря, я не знаю, как мне быть. Возможно, нужно передать мою мать в руки полиции.

– В руки какой полиции? Африканской? Если Джубар-паша остался жив, здесь он полиция. Я уверен, что пустыня его не выпустила, но в Тимимуне мы ничего не добьемся. А французская полиция ничего не сможет доказать.

– Может, проучить ее? – предложил Поль. – Поставить в положение, когда ее собственная жизнь будет зависеть от выкупа?

– Тебе самому и пришлось бы ее выкупать, – невесело рассмеялся Мусса.

– Нельзя же это оставлять так, как есть.

– А ты-то вообще хочешь получить то, ради чего Элизабет плетет интриги? Поместье, титул?

– Я никогда не позволял себе думать об этом. По закону это всегда было твоим. Честное слово, я не знаю, насколько мне это нужно. В данный момент мне это кажется такой ерундой.

– Мне мало что известно о юридической стороне этих вещей. Если больше ничего не случится, все так и так перейдет к тебе.

– Скорее, к моей матери, – задумчиво произнес Поль. – Она много лет что-то проворачивала в суде. Что именно – понятия не имею. Несколько месяцев назад, когда я еще находился в Уаргле, она прислала письмо. Я прочитал его, но отвечать не стал. Если правильно помню, она писала, что в декабре все должно завершиться. – Поль снова задумался. – Я знаю, что тебе не нужны ни титул, ни деньги. Мне тоже. Во всяком случае, не такие сумасшедшие суммы. Но после того, что сделала моя мать, нельзя оставить все как есть. Мы должны что-то сделать. Ее нужно привлечь к ответственности.

– У меня на этот счет никаких идей, – признался Мусса.

– У тебя и раньше было туго насчет идей, – напомнил ему Поль.

– Не спорю.

Поль встал и погрел озябшую спину у огня, а потом обернулся. Он рассеянно смотрел на пламя, на вертел с жарящимся мясом, когда ему в голову пришла мысль. И когда он подумал об этом, на его лице расплылась улыбка.

– Мусса!

Поль возбужденно заговорил. Поначалу это были просто мысли вслух. Мусса задавал множество вопросов, с энтузиазмом включившись в обсуждение. Естественно, потом Мусса стал вносить свои добавления и поправки. Вскоре они оба болтали без умолку, обсуждая свой замысел и запивая его сладким чаем. Они сидели у костра, пока звезды не начали меркнуть и ночь не сменилась рассветом.

Глава 35

Наконец-то прежний граф и его наследники были официально признаны умершими.

Да здравствует новый граф!

Элизабет замыслила грандиозный дневной прием, где и собиралась официально сообщить о результатах. Жаль, что не будет Поля, который до сих пор тянул офицерскую лямку в Африке. За все это время она не получила от сына ни одного письма. Правда, месяц назад ей написал командир гарнизона в Уаргле. В письме он сообщал, что лейтенант де Врис, быстро становившийся легендой пустыни, по-прежнему жив и здоров, однако местонахождение лейтенанта в данный момент неизвестно. Об этом Элизабет знала и из газетных статей, с энтузиазмом повествующих, как младший лейтенант де Врис расправляется с сахарскими мятежниками. Из тех же газет она узнала, что Поль дважды отказывался от повышения в чине и вообще жил и перемещался по пустыне, как уроженец Сахары. Газеты все охотнее писали о нем, и капризные ветры общественного мнения стали дуть в желаемом направлении. К радости Элизабет, ее сын становился знаменитым.

Как ни жаль, что Поля не будет, но оттягивать прием она не могла. Сын поймет. В конечном итоге все это делалось ради него.

Сегодня она получила две замечательные телеграммы. Когда дворецкий принес на серебряном подносе первую, Элизабет показалось, что не иначе как сам Господь Бог это устроил. Телеграмма была короткой:



Вышел в отставку. Возвращаюсь домой.



Ее сердце радостно забилось. Какой удивительный знак! Наконец-то сын взялся за ум! Элизабет давно не чувствовала себя такой счастливой. Но ее радость поднялась на новую высоту, когда часом позже дворецкий принес ей вторую телеграмму.



Исполняю печальную обязанность и сообщаю о безвременной кончине Муссы, графа де Вриса. Вскоре прибуду, чтобы лично передать вам свои самые искренние соболезнования. Эль-Хусейн.



Экипаж Поля свернул в длинный, окаймленный деревьями проезд к шато де Врис. Он слушал цоканье лошадиных копыт по булыжникам и наслаждался знакомыми видами. Воздух был холодным. С деревьев давно облетели все листья. Из труб шато вкусно тянуло дымом. Как здорово вновь оказаться во Франции!

