Откуда, вы спросите меня, дорогие читатели, я все знаю? Да ведь сам Кусматов мне перескажет диалог между ним и судьей, и обмолвится о связях Гнуса. И даже, в порыве лучших чувств, опять пообещает отдать мне свою аудиовидеозапись. Потерявший границы совести наркоман Миша станет последнее время «строить» меня, как солдата-первогодка, чтобы я слушался его как цепной пес Президента, о чем он не раз любил повторять.

После всего этого пройдет немного времени, и я начну понимать истинный смысл от сквалыжных интересов подполковника и его игру: с кем он играет и какие у него ставки.

А я мыл трупы, одевал, бальзамировал. Пришло время и работу свою пришлось узаконить, проводить официально через ИП. Все чаще и чаще в министерство здравоохранения шли на меня жалобы, и я знал, что инициировал их Гнус!

Когда официально оформил ИП, первым решил «похвалиться» Кусматову, потому что знал, что сразу узнает Гнус.

– Ну, Док, куда «доносить» понял?! – и подполковник постучал ладонью по свежеокрашенному сейфу.

А я-то тут обрадовался, что мне не придется унизительно платить оброк или дань бандитам, а стану отдавать ментам. Все-таки я почти из их колоды или когорты. И цена моя окажется выше, чем у торговца семечками на рынке. Мы ведь уже не раз с Кусматовым выезжали и днем и ночью на места происшествий. Мне казалось зазорным ходить под Гнусом. И само понятие – «ходить под кем-то» – возникло уже в наши дни, как горькая примета времени.

– Да я бы лучше вам платил, товарищ полковник! – продолжал я называть его полковником по привычке, вынесенной из армии, хотя до полковника ему оставалось несколько недель. – А то ведь я платил Гончару, приходил и забирал деньги Жиган. Мне стыдно, что судебный врач у них на побегушках! Я перестал им отдавать! Поговорите вы с ними, что я вам отдаю!

Тут подполковник и замолк. Весь его, поначалу, возбужденный и победный вид вдруг от услышанной просьбы изменился. Я мог даже поверить, что он раньше мог и не знать. Гнус специально не стал бы ему говорить. Зачем доводить до сведения то, что может нарушить злобное равновесие бандитской группировки. А вдруг Кусматов пойдет навстречу Петровичу, а Луцкие узнают, что только они платят Гнусу, и пошатнется тогда и так несостоявшийся у него «непререкаемый» авторитет. Подполковник попытался быстро, на уровне своего военного мозга, проанализировать ситуацию, но стал говорить неуверенно и заикаться, и чтобы свой недостаток скрыть, как заики начинают петь, и он запел петушиным фальцетом:

– Знаешь, Петрович! Я бы не хотел в это дело влезать! Ты разрули там как-то сам!

И вот тут я понял, как кончился в нем честный мент, честный полицейский и оборвалась наша дружба. Он стал в один ряд даже не с барыгами, не с мздоимцами. Он стал в один ряд с криминалом, с бандитами и крохоборами. Помогал им прикрывать грязные делишки, хотя всего, может, еще слишком мало, чтобы сравнивать его с самим Велиаром. Но я понял и осознал, что он отдавал меня на откуп Гнусу и предлагал мне выбираться самому. Он отдавал меня в руки организованной преступной группировки, у кого давно руки по локоть в крови. Вот их собачьи клички: Кеня, Жиган, Тафай. Они убили Хромова только из-за того, что дерзким и смелым парнем оказался тот. Боялись они таких.

Хромова Пелагея, бедная и несчастная мать, не выдержала, не вытерпела, наслушавшись разных слухов о сыне. Решила встретиться с Кеней. Говорили ей, что тот много теперь молился Богу… И она пошла к убийце своего сына. Якобы, Кеня покаялся, и другим уже стал. Может, покажет все же, где лежат мощи мальчика ее, единственного сына Пелагеи. Возьмет она тогда их и захоронит кровиночку свою Лешу, рожденного от Мужа покойного – Хромова Ивана. Место могилки обозначит крестом православным. Ходить туда начнет, поминать, плакать. Ронять и лить слезы на ту землю, где плоть от плоти ее станет покоиться. Она не хотела искать уже правду и виновников смерти его. Но Кеня встретил ее не по-людски, не по-божески, не так, не таким, каким, говорили, он будто бы стал. Был он зверем, зверем и остался, подумала она после встречи.

– Чего пришла, дура ты старая?! Еще раз заявишься, с лестницы спущу! – прошипел он ей, и глаза его налились кровью, как у быка, как и раньше часто наливались, когда в ОПГ бандитствовал.

– Бог тебе судья! Все равно от суда Его никуда не денешься! – со слезами на глазах пошла она от него восвояси.

А он не выдержал, не утерпел, не хватило духа божьего, к кому сейчас других призывал, схватил веник, которым пол в подъезде жена его подметала, и бросил в нее, озираясь машинально по сторонам, не видит ли его кто:

– Уходи, дура старая! Чтоб глаза мои тебя не видели!

Жигана и Тафая Пелагея трогать не стала. Знала, что только от Кени все зависит: скажет им, что делать, то они и будут делать. По указу президентскому их на тридцать соток закрывали. Да сам Иуда, Мудашев, вытащил их из камеры через 16 дней. Жена за Кеню перед ним уж больно хлопотала. Мудашев тоже бизнесменом еще раньше заделался. Одно время вместе с Кеней и Пичугой народ обкрадывали. Жена Кени, Дарья, та еще стерва и сама была. Когда муж сильно пил и с чужими бабами вожжался, она напилась как-то сама, и давай на столе на улице голой плясать, только туфли снимать не стала. По деревянному настилу громко отстукивала каблуками. Вроде, как злила его или назло вытворяла. А он не ревновал ее, страшненькая та была. Женился на ней аккурат, когда муж первый от рака умер. Мать Кени тогда и сказала сыну:

– Приглядись к Дашеньке! Лицом и фигурой не вышла, может, женой хорошей будет! Тебе, пастуху, – она ему так говорила, когда он еще коров пас, – трудно одному прожить! – хотя она имела в виду совсем другое: если уж не выучился ни на кого, то, что перебирать-то их, да за красотой и богатством чужим гоняться.

Но Велиар – это не перерождение человека в другую сущность, а свойство и форма природного злого духа, возникающая, изначально, сама по себе. А мы не сдаемся, горим на кострах инквизиции, гнием в тюрьмах, погибаем в ГУЛАГах. Но продолжаем нести свет и добро людям, прорываемся сквозь черную мглу, окружающую звезды. Берем и несем свет Создателя нашего и говорим Велиару:

– Нет! Долой! Никогда тебе не управлять нами! И все жертвы человеческие в борьбе с тобою не будут напрасными! Ты отодвинешься, как мгла, и уступишь место Свету!

18

В августе я написал письмо Марине. (Я сразу отослал его, и теперь лишь могу пересказать, как и о чем писал.) Милая моя Марина! Я не хочу, и не буду обременять красивую женщину! Любимая моя! Я преклоняю пред тобой голову и опускаю плечи… Какая ты высокая и стройная. Какие у тебя прямые и ровные черты лица. Ты, словно, незнакомка, что сошла с картины Брюлова. Меня смущает и удивляет симметрия твоих линий. Они до того отточенные, словно тебя, мою Лолиту, кто-то рисовал по лекалам или ваял из глины по трафаретам. Но я уже знаю, что никто другой, кроме Его, не мог этого сделать. А я все еще, не нарочно, лгу и лукавлю. Иногда жалуюсь на провалы в памяти. Кого-то нарочно упрекаю в том – что я, мол, не знаю того художника или скульптора. Того, никем еще не превзойденного творца или ремесленника, в самом лучшем значении самого слова. Его никто и никогда не сможет превзойти. Уже даже по его определению, такое не возможно. Кто бы мог придумать в женщине обворожительно красивые и округлые бедра, как у тебя, дорогая моему сердцу Марина, которую я люблю. Он для красоты изваяния, сэкономил материал на ягодицах, не делая их отвисшими, а, наоборот, сотворил поджатыми и упругими, похожими на форму яблока, а не на переспевшую, переполненную липким соком, забродившим и превратившимся в зловонную брагу, отяжелевшую от мякоти, – грушу. Он предал тебе, тем самым, спортивную осанку. Добавил ко всему немаленькую и небольшую грудь – нет, конечно, их две – словно, здесь и завершил задуманный контур фигуры. А вот глаза, он их будто и не придумывал в творческих муках, даже не рисовал кистью, не шлифовал камнем или не лепил из глины и не думал про цвет. Он воплотил мечты легким своим дуновением, как чистым морозным воздухом, и наполнил их прозрачной родниковой водой в лучах теплого весеннего солнца. Наполнил и придал им васильковый цвет, подмешивая рубиновый, как плоды рябины, но одновременно. Сразу и без границ. Без разделительных линий, без полос от перемешивания. Он увидел сам, что ты получилась интересной, обворожительной и соблазнительной. Тогда он сделал тебе ровными и гладкими линии носа. И как-то невольно заигрался на губах (он ведь тоже похож на человека, хотя правильнее и уважительнее сказать, что человек похож на Него, и Он творил по подобию своему), придавая изгибы и волны. И обрамляя что-то в верхней части лица, придумал красивые дуги бровей. И не выдержал тогда и закричал Он: я – Бог!

Так появилась на свет ты – царица моего сердца и дщерь Бога самого! Королева изможденной моей души. И счастье нескончаемого мужского желания. Как страсть моей плоти. Чтобы всегда хотеть обладать тобою во сне и наяву!

Но теперь, замкнутый в мешке Онгудайских гор, я порою реву, как раненный зверь от боли, или тихо стону, как умирающий степной конь. Я не вижу тебя. И жду денно и нощно, когда ты замелькаешь на экране моего смартфона. Ты стала надеждою и силою моего духа, оплотом моих чувств на земле и вдохновенными порывами ветра по синему небу. Но то любовное небо я вижу только во сне, когда Бог приоткрывает чуточку или краешек своего мира. И там я сжимаю тебя в своих объятиях, как самую любимую и единственную женщину во всем мире, которую я недавно еще целовал и обнимал наяву. А теперь пытаюсь в сладких воспоминаниях восстановить и представить весь образ, находясь в большой и бескрайней Сибири.

И пусть кто-нибудь решиться сказать мне, что я был нечестным с тобой мужем или кавалером, я начну просить, чтобы Бог наслал на того кару свою. И призову Его, Господа своего, единственного и праведного свидетеля. И Он скажет: врете вы все, господа, только бывшая жена и не любила его и шила ему порочные связи! И он, Господь наш, обязательно покажет и предъявит вам доказательства смертоносной любви порочной женщины, если сочтет нужным и необходимым.

В самые теплые и нежные минуты, исходившие от меня, прихожанина православной церкви – вам напомнит и Господь наш – как невежественная женщина отталкивала меня и даже морщилась в момент мирской и телесной близости. А у нас из окон, даже лежа на полу, видна церковь с пятью куполами. И колокольный звон заполняет все комнаты и при закрытых форточках. Она все время, как теперь понял я, а Богу известно доподлинно, хотела сказать и, до поры до времени, не говорила:

– Уйди от меня, постылый! Не люблю я тебя! И никогда не любила! А замуж пошла, чтобы скрыть позор своего одиночества. Одна с ребенком на руках осталась. Тогда ты нужен мне был! Первый муж другого ребенка на стороне заимел. Не смогла я снести молвы людской, боли и обиды!

«Эх, – думаю я теперь, – никакая ты не учительница географии, а дура-географичка. И держал я глобус перед детишками, объясняя им про наш уголок во Вселенной. А оказалось, не глобус, а мячик резиновый, расчерченный на меридианы и параллели. А ты, баба глупая, смеялась надо мной… Впрочем, о чем это я?!»

А вот о чем! По сыну я страдаю, и, может, больше всего по нему. Он – все то, что останется после меня на Земле. И я буду винить только самого себя, буду думать и проклинать за все… И спрашивать себя, а что я сделал для того, чтобы всего этого не случилось? И мне будет казаться – сделал все, что мог, а если случилось такое, значит, не все, нет, не все, если он стал таким, каким я его вижу, каким он предстал в самые трудные минуты моей жизни. Зачем и почему он предал меня, и уходит от ответов на прямые вопросы? Где и когда я потерял его? Или он потерял меня? Когда я порвал и истончил границы, скрытых от взгляда, родственных отношений? И теперь он бросал или уже бросил два диплома о высшем образовании. А вначале казалось, рад им был. А теперь не понимает, как я не досыпал, не доедал и ущемлял себя во многом, чтобы он стал врачом.

Когда-то он восхищался и радовался легковому автомобилю, купленному ему мною. Потом, в угоду ему, я отдал свою «Тойоту» и корейский джип, чтобы он купил себе маленькую однокомнатную квартиру. И у него появился бы крохотный, но свой, уголок, куда он привел бы жену, а я радовался бы снохе и внукам.

Но затем у него появилась квартира уже больших размеров, и я привезу больную его бабушку в областной центр, чтобы обследовать и полечить ее. Но с первого раза не получится. Нужно будет приехать на следующий день. А возить маму с высоким давлением становилось опасно. Я не находил себе места, не знал, что делать. Тогда я не услышал, как моя мама, старенькая и беспомощная, начнет проситься к внуку переночевать:

– Рома, я лягу где-нибудь, не доеду туда и обратно.

– А у меня нет места, – отворачиваясь, скажет он.

– Да я под столом, если что, полежу! – умоляла она его.

– Сказал же, самим повернуться негде! – отрезал так, что говорить больше вообще не хотелось.

В дороге я много раз останавливался и делал маме уколы, приговаривая:

– Потерпи, мама… Потерпи… Мы тебя обязательно вылечим… – А она плакала, и я не знал до конца ее боли…

Потом пройдет совсем немного времени, и мой сын задаст мне вопрос. Некоторые родители могли бы сойти с ума от услышанного обращения. От таких слов седеют в одночасье. Он глядел мне в глаза ровно и бесчувственно. Не отводил взгляда ни в сторону, ни вверх, ни вниз. Он не испытывал стыда и стеснения. Произнесет дьявольским голосом, смертоносным для близкого человека, тем более, для отца, слова:

– Сколько я тебе должен за твое воспитание и заботу? Скажи! Я отдам!

