Эмма Страуб

Завтра в тот же час

Спасибо отцу за то, что показал мне, на что способна литература. И за то, что принял эту книгу так, как и задумывалось, – в качестве подарка.
Посвящается Патни Тисон Ридж
Только когда повествование завершалось, все судьбы прояснялись и коллизия вполне вырисовывалась, так что рассказ походил, по крайней мере в этом отношении, на любое другое законченное сочинение, она могла почувствовать себя защищенной и оказывалась готова, проделав дырочки в полях, сшить страницы веревочкой, нарисовать красками или просто карандашом обложку и показать завершенную работу матери или отцу, если тот был дома[1]. Иэн Макьюэн, «Искупление»
Где мы будем завтра в тот же час? The Kinks
До встречи в будущем! Леонард Стерн, «Братья времени»
Emma Straub

THIS TIME TOMORROW

Copyright © 2022 by Emma Straub



Перевод с английского Екатерины Казаровой





© Казарова Е., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Часть первая

Глава 1

В больницах времени не существует. Как в казино Лас-Вегаса: нигде нет часов, а ядреный флуоресцентный свет в любое время дня и ночи горит одинаково ярко. Элис как-то спросила, выключают ли они свет по ночам, но медсестра либо не услышала ее, либо подумала, что это шутка, и ничего не сказала, так что ответа Элис так и не узнала. Ее отец, Леонард Стерн, по-прежнему лежал на своей койке посреди палаты, присоединенный к такому количеству проводов, трубок, мешков и устройств, что Элис даже не могла их толком сосчитать. Он уже неделю почти не разговаривал, и поэтому тоже вряд ли смог бы назвать их количество, даже если бы снова открыл глаза. Чувствовал ли он какую-то разницу? Элис вспомнила, как подростком летом валялась на траве в Центральном парке и прикрытыми веками ощущала солнечное тепло. Тогда они с друзьями растягивались на мятых пледах и ждали, когда Джон Кеннеди-младший случайно зарядит в них фрисби[2]. Здешнее освещение было совсем не похоже на солнце. Слишком яркое и слишком холодное.

Элис удавалось навещать отца по субботам и воскресеньям, а еще вечером во вторник и четверг, когда рабочий день заканчивался пораньше и она успевала прыгнуть в подземку и добраться до больницы до того, как кончится время посещений. Из ее бруклинской квартиры дорога на метро от двери до двери занимала час: две трети от Боро-холла до Девяносто шестой и двадцать минут по другой ветке до Сто тридцать шестой, а от работы путь занимал всего полчаса по ветке С: пулей от Восемьдесят шестой до Централ-Парк-Вест.

Летом у Элис получалось навещать его почти каждый день, но с тех пор как начался учебный год лучшее, на что она могла рассчитывать, – пара раз в неделю. Казалось, прошло уже несколько десятилетий, с тех пор как ее отец был собой; с тех пор когда он был более или менее похож на себя такого, каким был всю ее жизнь: иронично-улыбчивым мужчиной с бородой, больше каштановой, чем седой. Но на самом деле прошел всего месяц. Тогда он лежал на другом этаже, в палате, напоминающей скорее аскетичный гостиничный номер, а не операционную; там на стене висел снимок Марса, который он выдрал из «Нью-Йорк таймс», и фотография его древней могучей кошки Урсулы. Элис задумалась, что с ними стало. Снял ли их кто-то и положил к его вещам – кошельку, телефону, одежде, в которой он приехал, стопке книг в мягких обложках, которые он взял с собой, – или же их просто выбросили в один из огромных мусорных контейнеров с откидной крышкой, которыми здесь уставлены все стерильные коридоры.

Когда кто-нибудь спрашивал, как у отца дела, – Эмили, с которой они сидели за одним столом в кабинете приемной комиссии; или Сэм, ее лучшая подруга со школьных времен, у который было трое детей, муж, дом в Монтклере и целый шкаф туфель на шпильке, чтобы носить в жуткой адвокатской конторе; или же ее парень Мэтт – Элис и рада была бы дать простой ответ. Чем дольше все это тянулось, тем больше этот вопрос превращался в пустую фразу вроде мимоходом брошенного приятелю на улице вопроса «Как ты?». У него не было ни опухолей, которые можно вырезать, ни бактерий, с которыми можно бороться. Просто все многочисленные районы и кварталы в теле Леонарда большим нестройным хором приходили в упадок: сердце, почки, печень.

Теперь Элис как никогда понимала, насколько человеческое тело схоже с машиной Голдберга: достаточно сдвинуть в сторону одну шестеренку или рычажок, и весь механизм остановится. Каждый раз, когда врачи заглядывали в реанимационную, единственное, что они говорили, – недостаточность. Снова и снова. Они все ждали, когда ее отец умрет. Он мог прожить еще несколько дней, недель или месяцев – точнее сказать никто не мог. Одним из худших моментов во всей этой ситуации было то, что врачи почти всегда гадали. Они все были умными людьми, их догадки подкреплялись результатами анализов, медицинскими исследованиями и годами практики, но тем не менее это были догадки.

Тогда Элис осознала: всю жизнь она думала о смерти как о мгновении – остановка сердца, последний вздох, но теперь она понимала, что смерть порой может быть куда больше похожа на роды с девятью подготовительными месяцами. Ее отец был глубоко беременный смертью, и им всем оставалось только ждать: врачам и медсестрам, ее матери в Калифорнии, его друзьям и соседям и, прежде всего, им двоим. Все это может кончиться только одним способом и только один раз. Неважно, сколько раз человек оказывался в тряском самолете или попадал в автомобильную аварию, сколько раз отскакивал от несущейся машины или падал и не ломал себе шею. К большинству людей смерть приходит именно так – постепенно. Единственным неизвестным оставался лишь день, когда именно это произойдет, за которым последуют другие дни, в которые он не отпихнет надгробный камень или не высунет руку из земли. Элис все это знала и иногда принимала как естественный ход вещей, а иногда ей становилось так грустно, что она просто не могла держать глаза открытыми. Ему всего семьдесят три. Ей через неделю будет сорок. Когда его не станет, она будет чувствовать себя неизмеримо старше.

Элис знала некоторых медсестер с пятого этажа и нескольких с седьмого – Эсмеральду, ее отца тоже звали Леонард; Иффи, которая сочла забавным замечание Леонарда о том, что больничный обед часто включает яблоки в трех видах: сок, повидло и собственно яблоко; санитара Джорджа, который ловчее всех его поднимал. Когда она замечала тех, кто ухаживал за отцом на более ранних стадиях, ей казалось, что она вспоминает кого-то из прошлой жизни. Неизменными сотрудниками были трое мужчин за стойкой регистрации, они всегда были приветливы и помнили имена таких, как Элис, приходивших снова и снова, потому что понимали, как много это значит. Ими заведовал Лондон, чернокожий мужчина средних лет с щербинкой в зубах и слоновьей памятью. Он помнил все: ее имя, имя ее отца, чем он занимался. Его работа обманчиво казалась простой – она состояла не только в том, чтобы улыбаться людям со связками воздушных шариков, пришедшим поприветствовать новорожденных детей. Нет, такие посетители, как Элис, все приходили, приходили и приходили, до тех пор пока у них не пропадала причина здесь появляться, а вместо нее оставался лишь длинный список номеров, по которым нужно позвонить, и вещей, которые нужно сделать или организовать.

Элис достала из сумки телефон, чтобы проверить время. Время для посещений почти закончилось.

– Пап, – позвала она.

Отец не пошевелился, но его веки дрогнули. Она встала и положила ладонь ему на руку. Она была тонкая и вся в синяках – ему разжижали кровь, чтобы не случился инсульт, а это значило, что каждый раз, когда врачи и медсестры втыкали в него очередную иголку, на месте укола расцветал небольшой синяк. Его глаза так и остались закрытыми. Время от времени одно веко приподнималось, и Элис наблюдала, как он обшаривает взглядом комнату, ни на чем не фокусируясь и не видя ее. По крайней мере, ей так казалось. Когда ей удавалось дозвониться матери, Серена твердила, что последним из чувств уходит слух, поэтому Элис постоянно с ним разговаривала, хоть и не знала, доходят ли ее слова. По крайней мере, сама она их слышала. Еще Серена говорила, что Леонарду нужно отпустить свое эго и что, пока он этого не сделает, он будет прикован к своему бренному телу, и что с этим могут помочь кристаллы. Элис не могла слушать все, что говорила ее мать.

– Я приду во вторник. Люблю тебя. – Она сжала его руку. Элис уже освоилась с подобными проявлениями нежности. Она никогда не говорила отцу, что любит его, пока он не угодил в больницу. Ну, может, раз, в старшей школе, когда давила на жалость во время скандала из-за того, что она пришла домой позже, чем должна была. Но тогда они бросались этими словами туда-сюда через закрытую дверь ее комнаты. Теперь же, приходя к нему, она говорила это каждый раз и следила за реакцией. Одно из устройств позади него пикнуло в ответ. Дежурная медсестра с дредами, заправленными под шапочку с изображением Снупи, кивнула Элис на выходе. «Ладно», – пробормотала Элис. В такие моменты ее не покидало чувство, что она как будто сбрасывает его звонок или переключает канал.

Глава 2

Выйдя из больницы, Элис всегда писала матери: «Папа норм. Без изменений, это же неплохо?» Серена присылала в ответ красное сердце и радугу, обозначив, что она прочитала слова и что ей нечего добавить. И никаких дополнительных вопросов. Казалось, так нечестно – снять с себя всю ответственность, просто потому что вы больше не состоите в браке, хотя развод, разумеется, именно это и предполагает. Они ведь разведены уже намного дольше, чем были женаты, – почти в три раза, подумала Элис, произведя в голове вычисления. Ей было шесть, когда на ее мать снизошло озарение и она сообщила им, что у нее случилась самоактуализация разума или даже что ей явилась сама Гея – она не знала точно, что именно, но зато знала наверняка, что она должна уйти в пустыню и присоединиться к исцеляющей общине под руководством некоего Деметриоса. Судья рассказал им, как редко отцы получают полную опеку над детьми, но в данном случае ему было нечего возразить. Серена проявляла заботу, когда объявлялась, но Элис никогда не мечтала, чтобы ее родители остались вместе. Если бы Леонард женился второй раз, сейчас кто-то еще держал бы его за руку и задавал медсестрам вопросы, но он не женился, поэтому с ним была только Элис. В подобной ситуации очень кстати пришлась бы полигамия или прорва братьев и сестер, но у Леонарда была только одна жена и только одна дочь, и это была Элис. Она спустилась в подземку и, когда приехал поезд, даже не попыталась достать книгу и прикинуться, что читает, а просто заснула, прислонившись лбом к грязному поцарапанному окну.

Глава 3

Элис и Мэтт не стали съезжаться, потому что наличие двух квартир всегда казалось им этакой хитрой уловкой, по-настоящему революционным подходом к постоянным отношениям, если, конечно, он был по карману. Она жила одна со времен учебы в колледже и совсем не стремилась к отношениям, в которых ей пришлось бы каждый божий день делить кухню, туалет и все остальное с другим взрослым человеком. Однажды в колонке «Современная любовь» она прочла историю о паре, у которой было две квартиры в одном здании, и это показалось ей настоящей сказкой. Элис заехала в свою студию в двадцать пять, когда только-только окончила школу искусств, дохромав до выпуска с такой черепашьей скоростью, на какую только была способна. Это была полуподвальная квартирка в старом кирпичном доме на Чивер-плейс, крошечной улочке в Коббл-Хилле, где круглосуточно слышен рев скоростной дороги Бруклин – Квинс, который по ночам убаюкивал Элис не хуже шума океана. А поскольку она жила там уже очень долго, за аренду платила меньше, чем ее двадцатипятилетние знакомые, живущие в Бушвике.

