Артур Конан Дойл
— Сорок третьему номеру никак не становится лучше, доктор, — с заметным упреком в голосе сообщил старший надзиратель, просунувший голову в приоткрытую дверь моего кабинета.
— Ну и черт с ним, с сорок третьим номером! — ответствовал я, не отрываясь от свежего выпуска «Австралийского хроникера».
— А 61-й жалуется на боли в горле. Неужели вы ничем не можете ему помочь?
— Этот тип и так напоминает ходячую аптеку! — возмутился я. — Он пожирает не меньше половины всей продукции британской фармацевтической промышленности; что же касается его горла, то оно здоровей, чем у нас с вами.
— Еще поступили жалобы от седьмого и сто восьмого номеров, — продолжал старший, сверившись с записями на голубом листочке бумаги, — но эти двое — хроники, двадцать восьмой вчера отказался работать — заявил, что от поднятия тяжестей у него в боку колоть начинает. Если не возражаете, доктор, я попросил бы вас осмотреть его. Да, еще с тридцать первым неладно. Это тот самый, что убил Джона Адамсона с брига «Коринф». По ночам с ним такое творится, что никакого сладу, — кричит, стонет, мечется.
— Ну, ладно, ладно, схожу посмотрю попозже, — сказал я со вздохом, отложил газету и налил себе чашечку кофе. — Надеюсь, больше у вас ко мне ничего серьезного нет?
Надзиратель просунул голову в помещение еще на несколько дюймов и, понизив голос, заговорил конспиративным тоном:
— Прошу прощения, доктор, но я заметил, что восемьдесят второй навроде как простыл и кашляет. Вот вам хороший предлог заглянуть к нему в камеру и поговорить, ежели повезет.
Чашка кофе застыла у меня в воздухе на полпути к губам, а я в изумлении воззрился на абсолютно серьезную физиономию тюремного чиновника.
— «Предлог»? «Если повезет»? Да о чем, черт возьми, вы изволите толковать, Макферсон?! — воскликнул я в искреннем негодовании. — Разве вам не известно, что, помимо заключенных, я обслуживаю еще и жителей нашего города и каждый вечер приползаю домой на четвереньках, уставший как собака? А вы позволяете себе навязывать мне дополнительного пациента, да еще утверждать, что мне нужен предлог для того, чтобы его посетить?!
— Ручаюсь, доктор, он вам понравится, — настаивал Макферсон, успевший к этому времени просунуть в дверь еще и плечо. — История этого парня заслуживает внимания, если только вам удастся его расшевелить, хотя он по натуре не из тех, кого можно назвать разговорчивыми. А, может, вы просто не знаете, кто такой восемьдесят второй номер?
— Не знаю и знать не желаю! — отрезал я в полном убеждении, что надзиратель пытается навязать мне в качестве знаменитости какого-нибудь местного подонка.
— Его фамилия Мэлони, — сказал Макферсон. — Тот самый, что согласился выступить королевским свидетелем в деле об убийствах в Блюмендайкском каньоне.
— Не может быть! — От волнения я поставил чашку обратно на стол, так и не донеся ее до рта. Это имя было мне хорошо знакомо. Я слышал о череде безжалостных убийств и даже читал очерк об этом деле в одном из лондонских журналов задолго до переезда на жительство в колонии. Я припомнил, что по степени жестокости описанные преступления превосходили деяния таких печально знаменитых извергов, как Берк и Хейр, а также тот факт, что один из главарей банды спас свою шкуру, согласившись дать на суде показания против своих подельников.
— Вы уверены? — спросил я, уже чуточку спокойней.
— Еще бы! Это Мэлони, можете не сомневаться. Главное — разговорить его, доктор, а уж потом вы такое услышите, что и во сне не приснится. С таким малым стоит познакомиться поближе, и это еще скромно сказано! — добавил он с ухмылкой, после чего вобрал голову в плечи, прикрыл дверь и исчез, оставив меня заканчивать завтрак в одиночестве и размышлять о только что услышанной сногсшибательной новости.
Тюремный врач в Австралии — должность незавидная. В Сиднее или Мельбурне к этой службе можно приспособиться, но в таком маленьком городишке, как Перт, развлечься почти нечем, а те немногие возможности рассеять скуку, которые там все же имеются, давным-давно приелись. Климат здесь отвратительный, а местное общество лишь немногим ему уступает. Овцы и крупный рогатый скот — основа благосостояния большей части населения, поэтому главным предметом разговора служат цены на шерсть и мясо, проблемы разведения, выведение новых пород и заболевания животных. Будучи приезжим и «чужаком» и не разбираясь ни в одной их вышеупомянутых тем, я безнадежно зевал, когда рядом с жаром обсуждали новые методы дезинфекции овец или способы лечения шелудивости. В результате я оказался в состоянии интеллектуальной изоляции и рад был любой зацепке, способной хоть немного развеять монотонность моего существования. В такой ситуации убийца Мэлони, несомненно обладающий ярко выраженной индивидуальностью и своеобразной манерой поведения, мог послужить катализатором в пробуждении к активной деятельности моего изрядно отупевшего мозга. Я принял твердое решение последовать совету надзирателя и постараться поближе познакомиться с этой загадочной личностью. Закончив утренний обход, я остановился перед дверью с номером «82», мгновение постоял перед ней, а затем открыл замок и вошел.
Обитатель камеры лежал на тюремной койке, но при моем появлении встрепенулся, резко, повернулся в мою сторону, спустил на пол длинные ноги и сел, устремив на меня наглый, вызывающий взгляд, не суливший ничего хорошего для предполагаемой доверительной беседы между нами. Его резко очерченное бледное лицо, волосы песочного цвета и единственный глаз сине-стального оттенка придавали физиономии заключенного неуловимое сходство с хищником из семейства кошачьих. Роста он был высокого, с хорошим телосложением и развитой мускулатурой, вот только плечи у него чрезмерно сутулились, создавая впечатление горбатости. Столкнувшись с этим человеком где-нибудь на улице, случайный наблюдатель увидел бы перед собой ладно скроенного мужчину с довольно привлекательной наружностью и манерами щеголя. Последнее выражалось даже в том, как Мэлони носил уродливую тюремную одежду в одном из самых гнилых исправительных заведений в стране — полосатая роба и такие же штаны не могли скрыть того достоинства, с которым этот злодей держался в обществе заключенных более мелкого пошиба.
