Время пришло. Сейчас или никогда.

Кейт открывает люк.

48

Альта



Я была очень занята в те последние месяцы 1618 года. Когда листья на деревьях покраснели, покраснело и небо: явилась огромная комета, рассекшая звездное небо кровавым мазком. Мама часто читала звезды, и мне было интересно, что бы она сказала, если бы увидела красное небо, и могло бы оно рассказать ей о том, что произойдет?

Осень уступила дорогу зиме, и деревню охватила лихорадка. Казалось, половина жителей обратилась к доктору, а другая половина, у которой не было денег на пиявок, обратилась ко мне. В каждом отмеченном лихорадкой лице – в глазах, остекленевших от боли, в красных пятнах на горячих щеках – я видела Анну Меткалф. И свою маму.

Любая ошибка могла стоить мне жизни.

Поэтому я не спала по полночи: или охлаждала лоб у постели больного, или трудилась дома, приготовляя настойки и микстуры на следующий день. Пальцы пропахли пиретрумом: я изрубила и измельчила так много цветков, что, казалось, он навсегда впитался в кожу. Я так уставала, что засыпала, едва моя голова касалась тюфяка. Мне даже не снились сны.

Насколько я знала, ни Грейс, ни ее муж не болели, но даже если бы они заболели, они бы послали за доктором Смитсоном. Каждое воскресенье они приходили на службу, и хотя скамьи той зимой были практически пустые – так много людей болели, я все равно садилась как можно дальше. Я не вслушивалась в проповедь, и голос преподобного Гуда превращался в тихий гул, слова сливались, а я следила за рыжими завитками Грейс, которые подрагивали, когда она склоняла голову в молитве.

Я подумала о том, придерживается ли Грейс старых традиций, как и ее отец? Молится ли она деве Марии об избавлении? Хотя я сомневалась, что дева Мария – которой не пришлось чувствовать на себе мужское тело – могла бы избавить Грейс от ее мужа.

Она выглядела как обычно. Белое лицо с отрешенным выражением, склоненная голова. Никаких следов, насколько мне было видно, но я помнила, что она сказала мне. Что он старается не задевать лицо. Я не могла не думать о том, что скрывается под ее сорочкой. Я вспоминала то видение у костра накануне Праздника мая. Кровь.

К Рождеству лихорадка исчерпала себя, и, хотя праздничным утром земля была покрыта снегом, будто взбитыми сливками, церковь была полна. Жители сидели на скамьях в шляпах и плащах, покрытых инеем, и потому похожие на присыпанные мукой буханки хлеба. Сидя на своем обычном месте на задней скамье, я вытягивала шею, чтобы увидеть Грейс. Но рядом с Джоном ее не было. Я осмотрела ряды. Ее не было нигде.

Пока преподобный Гуд читал проповедь, у меня крутилась только одна мысль: почему она не пришла? Может, она подхватила лихорадку? После службы Джон стоял с Динсдейлами и, откидывая голову назад, хохотал над чем-то, что говорил Стивен Динсдейл. Он не походил на человека, встревоженного тем, что его жена больна. Но разве можно было ожидать чего-то иного? Ведь, судя по тому, что я знала, Грейс ему была нужна, только чтобы родить ребенка, а как раз это у нее не получалось сделать. Возможно, он был бы вполне счастлив, если бы она зачахла и умерла и у него была бы возможность взять в жены женщину, которая могла бы родить ему сына, чтобы продолжить род Милбернов.

На случай, если Джон хоть как-то обмолвится о состоянии Грейс, я встала так близко от них, насколько могла осмелиться. Но ничего не было слышно: жители деревни были веселы в преддверии скорого застолья, и церковный двор гудел от разговоров. Немного погодя люди стали расходиться, поплотнее закутываясь в плащи и шали и желая друг другу счастливого Рождества. Мне стало тоскливо от мысли, что скоро они будут сидеть за столом и веселиться в кругу семьи, а я буду одна в своем коттедже. Наблюдая, как Джон тоже собирается уйти, я услышала, что Мэри Динсдейл просит передать наилучшие пожелания его жене.

– Благодарю, – ответил он. – Думаю, она встанет на ноги к завтрашнему утру. Ну, уж придется, кто-то же должен доить коров.

И рассмеявшись резким, скрежещущим, будто челюсти плуга, смехом, он пожелал Динсдейлам счастливого Рождества.

Я шла домой по белым полям, под деревьями, голыми, как обнаженные кости. Я думала над словами Джона, и зимний ветер выстуживал мое лицо и пробирался до самого сердца.



Наутро, когда я проснулась, было так тихо, что я даже подумала, не лишилась ли я слуха. Выглянув в окно, я обнаружила, что ночью выпало так много снега, что он заглушил все звуки. Тем утром даже птицы молчали, хотя солнце, пусть слабое и бледное, было уже высоко в небе.

Я надеялась, что жители деревни останутся в тепле в своих домах, возможно, отсыпаясь после вчерашних увеселений. Я надеялась, что никто из них не увидит, как я бреду по этому застывшему белому миру.

Я брела по снегу, ноги мерзли в ботинках, руки стыли в перчатках, а живот сводило от страха. Что бы он ни сделал с ней, это было что-то серьезное, раз она не смогла появиться в обществе на Рождество.

Когда я добралась до фермы Милбернов, сперва я подумала, что заблудилась или что ферма исчезла. Но затем я услышала мычание коров, жалующихся на холод, и догадалась, что крыша фермерского домика просто скрыта под огромным слоем снега. Я попыталась взобраться на дуб, чтобы лучше видеть, но рукам и ногам не за что было уцепиться – ствол обледенел и был очень скользкий. А потом я увидела, как из белого сугроба, в который превратился хозяйский дом, вышла темная фигура мужчины. Даже издалека было невозможно ошибиться – эти длинные ниспадающие одежды, чемоданчик лекаря в руке.

