Хлоя на секунду зажмурилась, боясь верить, что увиденное – реальность, а не ночной кошмар.

– И вам спасибо за всё! – Алле показалось, что Альбина смущена. – Буду рада видеть вас снова. Здоровья вам и лёгких родов. Я уверена, что всё будет хорошо.

* * *

Алла хотела встать и направиться к выходу, но Альбина загородила путь – широко расставила локти, закрыв ими свободное пространство между столиками. Алла испуганно смотрела на неё.


Шесть часов назад.



Особняк Эосфора.


– До свидания, Альбина. – «Вдруг она не поняла, что я собираюсь уходить», – уже про себя подумала Алла.

Лукас совершенно не ожидал появления журналистов. Нет, он помнил слова Хлои о том, что его отец баллотировался на пост губернатора штата, и понимал, что общения с папарацци Годфри сейчас не удастся избежать. Но он не думал, что отец решится пригласить их домой – прямо туда, где держал взаперти своего собственноручно парализованного сына. И к тому же, якобы потерявшего рассудок. Ведь как-то он должен был объяснить это общественности? Или он просто закроет его в комнате? Если так, Лукас был даже не против. Пусть ему нельзя будет прикоснуться к инструментам, чтобы не шуметь и не привлекать внимание, он был согласен посидеть в тишине с книжкой, например, или просто посмотреть в окно. Или, может, опять отчаянно попытаться растереть непослушные ноги, которые Хлоя заботливо накрывала пледом.

– Помните, я просила вас рассказать друзьям и знакомым про наш Дом малютки? Пожалуйста, не забудьте. Мы будем рады любой помощи. А если кто решится на усыновление, так сразу направляйте ко мне. Мой телефон у вас есть? Я всё сделаю, как надо. Весной и летом меньше помогают, да и деток совсем не забирают – все планируют отпуска, отдых. Не до нас. Понимаете меня?

Однако, никто не приходил, чтобы запретить ему создавать шум. Эосфора это смутило. Он как раз хотел подъехать ближе к стене, чтобы послушать, что происходит в коридоре, когда кто-то вдруг открыл дверь в его комнату – Лукас быстро откатился назад, испуганно глядя на вошедшего. Это был сам Годфри.

– Да! – коротко ответила Алла.

Окинув сына оценивающим взглядом, Эосфор-старший чуть нахмурился. Следом за ним вошли Аманда и Зак.

– Что будем делать, отец? – тихо спросила старшая дочь. Лукас напрягся – что случилось? О чём шла речь?

– Ну и хорошо. Я вам верю! – Альбина улыбнулась. – До свидания!

– Кто-то сфотографировал его, когда мы приехали домой из больницы, – начал рассуждать вслух Захария. – Но они уверены, что его парализовало ещё там. Мы не можем отказать им, это испортит…

Алла вышла на улицу. Пахло асфальтом, вымытым дождём, совсем юной зеленью, едва появляющейся из набухших почек, и согретой весенним солнцем землёй. Какой вкусный воздух. У Аллы закружилась голова. Счастье! Вот оно! Снова дышать. Быть свободной! Не испытывать страх! А просто впитывать этот наивкуснейший запах.

– Я знаю, что это испортит, – оборвал Годфри. Вздохнул, приблизился к креслу сына. – Послушай, – сказал он, чуть склоняясь и нависая над ним. Эосфор понял, что отец не был уверен в том, что он помнил события почти двухлетней давности – Хлоя хорошо поработала, доказывая ему это. – Сын, к нам пришли журналисты. Мы должны выйти вместе.

– Что?.. Я… я не знаю, что говорить, – часто заморгал Лукас. Годфри прищурился, глядя ему в лицо и пытаясь понять, притворяется он или нет.

Вечером, за ужином, Алла рассказала мужу про последний разговор с Альбиной, про то, что она, Алла не верит ей и даже боится. И про просьбу официантки рассказать знакомым о доме малютки и о необходимой помощи. Муж ожидаемо отчитал Аллу за поход в кафе. Но и заметил, что ничего странного в поведении официантки не видит.

– Просто расскажи, как был рад вернуться домой, – сказала Аманда. Их отец коротко кивнул. – И не вздумай болтать глупости.

– Глупости?.. Какие, я не… Я что-то не так сделал?..

– Всем детским домам, домам престарелых всегда нужна помощь. И чем больше людей вовлечены в волонтёрскую работу, чем больше охват, тем, конечно, лучше. Есть много официальных благотворительных организаций, которые ежедневно осуществляют помощь всем социальным объектам. Можно проверить их счета, откуда приходят и куда уходят деньги. А связываться с какой-то официанткой, пусть и очень неравнодушной, большая ошибка. И не надо в это дело вовлекать наших друзей и знакомых… – Муж ещё долго, и как показалось Алле, с удовольствием, рассуждал о том, как построена социальная помощь в России. Плюсы и минусы. Потом переключился на Европу…

– Ты поверишь, что он ничего не помнит? – вполголоса спросила Аманда у отца. Тот поджал губы, кивая. – Серьёзно?

– У меня нет выбора, – процедил он сквозь зубы.

Алла устала слушать. Она начала раздражаться от его наставнического тона и равнодушных высказываний. Слух перестал воспринимать слова, и Алла погрузилась в раздумья: «Когда мне стало не всё равно? Раньше же по-другому было. Тихо. Спокойно. Сытно. Жизнь пила как хотела и сколько хотела. А теперь мне не всё равно. Не могу успокоиться. Думаю о брошенных детях. Об этом Доме малютки. Что там происходит? Почему было так странно в тот мой приезд? И готова я жертвовать своим „тихо“, отказаться от „спокойно“? Кажется, не могу иначе. Мне стало не всё равно. И именно Альбина нашла во мне ростки сострадания и сопереживания. Это она показала мне, что может быть „не всё равно“. А теперь моё „не всё равно“ направлено против той, которая возродила человеческую сущность. Сущность не быть живой куклой, смотрящей на мир большими плоскими глазами, и не бояться увидеть чужое горе и стремиться помочь, стараться исправить хоть малую часть того плохого, что есть в нашей жизни».

Так начался, наверное, один из худших дней в жизни Лукаса.



Алла очнулась. Как будто спала. Не сразу вспомнила, что было до погружения в мысли. Муж смотрел на неё с нескрываемым волнением:

Ему пришлось молчать и сидеть рядом с отцом, пока тот давал интервью. Кто-то позаботился о том, чтобы причесать Лукаса, и ему пришлось позволить сделать это. Без возражений, изображая безучастность и спокойствие всё позабывшего двинувшегося дурачка. Но внутри у него всё клокотало – пока Эосфор-старший притворялся, что ему есть дело до пенсий, сирот и приютов для бездомных, Лукас с трудом подавлял желание ещё раз проверить, почувствует ли он прикосновение к собственной ноге. Ему хотелось закричать, рассказать людям правду – но каждый раз, как речь заходила о нём, Годфри старательно выворачивался, не желая давать сыну возможность заговорить.

– Алла, ты опять как будто отключилась! Что с тобой? Я говорю-говорю, а ты меня не слышишь! Да что с тобой происходит? Давай найдём психолога. Может, хоть его ты будешь воспринимать?!

Один раз у него это не получилось. Настойчивый журналист, мужчина в возрасте – видимо, главный в компании прибывших стервятников, сумел заставить Эосфора-старшего замолчать и заговорил напрямую с Лукасом. Он спросил, каково ему было вернуться домой, и чувствует ли он родительскую заботу.

– А Саня Жемчугов, друг твой, ещё работает в той адвокатской конторе? – спросила Алла, пропустив мимо ушей слова мужа про психолога.

– Ведь человек, способный заботиться о собственных детях, сможет позаботиться и о жителях Калифорнии, – тут же подмигнул журналист Эосфору. Лукас до боли сжал челюсти, сдерживая порыв выложить всю правду. Но так поступать было нельзя. Он подписал бы себе смертный приговор, но что хуже – подвёл бы доктора, которая могла оказаться в опасности из-за его поступка. Потому, собрав волю в кулак, он глубоко вдохнул и заговорил.

– Да, а причём здесь он?

– Хочу поговорить с ним. Наверняка у него есть знакомые в полиции. Пусть разузнает у них, что в таких случаях можно сделать. Как проверить работу Дома малютки? Понимаешь? – лицо мужа вспыхнуло яркой краской. Тогда Алла добавила. – Ладно. Я сама ему позвоню. У меня есть его телефон.

Заговорил, стараясь контролировать свою мимику – Хлоя, мысли о которой помогали ему держаться, прошлым вечером выбрала момент и шепнула ему на ухо: она заметила, что он морщился, когда лгал.

– Алла! Аллочка! Я в ужасе от тебя! Ты должна думать о детях! О своих детях! Куда ты лезешь?! Да что с тобой в конце концов?! Я тебя не узнаю! – на последней фразе муж просто выдохся и замолчал.

– И хорошо, что не узнаёшь! – отмахнулась Алла. – Там сотни детей! Слышишь ты? Сотни! И я должна быть уверена, что с ними всё в порядке.

Интервью кончилось. В комнату вошёл Зак и суфлёрским шёпотом сообщил отцу, что прибыли другие журналисты. Лукас хотел было толкнуть свою коляску, поскорее смыться, но ему не позволили это сделать – брат удержал его руки, многозначительно кивая и глядя в глаза. Эосфор понял – эти папарацци тоже знали о его возвращении домой. Боже…



– Да с ними совсем ничего не в порядке, раз они там! Они не в порядке с самого своего рождения! Их жизнь не в порядке! – муж просто орал. – Но ты ничего с этим сделать не можешь! Ничего! Ни одна страна в мире, самая развитая и благополучная, не может с этим ничего сделать. Детей бросали и будут бросать. Вопрос лишь в том, насколько хорошо государство и общество может о них позаботиться. Такова жизнь. Да и плюс ты даже не уверена сама, что ты там видела или слышала, и кто и в чём может быть виноват!

Это повторилось ещё дважды. Третий круг Ада Лукас вынес с трудом – журналисты попались весьма назойливые и беспардонные. У него срывался голос, когда он говорил, и отец, сначала поглядывающий на него с ощутимой тревогой – чего бы сын не сказал лишнего, теперь смотрел даже с некоторой жалостью. Похоже, спектакль его полностью убедил в версии событий Хлои.

Последнее фото стало, помимо всего прочего, ещё и последней каплей в чаше терпения Лукаса. Их заставили обняться для снимка – и он практически почувствовал, как сердце готовится выпрыгнуть из груди. Это было невыносимо – из-за интервью, к тому же, ему пришлось пропустить обед и приём лекарств, которые Хлоя утром, ещё до его пробуждения, заботливо отколола и отложила в специальные пакетики. Нервы сдали, просить было бесполезно – и Эосфор, обняв отца, скользнул дрожащими пальцами в карман его пиджака.

На крик пришла дочка и прижалась к маме.

Журналисты ушли, но не все – самые настойчивые ещё приставали с вопросами к Аманде и Заку, которые пытались максимально вежливо их выпроводить. Под шумок Лукас сунул мобильник в складки пледа и, буркнув что-то невнятное про то, что хочет умыться, выехал из гостиной и поспешил скрыться в ванной комнате в конце коридора. Он едва не уронил телефон, пока пытался въехать в помещение и закрыть за собой дверь. Ему нужно было действовать быстро – позвонить, потом стереть запись о звонке в журнале, вернуться и подложить мобильник куда-нибудь под нос отцу. Если бы не это безумное напряжение и страх повторения такой пытки, Лукас бы ни за что на такое не пошёл. По крайней мере, не сейчас – но больше он не мог это терпеть. Журналисты сновали вокруг весь день, казалось, им не будет конца – наверняка кто-то ещё должен был приехать.

– Я просто позвоню Сане. – Алла обняла дочку, и слёзы покатились из глаз. Это были слёзы обиды и раздражения от человеческой скупости и пугающего безразличия мужа.

Эосфор быстро нашёл в контактах номер Хлои. Ткнул на вызов, прижал мобильник к уху, беззвучно шевеля губами, умоляя доктора ответить. Наконец, она взяла трубку – и Лукас судорожно выдохнул:

* * *

– Доктор!.. – Эосфор услышал шаги рядом с ванной комнатой. Стал говорить тише и быстрее – но Хлоя не собиралась возвращаться ночью. Она уверяла, что приедет утром, и Лукас ей верил, конечно, но… Это было уже невыносимо.