Мне показалось, что если бы он разбогател бы еще в детском саду или в школе, он бы спросил меня уже тогда. Неужели он так ничего и не понял – ужаснулся я – и вдруг никогда и не поймет? Так и не станет человеком?

Но здесь произошел еще не последний удар, который он нанесет мне. Он нередко хвалился и рассказывал нам про друга Димку, которому отец, наш главный врач, купил клинику урологии в Пензе. И тогда настал апофеоз его рассуждений:

– Родителей не выбирают! У Димки отец, как отец! – то есть, другими словами, все звучало так, что если бы он мог выбрать отца, он выбрал бы главного врача Салахова, отца Димки. Слабое школьное образование не позволяло ему правильно истолковать само изречение и использовать его в нужном контексте. Но дальше мысль его оказалась предельно ясной.

Да, родителей не выбирают, но нужно учиться любить их лишь за то, что они подарили тебе жизнь и готовы пройти часть ее с тобой! Бесчестен тот, кто не почитает родителей! Это главная обязанность человека, все остальное имеет второстепенное значение. Даже отца-дворника, давшего тебе жизнь, а еще и образование, ты обязан и должен никогда не бросать, и докормить, и дать дожить в своем доме остаток его нелегкой жизни. А не в приюте для престарелых людей. Здесь сыновний и гражданский долг, сочувствие и уважение к отцу. Они – твои родители, что дали тебе самое святое на белом свете – жизнь! А раз уже ты рано достиг успеха и достатка, то честь и хвала тебе за честный труд. Но ничего бы не было, если бы не твои, хотя и бедные и необразованные, родители. Если бы они даже изначально не могли бы дать тебе больше, чем дадут потом за свою жизнь, ты все равно не можешь их ненавидеть!

– Ты слышишь, о чем он говорит? И понимаешь ли, в каком контексте он произносит? – спрашивал я мать своего сына.

Она хотела уйти от ответа, но я настоял. К сожалению, я не заметил у нее досады и разочарования. Вероятно, ей казалось, что все это напрямую не касалось ее, а только – меня. А ее, мол, он, безусловно, любит. Она верила собственным убеждениям, и не видела заблудившегося по жизни сына. Я сильно опечалился и замолчал. Она – сумасшедшая, тогда подумал я. Но снова и снова отгонял от себя мысли о сумасбродной жене, чтобы не мучить укорами и упреками дурную и глупую женщину, так как она мать нашего сына. Ведь у нас был один на двоих кровный сын, безусловно, любимый и выстраданный, Роман. Но вскоре, после развода с безумной женщиной, она жестоко настроит его против меня и вооружит горькими и гадкими мыслями на мой счет.

Но я продолжаю ждать и надеяться, что мне все же удастся хоть еще раз обнять сына, прижать его к себе и сказать:

– Прости мою покаянную душу! Все, что не успел сделать я, доделай ты!

И заканчивая свое письмо, на последних страницах, я прошу тебя, дорогая и любимая моя Марина, не бросай меня одного, несчастного каторжанина своих мыслей и переживаний. Жди! Жди меня! И я обязательно вернусь из Сибири! С любовью и поклоном к тебе, доктор Рондов.

19

Я не хотел останавливаться на нашем главном враче, но мысль сына о друге Димке, вернула меня опять. То, что я увидел в трудолюбивом и добросовестном гинекологе, Пичугиной Светлане Анатольевне, сумел разглядеть и наш главный врач. Им был Салахов Андрей Юрьевич, по прозвищу «Малахольный». А когда он только начинал работать врачом, за ним прочно закрепилось прозвище «Сметана». Почему я этому уделяю столько места? Просто, прозвище иногда характеризует человека больше, чем все другие слова и эпитеты в описании его образа.

Он пригласит Светлану Анатольевну в свои заместители по лечебной работе. Она, на какое-то время, станет начмедом. Часто будет приходить к нам на вскрытия. В основном, к патологоанатомам, супругам Луцким. Мы станем с ней больше видеться, чем прежде, когда она была просто гинекологом. И как-то я все-таки не удержался и пригласил ее в кабинет для приватного разговора.

– Светлана Анатольевна! Зачем вы пошли в начмеды? Он же не даст вам, потом работать? – она поняла, что я говорю о главном враче.

Тот странным образом компенсировал у себя недостаток ума – очень много ругался матом. Такая особая форма бравады была у него перед подчиненными. Разбрасывал нецензурные слова, как брызги своих слюней. Мог тут же заорать на любую женщину, причем, на коллегу на языке пьяного конюха:

– Тебе, проститутка, ни врачом быть, а коров пасти!»

Однажды, он позвал к себе в кабинет девочку-секретаря. Надо заметить, что менял он их каждый месяц. А та, вот-вот, прямо перед своим заходом, выпустила и проводила такую же девочку, пытавшуюся устроиться на работу. Он пренебрежительно подал секретарю резиновый мешочек, словно чурался биологической жидкости:

– Иди в саду закопай! – вокруг больницы росло много фруктовых деревьев. В этом была заслуга прежнего главного врача, чьим именем, после его смерти, назовут медучреждение.

Молодая помощница догадалась о его намеке: мол, смотри, как ко мне все хотят устроиться на работу. В маленьком городке с работой было трудно. Она не раз подвергалась с его стороны попытками овладеть ею, как женщиной, но это не входило в ее планы. Хотя и выглядел он высоким, симпатичным брюнетом, но с желтой кожей на лице и такой же кожей на теле от душившего его сахарного диабета.

– Я устраивалась к вам на работу, чтобы работать, а не носить из-под вас презервативы со слюнями и соплями! – сказала она. Давала понять ему, что он хвалится. Она плохо верила в его мужские возможности в 60-ть лет. А теперь он мог протягивать ей в презервативе собственные слюни и сопли для вранья и напоказ.

На следующий день он уволит ее с работы. Женщинам, с которыми он работал, если они были красивыми, Малахольный часто делал непристойные предложения. При отказе – пытался уволить с работы. И нарвался как-то на мужа педиатра. Большой, сильный бизнесмен, в прошлом – боксер с именем, избил Малахольного до полусмерти. Тот лечился больше четырех месяцев в областном неврологическом центре. О себе распространил слухи, мол, застудился, и у него – неврит лицевого нерва. Заявление в полицию писать, естественно, не стал, боялся и трусил.

А «Сметаной» называли его, потому что растечется, как сметана, распластается перед человеком, не зная, значимый тот или нет. И хуже, если боксером окажется, а не шахматистом (попадал он в такие ситуации ни один раз), когда узнавал, что человек простой и еще безденежный – неожиданно скисался, как взаправдашняя сметана, сморщится, скривится и брезгливо отвернется с гримасой тошнотворной боли. Такую сметану хоть выливай. Мама у нас ее на блинчики пускала, жили мы тяжеловато.

Внешне он как бы интересный мужчина, и женщинам мог нравиться. Но был скупердяем. За продажную любовь платить никогда не хотел. Поэтому «любили» его до тех пор, пока он обещал работу. А потом мнение о нем сформируется, и он станет подлым и нечестным в глазах уже всех горожан.

Жена его, в первые годы семейной жизни, даже травилась от ревности, от безответной любви и от его бесконечных измен. Попадала в реанимацию в тяжелом состоянии. Потом успокоилась и решила родить ребенка. Вот так и появится на божий свет тот самый Димка, о котором говорил мне сын. Он вырастет глуповатым и медлительным. Тут уж точнее не скажешь: «Итак, по плодам их узнаете их».

Отец приведет его в шахматный кружок, чтобы развились у него мозги. Все городские шахматисты имели тогда возможность лицезреть грустное зрелище, как подлость и чванливость соседствуют с глупостью.

– Сергей Петрович! У меня дочь в институт поступила! Денег уходит много! А здесь зарплата выше. Пока продержусь… – объяснила мне Светлана Анатольевна свои мотивы, почему она согласилась стать начмедом.

Пройдет какое-то время, и он уволит ее. Умных долго не держал. И менял часто свое окружение, из-за того, что они со временем начинали видеть в нем беспросветную необразованность и сущее ханжество. Прямо на глазах у них проступало все его мракобесие.

Уволив в очередной раз начмеда, Светлану Анатольевну, он решил не давать ей места. Она больше всех разглядела в нем подонка. И сама, мол, написала заявление об уходе, хотя он ей предложил, обещая вернуть на старую работу. Больница в районе была одна. Поскольку в областном министерстве у него давно сидел родственник – то уже долго он изгалялся над людьми, как хотел. Многие хирурги из-за него уехали в Москву. И, в конце концов, так оказалось, что в районе некому стало прооперировать аппендицит или удалить простую фиброму матки. А жаловаться-то некому. Малахольный умел откупиться. Нещадно разворовывал больничный бюджет. Выращивал бычков стараниями и трудами всего персонала больницы: электриков, сантехников, нянечек – и кормил говядиной областное министерство здравоохранения. Потом придет КОВИД-19 и начнет косить население, и без того уже опустевшего, района. Медицину Малахольный убьет у нас основательно.

Светлана Анатольевна, не теряя времени, поедет в управление здравоохранения. А те уже давно терпели своего придурка, и говорили: «Придурок, но свой!» Все знали о его связях. С нескрываемым цинизмом он хвалился, что возит деньги заинтересованным лицам, и поэтому его будут держать на должности столько, сколько он захочет. Но на сей раз ему прикажут взять Пичугиных, дочь и мать, на работу гинекологами. Как случилось с Хрущевым, который принес Сталину список на семьдесят тысяч человек, что он составил для расстрела. По разным свидетельствам, так он хотел выслужиться. Сталин же выгнал его и сказал: «С кем работать будешь, придурок?!»

…Звук сотового телефона вновь напомнил мне роковые события. Мобильник вибрировал, дрожал мелкой дрожью и даже, мне казалось, – прыгал. Я снова в 2016 году. Все еще весна. И я занят экспертизой девочки Маскаевой. А звонил мне, как и должно было случиться, следователь Сунин.

– Десятый?

– На связи! – ответил я, придавая изначально разговору шутливый тон.

– Петрович, девочку посмотрел? – сразу с плеча рубил Сунин.

– А разве девочку нужно было смотреть, а не маму? – снова я шутил, не давая ему сосредоточиться на главном вопросе.

А спросить он, конечно, хотел, что там вдруг за девственница оказалась. Дело им пришло из Липецка уже с готовой экспертизой.

Дочь и мать Маскаевы пошли от меня сразу к Сунину и пересказали все наши разговоры между гинекологами и мною, и впечатления от молчаливого хирурга. Сомневаться во всем не приходилось. Но я спешить с выводами не хотел. Ошибаться мне никак нельзя. За много лет работы я ни разу такого не сделал. Не составлял двусмысленных заключений, не дал ошибочных, а уж тем более, – заведомо ложных.

– Да ты и маму посмотри! Она тоже ничего! Худенькая! Ты каких любишь? – поддержал мой шутливый тон Сунин.

– Я? Упитанных! – продолжал я, не терять надежды, чтобы утаить пока свои выводы. Я попадал впросак по молодости от своей разговорчивости, когда спешил удивить таких, как Сунин.

– Ну, с девочкой-то, я думаю, все ясно? У нас экспертиза липецких экспертов. Тебе назначили формально, чтобы лишние вопросы у суда снять! Ты же у нас – гуру! Специалист высокого уровня! Я уж не думаю, чтобы ты не нашел разрыва, если липецкие нашли? – подталкивал он меня опять к однозначному ответу.

– Мне бы экспертизу липецкую изучить, чтобы мысли у нас одинаковые были. А то неудобно получится. Я об одном стану говорить, а они – по-другому уже высказались. Любые противоречия – значит комиссионная экспертиза. Кому такое надо? Тебе, я думаю, точно ни к чему! На это много времени уйдет! – опять я лукавил, чтобы затянуть разговор и увести его в сторону, формальную и, якобы, безобидную. Так всегда легче и быстрее получить все необходимые документы, без проволочек, официальных письменных ходатайств. И проще сделать при хорошем настроении следователя, который ждет от эксперта полного единодушия с ним и надеется на альянс единомышленников. А эксперт должен выступить фигурой самостоятельной и независимой.

– Нет проблем! Получишь заключение! А то я уж стал сомневаться! Где ты там «целку» увидел. У мамы, что ли?! – и он ехидно и самодовольно расхохотался.

– Знаешь, мне бы еще подозреваемого осмотреть! – осторожно намекнул я, опасаясь, что он скажет, зачем тебе его смотреть, если липецкие его тоже уже освидетельствовали.

– А он-то тебе зачем? – после такого вопроса Сунина, я понял, что липецкие подозреваемого не смотрели. А у наших следователей что-то пошло не так. Не в том ключе, как они хотели. И сейчас чего-то ждали. Но в Москву уже заранее доложили и отчитались. Серьезное дело раскрыли. Все ночи, мол, напролет не спали. Тысячи подозреваемых перелопатили и допросили. Маньяком ведь пахло. Девочке 12-ть лет было, почти год прошел. Все силы и умы бросили на раскрытие преступления. Такая статья! На 20-ть лет тянет. Но у них никто не уходит от правосудия и неотвратимого наказания. Пенза – ведь не захолустный городок для мисс Марпл, а город Мегрэ и Эркюля Пуаро. Я все думал, с кем себя сравнивает Сунин? Ну, конечно, с комиссаром Мегрэ. Только у них что-то не заладилось. Я смел, предположить, что главный подозреваемый в «несознанке». Сунин, действительно, не спал, не ел, не пил и не давал того же делать Маскаеву. Ему нужно было его признание. Во времена Вышинского – это царица доказательства!