— Я не подавал жалобу, что болен, — заявил он с места в карьер резким, скрипучим голосом, сразу напомнившим мне, что я имею дело не с заурядным воришкой, а с «героем» Лина-Вэлли и Блюмендайка — самым кровожадным и жестоким беглым каторжником из всех, кто когда-либо грабил фермы и перерезал глотки их хозяевам на этом континенте.
— Я знаю, что вы не подавали жалобы, — сказал я, — но надзиратель Макферсон сообщил мне, что вы простыли, вот я и решил зайти взглянуть на всякий случай.
— Разрази гром надзирателя Макферсона и вас вместе с ним! — заорал заключенный в порыве ярости. — А теперь проваливай отсюда, лекаришка, — добавил он уже не так громко. — Ступай, доложи обо всем коменданту. Что же ты стоишь? Иди! Думаешь, я не знаю ваши штучки? Вам только и надо поймать меня, чтобы довесить к сроку еще шесть месяцев!
— Я вовсе не собираюсь никому докладывать! — возразил я возмущенно.
— Восемь квадратных футов, — продолжал он с горечью, не обращая внимания на мой протест и, похоже, стараясь завести себя для новой вспышки. — Всего восемь квадратных футов, но и на этом крошечном пространстве меня не могут оставить в покое! Ходят, глазеют, выспрашивают… Черт бы побрал все ваше проклятое семя! — И Мэлони в бессильном гневе потряс над головой сжатыми в кулаки руками.
— Любопытные у вас представления о гостеприимстве, — заметил я сдержанным тоном; твердо решившись не поддаваться на провокацию и сохранять спокойствие и выдержку, я брякнул первое, что пришло в голову.
К моему удивлению, слова мои оказали на узника экстраординарное воздействие. Судя по всему, он воспринял их как поддержку только что высказанного им гневного протеста против посягательств на уединение в том жалком помещении, которое он с некоторой натяжкой мог считать своим домом.
— Прошу прощения, дорогой доктор, — произнес он с отменной вежливостью. — Я вовсе не имел намерения показаться вам грубияном. Не желаете ли присесть? — осведомился он, жестом указывая на деревянные козлы, служившие изголовьем для его ложа.
Я механически уселся на предложенное «кресло», все еще не успев прийти в себя от изумления при столь резкой перемене тона. Не могу сказать, что в новом облике Мэлони был мне более симпатичен, чем в прежнем. Необузданный разбойник и убийца исчез на время, но за подобострастной манерой поведения и гладкой, вежливой речью явно проглядывал облик бессовестного стукача, ради сохранения собственной шкуры заложившего на суде всех своих сообщников.
— Как вы себя чувствуете? — спросил я, напуская на себя профессиональный вид.
— Да бросьте вы это, доктор! — отмахнулся Мэлони. — Бросьте! — Он усмехнулся, обнажив два ряда ровных белых зубов, и уселся на койку рядом со мной. — И не пытайтесь уверить меня, что в мою камеру вас привела исключительно забота о моем драгоценном здоровье. Со мной этот номер не пройдет. Вы пришли поглядеть на Вульфа Тона Мэлони, фальшивомонетчика, убийцу, грабителя, беглого каторжника и королевского свидетеля. Это все я, верно? Все чин чином, черным по белому, и я не стыжусь своей биографии!
Он выдержал паузу, как бы приглашая меня что-либо возразить, но я сохранял молчание и тогда он с нажимом в голосе повторил:
— Да-да, я не стыжусь своего поступка! Да и чего, собственно, мне стыдиться? — неожиданно закричал он во весь голос с пылающим взором, на миг вернувшись в прежнее обличье дикого зверя в человечьей шкуре. — Всем нам светила веревка, всем до единого! Так какая им разница, что я спасся, дав показания против них? Каждый за себя, один Сатана за всех, — вот мой девиз. Кстати, док, у вас табачку не найдется?
Я протянул ему плитку «Баррета», и он вгрызся в нее, как изголодавшийся волк. Табак, похоже, успокаивающе подействовал на его нервы, потому что спустя несколько минут он возобновил свои речи в прежней спокойной манере.
— Вы уж не обижайтесь на меня, доктор, если я иногда сорвусь, — сказал он, — да только и вам на моем месте пришлось бы несладко. В этот раз меня заперли на шесть месяцев за драку, но когда я выйду, мне придется еще тяжелей, можете быть уверены. Здесь, в тюряге, у меня жизнь идет без забот, а как выйдешь на волю — сразу со всех сторон обложат! С одной стороны полиция, а с другой — Татуированный Том из Хоуксбери. Никак не дадут человеку пожить спокойно.
— А кто это такой? — спросил я.
— Родной брат одного из тех парней, что тогда вздернули по моей милости. Тоже редкостная сволочь! Оба они — самое настоящее дьявольское отродье. Татуированный Том — мокрушник и громила; после суда он во всеуслышание поклялся, что не успокоится, пока не выпьет моей кровушки. Прошло уже семь лет, но он до сих пор меня пасет. Я это точно знаю, хотя он залег на дно и башку старается не высовывать. Первый раз он пытался прикончить меня в Балларате, в семьдесят пятом году. Видите шрам на тыльной стороне ладони? Это его пуля. В семьдесят шестом, в Порт-Филиппе, он снова стрелял в меня, но в тот раз я оказался быстрее и сам его ранил. Через три года в портовом баре в Аделаиде Том воткнул мне перо в бок, так что на сегодня мы с ним вроде как квиты. Вот и сейчас, я уверен, он ошивается где-то поблизости и ждет не дождется, когда я выберусь отсюда, чтобы просверлить в моей шкуре пару дырок из своего шестизарядного. Скорее всего, это ему удастся, если только, по счастливой случайности, кто-нибудь раньше не продырявит его шкуру! — И на губах Мэлони заиграла зловещая усмешка.
— Собственно говоря, — продолжал он, — меня волнует не столько Том, сколько отношение властей. С Томом мы как-нибудь разберемся — это дело, можно сказать, семейное, а вот власти меня совсем достали! Если прикинуть, чем власти обязаны мне, и чем они мне за это отплатили, — поневоле взбесишься! Порой кажется, что чиновники не способны испытывать даже элементарной благодарности, не говоря уже о порядочности, честное слово, док!