Подъехав ближе, он увидел, что слуг в шато прибавилось, и слегка улыбнулся. Мать, конечно же, задумала очередной прием. Ему стоило это предвидеть. У Поля появилась идея. Он взглянул на часы. Времени еще предостаточно. Прежде чем начнется торжество, он заставит мать подергаться.

Элизабет встретила его с обычной сдержанной приветливостью, словно он отсутствовал всего неделю и ежедневно ей писал. Она неодобрительно взглянула на его одежду и поморщилась – слишком уж непрезентабельно выглядел новый граф в пустынной форме из фланели.

– Тебе обязательно надо переодеться, – сказала она. – Твои гости вот-вот начнут съезжаться.

– Мои гости?

– Разумеется! На торжество! Идем, я быстро расскажу тебе, что к чему. – Она повела сына в кабинет и закрыла дверь. – Поль, произошло самое удивительное событие. Настоящий подарок к твоему возвращению. Суд официально объявил тебя новым графом. Документы вот-вот привезут.

– Ну и ну, – пробормотал Поль.

– Это все, что ты можешь сказать? Я думала, ты будешь счастлив. Из твоей телеграммы я поняла, что ты готов.

– Трудно быть счастливым, если это означает, что дядя Анри и Мусса действительно мертвы.

Он всматривался в материнское лицо, ожидая хоть какой-то реакции, но Элизабет ничем не выдала себя.

– Да, мой дорогой, так оно и есть. Но мы должны это принять и жить дальше.

– Я хотел поговорить с тобой об этом. В поезде я много думал на эту тему.

– Неужели наш разговор не может подождать? – спросила Элизабет. – Гости появятся с минуты на минуту. Ты должен переодеться во что-нибудь пристойное.

– Да, мама, наш разговор может подождать, – тоном послушного сына ответил Поль.

– Вот и отлично! Позже поговорим. А теперь, с твоего позволения, я…

– Могу сказать и сейчас. Я не хочу быть графом, – объявил Поль. – Я собираюсь отказаться от титула и вообще от всего.

Элизабет испуганно ахнула:

– Ты не можешь! Слишком поздно! А как же мои друзья? Они приедут ради этого!

– Извини, мама, но я не просил тебя устраивать торжество. Мне оно не нужно. Если, как ты говоришь, этот титул принадлежит мне, я от него откажусь.

Поль подумал, что ему мастерски удается говорить равнодушным голосом. Только бы не выдать себя и не показать, как он наслаждается ее очевидным замешательством. Пусть потрепыхается. Он сознавал, что ведет себя жестоко, но ему это нравилось.

– Это полнейшая чушь! Ты слишком много времени провел на солнце! Титул – не игрушка, которую можно отдать или выбросить. Отныне ты занимаешь определенное положение в обществе, и твой долг – это принять. Поль, сделай это сейчас. Потом ты свободен делать все, что пожелаешь. Неужели непонятно? – Глаза Элизабет были полны тревоги.

– В Африке случилось слишком много такого… Словом, я понял, что для меня титул ничего не значит.

– Зато кое-что значит для меня!

– Так пользуйся моментом, мама. Забирай все.

– Ты же знаешь, что я не могу.

– Прости, мама. Я тоже не могу.

Элизабет не на шутку встревожилась:

– Ты должен! Отец другого от тебя бы и не ждал. Он бы посоветовал тебе это сделать ради чести рода де Врис.

– Что ему было до чести рода? Он ушел из семьи.

– Нет, он никуда не уходил! – запальчиво возразила Элизабет. – Его письмо доказало… – Она прикусила язык, сообразив, что допустила чудовищную ошибку, но тут же справилась с оплошностью и продолжала так, словно оговорилась: – Его карьера, вся его жизнь были примером того, как он заботился о чести семьи. Это всегда стояло у него на первом месте.

Поль резко посмотрел на мать:

– Письмо? Какое письмо? И почему ты говоришь, что он не уходил из семьи? Прежде ты всегда говорила мне, что он нас бросил.

– Я сказала про письмо? Просто оговорилась, и все из-за того, что ты меня расстроил. Не было никакого письма. Я хотела сказать…

– Мама, у тебя подобных оговорок не бывает. И ты хотела сказать именно то, что сказала. – Выражение материнского лица подсказывало: он прав; такого поворота Поль не ожидал, но и откладывать историю с письмом на потом не собирался. – Немедленно покажи мне отцовское письмо, или я сейчас же уеду и никогда не вернусь!

– Я не показала тогда, поскольку ты был еще слишком мал, – шмыгнув носом, сказала Элизабет. – Это даже не письмо. Короткая записка. Rien[86].

Поль встал и направился к двери:

– Прощай, мама.