Мэтт, что само по себе невероятно, жил на Манхэттене, в Верхнем Вест-Сайде, где Элис выросла и теперь работала. Когда во время первого свидания он рассказал ей, где живет, она решила, что он шутит. Сама мысль, что ее ровесник – если точнее, Мэтт был на пять лет младше, – может позволить себе жить на Манхэттене, казалась неправдоподобной, хотя Элис давно усвоила, что место, где человек может позволить себе жить, зачастую вообще не соотносится с его зарплатой, особенно если речь идет о Манхэттене. Мэтт жил рядом с Коламбус-Серкл, в одном из новехоньких многоквартирных домов с консьержем, комнатой для посылок и специальной холодной камерой для доставки продуктов. Из его квартиры на восемнадцатом этаже открывался вид аж до самого Нью-Джерси. Когда Элис смотрела из своего окна, ей открывался вид на пожарный гидрант и ноги проходящих мимо людей.

У Элис был ключ от квартиры Мэтта, но она все равно всегда останавливалась у стойки консьержа, прежде чем пройти к лифту, как положено посетителям. Эта процедура не сильно отличалась от посещений больницы, где нужно было записываться в журнал. Сегодня, когда она вошла, один из консьержей, пожилой мужчина с бритой головой, который всегда ей подмигивал, просто махнул в сторону лифта, и Элис кивнула. Зеленый свет.

За глянцевым мраморным углом ждала лифт женщина с двумя маленькими детьми. Элис сразу ее узнала, но поспешила прикусить язык и слиться с интерьером. Дети – светловолосые мальчишки четырех и восьми лет, бегали кругами вокруг матери, стараясь огреть друг друга теннисными ракетками. Когда лифт в конце концов приехал, они рванули в кабину, а мать засеменила следом, сверкая тонкими голыми лодыжками, выглядывающими из лоферов. Развернувшись к дверям, она подняла взгляд и лишь тогда заметила Элис, приткнувшуюся в углу у панели с кнопками этажей.

– Ой, здравствуйте! – сказала мать. Миленькая блондинка, с честным, натуральным загаром, таким, какой постепенно наслаивается на теннисных кортах или полях для гольфа. Элис встречалась с этой женщиной – Кэтрин, кажется, – когда та приводила старшего сына в приемную комиссию школы «Бельведер».

– Здравствуйте, – ответила Элис. – Как вы? Привет, ребята. – Дети забыли о своих ракетках-мечах и теперь пинали друг друга под коленки. Игра такая.

Женщина – Кэтрин Миллер, вспомнила Элис, а мальчики Хенрик и Зейн – отбросила волосы на спину.

– Мы прекрасно. Знаете, так рады вернуться в школу. Мы все лето были в Коннектикуте, мальчики очень соскучились по друзьям.

– Школа говно, – выпалил старший, Хенрик. Кэтрин схватила его за плечи и прижала к ногам.

– Он это несерьезно, – сказала она.

– Нет, серьезно! Школа говно!

– Школа говно! – тут же спопугайничал Зейн в три раза громче, чем требовало пространство лифта. Кэтрин от стыда залилась краской. Лифт пиликнул, и она вытолкала мальчишек на этаж. Младшего в этом году будут устраивать в детский сад, а это значит, что Кэтрин снова придет в кабинет к Элис. На лице женщины отразилось несколько эмоций, и Элис старательно проигнорировала их все.

– Хорошего дня! – мелодично выкрикнула Кэтрин. Двери лифта закрылись, и Элис напоследок услышала, как та принялась весьма экспрессивно, хоть и шепотом, отчитывать мальчишек, удаляясь по коридору.

В Нью-Йорке много разных видов богачей. Элис превосходно разбиралась во всех, но не потому, что хотела; просто она как будто бы выросла билингвом, только одним из языков, которые она понимала, были деньги. Первое правило большого пальца гласило: чем сложнее определить источник чьих-то доходов, тем больше там этих самых доходов. Если оба родителя были художниками, писателями или просто не имели опознаваемой работы и могли позволить себе самостоятельно привозить и увозить детей из школы, это значило, что их деньги текли из какого-то очень внушительного источника, как ручейки с айсберга. Было много родителей-невидимок: они – и отцы и матери – постоянно работали, и если появлялись в школе или на игровой площадке, то вечно разговаривали по телефону, заткнув пальцем свободное ухо, чтобы приглушить звуки реальной жизни. Это были семьи с прислугой. Те, которые стеснялись своего богатства, говорили «помощница по дому», а те, которые нет, – «домработница». Даже если дети не всегда и не совсем все понимали, у них все же были глаза и уши и родители, любившие посплетничать друг с другом на совместных прогулках.

С деньгами ее собственной семьи все было просто. Когда она была маленькой, Леонард написал «Братьев времени», роман о двух братьях, путешествующих во времени, который разошелся миллионными тиражами, а потом превратился в сериал, который в промежутке между 1989 и 1995 годами дважды в неделю смотрели все: кто целенаправленно, а кто просто заленившись переключить канал. Так Элис с пятого класса попала в частную школу «Бельведер», одну из самых престижных в городе. На шкале школ Бельведер занимал место между заведениями, где учились светловолосые девочки в дорогой форме, и школами с безоценочной системой, где было принято называть учителей по именам. Для белых англосаксов в Бельведере было слишком много евреев, а для марксистов – слишком много милых домашних обычаев.

Если верить аналитике, большинство частных школ Нью-Йорка ничем не отличались друг от друга – стимулировали, обогащали и вообще были превосходны во всех смыслах, и, хотя так оно и было, Элис понимала разницу. Эта для вундеркиндов с расстройством пищевого поведения, та для болванов с наркозависимостью и богатыми родителями. Была школа для спортсменов и для маленьких манекенщиков «Брукс Бразерс»[3], школа для будущих исполнительных директоров, школа для разносторонне развитых середнячков, будущих юристов, и школа для творческих чудиков и для родителей, которые хотели бы, чтобы их дети стали творческими чудиками. Бельведер открылся в Верхнем Вест-Сайде в семидесятых и поначалу кишел социалистами и хиппи, а теперь, пятьдесят лет спустя, мамочки встречали своих чад на «Теслах», а все дети поголовно сидели на таблетках, борясь с синдромом дефицита внимания. Как писал Фрост, «все золотое зыбко», но это было ее место, и она его любила.

Элис научилась по-настоящему различать категории богачей, только когда повзрослела: блондинок с подтянутыми руками и хорошо укомплектованными домашними барами; телевизионных актеров с запасным домом в Лос-Анджелесе на случай, если ветер переменится; интеллектуалов, романистов и прочих с мутными трастовыми фондами и домами куда большими, чем они по-хорошему могли себе позволить; трутней-финансистов с безукоризненно чистыми кухнями и пустыми встроенными книжными полками. Были и те, чьи фамилии можно было найти в книгах по истории, – работа для таких была совершенно необязательным делом, но они могли занимать себя дизайном интерьеров или сбором пожертвований для благотворительности. Некоторые из этих богачей были очень хороши – хороши в приготовлении мартини, хороши в сплетнях, хороши в жалобах на свои проблемы. В самом деле, кто может быть ими недоволен? Каждый из них состоял в комитете при каком-нибудь культурном учреждении. И почти всегда представитель одной из этих категорий создавал семью с представителем другой, и тогда они оба могли кичиться тем, что выбрали пару не из своего круга. Все это было чистым фарсом, уловкой, чтобы не казаться такими уж лоснящимися от привилегий. К Элис это тоже относилось.

Она встречала их всех, когда они приходили в приемную комиссию Бельведера, где она, незамужняя, бездетная женщина со степенью бакалавра в изобразительном искусстве и дополнительной специализацией в кукольном театре, решала, попадут ли их детки в школу. В Нью-Йорке было много видов богачей, но все они хотели отправить детей в школу, которую сами выбрали, потому что жизнь их чад представлялась им железной дорогой, последовательным путем от одной станции к другой: Бельведер, Йель, Гарвардская школа права, брак, дети, дом на Лонг-Айленде и большая собака по кличке Гекльберри. Элис была всего одной из ступеней, но ступенью важной. Позже в тот же день ей придет письмо от Кэтрин, где та радостно напишет, как приятно было ее встретить. У Элис не было власти ни над реальным миром, ни над собственной жизнью, но в королевстве Бельведера она была повелителем ситхов или джедаем – в зависимости от того, получал ребенок место или нет.

Глава 4

У Мэтта в квартире всегда было чисто. Он жил там уже три года, но до сих пор ни разу не готовил себе больше одного блюда в день – он предпочитал делать все, что можно, через приложение. Будучи городской девчонкой, Элис тоже часто заказывала еду, но она при этом хотя бы брала в руки телефон и разговаривала с людьми. Как и большинство переселенцев из маленьких городов, Мэтт воспринимал Нью-Йорк как набор известных декораций, не сильно задумываясь, что появилось раньше: курица или яйцо.

Элис положила сумку на длинную белую столешницу и открыла холодильник. Внутри стояли три банки энергетика с разными вкусами, полупустая бутылка комбучи, которую она оставила там с месяц назад, салями, незавернутый кусок уже слегка заветрившегося по краям чеддера, полпачки масла, банка корнишонов, парочка контейнеров с едой навынос, бутылка шампанского и четыре бутылки «Короны». Элис закрыла дверцу и покачала головой.

– Эй, привет! Ты дома? – крикнула она в направлении спальни Мэтта. Ответа не последовало, и вместо того, чтобы написать ему сообщение, Элис решила постирать ту небольшую кучку вещей, которые она затолкала в сумку перед тем, как отправиться в больницу. Самым большим плюсом в квартире Мэтта было наличие посудомойки и стиральной машины. Посудомойка была ему без надобности, потому что Мэтт редко ел из настоящих тарелок, а вот стиральная машина стала любовью всей ее жизни. Обычно Элис таскала сумку с грязными вещами в прачечную за углом, недалеко от дома – ей даже не приходилось переходить улицу, – там ее вещи стирали, складывали и возвращали чистыми в большом фирменном мешке, но легкость, с которой она могла постирать любимые джинсы, три комплекта белья и футболку, которую она хотела на следующий день надеть на работу, была чем-то волшебным. Стоя у открытой стиралки, Элис подумала, что было бы неплохо постирать заодно те вещи, которые были на ней, стянула джинсы и футболку и закинула их туда же. Когда вещи с шумом завертелись внутри, Элис в носках проскользила по гладкому полу в спальню Мэтта, поискать, что можно было бы накинуть. Открылась входная дверь, и она услышала, как по столешнице стукнули ключи Мэтта.

– Привет! Я здесь! – крикнула она.

Мэтт показался в дверях спальни с огромными пятнами пота на шее и в подмышках и вытащил наушники.

– Я сегодня чуть не сдох, отвечаю. Была круговая со становой тягой и дополнительные берпи. Я вчера выпил четыре бутылки пива и был почти уверен, что блевану.

– Неплохо, – отозвалась Элис. Мэтт был достаточно спортивным, чтобы держать свой пивной живот в пределах разумного, но недостаточно, чтобы продержаться хоть одну тренировку без риска вывернуться наизнанку. Он говорил так каждый раз.

– Схожу в душ. – Он посмотрел на Элис. – Почему ты голая?

– Я не голая, – ответила она. – Я стираю вещи.

Мэтт открыл рот и тяжело выдохнул: «Мне все еще кажется, что меня сейчас вывернет».

Он обошел Элис и открыл дверь в ванную. Она присела на кровать и прислушалась к шуму воды.