Альбина пришла в Дом малютки вовремя, как впрочем и всегда. Часы в сестринской показывали без пятнадцати восемь вечера. На улице давным-давно стемнело. Крупные капли дождя неистово бились об железный подоконник, осенний ветер же исполнял любимую жалобную песню. Альбина старалась всмотреться в оконную темноту, но холодное стекло, словно смеясь над человеческой беспомощностью, в ответ отображало её же силуэт.

Он хотел сказать, что никогда не попросил бы её о таком, если бы был в силах продолжать притворяться. Хотел объяснить, что сам не может вырваться из этого плена, что его не слушают, что только она могла бы настоять на том, что ему нужен покой – и тем самым спасти его от объективов камер и бесконечных вопросов, от которых уже гудела голова. Хотел сказать ещё многое – но дверь неожиданно распахнулась. Эосфор подавился воздухом, у него только вырвалось короткое:

Альбина не спеша переодевалась. Белый халат приятно шуршал и знакомо пах стиральным порошком. Сменные туфли излучали торжественность и величие, и лишь небольшие потёртости на коже выдавали в них дам возрастных. Комнатную тишину нарушали мягкий хруст одежды и лёгкое пощёлкивание каблуков. Альбина присела на продавленный диван, включила телевизор. Надоела тишина. Хотелось немного передохнуть и отвлечься. Яркая блондинка в шёлковом костюме, который совсем не случайным образом выделял выпуклые достоинства, передавала сводку чрезвычайных происшествий за неделю. «Странный подбор ведущей на такие новости!», – пронеслось в Альбининой голове. Тем временем красный рот девушки в телевизоре продолжал рассказ о преступлениях и иногда о наказаниях:

– Нет…

На пороге ванной комнаты стоял Захария. И он смотрел на брата в упор. Лукас окаменел, поняв, что его застукали с мобильником отца в руках.

– В Москве была пресечена деятельность телефонных мошенников. Под видом сотрудников пенсионного фонда преступники звонили пожилым людям и обманным путём выманивали у них деньги… – Пауза. – В посёлке Петушки московской области полностью сгорел частный дом. Только благодаря своевременно подоспевшей помощи спасателей и пожарных удалось избежать жертв. Погорельцам уже предоставили социальное жильё. Причины пожара устанавливаются.

Младший брат чуть отступил назад.

– Прошу, не надо… – прошептал Эосфор, умоляюще глядя на него. – Не зови их…

Рекламная пауза. Через три минуты тот же красный рот:

Зак секунду молчал, колеблясь. Потом огляделся по сторонам, и снова перевёл взгляд на брата. Сделал вдох.

– Не надо! – взмолился Лукас, сбрасывая звонок.

– Вы смотрите Чрезвычайное происшествие. В Москве на Садовом кольце произошло крупное ДТП. Водитель белого Мерседеса не справился с управлением и врезался в дорожное ограждение. Мужчина скончался на месте. Его спутница по дороге в больницу. Свидетели происшествия рассказали, что за километр до аварии на светофоре заметили, как водитель и его спутница спорят, даже ругаются. Женщина несколько раз пыталась открыть дверь и выйти из машины. Позже стало известно, что погибшими являются топ-менеджер одного из столичных банков и его жена.

– Аманда! – пронёсся возглас Зака по всему этажу. – Аманда! Отец!

Эосфор зажмурился, сжимаясь в своей коляске, как только мог. Рядом с Заком появились его отец и старшая сестра. Годфри яростно выдохнул, отнимая у него свой телефон.

Альбина выключила телевизор – отдохнуть и отвлечься не получилось. Она поправила причёску и вышла в коридор. Навстречу ей, тяжело перебирая ногами, спешила немолодая медсестра – дежурная по этажу.

– О чём они говорили? – взглянул он на младшего сына. Зак пересказал ему – почти дословно. Лукас ещё крепче зажмурился, дрожа. Боже, что же он натворил? Что теперь будет с ним и с доктором?

– Альбина Ахметовна, подготовили два новых места в вашем блоке. Сегодня пополнение. Сообщили, что привезут двойняшек. Мальчики.

Телефон чирикнул новым сообщением. Годфри скривил губы, пряча его в карман.

– Она ничего не знает, – констатировал он. Снова взглянул на сына, морщась при виде того, как он пытался вжаться в кресло, смешивая искренний страх с ненастоящей истерикой душевнобольного. Подошёл ближе, цепко ухватил Лукаса, которого только что обнимал на камеру, за волосы. – Но ты, – прошипел он ему на ухо, заставляя трястись сильнее, – ты не можешь брать такие вещи просто так. Мелкий сучёныш, – он дёрнул волосы, заставляя вскрикнуть. – Ты не можешь позорить меня перед людьми. Я сломал тебя однажды, хоть ты этого и не помнишь, и сломаю снова, если мне будет это нужно. Аманда, – Эосфор отошёл, брезгливо вытирая руку об одежду. – Объясни ему, как себя вести.

– Очень хорошо! То, что нужно! – улыбнулась Альбина. И щелчки каблуков, негромкие, но эхом разносящиеся по этажу, направились в сторону детского отделения.

– Отец?

…в кабинете

– Силой, если потребуется, – и Годфри, развернувшись, ушёл.

Сестра подошла к Лукасу. Он осмелился открыть глаза и посмотреть на неё – снизу-вверх. Эосфор помнил всё, что она делала с ним по приказу их отца. Казалось, такое невозможно забыть. Даже если бы он сошёл с ума в психбольнице, это мучило бы его до конца жизни.

Ночь в их краях пугала заезжих особой густотой и сочностью. Казалось, она имеет плотский вес и форму – вот протянешь руку и почувствуешь мягкие, как вата, частички, а хочешь – можешь нырнуть в самую гущу и утонуть, пропасть навсегда. Она тебя заворожит как сладкая девица, а потом обманет, затянет в пропасть, так глубоко, что и не выбраться будет. Сгинешь. В такую ночь и здешний хозяин не захочет носу казать дальше двора, и собака любая забьётся в будку и лишь ухом по ветру начнёт водить, прислушиваясь к раскатистому вою то ли собрата с дальнего околотка, то ли волка голодного. А детишки любят прильнуть к промёрзшим оконцам, так что носы в поросячьи пятаки превращаются, и что есть силы пучить глаза в темноту – в такую ночь всякое может погрезиться – как страшно и жутко весело.

– Мелкий, – сказала девушка, кривовато ухмыляясь, и не отрывая взгляда от лица брата, – приготовь подвал.

Маленькая Анжела стояла на улице высоко запрокинув голову. Дед всегда учил её: от такой ночи спастись можно – надо лишь смотреть на небо и взором пытаться за что-нибудь ухватиться – за потерявшуюся звёздочку, за месяц одинокий, а может просто за тучку, медленно проплывающую над головой.

Лукас обречённо опустил голову, жалея, что несколько дней назад не смог вскрыть себе горло.



Анжела боялась опустить голову и упасть в чёрную бездну. Ноги давно закоченели, пальцы в крошечных овчинных рукавичках начинали леденеть, но она как будто замерла на расчищенном от снега дворе, почти не двигалась, лишь всматривалась в далёкое безучастное небо, да прислушивалась к звукам ночи.

Последнее, что он запомнил – это то, как смотрел на свою сестру в полутьме пресловутого подвала, задыхаясь от боли и тяжести собственного тела, и беспрестанно умолял её остановиться и прекратить его мучить.

И ещё – взгляд отца, отошедшего подальше, кажется, когда он не сдержал слёз боли.

Во всей округе погас свет – дома притихли и, словно угрюмые и молчаливые сторожа бескрайних просторов, глядели черными глазницами старых окон в даль. Что увидеть они хотели? Что ждали? Убаюканные ветрами, укутанные снегами, они иногда потрескивали и завывали да так громко, что приводили маленькую Анжелу в оцепенение. Только большой и добротный, такой родной сруб выбивался из общей картины – в нём ещё горел яркий манящий свет, от него веяло человеческим теплом, он дышал жизнью.

Когда ноги перестали совсем ощущаться, а ладошки пронизали миллион острейших иголочек, Анжела решила забежать в дом. Бабушка и дедушка также сидели за накрытым столом. Даже ребёнок ощутил невидимое, неосязаемой напряжение, которое витало в воздухе. Бабушка посмотрела на Анжелу, всплеснула руками, сначала поворчала немного «дитё совсем околело», а затем уже звучным, слегка подрагивающим голосом спросила: «Не видать?». Анжела с ребяческим азартом и горящими глазами замотала головой – дескать не видать. Потом сняла варежки, начала шумно дуть, пыхтеть, на раскрасневшиеся, алые пальчики. Следом принялась за ноги – валенки оставила на месте, но стопами потихоньку пританцовывала и отбивала чечётку на деревянном полу. Немного согревшись, Анжела важно и торжественно сообщила: «Я снова на улицу!». Дед пробормотал: «Егоза!». Бабушка, без особой надежды, что её послушают, запричитала: «До последней косточки промёрзла же уже. Глянь на себя! Кожица уже синюшной стала! Захвораешь потом – будешь знать!». Но Анжела уже сунула одну руку в варежку, затем вторую и снова нырнула в ночную мглу.

Девочка ждала маму. Вернее маму и папу, но больше всё-таки маму – сама себе признавалась она. Прошло уже две недели, как соседский паренёк – шофёр здоровенной пыхтящей машины увёз маму в город рожать. «Скоро у тебя появится братик иди сестрёнка. Вот радости-то будет! – поясняла ей бабушка, – Надо только маленько обождать и мама воротится!». Вот Анжела ждала и ждала. Потом неожиданно уехал и папа. С тем же соседским пареньком. «За мамкой ушедши!», – торжественно сообщила бабушка. И снова Анжела ждала. Лежала с бабушкой на большущей истопленной печи и ждала, крутилась подле деда на заднем дворе и ждала, бегала к соседской девочке повозиться с собакой и ждала, даже во сне ждала. И вот наконец, в одно утро, когда Анжела ещё подрёмывала под тяжелющим родительским одеялом, воротился дед с почты. Звучным хлопком прибил какую-то бумажку к столу и возвестил: «Сёдня будуть!». Ох! Анжела тут же выскочила из-под одеяла, обхватила деда маленькими ручонками и прижалась сонным личиком к мёрзлой одежде. Как она ждала маму!

Глава 5

И вот сейчас она подрагивала на морозе, из последних сил сражалась со сном, но не сдавалась. Анжела время от времени прикрывала глаза и воображала, как мама, её мама, сейчас отворит калитку, увидит дочь, конечно, пожурит немного для порядка, дескать почему на морозе стоишь и до сих пор не в кроватке, а потом как сгребёт в охапку, как прижмёт к себе сильно-пресильно, так что не вздохнуть будет, а потом примется целовать всю: замёрзший нос, красные щёки, лоб, выбившиеся из-под шапки завитки рыжих волос. И так они будут стоять на морозе, крепко-крепко прижавшись друг к другу. Но потом бабушка, а может и дедушка, загонят их в дом, и уже там, в тёплой, вкусно пахнущей пирожками комнате она будет быстро-быстро рассказывать маме про всё на свете – про то, что она весь день их ждала, что она ничуточку не замёрзла, и что она даже есть не хочет, и спать не хочет. А ещё надо не забыть рассказать маме, как она помогала бабушке варить еду к их с папой приезду, как лепила пирожки с капустой, а для мамы – с картошкой, её самые любимые. И что дедушка научил гвоздь забивать, а бабушка вязать – правда, только крючком и то чуть, но она ещё будет пробовать и пробовать и обязательно свяжет маме красивый-прекрасивый шарф, а может даже и шапку, и варежки. А мама посмотрит на неё полными слёз глазами, и снова прижмёт к себе так сильно и нежно, как может только мама. А папа примется над ними хохотать громко и заразительно, шутить «ну что за сырость развели» или «смотрите, не утоните в своём болоте», а потом схватит дочурку и закружит её по всей комнате, и будет так весело и хорошо, как может быть только с папой.