– Да как же ты хочешь, чтобы через суд все прошло, если освидетельствования главного фигура в деле не будет?! Может, у него члена нет? – конечно, я хитрил и пытался скрыть, чтобы Сунин не уловил второго смысла моих слов.

– Да ладно, Десятый! Я сам у него проверю! И только тебе скажу, есть или нет! – тут он обрадовался, что для того, чтобы ему посадить подозреваемого, оказывается, так мало надо – всего лишь наличие у того полового члена. И вы ведь не сразу мне поверите, дорогие читатели, но он лично проверит, по «моей подсказке», наличие у Маскаева полового члена.

20

Вот она – жестокая правда и трагедия российского правосудия. А, может, и нет – всего лишь на всего дело грязных рук Сунина и полковника Хомина?

Сунин называл меня иногда «Десятый». Попасть в десятку или в яблочко – значит, точно в центр мишени. С таким подтекстом, по крайней мере, звучало оно сейчас. Но я ждал, когда он скажет, что мой номер «десятый», а значит, не рыпайся, есть люди и поважнее тебя. И я, действительно, не заметил, как в нашем обществе произошли перемены, и теперь не под криминал ложились оборотни в погонях, а сами создавали прочные криминальные связи. Они уже не выпрашивали у бандитов денег, а сами решали, с кого брать, а с кого – нет. Сами назначали виновных, вопреки всем понятиям, как правовым, так и криминальным. Стало называться такое явление правовым беспределом: ментовским, прокурорским, комитетским – так их, одинаково всех, мазали дегтем.

Сейчас Сунин говорил, что я – «Десятый», в первом, озвученном мною смысле, что я – стрела Робин Гуда, точно бьющая в цель. В целом все шло пока хорошо, с точки зрения комитета. Привезут мне, мол, на экспертизу подозреваемого Маскаева, так мы и порешили в шутливой дуэли со следователем.

Заключение липецкого эксперта я получил теперь сразу. Сунин поверил мне, что я на его стороне. Вот почему мне важно было тянуть время и валять ваньку. Я уходил от прямых ответов, при этом намекая специалисту из комитета, как он правильно мыслит. Не только вор должен сидеть в тюрьме, но и любой мужчина, если только у него есть мужской орган, может тоже отсидеть за изнасилование. Для этого порой хватает одного желания такого следователя, как Сунин. Выражаясь его языком, если вы еще не сидите, здесь не ваша заслуга, а наша недоработка!

В заключение липецкого эксперта я был удивлен сразу несколькими вещами. Сначала тем, что эксперт вводил в отверстие девственной плевы только один указательный палец и не писал, а пытался ли он вводить два пальца, сложенных вместе. Он не измерил также окружность своего пальца и его диаметр и не указал в письменной форме. Я, молодым экспертом, прямо в суде попался на таком просчете. В экспертизе я утверждал, что отверстие девственной плевы пропускает кончик мизинца, что это, мол, маленькое отверстие. Вот, так, дескать, выкуси адвокат – с чувством победы смотрел я на него. Виталий Федорович, адвокат, о котором я уже упоминал здесь, по фамилии Сюзьмин, попросил меня показать мизинец. Тогда он в ответ показал свой – короткий, толстый, который оказался в два или даже в два с половиной раза толще моего и, с издевкой и ехидством в голосе, спросил у судьи:

– Товарищ судья! О каком отверстии идет речь? Диаметр? Я думаю, мы не ширину ноздрей проверяем, где можно ковыряться мизинцем!

Вот, с тех самых пор, после обследования любой девушки, я указывал какие у нее размеры, переводя их в сантиметры.

Экспертизу подозреваемого липецкий эксперт не проводил. Но каково же, ко всему, у меня появилось удивление, когда я прочитал, что заключение исполнил и подписал судебно-медицинский эксперт – Огуля.

«О-гу-у-ля-я-я!» – повторил я мысленно. Тут уж точно я мог насладиться горьким юмором по Задорнову. Я развил ужасную мысль для себя, что такой врач может давать «огульные» заключения, сделанные «огульно», то есть недостаточно обоснованно. В старом значении слово трактуется – охватывающий всех поголовно, то есть бери любого мужчину и сажай его, на кого укажет хитрая бестия Маскаева. То есть, само слово «огульный», значит, касающийся всех, всего подряд, без разбора, основанное на поверхностном ознакомлении с событиями или с материалами дела.

Когда сегодня я пишу свои строки, Михаила Задорнова с нами уже нет. Я не знаю, смог ли бы он увидеть во всем этом смешное. Но я предчувствовал, чем дальше развивалась история, тем трагедия становилась все ближе. Я думал, как найти способ, чтобы выскочить из страшной ситуации. Но я не так уже был ловок, чтобы покинуть паровоз на полном ходу, когда кочегар Сунин бросал уголь в топку совок за совком. Поэтому я и пишу теперь из Сибири.

Возвращаясь к экспертизе, скажу к чести Огули. Он описал надрыв края девственной плевы у Маскаевой. Но хитрил, и не указал, что он не доходит до основания девственной плевы. Тут же опустил диаметр и размер окружности своего указательного пальца, а, скорее, он его и не измерял. Но палец оставался его «главным инструментом», чем он определил «нарушенную невинность» и «поруганную честь» девочки. Оставалось только думать, что он у него, тот самый палец, не толще, чем причинное место среднестатистического мужчины. В другом случае, все оказывалось за пределами всякого здравого смысла.

А дальше настораживало, что в своих выводах он «надрыв» именовал уже «разрывом». И в заключение специалиста проступало совсем невероятное. Становилось на грани преступной халатности. Он написал: «разрыв образовался от воздействия тупого твердого предмета, возможно напряженного полового члена». Ну, кто же станет спорить. Он мог образоваться и от пальца, как чужой, так и собственной руки. И это по «огулиной» классификации не «надрыв», а «разрыв».

Вот так медицину превращают в лженауку, когда в описаниях некоторых экспертов «надрыв» превращается в «разрыв». Другие в то же самое время любят называть медицину искусством. Маневрируют суждением, что такое половой акт. Это, мол, когда мужчина и женщина прижимают половые органы друг к другу, как в поцелуе сатаны. Так утверждал и учил меня Блязин Владимир Георгиевич: что оказавшийся между большими половыми губами член мужчины следует уже считать половым актом.

Перестаньте, господа, глумиться над наукой, потому что ваши речи более срамные, чем истина о половом акте. Это введение полового члена во влагалище, и ничто иное. Говорю сейчас всем вам, и тем, кто причисляет себя к людям с нетрадиционной сексуальной ориентацией.

Я не сомневался, что Огуля смотрел Ирину Маскаеву. Но я не мог до сих пор понять: ей не хватило ума или она действительно оставалась честным человеком. Она не вступила за последующее время в предумышленные половые связи с кем-либо, чтобы завуалировать все предшествующие лжесвидетельства и показания. И я не мог понять, зачем Огуля подменял понятия «надрыва» и «разрыва». Как бы одинаковые внешне слова, но разные по смыслу и содержанию.

Я вспомнил случай, о котором мне рассказывали в нашей дежурной части, тогда еще милиции. Оперативный дежурный, азербайджанец по национальности, записал телефонное сообщение: пропал бачок, а не бычок. Ну, пропал и пропал. Заржавел и истлел. Дело закрыли за малозначительностью. Только неугомонная бабушка все хотела понять, почему же бычка ее не ищут. Когда обнаружили разницу между словами «бычок» и «бачок», азербайджанец ходил к начальнику ГОВД сдавать зачет по русскому языку, пока бычка не нашли и не вернули бабуле, в противном случае, дежурный обещал купить бычка ей за свой счет.

Надрыв девственной плевы у девочки может образоваться и при других обстоятельствах. Например, при глистных инвазиях. Когда ребенок рукой расчесывает свои гениталии, потому что рядом зудит и чешется задний проход. Девочка может по неосторожности, нечаянно повредить краешек девственной плевы, вплоть до надрыва. Вот вам и глисты. А по Огуле – двадцать лет тюрьмы. Много и других причин, я не хочу их сегодня перечислять. Я не задавался целью написать учебник по судебной медицине, и, более того, по судебно-медицинской акушерско-гинекологической экспертизе. Я хочу рассказать всего лишь одну историю подлинного зла, чтобы донести до вас, дорогие читатели, и до всей страны, где ее истинные истоки и корни, как явления в нашей системе российского правосудия.

Мне нужно, решил я, созвониться с Огулей. Но говорить с ним, чтобы видеть его глаза, у меня не появилось тогда возможности, потому что я еще не имел телефона с видеосвязью. Но услышать его голос, голос врача, который обрекал, может, невинного человека на длительный тюремный срок, я был обязан.

Поверьте мне, я не выступаю на стороне тех, кто совершает надругательства или собирается совершить любые незаконные сексуальные действия с девочками или с женщинами и, не менее ужасно, с мальчиками. Будь то изнасилование, или развратные действия, или другие действия сексуального характера.

Я давно отец и уже дед, и у меня есть и сын, и дочь, и внуки. И любые сексуальные поступки или действия за рамками закона и морали, я буду воспринимать как самое ужасное преступление. Я однозначно стану требовать суровых и жестоких мер наказания.

Признаюсь вам в большем, как бы не звучало сейчас странно, и не печально слышать именно от врача, но я выступаю за то, чтобы гильотинировать или отсекать мужчинам-педофилам половые органы, когда они насилуют детей. И вы должны знать, что доктор Гильотен не был автором гильотины. Хотя гильотина оказалась на то время как один из самых милосердных способов обезглавливания человека при исполнении смертной казни. Но оставим сложный вопрос юристам. Боюсь, когда я закончу свою историю, вам захочется гильотинировать самого Велиара.

Я дозвонился до Липецка, до областного бюро судебно-медицинской экспертизы. Трубку взяла и ответила женщина с приятным голосом. Уже по одному голосу мне показалось, что она должна быть красивой. Здесь я затараторил, и стал заливаться, как соловей в райском саду:

– Здравствуйте! Извините меня! Я – судебный врач. Из Пензы. У меня в производстве экспертиза по девочке Маскаевой. Но сначала проводили вы, – и так далее, все больше и больше приветливым и нежным голосом я ласкал слух женщине на другом конце нашей беспроводной связи, только бы она не прервала наш разговор. Мне хотелось, чтобы помогли найти Огулю.

Искала она его долго. Я забыл, что звонил на стационарный телефон. Теперь только понял, трубка лежала на одном месте и ждала ответчика.

Голос у Огули оказался мягким и высоким, как у женщины. Он выдавал неуверенного в себе мужчину, неопытного специалиста, врача, выбравшего неправильное направление специализации. А мог бы стать хорошим рентгенологом, подумал я.

Огуля путался, запинался и просил подождать, пока он не найдет само заключение. Хотя проводил он освидетельствование всего два месяца назад, но вспомнить ему, с его же слов, все равно оказалось трудно. Меня все устраивало, потому что доводись оказаться на его месте самому, я бы не стал вообще ни с кем разговаривать по телефону о результатах экспертизы. Мне с ним везло. Или я рано радовался, ошибаясь на его счет. Он мог быть хитрецом. Что-то уже важное сумел узнать. И боялся оказаться не в курсе «протечки», когда не сможет вовремя подстраховаться. Поэтому, возможно, лукавил, чтобы попытаться распознать по моим вопросам признаки опасности, как для него самого, так и для потерпевшей, чтобы вовремя сигнализировать кому надо. Здесь мог проявиться заинтересованный следственный комитет, где рука руку моет, или сама потерпевшая. Дочь и мать продолжали проживать в Липецке. Адвокату Лехе удалось установить, что они снимали одну квартиру, трешку, вместе с Огулей и делили с ним между собой комнаты. Теперь я понял, что Сунин тоже обо всем знал, и поэтому назначил экспертизу мне, чтобы не возникло в суде вопросов.

21

– Это опять я. Я готов слушать вас! – говорил Огуля, и я безошибочно узнал его голос. Ему достался голос ребенка.

– Скажите мне, дорогой доктор, – с дальним прицелом начал я, отложенный до сего момента, разговор. – Вы вводили один палец? Два пальца ввести вы даже не пытались?

– Ну… да… – неуверенно, с остановками и паузами ответил Огуля.

– Вы описали «надрыв»? Потом назвали его «разрывом»? – тут я его подводил к опасной черте, потому что разница, на первый взгляд, в простых понятиях существенно могла изменить ход событий для подозреваемого и суть самого заключения, соответственно, и выводов.

– Мы смотрели девочку вместе с заведующим. Он помогал в описании и формулировке заключения. Его просили из комитета неформально отнестись к обследованию девочки, Маскаевой! – вот так Огуля поспешил найти для меня веские аргументы в пользу своих записей, чтобы я не очень хорохорился и зазнавался.

– Но экспертизу вы подписали один! И несете личную уголовную ответственность за дачу заведомо ложного заключения! – ловил я его на неточностях, когда говорил про «надрыв», а скорее, брал прямо за ахиллесову пяту.

– Да, ну что вы хотите сказать? Это же так! Все, как было на самом деле! – он говорил уже уверенно, набирал силу духа, ведь ничего особенно, по его мнению, не случилось.

Он был еще неопытный и не готовый эксперт к таким диалогам, потому что, опытный врач давно бы уже бросил трубку и послал бы меня куда подальше, например, «на хутор бабочек ловить». Я любил упомянутое выражение. Для него я был никем, вообще мог оказаться посторонним человеком. Документов, удостоверяющих мою личность, я ему не представлял, впрочем, как и принадлежность к Пензенскому областному бюро. Да и не мог, у нас с ним происходила не видеосвязь. Но я чуял, что его что-то беспокоило и тревожило, мучило и угнетало уже второй месяц. Напряжение росло, потому что дело ушло в Пензенскую область. Ведь в Липецке у них уже все схвачено, подумал я, раз он мог писать для следователя такую чушь.

И я оказался мыслями, словно не в Центральной России, а где-то там, где рождается оплот безудержного и увеселительного разгула и произвола правосудия.