На несколько минут Мэлони погрузился в угрюмое молчание, должно быть, размышляя о несправедливости и неблагодарности властей, а затем начал излагать в подробностях все свои претензии. — Вот возьмите банду из девяти человек, — начал он, — убивавшую и грабившую на протяжении трех лет. Если посчитать в среднем, выйдет где-то по трупу каждую неделю. Власти арестовывают банду и производят следствие, но осудить никого не могут. Почему? Да потому что нет ни одного свидетеля — все, кто мог дать показания, давно гниют где-нибудь с перерезанным горлом. В таких делах всегда стараются получше спрятать концы в воду. Что же дальше? А дальше появляется патриот и гражданин Вульф Тон Мэлони и заявляет: «Моя страна нуждается во мне, и я готов ей помочь.» Потом он дает показания, на основании которых судьи приговаривают всю шайку, а судебные исполнители накидывают им пеньковые галстуки. Вот что я совершил! Так чего же мне стыдиться? И вы думаете, меня кто-нибудь поблагодарил? Черта с два, сэр! Вместо награды власти запирают меня в тесную камеру, поливают грязью, оскорбляют, следят днем и ночью, начисто позабыв, что я для них сделал. Разве не обидно подобное отношение? Само собой разумеется, я не рассчитывал, что меня возведут в рыцарское достоинство или предложат пост в министерстве колоний, но неужели, дьявол их раздери, власти не могут оставить меня в покое?!
— Но вы же сами сказали, что сидите за драку, — возразил я. — Вы нарушили закон, совершили новое преступление — причем же здесь былые заслуги?
— Я не имею в виду мое теперешнее местопребывание, сэр, — с холодным достоинством ответил Мэлони. — Меня угнетает и бесит та жизнь, которую, по милости властей, мне приходится вести вот уже семь лет, прошедших с того достопамятного суда. Посидите еще немного на этих козлах, если не пропало желание, и я вам все расскажу. А когда вы узнаете мою историю до конца, сами сможете судить, справедливо или несправедливо обошлись со мной полицейские и правительственные чины.
Я постараюсь изложить чуть ниже воспоминания бывшего каторжника и убийцы в том виде и объеме, в каком сам их услышал, сохраняя, по возможности, стиль и лексику повествования, а также удивительно извращенные представления рассказчика о добре и зле, справедливости и несправедливости и его собственном «я». За точность приведенных фактов могу поручиться, хотя не во всем готов согласиться с Мэлони в их трактовке. Несколько месяцев спустя инспектор X. У. Ганн, бывший комендант тюрьмы в Данидине, позволил мне ознакомиться с материалами из своего досье, подтверждавшими каждое слово Мэлони. Рассказывал он свою историю глухим, невыразительным, монотонным голосом, опустив голову на грудь и скрестив руки на коленях. Лишь изредка он вскидывал голову, и тогда хищный змеиный блеск его единственного глаза позволял судить о глубине эмоций, вызванных воспоминаниями о пережитом.
— Вы наверняка читали о событиях в Блюмендайкском каньоне, — начал он, не без гордости в голосе. — Мы тогда здорово задали всем жару, но в конце концов нас все-таки повязали. Это сделали двое: полицейская ищейка по имени Брэкстон и проклятый янки. Вдвоем повязали всех девятерых! Ну, а потом нас всех отправили в Данидин, что в Новой Зеландии, и там восьмерых осудили и вздернули. Я хорошо помню, как они грозили мне кулаками со скамьи подсудимых и проклинали на все лады такими страшными словами, что кровь в жилах холодела. Не очень-то это честно было с их стороны, если учесть, что много лет мы были друзьями и делили последний кусок хлеба. Да что говорить — душонки у них всегда были черные и мелкие, и думал каждый только о себе. Я так считаю: очень хорошо, что их повесили.
Ну, а меня отвезли обратно в тюрьму и посадили в прежнюю мою камеру. От прочих заключенных я отличался только тем, что меня не гоняли на работу; да кормили малость получше. Я молча терпел неделю или две, но потом не выдержал и обратился к коменданту, когда тот делал ежедневный обход.
— Как же так, начальник, — говорю я ему, — мне была обещана полная свобода и прощение грехов, а вы держите меня тут в нарушение своих же законов!
Этот хмырь ухмыляется во всю пасть и говорит мне с подковырочкой:
— Ну, а ты бы, конечно, очень хотел поскорее отсюда убраться, не так ли?
— Само собой, начальник! — говорю я ему. — И еще предупреждаю, если вы меня сейчас же не отпустите, я подам на вас в суд за незаконное задержание.
Он аж глаза вылупил от такой моей решимости, потом засмеялся и говорит:
— Ты, никак, торопишься со своей смертью повстречаться?
— Как так, начальник? — говорю я.
— А вот пойдем со мной — я тебе все и покажу.
И ведет он меня в тюремный коридорчик, подводит к окошку, что смотрит на центральные ворота, и ехидно так ручкой показывает, смотри, мол! Гляжу я в окошко, а возле входа толчется с дюжину эдак парней; наружность у них, конечно, грубая, рожи злые. Кто курит стоит, кто в картишки прямо на мостовой режется. Как увидали они мою физиономию — такое началось! Кричат, свистят, в ворота барабанят.
— Это они тебя поджидают, — говорит мне комендант ласковым таким голоском. — В две смены дежурят. Это все члены добровольного комитета, специально созданного в твою честь. Но если ты продолжаешь настаивать, я, разумеется, не имею права тебя задерживать.
— И вы называете эту страну цивилизованной! — говорю я ему. — Что же это за цивилизованность такая, если вы позволяете расправиться с человеком на виду у всех средь бела дня?
Говорю я это, у самого слезы на глаза наворачиваются, а комендант со своими шавками зубы скалят, как будто я им что-то смешное ляпнул.
— Моя юрисдикция распространяется только на эту тюрьму, а за ее пределами я бессилен, — говорит мне комендант. — Закон на вашей стороне, мистер Мэлони. Вы свое желание ясно высказали, поэтому не смею вас больше задерживать. Надзиратель, проводите этого человека к воротам.