Я вижу голубое небо и белые облака

Хлоя, дрожа, приблизилась к Лукасу. Он был пугающе неподвижен и покорен – даже когда она осмелилась прикоснуться к его шее, пытаясь привести в чувство и привлечь его внимание, Эосфор почти не отреагировал. Ей пришлось осторожно похлопать его по щекам, чтобы добиться хоть какой-то реакции. Но и это не утешало – Лукас, с трудом разлепив веки, скользнул по ней мутным взглядом и задрожал, пытаясь отстраниться.

Из дома донеслись звуки: захлопали двери, заскрипело старое крыльцо, затопали ноги. Сначала появился дедушка – непослушными дрожащими руками он накидывал на плечи военный бушлат и, слегка приволакивая раненную на войне ногу, спешил во двор. Дед кряхтел и ворчал на себя за нерасторопность и медлительность. Следом выбежала бабушка. Она успела набросить на себя шерстяной полушалок. В руках держала подвесную керосиновую лампу. Двигаясь уверенно и не по возрасту проворно, бабушка быстро обогнала деда и первая очутилась рядом с Анжелой. И только сейчас девочка услышала сначала далёкое урчание, затем ясно различимое рявканье, и через пару мгновений совсем близкий раскатистый рёв мотора. Неужели едут? Анжела пыталась вглядеться в ночь. Глаза от ветра и напряжения заслезились. Девочка попыталась смахнуть внезапно скатившиеся бисеринки, но варежки, деревянные от мороза, лишь больно царапали кожу. Показались огоньки. Неуверенные и еле различимые – они то возникали во мгле, то исчезали. Анжела от нетерпения больно прикусила губу. И вот наконец свет, яркий, мощный, непрерывный, осветил улицу и врезался в дом. «Приехали!» – взвизгнула Анжела, подпрыгнула на месте и что есть силы захлопала в ладошки.

– Не надо… – просипел Эосфор. – Прошу… не надо… я все понял… понял… прошу… больно…

– Мама? Это же мама? Бабушка! – девочка нетерпеливо теребила бабушкину руку.

– Поди, они! – щурясь от яркого света фар, ответила бабушка.

Он её не узнавал, боялся – наверное, сейчас было справедливо бояться каждого, кто к нему приближался, особенно, если было невозможно разглядеть лицо.

– Они! – уверенно произнёс дед и громко отхаркнулся.

Девушка рискнула обойти его, взглянуть на спину – и не смогла различить в полутьме, есть ли там новые раны. Достала телефон, подсветила экран, боясь включать яркий фонарик. Крови не было, новых синяков, кажется, тоже – но кожа слегка покраснела.

Анжела отступила от бабушки с дедом так, чтобы взрослые не загораживали ей калитку и не мешали броситься к маме.

Задержав дыхание, чтобы не потревожить больные места, Харрис чуть потянула вниз штаны Лукаса. Точно – можно было разглядеть крошечный след от укола.

Машина остановилась у двора. Сквозь редкие доски забора, в свете фар показались фигуры – сначала из кабинки лихо и проворно спрыгнул папа, за ним, с другой стороны, соседский паренёк. Они крепко обнялись, и папа ещё долго жал двумя руками обтянутую кожаной перчаткой ладонь шофёра, и что-то говорил ему, потом снова тряс руку, и снова говорил – речь заглушал рёв мотора, а слова, подхваченные ветром, уносились в пустоту. Затем папа снова открыл дверцу кабинки и аккуратно положил на руку, согнутую в локте, свёрток. Другую руку протянул в глубь машины. На помощь поспешил шофёр. Анжела увидела, как они кого-то подтащили к дверце – МАМА. Тяжело и очень осторожно ставя ноги, опираясь всем телом на руки папы и соседского паренька, она спустилась на снег.

В голове у неё мелькнула картинка – Рэй, обнимающий его и что-то прячущий от неё за спиной. Боже, так это ему пришлось лишить родного брата ног?.. Вот почему он был так подавлен, вот почему почти плакал, вот отчего вздрогнул, когда Хлоя вошла в комнату раньше, чем было задумано.

Анжела не видела лицо мамы, только шубу, очень плотно обтягивающую фигуру, немного даже расходящуюся на животе, и как будто снятую с другого человека. Шофёр поставил небольшой родительский чемодан на снег, крикнул «Будьте!» и прыгнул в машину. Мотор недовольно запыхтел, зафырчал, огни ещё раз осветили дом, и машина скрылась из виду.

Харрис закусила губу. Она должна была это прекратить, должна была что-то сделать прямо сейчас – но не знала, как ей быть. Конечно, можно было просто освободить Лукаса, посадить его в коляску и каким-нибудь образом протащить наверх – хоть это вряд ли было легко сделать, ведь пандуса возле лестницы из подвала не было. К тому же, даже если бы её каким-то чудом не застукали в процессе, она всё равно очень рисковала. Каковы были шансы, что каждый из семьи подумает на другого, когда узнает, что кто-то освободил Лукаса и отвёз в комнату?

Дед забрал у бабушки керосинку, распахнул калитку, и Анжела смогла наконец увидеть лицо мамы. В свете трепещущего огня оно казалось болезненным и уставшим, кожа под глазами посерела, а щёки лишились привычного цвета и не особо отличались по тону от снежного покрывала во дворе. Но улыбка… Улыбка была маминой, нежной и счастливой. Наконец родители закрыли за собой калитку. Дед освещал прочищенную в снегу тропинку и нёс вещи, папа по-прежнему держал на руке непонятный свёрток. Бабушка вдруг всплеснула руками, запричитала: «Да что же это такое! Совсем без кровушки осталась! Ох, ты!» и прижала маму к себе. «Сын! – донёсся до Анжелы гордый голос мама, – Альберт!». Бабушка снова всплеснула руками, подошла к папе и заглянула в свёрток. Девочка заметила, что бабушка кулаками принялась тереть глаза и шмыгать носом, потом резко вытянулась, как будто что-то вспомнила, и засуетилась: «Будет, будет во дворе стоять! Стужа такая. Промёрзнет же дитё. Дочура, скорее в дом! Дед, шевелись!». Бабушка, помогающая маме, папа, не отводящий взгляда от свёртка, дед, кряхтящий, то и дело сплёвывающий что-то на снег, ровным строем прошли мимо Анжелы и поднялись в дом. Дверь захлопнулась. Тишина тяжёлым покровом легла на двор.

Нет, самой было действовать нельзя. Но и скрыть тот факт, что она приехала раньше, тоже уже не представлялось возможным – её видел ночной сторож. Значит, оставался только один способ всё это завершить – и Хлоя очень надеялась, что у неё получится сделать всё правильно и не наляпать ошибок.

Девочка стояла одна во дворе, смотрела на закрытую дверь, на яркие от зажжённого света окна и не понимала, что случилось. Из дома долетали отдельные слова, звуки, непонятный шум, но все эти звенящие помехи представлялись ненастоящими, воображаемыми, и как будто зарождались даже не здесь, а где-то на краю света. Анжела услышала смех, и опять ей почудилось, что хохочут незнакомые дяденьки и тётеньки далеко отсюда, может, в соседней деревне. Отныне все отголоски, все предметы вокруг неё виделись чуждыми и непонятными – дом, в котором она живёт сколько себя помнит, теперь пугал и вызывал незнаемые до селе чувства злобы и ревности, крыльцо, где знакома каждая царапинка и щербинка, выглядело опасным и гиблым. Девочка слышала голоса и смех не мамы и папы и даже не бабушки и дедушки. Это чужие, не её, просто они похожи на родителей и родных, просто они случайно здесь оказались.

Осторожно, ласково проведя напоследок кончиками пальцев по напряжённым, вывернутым рукам Лукаса, надеясь, что он это почувствует, девушка отстранилась от него и быстро взбежала по ступенькам наверх. Приоткрыла дверь, огляделась, выскочила, подхватила сумку и медленно, стараясь издавать побольше звуков, стала подниматься по лестнице.

Нарочно шаркая и подтаскивая сумку, Хлоя прошла по коридору второго этажа. Сердце ныло и требовало действовать быстрее, но Харрис старалась изобразить безмятежность. Суетливость могла бы вызвать подозрения.

Анжела никогда до этого момента не испытывала страха. Да, она боялась больших мышей, но всегда рядом оказывались папа или дедушка. Потом Анжела подросла и поняла, что стоит только громко застучать ножкой, и мышь, какой бы омерзительной она не казалась, сама испугается и убежит. Анжела боялась заходить глубоко в речку. Да и просто одной подходить близко к воде. Только с мамой за ручкой, но или с бабушкой, но лучше с мамой. А так она ничего больше не боялась. Даже огромных чужих собак. Даже когда незнакомая овчарка подбежала к ней и по-злому залаяла, папа тут же схватил Анжелу и поднял высоко на руках. Так они смеялись с папой, а ещё больше хохотали потом над бабушкой и мамой, когда рассказывали эту историю, а они уморительно хватались за сердце. Чувство настоящего страха было неведомо девочке. Но сейчас ей стало по-настоящему страшно. Рядом не было ни мышей, ни собак, но Анжела испугалась. Очень сильно. Какая-то сила сжала ей горло, другая – давила изнутри на живот. Из глаз текли слёзы. Ей было страшно и одиноко. Девочке показалось, что она одна в целом мире, никого больше нет. Никто не поднимет высоко на руках, не прогонит огромную мышь, не поможет зайти в речку. Никого нет. Лишь темнота вокруг. Анжела захотела закричать, позвать на помощь, но слова острыми ножами вонзались в горло и там застревали. Она так и стояла одна на заснеженном дворе, одна в целой Вселенной.

Девушка прошла к своей комнате, открыла дверь, бросила там сумку. Выждала полминуты, внутренне содрогаясь и представляя, как Эосфор внизу отчаянно пытается лишний раз глотнуть воздуха, пока она медлит. Наконец, Хлоя снова вышла в коридор, приблизилась к двери комнаты Лукаса, открыла её и остановилась на пороге. Пару раз позвала его, будто удивляясь. Проверила ванную комнату, уже почти ненавидя себя за то, что не может броситься вниз и помочь Эосфору сама. Потом направилась к ближайшей комнате, в которой ещё горел свет. Постучалась.

Сколько прошло времени, девочка не понимала. Да и как тут определишь? Она не чувствовала холода или голода, усталости и даже жалости к себе. Ничего не было. Пустота и одиночество, страх, перерастающий в ужас. Неожиданно на крыльце появилась бабушка. Анжела сначала не осознала, кто это и как здесь оказался. Ведь кругом же мрак и пустота. Бабушка подбежала к малышке и больно дёрнула за руку. Затем потащила в сторону дома. «Ну что ты здесь стоишь как истукан?! Я должна бегать за тобой?! Пожалела бы бабку свою!», – отчитывала она внучку.

Дверь ей открыл Захария. Подавив желание врезать ему по лицу, Харрис изобразила удивление и усталость.

Папа и дедушка сидели за столом, который выглядел неопрятным – грязные тарелки, полупустые миски из-под салата и солений, недоеденные куски пирожков и хлеба, засохшее вишнёвого цвета пятно. А было же так красиво и нарядно…

– Доброй ночи, – поздоровалась она, делано улыбаясь.

Папа и дедушка выглядели чудно. Мало того, что их лица раскраснелись словно они только вышли из парилки, так и весь облик отличался непривычной помятостью и неряшливостью. Мужчины растягивали губы в улыбке так, что было трудно собрать вместе снова, громко говорили и поднимали маленькие стаканчики. Стекло самодовольно звенело, жидкость отчаянно тряслась и быстро исчезала в широко открытых ртах.

Анжела стояла подле двери и смотрела на отца. Разве это её «папуличка», как она, немного по-детски картавя, любила называть папу. Очередной стакан быстро опрокинут в рот. Папа поднёс кусок сала сначала к носу – шумно и театрально вдохнул запах – и только затем впился в него зубами.

– Мисс! Не знал, что вы вернулись, – приподнял брови Зак, вежливо улыбаясь в ответ.

– Ааа! Лисёнок! Привет! – папа увидел Анжелу, стоящую возле двери. – Ну-ка подойди быстренько… Чмокни своего батю! – он сначала как-то по-глупому улыбнулся, а потом нарочито вытянул губы для «чмокания». Глаза отца пугали… Казались стеклянными, мутными и безжизненными. Папа вяло мотал головой из стороны в сторону не в силах закрепить на одном месте. Анжеле было неприятно на него смотреть.

