– Из семян манго вырастут не только манго, – отвечала она, – и из твоих семян тоже.

Когда она ушла, братья почесали в затылках.

– Что она хотела этим сказать? – спросил Шри Нараян.

– Ерунду какую-то, – отвечал Шри Лакшман. – Это восхитительная дама, но иногда я опасаюсь, что она немного того.

И для пущей убедительности постучал себя по лбу.



Пампа Кампана отправилась спать рано, а Никколо де Вьери тихо залез в кровать позже, не побеспокоив ее. Было еще темно, когда она проснулась и выскользнула из комнаты, не разбудив его. На заре она вышла через городские ворота, босая, обернутая в качестве одежды лишь двумя кусками домотканой материи, с нанесенными на лоб для демонстрации серьезности ее цели знаками и большим мешком, наполненным семенами (в нем было также несколько плодов манго), перекинутым через плечо. В одиночестве вышла она на каменистую коричневую равнину и осмотрела окружающие холмы, словно сообщая им о том, что очень скоро их ждут великие перемены. А после исчезла в пустоте, и многие недели ее никто не видел. Позднее она опишет в “Джаяпараджае” свои долгие скитания по равнине, подъемы на горы и спуски в долины и расскажет, как колдовала и пела на этом пути.



Да, бесплодна земля эта (пишет она),

Но песня может заставить вырасти фрукты

Даже в пустыне,

А выращенные песнями фрукты

Могут стать настоящими чудесами света.



Когда наконец она снова спустилась на широкую равнину Биснаги, ее кожа была в пыли, а губы потрескались. Это опять произошло на рассвете, тени холмов отступили, и солнечный свет хлынул на нее, как река тепла. В течение следующих семи часов Пампа Кампана стояла очень прямо, не обращая внимания на ручейки пота, которые начали стекать у нее со лба, на испарину, сочащуюся из всех пор ее тела, на то, что пыль на коже превращается в грязь, воздух блестит от жары, и в ушах от нее словно бьют барабаны. Семь часов спустя она закрыла глаза, распростерла руки, и ее чудо началось.

Каменные стены вознеслись в воздух повсюду, где она посеяла свои семена, – вдоль реки, на равнинах, на холмах и в низинах этого сурового края. Их камни омывала река, они возвышались над равнинами, и вместе с грядами окружающих Биснагу холмов возносили защищающие город сооружения до небес. Там были сторожевые башни, ожидающие прихода часовых, зубчатые крепостные стены, на которых не хватало только лучников, пушек и котлов с горячим маслом. Были ворота, достаточно прочные, чтобы противостоять самым тяжелым таранам. С этого и до последнего дня империи нога врага никогда не ступала в ее сердце, да и в последний день враг вошел в город лишь потому, что люди потеряли надежду. Одно только отчаяние могло заставить эти стены рухнуть, а до наступления этого отчаяния оставалось еще много лет.

Шесть новых рядов высоких каменных стен, рожденных из волшебных семян, всего семь рядов – это были чудеса света.

Воздвижение стен не закончилось с заходом солнца, оно продолжалось до глубокой ночи, но еще задолго до того, как чудо полностью свершилось, собрались толпы зевак – они спешили из Биснаги пешком, на лошадях или в экипажах, чтобы постоять и, разинув рты, посмотреть на то, как появляются защитные сооружения города. Царь лично приехал верхом и не поверил собственным глазам. Пампа Кампана, одинокая фигура в самом сердце великой равнины Биснаги, стояла с закрытыми глазами и распростертыми руками, и поначалу никто не связывал эту похожую на аскета женщину с вздымающимися вокруг камнями. Толпа становилась все больше, ничего не знающие люди начали теснить Пампу Кампану. А она так и стояла там, безмолвная, неприметная, и заставляла появляться массивные укрепления, камень к камню, идеально подогнанные, с ровными и гладкими стенами, словно их возводила армия невидимых призрачных каменщиков, армия, способная материализовать камни из воздуха и работать с невероятной скоростью. Когда солнце скрылось за семью каменными рядами, жителей Биснаги переполняла смесь страха и радости – так бывает с мужчинами и женщинами, когда чудесное пересекает границу мира богов и входит в повседневность, открывая женщинам и мужчинам, что эта граница не непроницаема, что чудесное и повседневность – две половины единого целого и что мы сами являемся богами, которым стремимся поклоняться, и сами способны на великие деяния.

Зерелда Ли скакала рядом с царем и, увидев, что в ночи толпа начинает толкать и теснить маленькую женскую фигурку с распростертыми руками, пронеслась галопом прямо сквозь людей, желая защитить Пампу Кампану.

– Назад! – закричала она. – Вы что, не видите, что это она сотворила все это?

После чуда со стенами вся Биснага поверила в силы Пампы Кампаны, и люди осознали наконец, что живут в городе, созданном ею – выращенном ею из семян, – и поняли, что древние мифы несут в себе буквальную правду. Все, начиная со Шри Нараяна, продавшего ей семена и его торговавшего фруктами сладкоречивого брата Шри Лакшмана, и заканчивая Никколо де Вьери, чужеземцем, чью постель она покинула, чтобы начать свою работу, находились в благоговейном страхе. Даже царю пришлось признать, что не его одного в империи коснулась рука бога либо богини. Зерелда Ли рассказала ему подлинную историю Пампы Кампаны – так, как в свое время ее рассказали ей самой, – и Кришнадеварайя в ней не усомнился. Доказательства были вокруг, воплощенные в камне.

– Я был благословлен ее величием, – заявил он, – и ее слава возвеличит мою собственную.

Наконец в полночь Пампа Кампана в изнеможении опустилась на колени и без чувств упала лицом в грязь. Назад в Биснагу ее доставили на личной карете царя, которую верхом сопровождали он сам и Зерелда Ли, а также Великий министр Тиммарасу. (Тирумала Деви отсутствовала, она горевала в своих покоях, понимая, что только что ее влияние при дворе сделалось значительно меньше.) Пампу Кампану уложили на кровать в покоях, предназначенных для приезжающих царей и цариц, и Зерелда Ли спала рядом с ней на полу, чутко, сжимая в руке рукоять меча, готовая, словно затаившаяся тигрица, в любой момент уничтожить появившегося врага.

Она проснулась спустя месяц. Рядом была Зерелда Ли, она обтирала ее губы водой, как делала на протяжении всего ее долгого сна.

– Стены стоят? – спросила Пампа Кампана, а когда Зерелда Ли сообщила ей, что они высокие и прочные, старшая женщина с улыбкой кивнула. – Сейчас я отправлюсь к царю, – заявила она.

Когда она появилась в тронном зале, неуверенно держась на ногах и опираясь одной рукой на плечо Зерелды Ли, Кришнадеварайя сошел со Львиного трона, пал ниц и поцеловал ее ноги, послав тем самым сигнал всем присутствовавшим там своим женам, придворным и всем жителям империи за пределами дворца.

– Прости меня, Мать, – произнес он, – я был слишком слеп, чтобы видеть, и слишком глух, чтобы слышать, но теперь мои уши свободны, а глаза узрели истину. Ты не просто обычная апсара, хотя и обычная апсара – настоящее чудо. Теперь я понял, что сама богиня живет внутри тебя, она поддерживает тебя с тех самых пор, когда ты дала жизнь нашему миру почти две сотни лет назад, и что твои красота и молодость – проявления ее божественного присутствия. Начиная с этого момента ты будешь именоваться нашей всеобщей матерью, матерью империи, и по статусу будешь стоять выше любой царицы – я построю храм, где мы ежедневно будем поклоняться живущей внутри тебя богине.

– Мне не нужны статус, корона или храм, – ответила Пампа Кампана. Ее голос был слабым, но она не позволила ему дрожать. – И мне не нужно, чтобы мне поклонялись. Я хотела быть узнанной, и это все; возможно, я бы еще хотела, чтобы мне, наряду с Махамантри Тиммарасу, было позволено предлагать свои советы и давать наставления, способные привести империю ко времени ее величайшего расцвета и славы.

– Отлично, – ответил царь. – Так пусть же начнется время славы!

– В связи с этим, – вмешалась Тирумала Деви, опускаясь подле царя на колени, – позвольте мне сообщить Вашему Величеству о величайшей радости, о том, что я имею честь носить его первенца.

Зерелда Ли густо покраснела, она тоже вышла вперед, оставив Пампу Кампану у себя за спиной, и встала перед Кришнадеварайей. (Отказом преклонить колени она молча, но с презрением осудила подобострастное падение ниц своей соперницы.)

– К чему я хотела бы добавить, – сообщила она царю, – уверена, что вы будете счастливы узнать об этом – что нахожусь в том же положении.

17

Что ж! Соревнования беременных между Тирумалой Деви и Зерелдой Ли, бесспорно, как говорится в пословице, объединили мангустов и кобр! В следующие месяцы весь двор – да что там двор, всю империю – охватила горячка предположений, споров и неизвестности. Что будет, если у Зерелды Ли родится мальчик, а у Тирумалы Деви – девочка? Как это повлияет на соотношение сил во дворце? А что, если у обеих мальчики или у обеих девочки? Стоит ли снова поднимать старую щекотливую тему – камень за пазухой Пампы Кампаны – о праве женщин наследовать трон? К каким непредвиденным последствиям могут привести подобные дебаты? И если в результате детской лотереи Тирумала Деви окажется понижена в должности, как это повлияет на союз Биснаги с ее отцом, царем Срирангапатны Вирой? Если царь Вира выйдет из альянса, насколько уязвимыми станут позиции Биснаги на южных границах? И если Биснага отвлечется на беспорядки на юге, станет ли она уязвимой на севере для новых нападений Пяти Султанатов? Могут ли Бидар и Биджапур, разгромленные в битве при Дивани, вновь поднять головы и объединиться с Голкондой, Ахмеднагаром и Бираром – воссоздав тем самым армию, которой султанат Зафарабад располагал до своего распада – и совершить опасное совместное нападение? Чью сторону следует поддержать? И должны ли придворные объединиться, или правильнее для всех будет сохранять свою независимость? Возможно ли, что сторонники Тирумалы Деви захотят причинить вред Зерелде Ли или наоборот? О, каким неоднозначным стал окружающий мир всего за миг! Неужели боги прогневались на Биснагу? Не были ли эти загадочные беременности испытанием, посланным Божественным, и как следует действовать, чтобы пройти его и умилостивить богов? Что скажет об этом Махамантри Тиммарасу? Почему он ничего не говорит? Почему молчит сам царь? Если те, кто стоит во главе империи, не знают, как наставить народ, могут ли люди сами понять, что лучше?

В течение этих месяцев две дамы, находившиеся в самом сердце проблемы, общались друг с другом с ледяной вежливостью, которая, однако, никого не вводила в заблуждение, в особенности их самих. Услышав, что Зерелда Ли страдает по утрам от токсикоза, Тирумала Деви послала ей безымянный напиток, который, по ее словам, должен в один миг успокоить пищеварение младшей царицы. Когда Зерелда Ли вылила содержимое бутылочки в цветочный горшок в своих покоях, оказалось, что цветок в этом горшке немедленно засох и умер. Вскоре после этого Зерелда Ли узнала, что Тирумала Деви испытывает непреодолимую страсть к сладкому и не в состоянии воздерживаться от него, даже несмотря на свою озабоченность сильной прибавкой в весе. Младшая царица тут же начала посылать старшей вереницу корзинок, набитых самыми желанными сладостями со всей страны, там были местные майсорские пак и кожукатта, гоанские бебинка и тамильские адхирасам, и даже экзотические лакомства издалека, сандеш из Бенгалии и гуджия с территории Делийского султаната, по корзине каждый день семь дней в неделю, так что ненависть Тирумалы Деви к своей сопернице увеличивалась вместе с ее талией.