Смотрю я на него и вижу: ведь выкинет сейчас на растерзание, черная душа! Пришлось мне тогда чуть ли не в ногах у него валяться, умолять да упрашивать. Помнится, я тогда им предложил даже из своего кармана за крышу и харчи доплачивать — а это уж вещь для заключенного вовсе неслыханная! Сжалился надо мной все-таки этот гад, но поизгалялся сначала вдосталь. Три месяца просидел я в тюряге — за свой счет, заметьте, — и все три месяца каждый хулиган в городе считал своим долгом нести ежедневное дежурство по ту сторону стены. Сами видите теперь, какое у нас отношение к человеку, оказавшему своей стране важную услугу!
И вот как-то утром заваливает в мою камеру комендант со свитой.
— Скажи-ка нам, Мэлони, — говорит он, — долго еще ты собираешься радовать нас своим обществом?
С каким наслаждением воткнул бы я ножик в этого поганца, повстречайся он мне где-нибудь в буше! А тут пришлось улыбаться, юлить и чесать ему спинку, потому как я до смерти боялся, что он опять прикажет меня выпустить.
— Мэлони, ты — живое исчадье ада, — сказал он мне слово в слово; мне, человеку, который так ему помог, — но я не хочу самосуда. Мне кажется, я нашел способ, как от тебя избавиться и переправить за пределы Данидина.
— Спасибо, начальник, век вас помнить буду, — сказал я ему в ответ и, клянусь Богом, постараюсь сдержать когда-нибудь свое обещание.
— Мне твоя благодарность ни к чему, — фыркнул он, — и я не для тебя стараюсь. Мне просто до смерти надоел весь этот бардак в городе и вокруг моей тюрьмы. Завтра из Уэст-Ки отправляется пароход в Мельбурн. Мы тайно посадим тебя на него. Отплытие на рассвете, в пять утра, так что будь готов.
Собрал я вещички, которых у меня, по правде сказать, почти и не было, и через задний выход перед самым восходом меня вывели из тюрьмы и отвезли на пристань. Я поспешил подняться на борт. При посадке никто меня не заподозрил, так как билет был выписан на имя Айзека Смита. Помню, как начали вращаться со скрежетом пароходные винты, как отдали концы и как стали отдаляться за кормой редкие огоньки спящего Данидина. Я стоял у фальшборта, дышал свежим воздухом и с удовольствием думал, что никогда больше не вернусь в эту дыру. В те минуты казалось, будто весь мир распахнут передо мной, а все неприятности остались позади на веки вечные. Я спустился вниз и выпил чашечку кофе, а потом снова поднялся на палубу, чувствуя себя человеком впервые, пожалуй, с того дня, как тот ирландский ублюдок наставил на меня свою шестизарядную пушку и взял тепленьким со сна.
Солнце к этому времени уже взошло, и мы шли вдоль берега. Данидин давно скрылся из виду. Пару часов я бесцельно слонялся по палубе, а когда начало пригревать, наверх стали потихоньку выползать другие пассажиры. Один из них, низенький, тощий и очень настырный малый только глянул на меня и сразу вцепился, как репей, со своими вопросами.
— Старатель, наверное? — говорит он.
— Да, — отвечаю.
— Намыли, небось, немало? — интересуется он.
— Порядочно, — говорю я.
— Сам этим занимался когда-то, — начинает рассказывать он. — Месяца три горбатился на приисках Нельсона. Потратил все деньги на покупку участка, а мне подсунули «засоленный» и на следующий день золотишко там иссякло. Делать было нечего, и я начал копать дальше. Мне повезло — на глубине открылась россыпь. Вот только, когда золото отправляли в город, на фургон напала шайка беглых каторжников, и я в результате опять остался без единого цента.
— М-да, паршиво получилось, — говорю я ему.
— Начисто разорился! — хвастается он. — Но я все равно доволен: своими глазами видел как вешали тех мерзавцев, что меня ограбили. Не так обидно — вы меня понимаете? Из них только один остался в живых — тот, что заложил их на суде, согласившись выступить королевским свидетелем. Эх, повстречаться бы с ним хоть разочек — и тогда я смогу умереть счастливым. Когда я с ним увижусь наедине, то сделаю две вещи…
— Что за две вещи? — спрашиваю, хотя мне в общем-то наплевать.
— Сначала я выпытаю у него, где спрятано мое золото — у них не было ни времени, ни возможности реализовать награбленное, и добыча наверняка так и лежит зарытая где-нибудь в горах. А потом я самолично сверну ему шею и отправлю душу туда, где уже поджариваются грешные души преданных им товарищей.
Мне стало так смешно, когда он с жаром говорил о зарытом в горах кладе человеку, который сам его закапывал, что я чуть было не расхохотался прямо ему в лицо. Хорошо, я вовремя заметил, как внимательно он за мной наблюдает. У этого грязного хорька наверняка возникли какие-то подозрения на мой счет. Чтобы отделаться от него, я сказал ему, что пойду поднимусь на мостик, — не тот это был человек, с которым имело смысл поддерживать отношения, но он и слышать не хотел, что я собираюсь его покинуть.
— Мы же оба старатели, а значит — кореша, по крайней мере, на этот рейс, — говорит он. — Пойдем лучше в бар — я еще не настолько обеднел, чтобы не угостить приятеля.
Я так и не смог ничего придумать, чтобы отказаться, и мы с ним вдвоем спустились вниз. С этого все и началось. Ну вот, скажите, что плохого сделал я пассажирам того парохода? Мне ничего от них не было нужно, я только хотел тихо и мирно жить своей жизнью так, чтобы я никому не мешал, но и мне никто в душу не лез. Кто осмелится сказать, что я просил слишком многого? А теперь послушайте, что из этого получилось.
Идем мы, значит, по коридору в салун, как вдруг из одной каюты первого класса выходит молодая девка с ребенком на руках — горничная или кормилица, короче, прислуга. Симпатичная такая, стерва, и вся в веснушках. Проходим мы мимо нее, а она как заорет — ни дать, ни взять паровозный гудок. И ребенка чуть на пол не уронила. У меня от ее вопля чуть сердце из груди не выпрыгнуло, но я, понятное дело, поворачиваюсь к девчонке и вежливо извиняюсь: простите, мол, леди, что я вам случайно на ножку наступил. Но как только я увидел ее побелевшее лицо, так сразу понял, что инкогнито мое накрылось. Она прислонилась к стенке, вся дрожит и тычет в меня пальцем:
— Это он! Это он! Я его на суде видела! Не позволяйте ему дотрагиваться до ребенка!
