Как и с любым мужчиной, имела в виду Эм, поскольку этого она едва заметила и не разглядела в нем никакой особенной угрозы.
Я сильно покраснела из-за ее слов, которые она к тому же произнесла громким голосом. Иногда мне кажется, что таково ее устремление в жизни – досаждать мне, и ничто другое Эмили не интересует, ведь у нее нет амбиций и с чужими людьми она способна разговаривать разве что односложно. Впрочем, раздражать меня – достойная цель, тем более легко достижимая.
Поскольку этот блокнот я все равно испортила, вот набросок Эм в компании фараона Тутанхамона, каким я себе его представляю. Они сидят, откинувшись на спинки кресел, едят виноград и обсуждают Ваала, который сделал их упрямыми, чересчур высокими и частенько не желающими распутывать волосы.
Дорогой дневник,
Пишу все это в холле нашей гостиницы при тусклом свете. Уже поздно, но я слышу голоса итальянцев из ristorante на той стороне улицы, они ужинают al fresco
[2]. Они общаются громко и непринужденно, ничуть не беспокоясь о тех, кто хочет поспать. Считается, что ужин в такой час не очень-то благоприятен для пищеварения, но они выглядят здоровыми и довольными.
Тот мужчина – теперь я знаю, как его зовут, это синьор Х. – дал мне визитную карточку. Он не ушел из галереи, не ушел от нас, а продолжал наблюдать и наконец приблизился ко мне, когда я стояла у картины с изображением Святой Екатерины. Зачарованная красотой этой работы, я почти успела позабыть о преследователе. Наверное, я рассматривала картину дольше, чем обычная turista, потому что никак не могла избавиться от впечатления, что Екатерина желает заговорить – не со мной, конечно, а со своим создателем. Она предстала перед высшим существом обнаженная – не в смысле одежды, а обнаженная духовно, с обнаженным разумом. Обнаженная и при этом молчаливая; напряжение просто зашкаливает. Что она хотела сказать? Я увидела нечто знакомое в ее глазах, этот взгляд как бы говорил: внутри целая бесконечность, и я готова ею поделиться, а существо, с которым она поделилась бы этим знанием, уже и так все понимало.
Представляю, какой жалкий у меня был вид: рот открыт, на глазах слезы, об осанке и вовсе позабыла.
Чувствуется, что он очень ее любил, этот художник, сказал вдруг кто-то по-английски, прожужжав у меня над ухом. Я резко повернулась и, стыдно сказать, уставилась на того мужчину: он был не сильно выше меня, а его грубая кожа с открытыми порами не внушала доверия.
Чувствуется, он очень ее любил, раз сумел запечатлеть ее печаль и ранимость.
Я кивнула, ведь он был прав. Так мне и казалось.
Вот эта линия, к примеру – он показал на ее голое плечо, и я не могла не заметить, какие красивые у него руки, какие ухоженные и пропорциональные ладони. Мягкая, верно? Так мог написать только влюбленный мужчина, тот, кто смотрит на любимую женщину, правда?
Я не нашлась с ответом, потому что ничего не знала о влюбленных мужчинах. Он улыбнулся – то ли из-за моего молчания, то ли из-за мысли, которая пришла ему в голову, не знаю, – и его лицо преобразилось, как это часто бывает с уродливыми людьми (и, надеюсь, со мной тоже): оно засияло ангельским светом.
Чушь это все! Не любил он эту женщину, он вообще никаких женщин не любил…
Он, наверное, заметил мой озадаченный взгляд.
Этот художник любил мальчиков, объяснил незнакомец, и громко произнесенные слова вновь заставили меня покраснеть. А это, продолжил он, указывая на Екатерину, вовсе не мальчик!
Он замолчал, как бы оценивая откровенную женственность изображенной дамы.
Но она-то, попыталась сказать я на дантовском итальянском, его наверняка любила.
Мужчина рассмеялся. Такого искреннего смеха я никогда не слышала, тем более от взрослого человека. Папа и тетя обычно лишь посмеивались, а не хохотали.
Это, моя дорогая иностранная посетительница, знаменитая Адриана, отозвался он – опять по-английски. Куртизанка. Она хорошо умела изображать влюбленность и готова была делиться ею с любым, кто заплатит.
Вот тогда он и дал мне свою визитку.
Я опытный гид, добавил мужчина. Мои подопечные сейчас в другом зале вместе с женой, изучают этрусков. Где вы остановились?
Я покачала головой, не желая сообщать ему такую информацию.
Ну разумеется, сказал он, тоже качнув головой, вы меня неправильно поняли.
Он забрал у меня из рук карточку и показал надпись на обратной стороне на английском и итальянском: Пансион Х., разумные цены.
Поговорите с моей женой и переезжайте ко мне, и я помогу скорректировать ваши ошибочные понятия об искусстве и жизни в целом – и все это по более низкой стоимости в сравнении с вашим текущим жильем. Сегодня съехали две шведские девушки, завтра комната будет готова.
Не уверена, ответила я.
У нас есть горячая вода, сообщил он.
Поговорю с сестрой.
Сестра отказалась. Не доверяет она какому-то щеголю, и все тут.
Дорогой дневник,
Мне удалось выработать компромисс, который устроит и Эм, и меня. Мы переберемся в пансион с-ра Х. при условии, что нам понравится его жена, обстановка, постельное белье, мы проверим наличие горячей воды, а Эм продолжит кормить кошек с обеденных средств.
Дорогой дневник,
Мы устроились в гостинице с-ра Х., и теперь я должна признаться, что кое-что утаила, хотя клялась писать здесь только правду. Вернемся к той сцене перед картиной со святой. Мы уже обсудили куртизанок и… мальчиков, но визитную карточку он мне еще не дал.
Джентльмен спросил, что вы знаете об этой даме, об этой святой?
Я открыла путеводитель Бедекера, и он тут его выхватил.
Теперь ясно, сказал он, почему ваши знания обрывочны.
Не совсем, ответила я. Да, в них нет системы, зато полно энтузиазма.
Это Святая Екатерина Александрийская. Думаете, колесо здесь только в качестве декорации?
Ничего я не думаю. Обратила внимание только на его цвет и уместность линий.
Она отказывалась выходить замуж за тех, кто не мог сравняться с ней умом.
Он многозначительно на меня посмотрел, словно в ожидании реакции; реакция у меня была, ведь я с трех лет высказывала свое мнение всем, кто готов был слушать, но в тот момент я решила скрыть свои мысли и спрятать бурлящие эмоции за каменным, как у Дафны, лицом.
Конечно же, она умерла девственницей.
Тут я не могла не покраснеть, а с-ор Х. опять засмеялся.