Доверенный министр Кришнадеварайи Салува Тиммарасу в частном порядке посоветовал царю не делать ничего, что могло бы как-то ущемить старшую царицу. Даже если ребенок Зерелды Ли окажется мальчиком, а Тирумалы Деви – девочкой, сын младшей царицы не должен быть провозглашен наследником. Напротив, Тирумале Деви должны быть предоставлены новые возможности произвести на свет мальчика, который станет первым в череде наследников, когда бы он ни был рожден.

Кришнадеварайя покачал головой.

– Звучит неправильно, – заявил он.

Тиммарасу осмелился возразить ему.

– Вы хотели сказать, мой царь, что это звучит несправедливо, и, я осмелюсь заметить, это и будет несправедливо. Однако бывают случаи, когда несправедливость оказывается верным путем, став на который царь достигает своей цели.

– Давай узнаем у матери империи, согласна ли она с этим, – ответил царь.



Пампа Кампана плохо себя чувствовала. С тех пор как произошло чудо стен, у нее кружилась голова, она постоянно испытывала усталость, у нее ломило кости и кровоточили десны.

– Тебе надо отдохнуть, – уговаривала ее Зерелда Ли. – Ты на себя не похожа.

Однако Пампа знала, что на глубинном уровне чувствует себя такой, какая она на самом деле, и испытывает то, что должен испытывать человек столь древний. Впервые в жизни она чувствовала себя старой.

Она не вернулась в дом Никколо де Вьери, ее чутье подсказало ей, что что бы ни произошло – восстановит ли она свои силы и способность четко видеть цели или будет тихо угасать, превращаясь в ничто, – время синьора Римбальцо, господина Попрыгунчика, закончилось. Она послала к торговцу фруктами Шри Лакшману гонца и попросила отправить в “дом чужеземца” несколько манго сорта альфонсо и принесенную гонцом запечатанную восковой печатью записку, предназначенную исключительно для венецианских глаз. “Это последние альфонсо, – гласила записка, – сезон манго завершен”. Получив подарок и прочитав записку, Вьери понял, что таким способом она попрощалась с ним. Он незамедлительно собрался и – не прошло и двадцати четырех часов – навсегда покинул Биснагу, стремясь к новой точке своего нескончаемого путешествия и унося с собой ее слова и воспоминания о своей любви – два бремени, которые ему суждено носить с собой до самой смерти. Он был последним вошедшим в ее жизнь чужеземцем. Эта часть ее истории также подходила к концу.

Она оставалась в покоях для приезжих монархов, но была так глубоко погружена в себя, что не замечала великолепия своего жилища – ни каменных с серебром кальянов в технике бидри из завоеванного Бидара, ни бронзовой фигуры Натараджи периода Чола, изображающей Шиву как повелителя танца, ни картин уникальной школы Биснаги, представители которой отличались тем, что предпочитали изображать не богов или царей, а обычных людей во время работы и лишь иногда во время заслуженного отдыха. Теперь Пампа Кампана не замечала этих вещей, словно слепая. С таким же успехом она могла бы жить в пещере без мебели, подобной той, в которой она прожила девять лет с Видьясагаром, или в хижине в джунглях, вроде той, что они с дочерьми построили в лесу Араньяни. Она очень мало говорила, блуждая в собственных мыслях и большую часть времени рассматривая, точно одержимая, свое лицо, руки и тело, в надежде понять, может ли старость, которую она начала ощущать своими костями, наконец-то сказаться и на ее внешности.

Ей не стоит, говорила она себе, подобно какой-нибудь тщеславной кокетке, волноваться из-за появления седых волос и морщин. Ее сила заключена в ней самой, а не в том, как она выглядит.

Да, но, отвечала она себе же, если она превратится в каргу, царь начнет смотреть на нее по-другому.

Быть может, возражала она себе в ответ, он станет относиться к ней серьезнее, с уважением, которого требует и заслуживает старость. Быть может, ее авторитет даже возрастет.

Но на самом деле она так и не видела на своей коже следов времени. Дар богини был истрачен не полностью, по крайней мере не снаружи. Внутри же она начала ощущать груз каждого прожитого года своей двухвековой жизни. Внутри она чувствовала, что зажилась на свете слишком долго.

Зерелда Ли зашла проведать ее, она была на большом сроке беременности и явилась в сильном раздражении. Беременность была к ней жестока, она страдала от букета болезней, но причиной ее мрачного настроения стало не это.

– Царь хочет тебя видеть, – было слышно, что ей не хватает воздуха и что она злится. – Ты должна прийти прямо сейчас.

– В чем же дело? – спросила Пампа Кампана.

– Дело в том, что он хочет, чтобы ты решила, будет ли мой ребенок важным человеком, человеком, имеющим перспективы в этой чертовой империи, или его следует отшвырнуть в сторону, как маленький кусочек дерьма, – заявила ей Зерелда Ли. – И – просто чтобы я была готова – скажи мне, пожалуйста, как ты намерена ответить на этот вопрос?

Пампа Кампана рассказала ей. То, что она сказала, нисколько не осчастливило ее внучку.



Мать империи все еще не привыкла к почтению, с которым к ней теперь относились. Прошло много времени с тех пор, как она входила в эти залы в качестве дважды царицы, нынешнее же почтение было новым и более глубоким, нежели формальные приветствия, предназначенные монарху. Это, как она поняла, было проявлением почитания, так в его лучшие годы принимали ее старого противника, мудреца Видьясагара. Она не была уверена, что ей нравится, когда ее почитают, но не была уверена и в том, что ей это не нравится. Она все еще не чувствовала себя достаточно сильной, и когда вошла в тронный зал, опираясь на мрачную Зерелду Ли, придворные волнами отхлынули в стороны, точно отступающий прилив. Кришнадеварайя ожидал ее, и когда она приблизилась к Львиному трону, и император, и министр Тиммарасу опустились на колени, чтобы коснуться ее стоп. Тирумала Деви, узнав, что Пампу Кампану попросят рассудить нерожденных детей, стремительно – по крайней мере двигаясь настолько быстро, насколько ей позволяло ее тело, – ворвалась в тронный зал, полная решимости отринуть любое решение судьи, кроме желаемого ею. Она не поклонилась, не пала ниц и не стала касаться стоп Пампы. Она стояла – прямая и мрачная, словно ангел мщения. Глаза Зерелды Ли встретились с глазами Тирумалы Деви, и ни одна из женщин более не отводила взгляд. Между ними носились смертоносные огни из их глаз.

– Ну что ж, я вижу – эмоции зашкаливают, – безмятежным тоном начала Пампа Кампана. – Давайте попытаемся их остудить. Мой суд таков: нелепо решать вопрос о царском престолонаследии сейчас, когда кандидаты даже не научились ни дышать нашим воздухом, ни портить его. Кто из них окажется способным править империей? Давайте зададим этот вопрос еще раз лет эдак через пятнадцать, к этому времени, возможно, мы уже будем знать ответ. И только тогда можно начинать спорить о девочке или мальчике.

Это был ответ, который никому не понравился и многих озадачил. Тирумала Деви и Зерелда Ли разом громко заговорили, призывая царя вмешаться, а присутствовавшие в большом количестве придворные разделились на две фракции. Кришнадеварайя и сам не знал, что делать с таким судом Пампы Кампаны. Министр Тиммарасу, убежденный сторонник Тирумалы, что-то настойчиво шептал ему на ухо.

Пампа Кампана заговорила вновь.

– Пока наш царь находится в добром здравии и полностью владеет своим рассудком, чувствами и всей империей, – объясняла она, – просто абсурдно тратить время на обсуждение прав нерожденных детей. Нашей единственной заботой, как более полутора тысячелетий назад учил нас великий император Ашока, чье имя означает “без печали”, должно быть величайшее возможное благо и максимальное счастье для всех граждан. Когда мы сделаем все, что в наших силах, чтобы создать рай на земле, место, где не будет печали, тогда и будем изо всех сил обсуждать, кому же следует передать его защиту.

– Ашока был буддистом, – заявила Тирумала Деви, – он не верил в наших богов. Как мы можем верить древнему царю, который поклонялся человеку, отрекшемуся от царства?

– Ашока был живым сердцем нашей земли, – ответила Пампа Кампана. – Не узнав сердца, не сможешь понять и все тело.

В этот момент Тирумала Деви не стала с нею спорить. Однако, когда произошло несчастье, она первой заявила, что это боги судят Пампу Кампану не только за плохой совет, но и за “богохульство”.



Зерелда Ли, младшая царица Биснаги, самая любимая среди всех супруг Великого Кришнадеварайи, умерла в родах, ее сын также родился мертвым. Неделю спустя Тирумала Деви тоже родила ребенка, тоже мальчика, тоже умершего во чреве. Сама она все же выжила. Все в Биснаге увидели в этой тройной трагедии роковое предзнаменование, за пределами же империи ее восприняли как проявление слабости. Кришнадеварайя покинул тронный зал и не показывался на публику сорок дней. Было понятно, что он не встречается ни с кем, кроме Тиммарасу. Было понятно, что Тирумалу Деви утешает ее мать и что Пампа Кампана просила оставить ее в одиночестве оплакивать свою пра-пра-пра-правнучку, последнюю представительницу ее рода. Ощущалось, словно империи отрубили голову, и ее тело, соответственно, лежало недвижимым. Враги Биснаги начали готовиться к вторжению.

При виде объятого пламенем тела Зерелды Ли внутри у Пампы Кампаны прорвалась плотина. Ее настигла невозможность должным образом оплакать всех тех, кого она потеряла, и ее переполнило не нашедшее прежде выражения горе. Она попросила царя позволить ей разбить череп Зерелды Ли бамбуковой дубинкой, чтобы освободить ее дух, и хотя согласно традиции это должен был делать мужчина, царь великодушно позволил ей это. Исполнив этот долг, Пампа Кампана лишилась чувств, и ее на руках отнесли в ее покои, чтобы она пришла в себя. Эта сцена также вызвала массу споров. Для жителей Биснаги и ее союзников она свидетельствовала о широте взглядов, за которую империю часто превозносили, и позволяла предполагать, что старая тенденция к возвеличиванию ценности женщин, благодаря которой с самых первых дней существования Биснаги женщины достигали высот во всех сферах жизни, получила при этом царе новый импульс. Это показывало, что данное им прежде обещание, что “во всей империи будет править любовь”, не было пустым хвастовством. Для врагов же Биснаги это был еще один признак ее слабости, того, что власть рушится в самом центре.

Таков уж был мир в те времена. Трагедии порождали армии, а личные реакции людей на беду, символические или аллегорические – разбитые сердца, великодушие, потеря сознания – должны были быть проверены на искренность на поле боя. Все вокруг воспринималось как знак, то есть уже заключало в себе множество интерпретаций, и только на поле битвы, только при помощи силы можно было определить, чье видение является наиболее верным.

Кришнадеварайя понимал это лучше других и, через Махамантри Тиммарасу, отдал приказ, чтобы армия готовилась к войне.



Пампа Кампана вышла из своего коллапса и оказалась в новой реальности. Зерелды Ли больше не было, а вместе с нею ушли и надежды Пампы, что начнется новая линия чудесных девочек. Ее сказочная династия закончилась. Будущее принадлежало Тирумале Деви, у которой, стоит ей лишь оправиться от своего глубокого горя, вне всякого сомнения, будет еще множество возможностей произвести на свет ребенка, один из которых, вне всякого сомнения, окажется мальчиком и при этом выживет. Старый порядок не изменится. Кришнадеварайя может быть окружен славой, он может выиграть множество сражений, но он никогда не станет тем, кем могла бы сделать его женщина из рода Пампы Кампаны.