– Видите ли, дальше вы написали в выводах, что «разрыв», а не «надрыв», – я опять подчеркнул фальсификацию лишний раз, – образовался от возможного воздействия напряженного полового члена. – И тут я решил взять его на пушку, услышать признания, рассчитывая на неожиданность и на дурака. Продолжил свою речь монотонно, как будто читал заключение Огули прямо по тексту: – «При введении полового члена во влагалище»… Но такое невозможно, господин Огуля! – заключил я последними словами всю предыдущую речь.

– Но ведь он мог пытаться ввести его! И обозначить тем самым «разрыв» или «надрыв»! – заплетался голос собеседника в телефонной трубке. Огуля претендовал на роль специалиста и профессионала в такой серьезной деятельности человека, как судебная медицина.

– Но ведь вы написали, что проходит только ваш указательный палец!?.. Впрочем, спасибо за исчерпывающий ответ! Я благодарен вам, что уделили мне столько времени…

– Но здесь нет таких строк, – Огуля, наверное, перевернул страницу, где увидел продолжение текста его заключения и начал кричать в трубку: – «при введении полового члена во влагалище»… С чего вы это взяли?

Я прервал дальнейший разговор, понимая, что ничего другого я уже не услышу.

Девственность в физиологическом смысле – состояние женского организма до момента первого сексуального контакта. А девственница – девушка, женщина, не имевшая половых отношений, сохранившая невинность и целомудрие.

Я допускал, что отец Маскаевой Ирины мог в пьяном угаре прижимать к ее гениталиям свои половые органы и произвести «надрыв», о котором я писал в заключение, но такой механизм встречался крайне редко за всю историю судебной медицины. Хотя судебной медицине всего триста лет, но и тут немалый срок для накопленных знаний.

Следователь Сунин делал однозначный упор, что речь идет об изнасиловании и только – об изнасиловании. У меня, как у специалиста, посвятившего много лет судебной медицине, все вызывало огромное сомнение. Я был уверен, что у дочери Маскаева никогда не происходило полового сношения с отцом в классическом его представлении. Более того, я становился уверенным, что у нее вообще не было ни с кем сексуального контакта.

Самого Маскаева мне везли очень долго. Главное, как сказал следователь, уложиться в срок. То есть он оставался уверенным, мы с ним идем в одном направлении и сроки расследования, конечно, не будут нарушены.

Но все шло к тому, что приближалось время истины, и мне придется, в любом случае, озвучить ее. Я понимал и осознавал, она не станет устраивать следственный комитет.

Вообще, сам 2016 год начался для меня не совсем хорошо, может потому, что он был високосным… 31декабря, накануне нового года, я так много работал, что к праздничному столу и к бою курантов не успел. Хотя последнее время не любил шумных компаний и рано ложился спать… Дети выросли, и теперь новый год мы отмечали иначе. Время делает людей другими, если отсутствует в них стержень жизни, и мир вокруг становится не таким, каким они видели его раньше. Вот так велика сила желания и прелести от Лукавого. И если, кто их принимает, меняются в другую, но не в лучшую сторону…

Когда-то бывшая, а тогда еще настоящая жена, мне часто говорила, упрекая, что я всего боюсь, а другие давно и беспрепятственно «делают жизнь». И потому живут лучше нас. Я даже не знал, что ответить, потому не спорил с глупостью. Она учила и разъясняла мне, мол, простую истину, как могут быть и волки сыты и овцы целы. А я всегда знал, что она недопонимает сути иносказательного выражения. И я чурался ее, как недоумка. Потому что в судебной медицине такого никогда не может быть, и не должно стоять даже рядом. Хотя, и среди нас появились созидатели условий для компромисса. И вот, когда у меня все станет плохо, то сын, которого мы с ней воспитывали и поднимали, вырастит из маленького комочка, напоминавшего кутенка, не в красивого волка свободной честной стаи, а станет кем-то другим. И произнесет страшные слова, не те, что говорил Маугли: «Я – волк! Я – волк свободного племени!»… Он скажет другое, наш сытый и избалованный барчук:

– Не санитара и медрегистратора надо было кормить, а отдавать все деньги от ритуальных услуг начальнику, Аркаше. Как предлагал он тебе писать квитанции, так и надо их было писать!

Но сын хорошо знал от меня, что за время работы в морге, я похоронил от туберкулеза двух санитаров, а третий, переболев, стал инвалидом. Таким же инвалидом станет врач-патологоанатом, а другого прооперируют и удалят часть легкого с туберкулемой или казеомой. Это форма туберкулеза легких, внешне напоминающая опухоль.

Очень часто к таким заболеваниям приводит плохое питание, что ослабляет иммунитет и туберкулезу есть, где разгуляться, когда не платят деньги и падают доходы у людей.

И сегодня, в Онгудае, наливая себе в три чашки кипятка и размешивая в них алтайский мед с перцем, и отрезая кусок мяса марала, я часто вспоминаю о сыне. И с сожалением думаю, что, наверное, не зря высшие силы не позволили ему стать врачом. Хотя он окончил тот же институт, что и я, куда его запихал против воли. Но он не любил людей, поэтому и не полюбил профессию врача, а стал торгашом.

– Эх, Рома, Рома! – текли у меня слезы по щекам. – Доведут тебя убеждения до тюремных нар!

Тогда в бюро поступали деньги от ритуальных услуг, и я со своими работниками не остался внакладе. Но «сверх мудрый» начальник предлагал простую, но незаконную схему, которая сильно пахла, а точнее, воняла мошенничеством, но сам он в любом случае избегал уголовной ответственности. Он не выписывал и не подписывал ни одной квитанции. Там стояли только наши подписи, простых честных экспертов, кто был на передовой, как на фронте, в противостоянии с туберкулезом, со СПИДом, с гепатитом, а теперь и с КОВИД-19 – плечом к плечу, не отсиживаясь в кабинетной тишине с очистителем воздуха и озонатором «СуперПлюсБио». Пупок не подписывал не только квитанции, но и комиссионные экспертизы, что варганил для прокуроров и следователей следственного комитета; я их называл не заключения, а «зло-ключения»… Но он почему-то был уверен, что в любом случае, сухим выйдет из воды.

Вот и история с квитанциями станет из той же оперы. Чтобы выписать квитанцию, составлялся письменный договор, где обговаривался объем и суть ритуальных услуг, за что родственники умершего платили деньги. И уязвимым местом всей истории и юридического договора оставалось то, что в одном из соглашений родственники платили за внутрисосудистое бальзамирование, которое само по себе является достаточно специфичной и трудоемкой процедурой, а по другому – за внутриполостное бальзамирование, что доступно любому человеку уже на вскрытом трупе. Но здесь и скрывалась тайная и жадная хватка Велиара – хапать и копить деньги, фактически сворованные у нас, у простых экспертов, чтобы он мог покупать себе дорогие квартиры и машины. И он купит машину за пять миллионов, квартиру – за семь, дачу в Барковке – за одиннадцать. И будет тем самым удерживать возле себя красивую женщину, свою жену, которая не любила и ненавидела его. Она проклинала тот день, когда связала свою жизнь с человеком без мужского достоинства – в прямом смысле – с утихшим половым влечением, лишенного простого людского благоразумия. Он по-звериному ревновал, будучи не в состоянии удовлетворить ее похоть, из-за чего они часто ругались. Их перестал даже звать в гости алкаш Вишневский со своей женой-гинекологом, потому что, выпив лишнего, Пупок вел себя развязно, по-хамски, а жена его «истерила». Но она еще не знала, и пока не догадывалась, с какой сущностью продолжает жить. Ведь Велиар часто хорош собою внешне и обольстителен. Она путалась в мыслях, на что повелась вначале – больше на его связи или на материальные выгоды.

Пупок часто любовался самим собою и хвастался, как он облагодетельствовал и осчастливил вокруг себя многих. Мне он не раз говорил, что зарабатывает сам и другим дает заработать. Но никогда ничего своими руками не делал, даже не бальзамировал. Работа с формалином – тяжелый, вредный и опасный труд. Вдыхание паров формалина – прямой путь к раку дыхательных путей, бронхов или легких. Пары его оседают на слизистых рта, носа, глотки, гортани. И атрофия их, пожалуй, – самое малое, что ждет каждого эксперта.

Афера заключалась в том, что после внутрисосудистого бальзамирования, никакого другого бальзамирования не требуется, тем более, внутриполостного. Но ведь родственники о таких нюансах не знают и не догадываются. А Пупок нагло играл на чувствах экспертов, и со своей и чужой совестью в прятки. Ставил их в неловкое положение, или превращал в слуг и рабов. Он намекал, что лишит их дополнительного заработка и, если захочет, отберет у всех бальзамирование, что, в конце концов, и сделает.

– Но ведь вы же все равно после вскрытия делаете внутриполостное бальзамирование, – ехидничал он с подлой улыбкой. – А внутрисосудистое можно произвести только до вскрытия. Но судебный труп до вскрытия бальзамировать вообще нельзя. Собственно, как и после вскрытия. Вы скрываете истинную причину смерти. А если эксгумация?.. Не дай бог, там отравление! – он поминал бога всуе. Тут рот его становился кривым, губы выворачивались, но разобрать со стороны постороннему человеку, что с ним происходило, было практически невозможно, потому что он пробовал говорить о Боге. А само понятие смысла существа, как Велиар, есть антитеза Богу.

В начале 2021 года выйдет постановление о запрещении любых платных услуг в стенах морга, чтобы избавить врачей от коммерческой зависимости. В некоторых регионах так и произойдет, когда переложат финансовые отношения на похоронную службу. Но далеко не все, а некоторые продуманные прокуроры, продолжают умалчивать, чтобы держать свинью у кормушки на железном ошейнике, а если надо будет, то наденут на нее наручники. Началась новая хитрая волна, как правоохранители продолжали по-старому влиять на судебную медицину. А тогда, задолго до 2021 года, я поехал на поклон к Плотникову, лебезить и унижаться, чтобы найти для себя выгодное отношение с ним в сложившейся, на тот момент, ситуации с выписыванием квитанций. Я заранее просчитал натуру и характер подлого человечка!

22

Кем был, и кто такой Пупок?.. Примерно 15 лет назад уходил в Пензе «последний из могикан», которого выпихивали по достижению пенсионного возраста. Хотя, теперь уже многие говорят, что не обошлось все без участия самого Велиара, беса и сексота – Пупка. Уходил Анатолий Александрович Попов. Ударение в его фамилии на первую «о». Это сильно их роднило и роднит с Пупком, как две части одного организма – «попа» и «пупок»! Хотя он целая эпоха старой школы представителей судебной медицины. Его ретроградные взгляды и социальный консерватизм никак не могли смириться с бурной деятельностью заведующего танатологическим отделением. Он его сам выдвинул на должность и назначил. Им был Дарюшин Алексей Степанович. Крепкий, высокий, русский мужик. Его часто называли просто «Степаныч». Он сразу завоевал почет и уважение в коллективе, еще до того, как стал руководителем. Был душой коллектива, бескорыстным и безотказным наставником. Не заметить всего Анатолий Александрович, конечно, не мог.

Дарюшин легко и просто соберет материал на кандидатскую степень и быстро ее защитит. А результаты войдут во все учебники для судебных врачей, так тонко он уловил важность самой темы. Тут стали говорить, что он вплотную подобрался к защите докторской диссертации. Тогда Анатолий Александрович впервые почувствовал зависть. Хотя он видел в нем своего преемника, который горел на работе сам и светил другим. Отмечалась у него все-таки божья искра. Но больше всего, с чем не смог он смириться, что сильнее всего мучило и изводило его, так здесь совсем оказалось другое… Сегодня молодые не такие – ушлые, нахрапистые – не коммунистических взглядов. Гляди-ка, без году неделя, как начальником морга стал, а уже платные услуги организовал. Тещу свою на кассу посадил. А он, начальник, с немалым стажем и опытом, и не мальчик уже, сидел до сих пор на жопе ровно и в ус не дул… Всем доволен был. Не думал, даже и в голову не приходило, когда заявление о приеме на работу теще Алексея Степановича подписывал…

«Сдурел, видно, или совсем башку потерял, кассиром тещу его взял», – проносились у него в голове, не дававшие ему покоя, мысли. Хотя, другой раз, начинал задумываться: а что особенного, может, и правильно. Всю жизнь сам проработал, а санитар в морге всегда больше врача зарабатывал. А почему бы врачу за тяжелый труд не получать больше, раз санитару можно. И почему санитару можно брать деньги за ритуальные услуги, а врачу – нет. Понимал теперь извращенную коммунистическую идеологию: «Земля – крестьянам, заводы – рабочим». А если интеллигент, то обязательно, вшивый, с низкой заработной платой и послушный, как кляча водовозная. А по-другому и не жил, нельзя было: из партии исключат, защититься не дадут, и с работы попрут. А санитар, он, как кухарка, которую Ленин обещал научить управлять государством. Санитару все прощали, даже подшофе на работу мог приходить. Работа, говорили, у него нервная. А что, у врача она не нервная, – нередко тогда уже задумывался Анатолий Александрович. Молодые эксперты предлагали ему иметь свою долю от ритуальных услуг. Не смог он себя пересилить. «Поздно в старости принципы менять», – размышлял он.

Но, все равно, не давали ему покоя те деньги, что начали в морге открыто крутиться, да немалые. И жалоб – хоть отбавляй. Но демократия. Рынок. Но не смог он ничего изменить ни в себе, ни в демократии…

Сам он не вскрывал, бальзамировать уже тоже как давно перестал, а просто брать деньги, оттого что начальник, он не смог долго – совесть еще оставалась другая. Вот и боролись в нем две философии: советского консерватизма и обрушившейся вседозволенности. Нет, не смог он перейти тот Рубикон – от социализма к свободному способу зарабатывания денег. И он начнет войну с Дарюшиным и его тещей за чистоту рядов судебных экспертов, как когда-то был участником борьбы за чистоту партийных рядов, о чем сильно переживал сейчас – о бесцельности и глупости своих поступков. Но как тогда, так и сейчас на что-то надеялся, во что-то продолжал верить, как в лозунг: партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. Но главной беды, что тоже при нем войдет в бюро (он будет еще работать, хотя и не начальником), не усмотрит, не поймет, не разглядит, не осмыслит. Как и то, что не мог объяснить, зачем хранит до сих пор партийный билет коммуниста, хотя в партии давно уже не состоял, вышел, чтобы избежать ненужных вопросов и объяснений.