Доктор Смитсон.



Последние дни декабря я провела, вставая до рассвета, когда долина была еще погружена в темноту и тишину. Когда на горизонте появлялась серая полоска, я шла к ферме Милбернов и взбиралась на дуб. Я сидела высоко в ветвях, словно одна из ворон, которые молча приветствовали меня блестящими глазами. Одна из них садилась рядом со мной, так что перья касались плаща. И вместе мы наблюдали за хозяйским домом.

Я видела оранжевый огонек свечи, мелькающий сквозь ставни. Я видела, как открывается задняя дверь, как Джон выходит из дому и идет в хлев доить коров. Я слышала, как они жалобно протестовали, когда его грубые пальцы сжимали их вымя, и мой страх все нарастал. Коров всегда доила Грейс. Джон выводил коров в темные от набухшего талого снега поля. Иногда приходил Дэниел Киркби. Но Грейс не было видно. Зимнее небо постепенно светлело, розовый сменялся льдисто-голубым. А она так и не выходила из дому – ни чтобы постирать одежду, ни чтобы набрать воды из колодца, ни чтобы сходить на рынок.

Так прошло пять дней. А на рассвете шестого дня я увидела, как задняя дверь открылась и вместо Джона показалась Грейс. Я увидела, что она направилась к хлеву, чтобы подоить коров; двигалась она медленно, и тело ее было скрючено от боли. Я увидела, как она зашаталась, а потом упала на колени, и ее вырвало. Я зажала рот рукой, увидев, что дверь снова открылась. Вышел Джон и быстро пошел к жене, которая стояла на коленях в застывшей грязи.

Несмотря на то что я знала об этом человеке, какая-то наивная часть меня ожидала, что сейчас он проявит немного доброты, подаст ей руку и поможет подняться на ноги. Но вместо этого он сорвал с нее чепец и намотал на кулак ее волосы. В еще тусклом свете ее кудри были цвета засохшей крови. Джон поднял ее за волосы, и острый крик боли прорезал утро. Вороны вокруг меня заворочались на ветках.

Слезы стыли на моих глазах, пока я смотрела, как он тащит ее в хлев, как если бы она была просто мешком с мусором. Одно дело было слышать, как она говорит, что он бывает с ней груб. И совсем другое – увидеть это своими глазами. Ярость вскипела в моей крови.



Следующим утром, в канун Нового года, Адам Бейнбридж принес мне новогодний подарок. Он завернул в салфетку небольшой кусочек окорока.

– Еще кое-что, – сказал он, когда я поблагодарила его. – Сначала я зашел на ферму к Милбернам – вручить подарок. Понимаешь, Джон Милберн долгие годы снабжает нас мясом, и отец отправил меня отнести ему в знак нашей признательности перед Новым годом, – Адам помедлил, как будто это поручение вызывало у него неприязнь. Он знает, подумала я. Знает, как Джон обходится с Грейс.

– Джон был в поле, так что открыла госпожа Милберн. Грейс. Она спросила, планирую ли я сегодня еще кому-нибудь отнести подарок. И я ответил, что дальше подойду с подарком к тебе, за заботу о моем дедушке перед тем, как он ушел от нас в этом году. И она попросила меня передать тебе это.

Он вложил мне в руки сверток. Я не стала открывать его тут же и притворилась, что подарок вызвал у меня удивление, – ведь, насколько знали жители деревни, Грейс за семь лет не сказала мне даже доброго слова.

Он чуть помедлил, как будто хотел меня кое о чем спросить, но передумал.

– Что ж, с Новым годом, Альта, – сказал он. – Благослови тебя Господь.

Он прикоснулся к шапке и ушел.

Я смотрела ему вслед, пока он не исчез, а затем пошла в дом. Заперев за собой дверь, я тут же развернула сверток. Это был ароматный золотистый шар: я догадалась, что это апельсин. Я только слышала, как о них говорили, что это очень редкий и вкусный фрукт. Дорогой подарок. Его запах проникал в мои ноздри, смешиваясь с другим, более древесным ароматом. Гвоздика. Я потянула за веточку, чувствуя пальцами ее рельеф. Я обнаружила, что это была не просто палочка гвоздики, а фигурка, собранная из нескольких палочек и бечевки. Она выглядела довольно грубо, было видно, что ее сделали наспех, но все же я смогла понять замысел. Это была фигурка женщины с намотанной вокруг талии бечевкой. Ребенок.

Грейс снова была беременна. И она просила о помощи.

Той ночью мне снова снилась мама, на смертном одре. Черты ее лица расплывались, а бледные губы едва шевелились, когда она говорила.

– Альта, – сказала она, – помни о своем обещании… ты не можешь нарушить обещание… это опасно. Ты должна скрывать свой дар…

Я проснулась будто от толчка, и сон испарился. Я прогнала воспоминания о маме из головы. И тут я услышала снова. Тот звук, что, видимо, разбудил меня. Крик, взломавший тишину. Ворона. Я выглянула в окно. Ночь только-только начала покидать долину. Время пришло.

Я быстро оделась. В зеркале мои волосы блестели, как вороново крыло. С черным плащом на плечах я выглядела такой же черной и полной сил, будто сама была вороной.

49

Вайолет



В замке повернулся ключ. Вайолет поспешно натянула на себя ночную рубашку, качаясь от слабости. Села обратно. Тьма все еще была там, на краю зрения. Она подумала, что, возможно, было бы легче просто уступить ей. Позволить ей забрать Вайолет, прежде чем это сделают Отец и доктор Рэдклифф.

Скрип входной двери, врывающийся в коттедж ветер. Голос Отца, перекрывший завывания бури.

– Грэм? Что ты здесь делаешь?

– Отец… Позволь объяснить…

– Где девочка? – Вайолет узнала холодный, бездушный голос доктора Рэдклиффа.