Вся Биснага была потрясена смертями одной царицы и двух потенциальных царей. Сам Кришнедеварайя, которому следовало бы заниматься приготовлениями к военному походу, вместо этого сменил свое привычное одеяние султана, столь осуждаемое Тирумалой Деви и ее матерью, на два куска домотканой материи, из тех, что носят нищие и святые аскеты. Он уединился в Обезьяньем Храме и, преклонив колени, склонив голову и погрузившись в молитву, просил у Господа Ханумана наставить его. Весь город затаил дыхание в ожидании его появления оттуда.

Так прошло несколько дней.

А после утром, еще до рассвета, Пампу Кампану разбудила напуганная служанка и сообщила ей, что царь дожидается ее у входа в ее покои, по-прежнему почти без одежды, в своих нищенских лохмотьях.

– Пригласи его, – велела Пампа Кампана и, подобрав одежды, встала с постели, чтобы поприветствовать его.

Войдя, он не позволил ей преклонить колени или каким-либо иным жестом выразить почтение к нему.

– На это нет времени, – заявил он. – Я должен многое тебе рассказать. В храме, когда я с закрытыми глазами ждал, что Господь Хануман даст мне ответ, единственным, что я узрел, было твое лицо. И наконец я понял. В тебе и только в тебе заключено наставление, которое я ищу, а потому я немедленно должен предложить тебе новую, еще более глубокую любовь, не ту обычную любовь, что мужчины демонстрируют к женщинам, но высшую любовь, которую верующий испытывает к проявлению Божественного.

Сказав это, он сам опустился на колени и коснулся ее стоп.

Скорость, с которой происходили перемены, приводила Пампу Кампану в замешательство.

– Слишком рано, – возразила она. – Все наши мысли должны быть направлены на оплакивание мертвых. Признания в любви, высшей или низшей, следует оставить до подходящего момента. То, что вы говорите, неприемлемо, мой господин.

– Ты хочешь сказать, как я понял, что это сочтут недолжным там, в коридорах дворца и на городских улицах, – отвечал Кришнадеварайя. – Но порой то, что должно делать царю ради увеличения собственного величия, стоит выше этих пересудов. Я не могу терять времени. Я вижу, что впереди меня ждут долгие годы, когда мои дни будут наполнены кровью, а спокойных ночей здесь, дома, будет мало. Я хочу, чтобы в мое отсутствие ты выполняла обязанности царицы-регента, в этом состоит смысл видений, явленных мне в храме, но, чтобы это осуществилось, нам нужно немедленно пожениться. Да, ты станешь младшей царицей, именно это место свободно, но во всех прочих смыслах ты будешь на вершине. Тирумала Деви утверждает, что она хороший администратор, и возможно, так оно и есть, но я превозношу тебя выше нее, и Тиммарасу в этом со мной согласен. Ты видишь, что государственные интересы должны стоять выше социальных условностей. Царь должен действовать, когда придет время действовать. Мы должны любить, когда для этого есть время, а не тогда, когда бедняки сочтут это должным. Ты – моя воплощенная слава и потому должна править вместо меня. У Тирумалы есть множество достоинств, но среди них нет славы.

– Как странно ты употребляешь это слово, любовь, – ответила Пампа Кампана. – Оно все время используется вместе с другими словами, которые не имеют к любви ни малейшего отношения. К тому же ты был любовником Зерелды Ли, а значит, не можешь быть моим. Это будет больше, чем непристойно. А потому да, я выйду за тебя замуж и стану управлять Биснагой в твое отсутствие, но на этом все. Спать мы будем в разных постелях.

Она пребывала в сильном внутреннем смятении. Она задолжала Зерелде Ли все и отодвинула свои собственные мечты в сторону, чтобы молодая женщина смогла осуществить свои. Но теперь ребенка больше не было, и это все предлагалось самой Пампе, уже во второй раз и даже с большей силой, чем в первый. Почитание, которое к ней проявляли с тех пор, как она возвела стены – совершила чудо, превратившее столицу Биснаги в неприступную крепость, – было, в конце концов, не более чем простой вежливостью, проявлением удивления и благодарности. Однако сейчас ее приглашали занять место в самом сердце империи, что означало также и в сердце царя. Ей предлагали реальность взамен напускной вежливости, и ей больше было не нужно перестать замечать собственные мечты ради того, чтобы воплотить надежды Зерелды Ли. Это было самое странное признание в любви, что она когда-либо получала, в любви, которая в одно и то же время казалась абстракцией, попранием приличий и даже своего рода богохульством. Богиня коснулась ее, но Пампа Кампана не была богиней, и все же ей сейчас предлагали место если не самой богини, то ее заместительницы на земле или чего-то подобного. Многие мужчины по-разному любили ее, из-за чего в результате ее обвиняли в неразборчивости в связях, и порой она даже соглашалась с тем, что эти обвинения справедливы, но ей еще никогда не предлагали подобной любви, когда речь шла не о телесной, а напротив, о высшей экзальтации, об одержимости, в которой сливались воедино – таково было “видение” царя – любовь и забота о Биснаге. Она, столь страстно и столь часто желавшая физической любви, несмотря на свое смятение, начала понимать, что плотская любовь была лишь заменой того, чего она желала на самом деле, а хотела она именно того, что ее сейчас просили принять.

В своей жизни (сообщает она нам в своей книге, по отношению к которой эта книга – лишь бледный отпечаток), я желала множество вещей, которых не могла получить. Я хотела, чтобы моя мать вышла из огня невредимой. Хотела иметь спутника жизни, хотя мне и было известно, что я переживу любого уготованного мне спутника. Хотела династию, состоящую из женщин, и чтобы она правила миром. Хотела, чтобы закрепился определенный образ жизни, хотя и понимала, что мечтаю о далеком будущем, которое, возможно, так никогда и не наступит, или наступит, но в каком-нибудь усеченном, ущербном виде, или наступит, но позже будет полностью уничтожено. Однако похоже, что больше всего я хотела одного:

Я хотела быть царем.

– Я уже говорила тебе раньше, что не хочу, чтобы ты строил храм в мою честь, – заявила она Кришнадеварайе. – Но есть другой, невидимый храм, который мы с тобой построим вместе, и кирпичами для него станут процветание, счастье и равенство. И, конечно же, твои беспрецедентные военные успехи.

– Есть еще два момента, – продолжил царь. – Во-первых, я не перестану пытаться сделать Тирумалу Деви матерью моего наследника.

– Мне все равно, – ответила Пампа Кампана, хотя на самом деле это было не так, и она утешала себя мыслью: ты же не будешь проводить здесь много времени, правда? так что это будет нелегко, и от этого ей становилось легче. – А что за вторая вещь? – поинтересовалась она.

– Вторая вещь, – пояснил Кришнадеварайя, – это то, что тебе следует остерегаться моего брата.



(В этом месте в “Джаяпараджае” брат Кришнадеварайи упоминается впервые. Это может удивить читателя, как в свое время удивило Пампу Кампану.)



На расстоянии не менее двухсот пятидесяти миль к северо-востоку от Биснаги и по сей день располагается построенная в XI веке крепость Чандрагири. В этой давно забытой древней крепости – древней, стоит отметить, еще во времена империи Биснага – Кришнадеварайя заточил своего младшего брата Ачьюту, человека столь низменного по натуре, столь неподходящего для царской власти, столь вспыльчивого, жестокого и трусливого, что царь, не желая проливать родную кровь, запер его там под усиленной охраной и почти никогда не вспоминал о его существовании.

– Но он хитер, – сообщил Кришнадеварайя Пампе Кампане. – Он попытается подкупить, убить и обманом выбраться оттуда, как делал это с того самого дня, как я отправил его туда. Пошли шпионов, которым ты доверяешь, чтобы быть уверенной, что он не подкупил свою охрану. Следи за ним, иначе он вырвется и сразу же посеет здесь разрушение и хаос.

Пампа Кампана, готовясь к роли регента, усвоила эту информацию, однако для нее существовали люди, находившиеся гораздо ближе, которых необходимо было успокоить или, по крайней мере, с которыми следовало побеседовать. Первым человеком, к которому она обратилась, был Салува Тиммарасу, который был стоявшей за троном силой и в свое время успешно настоял на том, чтобы старшей царицей была названа Тирумала Деви, и который, следовательно, с малой вероятностью мог стать союзником Пампы Кампаны в ее новой роли, даже несмотря на поддержку со стороны царя. Она застала его на крыше дворца за кормлением голубей. Этот большой старый человек со множеством подбородков и громадными руками наблюдал, как птицы садятся к нему на ладони и клюют семечки. Он поздоровался с ней, не отрывая глаз от этого зрелища.

– Когда я впервые увидел вас, – сказал он, – вы тоже были птицей. Для меня это говорит в вашу пользу. Эти маленькие серые существа – мои друзья и самые надежные посланники здесь. Во многих отношениях птицы – существа более высокого порядка, чем люди.

Она поняла, что этим он подал ей дружественный сигнал, и со своей стороны ответила тем же. – Как следует я узнал вас тогда, когда нам пришлось выбирать всех этих нелепых девушек, чтобы они изображали гопи и ублажали царя, – Тиммарасу запрокинул голову и рассмеялся. – Царю все наскучивает легко, – продолжал он. – Теперь эти девушки постепенно стареют в зенане, заброшенные, даже забытые. Скоро мы сможем отправить их на пенсию и отослать туда, откуда они приехали, где бы это место ни было. Но я помню, как танцевала царица Зерелда Ли. На этот танец стоило посмотреть.

Таким образом он затронул тему Тирумалы Деви, которой этот танец сильно не понравился.

– Надеюсь, – ответила Пампа Кампана, – что у старшей царицы не возникнет необходимости прибегать к каким-то тайным тактикам во время моего регентства.

Тиммарасу помрачнел.

– Вы должны понимать, что моя рекомендация жениться на дочери царя Виры из Срирангапатны была вызвана чисто политическими соображениями, – пояснил он. – Этот альянс был необходим. Вы не должны воспринимать это как выражение симпатии.

– Хорошо, – отвечала Пампа Кампана. – Значит, мы друзья.

– Насколько я вижу, – заявил Тиммарасу, – царица Тирумала слишком поглощена династическими амбициями, чтобы заниматься повседневной работой по управлению империей. Она желает делить с царем ложе и рожать детей, и я думаю, что царь уже объяснил вам, что этому суждено случиться. Это позволит старшей царице верить, что окончательная победа будет за ней, поскольку именно она даст жизнь наследнику Алмазного трона.

– Посмотрим, как все будет, – проговорила Пампа Кампана и собралась уходить. Когда она повернулась к выходу, Тиммарасу окликнул ее.

– Что касается отравлений и всего прочего подобного, – сказал он, – в Биснаге не случится подобной мелодрамы, пока я жив и слежу за тем, что здесь происходит. Я очень ясно дал это понять всем заинтересованным дамам. Они знают, что за ними следят.

– Спасибо, – ответила Пампа Кампана, – я тоже им об этом скажу. И тоже буду следить.



– Царь – дурак, – заявила Нагала Деви. – Жениться на вас было идиотизмом, а назначение вас царицей-регентом делает это безумие еще безумнее. Вы уж извините мою дочь, старшую царицу, и меня. Мы не придем на вашу брачную церемонию, как и на церемонию вашего – давайте будем честны – крайне временного восхождения на Львиный или Алмазный трон, называйте его, как хотите.

– Дворец наполнен смертью, – сказала Тирумала Деви. – Мой сын мертв. Ты навлекла на нас проклятие, и тебе нет прощения.

Она курила опиум, развалившись в своих заполненных коврами и подушками покоях, и воздух был наполнен ароматом наркотика и тяжелым запахом масла пачули. Носовоспеватель Тиммана находился рядом с нею.