– Нет, подожди. Ладно… – Элизабет подошла к письменному столу, сняла с шеи цепочку, на которой висел ключ, и открыла ящик. Поль смотрел, как она роется в бумагах. Наконец она достала конверт. – Убедись, что там нет ничего особенного. Если желаешь, прочти. И тогда поймешь… Не хочешь делать это для меня, сделай ради памяти отца. Он бы ждал от тебя достойного поступка и понимания интересов семьи. Наверное, мне следовало…

– Давай письмо.

Элизабет протянула Полю конверт. Снаружи доносились разговоры и смех. Гости начали съезжаться. И угораздило же его затеять эту проклятую перепалку!

Поль смотрел на конверт, ощущая дрожь в теле. Глядя на крупно выведенные слова «Для Поля», он узнал отцовский почерк. Конверт успел пожелтеть и обтрепаться. Чувствовалось, мать неоднократно перечитывала отцовское письмо. Поль взглянул на нее, пытаясь держать себя в руках:

– Как ты смела утаить от меня письмо отца?

Поль говорил спокойно, но в его голосе впервые звучала угроза. Элизабет испугалась, хотя и ненадолго. А затем перешла в наступление.

– Прибереги свой гнев для тех, кто не потратил жизнь, уберегая тебя от всех опасностей, – обиженно-раздраженным тоном заявила она. – Ты никогда не поймешь, как далеко мне пришлось зайти, действуя в твоих интересах.

– Вроде сокрытия отцовского письма?

– Да. Именно так. Это было сделано для твоего же блага. Ты обожествлял отца, а он был жалким неудачником. Я защищала тебя от него. Защищала от его позора. Когда ты оставишь свои сопливые упреки и обратишься к здравому смыслу, то сам все поймешь. Хочешь идти своим путем, но не нравится, что этому мешают разного рода мерзкие обстоятельства? Должна тебя огорчить: мир так устроен. То, что сегодня кажется невыносимым, завтра принесет свои плоды. Чем раньше ты это усвоишь…

– Мама, уйди! – сев за стол, отмахнулся от нее Поль. – Я хочу побыть один.

Элизабет хотела что-то сказать, но сдержалась. Потрясенная разговором с сыном, она тем не менее не утратила уверенности в себе. Ну что он может сделать? Жюль погиб двенадцать лет назад. Посердится на нее Поль недельку, а потом смирится. Жизнь будет продолжаться, и когда-нибудь он оценит свою мать за все, что она для него сделала.

– Изволь, я уйду, – сухо сказала она. – Когда закончишь читать, будь любезен, выйди к гостям и начни вести себя так, как надлежит графу. Гости жаждут тебя увидеть.



30 ноября 1870 года

Мой дорогой сын!

В эту ночь я ощущаю на своих плечах тяжесть всего мира, но я не настолько силен, чтобы ее выдерживать. Я более не в состоянии вести борьбу. Я утратил свою честь. У меня ее не отняли, хотя ты можешь поддаться искушению и поверить в это. Не хочу, чтобы ты лелеял в себе ложные представления о твоем отце. Правда такова: я позволил забрать у себя честь. Сдал ее.

Со дня суда меня не покидала ненависть к своему обвинителю, Парижу и всей Франции. Я горжусь тем, что не заслужил этого, однако яд ненависти продолжает отравлять мою кровь. В жизни мне доводилось сталкиваться со смертельно опасными, хорошо вооруженными врагами, но я никогда не сталкивался с врагом по имени Ненависть. Она оказалась сильнее меня, и я уступил ее натиску. И только когда уступил – но никак не раньше, – я утратил честь. Сейчас я сознаю: единственное место, где я смогу ее найти и вернуть, – это прусские позиции за пределами города.

В жизни мне многое не удавалось, но более всего я жалею, что мне не удалось стать для тебя настоящим отцом. Желание служить своей стране, исполнять свой воинский долг всегда затмевало остальные стороны жизни. Только этой ночью я по-настоящему осознал всю величину допущенной ошибки. Я никогда до конца не пойму, как мог так обращаться с тобой все это время. Я не смею просить у тебя прощения. Крайности, которые я допускал, не поддаются объяснению, ведь ты значишь для меня больше, чем кто-либо на свете. Я ни в коем случае не намеревался так гадко поступать с тобой и тем не менее вел себя чудовищным образом. Мне никогда не выразить свою печаль, чтобы ты ощутил всю ее глубину настолько же, насколько ощущаю я.

Мне нечего оставить тебе в качестве урока. Я сбился с пути и уже не знаю, как и куда тебя вести. Но у тебя есть прекрасные учителя в лице Анри и Серены. Они добры к тебе. Будь и ты добр к ним.

Будь сильным и не посрами нашей фамилии.

Я всегда гордился тобой.