Элис знала, что они не были такой уж хорошей парой в отличие от ее друзей и знакомых, которые постили в Инстаграме[4] рапсодические оды на каждый день рождения и годовщины. У них не было общих интересов, они не слушали одинаковую музыку, не предавались одинаковым мечтам и надеждам, но когда они познакомились в приложении (естественно) и сходили выпить по бокальчику, бокальчик перетек в ужин, ужин перетек в следующий бокальчик, а этот бокальчик перетек в секс, и теперь, год спустя, консьерж уже перестал спрашивать ее имя. Год – это прилично. Сэм, замужняя и потому знавшая, как все это устроено, полагала, что скоро Мэтт сделает предложение. Элис не была до конца уверена, что она в таком случае ему бы ответила. Она осмотрела свои ногти, которые явно просили свежего лака, – на кончиках остались только маленькие красные кружочки. Через неделю ей исполнится сорок. Они с Мэттом еще ничего не планировали, но ей думалось, что если что-то и должно произойти, то, скорее всего, именно тогда. От этой мысли ее желудок исполнил небольшой кульбит, словно пытался отвернуться в другую сторону.

По большей части брак представлялся Элис удачной сделкой – кто-то всегда есть рядом, а когда ты будешь умирать, он или она будет сидеть рядом и держать тебя за руку. Разумеется, это не относилось к бракам, которые заканчиваются разводом или оказываются несчастливыми, в которых держание за руки существует лишь в воспоминаниях. Не относилось это и к людям, которые погибают в авариях или умирают от сердечного приступа, сидя за столом. Скольким людям в самом деле выпадает умереть с ощущением, что их любит и поддерживает супруг? Десяти процентам? Смерть, конечно, была не единственным доводом в пользу брака, но одним из. Элис было жалко отца, жалко, что, кроме нее, у него никого не было, и она опасалась, что из-за их сходства ей самой тоже не светит ничего большего. Нет, у нее будет и того меньше. У Леонарда есть ребенок. Не просто ребенок – дочь. Будь она мальчиком, не натасканным обществом быть хорошим и ответственным помощником, все могло бы быть по-другому. Последние десять лет пролетели так быстро. До тридцати годы прошли как в тумане, а десять лет назад ее друзья начали жениться, выходить замуж и заводить детей – кто-то в тридцать три, кто-то в тридцать четыре или тридцать пять, и она вроде бы не сильно от них отставала, а потом раз – и ей уже сорок, и уже поздно. Разве нет? У нее были друзья, которые развелись, и те, что женились во второй раз. Последние всегда так быстро устраивались, что несложно было догадаться, что пошло не так в первый раз: если брак распадался и через два года у одного из супругов уже была новая семья и ребенок на подходе, тут все понятно. Элис не знала, хочет ли она детей, но знала, что в определенный момент в ближайшем будущем ее незнание необратимо превратится в факт, решение де-факто. И почему времени так мало?

Мэтт вышел из душа и увидел, как она сидит, скрючившись над своими ступнями, точно обеспокоенный голем. «Хочешь, закажем чего-нибудь поесть? Потрахаемся, пока курьер едет». Полотенце, которым он обернулся, упало, и Мэтт не стал его поднимать. Элис бодро поприветствовала его эрекция.

Она кивнула.

– Пиццу? Из того местечка.

Мэтт несколько раз ткнул в телефон, а затем бросил его Элис за спину, на свою огромную кровать.

– У нас от тридцати двух до сорока минут, – сказал он.

Пусть Мэтт и не был великим кулинаром или кем-то еще, но он был хорошим любовником, а это уже кое-что.

Глава 5

Бельведер, как и многие другие частные школы Нью-Йорка, не удержался в пределах одного здания и с годами, как вирус, захватил в районе небольшую территорию. Младшие классы и администрация остались на первоначальном месте – на южной стороне Восемьдесят пятой улицы между авеню Централ-Парк-Вест и Коламбус, в компактном, современном, оскорбляющем архитектурное искусство шестиэтажном здании с превосходной системой кондиционирования, большими окнами, встроенными в стены экранами для проекторов и устланной коврами библиотекой с яркими удобными креслами. Большие детки – с седьмого по двенадцатый класс – теперь учились за углом, в новом корпусе на Восемьдесят шестой. Элис была рада, что ей не приходилось каждый день иметь дело с подростками. Старшеклассники и так всю осень шастали в соседний кабинет, где располагалась дирекция по подготовке к поступлению, и наблюдать их долговязые туловища и гладкие щеки с трехметрового расстояния Элис было более чем достаточно. Приемная комиссия располагалась на втором этаже, и, если высунуть голову из окна, можно было увидеть склон холма в Центральном парке.

В приемной комиссии была просторная приемная с низкими детскими столиками, на которых лежали дорогие, но пользующиеся популярностью деревянные головоломки, ждущие, когда обеспокоенные родители поиграют с ними, пока с их детьми будет беседовать Элис, ее коллега Эмили или их начальница Мелинда, поразительная женщина с широкими бедрами и постоянно сменяющимся набором крупных подвесок на бусах, которые дети всегда пытались потрогать. «Залог успеха в нашем деле!» – восклицала она всякий раз, когда какая-нибудь мамочка, трясущаяся, как гончая в своем спортивном наряде, делала ей комплимент. То же самое говорили Элис и Эмили, сматываясь на перекур в течение дня. Эмили выглядывала из-за разделявшей их столы перегородки и говорила: «Что в нашем деле залог успеха?», после чего они выскальзывали из школы через черный ход и курили на небольшом пятачке асфальта, где обитали мусорные баки.

– Видела сегодня «велопапашу»? Ух, блин, я от него просто тащусь, – сказала Эмили. Ей было двадцать восемь – расцвет брачного сезона, когда все вокруг начинают выходить замуж. Почти как сезон бар-мицв в детстве, только теперь наряды и подарки приходилось оплачивать самостоятельно. За лето Эмили побывала на восьми свадьбах, Элис знала об этом, потому что Эмили любила по пьяни писать эсэмэски, особенно когда впадала в уныние. – По-любому он Лев. Как думаешь? – продолжала она. – У него такая мощная львиная энергетика. Видела, как он затаскивает свой велик на тротуар прямо с обоими детьми? Эта штука же, наверное, весит килограммов девяносто, а он просто… Р‑р‑р‑р. – Она театрально изобразила, как выпускает когти.

– Не-а, – затянувшись, ответила Элис. Перекур спонсировала Эмили своей пачкой «Парламента». Сигареты на вкус напоминали мокрую газету, если бы кто-нибудь умудрился такую поджечь. За последние десять лет Элис несколько раз почти удавалось бросить, но каким-то образом, несмотря на жвачки, книги и неодобрительные взгляды друзей и случайных прохожих, так и не удалось продержаться. «Господи, спасибо тебе за Эмили», – думала Элис. Почти никто из молодых сотрудников больше не курил, даже вейпы! Они предпочитали травку, но не умели даже скрутить косяк. Они выбирали съедобные формы. Малыши. Элис понимала, что это более разумно, лучше для легких и для экологии, пожалуй, тоже, но все равно чувствовала себя одиноко.

– Он был в полосатой футболке, как Пикассо, только секси и не такой жуткий. Я его обожаю. – Эмили шаркнула по асфальту подошвой ботинка.

– Детей забирает жена, – сказала Элис. – А что с Рэем? Видела, как он приходил, что у вас происходит?

Рэй Янг работал помощником воспитателя в дошкольной группе, играл на укулеле и где-то раз в месяц спал с Эмили. Она каждый раз божилась, что это был последний раз, что он просто выгуливал своего пса около ее крыльца; по мнению Элис, это попахивало мелодрамой в стиле «Мелроуз Плейс», но Эмили не смотрела «Мелроуз Плейс», поэтому Элис оставила свои соображения при себе. Рэй был абсолютно свободным двадцатипятилетним парнем, что в глазах Эмили делало его скучным.

– Ну блин, – протянула Эмили, закатывая глаза. – Он трахается так, как будто за ним мама наблюдает.

Элис закашлялась.

– Какая ты гадкая.

Эмили ей подмигнула.

– Пошли обратно, пока нас после уроков не оставили. – Она бросила окурок на асфальт и притоптала. – Кстати, как папа?

– Не очень, – ответила Элис и щелчком отправила еще тлеющую сигарету на землю.

Глава 6

Мелинда выдала им стопку картонных папок, на каждой из которых фломастером было написано имя ребенка. Двести заявок на тридцать пять мест, и это только детский сад. Элис, Эмили и Мелинде предстояло провести собеседование со всеми претендентами из стопки, а затем занести в общую таблицу свои заметки: у кого в этой школе учились братья, сестры или родители, у кого знаменитые родители, кто претендует на стипендию, кто цветной, а кто из смешанной семьи – все что угодно примечательное. Время от времени Элис задумывалась, сколько всего эти малыши уже успели достигнуть, и ей становилось не по себе. Она чувствовала себя судьей конкурса красоты. Этот играет на фортепиано! Этот читает на двух языках! Этот победил в регате! Но дети по большей части, конечно, были прелестные: чудны́е, милые, забавные, неуклюжие – как и все дети. Дети были самым лучшим в этой работе. Иногда ей приходила мысль, что она бы с удовольствием стала детским психологом, хотя для этого, наверное, было уже поздновато. Ей нравилось встречаться с детьми и разговаривать с ними один на один: слушать, как они высказывают свои безумные измышления высокими голосами, наблюдать, как испаряется их робость.

Она не планировала навсегда остаться в своей альма-матер.

Она планировала стать художницей. Или заниматься любым другим творчеством, за которое платят. Или стать учительницей рисования, которую обожают ученики, у которой все стены увешаны прелестными рисунками детишек и которая в свободное время занимается собственными работами. Сейчас у нее уже было мало шансов стать успешной художницей, но в ее окружении были люди, которые помнили ее как творческую девчонку и все еще так ее и воспринимали, хотя она уже больше года не брала в руки кисть. Все ее школьные друзья, которые-таки стали художниками, уехали из дорогого Нью-Йорка. Они уехали пять, десять, пятнадцать лет назад. Элис сбилась со счета. Те, кто больше всех ей нравился, даже забросили социальные сети, не считая периодически появляющихся размытых пейзажей и фотографий забавной еды в магазинах. Элис их не хватало.

– Земля вызывает Элис, прием, – добродушно позвала Мелинда. Они сидели в своих крутящихся креслах кривоватым кружком.

– Извините, я просто задумалась. Я с вами, – сказала Элис. Эмили ей подмигнула.

– Хорошо бы нам разобраться с этой стопкой за следующие две недели, если сможете связаться с семьями из ваших списков и назначить время. Кажется, Эмили уже сделала таблицу. Замечательно. – Мелинда кивнула им.

Стопка папок была тяжелой, к каждой обложке была прицеплена фотография ребенка, а внутри лежали документы. Элис и представить не могла, что все было так же, когда родители отправляли в школу ее, – они бы в жизни не заполнили больше одной страницы анкеты. Элис пробежалась по папкам у себя на коленях, выискивая знакомые имена. Всегда попадалась парочка. Ее одноклассники, оставшиеся в Нью-Йорке, плодились поразительными темпами: у некоторых уже было трое детей, и школа перерабатывала их всех весьма эффективно. Элис казалось странным, что так много людей оставались жить в пределах того же района, где выросли, но затем она вспоминала о том, сколько жителей городов и городишек по всей стране поступали точно так же. Это казалось странным лишь для Нью-Йорка, места, популяция которого обновлялась каждые несколько лет силами приезжих и переселенцев. По большей части ей было приятно встречать знакомых – в основном женщин, которых она не то чтобы хорошо знала, но которые неизменно бывали приветливы и вполне твердо стояли на ногах. Намного тверже, чем она сама. Куда реже она натыкалась на имена людей, которых знала хорошо.