– Носовоспеватель создал для нас новую поэму, – сообщила Нагала Деви. – Носовоспеватель, прочти ее для нашей гостьи.

Пампе Кампане вскоре стало ясно, что эта поэма была злобной сатирой на знаменитый танец Зерелды Ли, в ней говорилось, что он был лишенным грации, неуклюжим и заставил всех зрителей этого представления испытывать неловкость.

– Я ухожу, – сказала Пампа Кампана. – Ложь не становится правдой только оттого, что была сказана. Это клевета на умершую. Поэт, ты опозорил себя.

– Вы уверены, что хотите уйти, не угостившись напитком? – поинтересовалась Нагала Деви, указывая на стеклянный сосуд, наполненный розовой жидкостью.

– Она очень боится пить с нами, – с презрением сказала Тирумала Деви. – Давай просто расскажем ей то, чего, я уверена, она не знает.

– Еще одну ложь? – уточнила Пампа Кампана.

– Простую правду, – ответила Тирумала Деви. – Пока ты будешь томиться здесь, в Биснаге, занимаясь канцелярскими делами, ремонтом крыш и юридическими спорами, я буду сопровождать царя в военной кампании. И я уверена, что к моменту нашего возвращения маленький царь будет готов вернуться вместе с нами, в моем чреве или в седле рядом со мной.

– Это неправда, – ответила Пампа Кампана.

– Спроси у него сама, – бросила старшая царица и рассмеялась сопернице в лицо.



Боевые слоны пользовались в Биснаге таким же уважением, что и городская аристократия, и Слоновий дворец в Царском квартале был одним из самых величественных зданий в столице, огромным сооружением из красного кирпича и камня с одиннадцатью гигантскими арками, в которых жили личные слоны императора, по двое в каждой арке, а также их махауты – дрессировщики и воспитатели. Когда Кришнадеварайя нуждался в спокойном месте, где бы он мог настроить свое сознание на предстоящие дела, это стойло становилось его излюбленным пристанищем, так же как у министра Тиммарасу любимым местом была крыша Лотосового дворца с ее голубями. Царь прогуливался среди серых гигантов, поглаживая их бока и что-то бормоча им на языке махаутов, который они понимали, и часто сидел в глубине здания на простом деревянном табурете рядом со своим главным любимцем, самым большим и грозным слоном в стране, Масти Мадахасти с чувствительными ногами, который неохотно топтал врагов из-за боязни повредить стопы, но послушно сделал бы это, прикажи ему царь. Вот и теперь царь дышал здесь успокаивающими парами слоновьих лепешек, в то время как слоны хранили молчание, позволяя ему привести в порядок свои мысли. Именно здесь его нашла Пампа Кампана накануне отбытия на войну, которая займет большую часть ближайшего десятилетия его жизни. Она ворвалась туда, метая молнии, и разрушила безмятежность этого места.

Нет необходимости описывать их спор. Она возмущалась, что ей не сказали, что старшая царица поскачет на войну бок о бок с царем. Он возражал, что ясно сообщил ей об острой необходимости обрести наследника. Она продолжала бушевать, он ревел ей в ответ. Мы можем представить себе, как они там жестикулируют и спорят, а все более встревоженные слоны вокруг них встают на дыбы, поднимают хоботы и кричат на своем языке, который нам не дано понять. В конце концов царь поднял руку с повернутой к ней раскрытой ладонью, и на этом все закончилось. Пампа Кампана развернулась на своих каблуках и отправилась восвояси, оставив его в компании его трубящих друзей.



Следующим утром до рассвета армия Биснаги выступила в поход – могучая сила из более чем сорока тысяч человек и восьмисот слонов, первыми выступали Кришнадеварайя в своем золотом паланкине верхом на Масти Мадахасти и Тирумала Деви и Салува Тиммарасу на других царских слонах, а Нагала Деви и Пампа Кампана махали им из царского павильона на самой внешней стене города, Нагала с торжеством, Пампа подавленно, но исполненная решимости добиться собственного триумфа за время пребывания на троне в отсутствие царя, главного министра и старшей царицы.

Теперь, прочитав книгу Пампы Кампаны и зная историю империи целиком, мы начнем называть следующее десятилетие, датируемое приблизительно между 1515 и 1525 годами нашей эры, эпоху войны и регентства, “третьим золотым веком” империи Биснага, оговоримся, однако, что этот век начался со ссоры, а мы помним старую поговорку о том, что то, что начинается с разногласий, никогда не длится долго. Удивительно, но он продлился целое десятилетие, так что, возможно, старые поговорки следует оставить покоиться в удобных местах для отдыха, которые надеются найти, а иногда и находят, старики.

Книга так описывает победоносные походы Кришнадеварайи, словно ее автор сама была там, словно это она, а не Тирумала Деви, ехала рядом с ним на слоне и вместе с Тиммой Огромным и Улупи Младшей сражалась бок о бок с ним в каждой битве. Кришнадеварайя регулярно связывался с царицей-регентом, чтобы сообщать ей о своем продвижении, и эти его сообщения, возможно, легли в основу повествования Пампы Кампаны. Либо у читателя может сложиться впечатление, что Пампа Кампана просто представляла себе происходящее, как бы глядя на него глазами царя-победителя. Или же верно и то, и другое.

– В настоящий момент северная граница находится вне опасности, – сообщил Кришнадеварайя своим генералам. – К тому же благодаря альянсу с моим тестем, царем Вирой, юг тоже достаточно защищен. Следовательно, нападение, которое планируют наши враги, будет совершено с востока, и наш план должен заключаться в нанесении упреждающего удара.

На востоке находилось легендарное государство Калинга, против которого легендарный император Ашока восемьсот лет назад начал свою самую кровавую войну, войну, в которой погибло более ста тысяч человек и которая, как говорят, привела к тому, что император принял буддизм. Последовать по стопам Ашоки было привлекательной идеей, даже с учетом того, что Кришнадеварайя не выказывал склонности к буддизму. Однако воротами в Калингу была Восточная Гора, а царем Восточной Горы был самый могущественный враг Кришнадеварайи, Пратапарудра из династии Гаджапати, которого многие считали близнецом Кришнадеварайи, поскольку они были равны в своем величии и, как говорили, походили друг на друга и внешне. Так что для того, чтобы победить в этой великой войне, Кришнадеварайе пришлось бы лицом к лицу столкнуться с собственным отражением и победить его, уничтожить эту реплику себя.

Восточная Гора была густо поросшей лесом скалой высотой три тысячи футов, на вершине которой располагалась крепость-цитадель. Командующий войсками Пратапы генерал Раутарайя находился там с тысячами людей и хорошим провиантом. Пути наверх не было. Единственной возможностью оставалась осада.

Прошло два долгих года, прежде чем голод вынудил генерала Раутарайю сдаться. За эти годы Кришнадеварайя семь раз совершал паломничество в знаменитый местный храмовый комплекс Тирупати, чтобы помолиться Господу Вишну – в истовом молитвенном марафоне он вымаливал у бога наследника. (Закончив молиться, он также делал значительные финансовые пожертвования в храмовую казну, чтобы помочь богу благосклонно отнестись к его просьбе.) На втором месте стояло то, что вежливо можно назвать их собственными непосредственными ночными действиями, которые он и Тирумала Деви предпринимали, чтобы молитвы сработали.

Так что за время двухгодовой осады Кришнадеварайя и царица Тирумала Деви стали родителями двух детей, первой на свет появилась девочка Тирумалумба, нареченная более длинной формой имени своей матери, а затем – что вызвало огромное всеобщее волнение – мальчик! Оба ребенка выжили. Эта новость быстро достигла Биснаги. Интересно отметить, что в своей истории Пампа Кампана лишь вскользь упоминает о прибавлении. Можно сказать, что этим молчанием она говорит очень многое.

После рождения мальчика, которого Тирумала Деви назвала мужским вариантом собственного имени, Тирумала Дева, Восточная Гора наконец пала, словно в ответ на это выдающееся событие. Кришнадеварайя передал командование завоеванным фортом сыну своего главного министра Тиммарасу. Он также захватил в Горе множество трофеев. Одним из них была тетка Пратапарудры. Другим – огромная статуя божества, чьим воплощением он себя называл. Тетку в результате вернули сопернику целехонькой. Статую Кришны не вернули. Ее отправили в Биснагу и установили во дворце в отдельной молельне.



Первое регентство Пампы Кампаны, случившееся полтора века назад, завершилось вечным изгнанием. Она знала, что теперь, во второй раз, ей нужно делать все по-другому. Чтобы завоевать авторитет среди придворных, она решила сохранить такой же распорядок дня, что был при царе, чтобы ход дня оставался для всех привычен. Она поднималась до зари и выпивала большую чашку кунжутного масла – янтарной жидкости, получаемой из поджаренных семян кунжута, – после чего просила своих прислужниц втереть это масло ей в кожу. После этих процедур царь обычно упражнялся и поднимал тяжести. Вместо того чтоб ворочать тяжелые кувшины, Пампа Кампана отправлялась в старый квун Ли Е-Хэ и при свете пылающих жаровен упражнялась с мечом, внушая благоговейный трепет всем, кто наблюдал за ней с балконов. Таким способом она с потом выводила из тела выпитое масло. После этого она какое-то время скакала верхом по обширной долине, окружавшей Биснагу за последней стеной. С восходом солнца она спешивалась. Начиналась часть дня, посвященная религии, часть, которая меньше всего подходила Пампе Кампане, словно не по размеру сшитое платье. Она отправлялась в храм Хазара Рама, чтобы совершить рассветную пуджу, и одевалась почти так же, как любил одеваться для молитвы Кришнадеварайя – свободный белый шелковый балахон, расшитый золотыми розами с украшенным бриллиантами воротником вокруг шеи и высокая шапочка из парчи конической формы. После молитвы она сидела в мандапе, колонном зале, открытом всем стихиям, каждая колонна которого была украшена замысловатой резьбой, изображающей животных или танцоров, и выслушивала текущие дела, принимала отчеты министров и жалобы недовольных граждан. Она давала оценку отчетам и выносила суждения по петициям, а затем отдавала ежедневные распоряжения, и все это время аристократы Биснаги молча стояли перед ней в шеренгах, склонив головы, и поднимали глаза, лишь когда она обращалась к ним по имени. Если она хотела особо выделить кого-то из них, то приглашала его разделить с ней орех бетеля. Никто иной при дворе не осмеливался жевать бетель. Она столь искусно сохранила и воспроизвела распорядок дня, принятый у царя, что люди говорили: “В конце концов все идет так, словно царь нас и не покидал и сейчас находится с нами”.

Прикрывшись фасадом этой покорной мимикрии, Пампа Кампана начала незаметно менять мир. Она распорядилась открыть новые школы для девочек, чтобы ликвидировать дисбаланс в количестве мест, где могли учиться девочки и мальчики. Она предложила, чтобы в этих новых школах, а постепенно и во всех существующих, образование больше бы не строилось вокруг религиозных наставлений и не отдавалось на откуп одним лишь жрецам-брахманам, получившим образование в обширном Манданском матте, системе храмов и семинарий, до сих пор неотвратимо испытывающим влияние Видьясагара и его Шестнадцати Систем. Вместо этого она предложила создать новую профессиональную прослойку людей, которые будут называться просто “учителями” и могут принадлежать к любой касте, они должны обладать исчерпывающими на настоящий момент знаниями в самых разных областях – истории, юриспруденции, географии, здравоохранении, гражданском праве, медицине, астрономии – и стремиться к распространению этих знаний. Эти так называемые “предметы” должны преподаваться без какого-либо религиозного уклона или акцента, чтобы воспитать людей нового типа, которые будут отличаться широтой мышления и знаний, и, по-прежнему хорошо разбираясь в вопросах веры, будут также глубоко ценить красоту знания как такового, будут понимать, что граждане обязаны сосуществовать друг с другом, и будут готовы работать во имя всеобщего процветания.