Вы надо мной издеваетесь, сэр! – выпалила я. Пусть я непривлекательна и малозначительна, мало кому известна и никому не принадлежу, но это не значит, что я не достойна любви!
Он улыбнулся, будто именно такого отклика ожидал – нет, жаждал!
Моя дорогая синьорина, сказал он, мы обсуждаем картину и святую, а вы к ним явно не относитесь! Ей суждено было умереть от этого колеса, добавил с-ор Х., но от одного касания колесо разломилось пополам. Не знали об этом? Меч, увы, действовал без сомнений, и таким образом появилась еще одна мученица.
После этого он дал мне визитку и пригласил к себе в гостиницу.
Вы стремитесь к знаниям, сказал он. И это прекрасно. Однако нельзя одновременно быть и учителем, и учеником.
Я взяла его карточку и принялась договариваться с сестрой – почему, сама не понимаю.
Потому что и впрямь стремлюсь к знаниям, потому что сгораю от стыда, когда чего-то не знаю.
Потому что он хочет меня научить.
Потому что скоро я вернусь к битве за свою душу, а утешить меня сможет только учение.
Потому что я даже не представляла, что смогу вести с кем-то подобную беседу.
23 июня, Эмбли-Уэмбли Бронти. Наше новое жилище приемлемого качества хотя бы не приходится больше есть сардины будто мы оголодавшие киты. На стене вместо умирающего человека изображена стайка болтающих женщин. На лице Лотты проступают разные оттенки: красный от возмущения при виде дамы вытирающейся полотенцем зеленый от зависти когда она замечает набор гребней у другой и белый от ужаса когда третья объясняет ей систему охоты на мужчин, целый итальянский флаг. Генерал Фортескью проводит саммит для главы войск Антарктики. Лотта очарована м-ром Х. потому что он такой ученый. Мне тошно от его почерневших зубов.
Дорогой дневник,
Вижу, что еще не рассказала о нашем новом доме, хотя мы провели здесь уже почти целый день. С-ор Х. проводит занятия для хорошо воспитанных дам, которые желают узнать больше об искусстве, так что пансион служит и общежитием, и своего рода школой. Жить здесь дешевле, чем в прежней гостинице, поскольку в комнате с нами обитают еще шесть девушек, при этом в стоимость входит питание и уроки. Предполагаю, что они платят больше, а наше переселение стало возможным в связи с отъездом девушек из Швейцарии (а не Швеции!), так как деньги, подчеркнула с-ора Х., им все равно не вернут.
С-ора Х. – прелестное создание, улыбчивое и доброжелательное, пока кто-нибудь не принесет на обуви грязь в ее гостиную. Тогда она превращается в дракона, изрыгающего оскорбления. Кажется, наше появление пришлось ей не по душе, ведь, честно говоря, внесенная плата с трудом покрывает расходы на питание. А еще с-ор Х. представил нас как двух умнейших мисс Бронти, что, полагаю, вызвало раздражение.
Вот эта, с ухмылкой сказал он, выучила итальянский по трудам Данте! – однако ни я, ни его супруга не нашли в его словах ничего забавного.
Я описываю этих мисс крест-накрест, каждая из них – противоположность другой. Подобная противоречивость мне не понятна: человек либо такой, либо другой. Возможно, стоит написать на эту тему сочинение.
Уроки начались три недели назад с египтян; на данный момент прошли минойцев, древних греков и этрусков, кто бы это ни были. Завтра переходим к римлянам, а на следующих выходных с-ор Х. поможет нагнать материал, за что я ему благодарна (в отличие от Эмили, которая говорит, что ей нет дела до этрусков).
Всего нас шестнадцать человек, мы с Эм самые старшие. Остальным примерно лет восемнадцать-двадцать, хотя ведут они себя как семилетние дети. В доме Бронти тетушка даже маленькому ребенку не позволила бы причмокивать губами, жевать жвачку, грызть ногти и накручивать волосы на палец.
Пансион состоит из двух квартир: наши комнаты на нижнем уровне – это две спальни, ванная и учебный кабинет, где полно книг по искусству; наверх можно подниматься лишь в определенные часы, там находятся гостиная, столовая и личные комнаты супругов Х. Обстановка простая: громоздкие деревянные комоды и живые цветы. Многие окна выходят на симпатичный дворик, по центру которого – невероятно! – возвышается пальма. Из других открывается вид на улицу, довольно типичную для этого квартала: шумную, мощеную булыжником, с бурной деятельностью и играющими в футбол мальчишками.
Думаю, здесь мне будет хорошо.
Дорогой дневник,
Мы повсюду ходим пешком, что устраивает меня и Эм, но не очень нравится остальным дамам, которые отстают и жалуются, будто бы с-ор Х. желает сэкономить на автобусе. Обувь у них жуткая, туго затягивает ноги и увеличивает рост на пару-тройку дюймов, из-за чего походка становится по-утиному ковыляющая. И это печально, ведь с-ор Х. не дожидается всех, а рассказывает по пути, так что кудахтающие и ковыляющие дамочки все пропускают. Но только не я, поскольку я всегда иду рядом с ним (Эм держится на пару шагов позади, и я списываю этакое поведение на длину ее ног, не подозревая в нем никакой грубости).
Первой остановкой был Римский форум! Сердце возликовало, когда я увидела это огромное кладбище из древнеримских камней! Как только с-ор Х. принялся рассказывать, я достала блокнот, чтобы, как и Эм, сохранить впечатления в рисунке. Дамочки на нас уставились. Полагаю, им не требовалось сохранять никакие впечатления, потому что все их приглушенные разговоры касались только одного брошенного родителями молодого человека возле Триумфальной арки Тита. И очень жаль, ведь с-ор Х. поразительным образом отделял один древний скелет от другого, вдыхая жизнь в исчезнувший мир: вот это храм Кастора и Поллукса, а вон там – Базилика Юлия, а еще дальше – здание Сената.
На обратном пути в пансион я задала нашему учителю тысячу вопросов. Поинтересовалась, когда он соберет сочинения, так как мне нужно было подправить работу про Цицерона в связи с новыми данными – ох, как же он засмеялся! Хочешь написать сочинение? Его смех привлек внимание дам, и они захихикали. Конечно, ответила я. Это же лучший способ зафиксировать информацию в голове – и да, писать я буду на английском, а не на средневековом итальянском.
Замечательно, сказал он. Чтоб было готово к colazione. Прочитаю его, когда жена поведет вас в археологический музей. А от вашей сестры тоже ждать работу? Лучше не спрашивайте, отозвалась я. Если она поймет, что вам от нее нужно сочинение, то нарочно не станет писать; такой уж характер, и никакие уговоры с моей стороны ее не переубедят.
И снова он рассмеялся!