– Да, я не смогла лечь пораньше, как обещала мистеру Эосфору, и поняла, что опоздаю, если лягу спать, – Хлоя усмехнулась. – Послушай, ты не знаешь, где Лукас? Я хотела зайти к нему, проверить, как он, выпил ли лекарства, смог ли уснуть… Но его в комнате нет.

– О, мисс, не переживайте, – Харрис видела, как парень напрягся, и как у него забегали глаза, но сделала вид, что этого не заметила. – Лукас сейчас… с сестрой. Ему было так одиноко без вас, что она не смогла оставить его.

Девочка отвела взгляд. Дед… Конечно, дедушка. Дедушка! Анжела захотела подбежать к нему, найти в крепких трудовых руках защиту от этого кошмара, почувствовать ту несокрушимую силу и человеческую мощь, которые всегда успокаивали и утешали, защищали и оберегали. Только дед мог строго остановить бабушку в порыве наказать внучку за шалость или провинность: «Это дитё! Отстань!». Или даже маме с папой дед часто повторял: «При мне мою внучку не трожь!». И всё! Дед – это защита! Такого деда ни у кого нет!

– Так они ещё не спят? – приподняла брови Хлоя. – Я могла бы зайти к ним…

– Не стоит, доктор, Лукас только-только успокоился. Если он увидит вас – точно не уснёт до утра. Я передам Аманде, чтобы она уложила его спать поскорее, ладно? Вы очень устали с дороги, я ведь вижу, – он заискивающе улыбнулся, – вам нужно отдохнуть, доктор. Утром найдёте Лукаса в его комнате, мы его приведём.

Но Анжела не смогла подойти к деду. Её начинало подташнивать то ли от голода, то ли от неприятных запахов, наполнивших комнату, а может от того, что она видела перед собой. Отец продолжал растягивать губы в мерзкой улыбке и дрожащей рукой разливать жидкость по заляпанным грязными руками стаканам. Дед застыл в пугающей позе – голова повисла на уровне груди, а шея согнулась словно не в силах была держать эту исполинскую мощь с не по годам огромной копной волос.

– Что бы я без вас делала, – благодарно пожав его руку, кивнула Харрис. – Хорошо, спасибо. Надеюсь на вас.

– Поздравь деда! Быстро! – взревел он. – Внук у меня! – голова немного приподнялась, а затем снова упала на грудь да ещё с такой силой, что Анжела по-настоящему испугалась, как бы она не оторвалась совсем.

– Не переживайте, – прибавил Зак, провожая её до комнаты. Попрощавшись с ним, Хлоя прикрыла за собой дверь и демонстративно вжикнула замочком сумки. Достала пижаму, прочие необходимые вещи, стараясь одновременно создавать «рабочий шум», и тут же – прислушиваться к происходящему в коридоре.

Наконец, спустя десять минут, раздались шаги и лёгкое постукивание. Стук Хлоя узнала, так катилась коляска Лукаса – он не прерывался, значит, его кто-то вёз. Разумеется, вряд ли Эосфор был сейчас в состоянии куда-то добраться самостоятельно, даже если на пути не было препятствий.

Зазвенела посуда – бабушка ожесточённо мыла тарелки в умывальнике. Воды не хватало, и она поначалу тщательно скребла их то песком, то натирала щёлоком. И только после этого аккуратно окачивала водой.

Дверь рядом с её комнатой открылась. Девушка уже была в постели и старательно притворялась спящей на случай, если к ней кто-то заглянет. Ещё стук – коляска преодолела порожек комнаты Лукаса. Потом пыхтение – наверное, Захария с кем-то укладывал старшего брата в постель. Снова послышались шаги, кто-то сходил в ванную комнату, набрал там во что-то воду, вернулся обратно. Всё это продолжалось с полчаса – но Хлоя была рада уже тому, что Эосфор больше не был подвешен за руки в подвале.

А где же мама? Анжела водила глазами по комнате в поисках самого родного человека. Мама сидела в глубине комнаты на табуретке, устала облокотившись спиной об стену. Её сорочка была расстёгнута сверху так, что одна грудь целиком вывалилась, вторая закрывалась тканью. Мама кого-то держала в руках. Анжела пригляделась. Сначала она увидела только пелёнки, вернее, ткань завёрнутую непонятным образом. Ещё пригляделась – теперь разглядела свёрток голубого цвета с выглядывающей головой как у большой куклы. Голова плотно прижималась к маминому телу, иногда вздрагивала, время от времени издавала звуки, напоминающие мяуканье котят. Мама тогда вставала, делала покачивающие движения, что-то напевала и снова садилась. Она зачарованно смотрела на свою ношу.

Она слышала его неконтролируемые беспомощные, жалобные стоны, и изо всех сил стискивала ткань одеяла, жмурясь, понимая, что просто не может помочь. Попыткой сделать лучше она могла создать кучу проблем – гораздо серьёзнее тех, что были у них сейчас.

«Мама!», – Анжеле показалось, что зов её был громкий-прегромкий, но отец и дед даже не повернули головы, бабушка продолжала натирать посуду. И лишь мама посмотрела на неё долгим взглядом, поднесла указательный палец к губам и… Анжела не услышала, но прочитала по губам, как мама произнесла «тссс».

Ей удалось уснуть лишь через час, когда братья покинули комнату Лукаса, оставив его в одиночестве. Он притих – может быть, они что-то ему вкололи, или вынудили выпить, чтобы на время унять боль и заставить уснуть. Харрис буквально приказала себе остаться лежать и отдыхать – ей нужны были силы, чтобы суметь помочь ему утром. А если она начнёт бегать к нему по ночам, это точно ни к чему хорошему не приведёт.

Так картина одного зимнего вечера врезалась в память Анжелы на всю жизнь: и отец со стеклянными искусственными глазами, и дед с перебитой шеей, и мать с сосущим свёртком в руках.



Утро было кошмарным. Хлое пришлось выслушать лживые объяснения Годфри, явившегося к ней в комнату, по поводу вчерашнего звонка его сына. Она даже не придала им значения – просто молча кивала, делая вид, что верит. Позже Эосфор с притворным вздохом сообщил, что иммунитет Лукаса ослаб в больнице, и он слегка приболел – Харрис было страшно представить, что именно скрывалось за этими словами, но и им она «поверила», даже подтвердила каким-то медицинским фактом. Она пообещала, что позаботится о нём и даст ему пару дней отлежаться в постели – Годфри хищно ухмыльнулся, кивая в ответ на эти слова. Того он от неё и хотел – чтобы она не могла проверить, что он сделал с сыном, чтобы не стала осматривать его тело. Впрочем, она уже видела достаточно.

В ту ночь Анжела долго не могла заснуть: подушка как будто была не её, шерстяное одеяло казалось чересчур тяжёлым да ещё и колючим, воздуха не хватало, иногда била дрожь. Отец громко храпел, мать даже не прилегла – свёрток пищал, чмокал губами, впивался в мамину грудь. Девочка тоже принялась – сперва неслышно, еле-еле, потом громче, ещё громче хныкать, шумно переворачиваться, пыхтеть, жаловаться. Наконец свёрток спокойно засопел в колыбельной – маленьком кузовке, который дед смастерил ещё для новорождённой Анжелы из сосновых и еловых дранок. Мама бесшумно прилегла рядом с отцом. Из соседней комнаты доносился безобидный рык деда. Анжела шёпотом позвала: «Мама!» Послышалось очень нервное: «Тихо!» Девочка снова: «Мамочка, ляг со мной. Мне холодно!» Мама вздохнула так, что перекрыла и храп отца, и рычанье деда. Подошла к кроватке дочки, подоткнула одеяло, положила сверху разноцветное покрывало, произнесла: «Спи! А то разбудишь братика!» и, аккуратно ступая на скрипучие доски, вернулась к отцу. Анжеле захотелось похныкать: «Мне холодно! Я не могу заснуть! Я лягу к вам с папой! Можно?» Девочка начала выбираться из-под одеяла и покрывала, шумно скидывала всё на пол, стучала ногами по деревянной кроватке и жаловалась на длинные подолы старой маминой рубашки, которые мешали свободно двигаться. Мама немного подождала, потом молча вышла из комнаты и вернулась уже с бабушкой. Та обхватила Анжелу за подмышки и потащила из родительской комнаты. Бабушка отличалась недюжей силой и сноровкой, и, несмотря на брыкания, кусания и отчаянное сопротивление, Анжелу быстро выдворили из комнаты детства. За девочкой звякнула щеколда.

Он был уверен, что правду Лукас ей всё равно не расскажет – и Харрис с трудом удержала на лице сочувственную улыбку, когда мужчина покинул её комнату, позволяя переодеться и приготовиться к работе.

Впервые за несколько дней натянув на себя что-то, кроме свитера и наскоро умывшись, Хлоя поспешила к Лукасу. Секунду помедлила, стоя возле его двери, боясь увидеть, в каком он состоянии, но всё же решилась и вошла в комнату. Замерла, оглядывая Эосфора-младшего.

На следующий день отец перетащил кроватку Анжелы в бабушкину с дедушкой комнату. Вход в родительскую часть дома, где теперь единолично господствовал свёрток, был запрещён. Разрешалось только, если сама мама звала – но это случалось не часто и только по нужде – допустим, присмотреть за свёртком, подержать его или покачать, пока родители были заняты.

Он выглядел едва ли хуже обычного. Они знали, что делать, чтобы причинить максимум боли и нанести минимум повреждений, и к тому же – почти не оставить следов. Хлоя бы ни за что не подумала, что вчера этот человек, измученный болью, задыхался в подвале, подвешенный за руки. На нём была кофта с длинными рукавами – и Харрис не нужно было закатывать рукава на ней, чтобы понять, что на запястьях оставались тёмные следы от ремней.

Ещё через полтора года в семье появился новый свёрток. Назвали Алевтиной. И если до этого Анжела ещё собирала по крупицам родительскую любовь и заботу, то теперь связь с мамой и папой окончательно разорвалась. Дед болел, часто болел. Он редко вставал с кровати, выходил из дома, да и просто разговаривал. Единственным взрослым, с кем Анжела могла дружить, оставалась бабушка. Её она слушалась, ей подчинялась, к ней тянулась – страх остаться совсем одной заполнял Анжелу изнутри.

Она присела рядом. Эосфор, кое-как приподняв веки, посмотрел на неё расфокусированным взглядом. Он температурил, и голос у него слегка сел – наверное, он сорвал его, когда кричал вчера в подвале.

– Доктор… – с трудом выговорил Лукас. Хлоя осторожно сжала его руку, кивая. Она видела, что ему было сложно говорить, и заметила, что он едва сумел её узнать – и не собиралась настаивать на том, чтобы Эосфор прямо сейчас рассказывал ей всё, что случилось вчера днём. Харрис понимала, что была виновата в произошедшем – при ней Эосфор такое бы с сыном не совершил.

Семья Анжелы жила скромно, иногда бедно – мать не работала, трое детей, четверо взрослых. Один добытчик в семье – отец. Вот бабушка и научилась приторговывать разной провизией. То грибы в лесу насобирает, то ягоды, и разносит потом по знакомым, по соседям. А иногда и в город отвозит. Там спрос пуще и денег получить можно больше. Уходила она в лес когда утренний туман густой холодной пеленой покрывал землю, а возвращалась в ярких лучах солнца, заставляющих тяжёлые капли пота обильными ручьями катиться по лицу, спине, волосам. И каждый раз бабушка брала Анжелу с собой. На то было две причины. Первая, как говорила сама бабушка, две руки хорошо, а четыре её лучше. Больше рук – больше корзинок. А вторая причина – о ней Анжела старалась не думать, но бабушка каждый раз напоминала, стоило им выйти за калитку двора. «Сердце у меня плохое, слабое. Что случится, побежишь сама обратно, звать на помощь. Поэтому гляди по сторонам, запоминай дорогу!», – повторяла бабушка по дороге в лес.

– Я здесь, – Хлоя заставила себя ободряюще улыбнуться, сжимая его тонкие пальцы. – Я здесь, Самаэль. Прости, что так долго. Прости, что… не была рядом вчера, – слова давались с трудом, но она буквально давила их из себя. Лукасу сейчас нужно было услышать чей-то голос. Пусть даже человека, который отказал ему в помощи, когда он умолял об этом.