Они вошли в комнату, на их пальто блестел дождь. Вайолет посмотрела на пол с розовыми разводами от ее крови.

– Она потеряла ребенка, – тихо сказал Грэм.

Отец не спросил его, откуда он узнал о ребенке. Вайолет почувствовала, что он смотрит на нее, и подняла глаза. В его взгляде не было ни сочувствия, ни беспокойства. Рот кривился от отвращения.

– Мне нужно осмотреть ее, – сказал доктор Рэдклифф. – Уведите ее в спальню и уложите на кровать.

Грэм положил руку Вайолет себе на плечи и поднял ее на ноги. Ни Отец, ни доктор не шевельнулись, чтобы помочь. Вайолет закрыла глаза и представила, что она на своем буке, подставляет лицо летнему ветерку. Маленькое окошко в спальне то и дело освещалось вспышками молний, воздух потрескивал от электричества. Гроза. Няня Меткалф обычно говорила, что это Господь двигает мебель. Няня Меткалф. Вайолет знала, что ей было бы стыдно. Возможно, Господу тоже. Она совершила грех.

После того как ее уложили на кровать, доктор Рэдклифф попросил Грэма и Отца отвернуться, а потом поднял подол сорочки. Его ноздри трепетали от запаха крови. Этот запах, сладкий, с привкусом железа, пропитал воздух. Посмотрев вниз, Вайолет увидела на бедрах кровяные разводы, будто кольца на спиле дерева. Неожиданно она почувствовала себя очень старой, как будто прожила сотню лет, а не шестнадцать.

– Можешь объяснить мне, что случилось? – спросил доктор Рэдклифф. До этого вопроса он, как и ее Отец, не обращался к ней напрямую.

– С утра я почувствовала спазмы, – сказала она. – Похожие на те, что бывали во время ежемесячного проклятия, но сильнее…

– Я нашел ее, как раз когда все началось, – вмешался Грэм, по-прежнему глядя в стену. – Почти сразу после того, как я пришел, у нее началось кровотечение. И потом, с кровью… это…

– Ребенок, – сказал доктор Рэдклифф.

– Да, ребенок… он вышел… было так много крови… – Грэма чуть не стошнило, и Вайолет поняла, что он тоже думает об этом окровавленном комке плоти. Спора, гниль.

Вайолет почувствовала, что слезы застилают глаза, так что лицо доктора Рэдклиффа совершенно расплылось.

– Все так и случилось? – спросил он ее. – Ты ничего не делала, чтобы вызвать выкидыш? Ничего не принимала?

– Нет, – тихо сказала Вайолет; щеки намокли от слез. Темнота подступила снова, и Вайолет опрокинулась в нее; воздух устремился навстречу. Сквозь падение до нее доносились фрагменты беседы.

– Она потеряла много крови, – говорил доктор Рэдклифф. – Ей нужна по меньшей мере неделя постельного режима. И много жидкости.

– Вы уверены, доктор? – спросил Отец. – Вы точно уверены, что она не вызвала это сама?

– Нет, – сказал доктор Рэдклифф. – Мы знаем это только с ее слов. И со слов мальчика.

Теперь она уже летела, ветер свистел, обдувая кожу. Вайолет погрузилась в сон.



Когда она проснулась, Грэм сидел напротив и глядел на нее. Все было тихо и мирно. Свеча прогорела до основания. Она слышала, как жужжат мухи, пролетая мимо окна.

– Они ушли, – сообщил Грэм, увидев, что она проснулась. – Еще вчера вечером. Ты проспала все это время. Отец сказал, что я могу остаться с тобой. Полагаю, в присутствии доктора он был вынужден поддерживать видимость приличий.

Вайолет села. Тело казалось совершенно пустым и невесомым.

– Они вернутся через неделю, проверить, как ты поправляешься. Отец написал Фредерику. Полагаю, свадьбы не будет.

И снова ее охватило облегчение. Запела горихвостка, и Вайолет улыбнулась. Это был прекрасный звук.

– Я не думаю, что Отец нам поверил, – сказал Грэм.

Вайолет кивнула.

– Это неважно, – сказала она. – Главное, чтобы поверил доктор Рэдклифф.

– Полагаю, ты права, – сказал Грэм. – Отец вряд ли пойдет в полицию по своей воле. Такой был бы скандал.

Они помолчали. Вайолет смотрела на пляшущего по стене солнечного зайчика.

– Вайолет, ты знаешь, что это за место?

– Да. Это дом нашей мамы, – ответила Вайолет. – Ее звали Элизабет. Элизабет Вейворд.

Грэм молчал. Вайолет не сразу догадалась, что он плачет, спрятав лицо в ладонях; сгорбленные плечи мелко тряслись. Она не видела, чтобы он плакал, с тех пор как его отправили в пансион, столько лет назад.

– Грэм?

– Я думал… – он глубоко вдохнул, выравнивая дыхание. – Я думал, ты тоже умрешь. Как она. Наша… наша мама.

Они никогда раньше про нее не говорили.

– Ты поэтому меня ненавидишь, так ведь? – теперь Грэм поднял лицо и смотрел на нее. Бледная кожа блестела от слез. – Потому что я… я убил ее.

– Ты о чем?

– Она умерла, рожая меня.

– Нет.

– Не надо, Вайолет. Я знаю. Отец сказал мне много лет назад.

– Он солгал, – сказала она. И рассказала ему правду – от том, что Отец и доктор Рэдклифф сделали с их матерью. О бабушке, которая пыталась увидеться с ними – бабушке, которую они даже не знали.

– Поэтому даже не думай, что это твоя вина, – сказала она, закончив рассказ. – И даже не думай, что я тебя ненавижу. Ты мой брат. Мы – семья.

Во время своего рассказа она держалась за ожерелье. Медальон нагрелся под ее пальцами. Она чувствовала себя сильнее, зная, что внутри спрятан ключик. Она размышляла, стоит ли рассказать ему остальное: о рукописи Альты, запертой в ящике. В конце концов, Грэм тоже был Вейвордом.