Дорогой дневник,
У молодых дамочек принято уходить куда-то вечером и возвращаться прямо перед тем, как пансион закрывает двери на ночь. От них несет пивом и табаком, губная помада размазана. Странно, что с-ора Х. такое позволяет. Я-то, естественно, ничего не буду говорить, тем более в их отсутствие нам проще закончить работу. Одна из них, надушенная девушка со вздернутым носом и заостренным подбородком, наклонилась рассмотреть набросок Эм с Форума. Мило, сказала она, а чего не купишь открытку? А чего не купишь мозги, выдала ей в ответ Эм.
Дорогой дневник,
Кажется, ничего больше не буду писать. С-ор Х. прочитал мое сочинение о Цицероне и посмеялся! Говорит, да кто такой этот Цицерон? Что тебе о нем известно? Ну, много чего, с-ор Х., ведь я немало его трудов прочитала в оригинале, а другие сама переводила. Смогла ли сказать такое в лицо учителю? Нет. В итоге, увы, не сразу заметив, как на меня подействовало данное разоблачение, я разрыдалась и убежала в эту комнату. Когда девушки собрались на cena, я решила, что лучше уж умру с голоду, чем снова появляюсь на людях.
Эмили качает головой. Ее сочинение, посвященное ходу Истории, удостоилось высокой похвалы, я даже отсюда видела все эти восклицательные знаки: они ее радуют, хотя обычно пунктуация – заклятый враг Эмили.
Утром я была так счастлива, а теперь безутешна – что же завтра? Так у меня никаких чувств не останется.
25 июня, Эмбли-Уэмбли Бронти. Лейтенант Бранденбург заявил о своих притязаниях на территорию генерала Фортескью. Будь здесь Энни мы бы отлично повеселились но со мной Лотта она завернулась в одеяло и притворяется простуженной. Милая старушка миссис Х. предложила чаю а я сказала пускай ей скоро надоест.
Дорогой дневник,
С-ор Х. уточнил, что имел в виду в своих комментариях. Утром он заходил меня навестить, а я лежала ничком, лишенная сил. Говорит, он вовсе не хотел сказать, что я ничего не знаю о Цицероне. Нет, серьезнейшим тоном добавил он, в этом я тебя ничуть не обвиняю! Все дело в моем знании английского, и я кивнула: нашим языком с-ор Х. владеет неплохо, но выражается отнюдь не изящно и может выдать какую-нибудь неверную фразу. Я вот что хочу сказать, дорогая Лотта, продолжил он, взяв меня за руки! Послушай меня внимательно, чтобы все стало ясно: я знаю Цицерона, и мне плевать на его увещевания!
У меня покраснели уши, я попыталась высвободить руки, но хватка его была крепкой.
Я хочу сказать, и на этих словах его лицо преобразилось: глаза засияли, и вот опять, опять появилось то ангельское выражение, разве нам должно быть дело до брани этого старика? Может, достаточно? Когда я спросил, что тебе известно, я имел в виду, что тебе известно здесь? И его рука, такая теплая! коснулась моей груди. Здесь бьется сердце, а мы ничего не видим, сказал он, держа мое сочинение другой рукой. Вот что меня интересует: что Лотта видит в Foro Romano, что чувствует, как понимает окружающий мир. Повторяй за мной: Цицерон – скучный дурак.
Я не сдержала улыбку.
Повторяй, иначе я замолчу, настаивал он.
Цицерон – скучный дурак…
А я – одаренная юная леди. Ну же!
А я – одаренная юная леди??
Настоящим клянусь,
Настоящим клянусь,
Ничего о нем больше не писать
Ничего о нем больше не писать
Когда могу писать о себе.
После этого мой дорогой учитель убрал руку с моей груди. Я не знала, смеяться мне или плакать – так что заплакала.
И до сих пор плачу.
Дорогой дневник,
Забыла сообщить, что все это происходило, пока все остальные девушки, включая Эм, были в археологическом музее с с-рой Х. После ухода с-ра Х. я долго сидела в ступоре на кровати, все еще чувствуя жар его ладоней на своем теле. Что означали его слова – писать о себе? Кому интересно, что происходит с малозначительной Лоттой? Прошло два часа, а я до сих пор не понимаю.
Надо же! Он идет обратно!
Дорогой дневник,
Наша беседа продолжается.
Он пришел сказать, что я могу с ним пообедать, прогресс с моим сочинением позволяет, однако он сразу заметил, что я не сдвинулась с места: не оделась, ничего не писала.
У тебя озадаченный вид! – говорит он, и я боюсь, что он опять засмеется.
И правда! – отвечаю. – Я озадачена! Невероятно озадачена!
Смотрите! – восклицает с-ор Х. – Она жестикулирует! Возможно, в душе ты un’italiana!
Вряд ли! – говорю, и я не знаю, что вы имеете в виду, заявляя, будто мне нужно писать о том, что я видела, думала и ощущала тогда на Римском форуме. Все мои мысли и чувства – о Цицероне!
Я в недоумении, откликается он и садится рядом. И с че-го бы это?
Потому что так работает мое воображение, сэр!
И что для тебя значит Цицерон?
Пробую объяснить про древнеримскую добродетель – долг, сдержанность, самопожертвование. Те самые достоинства, что ведут меня по жизни! Я жертвовала ради долга! Сдерживала все порывы, подавляя все собственные желания, все до единого. Приносила деньги в семью, лишь бы брат сумел найти свой путь. А теперь он работает на железной дороге!
Ты права! С этим возгласом он подает мне платок с монограммой. Я и не представляю, каково это! Расскажи!
Что, простите?
Вот это меня и интересует! Наконец-то ты поняла! Полная страсти Лотта! Расскажи, каково это – сдерживать желания, просит он, отдавая мне блокнот. Обед, говорит, я тебе принесу.
27 июня, Эмбли-Уэмбли Бронти. Лотта плачет. М-р Х. забраковал ее сочинение сказал оно напыщенное и чопорное. Миссис Х. все носится с проклятым чаем а кудахтающие несушки обступают петухов. Сесилия Уотт-Курлику тайно обручается с командиром Леттисом. Жаль с нами нет Алебастра ни одного умного собеседника.
Дорогой дневник,
Я написала рассказ о Лотте, которая сдерживает свои порывы у Храма Сатурна: хочет бежать, но вместо этого стоит на месте, хочет кричать от красоты, но слушает и таким образом учится, а учась, готовится к будущему. Синьору история совсем не понравилась, он перечеркнул ее одной жирной страшной чертой. Тем временем Эмили продолжает заслуживать восклицательные знаки. Например, этот: она пишет по-мужски! С-ор Х. с гордостью сообщил об этом жене за colazione; Эм просто уставилась на еду, будто не слышала комплимент или будто ей было все равно. Жена посмотрела с прищуром, как делает всякий раз, когда супруг упоминает кого-то из Бронти.