В этом месте в своем повествовании Пампа Кампана в своем великодушии и приверженности к правде представляет нам внушительную фигуру Мадхавы Ачарьи – понтифика Мадхаву, главу Манданского матта, хранителя и последователя философии основателя матта, старого Видьясагара. “О могущественный Мадхава!” (Она обращается к нему в тексте так, словно он стоит перед нею.) “Не относись ко мне враждебно, ибо я не враг тебе!” Из этого мы можем сделать вывод, что понтифик Мадхава на самом деле был противником реформ Пампы Кампаны, могущественным противником, которого ей нужно было срочно умиротворить.

Высокому жрецу было около сорока пяти, он быстро поднялся по карьерной лестнице в системе Манданской семинарии и недавно возглавил матт. Это был, как сообщает нам Пампа Кампана, необыкновенно рослый человек, на целую голову выше большинства мужчин Биснаги, который возвышался бы и над Кришнадеварайей, если бы придворный протокол не предписывал ему постоянно пригибаться в присутствии царя. Она мало сообщает нам о его характере, лишь отмечает, что он был сильным и вызывал уважение и что был подвержен вспышкам дурного нрава – нрава, который, как говорили, не уступал в своей взрывной ярости нраву самого царя, и его очень боялись в храмовом мире Манданы.

Когда царь вместе со своим главным министром, старшей женой и двумя наиболее искусными воинами отправился вести войны, Мадхава Ачарья, ничуть не впечатленный назначением на место регента женщины, решил, что образовался вакуум власти, и поспешил этим воспользоваться. Он произнес серию мятежных речей – символически усевшись со скрещенными ногами под любимым баньяном Видьясагара, он утверждал, что Биснага слишком далеко ушла от того, что проповедовал Видьясагар, слишком далеко от того – он практически сказал это, – что угодно богам. Он возобновил массовые богослужения, давным-давно утратившие популярность, и собирал большие толпы, создав в Мандане базис для власти, который все отлично видели. Мадхаве было трудно принять реформы Пампы Кампаны, и его первые же резкие высказывания против них, в особенности связанные с удалением священнослужителей из самого сердца образования, нельзя было игнорировать.

В этот момент Пампа Кампана задумалась о возрождении Ремонстрации или хотя бы о том, чтобы создать новое движение на ее руинах.

Лишившись воздуха, радикальные идеи могут иссякнуть, и после того, как во времена Дева Райи Новая Ремонстрация вошла в правительство Биснаги и сделалась скорее частью правящей верхушки, нежели протестным движением, вскоре наступило время, когда это движение больше не было актуальным или необходимым и распалось. К настоящему моменту это была уже древняя история, но как только шпионы Пампы Кампаны заверили ее в том, что ее реформы в области образования пользуются популярностью, она тут же поручила им создать движение, которое будет защищать эти реформы. В своей поэме она также намекает на то, что возобновила свои нашептывания, благодаря чему многие жители Биснаги приняли ее сторону. Нашептывание далось ей еще сложнее, чем в последний раз. Она снова чувствовала свой возраст. Или это в мире произошла некая перемена, и появились люди, которые не поддавались ее сладкому шепоту, люди, чья приверженность своим идеям лежала в иной плоскости и ее невозможно было поколебать, незыблемые люди, преданные Мадхаве Ачарье так, словно он был пророком, а не простым священнослужителем. К счастью, были и другие, чьи уши с радостью внимали ее беззвучному шепоту, и было похоже, что их все же больше, чем адептов культа Мадхавы. Так что Пампа Кампана продолжала свою ночную работу, несмотря на то что она требовала больших усилий и выматывала сильнее, чем раньше; лишь убедившись в достаточном количестве тех, кого в случае необходимости можно будет поднять на свою защиту, она попросила Мадхаву Ачарью встретиться с ней в матте.

“…Ибо я не враг тебе!” Мы можем обоснованно предположить, что и на самом деле с этими словами царица-регент обратилась к главе Манданского матта, вероятно, лично. Более того, мы располагаем ее собственным подробным описанием этой встречи в верхах, описанием, в котором она отказывается от присущего ей лиризма, чтобы в практическом ключе рассказать о том, как заключаются политические сделки.

Они встретились наедине, в закрытой и охраняемой комнате в самом сердце комплекса Манданы. В знак уважения Пампа Кампана не стала просить Мадхаву Ачарью склоняться, чтобы соответствовать ей по росту, хотя, будучи царицей, занимающей место царя, имела на это право. Это был ее способ дать понять, что они встречаются на равных. Мадхава Ачарья заявил, что тронут ее жестом и перешел к делу. Вскоре обоим стало ясно, что каждый из них может в любой момент заставить выйти на улицы Биснаги огромную толпу людей, так что ситуация зашла в тупик. В распоряжении Пампы Кампаны имелись батальоны, оставленные для охраны города, и это было ее преимуществом, однако, как поспешил заметить Мадхава Ачарья, если она станет использовать этих солдат против граждан самой Биснаги, то тут же утратит свое другое преимущество, популярность, и с большой вероятностью может столкнуться с мятежом среди солдат и беспорядками на улицах. Так что это преимущество было скорее номинальным, использовать его на практике было нельзя.

Чтобы выйти из тупика, Пампа Кампана сначала сделала ему предложение, а затем разыграла свою козырную карту. Все время, начиная с эпохи Букки I, Манданскому матту были представлены ограниченные возможности прямого взимания налогов для поддержания собственной работы. Царица-регент предложила значительно расширить эти возможности, благодаря чему Мандана станет богаче, чем когда-либо, и сможет финансировать в матте альтернативную систему образования, акцент в которой будет делаться на вопросы веры и традиции, в то время как школы Пампы Кампаны сфокусируются на других вещах.

Другими словами, это была взятка.

Таким было ее предложение. Чтобы вынудить Мадхаву Ачарью принять его, она тут же продемонстрировала ему письмо, написанное характерным почерком самого царя, в котором он выражал всемерную поддержку всех решений, которые она принимает в качестве регента. Как только Мадхава прочитал это письмо, он понял, что не сможет развязать в Биснаге политические беспорядки, или царь, вернувшись, сразу же отомстит ему; он понял, что взятка, которую ему предложили перед тем, как разыграть козырь – или, лучше сказать, предложить компромисс, – была для него достойным способом отступить.

– Вы и вправду талантливый правитель, – сказал он Пампе Кампане. – Конечно же я согласен.

Только после возвращении Кришнадеварайи из военных походов Пампа Кампана призналась ему, что старательно тренировалась писать его почерком и что письмо, которое она показала Мадхаве Ачарье, было самой настоящей подделкой.

– Отдаюсь на твой суд и рассчитываю на милость, – добавила она, но Кришнадеварайя лишь громогласно расхохотался.

– Я бы не смог найти регента лучше, – орал он. – Ты нашла способ подчинить Биснагу твоей воле, даже те части, что не очень-то приветствовали твои решения. Для царя важны не решения, а способность навязать их народу без кровопролития. Я сам не сделал бы это лучше. Кстати, – тут он нахмурился, – я писал тебе много писем. Как будто я слышал твой голос, и он шептал мне в ухо: расскажи мне все. Ты уверена, что то письмо не было одним из них?

Пампа Кампана с любовью улыбнулась ему.

– Если кто-то хочет сказать важную ложь, – ответила она, – ее лучше всего спрятать среди нагромождения чистейшей правды.



Вот письмо (подлинное, неотправленное), которое Кришнадеварайя написал Пампе Кампане: “Возлюбленная Царица-Регент, когда я думаю о тебе, преисполняюсь изумления, ибо ты, творящая чудеса, сама по себе чудо. Иногда мне трудно поверить в это, хотя я знаю, что это правда: ты видела все, ты знаешь нас всех – с самого начала до этого момента, и ответы на все свои вопросы мы можем отыскать в тебе. Иногда я спрашиваю себя о том, что было в самом начале, о стародавних Хукке и Букке, о чем они думали, за что боролись? Я думаю, в момент рождения Биснаги они боролись за выживание, за то, чтобы поставить себя, – пастухи, ставшие царями. Ты лучше кого-либо из живущих знаешь, что было у них на сердце. Так расскажи мне, прав ли я, ибо сейчас, когда тянутся долгие годы сражений, я задаю себе тот же вопрос. За что я борюсь, почему воюю? Если ради того, чтобы защититься от врагов, которые считали, что мы ослабли, то победа при Восточной Горе показала всем, что мы сильны. Наша оборона сейчас надежна на всех направлениях. Значит, это месть? Нет, потому что это самый низкий из мотивов. Движимый местью царь не отправит тетушку своего врага домой целой и невредимой, а она, бесспорно, может засвидетельствовать, как хорошо с ней обращались, пока она была на нашем попечении. Совершенно точно я не воюю из религиозных соображений, ведь Пратапарудра мой единоверец, а многие из числа моих лучших генералов и солдат почитают своего так называемого единого бога, и ни у кого не возникает с этим никаких проблем. Возможно, я воюю за землю, просто из желания расширять нашу империю, пока она не станет самой обширной из всех когда-либо существовавших. В этом случае захват земель может быть порожден жаждой славы. Многие скажут, что мною движет комбинация всех перечисленных мотивов, но я понял, что ни один из них – не кто иной как мой враг Пратапа открыл мне эту истину.

Я пишу это тебе, Возлюбленная Царица-Регент, во время марша к самому сердцу Калинги, я направляю свои силы на крепость Кондавиду, там живет жена Пратапы, а управляет всем его сын; я перехватил гонца Пратапы с посланием к сыну. В этом письме Пратапа оскорбляет не только меня, но весь наш род, называет нас варварами, лишенными голубой крови, поскольку наши предки были не аристократами, а простыми солдатами. Далее он принижает всю историю Биснаги, говоря, что это место было создано пастухами, людьми низшего сорта, из низшей касты, и потому от нас не стоит ждать достойного поведения. «Не сдавайся такому человеку, как Кришна, – пишет он, – он ничем не лучше обычного дикаря, и я опасаюсь за безопасность царицы и тебя самого, если вы попадете в руки человека без воспитания». И это после того, как он получил назад свою тетку целой и невредимой!

И потому я предполагаю, что, возможно, вся история Биснаги была продиктована нашей потребностью – моей потребностью и потребностью всех тех, кто был до меня, – доказать, что мы равны – нет! что мы лучше! – высокомерных царевичей вроде этого. Не важно, каких богов они чтят. Их снобизм и убежденность в собственном кастовом превосходстве – вот что должно быть повержено. Лишь один общественный класс по-настоящему важен – класс победителей. Вот почему я воюю. Возможно, Хукка и Букка сражались не за это. Ты скажешь мне, прав я в этом или нет. Но лично для меня причина такова”.



И Кондавиду пала; сын Пратапарудры совершил самоубийство, а царица оказалась пленницей Кришнадеварайи. Однако он – возможно, желая доказать, что не является варваром, – обращался с ней и ее свитой учтиво, он вернул их своему врагу целыми и невредимыми, с посланием, в котором говорилось: “Вот так мы обращаемся с врагами в нашем царстве, где правит любовь”. После Кондавиду, одерживая победу за победой, Кришнадеварайя демонстрировал безграничную доброту по отношению к своим поверженным соперникам, словно настоящим полем битвы стал для него этикет.

– Видите ли, – в какой-то момент посоветовал ему обеспокоенный Тиммарасу, – исключительно ради соблюдения традиции, того, что является общепринятым, было бы целесообразно время от времени отрезать по нескольку голов, набивать их соломой и возить по региону. Это то, чего ждут люди. Виселицы, пытки, обезглавливания, головы на палках… Люди наслаждаются спектаклем победы. Страх – эффективный инструмент, а вот хорошие манеры на самом деле не вызывают уважения.