Вроде малыша Рафаэля Джоффи. Сколько Джоффи может быть в городе? С фотографии на нее смотрел мальчик с оливковой кожей, темно-русыми волосами, густыми бровями и одним недостающим зубом. Он был так похож на отца, что Элис уже заранее знала, что она найдет в папке. А вот и он, на второй строчке – Томас Джоффи. Адрес в заявке – Централ-Парк-Вест, Сан-Ремо[5], место, где рос Томми. Он был почти на два года и на один класс старше ее. Элис не помнила, в какой квартире он жил, что утешало, но зато помнила его домашний номер телефона. Если информация в заявке была актуальной, он жил всего в паре кварталов от школы, в том же районе, где они оба выросли. Странно, что Элис ни разу не столкнулась с Томми на улице, но иногда так бывает. Есть люди, которые двигаются по той же траектории, что и ты, они могут жить за углом или на другом конце района, но вы по необъяснимым причинам двигаетесь по одному маршруту и постоянно сталкиваетесь то тут, то там. А есть люди, которые живут по соседству, но из-за разных графиков вы можете вообще никогда не встретиться. Разные жизненные пути, разные ветки метро, разные расписания. Элис задумалась, чем Томми зарабатывает на жизнь, конечно, если кто-нибудь еще называл его «Томми». Заехал ли он недавно или так и прожил на одной улице всю жизнь? Жил ли он вместе со своей семьей в той же квартире, в которой рос, или же поселился на другом этаже, а маленький Рафаэль катался на лифте, чтобы повидать бабушку с дедушкой? Она попыталась представить, как сейчас выглядит лицо Томми, начал ли он седеть, осталась ли его фигура такой же красивой, какой была когда-то: стройной и гибкой в колыхающейся одежде, словно его постоянно обдувал легкий ветерок. Она даже имени его не слышала с последней встречи выпускников позапрошлой весной, на которую он не пришел, но тогда она подметила, как несколько человек спрашивали о нем. Его отсутствие заметили, – а это кое о чем говорит.

Элис закрыла папку и оставила ее лежать сверху. Она гадала, как они называли мальчика – полным именем, или он был Рафом, а может, Раффи? Ему она напишет первым, обратится к обоим родителям. Она начнет письмо, как делает всегда, когда ей попадаются бывшие выпускники Бельведера: «Привет! Это Элис Стерн, выпуск 1998‑го!» В конце, после шаблонного сообщения о времени собеседования и экскурсии со ссылкой на регистрацию, Элис напечатала, а затем удалила приписку. «Добрый день», – написала она. Нет. «Привет, с нетерпением жду встречи с вами и Рафаэлем». Всегда лучше концентрироваться на детях. Когда она только начинала работать в приемной комиссии, Мелинда объяснила ей: иногда среди родителей попадаются кинозвезды или музыканты, выступающие на Мэдисон-сквер-гарден. Это не имеет никакого значения. Они не хотят, чтобы ты трепетала перед ними или заискивала. Они, как и все родители, хотят, чтобы ты посмотрела на их детей и восхитилась. Они хотят, чтобы ты разглядела их цветочек. Знаменитости никогда не приводят ее в замешательство, не более чем если бы она просто встретила их на улице, но есть люди, которых она знала подростками, от чьих имен у нее все еще начинало крутить живот. Элис не представляла, что бы она сказала Томми, если бы столкнулась с ним на улице или в дальнем зале темного переполненного бара, – могла не сказать вообще ничего, но она точно знала, что сказать ему у себя в кабинете. Она просто откроет дверь и улыбнется – сама лучезарность и уверенность. И он улыбнется тоже.

Глава 7

В палате Леонарда всегда было холодно, как и во всех больничных палатах, чтобы не допустить любого инфицирования. Бациллы любят тепло, чтобы можно было колонизировать одного донора за другим. В таких условиях только врачи и медсестры с достаточно сильным иммунитетом способны оттеснить их обратно в пыльные углы. Элис сидела в гостевом кресле из кожзаменителя – мягком, удобном для долгого сидения, да и чистить легко, – спрятав руки в рукава свитера. Недавно она пыталась вспомнить свои разговоры с отцом. Одна ее подруга, у которой несколько лет назад умерла мать, посоветовала ей записывать свои беседы с отцом, сказала, что позже она захочет их вспомнить, неважно, о чем они были. Элис было неловко спрашивать, но месяц назад она все-таки записала один их разговор в больнице, положив телефон экраном вниз на столик между креслом и кроватью отца.

ЛЕОНАРД:…а вот и наша миледи, госпожа сего царства.

(Медсестра говорит неразборчиво.)

ЛЕОНАРД: Дениз, Дениз…

ДЕНИЗ: Леонард, у меня тут две таблетки, это ваши вечерние. А это вам подарочек.

(Шуршащий звук.)

ЭЛИС: Спасибо, Дениз.

ДЕНИЗ: Он мой любимчик, только не говорите остальным пациентам. Ваш папа, он лучший.

ЛЕОНАРД: Я обожаю Дениз.

ЭЛИС: А Дениз обожает тебя.

ЛЕОНАРД: Мы говорили про Филиппины. Про Имельду Маркос. Так много медсестер из Филиппин.

ЭЛИС: Это расизм?

ЛЕОНАРД: Тебе во всем мерещится расизм. Очень много медсестер-филиппинок, вот и все.

(Пикает аппарат.)

ЭЛИС: Ты работаешь над чем-нибудь?

ЛЕОНАРД: Да брось.



Почему она спросила? Она столько раз разговаривала с отцом, и вот что она хотела узнать? То же, о чем за двадцать лет его мог бы спросить любой писака-журналист? Это было проще, чем спрашивать его о чем-то личном или рассказывать что-то о себе. И да, она хотела знать.

* * *

Когда Элис закрывала глаза и представляла отца – представляла таким, каким он навечно останется в ее памяти, – он сидел за их круглым кухонным столом на Помандер-уок. В Нью-Йорке было много похожих местечек: Пэтчин Плэйс, Миллиган Плэйс в Вест-Виллидж и несколько в Бруклине, недалеко от места, где теперь жила Элис, но Помандер-уок был особенным. Большинство таких маленьких переулков когда-то были каретными стоянками или возводились неподалеку от грандиозных стройплощадок для временного размещения работников, а теперь эти дорогие кукольные домики облюбовали богачи, которых эксклюзивность и старомодное очарование интересовали куда больше, чем место для хранения. Помандер прямой линией прорезал квартал от Девяносто четвертой до Девяносто пятой между Бродвеем и Вест-Энд-авеню. Его возвел застройщик отелей в 1921 году, и что больше всего нравилось Леонарду, так это то, что эта улочка была спроектирована по мотивам пьесы, созданной по мотивам романа о небольшом английском городке. Факсимиле другого факсимиле, реальное исполнение вымышленного места с двумя рядами крошечных домиков, словно сошедших со страниц «Гензель и Гретель» и запертых за оградой.

Дома были маленькие, двухэтажные, часто еще и разделенные на две семьи. Перед каждой дверью был крошечный ухоженный палисадник, а со стороны Девяносто пятой улицы стояла сторожка не больше телефонной будки, где хранились предметы общего пользования: снеговые лопаты, паутина и редкие тараканы, исполняющие кроль на спине. Когда Элис была маленькой, Реджи, завхоз, рассказывал ей, что когда-то на Помандер-уок жил Хамфри Богарт, и его телохранитель использовал сторожку в качестве своего поста, но Элис не знала, правда это или нет. Но что она точно знала, так это что Помандер-уок был особенным местом, и даже если их фасадные окна располагались в трех метрах от окон соседей, а из задней части дома было видно жителей большой многоэтажки напротив, он все равно был их личной отдельной вселенной.

Картина была всегда одна и та же: Леонард за кухонным столом, у него за спиной горит торшер, на столе перед ним одна или несколько книг, стакан с водой и еще один с чем-то другим, вспотевший ото льда внутри, планшет, ручка. В течение дня Леонард смотрел сериалы, гулял по Центральному парку, по Риверсайд-парку, совершал походы до почты и супермаркета, заходил в закусочную на углу Бродвея и Девяностой, болтал с друзьями по телефону. Но по ночам он сидел за кухонным столом и работал. Элис пыталась пристроить в эту сцену себя, увидеть, как она входит, бросает на пол сумку и усаживается напротив. Что она говорила ему, приходя со школы? Они говорили о домашних заданиях? О фильмах, о телепрограммах? Обсуждали известные им ответы на вопросы телевикторины? Элис знала, что говорили, но ее воспоминания были лишь кадрами без звука.

* * *

Вошла медсестра – Дениз, голос которой она записала. Элис отодвинулась на стуле и выпрямила спину. Дениз махнула рукой. «Не беспокойтесь», – сказала она. Элис кивнула и принялась наблюдать, как Дениз проверяет многочисленные аппараты и меняет пластиковые мешки с мутными жидкостями на стойках у кровати Леонарда.

– Вы хорошая дочка, – сказала Дениз, собравшись уходить, и похлопала Элис по коленке. – Я уже говорила вашему отцу, я просто обожала «Братьев времени». Когда я училась на курсах медсестер, мы с моей соседкой по общежитию наряжались Скоттом и Джеффом на Хэллоуин. Я рассказывала вашему отцу. Я была Джеффом, когда у него были усы. Классный был костюм, все угадывали, кем я была. До встречи в будущем! – Это была их коронная фраза, четыре слова, за которые Леонарду всегда было стыдно и которые ему часто кричали вслед на улице и писали на чеках в ресторанах.

– Уверена, вы выглядели шикарно, – ответила Элис. Костюмы у героев «Братьев времени» были что надо: не такие тесные, как спандекс персонажей из «Стартрека», не такие безликие, как гриффиндорские мантии, – но достаточно простые, чтобы весь образ можно было собрать из того, что есть в шкафу. Джефф носил узкие джинсы, желтый дождевик и добавившиеся в последних сезонах светлые усы. А младший, Скотт, с его длинными светлыми волосами, клетчатой рубашкой и тяжелыми рабочими ботинками вообще давно стал иконой стиля среди лесбиянок. Ее отец не знал, что случится, когда его роман опубликуют. Даже представить не мог, что ждет впереди. Книга до сих пор продавалась и будет продаваться. Она уже не входила в список бестселлеров, но не было ни магазина, который не держал бы на полке хотя бы один экземпляр, ни подростка, у которого не лежало бы в комнате издание в мягкой обложке, ни взрослого, которому хотя бы однажды не приходилось, как Дениз, рыскать в поисках дождевика и накладных усов. Леонард не имел к экранизации никакого отношения, но ему платили за каждый показ эпизодов, и его фамилия попадала в список ответов на кроссворд «Нью-Йорк таймс» больше раз, чем он мог сосчитать. Он так больше ничего и не опубликовал, но писал постоянно.

В детстве Элис часто представляла, что братья из романа были ее настоящими братьями, – это было одно из многих одиночных развлечений, которым она предавалась в своей крохотной спальне. Когда сериал впервые вышел в эфир, актеры, сыгравшие Скотта и Джеффа, были молодыми и смазливыми, только-только со школьной скамьи. В то время она еще не прочла сам роман, но суть ухватила – два брата путешествуют во времени и пространстве и разгадывают тайны. А что еще ей нужно было знать? Теперь же актер, который играл Джеффа, снимался в рекламе витаминов для пенсионеров и подмигивал в камеру со словами, что теперь у него даже усы блестят, а актер, сыгравший Скотта, перебрался на ферму в Нашвилле, Теннесси, о чем Элис было известно благодаря рождественским открыткам, которые тот каждый год посылал отцу. Придется ли ей рассказать ему об отце? Придется ли ей придумывать, как рассказать об этом и другому актеру, тому, что играл Джеффа? Он всегда был придурком, даже в ее детстве. Элис не видела его много лет. Он наверняка пришлет что-нибудь вычурное и бесполезное, необъятный букет, который кто-нибудь выберет за него, с открыткой, которую кто-нибудь другой подпишет. Ей хотелось рассказать отцу, что она вспоминала их, этих двух болванов: добряка и клоуна.