Пиши я по-мужски, с-ор Х. исчеркал бы всю страницу уродливыми линиями – как же понять, чего он хочет?!
29 июня, Эмбли-Уэмбли Бронти. Настоящий дикарь когда он в гневе у Лотты трясется рука она подает ему проклятые сочинения и у обоих ума не больше чем у моей кошки. Всего за неделю мы повидали весь мрамор Рима но это еще не все. Фортескью подозревает что Бранденбург – шпион. Энни сочиняет забавные истории про обезглавленных Робинзонов.
Дорогой дневник,
Сегодня утром он был ко мне добр. Сказал, останься со мной, Лотта, и снова взял меня за руки. Пусть другие идут скитаться! – и сам засмеялся над своей английской шуткой, хотя повторял ее не в первый раз. Я кивнула в знак согласия, мои руки, накрытые его ладонями, дрожали, несмотря на то, что он не собирался меня отчитывать. Я неясно выразился, сказал он. А еще называю себя учителем! Возможно ли, что прежде ни один преподаватель не просил тебя поведать о себе? У меня не было преподавателя, ответила я, не желая упоминать о четырех семестрах в школе-интернате. Училась на дому, добавила я, заметив его ошарашенный взгляд. Ну конечно, сказал с-ор Х., будто самому себе, как же я сразу не догадался! А что твоя мама? Мамы нет. Губы предательски дрогнули, слезы проторенной дорожкой потекли по щекам. А папа же есть? Мой папа, сказала я, считает, что девочки должны слушать, а не говорить. Не составишь мне компанию? – предложил он. Хочу прогуляться. Составлю, сказала я. Только, пожалуйста, вытри лицо, сказал он. И теперь стоит и ждет!
Дорогой дневник,
Я не писала уже несколько дней, но тому есть причина! Множество причин, и все замечательные! В тот день, когда я пошла гулять с с-ром Х., моя жизнь переменилась! Какие слова он говорил, как они отозвались! А как внимательно слушал, какие задавал вопросы! Быть учителем и превращать учебу в естественный процесс, маскируя его под беседу, – его природный дар. День выдался теплый, мы гуляли по улочкам нашего квартала, не обращая внимания на беспризорников и темноволосых парней на мотоциклах. Шли мы как будто бы бесцельно, и по дороге он меня спрашивал, например, о папе, о его педагогических теориях. Я рассказывала, как у нас в детстве была устроена учеба, как мы готовили отчеты. Расскажи еще об отце, просил он, и я, оттаяв, описывала, какими добрыми делами занимается папа, как он любит порядок. Говорила о его успехах в науке, о переводах исторических трудов. Значит, это он учил тебя латыни? – спросил синьор. Нет-нет, ответила я и объяснила, что этому меня научил Брен, а вот ему помогал папа, опираясь на Данте. А тетя? – с улыбкой поинтересовался с-ор Х., и я поведала о ее чересчур натопленной комнате, о боязни сквозняков, о том, как она шьет для бедных. Она не очень-то любит детей, сказала я, но сумела стать нам всем матерью. Слышали бы вы, как Брен пародирует ее любимую кантри-музыку, а она делает вид, что злится. Я описала Брена: рыжие волосы, вечная игра на публику, умение нас рассмешить, а иногда и заставить плакать, рассказала, как он нас подвел. Вспомнила и про то, как была няней, потом работала в «Роу Хед». Вспомнила свой стол с видом на никчемных толстосумов, с важным видом спешащих в туалет. Не замечавшие меня партнеры мелькали в коридорах на манер злобных духов. Я подробно говорила о тех годах, о том, как время, некогда мой друг, стало меня угнетать, о том, как давила мысль, будто большего я не добьюсь: на всю жизнь останутся лишь безрадостные обязанности, тяжкий труд без новых идей, толпы людей, среди которых нет того самого. В этот момент я вздохнула, поскольку ни с кем прежде такими проблемами не делилась.
Учитель схватил меня за руку, и я замерла. Лотта! – воскликнул он, а мне хотелось, чтобы он снова сжал мои ладони. Вот твоя тема. Ни слова больше о благородных римлянах с их добродетелью – вот что я хочу услышать. Про никчемных толстосумов и отчаяние? – переспросила я. Про что угодно! – крикнул он, чем привлек внимание fornaio, который закрывал свою лавку на siesta. Про час шитья, про духов и блудных сыновей! Да, я хочу услышать про отчаяние! И про жизнь – про твою жизнь, страстная Лотта! Обязанность – это враг вдохновения! Твоя жизнь – она и должна тебя вдохновлять! Запомни это, и тогда мне нечему больше тебя учить. Я посмотрела вперед и увидела, что мы вышли на потрясающую площадь. Он развернул меня кругом, и мы оказались дома.
3 июля, Эмбли-Уэмбли Бронти. М-р Х. несет чушь сравнивает Рим с Россией а сам украдкой бросает на меня взгляд так как знает что я с ним сражусь если не кулаками то на бумаге. Мои сочинения все лучше и лучше у него наметан глаз на структуру предложений и как ее можно менять или направлять во благо тексту. Он вычеркивает все сравнения и спрашивает что на самом деле на что похоже тут я решаю не спорить а просто оставляю сравнение у себя в голове там где ему на самом деле даже удобнее (пусть отдыхает как ребенок после насыщенного играми дня). Лотта ходит с высокомерной улыбкой думаю она влюбилась в берет м-ра Х. надеюсь это самый ужасный из ее секретов. С ней теперь никто не разговаривает. Больше не пишу про дом потому что очень скучаю.
Дорогой дневник,
Мы узнали про все римское: римские бани, римские театры, римские арки, римские фрески… Мы побывали во дворцах, мавзолеях, храмах, на рынках, даже посетили разрушенный город Помпеи. Он делает упор на архитектуру, она – на орнамент, хотя наверняка она выдает его идеи за свои. Юные дамы уже стонут при упоминании чего-либо римского, и то, что мы перешли к изучению романского стиля, их не утешает.
Также мы узнали, как много римляне украли («позаимствовали») у греков, этрусков и даже у египтян! Везде сплошная имитация! Рим не обладает глубокой оригинальностью, ведь оригинальность рождается только из опыта, а опыт бывает лишь собственным! Странно, что с-ор Х. не объяснил этого Эмили, поскольку она продолжает писать об идеях, а не о том, что чувствовала, видела или еще как-то испытывала. Да, я видела кое-какие отрывки из ее сочинений, которые она повсюду разбрасывает, словно желая сказать: Наслаждайся моими восклицательными знаками!