Харрис осторожно притронулась к его левому плечу, нащупала под тканью кофты бинты, которых вчера не видела в подвале. Предусмотрительно. Они даже поменяли ему повязку на укусе, изображая заботу. Хлоя глубоко вздохнула, беря себя в руки. Она должна была быть сильной. В конце концов, она сама на это подписалась.

И, открыв глаза, девушка, наконец, приступила к своей работе.

Ранним утром, когда природа ещё спит – птицы не летают, звери не рыщут – шли они в лес. Анжела старалась запомнить каждое дерево, пенёк, канавку. Молиться она не умела, да и не знала, что это, но всей душой обращалась она к миру и просила. Просила только оного – чтобы с бабушкой всё хорошо было, чтобы вернулись они домой вместе. На всю жизнь запомнит Анжела мучительные походы в лес – километровые тропы, колючие злые кустарники, хлёсткие удары спящих деревьев. Тяжело было всегда: в начале лета, когда собирали они раннюю дикую землянику. Лютые комары, только проснувшиеся после зимней спячки, остервеневшие от голода, впивались в мягкую детскую кожу. Они прокусывали и плотные штаны и толстенные рейтузы, залетали в резиновые сапоги, пробирались под плотно завязанную косынку, нещадно кусали и пили кровь. Но ещё тяжелее было собирать клюкву или бруснику в конце сентября. По утрам на улице уже темно, хочется спать и не вылезать из тёплой кроватки. На траве, кустах, самих ягодах лежит лёгкий иней. Изо рта идёт пар. Анжела знакомыми тропами бредёт в лес. Садится возле еле заметного кустика и обрывает ягодку за ягодкой. Аккуратно, чтобы не помять. Без лишнего мусора. Бабушка не терпит в корзинке ни случайно попавших веток, ни листьев. «Место только занимают и товар хуже выглядит», – повторяла она. Красными от холода, заиндевевшими пальчиками срывает Анжела ненавистные ягоды. Пальцы не слушаются, не сгибаются, только трясутся. Как ненавидит она весь лес, каждый кустик и каждую травинку. Хочется плакать, но не получается. От этого становится только хуже, сильнее растёт в ней ревность и ненависть к брату и сестре: «Лежат сейчас дома, в тепле, мама готовит им вкусный завтрак. А она здесь должна сидеть. Почему? За что?». Как она злилась на маму и папу, сестру и брата. И только бабушку жалко, только за неё переживала. Главное, чтобы сердце бабушкино билось, чтобы она рядом вот так шумно вздыхала и тихо ругалась на клюкву и бруснику, норовившие сквозь пальцы проскочить и упасть на мёрзлую землю. Бабушка, дыши! Бежать через лес одной, пробираться через чащу, задыхаясь от страха – это то, во что невозможно поверить, но что вполне может случиться.

У неё почти не было идей, как помочь Лукасу, кроме того, как дать ему обезболивающее. Эосфор ослабел, совершенно не имел сил, чтобы перебираться в коляску, или даже просто приподняться в постели. Харрис представляла, как у него ломило спину, поэтому не настаивала на том, чтобы он вообще хоть как-то двигался. Всё, что она могла сделать сейчас – слегка унять боль таблетками, которые привезла для самой себя. Обезболивающих в аптечке почти не было, да и её содержимое наверняка подвергалось тщательному контролю. Оно им ещё могло понадобиться попозже.

Незаметно началась школа. Анжела не находила общий язык со сверстниками, друзей не было. Зато учителей она любила. С ними ей было и интереснее и спокойнее. Девочка оставалась на дополнительные занятия, участвовала во всех кружках – всё, что угодно, только не идти рано домой. Учителя её хвалили, называли «прилежной» и «послушной». Особых трудностей в воспитании Анжела не доставляла ни дома, ни в школе – тихо, спокойно, никому особо не мешая, росла она, взрослела, знакомилась с жизнью.

Лукас отказывался от еды. Хлоя чувствовала, что он был прав – ему в пищу могли насыпать чего-нибудь нехорошего, чтобы притупить чувства во всём теле. И, честно говоря, ей не хотелось это проверять. Кто знает, пользовался ли Годфри услугами профессиональных химиков постоянно – а переборщить с дозой было проще простого. Одно дело – держать сына на привязи, изредка делая новый укол, просто чтобы к ногам не вернулась чувствительность, и совсем другое – парализовать его полностью, сделав процесс восстановления невероятно тяжёлым и едва ли возможным.

Да, по пути домой девушка поискала информацию об том, что Лукасу вкололи, чтобы хоть как-то ориентироваться в том, что ей предстоит. Этот состав долго выводился из организма, если не был нейтрализован некоторого рода противоядием в течение нескольких часов после введения. Но тем не менее, он выводился, и восстановление функций двигательного аппарата было вполне возможно. Харрис подозревала, что Годфри об этом знал – значит, время от времени он собирался пополнять концентрацию вещества в организме сына. Это звучало жестоко, но сейчас было меньшим из зол – Хлое нужно было только следить за тем, чтобы эта концентрация не превышала определённого уровня. С бесчувственными ногами ещё можно было жить, и, если это было необходимо для того, чтобы Эосфор-старший оставил Лукаса в покое и не мучил его, значит, так тому и быть. Уж лучше передвигаться в коляске, но остаться в живых. И у них была возможность заниматься музыкой – у них были гитары, рояль, укулеле. Они могли постоянно тренировать руки, чтобы не позволить лёгкой передозировке полностью парализовать Эосфора.

Шло время, Анжела росла. Но её воспитанием так никто и не занимался. Бабушка иногда пыталась растолковать ей некоторые вещи, но все разговоры начинались со слов «в наше время», «когда я была такой как ты». Поначалу Анжела прислушивалась, но со временем подобные разговоры начинали её раздражать, а ещё спустя время вызывали откровенную неприязнь.

И к тому же – она всё ещё надеялась, что однажды сможет вытащить его отсюда, и помочь ему снова начать ходить. Если даже не сама лично, то передав другим врачам – они точно знали, как скорее вывести эту гадость.



Воспитанием девочки, если можно так сказать, занималась школа с её традициями, законами и устоями. Анжела не любила одноклассников, особенно одноклассниц, и особенно тех одноклассниц, у кого всегда были выглажены фартучки, надеты ни разу не штопанные колготочки, и весёлые бантики, аккуратно вплетённые в волосы заботливой рукой. От таких девочек пахло домом, маминой любовью, беспечным детством. Как Анжела их не любила всех. Всех этих милых и воспитанных дурочек! Но в классе были и другие девочки, две девочки, которые в любое время года носили одни и те же колготки, штопанные-перештопанные, выцветший, с застиранными пятнами фартук, а в волосах красовались не игривые бантики, а ленты чёрного или коричневого цвета, связывающие нехитрую причёску.

Лукас пришёл в себя настолько, чтобы суметь внятно заговорить, только ближе к вечеру. Харрис честно пыталась уговорить его помолчать. Эосфор морщился, голоса почти не было, так что ей пришлось отпаивать его горячим чаем. Тогда он умолк, жадно глотая живительную жидкость, прогревая горло. Лукас выпил две чашки и закусил таблеткой с лимонным вкусом – единственным леденцом, что нашёлся у Хлои в кармане. Им удалось это спрятать от заглянувшего к ним Зака, который поинтересовался, не нужна ли доктору помощь. Девушка его отослала, попросив их часто не тревожить, и парень скрылся за дверью, пообещав, что придёт через пару часов, если она не позовёт его раньше.

Когда за братом закрылась дверь, Лукас, собравшись с силами, шёпотом попросил Харрис помочь ему повернуться на бок. У него дико болела спина, он больше не мог на ней лежать – Хлоя засомневалась, что ей стоит делать это. Несмотря на слова Зака, в любой момент могли войти обеспокоенные родственники Эосфора, заметить, что она помогла ему повернуться. Что, если бы они догадались, что девушка в курсе произошедшего? Или если бы, как минимум, решили, что она осматривала своего подопечного? Никто не стал бы отвечать на её вопросы, если бы она их задала. А если бы не задала – это тоже выглядело бы странно.

Одну такую девочку растила только мама. Папа умер на производстве, получил тяжёлую травму. Помимо самой девочки в семье было ещё четверо детей. Кем работала мама одноклассницы Анжела точно не знала, но женщина также мыла полы в школе после окончания занятий. Школьники видели её каждый день с распаренными от воды ладонями, с набухшими тёмно-серыми венами по длине рук, на шеи, и с большими карими глазами, болезненно блестевшими над заострёнными скулами.

Но Лукас так просил, так что она, в конце концов, согласилась. Помогла ему управиться с ногами, потянула в сторону. Хоть Харрис и не была обычным полевым медиком, она делала это довольно часто – ничего сложного в этом не было. Ухватить за плечо, в данном случае – чуть ниже, чтобы не задеть укус, и за колено. При таком расположении рук не нужно было прикладывать больших усилий, чтобы перевернуть кого-то со спины на бок.

В какой-то момент Лукас судорожно глотнул воздух, неожиданно сильно схватил её за руку. Девушка секунду соображала, а потом до неё дошло – она случайно прикоснулась к его спине. Эосфор крепко сжал её запястье и замер, напряжённый. Хлоя поняла, что надавила на больное место.

Вторую девочку воспитывала дальняя родственница. Где были её родители никто не рассказывал, а дети интуитивно побаивались спрашивать. Анжела однажды подслушала разговор двух молодых учительниц и по многозначительным восклицаниям и говорящим междометиям сделала вывод, что родителей одноклассницы посадили. И семья считалась неблагонадёжной и опасной.

– Прости, – шепотом извинилась она. Лукас не ответил, боль лишила его последних сил – он хотел сказать что-то, но не справился с собой. Только бессильно опустил голову на её руки, которыми она осторожно коснулась его больного плеча, шеи. Харрис начала поглаживать его по волосам, успокаивая. И заодно чутко прислушиваясь, стараясь не расслабляться – если бы кто-то подошёл к двери комнаты, ей нужно было бы вернуть Эосфора в исходное положение.

Они долго молчали. Хлоя налила ещё чашку чая, теперь уже поить Эосфора было легче. Чай был сладким, она специально положила побольше сахара, чтобы помочь Лукасу как можно скорее набраться сил. От боли бы это его не избавило, но помогло бы продолжать бороться.

Первую девочку с мамой-уборщицей Анжела не замечала. И жалко было семью, и грустно, но у неё самой ситуация тоже сложилась не из лёгких. Поэтому растрачивать сочувствие, делиться вниманием и заботой Анжела не считала нужным. А вот со второй девочкой было сложнее. Поначалу Анжела её избегала. Сказалось боязливое, осторожное и немного брезгливое отношение самих учителей к дочке «таких» родителей. Настроения подобные легко улавливала Анжела и быстро следовала им. А немного повзрослев, она начала откровенно презирать одноклассницу – Анжела отказывалась садиться с ней за одну парту, дежурить вместе или участвовать в командных соревнованиях. А в старших классах Анжела научилась активно следовать линии школьных партийных организаций, понимать «умонастроения общественности», как говорили на собраниях. Она яростно, не жалея себя, выступала на классных собраниях с требованием исключить девочку из школы, разобраться в её политических взглядах и донести информацию до городских партийных руководителей. Анжела требовала и требовала, выступала и выступала. Её часто хвалили – и за активную позицию, и за неравнодушие, и за преданность. А Анжела была рада стараться – школа заменила семью, дом, и друзей.

Наконец, сил хватило у него на то, чтобы вернуться воспоминаниями к событиям того мучительного дня. Эосфор не стал ничего скрывать, сейчас он был не способен на то, чтобы как-то искажать правду – что помнил, то и говорил. Рассказал всё, что произошло тогда: как его мучили на интервью, как он не выдержал и украл телефон отца, как Зак сдал его. Даже о том, как он надеялся, что задохнётся под собственным весом, лишь бы не чувствовать боли, что причиняла ему Аманда. Хотя бы для того, чтобы потерять сознание – но Харрис прекрасно поняла, о чём именно он думал.