Каждый раз, уходя из больницы, Элис боялась, что это был последний раз, когда она видела отца. Она слышала, как люди рассказывали, что их любимые дожидались, когда они уйдут. Элис всегда сидела до последнего, пока не заканчивались часы для посещений, и, уходя, говорила отцу, что любит его.

Глава 8

Мэтт заранее выбрал ресторан, что стало приятным сюрпризом. Он написал, что у них забронирован столик, и прислал ей адрес. Они еще не бывали в этом месте, по крайней мере, Элис не бывала. Она накрасила губы.

«Мэтт забронировал столик, – написала она Сэм. – Какое-то роскошное место в Мидтауне, там работает шеф из “Лучшего шеф-повара”». Сэм ответила в ту же секунду: «Секси-диабетик или та красотка-японка? Мне они оба нравились». Элис пожала плечами, как будто Сэм могла ее увидеть, а потом набрала ее по видеосвязи, чтобы она уж точно смогла.

– Привет, – сказала Элис.

– Привет, крошка, – ответила Сэм. Похоже, она была за рулем.

– Саманта Ротман-Вуд, ты что, за рулем? Зачем ты взяла трубку? Не умри, пожалуйста.

– Спокойно, я на парковке, жду Иви с балета. – Сэм прикрыла глаза. – Иногда я сплю сидя. – Иви, старшей из троих, было семь. Из чьего-то невидимого рта донеся писк. – Блин, мелкий проснулся.

Элис смотрела, как Сэм ловко перелезла на заднее сиденье, вытащила Лероя из детского кресла, спустила лифчик для кормления и пристроила ребенка к груди. «Так, – сказала Сэм. – Ну что там?»

– Я иду на ужин с Мэттом в этот роскошный ресторан и не знаю – это ранний сюрприз на день рождения или… – Элис принялась грызть ноготь. – Я не знаю.

Маленький Лерой засучил ножками и шлепнул Сэм по груди своей маленькой ладошкой.

– Ясно, – ответила она. – Мне кажется, что это оно. Я думаю, что он собирается сделать тебе предложение и собирается сделать его скромно-публично. Без мексиканского ансамбля и флешмоба, но типа, знаешь, с кольцом, спрятанным в десерте. Такое предложение, когда официант узнает обо всем раньше, чем ты.

Элис втянула воздух сквозь стиснутые зубы.

– Э‑эм. Ну да. Может быть.

Сэм подняла на нее взгляд.

– Ты там дышишь?

Элис потрясла головой.

– Я позвоню тебе после, ладно? Люблю тебя.

Сэм послала ей воздушный поцелуй и помахала за Лероя его крошечной ручкой. Они оба казались такими маленькими на заднем сиденье ее кроссовера, неповоротливой громадины с автомобильной люлькой, установленной против движения, детским креслом, закрепленным по ходу, и втоптанными в коврики хрустящими колечками. Элис нажала на кнопку и отправила их восвояси.

Некоторое количество лет – в двадцать и в начале тридцати – Элис завидовала своим друзьям. Не только Сэм, но ей в частности. Когда Сэм в белом струящемся шелковом платье выходила замуж за Джоша и танцевала под Уитни Хьюстон со всеми черными женщинами своей семьи и еврейками из семьи Джоша, Элис подумала: вот так выглядит счастье, и у меня его никогда не будет. Она расплакалась, когда Сэм забеременела в первый раз, а потом и во второй. Элис этим не гордилась, даже обсуждала это со своим психотерапевтом. Но потом, годы спустя, она оглянулась по сторонам и поняла, что ее университетские друзья, которые завели детей, больше не могли нигде задерживаться допоздна, или проспать до обеда, или могли встретиться с ней строго в промежутке между 10:30 и 11:30, в зависимости от того, согласится ли кто-нибудь поспать. А она по-прежнему могла делать все, что вздумается. Она посмотрела на это с другой стороны. Она была вольна путешествовать, приводить домой незнакомцев, вольна делать что угодно.

Этому способствовал и тот факт, что ее отец всегда относился к браку как к кошмарной болезни, которую он чудом перенес. Ему шло быть разведенным отцом-одиночкой – он любил Элис и ее друзей, ему нравилось ходить на площадку, нравилось есть перед телевизором; нравилось в той же мере, в какой он ненавидел все то, что ему приходилось делать в браке. Ему не нравилось покупать рождественские подарки для родственников, с которыми при прочих обстоятельствах он даже не общался. Леонард терпеть не мог званые ужины и необходимость поддерживать светские беседы с другими родителями, которые нагоняли на него скуку. Он был чудаковатым в том смысле, какого не понимали родители из частных школ, то есть не был в точности таким же, как они. На разных этапах их жизни то и дело возникали женщины, которые, по мнению Элис, могли быть подружками отца, но они никогда не оставались на ночь и даже не позволяли себе при ней поцеловать Леонарда в щеку. Сложнее всего ей было представить отца вместе с матерью в одной комнате, дотрагивающихся друг до друга. Даже не в интимном смысле, а вообще в любом. Чтобы один дотронулся до руки другого или плеча. Или чтобы они просто сидели рядом, соприкасаясь руками. Они были женаты почти десять лет: четыре года до рождения Элис и еще шесть после. Когда Элис пошла в первый класс, Серена уехала в Калифорнию, и между ними оказалась целая страна.

Ей, конечно, встречались счастливые супружеские пары – родители друзей, в чьи жизни она проникала во время ночевок и праздничных выходных, но для нее это было все равно что смотреть документальные фильмы о дикой природе. Мы видим гетеросексуальную американскую пару в 1989 году. Посмотрите, как они готовят для ужина томатный соус и периодически игриво дотрагиваются до задних конечностей друг друга. Это была не реальная жизнь. Поначалу ей хотелось, чтобы ее отец был как другие отцы – скучным дядькой с набором клюшек для гольфа в багажнике машины. Да хотя бы просто дядькой с машиной. И чтобы на пассажирском сиденье сидел кто-нибудь добрый. Если бы вместо того, чтобы стать писателем, он стал стоматологом, или бухгалтером, или ветеринаром, или сантехником, как его отец, его жизнь, возможно, сложилась бы по-другому. Если бы ее родители не разошлись, они были бы несчастны. Разумеется, они обсуждали это тогда – какое несчастье хуже, какая печаль тяжелее. Было ли дело в том гипотетическом неизвестном счастье, которое могло ждать их впереди? И так ли думала Элис на самом деле? Едва ли они заходили в своих рассуждениях так далеко.

К ночи начало холодать, Элиз поежилась и пожалела, что не подумала накинуть что-нибудь сверху. Ресторан располагался в лобби отеля на Пятьдесят девятой улице, прямо напротив Центрального парка. Она прошла вдоль парка мимо лошадей, запряженных в двухколесные экипажи, и извозчиков, лениво зазывающих туристов, желающих прожечь свои деньги. Она едва не вляпалась сначала в кучку собачьих какашек, потом в кучу лошадиного навоза. Листья деревьев в Центральном парке мерцали в последнем вздохе дневного света. Все, кому не нравится Нью-Йорк, могут просто сходить на хер. Вы только посмотрите на это место. На эти лавочки, на эту брусчатку, на стоящие бок о бок такси и лошадиные упряжки. Что бы ни случилось, у нее всегда будет это. Элис выдохнула, сошла с тротуара и, дождавшись просвета между машинами, побежала на другую сторону улицы.

Глава 9

В ресторане было так темно, что Элис пришлось вести рукой по стене, когда она спускалась по ступенькам и шла к стойке хостес. Там стояли три высокие девушки в одинаковых черных платьях с одинаково каменными лицами – Элис даже на секунду подумала, что они просто не видят ее в темноте, но потом та, что стояла посередине, спросила: «Я могу вам помочь?» Откашлявшись, Элис назвала имя Мэтта, и другая девушка молча развернулась, держа руку ладонью вверх, точно мим, подносящий невидимый коктейль. Она свернула за угол в сторону зала, Элис пошла за ней.

Пол был черный, глянцевый, как мрамор, Элис шагала с опаской, боясь поскользнуться. Все стулья были накрыты чем-то похожим на скатерти, как мебель в исторических фильмах, с которой стайка слуг сдергивает покров прямо перед прибытием богатенькой семьи. Мэтт сидел за столиком у дальней стены, ослепительный в своем костюме.

– Привет, – сказала Элис и чмокнула его в щеку, перед тем как сесть. Было ощущение, словно она уселась на плохо сложенную простыню с резинкой.

Мэтт взял свой бокал и глотнул.

– Такое офигенное место, скажи.

Элис осмотрелась. Все официанты были одеты в шелковые пижамы – весьма неудачная идея, учитывая риски посадить пятно и стоимость химчистки. Ресторан был новый. Элис никогда не работала в общепите, но она была коренной уроженкой Нью-Йорка и поэтому знала, какой процент ресторанов рано или поздно прогорает. Прогноз был неутешительный. Но, по крайней мере, сейчас шикарные звездные шефы спокойно могли уйти на телевидение.

Подошла шелково‑пижамная официантка и выложила на стол меню – каждое на кожаном планшете длиной почти полметра. Насколько Элис поняла, описание блюд состояло лишь из списка ингредиентов, без обозначения конечной формы: микрозелень гороха, тыква «кабоча», рикотта собственного производства. Шалфей, яйца, коричневое масло. Вешенки, колбаски.

– Можно мне большой бокал вина, пожалуйста? Белого. Несладкого, – попросила Элис, пока женщина не ушла.

Мэтт дергал под столом ногой, слегка сотрясая стол, точно небольшое землетрясение. Он выглядел неотразимо и весь покрылся испариной, так что Элис сразу поняла, что произойдет дальше. Она почти что видела все в режиме быстрой перемотки: приносят еду, Мэтт взвинчивается все сильнее и сильнее, они едят изумительные микроскопические штучки, разложенные на тарелках, как художественные этюды, небольшая пауза перед десертом, а потом Мэтт кладет перед ней маленькую бархатную коробочку, прямо на пятнышко от соевого соуса.

– Я тут подумал, – начал Мэтт. – Может, ты переедешь ко мне?

Официантка принесла вино, Элис тут же сделала большой глоток и почувствовала, как холодная жидкость обволокла язык. «Зачем? – спросила она. – Тебе разве не нравится иметь свое пространство? Возможность побыть одному?» Элис не знакомила Мэтта с отцом. Сэм это казалось странным, а Элис казалось странным, что Сэм нравилось быть беременной. Было очевидно, что Леонард и Мэтт не особенно друг другу понравятся, и следовательно, игра не стоила свеч. Плюс от жизни в неполной семье все-таки был: она не стремилась поскорее выскочить замуж, как сделали многие ее знакомые, пытаясь поскорее стать взрослыми. Если подумать, до чего же нелепо, что мы принимаем столько важных жизненных решений, исходя из той модели, которая была у нас перед глазами.

– Не знаю, – ответил Мэтт. – Я просто подумал, что, если ты переедешь ко мне, мы могли бы, там, собаку завести? Мой приятель из колледжа недавно взял хаски. Такой жучара. На волка похож.

– То есть ты хочешь, чтобы мы съехались, просто чтобы завести собаку? – Элис троллила его. Мэтт пытался. Она это видела и не была до конца уверена, чего она хочет: отскочить от приближающейся лавины или дать ей себя расплющить. Кто знает, что она почувствует, когда он на самом деле произнесет эти слова? Может быть, это будет не так, как она себе представляет; может быть, ей будет приятно знать, что кто-то однажды хотел задать ей тот самый вопрос, потому что, может статься, больше никто и не соберется.

Мэтт промокнул лоб уголком салфетки. Он уже начинал выглядеть нездорово.