Но еще Грэм был – или скоро станет – мужчиной. Хорошим человеком, но все же мужчиной. И она знала, что это будет неправильно.

– Откуда ты узнала о том, как использовать… что это было?

– Пижма, – она помедлила. – Просто прочитала где-то об этом.

Эту неделю Грэм оставался с ней. Он помог починить задвижку на окне в спальне, и теперь по ночам она могла дышать свежим воздухом. Вместе они отскребли от крови пол на кухне, и дерево вернуло благородный коричневый оттенок. Коттедж выглядел как новенький.

В саду обнаружилась грядка с морковью, заросшая дремликом, правда, несчастная морковь была бледная и непохожая на привычную. Еще был ревень: она аккуратно вынимала стебли из почвы, стараясь не побеспокоить живущих в ней червяков.

Они ели морковь с принесенными Отцом яйцами. Теперь, когда споры не было в ее теле, ее больше не выворачивало от их вида.

Грэм нашел на чердаке заржавевший топор. Он порубил на дрова ветки, которые нападали за время бури.

– Чтобы зимой тебе было тепло, – сказал он. Они оба знали, что она никогда больше не вернется в Ортон-холл. Не после всего, что случилось.

Грэм нашел подходящие куски дерева и сделал небольшой крест, вкопав его в землю в том месте, где похоронил спору, внизу у ручья. Вайолет думала попросить его убрать крест, но не стала.

Отец вернулся с доктором Рэдклиффом.

– Кажется, она вполне поправилась, – сказал доктор Рэдклифф Отцу. – Если желаете, можно забирать ее домой.

Доктор Рэдклифф ушел, оставив Отца, Грэма и Вайолет наедине. Они сидели молча, слушая шум двигателя.

– Я уверен, ты понимаешь, – начал Отец, глядя на стену, мимо Вайолет, – что я не могу позволить тебе вернуться в мой дом после того, что ты сделала. Я договорился, что ты отправишься в пансион в Шотландии. Ты пробудешь там два года, а после этого я решу, что с тобой делать.

Вайолет услышала, как Грэм прочистил горло.

– Нет, – сказала она прежде, чем ее брат открыл рот. – Боюсь, это неприемлемо для меня, Отец.

У него едва не отвисла челюсть. Он выглядел, будто она дала ему пощечину.

– Прошу прощения?

– Я не поеду в Шотландию. Более того, я вообще никуда не поеду. Я останусь прямо здесь.

Произнося эти слова, Вайолет почувствовала, как внутри нее что-то закипает, как будто под ее кожей зажужжало электричество. Перед ее мысленным взором вспыхивали образы – ворона, прорезающая воздух, блестящие от снега крылья; спицы вращающегося колеса. На миг она закрыла глаза, сосредоточившись на этом чувстве, пока оно практически не предстало перед ее глазами: мерцающее внутри нее золото.

– Это не тебе решать, – сказал Отец. Окно было открыто, и в комнату влетела пчела; ее крылья отливали серебром. Она подлетела к отцовской щеке, и он отмахнулся от нее.

– Это уже решено.

Вайолет встала, глядя своими черными глазами прямо в водянистые отцовские. Он моргнул. Пчела вилась у его лица, уворачиваясь от его рук, и она увидела, что на носу у него выступил пот. Вскоре к этой пчеле присоединилась другая, и еще одна, и еще, и вот уже кричащего и ругающегося Отца окружило мерцающее рыжевато-коричневое облако.

– По-моему, будет лучше, если ты уйдешь прямо сейчас, Отец, – тихо сказала Вайолет. – В конце концов, ты сам сказал, я дочь своей матери.

– Грэм? – в голосе Отца звучала паника, и Вайолет улыбнулась.

– Я тоже остаюсь, – сказал Грэм, скрестив руки на груди.

Вайолет услышала, как Отец сглотнул, словно задыхаясь. Несколько пчел были уже в опасной близости от его рта.

– Отец, ключ от входной двери, пожалуйста, – сказала Вайолет. Ключ с глухим лязгом упал на деревянный пол.

– Спасибо, – сказала она ему вслед, когда Отец, преследуемый пчелами, захлопнул за собой дверь.

Вайолет протянула руку, и одинокая пчела села на ее ладонь.

– Ты ведь не боишься? – спросила она, обернувшись к Грэму. – Теперь они не укусят тебя.

– Я знаю, – сказал Грэм.

Он обнял ее. Некоторое время они стояли, слушая, как затихает гул автомобиля.

50

Кейт



В коридоре до Кейт доносятся звуки из комнаты – будто град бьет в окна. Но сквозь приоткрытую дверь спальни она видит, что это не град; это клювы.

За окном в свете луны летают сотни птиц. Она замечает металлический блеск вороньих крыльев, желтый глаз совы. Красную грудку малиновки. Птицы мечутся и бьются о стекло. А вокруг падает снег, стелется поземкой. Крики птиц отдаются в ушах у Кейт. Она знает, что все они здесь из-за нее.

Дверь в гостиную слегка приоткрыта. Саймон яростно кричит. Ему не слышно шагов Кейт: все перекрывает поднятый птицами шум.

Она толкает дверь. Саймон стоит посередине комнаты лицом к окну. В стиснутой добела руке трясется кочерга. На мгновение она замирает, глядя на напряженную спину под тонким шерстяным свитером. Кожа на его затылке покрыта мурашками от страха.

У окна неистовствуют птицы. По стеклу серебристой паутинкой уже пошли трещины. В дымоходе что-то скребется.

– Саймон, – говорит она. Но он не слышит.

– Саймон, – повторяет она, на сей раз громче; она старается, чтобы в ее голосе не было слышно страха.

Отблеск на светлых волосах – он обернулся.