Конфликт с Дарюшиным дойдет до министерства здравоохранения, потом, до губернатора Пензенской области. Причин для увольнения Дарюшина с работы никто не найдет. Теща уволится сама, во избежание, как говорила, «эскалации гонки вооружений». Но когда пришло время, Анатолию Александровичу уходить на пенсию, встал вопрос о преемнике. Министерство здравоохранения другого кандидата, кроме Алексея Степановича Дарюшина не видело: солидный, уважаемый в коллективе, кандидат наук, заканчивает уже «докторскую», скоро защита. Они голосовали двумя руками, чтобы он стал главным судебным врачом. Тут Анатолий Александрович испугался за свою судьбу, поработать еще хотел. Пенсии у руководителей, даже такого ранга, были небольшими. И опасался, что поработать не удастся, потому что создал ненужный конфликт с Дарюшиным. Тогда и дрогнул коммунист старой закалки. Треснули несгибаемая воля и совесть. И пошел он на сговор с дьяволом. Знал, что оно так, но сделки уже было не миновать. Мучился, и все равно решился на это. Не видел выхода лично для себя. А все то, что раньше исповедовал, что общественное должно быть выше личного, теперь не мог поверить самому себе, и думать даже не хотел.

Дочь у него училась в Москве, в аспирантуре. Он помогал ей деньгами. Жена серьезно болела, и вылечить ее уже оказалось нельзя. Жили в маленькой двухкомнатной квартире. В ней жена и умрет. Потом, он и сам заболеет раком. Продаст их клетушку и последние дни доживет у дочери. Будет кричать по ночам: «Велиар жив!» А дочь, не понимая его слов, успокаивала его:

– Чу, чу, пап, успокойся!

А если бы Дарюшин стал начальником, думал он иногда, не дал бы поработать на пенсии. Не доучил бы дочь в аспирантуре. И умер бы в доме для престарелых. Хотя и ловил себя на мысли, что любил Степаныча как родного сына, и пусть даже в корне не соглашался с ним с коммерциализацией морга, может чего и не понимал, но переделать себя уже не смог.

Пришлось дальше играть без подготовки, на опережение. Признавался самому себе, что за душонку свою переживал, хоть и исповедовал атеизм и в душу не верил. Оправдания находил в том, что всего-навсего одну выгоду преследовал, чтобы проработать подольше. В этом может и была главная заслуга и трагедия партии коммунистов и построенного ими социализма – люди хотели работать, не капитал сколотить, а иметь средства к существованию, хоть и немного, но своим и честным трудом.

Как-то, в правительстве области Попов случайно, как сначала показалось ему, встретился с руководительницей большого ранга. Он ее часто видел рядом с губернатором за круглым столом или в его окружении, когда первому лицу приходилось ездить по области, и телевидение широко тему поездки освещало. И только потом Анатолий Александрович поймет, что она сама специально организовала с ним «нечаянную» встречу.

Была ею Плотникова Элеонора Витальевна. Она не приходилась матерью Аркаше, и сам он активно открещивался, чтобы не заподозрили в коррупционных связях. Хотя то, что они родственники, двух мнений у Попова не сложится. Слишком много сходств у них обнаруживалось в чертах лица, а главное, одинаковые ушные раковины. Вот тут провести судебного врача стало бы невозможно. (Как несчастный коммунист ошибался!) Попов в их родстве не сомневался, даже мог подумать, она его мать, но потом узнал, что та у него в Самаре и тоже работает в администрации губернатора. А отец – в Пензе, предприниматель средней руки. Хотя сын скоро начнет выдавать его за крупного бизнесмена, чем объяснит появления у себя дорогой недвижимости и автомобилей премиум-класса. Тогда бедный Попов возрадовался, что для него выдался счастливый случай, удача, судьба… Такие совпадения происходят нечасто. И теперь он вместо себя активно начнет двигать Плотникова и уходить с должности, потому что оставлял человека, как своего преемника, более выгодного, чем умницу Дарюшина Алексея Степановича. Здесь ответ на вопрос сложился у него однозначно. Тем более медлить стало нельзя, чтобы успеть обозначить свое участие в продвижении Плотникова. Главное, объявить ему о своем влиянии и желании на продвижение.

Час пик пробил! Любые промедления могли оказаться не в пользу Попова. Ведь такой прохиндей, как Аркаша, со связями, пролезет сам, своими силами, и где тогда проявит безусловное радение за «святое дело» честный старый коммунист. Хотя и давно считал себя бывшим, но сильно тосковал по прошлому времени. И он напрямую, еще с утра в пятницу, в последний день рабочей недели, боясь затянуть время, пригласил Плотникова в свой кабинет. Никто не удивился. Он часто вызывал на ковер плохо пахнущего нерадивого толстяка. И дальше все происходило тет-а-тет, без посторонних ушей. И все предполагали и думали, что он лепит из него честного судебного врача, и даже, подсмеивались, что он из черта хочет сделать собаку, и добавляли: ешь, ешь, собака собаку, а последнюю – черт съест. Только некоторые прозорливые эксперты ухмылялись и говорили: было бы болото, а черти найдутся! А потом про Попова станут говорить более откровенно: не Богу молился, а с чертом водился!

Ровно в пять часов вечера, в пятницу, Плотников стоял в кабинете у начальника, ожидая очередной взбучки. А начальнику было сейчас не до этого. В понедельник представят Дарюшина и тогда – гори все синим пламенем. Нищенская пенсия. Поиск хоть какой-нибудь работы, но уже только в Москве. Здесь Дарюшин не даст ему места. Все эксперты в областном городе и в районах подчинялись одному человеку – начальнику областного бюро. Нет, экспертиза, конечно, входила в состав министерства здравоохранения, но они же сами приведут, навяжут и утвердят Дарюшина.

– У тебя есть «свои» в министерстве? – резко, как говорят, с порога, начал Попов.

– Есть! И там, и выше! Я только сегодня разговаривал с другом, он приехал из Самары, – чуть не добавил «для моего продвижения»… Ведь его просил Аркаша приехать из-за должности главного судебного врача. Вот так рвались в «прибыльное» кресло негодяи.

– Ты можешь сейчас выйти на них? Чтобы в понедельник представить тебя на должность? – Попов хотел верить, что делает все правильно и попал на того человека в решающий момент, чтобы уже с облегчением вздохнуть.

– На какую? – Аркаша сейчас немного кобенился. Но уже, как говорят, проел всю плешь своей тетке, если бы женщины лысели, – Элеоноре Витальевне.

– На мою! Ухожу я. Ухожу на пенсию. С Дарюшиным ты тоже не сработаешься! – Плотников был заведующим медико-криминалистическим отделением. – Ведь все за него!

– Нужно ваше участие, как уважаемого человека! вас многие знают с хорошей стороны!

– Хватит, Аркадий! Хватит… Нет времени… Через два дня уже понедельник!

– Но если вы будете за меня… то мы можем уже сейчас встретиться с губернатором!

«Хитер, как бобер, – подумал Анатолий Александрович, – и не так прост, как кажется. И рассчитал все грамотно. И терпения хватило до последнего тянуть, как говорят, до талого снега».

– А Плотникова Элеонора Витольдовна – она моя тетка по отцу. Мы не очень афишируем. Конечно, ходатайство родственницы немаловажно. Но ваше ходатайство куда сильнее!

Он врал. Но когда все началось в новой России, я уже не помню. А ведь как-то был период, когда кумовство рассматривалось предвзято. Правильнее звучит – непотизм, в переводе с латинского «внук», «племянник». Сам Кузьмич помнил еще, как завоевывал и захватывал власть с пистолетом в руке вместе с бандой или группировкой Железнодорожного района. Сильные они тогда были. Много народа положили. Концов до сих пор найти не могут, или уже не ищут, лихие 90-е прошли.

– Так поехали! Говори, куда! – торопил главный эксперт самого слабого своего ученика, собираясь ехать на служебной машине, но тот предложил ему поехать на своей…

23

Тогда Аркаша ездил еще на «Волге» ГАЗ-3131, и они с Поповым поехали прямо в резиденцию губернатора. Анатолий Александрович не мог не знать, что нужно сначала согласовывать время приема. Когда Аркаша успел уже договориться и более того, предугадать время, понять Попов не смог. И подумал, что не знал чего-то большего.

Был у Плотникова друг детства, Антон Жилин. К тому времени у Антона осталась только одна старенькая мама, что и на пенсии продолжала еще работать. И так у нее получилось, что всю жизнь она проработала с Кузьмичем. С тех давних времен, когда он пришел в лесничество. Его и прозвали в организованной преступной группировке, откуда он потом поднимется до губернатора, «Лесником».

Мать Антона – маленькая и худенькая женщина, внешне казалась так себе. И Попов не мог понять, узнав теперь про обеих женщин и имея возможность их сравнить, почему Элеонора Витольдовна – дородная, крепкая, фигуристая, с лицом светской дамы (с племянником они были очень похожи – велика сила дьявола) вдруг имела меньше влияния на губернатора, чем Жилина Клавдия Ивановна – довольно-таки простоватая с виду женщина.

Клавдия Ивановна, отработав свои годы, уходила на пенсию. Антон и Аркаша дружили уже давно. И сейчас, в Самаре, мать Аркаши часто помогала Антону. Про Элеонору говорили, что она – любовница Кузьмича. Муж у нее давно умер. И многие так и думали, что она имела особые преференции для себя и огромное влияние на мысли, и поступки губернатора. Но никто тогда не догадывался, что губернатор Василий Кузьмич никогда не путал постель красивой женщины с делами, что решались за губернаторским столом. Стол у него на зависть многим – старинной работы для закрытых заседаний. Обтянут он был сверху зеленым сукном, что часто можно увидеть на бильярдных столах.

Кузьмич давно усвоил главное правило, потому, наверное, один из немногих, и выжил в группировке. Он убежденным оставался, что любовь красивой женщины не только вредит служебным и государственным делам, но обязательно и под монастырь подведет. Его крестьянский ум опытного лесника говорил ему: никогда не слушай женщину, с которой делишь ложе любви. Мозги тогда не работают. А любовь – обман, даже хуже болезни.

А с Жилиной Клавдией Ивановной его связывала только работа. Сначала – в лесничестве, а потом – в администрации области. Она ни разу не ошиблась, давая ему аналитические информационные справки. Однако, одного он не учел, придет время и она захочет уйти на пенсию. Время неумолимо. И в наступившем году она окончательно собралась оставить работу. И пожелала напоследок помочь сыну. Ведь он тоже впервые попросил обратиться ее к начальнику. Раньше он себе такого не позволял, знал, что мать не согласится.

Клавдия Ивановна выполнила просьбу сына. Она ввела его друга Аркашу, вместе с его начальником, в кабинет губернатора, где находился тот стол, обитый зеленым сукном. А губернатора, который назначил время встречи, она известила заранее.

– Садитесь! – сказал Василий Кузьмич. Большой, здоровый мужик, с огромной лысиной; руки, как поленья, с трудом отрывались от стола. Глаза ему выдались маленькие, как у крота, но не портили его, а сидели открыто на широком, скуластом лице. Они оказались даже чем-то похожи с Анатолием Александровичем, только Попов до старости сохранил, в отличие от Кузмьича, густые черные волосы. – Говорила мне про тебя твоя тетка. Нравится она мне. Не замужем. Вдова. Но женщин таких слушать нельзя. У меня рак. Я давно лечусь. Отлюбил я свое. Говорю, не скрывая. Все равно все уже знают. Почку в Москве одну удалили. Теперь тазобедренный сустав заменили. Метастазы. Вы, врачи, вам страсти-мордасти говорить можно. Кардиологический центр построил, там лучшее реабилитационное отделение. Поддерживают мои силы! Понимаете?.. Элеонора одна не останется. Такие женщины в одиночестве не живут. Вас, Анатолий Александрович, знаю много лет. Ваше время вышло. Это я инициировал вашу пенсию! – Говорить здесь слова об участии Элеоноры он не хотел. – Меняются времена. Меняются нравы. Теперь нужен на ваше место другой человек. Скажем так, более гибкий. Если вы привели ко мне такого, мы договоримся.

И тут Попов понял, как правильно поступил, что ставку сделал на Плотникова, как в рулетке – все фишки на зеро. На хитрого пройдоху и эксперта с двойным дном. Он его давно заприметил, и теперь понимал, почему его хвалил заместитель Блязин и часто брал с собой на эксгумацию. Он вообще заметил, что время поменялось не в лучшую сторону для судебных врачей. Но у него представления оставались еще слишком ретроградными. Сам уже понимал, пора уходить из начальников.

– Я думаю, – снова сказал Кузьмич, – вы поняли меня и выступаете гарантом представленного специалиста? Так или нет?

– Так, – ответил Попов. И у него сильно и больно сдавило сердце. Или что-то вроде того, как говорят, в зобу дыханье сперло. Сказать дальше он ничего не смог. Покраснел от боли. Но боль тут же отпустила. Правда, говорить уже ничего не пришлось, потому что Кузьмич продолжать разговор дальше и не намеревался…

– Вас проводят! Рад был встрече! Всего вам хорошего! – сказал хозяин кабинета, выпроваживая от себя гостей.

Сама судьба определяла ход событий. Незадолго до смерти, Владимир Геннадьевич Тураканов подарил мне настоящий боевой пистолет. Он, словно чувствовал и знал, что мне когда-нибудь понадобится такое оружие. То, что оказалось в моих руках, я пока не знал, что с ним делать. На какое-то время я спрятал его в курятнике у тещи. Но с тех пор, как у меня уже появился пистолет в потаенном месте, я пришел к Вере. Впустил в себе Ее с горчичное зерно и стал чуточку верующим человеком.