Вернулась официантка, спросила, решили ли они уже, что будут есть, а затем пустилась в десятиминутный пересказ меню. Элис и Мэтт слушали и кивали. Когда она закончила, Элис спросила, где находится уборная, и отправилась по очередному непроглядному коридору к безымянной двери, за которой пряталась большая общая раковина в окружении кабинок. Изнутри комната напоминала бункер, словно Элис оказалась глубоко под землей. Она побрызгала водой на лицо, и тут же из ниоткуда возникла женщина с полотенцем.

– Здесь было бы классно кого-нибудь убить, – сказала Элис. Женщина отпрянула. – Простите, тут очень мило, просто так темно. Простите, я не то имела в виду. Кажется, мой парень собирается сделать мне предложение.

Женщина нервно улыбнулась, по-видимому, прикидывая, какова вероятность того, что Элис и вправду могла оказаться убийцей.

– В любом случае спасибо, – сказала Элис и, вытащив из кошелька два доллара, сунула их в баночку для чаевых.

Она вернулась за столик, они сделали заказ, потом ели. Вкус каждого блюда явно говорил о том, что его готовили очень и очень долго. Элис осталась голодной. Когда со стола убрали тарелки, она откинулась на спинку стула, а Мэтт поднял на нее взгляд.

– Супер, – сказала она. – Все было так вкусно.

– Ага, – ответил Мэтт. Лед тронулся. Он отодвинулся на стуле, медленно наклонился, пока не коснулся руками пола, затем по очереди опустил колени. Элис с ужасом наблюдала, как он прополз на четвереньках пару шагов перед тем как выпрямить спину и выставить вперед одно колено. Он потянулся за рукой Элис, и она ее вытянула.

– Элис Стерн, – начал он. – Согласна ли ты заказывать со мной еду навынос и спорить о том, что смотреть на Нетфликсе до конца наших дней? – Ему самому-то понравилось, как это прозвучало? Он продолжил: – Ты такая умная, и такая смешная, и… ты правда очень смешная, и я хочу на тебе жениться. Ты выйдешь за меня?

Он хоть раз упомянул слово «любовь»? Она смешная? А что, если она хотела заниматься чем-то помимо заказывания еды и просмотра телевизора? Ей казалось, что сказать «нет» будет куда сложнее. У него в руках было кольцо, красивое кольцо, которое Элис совершенно не тянуло надеть себе на палец.

– Мэтт, – сказала она. Она склонилась к нему так, что их лица почти соприкоснулись. В ресторане было достаточно шумно и темно, чтобы свидетелями происходящего оказались только люди за ближайшими столиками, отчего Элис захотелось вернуться в туалет, еще раз извиниться перед той женщиной и сказать: «Спасибо тебе, Господи, за это темное, убийственное место». – Я не могу выйти за тебя. Прости, но я не могу.

Он несколько раз моргнул, перекатился на пятки и неуклюже сманеврировал обратно на стул.

– Блин, ты серьезно? – ответил он, хотя на его лице явно проступило облегчение. Элис была уверена, что он хочет жениться не больше ее. Ему каждый день звонила мать, старшая сестра звонила тоже. Элис могла себе представить, какое давление должен чувствовать молодой успешный мужчина. Ведь сюжеты всех романов развиваются именно так? Нужно найти невесту? Так развивались сюжеты романов и жизней большинства людей из ее социально-экономической страты: колледж, работа, брак. Мэтт уже слегка запаздывал, но пока еще в пределах нормы. У мужчин времени в запасе, безусловно, больше.

– Серьезно, – сказала Элис. Она не заметила, как на столе возникла тарелка с каким-то загадочным десертом. Он был зеленый и круглый, более влажный, чем торт. Может, флан или какой-нибудь пудинг. Элис ковырнула шарик ложкой. На вкус он оказался похож на пюре из травы. Она съела еще кусочек. – Я уверена, ты найдешь подходящую женщину. Мне кажется, это здорово, что ты хочешь жениться, правда. Только я для этого не подхожу.

– Была одна девушка – теперь уже женщина – в старшей школе. Все пишет мне на Фейсбуке[6]. Мы вместе ходили на выпускной. Она недавно развелась. – Мэтт взял ложку и повозил ей вокруг пудинга. – Это звучит странно.

– Мне кажется, идеально. – Элис зачерпнула последнюю ложку, из самого центра, где концентрация травянистости достигала апогея. Всю свою жизнь Элис гадала, может, она что-то делает неправильно, может, она какая-то ущербная, но, может быть, все дело было в том, что она была слишком сильно похожа на отца и ей просто было лучше самой по себе. Может быть, подумала она и порадовалась этой мысли, ошибкой было полагать, что в какой-то момент все встанет на свои места и ее жизнь станет такой же, как у всех. В центре пудинга обнаружилась горошинка взбитых сливок.

– О, смотри! – воскликнула она. – Я выиграла!

Глава 10

Элис, как обычно, плотно забила собеседованиями весь день – иначе никак. Список семей был слишком большой, чтобы его размазывать, иначе на собеседования ушли бы месяцы. Но Рафаэля Джоффи она вписала в самый конец дня, потому что в таком случае, если собеседование затянется, никто не будет жаловаться и чувствовать себя обделенным. Еще Элис за годы заметила, что в середине дня собеседования часто проходят без отцов, а на те, что назначены рано утром или в конце дня, с куда большей вероятностью придут оба родителя.

Ей ответил не Томми, это, разумеется, сделала его жена. Мать. Ханна Джоффи. Отвечали всегда матери. Письмо не содержало никакой реакции на ее личное знакомство с Томми; на то, что она была живым человеком, которого он знал в прошлом и с которым проводил время в этих самых стенах. Сейчас все стало настолько автоматизировано, что, возможно, его жена подумала, что ведет переписку с каким-нибудь виртуальным ассистентом. Но Ханна написала «мы», так что Элис ожидала увидеть всех троих, всю семью. У нее в кабинете было по большей части убрано: после ухода каждого ребенка с комплектом родителей у нее было несколько минут, чтобы закончить со своими заметками и убрать на места пазл, игрушки, бумагу и восковые мелки.

Эмили постучала в дверь и просунула голову в кабинет. Элис ввела ее в курс дела (старый друг, школьная любовь, парочка неуклюжих обжиманий и сокрушительно разбитое сердце), что, пожалуй, было ошибкой, потому что Эмили от всего этого сильно перевозбудилась.

– Они здесь. Мне их привести? Или ты сама их встретишь? Он такой секси. Просто чтоб ты знала. Старый, конечно. Старше меня. Ну в смысле твой ровесник. Но прям огонь. Я бы ему дала. Ладно. – Эмили выпучила глаза. – Так мне их вести?

Элис вздохнула.

– Я их встречу. А ты забейся куда-нибудь в угол и сиди тихо.

Эмили кивнула.

Элис была в платье, что с ней случалось редко. Винного цвета, винтажное, достойное королевы диско. Ни одна бельведерская мамочка в жизни ничего подобного не надела бы: они все носили одни и те же вещи: одинаковые джинсы, одинаковую обувь, одинаковую спортивную форму, а зимой – одинаковые пуховики. Элис это все было неинтересно. Она хотела, чтобы Томми увидел ее и подумал: «Охренеть, что же я упустил?» Ей хотелось этого почти так же сильно, как увидеть его и не подумать то же самое. Элис хотела, чтобы он оказался увядающим мужчиной в скучном костюме, с обвисшими щеками и редеющей шевелюрой. В интернете его было не найти – Томаса Джоффи практически нигде не существовало, не считая папки у нее в руках. Элис разгладила подол платья и вышла в приемную, заранее растягивая губы в улыбке.

* * *

Ребенок сидел лицом к ней за дальним концом низенького стола. Он катал машинку вокруг головоломки и издавал звуки взрывов. Его родители стояли на коленках перед столиком спиной к Элис. Это выглядело так, будто они молятся у алтаря крошечного бога. Мальчик поднял на нее взгляд из-под длинной темной челки и застыл.

– Привет, Рафаэль, – сказала Элис. – Меня зовут Элис. Можно мне посмотреть твою машинку?

Мальчик не пошевелился, но это сделали его родители. Элис словно в замедленной съемке наблюдала, как оба старших Джоффи повернули головы в ее сторону.

Ханна, конечно, была красоткой. Элис нашла ее Инстаграме и успела пролистать достаточно фотографий, чтобы рассмотреть ее со всевозможных удачных ракурсов. Она оказалась не такой, как ожидала Элис, что, разумеется, все только испортило. У Ханны было необычное лицо – крупный, чуть косящий в сторону нос, как будто она его когда-то ломала, а глаза расставлены достаточно широко, чтобы можно было предположить, что в школе ее из-за них дразнили. Волосы – темные, с мягкими волнами – спадали до талии. Она не улыбалась.

– Вы, наверное, Ханна, – сказала Элис, подходя к ней и протягивая руку. Она обнаружила, что просто не может посмотреть на Томми, который уже поднялся, чтобы с ней поздороваться. Она видела его краем глаза, только силуэт и тени, но сердце все равно колотилось. Она потрясла тощую ладонь Ханны, прощупав все ее крошечные косточки, а затем развернулась на каблуках.

Рафаэль шмыгнул за ноги отца. Томми положил одну руку сыну на голову, а другую себе на живот. Элис протянула руку, но Томми отвел свою в сторону и наклонил голову вбок, приглашая ее обняться. Элис закрыла глаза и шагнула прямо в его туловище, проскользив щекой по его плечу. Ее губы оказались так близко к его щеке, что она могла его поцеловать, но не стала.

– Рад тебя видеть, – сказал Томми. Она наконец-то смотрела прямо на него.

Ничего обвисшего, ничего размякшего. Его волосы все еще вились, такие же темные, хотя на висках виднелась парочка серебристых нитей. Элис не понимала, любит ли она его еще, где-то в глубине души, или же она просто вспомнила его, что все равно ощущалось так же – узлом в животе. Томми улыбнулся.

– Ну что, Рафаэль, ты готов со мной поиграть? Или я сначала поговорю с твоими родителями, а потом мы во что-нибудь сыграем?

На Элис было ее лучшее ожерелье – подарок Мелинды. На нем, как на браслете с подвесками, висели крохотные машинки и самолетики. Она нагнулась, чтобы показать их мальчику. Он потянулся к ожерелью одной рукой, а вторую мягко положил на ее предплечье. Она подняла глаза и подмигнула Томми. Если мальчик получит место, баланс сил сместится и она просто станет бывшей одноклассницей, которая непонятно почему так и осталась торчать в одном месте, наверное, застряла в старшей школе, но сейчас власть полностью была в ее руках, и это было приятно.

Глава 11

Эмили пришла в восторг от истории с рестораном. Ей понравилось, что Элис сказала «нет». Эмили все еще пыталась быть хорошей для всех вокруг, и все ее расставания были похожи на унылый перестоявший пирог с пропиткой из слез, посыпанный бурными выяснениями отношений на тротуаре.

– Мне кажется, это самая отбитая история, которую я слышала. – Они курили во дворике. – И я просто поверить не могу, какой у тебя был секси-одноклассник. Так что там с ним?

Элис располагала лишь крупицами информации, добытыми во время разговора с пятилетним мальчиком или о нем. Они только что перебрались в Нью-Йорк из Лос-Анджелеса, откуда была родом Ханна. У Рафа – так они называли мальчика – аллергия на некоторые вещества, причем достаточно сильная, и они наблюдаются у нью-йоркского врача, лучшего в этой области. Они перебрались в Нью-Йорк не потому, что хотели быть поближе к родителям Томми, но у них была еще одна небольшая квартира в том же доме, так они там и оказались. Ханна делала украшения и снимала короткометражки. Томми сказал, что он филантроп, а Ханна в этот момент дотронулась до его ноги, легонько провела рукой по бедру.

– Что эта херня вообще значит? – спросила Эмили, выбросив окурок.

– Понятия не имею, – ответила Элис. – Последнее, что я о нем слышала, это то, что он пошел в юридический.