Сердце Кейт колотится. Красивые черты его лица искажены от злости, губы растянуты в оскале. При виде ее на его лице проступает шок. Она знает, что выглядит совершенно иначе, чем он привык: огромный живот, стриженые волосы, накидка тети Вайолет, вышитая бисером. Затем он щурится, глаза гневно сверкают.

– Ты, – шипит он.

Увидев, что он двинулся к ней, Кейт судорожно вздыхает. Она пытается отступить к двери, но ее тело слишком неповоротливо, а он слишком быстр.

Он впечатывает ее в стену так сильно, что слой пыли кружится в воздухе так же, как снег за окном.

– Ты думала, что можешь уйти? – орет Саймон, на его лицо садятся пылинки. – Ты думала, что можешь уйти с моим ребенком?

Кочерга падает на пол, а затем его рука оказывается на ее шее и давит, сжимает, как тиски.

В ее животе разрастается тяжелый, холодный ужас.

Мысли вспыхивают и тут же гаснут. Цвета внезапно становятся ярче, несмотря на то что зрение затуманивается по краям. Она видит золотые крапинки на его синих радужках. Красную сетку вен на белках его глаз. Она чувствует его горячее влажное дыхание.

Вот и все, думает она, когда легкие начинают гореть от недостатка воздуха. Конец. Даже если он оставит ее в живых – он может, ради ребенка, – это будет не жизнь, а клетка. Неожиданно она думает о деревенской тюрьме: холодные серые камни, смыкающаяся вокруг нее тьма.

Он что-то говорит, но она слышит лишь удары по окну и царапанье по крыше.

Он повторяет свои слова – громче и ближе, усиливая хватку вокруг горла. Ожерелье тети Вайолет впивается в шею.

– Без меня ты – ничтожество, – говорит он, и эти слова звенят в ее черепе.

Паника нарастает. Только это не паника, теперь Кейт знает это. Это ощущение никогда не было паникой. Что-то просится наружу. Злое, горячее и яркое. Не паника. Сила.

Нет. Она не ничтожество.

Она Вейворд. И она носит следующую Вейворд. Кейт берет себя в руки, пылая до последней клеточки, и думает: «Сейчас».

Окно разбивается, на пол сыпется водопад осколков. Комната темнеет: через разбитое окно, через камин в нее врываются пернатые тела.

Клювы, когти, сверкающие глаза. Перья, касающиеся ее кожи. Саймон кричит, рука выпускает ее горло.

Упав на колени, она хватает воздух, одной рукой придерживая живот. Что-то касается ее ног, и она видит, что по всему полу расползается черная волна пауков. В окно продолжает литься поток птиц. И насекомых: вот мелькают голубым красотки, вот мотыльки с оранжевыми глазами на крыльях. Крошечные, почти прозрачные поденки. Яростный золотой рой пчел.

В плечо впивается что-то острое – когти. Она оглядывается на иссиня-черные крылья с белыми отметинами. Ворона. Та самая, которая наблюдала за ней с самого первого дня. Глаза наполняются слезами, и с этого момента она знает наверняка: в этом доме она не одна. Здесь Альта – в танцующих по полу пауках. Здесь Вайолет – в поденках, блестящих и переливающихся, словно какая-то огромная серебряная змея. И все женщины Вейворд, начиная с самой первой прародительницы, – они тоже здесь.

Они всегда были с ней и всегда будут.

Саймон корчится на полу и кричит. Она практически не видит его за хлопающими крыльями птиц, которые царапают и клюют его; насекомые облюбовали открытые участки кожи. Его лицо скрыто за пестрыми крыльями ястреба-перепелятника, стая скворцов уселась на его грудь, их макушки отливают фиолетовым. Коричневый рябинник щиплет его за ухо, паук кружится по горлу.

В воздухе летают перья: маленькие, белые, золотистые и пестрые. Опалово-черные.

Она поднимает руку – луч света попадает на розовый шрам, и все существа отступают. По полу разбрызганы темные капли.

Саймон прижимает испещренные порезами руки к лицу. Когда он неуверенно отводит руки, на месте левого глаза она видит сочащуюся кровью розовую плоть. Он шарахается от Кейт, когда она подходит к нему с вороной на плече.

– Убирайся, – говорит Кейт.



Существа покидают комнату следом за Саймоном.

Волосы Кейт шевелятся от дуновения ветра, поднятого их крыльями. Сначала насекомые. Потом птицы. Будто по договоренности.

Она смотрит на пол. Он усеян сверкающим стеклом, перьями и снегом, будто драгоценными камнями. Это самое прекрасное зрелище, которое она когда-либо видела.

Осталась только ворона. Она примостилась на подоконнике, склонив голову набок. Словно раздумывая, улетать или нет.

Снаружи раздается рев двигателя; хлопают двери машины.

Звонит звонок, сразу раздается яростный стук – дверь трясется.

– Открывайте, это полиция!

– Кейт? Ты там? – в голосе Эмили слышен страх. Эмили. Кейт улыбается. Ее подруга.

– Мы вынуждены выбить дверь, – говорит полицейский. – Все назад.

Ворона в последний раз смотрит на нее. Кейт видит, как она взлетает в лунное ночное небо. Свободная.

51

Альта



Проснувшись сегодня утром, я на миг забыла, где нахожусь. Пришлось ущипнуть себя, чтобы увериться, что я в безопасности, что темница и зал суда остались в прошлом вместе с тем морозным зимним утром, когда деревья были покрыты инеем.

Но в окне сияло солнце, яркое, будто золото. Я чувствовала запах весны: в саду уже вовсю цвели нарциссы и колокольчики. И пока я пишу, прямо сейчас рождаются ягнята: мокрые и растерянные, они жмутся к своим матерям, просят вернуть их в то темное, теплое место, где ничто не причинит им боли.