На крик прибежал стюард, и не успел я глазом моргнуть, как вокруг нас собралось около дюжины пассажиров.
— Кто он, девушка? — спрашивает стюард, а та совсем очумела и кричит:
— Это Мэлони! Мэлони! Он убийца! Заберите его скорей, а то я боюсь!
Что было потом, точно описать затрудняюсь, помню только, как мебель в щепки разлеталась. Кто-то ругался, кто-то стонал, кто-то требовал назад свое золото. В общем, славно повеселились. Когда я пришел в себя, во рту у меня торчала чья-то рука. Как позже выяснилось, принадлежала она тому парню из Нельсона, что собирался меня угостить. Ему даже удалось часть ее извлечь, но только после того, как меня малость придушили. Да, в этом мире на справедливость рассчитывать бесполезно, особенно, если раз оступился. Одно меня утешает: тот хорек теперь всю жизнь меня помнить будет, не только на этом, но, надеюсь, и на том свете тоже.
Они отволокли меня на полуют и затеяли судить судом военного трибунала — это меня, вы понимаете, меня, который ради их же блага продал полиции своих товарищей! Ох, как же они препирались, что со мной делать дальше! Одни говорили одно, другие — совсем другое, а кончилось все тем, что капитан решил высадить меня на берег. Пароход остановился, спустили шлюпку, затем в шлюпку спустили меня, и все это время толпа бесновалась на палубе, изрыгая проклятия в мой адрес. Я заметил среди пассажиров того парня с перевязанной рукой и решил, что я еще дешево отделался.
Мы еще не пристали к берегу, а я уже переменил свое мнение. Я-то надеялся что там никого не будет, и мне удастся без помех пробраться в глубь страны, но пароход не успел еще отойти достаточно далеко от населенных мест, и на берегу в ожидании шлюпки сразу собралось полдюжины любопытствующих типов. Старшина-рулевой тут же раззвонил этим бродягам, кто я такой, а потом вместе с гребцами просто выкинул меня за борт на глубине десяти футов, нисколько не заботясь о том, что акул в тех водах не меньше, чем зеленых попугаев в буше. Я слышал, как они ржали надо мной, пока я, отплевываясь соленой водой, плыл к берегу.
На суше оказалось похлеще, чем в воде. Я выполз на песочек, стряхивая с себя водоросли, и меня сразу схватил за шкирку здоровенный малый в вельветиновой куртке, а человек шесть его приятелей крепко заломили мне руки за спиной. Большинство из этих ребят были простыми парнями — их я не очень боялся, но один из их компании — противный хлюст в широкополой шляпе — сразу мне не понравился из-за надутой рожи, да еще, к тому же, он оказался дружком верзилы-главаря.
Ну, так вот, вытащили они меня на пляж, руки отпустили, зато окружили со всех сторон. Тот, что в шляпе, мне и говорит:
— Мы тебя, приятель, как только про суд узнали, давно уже поджидаем в здешних краях.
— Что ж, — говорю я, — очень мило с вашей стороны.
— А ты, тварь, заткни пасть, если дорожишь зубами! — говорит он и обращается к своим: — Что сделаем с этим ублюдком, друзья? Повесим, утопим или пристрелим? Кто хочет высказаться?
Уж больно мне эти ребята деловыми показались, и начал я всерьез беспокоиться.
— О чем это вы, — говорю, — парни, толкуете? У меня бумага от властей с помилованием имеется, так что отвечать придется как за убийство!
— Поди, когда сам убивал и грабил, не думал, как это называется! — прокаркал здоровяк в вельветиновой куртке.
— Так вы хотите прикончить меня за то, что я был грабителем и убийцей?
— Плевать нам на это с высокой башни, — говорит главарь, — а подвесить мы тебя собираемся за то, что ты дружков своих заложил. И ни слова больше, мразь, — тут тебе не суд с адвокатами!
Накинули они мне на шею веревку и потащили в лес. Там на опушке росли дубы и эвкалипты. Выбрали они подходящий дуб и полезли на него, чтобы, значит, подготовиться к своему мерзостному деянию. Конец веревки перекинули через нижний сук, связали мне руки за спиной и велели читать молитву, только не очень долго. Совсем уж было конец мне пришел, но Провидение, видать, решило, что умирать мне еще рановато. Теперь-то легко об этом говорить, сидя тут с вами, сэр, а тогда мне совсем хреново сделалось на той опушке: за спиной буш, перед глазами пустынный пляж, линия прибоя и одинокий пароход на горизонте, а вокруг — полдюжины головорезов, жаждущих моей крови.
Раньше мне бы и в кошмарном сне не привиделось, что я однажды буду радоваться появлению полиции, а только в тот раз именно они меня и спасли. Отряд конной полиции как раз ехал из Хоукс-Пойнта в Данидин. Они услыхали подозрительный шум и свернули с дороги в буш, чтобы узнать, в чем там дело. В свое время послушал я немало хорошей музыки, но ни один знаменитый оркестр не выдавал такой ангельской мелодии, как шпоры на сапогах и бляхи на сбруе у тех полицейских, когда они галопом выскочили на пляж всем скопом. Мои новые знакомые все равно попытались меня вздернуть, но полицейские были быстрее, и тот парень в шляпе получил плашмя саблей по голове, как только начал тянуть за веревку. Меня же погрузили на коня, и уже к вечеру я очутился в своей старой камере в Данидинской тюрьме.
Коменданта не обескуражила первая неудача. Он твердо решил от меня отделаться, а я так же твердо намеревался сделать все возможное, чтобы никогда больше с ним не встречаться. Он подождал с неделю или около того, пока все не уляжется, а потом тайно переправил меня на борт трехмачтового брига, идущего в Сидней с грузом кож и бараньего жира.
Мы вышли в море без сучка и задоринки, и я уже начал видеть мир в розовом цвете, по крайней мере, был уверен, что навсегда развязался с тюрягой. Команда брига, видать, догадывалась, кто я такой, и случись за время плавания шторм, меня бы, скорее всего, под шумок незаметно спихнули за борт. Парни на бриге подобрались грубые, необразованные и считали мое присутствие на судне плохой приметой. Но погода стояла хорошая, плавание проходило спокойно, и я благополучно высадился на набережную в Сиднее.