* * *

Когда они вернулись в кабинет, их уже ждала Мелинда.

– Мы наказаны? – спросила Эмили и закинула в рот мятный леденец. Было уже почти пять, и все, не считая охранников и волейбольной команды средней школы, разошлись по домам.

Мелинда потрясла головой.

– Садитесь. – Они сели. Эмили и Элис выжидающе уставились на нее, как музыканты, следящие за дирижерской палочкой. – В конце семестра я ухожу на пенсию. – Она говорила об этом уже несколько лет, пустая угроза, обычно звучащая перед каникулами или весной, когда разгневанные родители начинали возмущаться из-за того, что их идеальный, исключительный ребенок не получил место. – Время пришло.

– Мелинда! – воскликнула Элис. Она осмотрелась по сторонам, чтобы убедиться, что в закоулках офиса точно никого не осталось. – Тебя что, уволили? Вот сволочи! Это эйджизм! Или сексизм? Скорее всего, и то и другое!

Мелинда прищелкнула языком.

– Нет-нет, дорогая. Это мой выбор. Я собиралась уйти в прошлом году, и в позапрошлом, и за год до того, но момент всегда был неудачный.

В ней все было таким умиротворяющим. Дети заглядывали в администрацию, просто чтобы поздороваться с ней и обнять. На их с Эмили дни рождения Мелинда всегда приносила обалденные вкусняшки из пекарни за углом и дарила им содержательные вручную подписанные открытки, от которых на глаза неизбежно наворачивались слезы.

– Я не хочу, чтобы ты уходила, – сказала Элис.

– Мне семьдесят, – ответила Мелинда. – Все будет хорошо.

– Ну что ж, – сказала Эмили. – Во‑первых, это печально, а во‑вторых, это значит, что теперь Элис будет боссом? – Она подняла вверх большие пальцы.

Ее слова застали Элис врасплох, и она залилась краской.

– Я даже не думала об этом.

Повышение хорошо бы уравновесило ее расставание с Мэттом. От мысли о том, что скоро у нее может появиться больше свободного времени, если ей не придется больше ходить в больницу, по коже побежали мурашки. Ведь люди так справляются с горем? Закапываются в работу? Это ей было представить куда легче, чем попытки освоить вязание или приложение с медитациями.

Мелинда откашлялась.

– Это было бы чудесно, но увы. Сюда пригласят начальника приемной комиссии из подготовительной школы Спенсера. – Она помедлила, прикидывая, сколько может рассказать. – Мне кажется, они хотят пересмотреть направление развития.

Эмили повернула кисти пальцами вниз. Мелинда похлопала ее по коленке.

– А, ну да, – сказала Элис. – Конечно.

– Блядь, это так тупо, – выпалила Элис. – Простите мой французский, Мелинда.

– Девочки, перестаньте, – сказала Мелинда. – Давайте не будем драматизировать. Я встречалась с женщиной, которую они берут. Она очень умная, очень хваткая. – На утешение это не тянуло, Мелинда и сама это понимала.

Если бы кто-то спросил, Элис не сказала бы, что рассчитывала однажды занять место Мелинды. Мелинда была незаменима, единственная в своем роде, да и какая у нее была квалификация? Школа, конечно, отправляла ее на какие-то курсы по администрированию, но у нее не было магистерской степени. Она никогда не думала о том, чтобы заниматься тем же самым в другой школе. Что она знала о тех родителях, о тех детях? Идея пригласить какого-то «профессионала из Спенсера» казалась дурацкой со всех сторон, словно эта работа – отбор детей, сортировка их по классам, налаживание общения – была какой-то обычной бизнес-задачей. Элис так привыкла к Мелинде, к тому, что все делается так, как делалось всегда, что просто не могла представить, как будет сидеть в кабинете, а у руля в это время будет стоять кто-то другой. Эмили переживет, она еще молодая. Она скоро уйдет: пойдет учиться в магистратуру или еще куда-нибудь. Так поступало большинство.

Когда Элис только-только выпустилась из школы искусств, работа в Бельведере казалась чем-то забавным и чудны́м, этакой шуткой. В Бельведер часто брали недавних выпускников на вакансии начального уровня, и легкий налет кумовства никого при этом не смущал, потому что никто не оставался там надолго. А Элис осталась. Осталась в Нью-Йорке, осталась в той же самой квартире и осталась в Бельведере.

Она всегда полагала, что это ее сильная сторона. Стабильность. Ответственность. В последний раз ее повышали четыре года назад, когда пришла Эмили. До этого она была у Мелинды единственной ассистенткой, а перед этим ее просто перебрасывали по разным подразделениям как временного помощника, затыкая дырки там, где не хватало рук. Время пролетело быстро: сначала пять лет, потом десять и так далее. Сейчас она уже работала в школе дольше, чем проучилась там, а некоторые из ее любимых коллег когда-то были ее учителями. Первые десять лет она работала человеком-пластырем: тут кто-то ушел в декрет, там кто-то сломал ногу, спускаясь в метро, и Элис всегда была на подхвате, надежная и своя. Она всегда была счастлива в Бельведере, настолько счастлива, насколько возможно. Время от времени она, конечно, чувствовала себя игрушкой, которую убрали подальше, не в силах расстаться насовсем, но по большей части да, она была счастлива.

– Элис, она тебе понравится, – сказала Мелинда. – Вообще-то, я думаю, что она будет хорошим наставником. Лучше, чем я. – Мелинда склонила голову набок, и Элис увидела, что у нее заблестели глаза. – Я ведь всегда просто придумывала все на ходу.

Элис и Эмили расплакались, а Мелинда тут же сунула им коробку бумажных салфеток – подготовленная, как всегда.

Глава 12

Когда ты взрослый, день рождения, выпавший на субботу, немного похож на летний день рождения в детстве. В двадцать это, разумеется, круто, потому что не надо с похмелья идти на работу, но потом очарование пропадает. Если день рождения выпадает на будний день, на работе может неожиданно собраться междусобойчик, кто-то даже может достать из закромов бутылку шампанского, если настроение располагает. А вот в выходные взрослые с куда меньшей вероятностью позвонят доброму коллеге с поздравлениями. Коротенькое сообщение или комментарий в соцсетях – вот, пожалуй, и все. Элис была не рада тому, что ее день рождения пришелся на субботу, и от этих мыслей почувствовала себя жалкой, поэтому она отодвинула кофейный столик к стене и включила на Ютубе десятиминутный ролик с йогой, но в итоге выключила его на середине, когда инструктор начала часто дышать через нос, надувая и сдувая живот, как кошка, собравшаяся блевать.

Раздался звонок в дверь. Привезли доставку – на месте обратного адреса стоял номер абонентского ящика матери. Серена не была в Бруклине лет десять, и за все время, что Элис жила на Чивер-плэйс, бывала у нее в квартире всего раз или два. Она не всегда присылала подарки, но этот год был особенным, и когда Элис открыла коробку, то без удивления обнаружила внутри несколько больших кристаллов и металлическую поющую чашу. Серена не могла пройти мимо ни одной методики исцеления, и Элис понимала, что все ее подарки, как и похожие на них, которые ей доводилось получать, были своего рода безмолвным извинением, единственным видом извинений, на который она могла рассчитывать.

* * *

Когда Элис представляла свой сороковой день рождения – в той степени, в какой люди вообще представляют подобные вещи, – в ее воображении все выглядело по-другому. Ей довелось побывать на нескольких шикарных сорокалетиях в таунхаусах Бруклин-Хайтс с выездными банкетами, и она знала, что ничего подобного у нее не будет. Никаких приглашенных официантов, разносящих микроскопические киши из «Питер Люгер» или еще какого-нибудь древнего нью-йоркского ресторана, очаровательного, законсервировавшегося в своей архаичности, где официантами работают не начинающие актеры и модели, а хмурые немолодые мужчины в жилетах. Когда Сэм пару месяцев назад исполнилось сорок, муж снял для нее номер в отеле, где она целую ночь провела в одиночестве и тишине. К тому моменту, когда ее матери исполнилось сорок, родители были уже в разводе, Серена была вне поля зрения и на пути в новую жизнь. Большинство лечащих врачей отца были моложе ее, и эти люди всегда уверенно заговаривали с ней, вооружившись своими учеными степенями и профессиональными знаниями. Некоторые из них были, наверное, лет на десять моложе. И пока они препарировали трупы и запоминали названия костей, чем занималась Элис? Ее отец читал по три книги в неделю, иногда больше, и всегда отвечал на каждое фанатское письмо. Как-то раз она пыталась начать бегать. Несколько лет она участвовала в программе для наставников, но потом «младшая сестричка», которую ей назначили, поступила в колледж, и они потеряли связь.

* * *

Вытащить Сэм на ужин всегда было сложно, потому что у нее были дети и она жила в Нью-Джерси, а такие обстоятельства даже по одному обойти не так-то просто. Они должны были встретиться в ресторане в Вест-Виллидж – не самое удобное место для них обеих, но, поскольку и той и другой нужно было до него ехать, это, по крайней мере, казалось честным. Но за час до ужина, когда Элис уже собиралась идти к метро, Сэм позвонила и сказала, что у Лероя поднялась температура и что она еще может приехать, но не сможет задержаться надолго, и было бы здорово, если бы они встретились где-нибудь поближе к тоннелю Линкольна. Тоннель выходил на Тридцать девятую улицу к конференц-центру Джейкоба Джевитса – пожалуй, наименее привлекательному уголку Манхэттена. Элис ответила «конечно», потому что хотела отпраздновать и ей было, в целом, все равно, где именно.

* * *

Они устроились в местечке на нижнем уровне высоченного, разруганного урбанистами торгового центра к югу от тоннеля. Гулять так гулять: они не просто собирались засесть в месте с хот-догами в меню, но с хот-догами за двадцать баксов. По пути туда Элис заново скачала несколько приложений для знакомств и успела немного их полистать. Благословение и проклятие использования всех этих приложений заключается в том, что ты можешь сказать им, что конкретно ты ищешь, и только это – плюс-минус – тебе и покажут. Мужчины? Женщины? Младше тридцати, старше сорока? Все мужчины и женщины на всплывающих фотографиях выглядели прекрасно. Они все либо ходили в зал, либо держали котов. Все были либо душнилами по части кулинарии, либо по части музыки. Элис закрыла приложение и убрала телефон в карман. Все люди на экране выглядели одинаково непривлекательно, даже самые симпатичные.

Когда она вышла из метро, ее уже ждало сообщение от Сэм: она опаздывала. Элис это не удивило. Когда они учились в старшей школе, Сэм частенько появлялась на час позже назначенного времени. Пока Элис ждала у телефонной будки рядом с книжным на пересечении Бродвея и Восемьдесят второй или занимала столик в кафе, отказываясь заказать что-то кроме бездонной чашки кофе, Сэм все еще болталась у профессорского дома родителей рядом с Колумбийским университетом в Морнингсайд-Хайтс. «Хадсон-Ярдс», гигантский торговый центр, где располагался ресторан, был еще открыт, и Элис отправилась убить время в опустевших магазинах. Она кивала продавцам, а когда те в ответ бросали на нее жадные взгляды, указывала пальцем на телефон, делая вид, что слушает кого-то на другом конце. Написала Эмили, Мелинда прислала письмо. Элис сфотографировала свою руку, показав жест мира и выложила фотографию с подписью 4–0. Четыре – ноль. Что именно это значило: четыре победы и ноль поражений или ноль побед и четыре поражения – она и сама не знала. В магазине с кучей красивых свитеров была распродажа, и Элис примерила один прямо в зале. Он стоил две сотни долларов – уже со скидкой, но она все равно его купила, потому что день рождения. Наконец-то написала Сэм, чтобы сообщить, что она нашла парковочное место и подойдет через десять минут.