Вняв этому совету, Кришнадеварайя отправился маршем на север и разрушил Каттак, столицу Пратапы. По этому случаю он санкционировал казнь ста тысяч защищавших город солдат.

– Вот, – свирепо заявил он своему главному министру, – столько же обезглавленных, сколько было за весь великий давний поход Ашоки на Калингу. Это тебе.

Однако он распорядился, чтобы мирным жителям города не было причинено никакого вреда. Он также, в качестве искупления, пожертвовал множество золотых монет всем близлежащим храмам. И потому – несмотря на сотни тысяч отрубленных голов – он верил, что сумел сохранить репутацию царя, побеждающего любовью.

(Нет, не сумел.)

Пратапа взмолился о мире. При подписании договора на холме Симхачалам Кришнадеварайя впервые встретился со своим побежденным противником лицом к лицу и задал ему один простой вопрос:

– Так ты теперь видишь, разве нет, что мы с тобою одинаковы, ты и я, что мы смотрим друг на друга, как в зеркало, и что разницы между нами нет?

Пратапарудра понял, что его вынуждают извиниться за то, что он акцентировал внимание на пропасти, разделяющей его собственную династию и царей Биснаги, – пропасти в классовой принадлежности, династической истории и касте. И предпринял последнюю попытку избежать этого унижения.

– Должен признаться, – заявил он, – что не замечаю этого сходства.

– Раз ты так слеп и тщеславен, – в ярости заорал в ответ Кришнадеварайя, – тогда давай порвем эту бумажку, и я сожгу твою поверженную империю дотла, и убью всех членов твоей семьи, всех, кого найду, начиная, естественно, с тебя.

Пратапа склонил голову.

– Я заблуждался, – ответил он, – теперь, присмотревшись, я вижу, что мы совершенно одинаковые.



Согласно одному из пунктов мирного договора, Пратапарудра отдал свою дочь Туку в жены Кришнадеварайе. Тирумала Деви, присутствовавшая на встрече для заключения мира, была в ярости. Она ворвалась в царский шатер и начала поносить царя.

– Во-первых, – заявила она, – это оскорбление по отношению ко мне. А во-вторых, неужели ты так глуп, что не видишь, что этот “брак” – часть заговора против тебя?

Кришнадеварайя пытался успокоить ее, но и на самой свадебной церемонии Тирумала Деви вмешалась, когда Тука собиралась накормить царя традиционной сладостью. Тирумала Деви настояла, чтобы сначала ее кусочек отведал пробовальщик, и когда он свалился мертвым, попытка убийства была предотвращена.

– А я тебе говорила, – заявила Тирумала Деви перепуганному царю.

Тука даже не пыталась отпираться от того, что принимала участие в покушении. Вместо этого она закричала:

– Как может этот низкопробный человек, этот царь из трущоб, жениться на такой высокородной особе, как я?

После этого ее отправили в самую отдаленную часть империи доживать свои дни в одиночном заключении, и потерявший голову от ярости царь приказал сделать ее покои совершенно неудобными, а пищу, которую будут ей давать, настолько невкусной, насколько это только возможно.

– Не беспокойся, – сказала Тирумала Деви, – я позабочусь об этом.

В своей книге Пампа Кампана не рассказывает напрямую, чем закончилась история Туки, однако серьезный намек на это содержится в следующих строках:



Не вводи Мадам Яд во искушение,

Стремясь заделаться отравительницей,

Иначе твою судьбу может решить

Твоя собственная глупость.



Шесть лет прошло с тех пор, как Кришнадеварайя покинул Биснагу, став во главе своих мужчин (и женщин). И вот теперь наконец настало время вернуться домой.

18

Вернувшись домой, Кришнадеварайя обнаружил, что за время управления регентом город Биснага превратился в волшебное место, о котором всегда мечтала Пампа Кампана. Его богатство можно было увидеть во всем – в нарядах жителей, в доступных товарах в лавках, но более всего – в обилии языков, достигшем апогея благодаря великим поэтам, которым Пампа Кампана предоставила дома для жизни и сцены для творчества. Торговые суда из Биснаги отправлялись по всему миру, они разносили известия о чудесах Биснаги, и вот уже заморские гости – купцы, дипломаты, путешественники – толпятся на ее улицах, превознося ее красоту и сравнивая ее – в ее же пользу – с Пекином или Римом. Любому человеку можно приезжать сюда, уезжать и жить по собственной вере. Великое равенство и справедливость соблюдаются по отношению ко всем, не только правителями, но и обычными людьми по отношению друг к другу. Эти слова написал рыжеволосый и зеленоглазый гость из Португалии по имени Гектор Барбоса, обосновавшийся в Кочине и заехавший в Биснагу писец и переводчик с языка малаялам, последняя из инкарнаций чужеземцев, населявших жизнь Пампы Кампаны. На этот раз она, однако, устояла перед его чарами.

– Мне уже хватило твоих возвращений, – заявила она озадаченному Барбосе. – У меня есть дела, которыми следует заняться.

И все же она позволила ему рассказывать ей истории из своих путешествий. Через Барбосу и других новых приезжающих до нее доходили слухи о странностях того далекого мира – к примеру, о городе под названием Турин, расположенном далеко на севере в месте, которое называют Европой, где в огромных количествах выпекают пряники и где появился человек, предположивший, что центр, вокруг которого вся движется, – это Солнце, а не Земля; и еще о городе на юге Европы под названием Фиренце или Флоренция, где пьют лучшие на земле вина, создают величайшие картины и читают самых глубоких философов, но чьи правители циничны и жестоки. Она вспомнила, что Видьясагар учил ее, что индийский астроном Арьябхата говорил о гелиоцентрической системе на тысячу лет раньше, чем тот парень из Турина, но его коллеги отвергли эту идею; знала она и то, что царствующие во Флоренции цинизм и жесткость характерны не только для чужеземных правителей. “Как бы то ни было, – пишет она, – приятно узнать, что там не так уж сильно отличается от здесь, что человеческий разум и человеческая глупость, а также человеческая природа, лучшие и худшие ее стороны, есть великие константы меняющегося мира”.

Биснага стала городом, известным по всему миру. Казалось, даже птицы в небе стали другими, словно они тоже прилетели издалека, привлеченные все возрастающей славой Биснаги. Рыбаки рассказывали Пампе Кампане, что в морях возле Гоа и Мангалора появились новые виды рыб, а Шри Лакшман начал выставлять и продавать невиданные прежде заморские фрукты. Чтобы приветствовать возвращение царя, был возведен павильон “Завоевание мира”, где великая Пампа Кампана сложила с себя обязанности регента и приветствовала его такими словами:

– Я возвращаю вам ваш город, сердце вашей империи, империи, которая теперь стала чудом света.

Она возвела новый павильон, в котором ежедневно собирались поэты со всей страны, чтобы славить царя на нескольких языках, в то время как первые красавицы двора обмахивали их веерами из хвостов яков. На улицах возвращающихся героев приветствовали музыканты и танцоры, был также устроен фейерверк, не уступающий тем, что в былые времена устраивал Доминго Нуниш. Это было величественное возвращение, которое Пампа Кампана задумала, чтобы отвлечь внимание от Тирумалы Деви, которая, возвращаясь с двумя детьми, дочерью и сыном, намеревалась дать всем понять, что это она – не только старшая царица, но и царица – мать будущего царя, – а не уходящая царица-регентша, вместе с Кришной Великим обладает реальной властью в этой стране.

Нагала Деви, ныне бабушка будущего царя, удостоверилась, что Пампа Кампана осознает свою нынешнюю ситуацию. Она явилась и стояла рядом с экс-регентом, якобы для того, чтобы вместе с ней понаблюдать за уличным карнавалом, но на самом деле, чтобы позлорадствовать.

– Кем бы ты ни была, – заявила Нагала Деви, – древней старухой, что при помощи магии притворяется, что она гораздо моложе, или просто блестящей мошенницей, теперь это уже не важно. Выступая царицей-регентом, ты была кем-то вроде служанки, которую по прагматическим соображениям подняли выше ее положения. А теперь ты снова служанка, и все амбиции, которые у тебя, возможно, были, свелись к нулю с рождением Наследника Престола Царевича Тирумалы Девы и его сестры царевны Тирумаламбы. Со смертью Кришнадеварайи ты превратишься в ничто. Честно говоря, создается такое впечатление, что ты ничто уже сейчас.

А после – вскоре после возвращения Кришнадеварайи – разразилась засуха. Без воды увядает даже самая процветающая земля, и Биснага во время великой засухи не стала исключением. Поля разверзлись и поглотили коров. Фермеры совершали самоубийства. Река пересохла, и питьевую воду в городе пришлось раздавать по карточкам. Армия страдала от жажды, а страдающая от жажды армия плохо сражается, кроме как за доступ к воде. Иностранцы в поисках воды начали покидать город. Люди, всегда падкие на аллегории, начали задаваться вопросом, не была ли засуха павшим на царя проклятием, не вызвал ли он, несмотря на все свои подношения в храмах, ярость богов и не был ли этот бесконечный неурожай наказанием за убийство ста тысяч. Эти настроения укрепились, когда стало известно, что в ста милях к северо-востоку, в Райчуре, расположенном в “доабе”, междуречье Пампы и Кришны, идут обильные дожди, знаменитый источник свежей воды в расположенной на возвышенности крепости Райчура течет полноводно, воды хватает, и урожай обещает быть хорошим.

Министра Тиммарасу, а также Пампу Кампану тревожили все чаще случавшиеся у царя приступы дурного настроения. Сначала они думали, что его раздражительность, возможно, была вызвана переутомлением, стрессом и усталостью, накопившимися за шесть проведенных вдали от дома лет, но и сейчас, когда он находился в самом сердце своей столицы, где его овевали хвостами яков и постоянно развлекали, у царя часто бывало отвратительное настроение. И вот настал день, когда он, исполненный энергии, вошел в тронный зал, хлопая в ладоши.

– Я понял! – заявил он. – Нам следует завоевать Райчур, и тогда мы сделаемся повелителями дождей.

Это граничило с безумием, но ни Пампа Кампана, ни Тиммарасу не смогли удержать его от того, чтобы претворить этот план в жизнь.

– У меня было видение, – сообщил он, – мой отец, старый солдат, явился ко мне во сне и сказал: “Без Райчура империя не будет полной. Завоюй эту крепость, и она станет жемчужиной в твоей короне”.

Он приказал армии готовиться выдвигаться в поход.

– Райчур находится в руках Адиль-шаха из Биджапура, – предостерегал его Тиммарасу, – и выступить против этого султаната после долгой дружбы и мира со времен битвы при Дивани, после которой, как помнит Ваше Величество, Биджапур признал наше превосходство… Такой шаг может быть воспринят как вероломство и может спровоцировать другие султанаты восстать и встать на защиту своих единоверцев. – Дело не в религии, – взревел в ответ Кришнадеварайя. – Таков неизбежный ход событий.

Битва за Райчур стала самым опасным конфликтом за все время его правления. Кришнадеварайя с полумиллионом воинов, тридцатью тысячами лошадей и пятью сотнями боевых слонов отправился маршем на север и столкнулся с равной по силам армией Адиль-шаха, поджидавшей их на дальнем берегу реки Кришна. Никто не мог сказать, кто одержит верх. Однако в конце концов с поля боя бежала именно армия Адиль-шаха.