– Если бы что-то случилось, отец бы просто позвонил вам, – прошелестел Лукас, не отрывая чуть расфокусированного взгляда от лица Хлои и подтверждая её мысли о его намерениях, – и сказал бы, что возвращаться не нужно. Он что-нибудь придумал бы… – Харрис понимала, что не может отвернуться от него, но этого ей сейчас хотелось больше всего на свете. Она искренне считала, что все кошмары войны были позади – и вот, снова видела глаза человека, переживающего такие боль и страх, каких не должно и не могло было быть в мирное время. На секунду она опустила веки – Лукас вдруг дотронулся до её руки, привлекая внимание. – Мне жаль… – Эосфор слизнул с губы крошку сахара, прилипшего с чашки, – я не хотел звонить вам, чтобы заставить вернуться… Но я больше не справлялся, – он выглядел затравленным, когда вспоминал о журналистах, и девушка сжала его руку в ответ.

За это время умер дед. Смерть когда-то любимейшего друга и союзника принесла Анжеле облегчение. Из-за болезней дед требовал постоянного ухода и внимания. Мать смотрела за младшими детьми, бабушка быстро уставала и утратила ту силу и быстроту, отличавшие её ранее. За дедом приходилось ухаживать Анжеле – она натирала его дряблую желтоватую кожу кремами и вонючими мазями, втирала самодельные смеси в места, где нещадно ломили кости. Она следила, чтобы дед выпил лекарства, заставляла его ходить по комнате и разминать тело, гуляла с ним по двору. Она стирала неприятно пахнущую старостью и болезнями одежду, готовила лёгкие бульоны для отказывающегося работать желудка, вставала ночью и провожала деда в туалет на улицу, стояла возле двери и следила, чтобы дед не завалился и не упал прямо там.

– Что Аманда делала с тобой? – спросила Хлоя. Взгляд её подопечного стал на секунду пустым – на две тысячи ярдов, – словно он провалился в те события, в то время, о котором она спрашивала.

– То, что должна была, – помолчав, ответил Лукас. В глазах, затуманенных болью, появились смирение и безнадёжность. – То, что ей приказали.

Но это было не самое страшное. Анжелу гораздо больше пугала внезапно проснувшаяся на старости лет религиозность деда. Он громко молился по утрам и вечерам, демонстративно осенял себя и окружающих крестом, грозил всем карой божьей и в довершение ко всему откуда-то принёс старую потемневшую икону и водрузил её на тумбу в гостиной. Анжела боялась этих изменений в деде пуще любой болезни – а что если узнают в школе? Над ней будут смеяться одноклассники? Она утратит авторитет? А что если её исключат из пионеров? Запретят выступать на школьных собраниях? От этих мыслей Анжеле становилось физически плохо и где-то втайне, глубоко внутри себя, она, если и не желала смерти деду, то думала о том, насколько спокойнее ей было, если бы он перестал ходить и тихо лежал в кровати, бубнил молитвы себе под нос. Анжела как могла скрывала дедушкину религиозность. Дальше двора его никуда не водила, быстро кормила отдельно от всех, из комнаты не выпускала, если в доме были посторонние. Но вот дед умер и стало легче жить. В семье она никому нужна не была – можно снова спокойно пропадать в школе и на общественных работах. Другого и не хотелось.

– Но как можно так мучить того, кого она почти что вырастила? – у Эосфора дрогнули губы, будто он хотел что-то сказать, но передумал. Он казался безучастным к тому, как Харрис прикасалась к нему, стараясь утешить, унять боль хотя бы душевную. Хлоя попросила его продолжить – Лукас, подчинившись, заговорил снова. Он говорил столько, сколько хватало сил – делал передышки, паузы, отдыхал, и снова начинал говорить. Эосфор помнил все жгучие удары по болевым точкам – лёгкие, будто тычки, но неожиданно болезненные. Помнил, как несколько раз к коже прислоняли что-то – и его колотило, скручивало, пока электрический ток пронзал уязвимые места. То, что он уже не запомнил – запомнило истерзанное тело, и оно всё равно подсказывало, говорило о том, что произошло.

Едва Лукас утих, закончив свою историю, Хлоя услышала то, чего ждала всё это время – кто-то шёл по коридору. Ей пришлось встать, чтобы снова перевернуть Эосфора на спину – он тихо застонал, когда девушка это сделала.

В 18 лет Анжела вышла замуж. Андрей был старше на 10 лет. Кадровый военный, офицер, высокий, крепкий. Он сразу привлёк внимание девушки, завладел мыслями. Андрей жил в Ленинграде, а в их далёкий уголок приехал к другу, бывшему сослуживцу, в гости: рыбу половить, покупаться в холодной речной воде, подышать сосновым воздухом. Анжела не отличалась красотой и миловидностью: невысокого роста, плотная, с крупными, простыми чертами лица. Она легко бы затерялась среди сверстниц, но единственное, что её спасало от серости и безликости, так это густые, как стог сена, ярко рыжие волосы. Такую красоту нельзя было не заметить. Но не этим привлекла Анжела городского парня. Андрей заметил её взгляд – никто и никогда не смотрел на него настолько восторженно и преданно. Когда он начинал говорить, Анжела замолкала, любовалась им и восхищалась. Она впитывала каждое слово, а незнакомые – запоминала, чтобы дома найти в старом словаре и узнать значения. Она улавливала разнообразные интонации, научилась правильно реагировать на высказывания, искусно подстраивалась под настроение – слилась с ним и наслаждалась этим состоянием. А он чувствовал себя героем и одновременно Учителем, несущим свет просвещения в самые глухие места Родины. Через три недели после знакомства Андрей уехал. Но общение не прекратил. Писал письма, сложные и длинные, составлял списки книг, требующие прочтения, присылал ленинградские журналы, недоступные в провинции. Анжела страшно гордилась перепиской, тщательно выполняла все указания и в ответных письмах отчитывалась о проделанной работе. Ещё через полгода Андрей снова приехал, сделал предложение и увёз будущую жену в Ленинград. Анжела больше никогда не вернётся в свой дом, на свою улицу – ни похоронить бабушку, ни похоронить родителей. На прошлой жизни она поставила точку и никогда не вспоминала о ней. Лишь во сне иногда возвращалась она в ту далёкую чёрную ночь, когда маленькой девочкой стояла одна во дворе и не понимала, а лишь чувствовала как крушится её детский мир.

Харрис позаботилась о сокрытии «улик» вовремя. Через секунду после того, как она села обратно, раздался тихий стук, и дверь приоткрылась.

В Ленинграде началась новая жизнь. Жизнь-мечта. Хотя как она могла о таком мечтать, даже во сне не могла представить, что такое случится с ней. Ленинград. Муж – офицер. Большая квартира. Театры и музеи. Улицы и проспекты. Друзья мужа – образованные и интеллигентные семьи. У Анжелы не хватало сил и воображения всё это осознать и поверить. Так без высшего образования, без знаний и опыта, не обладающая культурными и общечеловеческими ценностями, Анжела попала в общество партийной и военной элиты Ленинграда.

Она быстро освоилась. Анжела поняла с кем и против кого надо дружить, как себя вести, где улыбнуться, а где и промолчать. И в скором времени стала абсолютно своей в компании друзей мужа. Нельзя сказать, что ею восхищались мужчины или особо симпатизировали женщины, но по-свойски она нравилась всем.

– Мисс, у вас всё в порядке? – раздался голос Зака. – Скоро будет готов обед, и я подумал… – он заглянул в комнату, подозрительно оглядывая помещение, будто ожидал увидеть что-то, о чём мог бы доложить отцу, – что вы могли бы ненадолго оставить Лукаса и отдохнуть, – закончил Захария фразу. Хлоя покачала головой, заставляя себя улыбаться.

Так они с мужем прожили 5 лет. За это время Анжела родила двоих детей – мальчика и девочку. Потом начались переезды – новые города, новые гарнизоны. И такая жизнь нравилась Анжеле. Первый раз переехав из Ленинграда в Комсомольск-на-Амуре, она случайно попала в общественную организацию. И так всё завертелось. Теперь Анжелу было не остановить: комитеты, союзы, общества, объединения. В каждом новом городе она вступала в какую-нибудь организацию или в несколько сразу, заседала, выступала, клеймила и защищала. Жизнь её бурлила, не давала опомниться. Везде её знали, считались с ней и уважали за активность, неравнодушие, стремление защищать идеалы советского человека.

– Конечно, отдохну. Было бы здорово. Только погодите минут десять, я дала бы ему жаропонижающее, – это, кстати, была почти правда: укладывая Эосфора на спину, Харрис ощутила, что у него явно была температура, и подумала, что ей стоит сделать всё-таки укол. – Хочу убедиться в том, что он хорошо поспит, – Хлоя кивнула, подкрепляя собственные слова. Зак, уже вошедший в комнату, изобразил печаль. Харрис заметила, что в руках у него была большая глубокая тарелка, наполненная до краёв разными фруктами.

Теперь и дома ситуация изменилась. Раньше командиром и авторитетом в семье был Андрей. Анжела смотрела на него восхищённо и беспрекословно слушалась. Но со временем муж и его работа ушли на второй план. На первый вышла Анжела и её общественный и социально значимый труд. Спина выпрямилась, голова приподнялась, взгляд стал твёрже и жёстче, как того требовала работа. В голосе появились командные нотки и общий тон речей больше не терпел сомнений и ослушаний. Все – и дома, и на работе – подчинялись ей. А самое главное – её побаивались. Первый раз в жизни она чувствовала власть над другими людьми и их страх перед ней. Осознание значимости тёплыми волнами разливались по всему телу. Анжела любила жизнь.

– Надеюсь, ему станет лучше, – сказал он, бросая на Лукаса быстрый взгляд из-за плеча Хлои. Зак будто бы прятался за ней, чтобы не заставить бредящего брата испугаться – видимо, он тоже был причастен к издевательствам над ним. Лукас не рассказал об этом, но Харрис догадалась сама – Захария, судя по всему, не только сдал его отцу со старшей сестрой, но ещё и помогал им в подвале лично.

Один случай окончательно изменил отношения в семье. Как-то Андрей вернулся домой после ночного дежурства. Анжела как раз собирала детей в сад, готовилась к работе. По тому как муж себя вёл, выглядел – сразу стало понятно – что-то случилось. Андрей был молчалив, угрюм и беспокоен. Старался не встречаться взглядами с женой, отвечал на вопросы невпопад или совсем их игнорировал. Анжела спешила и разбираться с настроением мужа ей не хотелось и не чувствовала необходимости. Вечером, когда все вернулись с работы и из садика, повторилось тоже самое. Ужин прошёл в тяжелейшем молчании и тревоге. Даже дети с их весёлой болтовнёй не могли спасти вечер. Анжела уже настойчивее расспрашивала мужа, но все ответы ограничивались обычными «нормально и хорошо». Жена продолжала давить, пока не услышала в ответ громкое и грубое «отстань», а кулак мужа с силой не опустился на стол. Даже дети притихли и боязливо смотрели на отца. Анжела поджала губы от обиды и замолчала на весь вечер. На следующий день, обзвонив несколько знакомых, обратившись к общим друзьям и сослуживцам мужа, Анжела уже более-менее поняла, что произошло.

– Да, конечно, станет, – пообещала Хлоя. «Когда исчезнет стая монстров, издевающихся над ним», – мысленно закончила она фразу, едва удерживая улыбку по-прежнему приветливой. Прекрасно зная, что это Годфри, скорее всего, приказал Заку крутиться вокруг них, словно ничего и не было, она вновь поразилась жестокости отца Лукаса. И заодно невидимой галочкой отметила тот факт, что первое впечатление о семье её не подвело: об Аманде, которая была настоящим цепным псом, да и о Заке, предавшего брата, тоже – он был мелким, мерзким щенком, старающимся заслужить отцовскую похвалу. – Что это? – желая как-то сменить тему, чтобы поскорее выпроводить Захарию, спросила девушка, указывая на тарелку со фруктами. Парень вздрогнул, будто сам забыл о существовании предмета, что находился у него в руках.

Вечером, отправив детей поиграть в другую комнату, она усадила Андрея за стол на кухне, закрыла дверь, включила воду, да сделала напор посильнее и в самое ухо Андрея прошипела: «Выкладывай! Что с Донским случилось?».