Иногда тот день так ясно встает у меня перед глазами, что кажется, будто все это происходит прямо сейчас, и что вся моя жизнь происходит именно в это мгновение, и все, что я могу сделать, чтобы спрятаться от этого, – залезть под одеяло и рыдать. Мне, как тем ягнятам, так хочется в теплое место, где ничто не причинит мне боли. Хочется к маме.

Мама. Надеюсь, она поняла бы меня. Возможно, было бы лучше, если бы они признали мою вину и даже повесили, лишь бы в ее глазах я была невиновна.

Я не хочу писать о том, что произошло дальше, но я должна.

Тем морозным утром я шла очень быстро. Небо сквозь деревья уже начинало розоветь, так что нужно было спешить. Я чувствовала, как что-то пульсирует во мне, но не думаю, что это был страх. Я видела облачка пара от моего дыхания, чувствовала, как с деревьев мне на волосы падают льдинки инея, но мне не было холодно. Я вспоминала о том, что Джон сделал с Грейс на моих глазах, и в моих венах, согревая меня, вскипала кровь.

Когда я добралась до дуба, я обнаружила, что с дерева свисают огромные снежные юбки, а ствол покрылся коркой льда. Я подумала, что будет очень скользко, и приготовилась к трудной борьбе. Но мои ноги нашли опору неожиданно легко, как будто дерево само помогало мне, и не успела я опомниться, как уже оказалась на одной высоте с воронами, чьи крылья тоже были покрыты инеем. И тогда я увидела ее. Ворону моей матери. У нее были особые отметины – белые следы на перьях, как будто по крыльям провели волшебными пальцами. Мама говорила, что такие же отметины появились у первой вороны, когда ее коснулась первая из нашего рода, еще до того, как возникли слова, чтобы все это описать.

На глаза навернулись слезы – теперь я была уверена, что собираюсь поступить правильно. Ворона уселась мне на плечо, ее кривые острые когти впились в мой плащ.

Вместе мы смотрели на ферму. Я чувствовала холодный клюв у своего уха и знала, что она понимает, о чем я прошу.

Заснеженные поля были зелеными и белыми. Из дымохода в небо поднялась темная струйка дыма. Я видела, как открылась дверь и вышел Джон. По пути к хлеву в тени фермера двигалась небольшая фигура, и я поняла, что это Дэниел Киркби. Я совсем забыла, что по утрам он иногда приходит помогать Джону. Теперь у меня будет свидетель. Но в тот момент я не знала, что меня ждет, и мне было все равно. Мне было все равно, даже если весь мир увидел бы, что я собиралась сделать.

Джон открыл хлев, и коровы вышли наружу. Они уже были недовольны – им не нравилась теснота хлева, но и не нравился зимний воздух, больно обжигавший их бока. Я наблюдала, как покачиваются их хвосты, как вздрагивают бока, как блестит шкура под солнцем.

Время пришло.

Рассекая крыльями воздух, ворона взлетела с моего плеча. Я чувствовала заледеневший ствол под собой, но одновременно ощущала, как пел ветер под крыльями вороны, когда она спикировала вниз на поле. Я видела, как закатываются глаза у коров, как страх собирается в пене у их ноздрей. Когда ворона пролетала рядом, их копыта топтали стылую землю, а ворона все кружилась и кружилась вокруг, раззадоривая их клювом и когтями, будто подбрасывая веточки в огонь.

Я видела все это вблизи: выступивший пот на боках, закатившиеся глаза, лицо Джона перед тем, как его настигла смерть. И я видела это издалека: золотые всполохи мечущихся в панике коров, распростертое тело под их копытами. Поля – зеленые, белые и красные.



И вот все закончилось. Вернулась утренняя тишина, и мне стало слышно, как задыхается от шока Дэниел Киркби, как тихо булькает кровь Джона, вытекая на снег. Ворона вернулась к своим подругам, едва глянув на меня. Я быстро спустилась вниз, как раз чтобы услышать скрип открывающейся двери хозяйского дома и крик Грейс.

Я побежала на этот крик; ботинки скользили по мерзлой траве, но вскоре я оказалась достаточно близко, чтобы ощутить запах тела. Сладковато-мясной запах крови, кишок и других внутренностей, которые не предполагается выставлять напоказ. Половина лица превратилась в кровавое месиво. Я набросила на тело свой плащ, чтобы защитить Грейс от этого зрелища. Добежав до хозяйского дома, я увидела, что она упала на колени и кричит, снова и снова. Дэниел Киркби стоял в стороне, зажав кулаками глаза, как будто хотел выдавить из них то, что они успели увидеть.

Я сказала ему привести доктора, и он побежал в деревню. Я подошла к Грейс. Ее дыхание отдавало кислым, и я увидела, что ее стошнило прямо на платье. Я убрала коричневый мазок с ее щеки и притянула ее к себе.

– Все кончено, – сказала я и потянула ее в дом. – Его больше нет.

Ее трясло, кожа приобрела серый оттенок. Я усадила ее за стол и принялась заваривать чай, чтобы успокоить ее. Огонь погас, и вода закипала целую вечность. Как только первые пузырьки стали всплывать на поверхность, я наклонилась над котелком, вдыхая пар, как будто он мог очистить меня от моих грехов.

Сделав чай, я села за стол рядом с Грейс. Она не притронулась к чашке. Ее глаза смотрели прямо перед собой, будто она все еще была в поле и смотрела на тело. Я просто положила свою руку на стол. Немного погодя, она накрыла мою руку своей. Рукав ее платья задрался, и я увидела на запястье синяки, фиолетовые, будто сливы.

Так мы и сидели, пока Дэниел Киркби не вернулся вместе с доктором Смитсоном: ее потная рука на моей холодной.



Итак, я записала все, как и обещала. Всю правду. Пусть те, кто прочитает это, когда меня не станет, сами решают, виновна я или нет. Было ли это убийством или справедливым судом. А до того я запру эти слова в бюро и буду держать ключ на шее. Чтобы они не попали в плохие руки.