И теперь убийство одного человека, даже негодяя, по своей сути, я причислял к самому тяжкому греху. Но с другой стороны, я неустанно вспоминал и перебирал у себя в памяти слова мудрого человека. Он говорил мне, что Бог приходит не сам на Землю вершить правосудие и бить колотушкой по голове нерадивых и подлых людей. Он посылает избранных, а может, и грешников, таких, как мы, которые и вершат Божий суд над негодяями. И я спрашивал себя и задавался одним и тем же вопросом не раз. Имею ли я право и уполномочивал ли меня Бог на это? И если – да, то, как я могу узнать? И тут я ловил себя на мысли, что я уже слышал что-то подобное из уст книжного персонажа Родиона Романовича Раскольникова. Тогда я перестал философствовать и хорошо начинал представлять, как я это сделаю… Я переведу все свое небольшое имущество на другого человека и сделаю все заблаговременно, еще до отъезда в Сибирь, сразу после моего незаконного увольнения с работы. Теперь хозяйкой моей квартиры и машины стала любимая женщина. Я уважал и любил ее по-настоящему. Кто и зачем мне ее послал, спрашивал я себя, и не мог понять. Пытался разумно рассудить, откуда вдруг свалилось такое счастье или испытание, и терялся в догадках. Мои дети и бывшая жена бросили меня после долгих лет совместной жизни. А я всегда им оказывал помощь и постоянно натирал «мозоли на своих руках», чтобы помочь любой копеечкой, которую я старался заработать для них на еду и одежду, пока они получали, каждый из двух сыновей, по два высших образования. А они, получив дипломы, стали вдруг чужими. И погнали меня на скотобойню, как старого отъезженного мерина, который сам пока шел. Поэтому я не хотел, чтобы мое небольшое имущество хоть кому-то послужило из них. Из всего скарба я собрал отдельно личные вещи и вынес на улицу, чтобы раздать бедным и обездоленным. Но шабалы неожиданно вспыхнули и сгорели… Я оказался свободным вовсе от земных материальных уз и намеревался идти дальше, необремененный никакой ношей, а тем более, поклажей старых вещей. Потом я представлял, как еду в Пензу. Приоткрыл бы стекло в чужом легковом автомобиле, и ветер свободы обдувал бы мне лицо. Весь путь здесь недолгий. Я его хорошо знал. Много раз, изъездив дорогу туда и обратно. И я правильно сделал, что поехал на такси, а не просил уже друга отвезти меня. Это был мой последний путь в один конец.

По приезду я зашел бы в его кабинет. Сказал бы что-нибудь весомое на вахте, благо все станут ходить в масках, опасаясь КОВИД-19. Поэтому не разберешь и не угадаешь, кого принесло в очередной раз в бюро. Только того, кто не боялся умирать от коронавирусной инфекции, или вообще – уже решил умереть! Конечно, меня не узнали бы тоже. Я бы сказал, что из министерства и Плотников, мол, давно ждет. А он должен был меня ждать, он должен был предчувствовать свою смерть. Конечно, еще раньше я проследил бы, что он зайдет в здание, и уже сам бы, напрямую, шел бы к нему в кабинет, будучи уверенным, что он там, и качается в кресле, еще не зная и не догадываясь о последних минутах подлой жизни.

И вот, я бы вошел. Сел бы, напротив, за стол, что стоял перед ним, уже понимая и осознавая, что сейчас и мои последние минуты или секунды жизни. Все зависело от того, насколько трусливый мужичонка станет сквалыжничать и торговаться за свою поганую жизнь. Нет-нет, поначалу он поведет себя скорее как мачо, начнет жестко и уверенно говорить:

– Покиньте мой кабинет! Чтобы я больше вас здесь никогда не видел! Мне хватило судов, где вы клеветали на меня! Суд вам дал свой ответ, что я – честный человек!

И я здесь вспомню Сунина, как тот часто любил повторять похожую фразу, что раз суд подтвердил его обвинительное заключение, значит, он – честный следователь.

Но тут уж я, конечно, не выдержу и выну из своей брезентовой сумочки или, может, из-за пояса, если на мне будет длинный пиджак, вороненный ТТ. Я заранее заберу его из курятника бывшей уже тещи и тщательно ототру от смазки, чтобы он не портил жирными пятнами мой красивый желтый смокинг. Но нет, он все равно не поверит, что у меня настоящий боевой ТТ. Он обязательно подумает, что у меня бутафория, и я его все еще пугаю. Он никогда не считал меня серьезным и солидным мужиком, даже человеком. Ну, кто я, по сравнению с ним? На голову, если не больше, ниже ростом. В два раза, а то и больше, меньше по объему. У меня сороковой размер обуви, а у него – сорок пятый. У меня кривой нос, а у него – красивый овал и аккуратные ровные черты лица. Ну, кто я? – сын бедной одинокой вдовы, районной медсестры, а он – сын отца бизнесмена, пусть даже средней руки, и матери, работающей в администрации губернатора Самары. Там он окончит, а точнее, получит диплом о высшем медицинском образовании. Огромная область доверит ему право – врачевать! В ней насчитывается более трех миллионов жителей. Это больше чем в двадцать раз Мальтийского ордена. А тут я – выскочка и придурок, пришел пугать его театральным, а окажется еще смешнее, если игрушечным пистолетом. Нашел дурака, подумает он о себе, что он не дурак, а скорее так подумает обо мне: ну и псих же, этот Рондов, на самом деле! Тут ему захочется проявить себя настоящим рыцарем достоинства, представителем сильного пола. Он резко встанет из-за стола… А мне нельзя было выпускать его с удобной позиции, и придется сделать один выстрел. Предупредительный. Может рядом, в стену, обитую ДСП… Или лучше, пусть, если я попаду ему в руку… И я, еще не пожелав такого, действительно угодил ему в руку, выше локтевого сустава. Он почувствует настоящую боль и поймет, что пистолет отнюдь не игрушечный… Я выну бутылку коньяка. Я не пил уже двадцать лет и ровно столько же не курил… Я раскупорю коньяк, налью в рюмку до полной… Достану подставку, обрежу кончик сигары – я видел такое в кино. Прикурю ее, и, может даже, закашляюсь… А Пупок, уж точно теперь придурок, будет зажимать окровавленную руку; и я почувствую, что хочу выстрелить ему в плечевой сустав. Бледный и напуганный к тому времени, он начнет мочиться прямо в штаны, а еще жидким стулом окрасит обе штанины. От всего происходящего станет в его кабинете намного хуже. Сразу и резко завоняет Велиаром, как в общественной уборной… Я раскурю сигару и положу ее на подставку, хотя нет, я не мог ее принести с собой, я давно не курю, и покупать ее специально на один раз не стал бы. Я пристрою сигару на пробку от коньячной бутылки. Все готово: рюмка коньяку, дымящаяся сигара… И тут Пупок своим глупым умом начнет соображать и подумает, что не так все плохо, не все потеряно, раз я почему-то медлю и не убиваю его. И он запоет козлетоном:

– Ты не уйдешь отсюда незамеченным… Тебя видели на вахте… А если и скроешься, все равно найдут…

И мне придется сказать то, что его вернет в реальность:

– Да ты не понял, пес смердящий! Уходить я не собираюсь. И прятаться не буду! В тюрьму мне уже поздно, возраст не тот. Я пришел совершить возмездие, и умру вместе с тобой… услышать решение Божьего Суда! Как Бог скажет, значит, это и будет правдой!

На некоторое время он задумается, а я, вопреки здравому смыслу, совершу второе убийство, потому что первое еще было в планах. Прямо по Достоевскому из романа «Преступление и наказание», когда вошла сводная сестра старухи-процентщицы. А здесь зайдет ни в чем не повинная секретарша Марина Михайловна, обрюзгшая женщина, чтобы спросить: Аркадий Петрович, у вас все хорошо?

И у того не хватит ума и милосердия уберечь жизнь своей подчиненной. Он мог тихо и без паники выпроводить ее на свое рабочее место. Нет, он попробует воспользоваться ситуацией, чтобы спасти свою собственную шкуру… Но я резко поднимусь из-за стола и за голову, или может за шею, втолкну прокуренную секретаршу теперь уже в наш общий кабинет, где я наметил устроить судилище… Я сразу выстрелю ей в маковку, иначе возмездие и суд над Велиаром может не состояться. Тут Пупок только отрезвеет – освободится от иллюзий и поймет, что пути назад у нас, у обоих, уже нет… Его жижа, грязная зелено-желтая смесь, зальет вокруг него немалую площадь пола. Запах вонючего дерьма, настоящий запах Велиара, запах фекалий, заполнит всю комнату, большой кабинет, где он собирался, конечно, еще долго работать и «вершить» судьбы людей. А теперь раненый зверек, брошенный в пустыни, заплачет и станет меня умолять:

– Что ты хочешь? Я любую должность тебе дам! Труп секретарши спрячем, закопаем! Никто не узнает!

Я еще острее почувствую его пагубное влияние на всю службу судебной медицины от желания руководить людьми. Разве могут такие люди кем-то управлять? Ведь управлять людьми – дар Божий! Ему нельзя научиться. Руководителем нужно родиться. Здесь совсем не одно и то же, чтобы просто стать хорошим врачом или учителем. Руководить людьми, по большому счету, нигде не учат. А если и начать подобное делать, ожидаемого результата добиться невозможно. Как кто-то думает, что легко овладеть гипнозом и стать Мессингом, или чемпионом мира по шахматам, как Смыслов, который имел еще от природы и оперный голос, или стать Рузвельтом… Велиар – не повелитель масс, он – злое явление не от рук и желания человека, а на короткое время чудище поколения. Исчисляют его срок жизни ученые и теологи столетиями и тысячелетиями, но само его дело на короткий отрезок событий. На одну страницу, когда я описываю Велиарову тайну. Хотя для честного человека – может оказаться – что это целая жизнь!

24

Я прекратил свои философские размышления… Человек, мол, существует в бытийном тексте… в зеленом пупке Изиды… Я не убил его и его секретаршу. Я сидел и обращался к Плотникову смиренно и умиротворенно. С подобострастием заглядывал ему в глаза. Если бы кто-то мог меня видеть сейчас со стороны, то я превращался в саму покорность негодяю и злому Духу человечества. Я был старше его на пятнадцать лет. Портить тогда с ним отношения оказалось мне не с руки, никак нельзя. Он обещал устроить моего сына на работу через самые высокие круги министерства здравоохранения. Министром в то время процветал Стрючиков, что метался перед губернатором. Он знал, что хорошим врачом не стал, и поэтому выносил судна из-под матери Василия Кузьмича, даже санитарок отгонял, чтобы не упустить своего шанса.

Я видел и других халдеев, которые за возможность получения должности главы администрации Колышлейского района, губернатору ноги в ботинках целовали. Но если бы случилось им канючить в древние времена и губернаторы ходили бы в сандалиях, то и ноги босые целовали бы будущие мэры. Только дай им за должность «хлебную» уцепиться.

Пупок не знал, что все мы под Богом ходим. А Бог сильнее дьявола! Собирался он на должности просидеть много лет, на долгое время рассчитывал. Но от работы самой бежал, как черт от ладана. Они все – ленивые, да спесивые от природы – работать не любят.

После смены губернатора он оглядеться захотел. Не рисковал, чтобы не промахнуться от скоропалительных решений. Ведь его друг Антон, последнее время крутившийся в Москве, тот, кто помогал ему тоже подняться до главного судебного врача Пензенской области, в конце концов, попадет под уголовную статью. Мама Антона, Клавдия Ивановна, здесь уж у нее не осталось выбора, обратится к Кузьмичу. Тот тогда окажется в Сенате, тоже в Москве. Но у него возникнут непонятные терки с новым губернатором области, Чернореченцевым, о ком ходили слухи, что ему покровительствует сам министр обороны. Кузьмич не любил Ивана Чернореченцева, и никак не мог смириться, что тот на его место запрыгнул. Где же и какое Кузьмичу дело до старой, бывшей секретарши и ее сына.

Пупку тоже шум и раздоры с подчиненными были бы сейчас не нужны. Но заведующий амбулаторией, Махач Омарович, свалился как снег на голову. Говорил он с акцентом и зашел в кабинет весь красный, даже лысина покраснела, а усы торчали, что трудно становилось узнать в нем настоящего дагестанца.

– Аркадий Петрович! Что же ты творишь! У него тяжкий вред здоровью, ушиб головного мозга тяжелой степени. А ты заставляешь Якушеву писать, что вред здоровью средней тяжести, потому что ушиб головного мозга якобы средней степени тяжести. Я вот историю болезни держу! Иду с ней в министерство.

«Правдоруба из себя строит, – подумал Пупок – тоже мне, красногвардеец сыскался. Недавно с гор спустился, а все туда же, правду ему подавай!»

Но Махач Омарович не знал, что Плотникову Кузьмич звонил, за виновника хлопотал, кто на «Мерседесе» потерпевшую сбил. И как ему, Махачу Омаровичу, объяснить – вроде и не ребенок. Времени у Пупка не оставалось. Вот он, подчиненный, с историей в руках и уже намылился в министерство. Хотя непонятно, почему в министерство, а не в прокуратуру. Скорее всего, думал, что Плотникова там не любят, раз хотели на эту должность Дарюшина Алексей Степановича ставить.

Решение Пупок принял неожиданное. Любому здравомыслящему человеку покажется оно странным. Он выскочил из-за стола, из-за царского, да прямо на колени перед Махачем Омаровичем упал:

– Не губи! Не делай этого! Не надо! Прошу!!!

Обомлел и отступил от него правоверный мусульманин. Не нашел сначала слов. Мысли потерялись. Бросил перед ним на пол историю болезни и сказал:

– Раз всех боишься, зачем на такую должность шел?! – повернулся и добавил бессовестному человеку: – Аллах выше зла и обиды!