– О, это… Это чтобы он скорее поправлялся, – и Зак поставил миску на прикроватный столик. Харрис протянула руку и взяла из тарелки манго. Дежурная улыбка у Захарии как будто выцвела: – Вообще… это было для Лукаса, то есть… для вас мы можем сложить отдельно…

Артём Донской был лучшим другом Андрея ещё со времён учёбы в училище. Интеллигентный ленинградец, с энциклопедическими знаниями, верный и принципиальный товарищ, честный офицер, он вызывал уважение и восхищение среди сослуживцев. Андрей же его обожал, ставил в пример детям, безоговорочно слушался и тянулся к нему. Анжела же этого восхищения не понимала, не одобряла. Тем более друг мужа уже давно опередил его в карьерных и служебных высотах. Ещё больше она не любила жену Артёма, тонкую, звонкую, остроумную и обворожительную Анюту, как её называли в компании. Часто можно было услышать такие диалоги: если кого-то приглашали на праздник или другое мероприятие. Первое, что спрашивал приглашённый: «А Донские там будут?». И получив утвердительный ответ, непременно старался попасть на праздник. Если же участие Донских было под вопросом, можно было не спешить с ответом. Такой праздник мог пройти совсем без гостей и без веселья. У Артёма и Анюты было двое детей. Они занимались в хоре, тренировались на стадионах, играли в театральных постановках. Ни одно городское мероприятие не обходился без их участия. Так что, можно сказать, что семью эту все знали, любили и уважали. И тут что-то случилось. И случилось страшное.

– Вообще, у Лукаса на это аллергия, – хоть так, но она позволила себе кольнуть Зака. Но тут же пришлось немного смягчиться: – Это было указано в его медкарте. Со слов родственников, – и это была чистая правда – туда ей пришлось смотреть особенно внимательно при назначении новых препаратов. Конечно, не то, чтобы в психбольнице каждый день кормили пациентов манго, но в медкарте был указан полный список всех известных аллергических реакций.

Андрей долго отпирался, но после того, как Анжела в очередной раз начала шипеть ему на ухо и произнесла одну фамилию, дескать он мне подтвердил, деваться было некуда. И Андрей начал рассказывать. Сначала тихо, потом повышая голос, потом ещё громче, за что неизменно получал тычки от жены в бок и слышал беспокойное «тише». Оказалось, на Артёма кто-то написал донос. В документе указывалось: «На вечере, посвящённом Дню Советской Армии, Артём Алексеевич Донской выпил изрядно, а потом громко во всеуслышание заявлял, что не гордится быть советским офицером в связи с многочисленными военными преступлениями, якобы совершёнными советскими военнослужащими в различных регионах страны и не только…». Анжела хорошо помнила тот вечер. Андрей с друзьями сидели за столом, да пили, да громко что-то обсуждали. Женщины с Анютой во главе сидели за другим столом, смеялись над собой, шутили над мужьями, умилялись детям. Одна Анжела не была своей не за тем столиком, не за другим. Она слонялась без дела по залу, то к мужу подсядет, то с жёнами поболтает.

– Я… Да, извините. Точно. Я забыл.

– Ничего он такого не говорил! Я помню! – шептал на ухо жене Андрей.

– Ну как ты можешь помнить, ты был выпивши, – уже спокойно говорила Анжела.

– Не страшно. Для этого здесь я, – Хлоя качнула головой. И решительно подвела итог беседе: – Скоро буду.

– Я помню! – взревел Андрей. – Да просто надо знать Артёма, чтобы понимать, он никогда – слышишь – никогда такого бы не сказал! Он ОФИЦЕР! Он честен и верен себе, Армии, Родине.

– Вот заладил: никогда да никогда! – Анжела уже явно уставала от этого разговора.

– Тогда ждём вас внизу, – закивал Захария, быстро покидая комнату. Харрис беззвучно выдохнула, когда за ним закрылась дверь. Эосфор, на которого она немедленно бросила тревожный взгляд – зажмурился, делая такой же медленный выдох, как и она сама. Хлоя поняла – он едва вытерпел всё то время, пока Зак не вышел, оставив их в покое. Похоже, Лукас пытался сморгнуть слёзы – чтобы не мучить его очередными душещипательными беседами, Харрис поднялась и отправилась за обещанным жаропонижающим. Вернулась к постели как раз тогда, когда он посмотрел на неё, комкая простынь, чтобы сдержать чувства, которые рвались наружу болезненными стонами.

– И кто мог такое написать?! – вдруг задумался Андрей. – За столом же сидели только наши, свои. Друзья… Кто? Кто мог это сделать?

– Мне так… хочется… чтобы всё это кончилось… – едва слышно выдохнул Эосфор. Он прекрасно понимал, что боль можно было бы унять, но сейчас это было невыполнимо. Отец мог догадаться, что девушка была в курсе происходящего.

– Да кто угодно! Вечно вы со своими «друзья», «товарищи». Это ты только идеалист, веришь во всё это. «Офицеры», «честь и достоинство»! Другим плевать на это! – снова шептала Анжела. – Повыше бы подняться, да получше жить – вот что волнует всех. А ты тут ноешь сидишь. «Не мог, не мог!», – передразнивала мужа Анжела. – Лучше бы подумал, как подсуетиться, чтобы занять место Артёма.

Но это всё было невыносимо. Потому Лукас, едва ли чувствуя, как по щекам катятся бессильные одинокие слёзы боли, повторил то же самое, что сказал тогда в ванной – кажется, пару дней назад, когда пытался спрятать свою паническую атаку, пытался почувствовать собственные ноги и задушено молил то ли Бога, то ли Дьявола, о смерти. Тогда он сказал это прямо при Хлое, да, он помнил это – и в тот вечер поклялся себе, что больше никогда не посмеет говорить о смерти. Ведь девушка, по сути, пожертвовала собственной жизнью, чтобы хоть немного облегчить его муки в этом доме.

Андрей поднял голову и долго, внимательно смотрел на жену. Ужасная догадка осенила его:

– Это сделала ты?! – Андрей выпрямился во весь недюжий рост. – Ты? Тварь! – заорал Андрей.

Но сейчас Эосфор был не в силах сдерживаться. У него всё так же нет ног – Аманде не пришлось напрягаться и приковывать их, она избивала парализованного брата – и да, сестра никогда никого не щадила. Если ей прикажут убить кого-то, она не ослушается. В ней нет сочувствия и милосердия – если и были, то умерли много лет назад.

– Успокойся! – не так уверенно уже произнесла Анжела. Она была явно напугана.

Ей не впервой будет отнимать чужую жизнь. Джорджина и Ноа были не единственными близнецами в этой семье – нет, помимо всех прочих, Аманда тоже родилась не одна. У неё был брат-близнец – и Лукас прекрасно знал, куда он однажды пропал. Он не уехал учиться или работать, нет – за какую-то страшную провинность он оказался в том же подвале. Аманда всегда была палачом, и хотела, чтобы её брат стал таким же – но этого не случилось. Зато случилось другое – страшное, что навсегда оставило отпечаток на семье, пусть Годфри и старался скрыть эту историю.

– Тварь! Узнаю, что это ты – а я узнаю – убью! Задушу своими руками! – и Андрей протянул ладони к шее жены.

Его старший сын исчез. И с этим исчезновением Эосфор-старший справился гораздо лучше, чем с попыткой скрыть проблему с Лукасом. Тем не менее, методы у него остались прежними.

– Не делала я, не делала, – отшатнувшись от мужа, произнесла Анжела.

За дверью заплакали дети, Андрей опустил руки. Воспользовавшись этим, Анжела выскочила из кухни.

И Эосфор всё ещё дрожал, вспоминая о том, как его бесполезные, бесчувственные ноги стали страшным довеском, мешающим дышать. Он помнил, как они странно дергались вслед за ним, когда его выгибало от боли. Как они были жутко безжизненны и безвольны – подламывались под странными углами, и он молился о том, чтобы ощутить их, чтобы, если не пнуть своих палачей, то хотя бы опереться на пол, чтобы лишний раз получить глоток воздуха. Но то было только в начале – Лукас сказал Хлое правду, к концу пытки он действительно мечтал о том, чтобы задохнуться под своим весом – это было не так страшно, как в психбольнице, в петле. В этот раз он намеренно прекращал сопротивляться, подтягиваться, чтобы дышать. Надеялся, что потеряет от боли и удушья сознание, а потом и сердце не выдержит такой нагрузки.

На следующий день Андрей вернулся домой раньше обычного. Увидев мужа, Анжела не на шутку испугалась – лицо серое, безжизненное. Взгляд испуганный, блуждающий. Быстро поужинали. И снова дети были отправлены в другую комнату. Дверь закрыли, воду включили.

– Что? – только и спросила Анжела.

Но оно выдержало. И сейчас никто не мог помочь Эосфору унять боль, пока она сама не пройдет. У него нет сил. Нет никого, кто мог бы спасти, вытащить его отсюда. Хлою саму нужно спасать, скоро и она может за одну ошибку попасть в тот подвал, или быть убитой, или…

– Меня вызывают по этому делу! – голова Андрея опустилась на руки.

– Я правда… никогда так не хотел умереть… как сейчас, – на это даже шепота не хватает. Лицо безразлично, но в глазах мука, и самое страшное – Лукас еще видел, что Харрис сумела прочитать по его губам эти слова. Ему ведь так хотелось защитить ее – если не спасти от отца, то хоть не дать увидеть, что её попытки излечить его душу безуспешны. Ей нужен прогресс, иначе… иначе и отец может что-то заподозрить, и она сама, отчаявшись, сдастся. Откажется от него. Это будет для неё безопаснее, может быть, но Эосфор останется один, не зная, как и ради кого жить. Из него сделают овощ новые сиделки, и последним днём, когда он видел солнце, станет тот самый, в который Хлоя вытащила его из психбольницы.

– Ну ничего, – пыталась приободрить мужа, – скажешь, что был пьян и ничего не помнишь.

Он не хотел ей лгать. Может, только слегка преувеличивать положительные результаты её помощи. Но прямо сейчас желание умереть было сильнее всех этих других желаний и страхов.

– Что сказать? – Андрей явно не находил себе места. – Я скажу правду.

– Какую правду?

Всплыли в памяти слова доктора с того вечера на полу в ванной: «ты хочешь не умереть, а начать жить». Наверное, это было мудро и справедливо. Лукас потому и не смог убить себя в психушке совсем недавно – когда Харрис дала ему надежду, он вспомнил о том, чего лишился, и что отчаянно хотел вернуть.

– Единственную! Что Артём такого никогда не говорил и не мог сказать! И точка! Это и есть правда!

Но сейчас любой вздох вызывал у него отвращение. Биение сердца причиняло боль, отдаваясь в измученной спине. И он… он ненавидел жизнь в эту минуту. Ему самому безумно страшно было это осознавать, но он и правда просто ненавидел жизнь.

Анжела засмеялась.

– Он мой друг! Тебе этого не понять! – грустно махнул рукой Андрей. – Когда дружишь, по-настоящему дружишь, а не так как ты – похихикать да посплетничать с такими же тётками как ты… Так вот! Когда дружишь – ты знаешь, уверен даже, что человек может сделать, а что не может. Ты веришь другу как самому себе, потому что он такой же как ты. С такими ми же мыслями, идеями и принципами. Он как твой брат близнец. Душой вы сроднились. И не знать друга своего значит не быть другом ему.

– Всё хорошо, – услышал Эосфор откуда-то сверху. Смутная тень – глаза у него закрывались от усталости и жара, – наклонилась над ним, поглаживая по чуть влажным волосам, прикасаясь губами ко лбу. Он хотел ей что-то сказать – но не сумел даже открыть глаза, когда тяжёлые веки опустились сами собой. Хлоя не винила его за момент слабости.

Анжела смотрела внимательно на мужа. А потом произнесла:

С мыслями о том, что ему нужно выспаться и собраться, чтобы больше не подвести эту невероятную девушку, Лукас провалился в сон.

– Ты можешь сказать, всё что захочешь. Можешь там объяснять про друзей и про не друзей. Но если эта история затронет семью, меня и детей, то я пойду сама туда и скажу, что ты был пьян, не мог дойти до дома, бредил и был не в состоянии запомнить и осознать произошедшее. Понятно? – Анжела вышла из кухни, хлопнув дверью.



Андрей всю ночь просидел на кухне один, и лишь с рассветом голова упала на стол и он задремал.

Харрис же, глубоко вздохнув, отстранилась от него и выпрямилась. Эосфор был измучен, он страдал от жуткой боли, отдающейся во всём теле – это она прекрасно понимала. Ему и правда виделось освобождение в смерти, это было естественно, так что Хлоя и не думала обвинять его в слабости. Ей нужно было что-то для него сделать, как-то облегчить его жизнь в этом доме – если это вообще можно было назвать жизнью, а не мучительным существованием.