Вчера в коттедж приходил Адам Бейнбридж и принес завернутую в муслин баранью ногу. Я пригласила его войти и попросила его дать мне кое-что еще. Не имя, и не любовь. Хотя бы в этом отношении я все-таки помнила наставления мамы.

Он был нежен, но я боялась. Когда мое тело открылось, чтобы принять его семя, я закрыла глаза и, чтобы отвлечься, подумала о своей подруге Грейс. О том, как ее рука сжимала мою, когда мы бегали по холмам тем последним летом нашей невинности. О том, как ее рыжие волосы разметались по моему тюфяку, о том, как она пахла, – молоком и салом. И об облегчении, отразившемся на ее лице, когда меня оправдали.

Когда все закончилось, я свернулась калачиком, гадая, все ли получилось и расцветает ли уже во мне ребенок. Я решила, что назову ее как свою подругу.

После суда я не видела Грейс. Я не знаю, как она и когда я увижу ее снова. Возможно, однажды она сможет без опаски навестить меня. И я без опаски смогу взять ее руки в свои, прикоснуться к ней и заключить в объятия, прямо как в детстве.

Но до тех пор я могу лишь вспоминать ее. Представлять, что она смотрит на то же самое голубое небо, что вижу сейчас я в своем окне. Что она чувствует ветерок на шее и вдыхает этот сладкий воздух. Свободная.

Свободная, как те вороны, что свили гнезда на платане, ожидая моего возвращения. Та, что с отметинами, теперь ест из моей руки, как она когда-то ела с руки у моей мамы.

Мама. Думаю, она смогла бы понять, что я сделала. Что я должна была сделать. Возможно, она бы даже гордилась мной. Гордилась, что я ее дочь.

Я тоже горжусь. Как бы я ни стыдилась этого, но правда в том, что в глубине сердца я горжусь тем, что я сделала.

Поэтому я решила, что не сбегу. Даже если деревенские придут искать справедливости. Они не смогут заставить меня бросить мой дом.

Я не боюсь их.

В конце концов, я Вейворд – непокорная и дикая внутри.

52

Вайолет



Грэм остался до сентября, когда пришло время вернуться в Харроу. Отец написал, что оплатит остаток школьных лет, но после Грэму следует рассчитывать только на себя. Вайолет в письме вовсе не упоминалась. Как будто Отец решил, что ее никогда не было на этом свете.

– Мне не по себе оставлять тебя здесь одну, – сказал Грэм перед тем, как начать долгий путь пешком до автобусной станции. Этим утром на платане блестел иней. Первый признак приближающейся зимы. – Ты точно справишься, совсем одна?

– Конечно, куда я денусь, – сказала Вайолет. Она планировала провести сегодняшний день в саду, посеять семена, которые ей дали в деревенской овощной лавке. Сначала она думала попросить Грэма срезать дремлик, но в конце концов решила оставить его. Отличный источник пыльцы для пчел, решила она. Казалось, что в саду даже прибавилось насекомых: каждую ночь она засыпала под их убаюкивающее гудение – колыбельную членистоногих.

– Увидимся на Рождество, – Грэм помахал ей рукой на прощание. – Привезу тебе новых книг!

Закрыв за собой входную дверь, Вайолет задумалась о том, нашел ли кто-нибудь учебник по биологии, спрятанный под матрас в Ортон-холле вместе с окровавленной одеждой из леса.

Ей до сих пор снился Фредерик. Как он лежит на ней, перекрывая ей дыхание своим весом. Как из нее вытекает вся эта кровь.

Она просыпалась и глядела в потолок, и в голове у нее звучала строчка из рукописи Альты.

У всех Вейворд первой всегда рождается девочка.

Она убила свою дочь. Следующую девочку Вейворд. Вайолет уже тогда понимала, что у нее никогда не будет своих детей. И она никогда не передаст своей дочери знания о насекомых, птицах и цветах. О том, что значит принадлежать роду Вейворд.

– Но ты не должна была родиться сейчас, – шептала Вайолет в темноту, думая о крошечном комочке костей, похороненных под платаном. – Ты должна была прийти позже, когда я была бы готова.

Все это случилось из-за Фредерика и того, что он с ней сделал. Что он заставил ее сделать. Тем сияющим днем в лесу, в окружении деревьев. Когда кровь окрасила ее бедра.

Он не дал ей выбора. Он забрал у нее будущее.

Поэтому она никогда не простит его.

Проблема заключалась в том, что она не была уверена, что сможет простить себя.

В ноябре пришло еще одно письмо. На сей раз адресованное лично ей. Судя по обратной стороне конверта, оно было отправлено из Ортон-холла. Почерк был ей незнаком.

Когда Вайолет развернула письмо и увидела подпись, сердце забилось сильнее. Письмо было от Фредерика.

Он писал, что находится в отпуске по утрате родственника. Отец был мертв. Сердечный приступ во время охоты. Перед своей смертью он заявил, что Грэм и Вайолет не являются его биологическими детьми. Отец предоставил документы – без сомнения, сфальсифицированные, – показывающие, что во время зачатия Грэма он был в Южной Родезии. А Вайолет была зачата до свадьбы ее родителей, так что нет никаких доказательств, что она его дочь.

Сжимая письмо в руках, Вайолет пожелала, чтобы это действительно было правдой – что никакая доля отцовской крови не бежит по ее венам, что ни одна из ее клеток не является продолжением его. Слезы затуманили ее зрение, и остаток письма расплылся у нее перед глазами.

Отец оставил все Фредерику, который теперь стал десятым виконтом Кендаллом. К письму прилагался акт о передаче коттеджа Вейворд в собственность Вайолет. В этом месте слезы сменила ярость. Она едва не швырнула письмо в огонь.

Неужели Фредерик на самом деле думает, что какой-то клочок бумаги сможет загладить то, что он с ней сделал?