Я же пишу днем и ночью и всегда о своем – о Мрачнейших чудищах Мрачноландии, которые крадутся по коридору: из ушей торчат волосы, ботинки в грязи. О леди Каролине, Шаникве и Дездемоне, с коими я делила жилье, в особенности о Каролине – она повязывала мужской галстук снаружи на дверь, когда мне нужно было поспать на диване, отчего болела шея. Пишу о нашем достопочтимом доме, о детстве. О том, как Бренуэлл с растрепанными рыжими волосами бежит с холма, будучи мастером всех предсказаний. Пишу все с большей глубиной и теплотой, пишу от всего сердца, отдаю все, что нас когда-то связывало!
Это лучше Антарктиды, лучше Стеклянного города, лучше составления отчетов. Я пишу о Себе! Она маленькая и ранимая: и я ее люблю!
Я нашла для нее более изящный и простой язык – начинаю думать, что прячусь за своими предложениями. Они стали ровнее и четче, точно направленные в мое сердце стрелы. Смотри сюда, словно говорят они, отыщи меня, познай! Я само изобилие!
Учитель молчит – вероятно, таким образом дает мне свободу писать. Он щедрый человек и жертвует собой ради моего учения.
Эмили странно посматривает, как бы говоря: Прежняя сестра меня покидает, вот только почему.
Дорогой дневник,
Молчание учителя затягивается, и я теряю спокойствие. С удивлением гляжу на ту самую Себя, которая мне так нравилась, – неужели он ее не любит?
Дорогой дневник,
Мой учитель на меня не смотрит, как будто я себя чем-то опозорила. Пытаюсь поймать его взгляд, я бы с удовольствием еще раз с ним погуляла – девчачья компания мне надоедает! – однако он меня не замечает. Разрешаю себе соприкоснуться с ним пальцами, когда сдаю работы, чтобы он вновь взял меня за руки, как тогда (маленькая Лотта! страстная Лотта!), а он не берет. Неужто такая перемена вызвана с-рой Х., ведь не мог же он отдалиться без причины? Накладывая мне спагетти, она особенно громко стучит ложкой. Не сомневаюсь, она хочет сказать следующее: я не такая умная, как ты, и, быть может, наскучила этому мужчине и никогда не стану ему ровней, но я все-таки ношу его ребенка, чтобы он был доволен, и ты тоже должна быть довольна, только без него! Да-да, она ждет малыша, живот надулся шариком: я видела, как за завтраком она ест cornetti, высоченную стопку. Удивительно, как она вообще еще держится – и как выдерживает себя нынешнюю.
Не датировано, Эмбли-Уэмбли Бронти. Дни так похожи нет смысла указывать дату все они проходят одинаково. Лотта плачет ее былой триумф окончен. Бедная Лотта никогда не была так же сильна как ее эмоции а они меняются с каждым часом, из-за чего она разбита и растеряна но все равно слишком горда чтобы обсуждать свои провалы с кем-то вроде меня высокой и плохо одетой Бронти монстром с камнем внутри который не сдвинуть. Миссис Х. косо смотрит чем больше он уделяет нам внимания тем меньше она у плиты скоро вся наша еда сгорит. Я не склонна помиловать лейтенанта Бранденбурга не знаю стоит ли того структура предложения.
Не датировано, Эмбли-Уэмбли Бронти. Она написала о наших сестрах. Выдумала сказочку, в которой они умерли по ее вине. Она чудовище это чудовищно вот так выставлять напоказ себя нас нашу жизнь а ему какое дело видела я как мрачнеет его взгляд когда она жеманничает и вздыхает. Рассказ я уничтожила будь что будет они наши общие сестры а не только ее. Теперь она в бешенстве кричит на девушек как будто им могли понадобиться ее сочинения обвиняет их одна за другой рвет их подушки. Так и знала что вы меня ненавидите потому что наш учитель меня выделяет кричит она о нет, дорогая сестра, это была я это была я.
Дорогой дневник,
Я рассказала учителю о проступке Эмили. Пришлось объяснить, почему я не могу сдать ему сочинение, а он смеется. У меня нет ни сестер, сказал он, ни братьев. Завидую вашим перепалкам, и после этого снова принялся жевать подгоревший тост, который сожгла его огромная женушка-ведьма – а он намазывает сверху джем, словно нектар! Он восторгается всеми ее поступками, а на мои реагирует зевками и вздохами. Хочется сказать, посмотри на меня! Я интереснее твоего тоста! Это же я! Лотта! Твоя Лотта! Я и не считала себя страстной, пока ты меня не изменил! Я поделилась с тобой самым сокровенным – уж прости, что оно тебя не тронуло!
Сюрприз! – восклицает он сегодня, и даже приличные дамы зашевелились, но он имеет в виду всего лишь церковь поверх другой церкви, что поверх языческого храма. Этим вечером хочу написать другое сочинение, применяя все, что узнала о мраморе косматеско, посмотрим, что он на это скажет.
Дорогой дневник,
Тетя умерла. Первая (постыдная) мысль: оставила ли она наследство, которое поможет нам здесь задержаться? Вторая: отпустить Эмили домой, меня тетя любила меньше всех. Третья: поехать самой, она была мне как мать или хотя бы пыталась. Заключительная мысль: учитель вообще заметит мое отсутствие?
Не датировано, Эмбли-Уэмбли Бронти. Тетя отдала Алебастра и Всадника, а также попугая по кличке Фердинанд она встретится с ними в раю. Лотта плачет над письмами того мужчины мы с Энни едем на море. Спрашиваю это тебя нехватка Робинзонов так радует. Да а еще бескрайнее море у них нет границ все могут быть свободны. В поезде мы леди Миллисент Халлифакс ее любовники Мордор и Маллиган-старший стареющая графиня де Ракенштайн мудрец укротитель львов мечтающая женщина.
Дома
Глава, в которой Брен ухаживает за умирающей тетей (от лица тети)
Я принес тебе подарок, говорит Брен! Смотри, тетя, клементин!
Голоса нет, и я не могу ответить, руки не работают, и мальчик меня кормит, кусочек за кусочком, потом вытирает сок с моего подбородка. Через силу улыбаюсь. Мальчик закатывает глаза, словно я его похвалила. А теперь будь хорошей девочкой и поспи, говорит он. Напоминаешь мне дядю Джима: много болтовни, любил выдумывать, умер в сорок. Выпить, вероятно, мне никто не даст.