Прошло два дня. Андрей и Анжела не разговаривали друг с другом. Но так было комфортнее для них обоих. Потом Андрей пропал. Сутки или более не появлялся дома. Анжела забеспокоилась. Начала искать мужа. Позвонила в часть. Сослуживец Андрея, который раньше был всегда приветлив и мил, которому Анжела помогла как-то получить путёвки в санаторий для пожилых родителей, теперь был резок и груб. «Не звонить сюда больше! Вернётся! Ждите!», – всё, что услышала Анжела.

Харрис понятия не имела, с чего ей начать. Лукасу требовался уход и отдых, но вот конкретно сейчас он спал, и она должна была что-то придумать. Например, прощупать его семью как следует. Копаться в их тёмном прошлом, или даже настоящем, особого смысла не было – нет, сейчас девушка собиралась просто поговорить с ними. Убедиться в своих выводах, сделать новые: очевидно, например, что с Амандой явно были шутки плохи, что Захария просто прислуживал ей и отцу, а вот Рэй… Парень, кажется, прекрасно понял, с кем она встречалась у себя дома. И, может быть, видел даже встречу Хлои с подругой в кафе – вероятнее всего, он единственный догадывался о её настоящих намерениях: спасти Лукаса, вылечить его, помочь, если это возможно, покинуть дом. Однако девушке никто ничего не сказал до сих пор – все вели себя, как обычно. Он ничего не сообщил Годфри? Почему?

И Андрей вернулся – грязный, измотанный, сгорбленный, как будто сложенный пополам. Анжела всматривалась в мужа. Что это в волосах? Пыль? Грязь? Нет… Седые волосы! Столько! Откуда? Закрылись на кухне.

И кто ещё мог бы помочь ей, если бы Харрис вдруг надумала перейти к активным действиям? Пока что на её стороне, предположительно, был только Рэй и ещё парочка несовершеннолетних детей – мал мала меньше, надеяться только на них было безумием.

– Они сказали, что я пойду следующим, – глаза полны страха, руки трясутся. Андрей не мог сидеть на одном месте. То вскакивал и ходил по кухне, то снова садился. Брал руку жены, гладил её, потом снова бросал.

С этими мыслями Хлоя покинула комнату Лукаса и спустилась вниз, как и обещала.

– Анжелочка! Что же делать? Анжелочка! Как так? Как это может быть? Анжелочка, – повторял Андрей.



Анжела молчала, была спокойна и задумчива. Андрей смотрел на жену и её прямая спина, твёрдый взгляд приободряли.

Совсем скоро девушка пришла к ещё одному очевидному выводу – люди в этом доме были вымуштрованы и приучены переключаться между двумя своими личностями: настоящей и напоказ. В общении с ней все использовали вторую – а кто ещё не мог, был слишком мал, или казался запуганным и слабым, тот просто с ней не контактировал. Харрис наблюдала за младшими детьми, которые всюду ходили гуськом, держались вместе, чтобы, видимо, не нарваться на очередное наказание. Им всё ещё было жаль друг друга, они могли сочувствовать – значит, далеко не всё было потеряно. Если бы их забрать из этого дома прямо сейчас, отправить к хорошим психологам, помочь справиться со всеми блоками и запретами, что вбивал им в голову отец… Честно, если бы она не узнала результаты экспертизы и не увидела вчера Лукаса в подвале – может быть, она бы до сих пор сомневалась, что в этом доме что-то настолько не так.

– Так! – наконец произнесла Анжела. – Я знаю, кому надо позвонить. А ты в свою очередь подпишешь всё, что они скажут. И без всяких отступлений про друзей и офицеров. Ты меня понял?

Андрей молча кивнул головой.

И к тому же – жена Эосфора до сих пор не объявилась дома. Хлоя ждала, что она может приехать – стоило бы объявиться как раз вчера, но похоже, у неё и правда были большие проблемы. Годфри не произносил о ней ни слова, и даже от самой младшей, Ребекки, которая как раз годилась по возрасту в дочки Карен, ничего не было слышно. Младшим детям было естественно хвататься за взрослых женщин, если в доме не всё ладно – если же напротив, отец их балует, им свойственно обратное. То есть, даже если Леонард не была матерью Ребекки, они вполне могли быть близки.

– Хорошо, – произнесла Анжела.

Впрочем, в этом доме довольно опасно было становиться хоть с кем-то близким.

– Анжелочка, а когда ты позвонишь? – засуетился Андрей. – Надо, наверное, поскорее?

– Доктор? – позвал кто-то. Харрис вздрогнула, отвлекаясь от своих мыслей – она вдруг поняла, что Зак уже дважды у неё что-то спрашивал. Годфри, который тоже снизошёл до очередной трапезы с семьёй, внимательно на неё смотрел, отвлекшись от еды.

Анжела молча вышла из кухни.

– Да? – Хлоя рассеянно улыбнулась, стараясь долго не задерживать взгляд на своём работодателе. – Извини, я…

Андрея разжаловали на одно звание. Артём, Анюта и их дети исчезли. Никто не интересовался, что с ними и где они. На этом история закончилась.

– Вы устали? – неожиданно сочувственно, не фальшиво спросил Захария. Отец едва слышно кашлянул, и парень внутренне съёжился, поняв, что сказал что-то не то.

После этого происшествия Андрей, незаметно для него самого, был задвинут на вторые роли. Когда спохватился, стало уже поздно. А может, ему и не хотелось бороться или что-то доказывать жене с её общественной и партийной махиной. Его пугала прыткость Анжелы, способность действовать не обращая внимание на совесть. Он стыдился себя, жены и её работы. Старался не думать об этом, опускал глаза каждый раз, когда слышал новые истории из общественной жизни жены. Сторонился друзей, молчал в компании. А потом и вовсе схоронился… Схоронился за спиной Анжелы. Он больше не переживал за семейные дела, потерял интерес к работе. Похудел, ссутулился, стал тише и менее заметным. Дети быстро уловили происходящие изменения в семье. Но особо не переживали. Мама была личностью авторитетной и её влияние распространялось на все сферы жизни. Дети получали, что хотели – путёвки в лучшие пионерские лагеря, билеты в театры и на детские мероприятия. А однажды маме удалось раздобыть приглашения на новогоднюю ёлку в Москву. Мама была героем. Маму надо было слушаться, но мама и всё могла. А папа? Папа что? Папа был добрым и тихим. Никого не ругал, не сердился. Еле заметно улыбался.

– Нет, всё хорошо, – Харрис постаралась исправить ситуацию, поняв, что у Зака могут появиться серьёзные проблемы, если она этого не сделает. – Всё в порядке. Просто задумалась.

Потом Андрей начал пить. Также тихо и незаметно как и жил. Анжела испугалась поначалу – что за нож в спину?! В такой момент жизни, когда всё идёт как нельзя хорошо. Пьющий муж – офицер, это ещё страшнее чем дед, свихнувшийся на старости лет от религиозности. Теперь слишком много было поставлено на карту – жизнь детей, школа, работа, авторитет и власть. Всё могло исчезнуть в одночасье. Выгонят со службы, сделают выговор мужу – узнают все и уже не отмоешься. Анжела перестала спать ночами. Непонятные приступы страха неожиданно накатывали с такой силой, что сердце начинало биться в несколько раз быстрее, а рот открывался в тщетной попытке поймать хоть каплю воздуха. Анжела ругала мужа, била, угрожала, стыдила – тщетно. Она решила прятать бутылки или просто их выбрасывать – становилось хуже. Муж исчезал из дома на несколько дней и где он был, с кем – никто не знал. Возвращался домой молчаливый и угрюмый. Ничто не помогало. Дети переживали – дойдут слухи до школы, куда деваться тогда?

– Я… – Эосфор-младший быстро взглянул на отца, потом, собравшись, повторил вопрос, который Хлоя не расслышала: – Я просто спрашивал, как себя чувствует Лукас. Может быть, вы… – Годфри не отрывал от сына взгляда, и тот стушевался, замолчал, потеряв и мысль, и желание говорить.

Но неожиданно Анжела успокоилась. Она вдруг поняла, что Андрей пьёт так, чтобы никого не подвести, никому не испортить жизнь. Он чувствовал переживания детей и жены, поэтому старался пить дома, закрывшись в своей каморке, куда его сослала Анжела. Закрывался он у себя на выходных, почти не выходил, да и никто к нему не заглядывал. А на утро перед работой умудрялся брать себя в руки и на службу уже шёл трезвым и свежим. Сослуживцы, конечно, обо всём догадывались, но закрывали глаза. Никаких нарушений дисциплины, и тем более устава со стороны Андрея не было. «Да и что лезть в чужую семью. Всё и так держится на слабых плечах жены», – сочувствовали Анжеле общие друзья.

– Ему нужно отдохнуть. Хорошенько выспаться. Не переживай, всё будет в порядке, – пообещала девушка. – У него высокая температура, это вполне нормально после подобных потрясений – переезда, смены обстановки… Полезли старые болезни, мы ведь полностью сменили его образ жизни. Сейчас вокруг столько людей, – она мягко улыбнулась, несмотря на то, что этот парень ей не очень нравился, – семья, все перемены, шум в доме…

Конечно, Андрея перестали повышать по службе, назначать на ответственные должности и как будто тоже сослали в дальнюю каморку – а он и не расстраивался. Ходил себе на работу, после – пил, снова ходил, снова пил. Так и жил некогда амбициозный перспективный офицер из Ленинграда в тени своей простушки-жены из забытого уголка Родины. Анжеле тоже всё нравилось – тихий муж не мешал, а партийная работа била ключом.

– Ясно, – пробормотал Захария, пряча глаза. Харрис снова вспомнила, как он вышел из подвала вслед за Амандой – может, Лукас не умолчал о его участии. Может, Зак действительно больше ничего ему не сделал. А может, брат почему-то всё ещё любил его, и потому не стал упоминать о том, что Захарии пришлось сделать – простил, спрятал где-то глубоко в сердце. Что могло их связывать в детстве?

Так прошли годы. В середине 90-х годов Андрея, при первом удобном случае, списали. Союзы, комитеты и другие организации постепенно закрывались. Анжела впервые за многие годы оказалась не удел. Всё вокруг рушилось и ломалось. Идеалы, которым она беззаветно служила, которые с любовью поддерживала и пестовала, были попраны и выброшены за борт современной жизни.

– Всё, что с ним сейчас происходит – следствие потрясения после переезда. Он обязательно поправится, – Хлое очень хотелось сказать что-нибудь двусмысленное, колкое, но она сдержалась. Это, в принципе, была правда: всё, что случилось с Лукасом за последние дни, действительно было следствием переезда. И он действительно был потрясён всем, что произошло. Может, это уже звучало достаточно двусмысленно, судя по тому, что Эосфор-старший не отрывал от них с Заком взгляда. Рисковать не стоило.

Анжеле пришлось понять, что новое время не терпит хандры и скорби по прошлому. Надо было что-то делать, что-то предпринять. Новую жизнь гораздо легче строить в городе, где есть друзья, знакомые, есть на кого опереться. Анжела приняла решение ехать обратно в Ленинград, теперь уже Санкт-Петербург.

– Хорошо, – Захария натянуто улыбнулся и уткнулся в свою тарелку.

Родители Андрея с первого дня знакомства недолюбливали невестку и видеть семью сына у себя дома не хотели. Но бабушка и дедушка оставили единственному внуку трёхкомнатную квартиру в хорошем районе. Там семья и поселилась.

Кто-то вдруг обратился к Годфри, переводя тему беседы. Хлоя притихла, слушая разговоры и стараясь присмотреться к каждому из присутствующих. Эосфор-старший поддержал игру, но не прекратил поглядывать на девушку. Харрис поняла, что ей стоит вести себя осторожнее, если она хочет остаться в этом доме и помочь Лукасу хоть чем-нибудь.

Поначалу было тяжело и непонятно. Но Питер оказался городом вновь гостеприимным и своим. Помогли друзья Андрея, бывшие одноклассники, сослуживцы – старого друга не забыли. Анжеле подыскали место личного помощника к руководителю крупного предприятия. Андрей же сразу заявил об отсутствии честолюбия и быстро согласился на должность охранника в какую-то компанию. Так проще и спокойнее.

И она правда надеялась, что у неё это получится.