Слушайте теперь, что случилось со мной дальше в этом поганом городе. Вы думаете, наверное, что властям, должно быть, уже надоело следить за мной, преследовать и наступать на пятки? Как бы не так! Вы слушайте, слушайте. Получилось так, что в один день с бригом из Данидина вышел в Сидней какой-то вшивый пароходишко и прибыл туда на сутки раньше нас, привезя известие, что я должен вот-вот появиться. И что бы вы думали, сделали эти сиднейцы? Они собрали митинг — да-да, самый настоящий митинг, прямо в порту, чтобы, значит, совместно обсудить, как им со мной поступить. Я, понятно, ни о чем таком не знал и не успел оглянуться, как оказался в гуще толпы. Церемониться со мной долго не стали: тут же арестовали, да еще заставили выслушать все речи и резолюции, которые там произносились. Будь на моем месте какой-нибудь заморский принц — и то бы его не смогли встретить с большей помпой! В конечном счете митингующие сошлись на том, что власти Новой Зеландии не имеют морального права подкидывать своих преступников соседям, поэтому меня следует незамедлительно отправить обратно на первом же попутном судне. Они послали меня назад, как паршивую почтовую бандероль, не нашедшую адресата! Снова за спиной остались восемьсот морских миль, а я в третий раз подряд очутился в том самом месте, откуда начал свой путь.
К этому времени мне уже стало мерещиться, что я обречен провести остаток жизни, мотаясь из Данидина по близлежащим портам и обратно. Каждый встречный прохожий грозил обернуться врагом, и куда ни кинь взгляд, нигде не светило мне обрести желанный покой. Снова вернувшись в тюрьму, я понял, что не могу больше так жить. Если бы только можно было вернуться в буш, разыскать старых корешков и зажить прежней жизнью, — клянусь, я так бы и сделал! Но меня держали под замком и неусыпным наблюдением. Признаюсь, однако, что мне все-таки удалось как-то раз усыпить их внимание и откопать тот самый клад в горах, о котором я вам уже рассказывал. Золотишко я зашил в пояс и всегда носил с собой. В тюряге я просидел еще месяц, а потом меня опять тайком переправили на очередную посудину — на этот раз парусный барк, отправляющийся в Англию.
Тюремщики позаботились, чтобы экипаж ничего обо мне не узнал. Знал только капитан, но и он до конца плавания ничем себя не выдал в моем присутствии. Впрочем, я с самого начала понял, что он негодяй. Переход в Англию выдался удачным, если не считать парочки штормов близ мыса Доброй Надежды, и я уже начинал ощущать себя свободным человеком, когда на горизонте засинели в дымке берега старушки-родины, а у борта заплясала на волне лоцманская шлюпка из Фальмута. Он провел нас по Каналу, но еще до Грейвсенда я успел договориться с лоцманом, что тот доставит меня на берег в своей лодчонке. И тогда же капитан доказал, что я был прав, считая его хитрой и коварной бестией. Я упаковал все свои нехитрые пожитки и пошел завтракать, оставив лоцмана разговаривать с капитаном. Когда я снова поднялся на палубу, судно уже порядочно продвинулось вверх по реке, но лоцманской шлюпки, которая должна была отвезти меня на берег, нигде не было видно. Шкипер сказал, что лоцман позабыл, наверное, о нашем договоре, но я ему не поверил ни на грош. Похоже было, что в Старом Свете меня начинают преследовать прежние злоключения.
Понадобилось совсем немного времени, прежде чем подтвердились худшие мои опасения. Из речной протоки к борту стрелой метнулась шлюпка, и на палубу поднялся крупный детина с окладистой черной бородой. Я слышал, как он предлагал помощнику свои услуги в качестве речного лоцмана, но у меня глаз наметанный, и я сразу просек, что этот малый знает о наручниках и револьверах куда больше, чем о мелях и перекатах. Я старался держаться от него подальше, а он, наоборот, расхаживая по палубе, пытался со мной заговорить и все время норовил заглянуть мне в лицо. Я любопытных никогда не любил, а если это еще и незнакомец, у которого клей на бороде не успел высохнуть, так тут поневоле призадумаешься, особенно в моем положении. Понял я, что пора мне оттуда когти рвать.
Случай вскоре представился, а уж я свой шанс никогда не упущу! Навстречу нам шел крупный угольщик, поэтому пришлось отвернуть и уменьшить ход, а с другого борта под кормой тащилась баржа. Я ухватился за канат и оказался на барже в две секунды, прежде чем меня успели хватиться. Багаж, само собой, пришлось бросить, но у меня остался мой пояс, набитый самородками, а возможность стряхнуть полицейский хвост стоила дороже пары чемоданов с тряпками. Теперь стало очевидно, что выдал меня лоцман, сговорившись с капитаном, один навел, а второй вызвал полицейских. Я часто мечтаю когда-нибудь снова встретить этих двоих.
На барже я проторчал до вечера, пока она медленно ползла вниз по течению. Управлял ею всего один человек, дел у него было выше головы и смотреть по сторонам времени не оставалось, а мест, где можно спрятаться, там было предостаточно. Ближе к вечеру, как стало смеркаться, я прыгнул в воду и поплыл к берегу. Вылез я на сушу — рядом болото, а до восточных предместий Лондона еще топать и топать. А я-то ведь насквозь мокрый, с голоду подыхаю, но делать нечего; доковылял до города, сменил одежду в первой попавшейся лавке старьевщика, пожрал в какой-то забегаловке, нашел ночлежку на тихой улочке и завалился спать.
Проснулся я рано — в буше привыкаешь вставать с солнцем — и как раз вовремя. Повезло, можно сказать. Глянул я в окошко, в щелку между ставнями, и первое, что увидел, был проклятый «бобби». Стоит себе, понимаешь, заложив руки за спину на другой стороне улицы, а сам по окнам так и зыркает. В Лондоне полисмены не так одеваются, как наши, — у них ни сабель, ни эполет не имеется, но все равно есть какое-то сходство, как будто все они между собой родственники. Ихние рожи ни с кем не спутаешь. Не могу сказать, как они меня нашли: то ли за баржой проследили, то ли хозяйке меблирашек моя физиономия не понравилась. Так я до сих пор и не знаю, как дело было, а полицейский тем временем улицу перешел, блокнотик достал и адресочек туда записал. Я думал, он сейчас позвонит и войдет, но ему, видать, приказано было только вести наблюдение. Посмотрел он еще раз на окна, да и потопал себе дальше по улице.