* * *

Когда Сэм ворвалась с необъятным пакетом из магазина, Элис уже заняла столик. Сэм всегда выглядела прекрасно, даже измотанная и в трениках. В старшей школе она постоянно выпрямляла волосы, но теперь оставила их в покое, и гигантское облако кудряшек обрамляло ее лицо, как нимб. Иногда, когда Элис начинала жаловаться на гусиные лапки или тонкие, плоско лежащие волосы, Сэм добродушно смеялась и отвечала, что красиво стареть дано только черным женщинам и что она сочувствует Элис.

– Привет-привет-привет, – затараторила Сэм, обвивая руками шею Элис. – Прости, я знаю, что это все просто ужасно и что это ни разу не то место, куда бы хотела сходить на день рождения, извини меня. И еще раз привет! Я соскучилась. Расскажи мне все. – Сэм плюхнулась на другую сторону кабинки и начала сбрасывать слои одежды.

– Привет-привет, – сказала Элис. – Да так, ничего особенного. Рассталась с Мэттом, не получила повышение, на которое даже не рассчитывала, папа по-прежнему умирает. Все супер.

– Это да, но, – ответила Сэм, – посмотри, что я приготовила тебе на день рождения. – Она залезла в пакет и достала оттуда миленькую коробочку, перевязанную широкой атласной лентой. Сэм всегда была рукастой. На столе завибрировал ее телефон. – Черт, – сказала Сэм и взяла мобильник. – Лерой наш третий ребенок, и, я тебе клянусь, иногда мне кажется, что подросток и тот был бы лучшей нянькой, чем Джош. Он только что написал мне, чтобы узнать, где у нас лежит детское жаропонижающее, как будто оно может быть где-нибудь в гараже или в моем ящике с трусами.

Элис придвинула к себе коробку.

– Можно открыть?

– Да-да, открывай! – сказала Сэм. – А мне нужен очень большой бокал, но только один, максимум два, чтобы я могла закиснуть и успеть откиснуть до возвращения домой. – Она осмотрелась в поисках официанта и помахала первому попавшемуся на глаза.

Элис стянула ленточку с коробки и подняла крышку. Внутри бушевал смерч из папиросной бумаги, а в его центре аккуратно лежала тиара. Бриллианты в ней были ненастоящие, но на вес она была тяжелая, не то что всякая свадебная фигня. «Это не все», – сказала Сэм, и Элис, водрузив тиару на голову, вытащила из коробки ком бумаги. На дне лежала фотография в рамке. Элис осторожно вытащила ее. На снимке были Элис и Сэм: обе в тиарах, платьях-комбинациях и с темной помадой на губах. У Сэм в руке бутылка пива, а Элис затягивается сигаретой. Обе смотрят в камеру, взгляды острые, как лезвия.

– Какой гранж.

– Я тебя умоляю, это не гранж, – сказала Сэм. – Нам было по шестнадцать, и мы были сногсшибательны. Это же с твоего дня рождения, помнишь?

Вечеринка была на Помандер-уок. Учитывая, что Элис знала в лицо всех своих соседей, предприятие было рискованное, но, как и в случае со всеми авантюрами, в которые она тогда пускалась, Элис была абсолютно неспособна предугадать никаких последствий. Она проследила, чтобы все шторы были задернуты, и пригласила лишь пятнадцать человек, и даже когда заявилось вдвое больше, это было терпимо, до тех пор пока в доме было тихо. Леонард проводил ночь в отеле в даунтауне, на конвенции по научной фантастике и фэнтези, которую он посещал каждый год, и должен был вернуться только следующим вечером. Вечеринку Элис помнила урывками – белье «Кельвин Кляйн», которое на ней было, запах пустых пивных банок, которые заполонили все свободные поверхности, бутылочные крышки, все без исключения доверху заполненные длинными гусеницами сигаретного пепла. Их с Сэм в ту ночь обеих вырвало, но уже после того, как сделали этот снимок. Вечеринка была признана удачной. Для Элис вечер кончился слезами и разбитым сердцем. Давно это было.

– Мне очень нравится, – сказала Элис, и подарок ей правда понравился, несмотря на то что нагнал на нее непомерную тоску.

Официант принес огромный бокал вина для Сэм и еще один для Элис. Они заказали больше закусок, чем могли съесть: хрустящий нут и цветную капусту, хлеб и сыр, овощные оладьи с ветчиной, крошечные шоты гаспачо. «Я плачу́, – сказала Сэм. – Я хочу есть еду, от которой мои дети попрятались бы под стол». Они ели осьминога, оливки и тосты с анчоусами. Сэм спросила о Леонарде, и Элис рассказала. Дело было не в том, что она боялась его смерти: он умирал, и она это знала, – но она не знала, когда это случится, или как она будет себя чувствовать, когда это случится, и боялась, что испытает облегчение; боялась, что не будет в достаточной мере убита горем, чтобы не ходить на работу; боялась, что она больше никого себе не найдет, потому что будет слишком убита горем, чтобы ходить на свидания, а ведь ей уже сорок, и сорок – это совсем не то же самое, что тридцать девять, но тут у Сэм зазвонил телефон, и зазвонил еще раз: Лерой скатился с дивана, ударился головой и, наверное, нуждался в швах, Джош не мог сказать точно. Сэм за все заплатила, поцеловала Элис в обе щеки, потом в лоб и исчезла в дверях, даже не успев до конца просунуть руки в рукава пальто. Стол все еще ломился от еды, так что Элис съела, сколько смогла, а потом попросила упаковать остатки в контейнер, чтобы забрать домой.

Глава 13

До того как лечь в больницу, Леонард звонил Элис несколько раз в неделю. Они болтали о том, что посмотрели на Нетфликсе, о книгах, которые читали в тот момент, или о том, что ели на обед. Повар из Леонарда был никудышный: он был способен разве что вскипятить воду для пасты, сделать хот-доги или приготовить замороженную овощную смесь. Элис, подобно многим ньюйоркцам, училась готовить путем набора телефонного номера: «Оллиз», если нужно что-то китайское, «Джексон Хоул» для бургеров, «Ранчо» для мексиканской еды, «Карминс» для пасты с фрикадельками, в закусочную ради бекона, яичницы и сэндвичей с сыром. Иногда они говорили о матери Элис: верила ли она в инопланетян (верила), была ли сама инопланетянкой (не исключено). Леонарду нравилось слушать ее рассказы о детях в школе. Не то чтобы Элис с отцом никогда не разговаривали по душам – разговаривали, и куда успешнее, чем многие другие разговаривали со своими родителями, – но в основном их разговоры весело прыгали по поверхности, как идеально плоские камни.

Леонарда несколько месяцев мучили боли. Когда он наконец согласился лечь в больницу, дежурная медсестра облегчила его агонию, соединив его катетер с мешком какого-то убойного вещества, и тогда, за несколько минут до того, как оно подействовало и Леонард уснул, Элис с отцом по-настоящему начали разговаривать.

– Ты помнишь Саймона Раша? – спросил Леонард. Это было, когда он лежал в комнате с видом на величественный Гудзон и мост Джорджа Вашингтона. Элис наблюдала, как по воде туда-сюда снуют катера, мелькали даже водные мотоциклы. Откуда люди в Нью-Йорке брали водные мотоциклы?

– Того самого, который твой лучший друг? Конечно, помню. – Элис с легкостью воскресила в памяти его образ, когда он стоял на пороге Помандера, и вспомнила, как иногда проходила мимо них с отцом на углу Девяносто шестой и Вест-Энд-авеню: они стояли и курили, а она с друзьями взбиралась вверх по улице из Риверсайд-парка.

– У него травка была такая же. Для меня обычно слишком забористая, но иногда, да-а… Иногда мы с ним так укуривались. Сидели потом у него дома на Семьдесят девятой и слушали Forever Changes[7] на виниле, через самые крутые колонки, которые вообще можно купить за деньги. – Леонард указал на нее пальцем. – У тебя она есть? На телефоне. Можешь включить?

Леонард так и не купил себе смартфон – не видел смысла. Но ему нравилось, что Элис могла в любой момент включить то, что ему хотелось послушать, словно это была какая-то магия. Она несколько раз ткнула в экран, и из крошечных динамиков зазвучала музыка. Гитара любит движение. Леонард поднял тонкую руку и мягко прищелкнул пальцами.

– Удивительно, как ты всегда была такой идеальной, Элис. Я постоянно занимался своими делами, а на тебя всегда можно было положиться. Ты была как бульдог. В смысле твердо стояла на ногах.

– Спасибо, – рассмеялась Элис.

– А что? Так говорить нельзя? Когда ты была маленькой, я хорошо справлялся. О‑о, мы могли играть, сочинять истории, нам было нужно только воображение, но когда у тебя начался переходный возраст, мне нужно было привлечь кого-то, кто знает, что делает. Отдать тебя в девчачью школу-пансионат или подселить тебя к Сэм и ее семье. Но ты была таким замечательным ребенком. Казалось, что у тебя и так все в порядке.

– Ты позволял мне курить в моей комнате. – У ее комнаты была общая стена с отцовой спальней и общая пожарная лестница.

– Но ты ведь не курила? Просто баловалась?

– Пап, я выкуривала по пачке в день. В четырнадцать. – Элис закатила глаза. Да они же вместе курили за кухонным столом с одной пепельницей.

Леонард засмеялся.

– Правда? Но ты никогда не вляпывалась в неприятности. И ты, и Сэм, и Томми, и все ваши друзья – вы были такими хорошими, такими веселыми детьми.

– Когда я училась в старшей школе, ты относился ко мне как ко взрослой. Поэтому я и думала, что я взрослая. Но не прямо взрослая-взрослая. Я скорее думала о себе, как о Кейт Мосс или Леонардо Ди Каприо. Представляла себя одной из тех звезд, что постоянно тусовались в ночных клубах. Думаю, в этом и состояла моя цель.

Леонард кивнул, его глаза уже начали потихоньку закрываться.

– В следующий раз мы установим больше правил. Для нас обоих.

Это правда, она всегда была в порядке. В таком порядке, что никому даже в голову не приходило узнать, что происходит у нее внутри. Были проблемные дети: Хизер, которую отправили в реабилитационный центр, потому что она кололась в вену между пальцами на ноге, как в «Дневниках баскетболиста»; или Жасмин, которая съедала в день только сто калорий и в итоге на четыре месяца угодила в реанимацию, где ее кормили через трубку. Элис была не такая. Элис была веселая, Элис была нормальная. Они с отцом были похожи на дуэт комиков, и она всегда смеялась громче его. Если бы были правила, комендантский час или родитель, который, найдя у нее травку, посадил бы ее под домашний арест, вместо того чтобы просто забрать находку, она бы, возможно, поступила в Йель. Она бы, возможно, набрала достаточно высокий балл, чтобы просто озвучить это намерение, не вызвав смех у представителей университета.

Она бы, возможно, носила белое осенью и длинные волосы или переехала бы во Францию и добилась чего-то, чего угодно. Она бы, возможно, общалась с медсестрами из своего дома в Монклере, наблюдая из окна, как ее муж плескается с детьми в бассейне, пользуясь последними погожими деньками. Когда Сэм в юности сильно напилась, она пришла на Помандер-уок, и Леонард разрешил ей отоспаться в кровати Элис. Может, родители должны быть параноиками? Элис всегда считала, что отец все знал и доверял ей, будучи уверенным, что она не вляпается в неприятности, но может быть, он просто никогда не обращал на нее внимания, как все остальные? Теперь ему было сложно оставаться внимательным, и он снова и снова задавал ей одни и те же вопросы. Леонард помнил Сэм и Томми, но не назвал бы имени никого из ее коллег. Элис понимала, что так это и работает. В юности он казался ей старым, а теперь, когда он уже действительно был старым, она осознала, каким молодым он был тогда. Перспектива – несправедливая штука. Когда Леонард заснул, Элис ушла.

Глава 14