Где же девочки? – спрашиваю. Мальчик сидит на моей кровати. Ты и сама знаешь, отвечает он, но я ничего не помню. Энни у Робинсонов, то есть у Робертсонов, вечно путаю – ужасные люди. Огромный особняк, грубые дети, ну? Серьезно, тетушка, вспоминай. Я молчу, в голове пусто. Эм и Шарлотта учатся, продолжает он. Не поздновато им уже? За рубежом, добавляет он самое важное. И кто же им позволил такую глупость? Ну, всем по-прежнему заправляет папа, он тут главный. Он произносит это с удовольствием, желая победы для своего пола. Да какой из Пэдди главный, думаю я. Он слабак, без меня вы бы все здесь поумирали за пару месяцев, а отец даже не заметил бы. Хорошо, что меня уволили с железной дороги, говорит мальчик. А то кто бы о тебе заботился? Остальные, отвечаю. Где они? Он вздыхает: давным-давно разъехались, тетя, давным-давно. Тебя перевернуть? Я тебе, говорю, не пирог, чтобы меня переворачивать.
Где это видано, чтобы за больной ухаживал юноша. А за мной именно он и ухаживает, и поэтому я наверняка долго не протяну.
Неужели это все, на что ты способен? – возмущаюсь. Это еда навынос, тетя, я не умею готовить, ты же знаешь. Отвратительно! А я думал, китайская кухня тебе по душе. Еще чего! Мальчикам не идут надутые губы. Тогда отдай! Ладно уж, возьму: и так изнемогаю от голода. Мальчик смеется. Хорошо я еще не заставил тебя есть палочками, говорит. Вот была бы умора. Я тебя сама уморю, отвечаю, но опять с улыбкой. Он всегда знал, как заставить меня улыбнуться.
Подай мне шитье, говорю. Тут нет никакого шитья, отзывается мальчик. Как это нет? Не дури! Энни забрала его с собой к Робинсонам. Энни ненавидит шить. А ты врешь, потому что боишься, что я не удержу иголку в руках. Я вру, говорит, потому что хочу твое полное внимание.
Помассируй мне стопы! Он массирует, а я ничего не чувствую. Кожа на ладонях сухая. Он выдавливает лосьон. Руки не гнутся, он их разминает. Нет! – восклицает. – Ноги я трогать не стану! Приносит кастрюлю и моет мне голову. Что же ты наделал, мальчишка, ты что, вымыл мне голову стиральным порошком? Смотрит на меня искоса. Действительно с волосами что-то не так. Отрезать их ножом? Немного подумав, говорю: Давай, время красоваться уже прошло. Не думала, что он воспримет это всерьез, но он принес ножницы. Непорядок это, но я соглашаюсь: проще так, чем сказать нет. С глазами у него что-то не то, не может идти прямо. Не волнуйся, говорю, теперь уже лучше. Пэдди с ужасом смотрит на мою голову, словно я сама это с собой сотворила. Пусть так и думает: мальчик-то старается изо всех сил. Когда-то нутро мне подсказывало, Выходи за него замуж ради своей сестры, но я не смогла, а он и не просил.
Не могу сосчитать удары часов: сейчас утро или еще ночь? По еде, которую приносит мальчик, понять трудно: в любое время дня подает кашу или суп – все, что можно есть без зубов. Мы решили, что от зубов больше проблем, чем пользы. Обычно он приходит, когда я сплю, так что непонятно, как определить время. Когда от него несет, наверное, это ночь.
Где девочки? – нежным тоном спрашиваю я. Львы сожрали, говорит. Почему ты так разговариваешь с тетей, которая нормально к тебе обращается? Ладно, дикобразы. Так лучше? Он читает книгу и не хочет отвлекаться. Ты напоминаешь мне дядю Джима, говорю. Знаю, отвечает, который умер в сорок. Не переживай, откликаюсь, время еще есть. А старшая, как там ее? Какая, спрашивает. Старших так много. Да что ж мне с тобой делать? Позови мою сестру, я от тебя устала, жутко устала.
Он разглядывает мое лицо в свете фонарика. Глаза красные: переводит свет на себя, когда я подскакиваю, чтобы я его увидела. Это я, говорит, кто же еще? Я, повторяет, отвечая только самому себе, и садится на кровать. Где заканчивается мое начало и начинается конец? Трудно сказать, говорю: наверное, где и всегда. Он с силой кивает. Возможно, ты права! Возможно, я старая, но я частенько бываю права. Принес тебе картину, говорит, где я нарисовал девочек. Положил у подножия кровати, чтобы тебе не было одиноко. У тебя есть чего-нибудь выпить? – прошу. Я горю. Мы с Гранди все выпили, отвечает, хотя Брауни тоже помогал. После этого он со вздохом забирается в постель. Я его толкаю, он меня обнимает и храпит.
Я плачу, потому что мне больно, и забываю, где я: там, где я, иногда только боль, не комната, не место, не мой дом. Мой домик расположен в горах. У меня есть кошка. Есть оконный ящик для растений, «Виктрола», три тряпичных коврика. Мальчик, который чистит водосток, но не этот мальчик. Этот мальчик приходит держать меня за руку или расчесывать мне волосы и рассказывает сказки, которые помогают забыть, где я, только так забывается даже лучше. Жили-были лорд и леди и страшный принц, и они кое-что замышляли. Не знаю, чем эти истории заканчиваются, возможно, они и не заканчиваются вовсе.
Что случилось, когда ты уехал в город? – спрашиваю, потому что мне никто не говорил. Он только головой качает. Всякое разное, говорит, но из этого ничего не вышло, все было неправильно. Ты заблудился, Брен, ты старался изо всех сил, ты встретил плохого человека, может, женщину, ты передумал, мы бы поняли, если бы ты передумал? Старушка, говорит, я люблю тебя, но не скажу. Я унесу секрет в могилу, обещаю ему. А это будет уже скоро. Чепуха, говорит, ты в отличной форме и изящная как скрипка, и он играет на скрипке, напевая песню из моего дома, и ходит враскачку по комнате. Вечно меня смешит.
Отец к тебе заходил? Никогда, говорю, и, возможно, так и есть, и девочки тоже. Только ты меня любишь. Действительно люблю, отвечает, люблю по-настоящему. Он начал мне врать, чтобы я не плакала. Ладони у него по-женски маленькие, а вот пахнет он отбросами. Сколько тебе лет? Четверть века или около того, говорит. Пора бы уже понять, что так не годится. Увы, отзывается, так и есть.
Перестань болтать, прошу, и рассказываю ему историю о моем доме. Он держит меня за руку, протирает лицо – оно горит от жара, – и ждет, ведь в моей речи возникают длинные паузы: слова нелегко подобрать, а уж целые предложения составить тем более, поэтому произношу только слова: кресло-качалка, гора, плющ, мед, амбар, танец, закат на траве, молодой человек, чайная, красный, лавандовый. Вижу, говорит, я все это вижу. Как тебе повезло иметь такой дом! Он целует мне руку, как будто бывал там, как будто сам видел юношу, который угощал меня медом, сидя на траве, а на мне было лавандовое платье, в волосах маргаритки, как будто он видел, как тот целовал мне руку.