Я знал, что медлить нельзя, если я не хочу упустить свой шанс. Накинув одежду, я тихонько открыл окно, осмотрелся вокруг, убедился, что никого нет, спрыгнул на тротуар и рванул так, словно за мной черти гнались. Пробежал я мили две или три, пока дыхалка не отказала. Смотрю, большое здание напротив, люди входят и выходят. Я тоже зашел и очутился на железнодорожном вокзале. Узнал я, что в Дувр к отходу парохода во Францию должен вот-вот отправиться экспресс, купил билет третьего класса и сел в свой вагон.
В купе я ехал с парой юнцов — вполне симпатичные ребята, только уж больно бестолковые. Сперва они трепались о том, о сем, а я сидел себе тихо в уголочке и слушал. А потом зашел у них разговор об Англии, колониях, других странах. Я не вру вам, доктор, — это чистая правда! Один из них раскрыл хлебало и давай заливать, какие, мол, прекрасные в Англии законы:
— В высшей степени демократичные и справедливые, — говорит он, — никакой тайной полиции, никакой слежки, не то, что в некоторых других государствах.
Он много еще распинался на эту тему, а я слушал и трясся от злости. Сами подумайте, док, каково мне было выслушивать всю эту дребедень из уст молодого идиота, когда полиция привязалась ко мне, как моя собственная тень?!
До Парижа я все-таки добрался без особых хлопот, загнал часть золотишка, несколько дней прожил по-человечески и начал уже надеяться, что мне удалось оторваться от преследователей. Я стал даже подумывать, не обосноваться ли мне здесь на время и как следует отдохнуть. К тому времени я действительно нуждался в отдыхе, потому что был больше похож на призрака, чем на человека из плоти и крови. Я полагаю, доктор, вас никогда не преследовала полиция? Ну-ну, не смотрите на меня с такой обидой — я только пошутил! А если серьезно, должен вам сказать, что когда бегаешь от полиции, порой худеешь сильнее, чем шелудивая овца.
В Париже я приоделся и однажды даже купил билет в ложу в Опере. Что делать, люблю покутить, когда есть денежки. Послушал я первый акт, выхожу в фойе и кого же я вижу? Прямо мне навстречу идет по коридору какой-то тип, высокий, чисто выбритый, хорошо одетый, но свет падал ему на лицо, и я его сразу опознал! Это был тот самый речной лоцман с Темзы. Бороду он, разумеется, убрал, но у меня память на лица отличная, и обмануть меня ему не удалось. Честное слово, доктор, в тот момент я почувствовал такое отчаяние, что был готов на все. Будь мы одни, я бы его зарезал, но он знал, с кем имеет дело, и держался настороже. Тут я понял, что больше не в силах притворяться. Я подошел к полицейскому и предложил отойти в сторонку, где никто из вышедших из зала на перерыв зрителей не сможет нас увидеть или подслушать.
— Долго еще ты собираешься за мной гоняться, ищейка? — спросил я его напрямик.
Сначала он вроде бы как оскорбился, но быстро сообразил, что нет смысла разыгрывать из себя девственницу, раз уж я его раскусил. Он тоже ответил мне прямо и без околичностей:
— Пока ты не уберешься обратно в Австралию!
— А разве тебе и твоему начальству не известно, — говорю я, — что за важные услуги, оказанные правительству, я получил полное прощение? Что я теперь свободный человек и могу жить там, где мне вздумается?
Высказал я это все, а он стоит и зубы скалит, морда полицейская!
— Можешь не волноваться, Мэлони, — мы о тебе все знаем. Хочешь жить спокойно, лучше добровольно возвращайся туда, откуда приехал. Останешься здесь, приготовься к тому, что за каждым твоим шагом будут следить. Разок споткнешься — пожизненная каторга тебе обеспечена. Свободная торговля — вещь хорошая, но когда рынок затоварен подобными тебе типами, нет никакого резона прибегать к импорту.
Обдумал я его речь и решил, что смысл в ней кое-какой проглядывает, хотя можно было мне это и повежливей объяснить. Честно признаться, я уже несколько дней ходил сам не свой — должно быть, по дому соскучился. В этой Европе все по-другому, не как у нас. Идешь по улице — на тебя пялятся. Заходишь в бар — сразу разговор прекращается, все от тебя бочком-бочком подальше отодвигаются, ровно как от зверя какого. А уж пьют они… Клянусь вам, док, за пинту нашего старого, доброго австралийского «керосинчика» я бы с удовольствием отдал ведро ихних вонючих ликеров из гнилых фруктов! А все эти проклятые правила приличия! Что толку иметь деньги в кармане, если не можешь ни одеться, как тебе хочется, ни погулять, как тебе нравится? А если поддашь немного и захочешь покуролесить, так на тебя смотрят так, словно ты с Луны свалился. То ли дело в Австралии! Когда я жил в Нельсоне, на приисках, там каждый день из салуна пристреленных выносили. Шлепнут из-за какой-нибудь ерунды, вроде разбитого окна, — и никого это не удивляет. Скучно они в Европе живут, тоскливо. Осточертело мне там аж до самых печенок.
— Хотите, значит, чтобы я убрался домой? — говорю я ему.
— Пока не отвалишь, — отвечает он, — мне приказано дышать тебе в затылок.
— Ладно, — говорю я, — согласен. Только у меня условие: ты держишь рот на замке, чтобы никто не знал на борту, кто я такой. Мне нужна фора, когда я вернусь домой.