Любящий тебя отец,

Жюль де Врис



Поль чувствовал жжение в горле. По щеке потекла слеза. Он смахнул ее и невидящими глазами уставился в окно. Прости меня, отец. Оказалось, все было совсем не так, как я думал. А я-то столько лет считал, что ты ушел из-за меня.

Очнувшись, Поль обнаружил, что смотрит на ящик стола, откуда мать доставала письмо. Интересно, что еще она могла там прятать «для его же блага»? Поколебавшись, Поль взялся за ручку ящика, но тот был заперт. Он дернул сильнее, однако ящики солидного старинного стола не сдвинулся с места. Поль прошел к камину и нагнулся за металлическим совком для золы. Рукояткой совка он осторожно поддел угол ящика, стараясь не повредить, затем, отбросив осторожность, применил силу. Передняя сторонка ящика с треском раскололась, и замок открылся.

Внутри лежали две связки писем. Перебрав одну, Поль оцепенел: это были его письма к Муссе. Десятки писем, написанные за много лет. Все они были вскрыты. Отложив их, он взялся за другую связку, зная, чьи это письма. Наугад вытащил из середины одно. Сентябрь 1875 года. Муссе тогда было пятнадцать. Поль улыбался, читая письмо, полное мальчишечьих восторгов. Мусса описывал свое путешествие с караваном. Поль расхохотался, прочтя про историю с козой, однако смех быстро сменился гневом, и его лицо посуровело.

Заговор против Муссы. Худшее, на что была способна его мать. Но ведь она всегда отличалась виртуозной способностью обманывать. Поля захлестнули воспоминания. Он видел, как она изменяет отцу в кладовке с каким-то военным. Он слышал голос матери, уверявшей его, что отец их бросил, поскольку не желает заботиться о семье. А как мать убеждала его в смерти Муссы и Серены, когда на самом деле они были живы. Вся ее жизнь состояла из вранья.

Поль не знал, что́ для него больнее: степень ее обмана или степень своей потери.

Забыв о времени, он сидел, читая письмо за письмом. В дверь постучали. Появился дворецкий.

– Простите меня, граф, но мадам попросила напомнить, что гости вас заждались.

Такое обращение ошарашило Поля.

– Не сейчас, – буркнул он, собираясь выпроводить дворецкого, но его взгляд упал на каминные часы. Пора. Скоро начнется то, ради чего он сюда приехал. – Хорошо. Передайте ей, что я скоро выйду.

Отцовское письмо он сунул в карман, остальные вернул в ящик. Поль проверил содержимое остальных ящиков, оказавшихся незапертыми. Там лежали счета и разные бумаги, связанные с ведением хозяйства, а также многочисленные приглашения на светские приемы. Ничего особо интересного. И вдруг Поль заметил серый телеграфный бланк. Телеграмм было две: одна его собственная, вторая от Эль-Хусейна, сообщавшая о смерти Муссы. Изумленный Поль прочитал ее дважды. Кажется, он понял, что к чему, и довольно улыбнулся, хотя улыбка была мрачной. Убрав телеграмму в ящик, Поль встал.

Отражение в зеркале показало, как он выглядит. Загорелое лицо было почти такого же цвета, как его одежда. Он давно не брился. Облик дополняли волосы, длинные, всклокоченные и почти седые. Они не лезли на лоб, а были откинуты назад, словно он только что соскочил с быстрой лошади. Наверное, и его глаза покажутся гостям столь же дикими, как и все остальное в нем. «Ничего себе граф – грязнуля и неряха», – с усмешкой подумал Поль, но времени приводить себя в порядок не оставалось. Пора выходить к гостям.

Он открыл дверь бального зала. Элизабет беспокойно ждала появления сына. Увидев его, она величественно улыбнулась, ведя себя так, словно ничего не произошло. Гости продолжали прибывать. Элизабет быстрым шагом направилась к сыну, желая поскорее представить его гостям. Подойдя к Полю, она взяла его за руку.

– Рада, что здравый смысл одержал в тебе верх… граф, – сияя, произнесла она.

Поль не ответил. Его взгляд был холодным, но она хорошо знала сына и этот взгляд. Несколько дней подуется, затем все пройдет. Само его появление в зале доказывало ее правоту. Она победила.

Ведя Поля за собой, она приветствовала гостей, останавливаясь, чтобы с каждым переброситься парой фраз.

– Ах, барон! – с преувеличенным энтузиазмом воскликнула она. – Вы ведь помните моего сына-графа?

– Поздравляю! – сказал Полю старик. – Насколько понимаю, вы все-таки поймали Тамрита. Отлично. Отлично. Блестяще!

Поль молчал и сосредоточенно смотрел на дверь.

– Пожалуйста, постарайся быть хоть чуточку учтивым, – шепнула Элизабет, когда они двинулись дальше.