Только вот его иногда нет рядом, когда он мне нужен. Сложно быть в одиночестве. Я отдала им всю себя, а себе ничего не осталось. Я была нужна маленьким крольчатам, их было так много, а сейчас? Никто меня не ждет, никто меня не поджидает. Таблетка перестала действовать, я хочу пить, мне больно.
Я видел! – восклицает он, и я понимаю, что дела плохи. Лицо залито красным, рубашка порвана. Я видел, и оно повсюду, оно нигде! – кричит. Я знаю, что с людьми делает алкоголь, но это не из-за него. Но постойте! Это несправедливо! Нечестно! Он рвет на себе волосы, действительно рвет и плачет, жалкое зрелище. Я не могу так поступить, рыдает он, ты меня не знаешь, это не для меня! Хватит, говорю, но он не слышит. Если б я могла встать и обнять его… Где его отец, где сестры? Почему всегда я обо всех забочусь? Я пою песню, песню из дома. Его взгляд фокусируется. Тетя, восклицает он! Тебе что-нибудь нужно? Я иду в магазин.
Промежутки между моими словами становятся все длиннее, заполняясь болью и пустотой. Я принес тебе веер, говорит мальчик, хотя это лишь легкий ветерок. Клементин – мед на моем подбородке. Не знаю, что делать дальше, но пришел дядя Джим, он схватил меня и сказал: маленькая девочка, маленькая девочка, что же делать с маленькой девочкой. Мальчик целует мне руку. Пожалуйста, не оставляй меня! – говорит взрослый мужчина в шляпе. Без тебя я буду совсем один! Но я им нужна, говорю. Я нужна малышам. Действительно нужна.
Ваша навеки
Глава, в которой Шарлотта жаждет любви
Дорогой глубокоуважаемый учитель,
Благодарю вас за письмо с соболезнованием, которое вы прислали папе! Тетя заботилась о нас с беззаветной преданностью – на протяжении семнадцати из моих двадцати шести лет! – хотя ей никогда не нравился наш город да и, кажется, мы сами. Вы хорошо знаете ее по эксцентричному портрету моего авторства. Сегодня ее чересчур нагретая комната остыла, но наши сердца продолжают гореть.
Также вы были очень добры и похвалили сестер Бронти, и это очень тронуло папу, так как ему приятно слышать, что мы хорошо устроились в жизни. Эм предстала перед вами уже полностью сформированной – иногда возникает чувство, что она уже родилась такой! – но вот я стала достойна похвалы лишь в результате вашего вмешательства. И за это покорно вас благодарю.
В эти скорбные времена нам повезло хотя бы ненадолго собраться всем вместе: Эм, моя сестра Энн (отпустили из семьи, где она работает няней), мой брат Брен (его выгнали с железной дороги, и это он ухаживал за тетей). Мы утешаемся друг другом, как и прежде – когда-то мне казалось, что мы станем ближайшими друзьями, ведь мы пережили столько несчастий, однако это было до того, как я встретила вас. Я тоскую по вашему Городу, вечно о нем думаю. Раньше я и не понимала, насколько мал мой родной дом, моя жизнь! В них нет ни капли вечности, хотя дни тянутся долго. Если бы вы пожалели одинокую Лотту, она бы вам ответила и сочла бы вас своим спасителем.
С теплыми чувствами,
Маленькая Лотта Бронти
Мой дорогой с-ор Х.,
Наша семья снова вас благодарит за добрые пожелания; всем понравилось письмо, в котором вы по очереди к нам обращаетесь (кроме Энн, она вернулась к Робинсонам). Мы очень удивились, что вы прекрасно нас поняли – особенно Эм, которая считает себя невидимой, а на самом деле всегда на виду, точно валун в Гибралтаре! Вы бы сейчас ее не узнали, мой учитель: так глубоко она погрузилась в домашние дела – больше никаких странных идей, если они только не связаны с картофелем или стиральным порошком.
Мы с Эм думаем податься в учительницы, однако у нас почти нет связей. Между часом и двумя в ожидании почтальона позволяю себе надеяться, а от почты опять одни расстройства! Все это время не пишу и не читаю, так как боюсь ослепнуть. Возможно, я не упоминала, что проблемы с глазами – это у нас семейное, вот и папа теперь с трудом читает свою «Таймс».
Для письма от вас я сделаю исключение.
Ваш особенный друг,
Лотта Бронти
Дорогой professore Х.,
Об учительстве можно забыть, нас никто не берет! Я не очень-то переживаю, поскольку не обладаю такой же страстью к профессии, как вы. (Наверное, эта задача по наполнению моего пустого сосуда казалась вам бесконечной: мне пришлось изучать все обо всем. И все-таки вам удалось – а мой сосуд вроде бы крепок, достаточно крепок, чтобы удерживать полученные знания всю жизнь или дольше – целую вечность.) Я нашла себе другое занятие – например, заняться организацией моего писательства. Вы не в курсе, но писать я начала еще задолго до нашей с вами встречи! За двадцать семь лет я сочинила множество рассказов, стихов и историй на самые разные темы. Всего, вероятно, около тысячи страниц; однажды я отправила отрывок из своей работы человеку из мира писателей. Он похвалил мой стиль – да-да, тот самый стиль, который вы сочли неприемлемым. Его одобрение вселяет в меня надежду, ведь это человек настолько выдающийся, что даже вы в своем Городе наверняка о нем слышали. К некоторым произведениям я сама нарисовала иллюстрации, довольно, кстати, неплохие. Их внимательное рассмотрение, несомненно, принесет немало удовольствия.
С удовольствием отправлю вам какое-нибудь из них, стоит вам только попросить.
Ваша Лотта
Дорогой сэр,
Я получила ваше письмо и все понимаю! Ваша супруга ограничивает количество писем, которые вы можете отправить на мой адрес, до одного в квартал! Чудесная женщина! Неплохо устроился мужчина, если позволяет руководить собой такой разумной даме! Надеюсь, она вам также рекомендует, когда следует гулять-говорить-думать, ведь разве можно заниматься подобными вещами без наставлений со стороны!
При этом вы не запрещаете мне писать вам, что я принимаю за поощрение дальнейшей переписки. Решись вы написать письмо лично мне, я бы сохранила его в тайне и восхитилась бы вашей независимостью.