И вообще, коттедж Вейворд не был его, так что он не мог его отдать. Вейворд принадлежал Вайолет, и так было всегда – еще до того, как она узнала о его существовании. Фредерик мог претендовать на эту землю не больше, чем ее Отец.

Вскоре после того, как пришло письмо, в коттедж, словно тень, прокралась грусть. Но Вайолет не оплакивала Отца – разве она могла, после того что он сделал? Она тосковала по маме и бабушке. Она их совсем не помнила, но все же ощущала эту потерю так же остро, как если бы потеряла руку или ногу. Ей удалось подтвердить свои подозрения: Элинор умерла. В деревне сказали – от рака. Всего четыре года назад. Она умирала в одиночестве, всего в нескольких милях от внуков, которых так и не увидела.



Грэм приехал на Рождество, и они вместе попрощались с мамой и бабушкой. Еще летом Вайолет высушила букетик лаванды, и они отнесли его к фамильному склепу Эйрсов, оставив яркую точку на снегу. Вайолет была ненавистна мысль, что мама заперта в этом холодном камне. Но еще хуже было думать о бабушке, которую похоронили в безымянной могиле для бедняков.

Она предпочитала представлять Элинор и Элизабет в их любимом саду. На холмах, у ручья.

Она предпочитала не представлять Отца вообще.

– Фредерик предложил мне содержание, пока я не закончу университет, – сказал ей как-то Грэм. – Но я не соглашусь. Мой классный руководитель считает, что я могу получить стипендию. Изучать юриспруденцию в Оксфорде или Кембридже. Может быть, в Дареме. Было бы здорово остаться на севере. Кроме того, я не хочу его денег.

– Но ведь на самом деле это не его деньги, не так ли? – сказала Вайолет. – Они… – она не смогла заставить себя произнести отцовское имя. – Они должны были быть твоими.

– Все равно.

Грэм подложил в огонь очередное полено, оно тут же занялось. За окном шел снег. В лунном свете снежинки были похожи на падающие звездочки. Сад был неподвижен и тих; насекомые молчали. Вайолет знала, что некоторые насекомые зимой впадают в спячку – диапауза, так это называлось.

На прошлой неделе она присела рядом с крестом и смотрела на ручей под сверкающей корочкой льда. Она знала, что у самой поверхности, прямо подо льдом, к веточкам и камушкам прилипли тысячи крошечных светящихся шариков. Яйца поденок. Застывшие до более теплого времени года, когда они продолжат созревать: их клетки начнут делиться, и сперва образуются нимфы, а потом, когда придет время, они поднимутся в воздух, превратившись в колеблющийся, размножающийся рой.

И ей пришла в голову идея.

Следующей ночью было полнолуние. Выйдя в сад, Вайолет взобралась на платан, так что теперь она видела окрестности на несколько миль. Лунный свет серебрил ветви. В отдалении виднелись очертания холмов и над ними усеянное звездами небо. Она знала, что где-то за ними был Ортон-холл. Фредерик. Вайолет закрыла глаза и представила его спящим в отцовской спальне. Затем она сосредоточилась, изо всех сил, пока ее тело не переполнила энергия. Снова он – этот золотой отблеск. Он всегда был с ней, понимала теперь она, это мерцание под ее кожей, освещающее каждую клеточку ее тела. Просто она не знала, что с ним делать.

Все начнется летом. Она вообразила Ортон, вещи Отца – его драгоценную мебель, покрытую плесенью и прогнившую, изъеденный грибком глобус на его столе. Разрастающийся с каждым годом мерцающий рой насекомых, от которых невозможно избавиться.

И Фредерик. Запертый там в одиночестве.

Он не забудет того, что сделал.



– О! Совсем забыл. Подарки, – Грэм расстегнул рюкзак. – Это все из библиотеки Харроу.

– Ты что, украл их? – спросила Вайолет, когда он протянул ее два увесистых тома: один – про насекомых, другой – по ботанике.

– Последний раз их брали еще до войны, – сказал Грэм. – Поверь, никто их не хватится.

– Спасибо, – сказала Вайолет.

Они немного помолчали, слушая, как плюются поленья в камине.

– Ты подумала еще, чем займешься? – спросил Грэм. Она подрабатывала у нескольких жителей деревни – помогала ухаживать за животными. Один из деревенских держал пчел, и он пришел в ужас, когда она отказалась надевать защитный костюм для работы с ульем. Пока что она выручала достаточно на хлеб и молоко. Но зимой придется тяжело. В овощную лавку требовалась продавщица. Вайолет подумывала наняться туда. Ее мечты о карьере энтомолога казались практически неосуществимыми.

– Немного, – ответила Вайолет, теребя обложку книги про насекомых. Название гласило: «От артроподов до арахнидов».

– Не переживай, – сказал Грэм. – Когда я стану богатым адвокатом, я заплачу за твое обучение, и ты узнаешь все о своих проклятых жуках. Обещаю.

Вайолет рассмеялась.

– А пока что я поставлю чайник, – сказала она. По пути к печке она задержалась, чтобы выглянуть в окошко. С платана за ней наблюдала ворона, луна высвечивала белые отметины на перьях. Это напомнило ей о Морг.

Она улыбнулась.

Почему-то она была уверена, что все будет хорошо.

53

Кейт



В ожидании приезда мамы Кейт смотрит в окно.

Зимнее солнце золотит ветки платана. Кейт постепенно узнает, что это дерево – как целая деревня. Здесь живут малиновки, зяблики, черные дрозды, белобровики…

И, конечно, вороны, в легко узнаваемых черных накидках; от мысли, что они тут, рядом, становится спокойнее. Ворона с пятнистыми перьями часто прилетает к кухонному окну за каким-нибудь лакомым кусочком. Когда блестящий клюв утыкается в ладонь Кейт, она совершенно ясно чувствует, что именно здесь ее место.