Потом он услышит, как Пупок начнет распространять про него слухи, что Махач Омарович нечист на руку, на всем, дескать, деньги делает. Так хотел избежать огласки с его стороны, как на коленях перед ним стоял. А честному и гордому мусульманину даже вспоминать о произошедшем, казалось, стыдно.

Однажды у него в квартире лопнула отопительная труба. Он забежал к Аркадию Петровичу, чтобы тот отпустил его с работы. Дом многоквартирный. Сколько еще зальет. Пупок отреагировал радушно, как ждал такого дня. За плечи приобнял и напутствовал, словно бойца Красной Армии, отправляя на передовую:

– Давай Махач Омарович, беги! Беги! Раз надо, так надо! Ты на работу к себе не заходи, сразу домой беги. Спасай квартиру и соседей!

А через несколько дней добросовестный дагестанец узнает, что его увольняют с работы за прогул. Он – в министерство, чтобы посмотреть на ту историю, из-за которой Пупок на коленях стоял. Потом понял, что не в министерство надо, а в архив шестой городской больницы. Там и увидел, что вся история болезни переписана. Узнал еще, что хлопотал сам Кузьмич. И не сделать для него Плотников не мог. Тот, кто ставил его на должность, мог и убрать. Рулил Кузьмич…

А Пупок, понимая всю грязь, которая может прилипнуть к нему, конечно, успел обсудить подробности и нюансы такого дела с губернатором. В какой бы суд Махач Омарович не обращался, все их проигрывал – его уволили с работы. Я тогда долго думал и все хотел понять, почему Велиар не закончил свою жизнь, как Петер Нильсен, убитый Виталием Колоевым. Но узнал другое, что у Махача Омаровича рано умерла жена от рака, и он один воспитывал пятерых детей. Рассказывали, что он собрал всех детишек дома, когда остался без работы, и сказал им:

– Знайте и помните! Шайтан хотел забрать мою душу и силы, чтобы я не смог учить и кормить вас! Русские называют его Велиаром! – После он нашел себе работу в другом месте.

В череде подобных поступков рос «авторитет» Плотникова, как начальника. Но это был ложный и подлый статус. Его не терпели, не любили, презирали, но вынуждены до каких-то пор бояться. А Аркаша считал, что положил себе хорошее начало, и питал большие надежды на успешное и светлое будущее.

Он быстро освоит все способы красть или уводить деньги. Формировал подложные счета, списывал крупные суммы на ремонт и на строительство, а значит, в никуда. Деньги начнут уходить в его карманы. Сначала он делал все с помощью старой бухгалтерши, Галины Ивановны. Она пополняла безбрежные реки с ядовитой водой, которые несут и несут еще кромешное зло – предвестников революции в виде нарастающего отчаяния народа. Поэтому, с приходом Плотникова на должность начальника, она сразу начнет стучать на него в следственный комитет, чтобы сохранить дом в Пензе, рядом с «Сурским морем», квартиру в Москве в сто квадратных метров и маленький участок земли в Краснодаре. Но солидная «крыша» Пупка, в лице губернатора Василия Кузьмича Бочарникова, спасала его от любых невзгод и неожиданных проверок.

Ну и Пупок разошелся, как говорится, по полной. Хорохорился иной раз так откровенно, что водил своих лизоблюдов нюхать запах кожи в новом внедорожнике BMW X5, купленным им за пять миллионов. Потом раздавал им советы, как жить и экономить деньги на дорогие покупки. И добавлял: вот он-то, мол, умеет это делать! И не знал, что любила и позволяла рассказывать о нем Луцкая. От нее я и услышал многое… Она и в голове не держала, что их объединят, и он станет у нее тоже начальником!

– Ой, Аркаша-то! Кто его у нас на курсе не знал! Мама у него в администрации баламутила. Мы его и на занятиях-то не видели. Мотоцикл – красная Ява! Красная рубашка! Большой золотой крест на пупке. Я еще удивилась, что его и здесь «Пупком» прозвали. Девчонки за ним в очереди стояли. С такими связями у мамы-то! Правда, он тогда зря у нас Машеньку обидел. Так и пришлось ей в Саратов переводиться. А куда он ее мог привести? Мама у него видеть ее не хотела!

– Что же ты, Светлана Васильевна, – тогда пошутил я над Луцкой – терялась?

– Да вот, не знала, кем он станет! Дура была! Да он на меня и не смотрел. Но ведь знаешь, Петрович, я-то сексуальная, а про него девчонки говорили – никакой! Только куннилингус у него хорошо получался. Он давно понял, кого и где лизнуть надо! Мамино воспитание! По пиву он еще славился знатоком! Ну, знаний, естественно, никаких… Балбес балбесом. А тут я удивилась… А потом поняла, куда его еще оставалось пристроить, только в медико-криминалистическое отделение… Благодаря мамочке, сначала институт, потом работу подыскали, чтобы ничего не делать и ни за что не отвечать…

Когда он стал начальником, язык она прикусила и говорить о нем плохо не стала. Но иногда, нет-нет, да козырнет передо мной о доверительных отношениях, разговаривая с ним по телефону:

– Аркаша, ну ты подумай, разве все возможно сделать за один день, – так она часто говорила о гистологии. Фамильярно называла его по имени, то ли с уменьшительным ласкательным суффиксом, то ли с уменьшительным оскорбительным.

Когда он приезжал к нам в отделение, я у него был на втором плане, то есть, во второй очереди. Мне сначала казалось, что здесь дань уважения своей сокурснице, а потом Дарюшин Алексей Степанович просветил меня:

– Не дурак ты, Петрович! Видит он! А гордыню смирить не может. Так что тебя, на закуску оставляет. Как бы унижает, последним дает слово молвить. Со мной он делает то же самое. Только я еще высказываюсь по многим вопросам, а он такого не любит. Сам ведь ни в чем не соображает, только воровать умеет. А в судебной медицине – не в зуб ногой, не в жопу пальцем! – Степаныч слово гадкое вслух произносить не стал, символами объяснил, но я его понял.

25

Плотников никого не боялся, пока оставался жив Бочарников Василий Кузьмич. Ракова не могла отдать команду полковнику Хомину, чтобы закатать эксперта не в клетку, а в кувшин для злого джина, и вызывать его, когда понадобится приумножить правовой беспредел. Одно будет убивать Пупка в изменившейся ситуации, что теперь, без Кузьмича, он не сможет сам распоряжаться ворованными деньгами. Все от того, что прокурор Ракова стала уже генерал-лейтенантом, и говорили о ней, и Плотников скоро ощутит на себе – «яко пылесос сосет деньги со всей области», и добавляли – «ртом и жопой». Последние слова говорить вслух уже не стеснялись. Адвокат Леха, или Алексей Игоревич Федорчук, знал их кухню больше, чем я и мог рассказывать о ней часами.

Лично я в таких играх на одном поле с Пупком играть не хотел. Но он любил резонерствовать о пагубности нечестных денег, а точнее, взятках, кто их берет за ложные экспертизы. Но рядом со мною, когда говорил, он, наверное, даже не думал, что ему не было еще и пятнадцати лет, когда я пришел в экспертизу. С чего он взял, что может меня чему-нибудь научить, особенно, если говорил про честность. У него происходило все от бескрайних амбиций и глупой самонадеянности, он не видел краев и путал берега. В медицине он был профаном и недоучкой.

– Ну, взял, предположим!.. – Плотников поднимал кверху указательный палец и складывал губы толстой трубочкой. – Порадовался!.. Назначат комиссионную экспертизу в каком-нибудь Урюпинске. А они дадут другое заключение. Плакали твои денежки! А то ведь и яички отрежут заказчики! – щерился, а потом ржал, как полоумный. – А вот не понимаете вы. Своих денег от ритуальных услуг, что с родственников берете, мало вам? Нет, не понимаете! Я ведь каждого из вас перед министром защищаю, чтобы вы не зарились на незаконные барыши. Они всегда боком выходят! Не понимаете, сколько для вас делаю! Я ведь никого по рукам не бью, не ловлю! За бальзамирование не третирую!

Тут я понимал, что говорить чушь он может часами. И удивлялся, как он быстро всему научился. И в должности начальника находился не так уж много времени. Но пафосные речи в нем зрели давно, еще до того, как собирался стать руководителем. А стать им он хотел сразу, только у мамочки в Самаре что-то пошло не так. Не все сразу получилось. Или губернатор наш оказался не слишком сговорчивым, и Попов сохранял еще связи в Москве. В общем, что-то вначале пошло уже не по плану Жанны Моисеевны.

Еще он говорил со мною и намекал, что с ним должны делиться все, кто в морге вскрывает (сам никогда не вскрывал и не любил вскрывать, считал, что работа грязная), платить ему за его щедрость, раз никого по рукам не бьет. Где, мол, еще такого хорошего начальника найдете. Но врал он и про «щедрость»! Продлится, как говорил он, его «щедрость», недолго. Скоро он начнет прибирать все деньги к одним рукам, своим! А делиться станет с боссами, кто выше рангом, и от кого будет зависеть его пребывание в должности.

Может, именно тогда, или раньше, когда я уговаривал его, чтобы мне лично не писать двойных квитанций, и почувствовал о его полной некомпетентности и бездарности как врача. И вообще засомневался в его обучении в медицинском институте в городе, где его мама занимала высокое положение в губернаторской команде. Но Луцкая училась с ним в параллельной группе и говорила, пока он не был у нее начальником, что диплом, по сути, у него настоящий. Но равносильный тому, если бы он купил его в подземном переходе. А Луцкий, ее муж, был ни рыба, ни мясо, если и говорил критические замечания в адрес Пупка и главного врача Малахольного, то часто свое мнение менял, как бредил, и перед Салаховым лизоблюдничал. Казалось, что он все время стоит на стреме – и ему главное, во время свистнуть и незаметно убежать. Я нисколько не сомневался в том, что Пупок хотел, чтобы Луцкие следили за мной и все ему докладывали. Впрочем, они так и делали, поскольку потом все стало очевидным. Мало того, все то, что они говорили нелицеприятное о нем, авторство эпитетов приписали мне, ведь теперь не Малахольный, а Плотников стал у них начальником. Хотя сам Пупок Луцких не любил и говорил мне о нем, не скрывая своего брезгливого и пренебрежительного отношения:

– Что-то у него габитус, – он очертил пальцем свой овал лица, – сильно на алкоголика похож! – Так он хотел услышать от меня какую-нибудь клевету на коллег, ведь жил по принципу: ссорь, а отсюда – разделяй и властвуй.

Луцкий действительно приехал с морщинистым, желтым лицом. Производил впечатление старика. Но алкоголиком я назвать его не мог. Он и не скрывал, что целый год лечился в Самаре с проблемами печени. Мне не было интересно, а он продолжал рассказывать, как ходил по ночам в сауны, подрабатывал массажистом и, конечно, не отказывался от дорогих вин, которыми угощали его новые русские.

Плотников набирал административный ресурс. Когда-то к нему со своим знакомым отправился мой сын. Заходить сам не стал, чтобы не вызывать у Пупка тревожных чувств и подозрений, и не быть свидетелем его полной зависимости в то время от губернатора Бочарникова.

Экспертиза должна была быть от начала и до конца липовой. Плотникову надлежало ее срочно оформить. Он легко, не стесняясь, загнул пальцы, обозначая сумму денег для расплаты, даже не остерегался. Он знал, что придут от важного человека, но не сказали от кого. Посредником выступил человек невысокого ранга, и он же звонил ему по телефону. От Пупка требовалась «самая малость» – сделать все как надо. И все надеялись, что он поймет без лишних объяснений, откуда дует ветер. Клиент попросил паузу, позвонить, и это не насторожило и не испугало Пупка, вдруг тот позвонит в ОБЭП. Не боялся. Ведь его «крышевал» сам губернатор. Друг, с которым пришел мой сын, вышел и показал ему на пальцах одной руки сумму, что обозначил Плотников. Запросил он немного денег. Пупок тогда не расставался даже с такой суммой. И слыл он не то что прижимистым, а откровенно жадным. Второй рукой клиент набирал номер телефона Кузьмича…

Когда он снова вернулся, Плотников стоял как солдат роты Почетного караула – навытяжку. И даже через трубку телефона слышалась грубая нецензурная брань губернатора. Когда он закончил «причесывать» Аркашу, тот оторвался от трубки и заговорил с пациентом, как с Президентом России:

– Да что вы переволновались?! Не так меня поняли! – Но ловил себя на мысли, что опять подвело его крохоборство, поскольку его пленяли любые деньги, что легко доставались и сами плыли в карман.

Пациент не сдержался и сказал:

– Нет, просто я думал, что вас не предупредили, что я от Василия Кузьмича! Простите! Лопухнулись! Забыли вас предупредить! – А дальше, откровенно ерничал над Аркашей: – А так разве вы бы посмели?!

Аркаша не был стеснительным человеком, но краска звериного страха (потерять доходное место) залила ему все и была видна на открытых участках тела. И он понимал, что ее цвет выдавал его сущность. Но он согласился носить его сам, и не поменял бы даже и сейчас ни на какой другой окрас… преступной масти.

После всего я задумался, где она – правда, неужели у Велиара? Сначала ему дают должность, а потом заставляют писать нужные заключения. Может, так везде уже или только в Пензенской области?

Простите меня, дорогие читатели, я все никак не окончу разговор о двух квитанциях. Их приходилось выписывать всем экспертам, кроме меня, на один и тот же труп, и выдавать родственникам только одну из них, потому что в каждой указаны одинаковые процедуры, лишь с существенной разницей – бальзамирование в одной от нескольких сотен, в другой – до нескольких тысяч. Вот они, я скажу, и честные, и в то же время сопряженные со стыдом двойных квитанций, деньги стойких тружеников морга. Когда они длительное время работают с формалином, то у них наступает глубокая кортикальная атрофия головного мозга. Формалин съедает кору мозга. Эксперты к старости часто глохнут и слепнут, а порою теряют ум. Атрофия может доходить до деменции, тогда они писают и какают в штаны. Велиар никогда не бальзамировал. Он загребал жар чужими руками, а точнее – деньги. Он их воровал и до сих пор ворует у экспертов. Попов Анатолий Александрович никогда себе подобного не позволял!