Маленькая Лотта
Мой дорогой с-ор Х.,
Прошу прощения за мой резкий тон: вы нанесли мне страшный удар! Учтите, что я благодарна за возможность получить от вас любую весточку, даже если она не адресована папе. Дни, недели, месяцы проходят, похожие друг на друга. Бренуэлл, с которым я раньше делилась своими историями, уехал. Эмили увлеклась поэзией. Я не вижу для себя никакого будущего кроме тоски – то есть возвращения на службу к лордам Мрачноландии.
Много дней подряд я не вылезаю из кровати, предпочитая темноту моих снов темноте каждого дня: по крайней мере в сновидениях я возвращаюсь к вам.
Родные переживают за мое состояние и не понимают, в чем причина.
Не забывайте меня! Напишите хоть одно письмо, хоть одно лично мне! Не представляете, насколько тут уныло, так что любой день – месяц! год! – может засверкать новыми красками от одной лишь строчки от вас! Не зря вы выделяли меня среди остальных: между нами есть связь – да, связь! – и наши души стремятся к разговору. Так поговорите со мной, дорогой учитель, поговорите!
Ваша Лотта
Мой дорогой учитель,
Я узнала – только сейчас! – что папа попросил вас прервать наше общение, и это спустя два года после того, как я покинула ваши края! Он считает, что ваши письма ухудшают мое состояние – и ничего-то он не понимает! Я истощена их отсутствием – да-да, я похудела, так как меня совершенно не интересует еда, и даже приготовленное Эмили рагу не вызывает у меня прежнего аппетита, который я ощущала за вашим столом, в вашей компании. Если вы послушаетесь отца, я и вовсе исчезну!
Вы брали меня за руку и смотрели мне в глаза (и, осмелюсь сказать, заглядывали в душу), вы помогли мне увидеть, какой я могла бы стать. Вы открыли во мне привычку к открытости, дорогой учитель, а потом закрыли дверь, которая хотела оставаться незапертой! Это было жестоко, да и вы жестоки, хотя одно только слово – и я вас прощу.
Умоляю, любимый человек! Всего одно слово, чтобы я могла жить!
Ваша Лотта
Никакой ерунды
Глава, в которой Брен рассказывает о Серьезных Планах
Можно вспоминать покойных, не говоря о них; так и происходит у нас, и в канун Нового года мы думаем об индейке в пакетиках от Марии, о лентах-украшениях от мамы, шесть цветов для шестерых детей, равнодушное рагу тетушки. Шарлотта не умеет улыбаться, а Эмили не умеет готовить: будем есть свинину на кости и вспоминать обо Всем Самом Хорошем; у овощей привкус Благополучия, они соленые и хорошо приправлены.
Один только Бренуэлл в черном. Обычно мы не носим траур. Непонятно, зачем ему это: то ли действительно хочет выразить свою скорбь по тете, которой нет уже несколько месяцев, то ли надеется получить бесплатную выпивку в пабе.
Хорошо, что мы вместе, говорит папа, подав Все Самое Хорошее. Он забыл, что Энни вкалывает у Робинсонов, и как раз на ее заработок куплено мясо и траурный наряд Бренуэлла, включая черную шляпу.
Бренуэлл сообщил, что его ждут в другом месте, и он пропустит Усладу и Заветное Желание, сегодня это двухслойный торт. Эмили теперь частенько экспериментирует со слоями: стихи с глубокими смыслами, яркие свитера поверх тоскливого платья, мысли о верхней койке, где она ликует, пока сестра внизу плачет.
Эмили готова выслушать сестру, если та заговорит первой, однако Шарлотта хочет, чтобы ей задавали вопросы, а Эмили не из таких. К тому же она и так знает, в чем причина переживаний Лотты, и ей это не нравится.
И все же семья Бронти благодарна. Бренуэлл (Лотта начала с отвращением называть его Пегим) ничего не говорит, но он благодарен Эмили за еду и сестрам в целом, которые стараются удерживать на плаву отца, ведь тот чуть что впадает в уныние. Эмили благодарна за то, что она теперь дома, наедине со своим бурлящим воображением! Папа радуется, что он теперь не остается один на один с Бренуэллом и его малопонятными переменами настроения и жалкой жизнью, хотя думать о том, почему она такой стала, он не желает. Он тоже благодарен своим дочерям – наконец-то вернулись! – которые заботятся о брате, умасливают его. Шарлотта благодарна… ну, Шарлотта никому не благодарна. Она погружена в себя. Мир вокруг – сплошное давление и темнота, страшное место, потому что давление и темнота не заканчиваются. Она расчесывает волосы почти каждый день – и на том спасибо.
Мы произносим новогодние тосты, и папа всех удивляет:
Бренуэлл станет государственным служащим! Как же я им горжусь!
Увы, не стану, отвечает Бренуэлл. Разве я не говорил?
Видимо, забыл, откликается папа. В чем дело?
Хотят, чтобы я пописал в стаканчик. А я не собираюсь!
Боюсь, я ничего не понимаю, говорит наш добрый папа.
Это нарушение моих свобод! – настаивает Брен. Я не буду писать в стаканчик!
Работа нарушает его свободу, пробормотала Лотта, служба, и тем более государственная, – вот что нарушит его свободу.
У человека должны быть принципы, заявляет папа. Вот именно, говорит Бренуэлл.
Эм ухитряется уронить свинину ему на колени. Расскажите нам про свои путешествия, просит папа. Мне так нравится представлять вас в этом древнем городе.
Непонятно, к кому обращается отец, так как смотрит он на овощи.
Лотта хочет, чтобы ответила Эмили, но та не слушается, она никогда не слушается. Бренуэлла вопрос тоже смущает, напоминая о том, что его отовсюду выгнали.
Вот если б вы съездили в Париж, говорит Брен, сейчас могли бы преподавать. Все достойные мужчины изучают французский.
Мы не мужчины, вставляет Эмили.
Пожалуй, стоило бы подтянуть латынь, не унимается Бренуэлл, тогда могли бы нормально зарабатывать.
Зарабатывал на нашем труде только один ты, говорит Лотта.
Не груби, Маленькая Лотта. Я всегда говорю лишь правду.
Так и какой же у тебя план, правдолюбец? Будешь кормиться латынью? Станешь предсказателем? Оракулом? Отправишься по пещерам искать клад с помощью куриных косточек?
Не твое дело, отвечает Бренуэлл. У меня есть планы, серьезные планы. Вот увидите.
Мы еще будем гордиться Бренуэллом, отзывается папа.
Неизвестно, верит ли ему отец на самом деле, но говорит так постоянно.
Расскажи хоть немного, просит Лотта. Хоть про какие-нибудь из своих серьезных планов!
Что ж, мои стихи опубликовали. Если вы вдруг не знаете. В крупных газетах.
Если их опубликовали, то это уже не планы. А планы-то у тебя какие, твои серьезные планы? В них входит трата денег, которые ты раздобыл на железной дороге?