Кришнадеварайя отправил Адиль-шаху исполненное презрения послание. “Если хочешь сохранить жизнь, явись сюда и целуй мои ноги”. Прочитав это, глубоко оскорбленный султан бежал, он поклялся на следующий же день начать новое сражение и тем самым на короткий момент был избавлен от выбора между унижением и смертью; однако ворота крепости оказались разрушены, и над нею взвился белый флаг капитуляции. Солдаты из Биснаги бросились к источнику и пили из него столько, сколько были в состоянии; ни один султан на Декане, увидев падение Райчура, не осмелился выступить против Кришнадеварайи, и империя Биснага завладела всеми землями за рекой Кришна. На следующий день, когда солдаты вернулись домой, в городе Биснага и во всей империи закончилась засуха и пошли дожди. Жизнь вернулась на улицы.



В отсутствие царя Пампа Кампана снова была назначена царицей-регентом, это вызвало ярость Тирумалы Деви и Нагала Деви, считавших, что этой чести должен был быть удостоен Наследник Престола Тирумала Дева, даже несмотря на то, что он еще мальчик, и в своих решениях должен руководствоваться советами мамы и бабушки. Однако Тиммарасу, увидевший, какого процветания достиг город под управлением Пампы Кампаны, наложил на эту идею вето. После этого старшая царица и ее мать сделались заклятыми врагами Тиммарасу. Однако в тот момент головы женщин были заняты другим – и царевич, и царевна были нездоровы.

Из-за установившейся во время засухи невыносимой сухой жары возникла болезнь, которая убивала людей по всей Биснаге, и даже прохлада дворцовых помещений с их толстыми стенами не могла полностью защитить от нее. Это была болезнь с непредсказуемым течением, причины ее возникновения также были никому не известны – словно одно проклятие пало на другое. У молодых людей начался очень сильный жар, затем температура вернулась в норму, а после снова поднялась. Они кашляли, потом перестали кашлять, потом закашляли вновь. В некоторые дни у них случался понос, потом его не было, а после он начинался опять. Вверх и вниз, вверх и вниз – это было похоже на катание по океанским волнам. Тирумала Деви и Нагала Деви страдали вместе с детьми, на самом деле их страдания были отчасти вызваны материнской и бабушкиной любовью и тревогой, но нельзя не упомянуть и о том, что они понимали, что их собственное будущее неразрывно связано с жизнью младшего поколения, в особенности наследника престола. Царевна Тирумаламба поправилась первой и не могла не заметить, что эта чудесная новость вызвала у ее матери и бабушки гораздо меньшую радость, чем пришедшая через десять дней весть о выздоровлении царевича Тирумалы Дева. Это ранило ее, заставило почувствовать себя нелюбимой и до конца жизни настроило против женщин из собственного семейства. А после того, как в возрасте тринадцати лет ее выдали замуж за некоего Алию Раму, коварного мужчину намного старше ее, с собственными царскими амбициями, она отдалилась от Тирумалы Деви и Нагалы Деви и начала смотреть в ином направлении.



Золотые века всегда скоротечны, как сказал однажды торговец лошадьми Фернан Паес. Время славы Кришнадеварайи подошло к концу. Потускневшее от засухи золото вернуло свой блеск, когда снова пошли дожди, царь с триумфом вернулся из Райчура, сжигавшая жаром болезнь отступила, однако вскоре после этого начался упадок, отправной точкой которого стала смерть наследника престола царевича Тирумалы Девы. Царь возвращался домой с большими планами. Он отречется от престола в пользу своего сына, избежав этим дрязг из-за наследования власти, а после станет для мальчика наставником и проводником, сформировав вместе с Тиммарасу и бывшей царицей-регентом Пампой Кампаной троицу высших советников. Но не успел Кришнадеварайя сообщить о своих намерениях, как мальчику снова стало плохо, его лоб горел огнем, в то время как все остальное тело дрожало от холода, и на этот раз улучшения не случилось. Он стремительно сорвался вниз, во тьму, и умер.

Разбив череп своего сгорающего на погребальном костре сына, царь впал в состояние кричащей и крушащей все агонии, вызванной горем, гневом на богов и яростной подозрительностью ко всем рядом. Во дворце воцарился хаос, поскольку придворные старались не попадаться царю на глаза, чтобы избежать обвинений в причастности к смерти мальчика. Слухи о том, что эта смерть была насильственной, вырвались за пределы стен дворца и затопили городские базары. Наиболее часто звучала теория о том, что при дворе был предатель, состоящий на службе у поверженного Адильшаха, которому удалось каким-то образом отравить царевича. При упоминании о яде все вспоминали о двух печально известных Мадам Яд, старшей царице и ее матери, однако никто не мог понять, зачем им могло понадобиться убить своего собственного сына и внука. Так что царила неразбериха. И тогда Тирумала Деви вместе со своей матерью Нагалой Деви сами выступили с обвинением, изменившим ход истории Биснаги.

“Царь, рыдающий, безутешный, восседал на своем Алмазном троне, ища, кого бы обвинить, – сообщает нам Пампа Кампана, – а две злые дамы с выкрашенными в цвет крови ногтями длиной с кинжалы указывали пальцами на мудрого старого Салуву Тиммарасу, а также на меня”.

– Ты что, не видишь? Ты слепой? – взывала Тирумала Деви. – Эта женщина, эта мошенница и убийца, опьянела от власти, с помощью твоего бесчестного министра она собирается захватить трон. Они перешептываются о тебе за твоей спиной. “Царь сошел с ума, – шепчут они, – он потерял рассудок и не может больше править, и занять его место – обязанность двух наиболее талантливых людей при дворе”. Люди начинают им верить. Они встают каждое утро, слыша этот шепот у себя в головах.

– Твой сын стал первой жертвой этих двух предателей. Если ты ничего не сделаешь, то станешь второй. Я спрашиваю тебя еще раз: ты что, ослеп, раз не видишь того, что происходит перед твоим носом? Только слепец может не видеть столь очевидного. Так что же, мой муж, царь, ослеп?

Кришнадеварайя в агонии заорал на своего министра.

– Тимма? Что ты скажешь на это?

– Это низко, – отвечал Тиммарасу. – Я ничего не буду говорить. Пусть за меня скажут года моей преданной службы.

– Ты велел мне убивать больше людей, – кричал Кришнадеварайя, – ты говорил, это то, чего ждут люди. И я так сделал, я обезглавил солдат, сотню тысяч, хватит ли тебе этого, спросил я, удовлетворит ли это людей? Но после этого люди стали называть меня безумцем. Царь сошел с ума. Я понял. Я понял твой план. Таков был твой замысел. Все это время.

Он повернулся к Пампе Кампане.

– А ты? Ты тоже откажешься защищать себя?

– Я скажу лишь, что мир становится в своем роде безумен, когда простое, ничем не подкрепленное обвинение воспринимается как обвинительный приговор. Так что безумие распространяется на всех нас, – заявила Пампа Кампана.

– Опять безумие! – ревел царь. – Пока меня не было, ты соблазнила людей. Да-да. Ты стала царицей их сердец и вот теперь хочешь расчистить себе путь к трону. Женщины должны быть царями, разве не так ты всегда говорила? Женщины должны быть царями наравне с мужчинами? Вот что кроется за всеми твоими действиями. Это очевидно.

Пампа Кампана больше не произнесла ни слова. Повисла пугающая тишина. Затем царь поднялся и топнул ногой.

– Нет, – заявил он, – царь не слеп. Царь отлично видит то, что находится у него перед глазами. А эти двое больше не смогут видеть. Схватить их! Ослепить их обоих!

До окончательного краха Биснаги еще оставалось сорок лет, но ее долгое, медленное падение началось в день, когда Кришнадеварайя отдал этот дикий, своевольный, жуткий приказ, в день, когда Салуве Тиммарасу и Пампе Кампане выкололи раскаленными железными прутьями глаза. Ни один из них не сопротивлялся, когда женщины-воины, охранявшие двор, надевали на них наручники и заковывали в цепи. Женщины-стражники рыдали, и Тимма Огромный и Улупи Младшая, выведя двух приговоренных за ворота Царского квартала, тоже заплакали, не скрывая слез. Они медленно двигались со своими пленниками по направлению к кузнице, вниз по большой базарной улице, запруженной перепуганными людьми, кричащими, не способными поверить, и по мере приближения к кузнице замедляли шаг, словно не желая оказаться там. Через несколько мгновений, после того как из кузницы раздались крики боли – сначала кричал мужчина, затем женщина, – зазвучали и рыдания кузнеца; он всхлипывал, не в силах вынести того, что ему пришлось сделать. Эти слезы и крики не ушли в пустоту, напротив, они окрепли и разнеслись по всему городу, растеклись по широким магистралям и узким улочкам, влились в каждое окно и дверь, пока сам воздух не заплакал, а земля не начала испускать громкие вздохи. Когда через несколько часов царь отважился выехать в своей карете, чтобы оценить царящие в городе настроения, собравшаяся толпа забросала его туфлями, давая выражение своему отвращению. – Ремонстрация! – скандировали люди.

– Ремонстрация!

Это был беспрецедентный упрек в адрес власти, уличные выкрики, после которых люди стали думать о Кришнадеварайе по-другому, солнце его славы зашло и больше уже не поднималось.

После ослепления Тиммарасу и Пампа Кампана, дрожа, сидели в кузнице на табуретках, принесенных кузнецом, который не переставал извиняться даже после того, как они сказали, что прощают его; лучший врач Биснаги прибежал с успокаивающими припарками для их кровоточащих глазниц; незнакомцы приносили им еду, чтобы они не страдали от голода и жажды. С них сняли цепи, и они были вольны идти, куда вздумается, но куда им было идти? Они так и оставались в кузнице, страдая от головокружения и почти теряя сознание от боли, пока из Манданы не прибежал молодой монах с посланием от Мадхавы Ачарьи.

– Начиная с этого дня, – смиренно передал монах слова Ачарьи, – вы оба будете нашими самыми почетными гостями, для нас будет честью служить вам и обеспечивать вас всем необходимым.

Двоих несчастных осторожно усадили в ожидавшую их повозку, запряженную волами, и она медленно двинулась по улицам в сторону Манданы. Монах управлял повозкой; Тимма Огромный и Улупи Младшая шли следом; казалось, весь город наблюдает за тем, как они движутся к матту. Единственным звуком, который можно было услышать, был шум невыразимого горя, и сквозь слезы различимо пробивалось единственное слово:

– Ремонстрация!

19

В начале была только боль, это была такая боль, что делает смерть желанным благословенным облегчением. Когда в конце концов эта бескрайняя боль прошла, наступило ничто. Она сидела в темноте, немного ела, когда ей приносили еду, немного пила из медного кувшина с водой, который стоял в углу комнаты с надетой на горлышко металлической кружкой. Она немного спала, хотя это представлялось ненужным – слепота уничтожила границу между бодрствованием и сном, все ощущалось одинаково, и сны не снились. Слепота уничтожила и время, и она быстро потеряла счет дням. Иногда она слышала голос Тиммарасу и понимала, что его привели к ней в комнату навестить ее, но в их слепоте им нечего было сказать друг другу. Тиммарасу звучал, как слабый и больной человек, и она поняла, что ослепление выдавило из него почти все остатки жизни. Довольно скоро эти визиты прекратились. Ее также навещал Мадхава Ачарья, но ей было нечего ему сказать, он понимал это, и потому просто молча просиживал с ней какое-то время – это могли быть минуты или часы, разницы между ними теперь не было. Больше ее не навещал никто, но это было и неважно. Она ощущала, что ее жизнь закончилась, но в силу проклятия она должна прожить ее до конца. Ее оторвали от ее собственной истории, и она больше не чувствовала себя Пампой Кампаной, той, что творила чудеса, той, которой когда-то давно коснулась богиня. Богиня бросила ее на произвол судьбы. Ей казалось, будто она находится в темной пещере, и хотя кто-то приходил туда ночью и разжигал печь, чтобы она согрелась, это пламя было невидимым и не отбрасывало теней на стены. Ничто – вот все, что у нее было, и она сама тоже была ничем.