– Аркадий Петрович! Вот пишу две квитанции. Сам себя сажаю в калошу. Любому легко догадаться. Обе квитанции в руки клиенту не отдаешь. Тогда они тоже поймут. А не поймут, к юристу или адвокату сходят! Пока родственники в горе, они подписывают все. И не помнят, что подписали. А мы им их подсовываем. Одну квитанцию, где маленькая сумма, точнее, договор, отдаем в бюро… Одну оставляем себе, а одну – вам… А большую квитанцию и договор с существенной суммой отдаем клиенту… Опять и себе оставляем… В нашем архиве уже оседают две квитанции, как бы одинаковые, но с суммой далеко неравной. Я знаю, что некоторые эксперты не хранят маленькую квитанцию, выбрасывают… Но у вас-то ее копия хранится! – Тут очень хотелось сказать, что ты сам ее поднимешь из архива и представишь следственному комитету, и конец эксперту, если не тюрьма, то условный срок и судимость безо всяких «но». И если он до сих пор этого не сделал, то только потому, что его не приперли. А когда его прижимали в институте, со слов Луцкой, он сдал нескольких студентов, что шутки ради отправили преподавателю торт из дерьма, бутафорский, и заказали гроб на день рождения. Их судили и отчислили из института. – Все равно получается, – я волновался и хотел достучаться до Велиара, – если мы даже храним одну большую квитанцию… Мы ее выдали родственникам умершего. Вторая, маленькая, по любому остается у вас. И стоит ревизору сравнить их, вся фальсификация тут же вылезет наружу. Судья назовет бухгалтерию мошенничеством.

– Ну, ты же все равно два раза бальзамируешь, – слюнявыми губами заявил Пупок, как и не было всего предыдущего разговора. – Внутрисосудистое – до вскрытия, – он говорил так, как будто мы все от него что-то скрывали. – А после исследования тела – внутриполостное! Вот и ответ! – Он включил дурака, но хорошо понимал, что не такой уж я и фофан…

Он давно просек, как водить за нос молодых экспертов, чтобы показаться им демократом, либералом и заботливым руководителем, ведь понимал, что высокий заработок эксперта, через бальзамирование трупов, делает его материально независимым и устойчивым перед искушением взяткой. Но независимые эксперты ему, становились, не нужны. А заниматься щепетильным вопросом сейчас не хотел. К тому же двойные квитанции делали эксперта зависимым и от него. Потом и этого ничего не станет. Но пока не пришло еще время. Не так прочно сидел в своем кресле. Но роковые события наступят, как для него лично, так и для жителей области, как и наступили они для Маскаева, обвиненного в чудовищном преступлении. Велиар лично станет руководить группой экспертов, кто даст заключение девочке по делу Маскаева Петра Федоровича.

26

Плотников творил все то, что позволял ему Губернатор Василий Кузьмич Бочарников. А прокурор области, Ракова Наталья Евгеньевна, не попустительствовала, просто выжидала. Она – королева, принцесса бала Сатаны – приведет на должность губернатора Пензенской области своего человека и возглавит шабаш ведьм и ведьмаков. Нет, вы не ошиблись, дорогие читатели, я говорю не о человеке при погонах, а о настоящей, той самой дочери Сатаны.

К Велиару встанут в очередь все: генерал-майор Прошин – начальник следственного комитета, полковники разных мастей – начальники полиций, МЧС, ГО, военкоматов, различные государевы слуги и народные избранники. И повелительница бала будет позволять им толкаться в очереди, потому что губернию возглавит бестолковый и безвольный Ванюша Чернореченцев. Он боялся областного прокурора больше, чем Президента России, и глубоко, я думаю, на сей счет ошибался. Но она имела на него беспрецедентный компромат, набрала и накопила материал о его преступных доходах, пустив порося к корыту. Отдельный материал хранился у нее о доходах его жены, что переходили все разумные пределы. Особая папка – о преступной деятельности таких же глуповатых сыновей. Я еще раз повторюсь – «по плодам их узнаете их», «как не собирают с терновника виноград или с репейника – смоквы», или как мы говорим – «яблоко от яблони далеко не падает».

И будет казаться со стороны, что Велиар исполняет перед ними пляску святого Витта, а мне напоминало это, что он танцует польку-дристушку. Но потом они превратятся в танцы смерти. Для всех, кто захочет оказаться трезвым на момент совершения ДТП, он раскроет объятия порочного Велиара и медицинскую лабораторию ада. Он их будет делать трезвыми. А они в дымину пьяные станут сбивать насмерть, а правильнее сказать, убивать ни в чем неповинных людей. А Велиар начнет «причащать», «благословлять», «грехи отпускать» и производить не рукоположение, а «прибороположение» – и кровь неожиданно у всех становилась, как у трезвых людей, без единой капли, или точнее, промилле алкоголя. Все они отказывались на месте дуть в алкотестер и требовали, с трудом вылезая из-за руля, на него паспорт. Настаивали на заборе крови на алкоголь. И звонили, к примеру, человеку с фамилией Раков. Да-да, вы не ошиблись, дорогие читатели. Родной сын областного прокурора, к тому времени уже занимал должность заместителя председателя суда Железнодорожного района. Тоже член тайного Ордена Велиара. Там, где Пупок, как в собственной лаборатории делал записи, что забирал кровь у виновных и все они, по звонку, становились трезвыми. И вот уже скоро он обрастет паутиной или пленкой неприкасаемых, или даже кожей настоящего Велиара. И сотни невинных людей станут гибнуть на раздолбанных дорогах Пензенской области. Губернатор Чернореченцев даже получит огромные средства из Москвы на строительство завода по производству дорожных бордюров после приезда к нему спикера Государственной думы. Так продолжится дорожно-транспортная асфальтовая кутерьма. Звонить Плотникову начнут и Чернореченцев, и генерал Прошин, и их дети – закручивая и закручивая карусель беззакония. Я не оговорился о Чернореченцеве. Его час настанет, и он сменит лесника Бочарникова, при ком Велиар обольет помоями лицемерия, горечью и вонью лжи дорожные дуэли, вскрывая в секционных залах невинные тела погибших, и забирая кровь, делал умышленно их пьяными… Так уходили и продолжают уходить души посмертно оболганных людей. Пупок войдет в роль и станет приказывать уже комиссионной экспертизе писать, что Гичкин погиб не от ударов и кулаков бандитов, а упал сам и получил тяжелую, смертельную черепно-мозговую травму, о чем я еще постараюсь рассказать вам, дорогие читатели. И вы услышите, как проявит себя одиозный эксперт Пивоваров, и предаст меня почти мой земляк Самарцев…

– Даже не знаю, как их мне по кассе проводить? – говорил мне, якобы смущаясь, Пупок, когда я начал возить ему деньги не по квитанциям, а наличкой прямо в руки. Отказаться от них он не мог. Ведь все происходило без вымогательства, по доброй воле, думал он. А я все больше становился уверенным, что имею дело с отпетым мошенником, а с ним, чем проще или даже гаже, то получалось на особом доверии. Такие особи не любят человека и преклоняются перед золотым истуканом, а значит, деньги для них – это все. Но Плотников умел рисоваться и делал похожие «па» не только передо мною…

– Да разве мало денег в новое помещение уйдет? – уговаривал я Велиара. А Аркаша, на самом деле, получил только что от министерства в свои грязные руки и помыслы весь комплекс освободившейся заводской медсанчасти. Дел там было невпроворот: крыши, двери, окна… Кузьмич еще пошутил над ним в свое время:

– Ну, я думаю, ты-то найдешь средства, как все восстановить!

Он недолго колебался, чтобы начать брать у меня деньги из рук в руки. И ручеек ему будет нравиться, пока он не станет уже воровать миллионами. Но он продолжал думать, что он не ворует, а просто берет. И тут ему пришла в голову от кого-то услышанная фраза, что все гениальное – просто. И он некорректно стал перекладывать ее на себя, на свои поступки. А если так, то зачем ему бояться, ведь даже Кузьмич разрешает изыскивать средства на восстановление зданий и территории медсанчасти, теперь уже для областной судебной экспертизы. Недавно он подогнал министру здравоохранения дорогой внедорожник, купленный на деньги от ритуальных услуг. А тот не отказался. Ракова об их махинациях знала. Но министр Стрючиков Виктор Павлович никого ни в одном месте не чуял. Последний раз, напрямую, тремя известными буквами из русского мата обозначил свое отношение к прокурору. И подумал Пупок, чего же ему-то бояться – с меня деньги брать, не путает ли он божью коровку со сраным навозным жучком в моем лице. Куда мне угнаться за ними в этом марафоне…

– Я ведь главным экспертом собирался стать! – возьми я и пошути, что Плотников перешел мне дорогу.

– Ты? Никогда! Такие сюда не попадают! Таких, Сергей Петрович, не берут в космонавты!

Что он имел в виду? То ли о своих связях хотел намекнуть, то ли о разном у нас с ним ай-кью – я не понял. И имел право обидеться, вроде по уму не отставал, а стаж точно больше…

Министр здравоохранения ходил у Кузьмича в любимчиках. Плотников тоже думал и мечтал о таком. Но считал, что идет и так в правильном направлении, по стрелке компаса удачи. Стрючиков долгое время руководил районной больницей, недалеко от областного центра, всего в 60-ти километрах, считай, почти в Пензе. Каменский район. В одной из деревень жила мать Василия Кузьмича, Пелагея Степановна, добрейшей души человек. Она воспитала ни одного, а сразу трех лесников. Васенька был самым младшим. Она его и любила больше всех.

Хитрый Виктор Павлович сразу смекнул, где его судьба. От матери Кузьмича не вылезал. Надо, клал к себе в больницу. Сам уколы колол, ставил банки, горчичники и даже клизму.

– Мы, Пелагея Степановна, не мужчины. Мы – врачи! – приговаривал он, когда она начинала стесняться. Как-то он умудрился послушать фонендоскопом ей коленку, которая у нее сильно болела и скрипела. – Возить на МРТ не надо, так слышу – артрит!

– Да ты, Виктор Павлович, мог бы большим врачом стать, а все в районе сидишь! – так говорила ему мать Кузьмича. А перед смертью попросит Васю, младшенького своего: – Ты уж Виктора Павловича не обидь! Не отходил ведь от меня! Лечил старуху. Да видно время подошло!

У сына слезы на глаза навернулись, и он даже руку Виктору Павловичу пожал и скупо подтвердил:

– Не обижу! Приезжай! Прямо ко мне! В кабинет сразу заходи!

Так вот и станет нерасторопный, медлительный Виктор Павлович министром. Будет любить носить очки со светофильтрами – у него почти черные были линзы. А без очков видел плохо. Кузьмич однажды не выдержал и высказал ему:

– Что ты на себя нацепил… как кот Базилио! Раньше таким не был! Люди глаз твоих не видят, руководитель не должен быть закрытым…

Виктор Павлович при подчиненных много матерился. Хорошо и складно говорить не умел, а министром хотелось выглядеть умным. Через два года проворуется, и Кузьмич отправит его в Самару. Потом обратно заберет, только из-за памяти к своей матери. Помнил ее наказ, любил и часто вспоминал о ней.

– Я тебя услышал! – станет расхожим выражение у Пупка. Означать оно будет как положительное, так и отрицательное решение с его стороны. Понять можно было по его интонации. И мне он одному давал добро, как я понял по этой фразе, возить и сдавать деньги не в кассу, а ему в карман. И я все недоумевал – остальные догадывались или нет, что ходят под статьей… По таким причинам ушел с работы эксперт в Каменке, уличенный врачом патологоанатомом. Она растрезвонила по всей области о незаконных денежных операциях коллеги по цеху. Я обо всем знал, потому что Плотников планировал перевести меня работать в скандальный район для борьбы с патологоанатомом. Меня до некоторой степени устраивало, я хотел покинуть родной город из-за Гнуса, который построил частный морг. А Плотников только тогда оценил мое усердие по правильному оформлению договоров и квитанций при оказании ритуальных услуг. Маленькая толстенькая женщина-патологоанатом из Каменки обнаружила и обнародовала уязвимые места с двойными квитанциями, и эксперта Пупок превратил в сакральную жертву, чтобы все видели, как зависят от него. К тому же, врач-патологоанатом со своим мужем занимались в районе похоронным бизнесом. Она еще не будет знать, что ее службу присоединят к Пупку. Плотников со Стрючиковым отожмут у них бизнес. Ведь даже Гнус у нас в районе собирал на таком месте не менее шести миллионов рублей в месяц. Кто же мог в Каменке противостоять похожим монстрам, которых поддерживал сам Кузьмич?!

А я продолжал возить Пупку свою маленькую мзду и лично отдавать ему из своих рук, с высохшей от формалина кожей. Не говорю уже об атрофии слизистой дыхательных путей, что проявлялось утомительным кашлем, а атрофия коры головного мозга – понижением слуха.

Я рос без отца с двенадцати лет. А все то время, что я его помнил, он беспробудно пил. Растила меня бедная и одинокая мать. Она и я так и не смогли разбогатеть за всю свою жизнь. Ей уже 84 года, и мне – уже немало лет. И я снова в кабинете Пупка ищу то место, куда положить ему мзду. Под его взглядом я молча отыскал уголок, который он мог видеть и не забыть, чтобы не брать деньги напрямую из моих рук. Наверное, боялся, что останутся его отпечатки или вдруг купюры обработаны специальной краской, то есть, помечены. Он страховался со мной до последнего, не подозревая, что окажется литературным персонажем романа, или точнее, его прототипом. Заложить, сдать или подставить его я бы не сумел, ведь я знал, меня никто не станет слушать. Его новым покровителем была теперь прокурор области Ракова Наталья Евгеньевна…

27