На это он согласился, и на следующий день мы вдвоем отправились в Саутгемптон, где он посадил меня на пароход. На этот раз я выбрал порт назначения на другой стороне материка, где меня никто не знал, — Аделаиду. Там я и обосновался по прибытии — под самым носом у полиции. Жил я тихо и мирно, как и мечтал, и жил бы до сих пор, кабы не досадные мелочи, вроде той драки, за которую я сюда угодил, или Татуированного Тома из Хоуксбери. Сам не знаю, доктор, что заставило меня все это вам рассказать — наверное, одиночество меняет человека до такой степени, что он готов чесать языком при любой возможности. А напоследок хочу дать вам один полезный совет: никогда не стремитесь помочь властям, потому что власти отплатят вам так, что мало не покажется. Пускай сами расхлебывают свою кашу, и если у них возникнут трудности на предмет того, как вздернуть шайку разбойников, лучше в это дело не соваться. Пусть сами думают, как им выбираться из дерьма. Кто знает — может, когда я сдохну, они вспомнят, как обращались со мной при жизни, и им станет стыдно… Вы меня извините, доктор, за то, что я был груб с вами и выражался не как джентльмен, когда вы сюда пришли. Характер у меня такой — ничего не поделаешь. Но, согласитесь, все-таки у меня есть причины для обиды, особенно если вспомнить, через что мне пришлось пройти. Так, вы уже собираетесь меня покинуть? Ну что ж, надо так надо. Надеюсь, доктор, вы не сочтете за труд как-нибудь еще заглянуть ко мне в камеру, когда будете делать обход. Постойте, постойте, вы же забыли ваш табак, доктор! Что? У вас в кармане? Спасибо, доктор, вы добрый человек и все понимаете с полуслова. Очень приятно было с вами познакомиться.
Месяца через два после нашего знакомства Вульф Тон Мэлони был освобожден из тюрьмы, полностью отсидев свой срок. Долгое время я его не встречал и ничего о нем не слышал. История его стала понемногу тускнеть у меня в памяти, но судьбе было угодно вновь свести нас — в последний раз и при трагических обстоятельствах. Я навещал одного из своих пациентов, жившего далеко за городом. На обратном пути, пробираясь на уставшей лошади по узкой тропе среди валунов и обломков скал в сгущающихся сумерках, я неожиданно наткнулся на небольшой придорожный трактир. Я слез с лошади, взял ее под уздцы и пошел к двери, надеясь расспросить трактирщика о дороге к городу. За дверью я услышал какой-то шум и крики, как будто там ссорились или дрались. В хоре увещевающих голосов диссонансом звучали два гневных, громких голоса. Пока я прислушивался, голоса смолкли и в наступившей тишине почти одновременно раздались два револьверных выстрела. Дверь с треском распахнулась, едва не слетев с петель, и две мужские фигуры, сцепившись между собой, вывалились на залитый лунным светом двор. С минуту они держались на ногах, не размыкая объятий, а затем повалились наземь среди многочисленных камней и валунов, усеивающих придорожное пространство. Я отпустил лошадь и бросился к дерущимся. С помощью пяти-шести посетителей трактира, выбежавших следом, нам удалось растащить забияк.
С первого взгляда мне стало ясно, что один из них находится при смерти. Это был крепкий, коренастый мужчина с твердо очерченным, волевым лицом. Кровь хлестала из глубокой раны у него в горле — пуля, очевидно, задела крупную артерию. Я с грустью отвернулся от обреченного и направился к его противнику. У него оказалась огнестрельная рана в легком. При моем приближении раненый приподнялся на локте и с беспокойством впился глазами мне в лицо. К моему величайшему изумлению я узнал изможденную физиономию и светлые, песочного оттенка, волосы моего тюремного знакомца Мэлони.
— Ах, это вы, доктор, — прохрипел он, узнав меня. — Скажите скорей, как он? Он умрет?
Мэлони задавал вопросы о состоянии своего противника с таким волнением и живейшим интересом, что мне представилось, будто на пороге смерти он раскаялся и не хочет покидать этот мир с кровью еще одной жертвы на руках. Но врачебный долг требовал от меня сказать правду. В осторожных выражениях я признался, что соперник его почти безнадежен.
Мэлони испустил торжествующий вопль, заставивший его закашляться. На губах запузырилась кровь.
— Эй, парни! — задыхаясь прошептал он, обращаясь к обступившим его посетителям салуна. — У меня во внутреннем кармане лежат денежки. Плевать на расходы — ставлю всем выпивку за мой счет! Мне стыдиться нечего! Сам бы с вами выпил, да, видать, пора мне отваливать. Мою порцию налейте доку. Он хороший парень…
Голова его с глухим стуком упала наземь, глаза остекленели, и душа Вульфа Тона Мэлони, фальшивомонетчика, каторжника, разбойника и убийцы отлетела в Великую Неизвестность.
В завершение моего повествования считаю необходимым привести отчет о трагической ссоре, опубликованный на страницах «Западно-австралийского Часового» в номере за 4-е октября 1881 года.
РОКОВАЯ СТЫЧКА
В. Т. Мэлони, житель Нью-Монтроза и владелец игорного салуна «Желтый Мальчик», на днях погиб в результате трагического стечения обстоятельств. М-р Мэлони вел замкнутый образ жизни, что во многом объясняется его прошлым, представляющим несомненный интерес для наших читателей. Кое-кто из них помнит, наверное, громкое дело об убийствах в долине реки Лины, в котором погибший фигурировал в качестве главного подозреваемого. В течение семи месяцев он держал питейное заведение в тех краях. Его обвинили в том, что за это время он одурманил, ограбил и убил от двадцати до тридцати человек, имевших несчастье посетить этот салун. Ему удалось, однако, избежать ареста и бежать. В дальнейшем он присоединился к шайке беглых каторжников, чей нашумевший арест и последовавшая за ним казнь уже стали достоянием истории континента. Мэлони сумел избежать участи сообщников, согласившись выступить на суде в качестве королевского свидетеля. Позже он посетил Европу, но вскоре вернулся и поселился в Западной Австралии, где долгое время вел жизнь добропорядочного гражданина, принимая активное участие в городских делах. В пятницу вечером он случайно встретил своего давнего врага Томаса Гримторпа, известного также под кличкой «Татуированный Том». Противники обменялись выстрелами, и оба получили смертельные ранения, после которых прожили всего несколько минут. М-р Мэлони известен широкой публике как самый массовый и безжалостный убийца, который когда-либо существовал. Его обстоятельные, подробные и точные показания на суде вызвали восхищение профессиональных юристов. Подобным «послужным списком» не может похвастаться ни один из известнейших европейских преступников. Sic transit gloria mundi![1]
1882 г.