Комнату постарались сделать удобной для нее, но удобство не имело значения. Она знала, что в комнате есть стул и кровать, но не пользовалась ими, а продолжала сидеть в углу на корточках, сложив вытянутые руки на коленях. Спиной она опиралась на стену. Она просыпалась в этой позе и засыпала в ней. Ей было сложно мыться и согласиться на то, чтобы ее помыли, сложно совершать естественные отправления, но она знала, что периодически приходят люди, которые заботятся о ней, моют, переодевают в чистую одежду, расчесывают и смазывают маслом ее волосы. Все остальное время она проводила в своем углу – бессмертная, неумершая – в ожидании конца.

Случилось и неприятное беспокойство. В дверь постучали, и чей-то голос произнес:

– Царь! Это царь!

И он появился – особое, громкое, многословное ничто появилось внутри всепоглощающего, нераздельного, безмолвного ничто, и она почувствовала его прикосновение и поняла, что он целует ей ноги и молит о прощении. Он распластался на полу и рыдал, как невоспитанный ребенок. Звук был тошнотворным. Она должна была прекратить это.

– Да, да, – сказала она. Это были первые слова, которые она произнесла после ослепления. – Я знаю. Ты был зол, тебя понесло, ты плохо соображал, ты не был собой. Тебе нужно, чтобы я тебя простила? Я прощаю тебя. Иди и на коленях моли о том же старого Салуву, который был тебе как отец. Этот удар стал для него смертельным, и он должен услышать твои глупые извинения до того, как умрет. А что же я? А я останусь жить.

Он умолял ее вернуться во дворец и жить в комфорте, как подобает царице, которой она является, там будут исполнять любые ее прихоти, ее будут лечить лучшие врачи, и она будет сидеть по правую руку от него на своем собственном новом троне. Она покачала головой.

– Теперь мое место здесь, – отвечала она. – В твоем слишком много цариц.

Тирумала Деви и ее мать Нагала Деви находятся в заточении в своих покоях, сказал он. То, что они совершили, не имеет прощения. Он никогда больше их не увидит.

– Я тоже не увижу, – сообщила Пампа Кампана, – а тебе, похоже, сложнее простить самому, чем получить прощение.

– Что я могу сделать? – взмолился Кришнадеварайя.

– Ты можешь уйти, – отвечала она, – тебя я тоже больше никогда не увижу.

Она слышала, как он ушел. Слышала стук в дверь Тиммарасу. Затем раздался гневный рык старика. Собрав последние силы, словно зверь, главный министр проклинал своего царя, пророча, что его проступок навеки останется лежать пятном на его имени.

– Нет, – проревел Салува Тиммарасу, – я не прощаю тебя, и не прощу, даже если проживу еще тысячу тысяч жизней.

Той же ночью он умер. Бесконечная тишина вернулась и накрыла ее.



Ее первыми сновиденьями были кошмары. В них ей снова являлись виноватое лицо кузнеца и железный прут, который опускают в печь и вынимают с раскаленным докрасна кончиком. Она чувствовала, как Улупи Младшая держит ее руки, а Тимма Огромный возвышается над ней и держит ровно ее голову. Она видела, как прут приближается, чувствовала его жар, а затем просыпалась, дрожа, облитая, словно сочившимся из каждой поры ее тела потом, своим потерянным зрением. Снилось ей и ослепление Тиммарасу, хотя она знала, что его больше нет и ему больше нечего бояться, ни недовольства великого, ни удара тирана. Его ослепили первым, и ей пришлось это видеть, увидеть, что ее ожидает еще до того, как оно случится. Это было словно ее ослепили дважды.

Но да, видения появились снова, тьма уже не была абсолютной. Ей снилась вся ее жизнь, и она не знала, спит она или бодрствует во время этого сна, – ей снилось все, начиная с костра, забравшего ее мать, до очага, чье пламя отняло у нее глаза. И поскольку история ее жизни была также и историей Биснаги, она вспомнила, что ее пра-пра-пра-пра-правнучка Зерелда Ли велела ей записать ее.

Она обратилась к кому-то присматривавшему за ней.

– Бумагу, – потребовала она, – перо и немного чернил.



Мадхава Ачарья снова явился посидеть с ней.

– Я хочу сказать вам, – заговорил он, – что своим примером вы научили меня доброте и показали, что доброта распространяется на всех людей, не только на истинно верующих, но и на неверующих, и на тех, кто верит в другое, не только на добродетельных, но и на тех, кому добродетель неведома. Вы сказали мне когда-то, что вы не враг мне, я тогда этого не понял, но теперь понимаю. Я был у царя и сказал ему, что, хотя его собственная добродетель запятнана его преступлением, я все равно должен проявлять о нем заботу, как должен проявлять ее по отношению ко всему нашему народу. Еще я говорил с ним о поэме, которую он написал, “Дарительница поношенной гирлянды”, в которой рассказывается о тамильской женщине-мистике, которую мы знаем как Андаль. Я сказал ему: “Хотя вам об этом неизвестно, все время, пока вы писали про Андаль, вы писали про нашу Пампу Кампану, красота Андаль – красота Пампы Кампаны, и вся ее мудрость – мудрость Пампы Кампаны. Когда Андаль надевает свою гирлянду и смотрит на свое отражение в водах пруда, она видит в этом отражении лицо Пампы Кампаны. Это значит, что вы искалечили ровно то, что стремились прославить, вы лишили себя той самой мудрости, которую воспеваете в своей поэме, так что вы совершили преступление против себя, а не только против нее”. Я сказал ему это прямо в лицо, и я видел, как в царе поднимается гнев, но меня спасает место главы Манданы, по крайней мере пока.

– Благодарю, – отвечала она. Ей с трудом удавалось выговаривать слова. Возможно, писать их окажется проще.

– Он позволил мне зайти в ваши покои и принести вам кое-что из вашей одежды, – сообщил ей Мадхава Ачарья, – Я сделал это лично. Я также принес все ваши бумаги и записи, они в сумке, которую я кладу перед вами, вам доставят любую бумагу, перья и чернила, которые могут вам понадобиться. Я могу прислать к вам нашего лучшего писца, он будет направлять вашу руку, пока она не научится делать то, что должна. Отныне ваша рука должна видеть то, чего не могут видеть ваши глаза, и так оно и случится.

– Благодарю, – отвечала она.

Ее рука научилась быстро, легко вернулась к привычным отношениям с бумагой и чернилами, и заботящиеся о ней изумлялись утонченности и аккуратности ее почерка, тому, как прямо – словно солдаты, двигающиеся маршем – ложились на листы ее строки. Она чувствовала, что по мере того, как пишет, снова становится собой. Она писала медленно, намного медленнее, чем прежде, но при этом аккуратно и чисто. Она не могла сказать о себе, что счастлива – по ее ощущениям счастье навсегда покинуло все, что ее окружает, – но, делая записи, она чувствовала себя ближе, чем когда-либо еще, к этому новому месту, которое стало ее жилищем.

Затем пришли шепоты. Сначала было непонятно, что происходит, она думала, что это люди разговаривают в коридоре рядом с ее комнатой, и хотела попросить их – пожалуйста – разговаривать потише или хотя бы в другом месте, но вскоре поняла, что за дверью никого нет. Она слышала внутри себя голоса Биснаги, они рассказывали ей свои истории. Жизнь пошла вспять, так же, как если бы реки вдруг стали течь в обратном направлении. Когда она была ребенком, ее приютил религиозный человек, святой, но его безопасное место сделалось небезопасным, и их дружба переросла во вражду; теперь другой святой человек, прежде выступавший ее противником, стал ее другом и обеспечил ей безопасность и заботу. В первые дни существования Биснаги она нашептывала людям в уши их жизни, чтобы они могли начать проживать их; теперь же потомки тех людей шептали о своих жизнях ей. От торговцев тем, что люди оставляли в качестве подношений в многочисленных городских храмах – цветами, благовониями, медными чашами, – она слышала, что продажи резко возросли, потому что ослепление, за которым последовала смерть Махамантри Тиммарасу, вселило в людей неуверенность в будущем, и они в молитвах просили богов о помощи. От обитателей улицы иностранных торговцев она услышала еще больше тревог и сомнений: неужели Биснага вот-вот падет, несмотря на все свои военные успехи, не пора ли им думать о том, чтобы собрать вещи и убраться отсюда, пока еще не поздно? Это были китайцы и малайцы, персы и арабы, они говорили с ней, и она мало понимала из сказанного, но отлично различала панику в их голосах. Она слышала голоса служанок, пересказывавшие ей тревоги своих госпожей и астрологов, пророчащих мрачное будущее. Женщины из дворцовой стражи были исполнены горя, среди них были и те, кто задумывался о мятеже. Храмовые танцовщицы, девадаси из храмового комплекса Йелламма, больше не хотели танцевать. Пампе Кампане даже казалось, что она лично узнает шепчущих ей свои истории – вот горюет Улупи Младшая, а вот Тимма Огромный. Вся Биснага была объята кризисом, и его голоса заполняли часы ее бодрствования. Она слышала недовольное бормотание солдат в военном городке, сплетни младших монахов, сквернословие и насмешки куртизанок. Царь, совсем недавно триумфально вернувшийся со своих войн, пользовался меньшим уважением, чем когда-либо за все время своего правления, и головы людей занимали мысли о возможном дворцовом перевороте. Но кто рискнет восстать, и как, и когда, и удастся ли это, и если мятеж удастся – о, что же тогда, и если не удастся – о, что же, если нет? В той части “Джаяпараджаи”, которую мы знаем как “слепые стихи”, Пампа Кампана предоставляет слово анонимам, обычным гражданам, маленьким людям, тем, кого не замечают, и многие исследователи считают, что именно на этих страницах ее огромного труда жизнь Биснаги представлена наиболее ярко.

Сама же она пишет, что эти нашептывания стали благословением. Они возвращали ей мир и возвращали в мир ее. Слепоту было никак не исправить, но теперь она была не просто тьмою, она была заполнена людьми, их лицами, их надеждами, их страхами, их жизнями. Радость покинула ее – сначала со смертью Зерелды Ли, потом – когда ее лишили глаз и она поняла, что не смогла избежать проклятия сожжения. Но теперь, очень медленно, нашептанные секреты города давали радости толчок к возрождению – с родившимися детьми, с построенными домами, с сердцами любящих семей, членов которых она не знала, с подковыванием лошадей, с созреванием фруктов в их садах, с богатством урожаев. Да, напоминала она себе, случаются ужасные вещи, с ней самой произошла ужасная вещь, но жизнь на земле все еще изобильна, все еще благодатна, все еще хороша. Может, она и слепа, но она может видеть, что свет есть.

Царь во дворце, напротив, потерялся во тьме. Время остановилось возле Львиного трона. Он стал чувствовать себя довольно скверно. Придворные рассказывали друг другу, что видели, как он бродит по коридорам дворца и разговаривает сам с собой или, как утверждали некоторые, сосредоточенно беседует с призраками. Он разговаривал со своим главным министром, которого лишился, и спрашивал у него советов. Ни один так и не был получен. Он беседовал со своей младшей царицей, покинувшей его в родах, и просил ее о любви. Никакой любви он не получил. Он прогуливался по саду в компании своих умерших детей, ему хотелось учить их разным вещам, качать на качелях, поднимать и подбрасывать в воздух, но они не хотели играть и были неспособны учиться. (Странным образом он уделял гораздо меньше времени своей живой дочери, Тирумаламбе Деви. Ушедшие дети, которым никогда не суждено будет повзрослеть, казалось, занимали его больше, чем повзрослевшая девочка.)



(В этой части своего текста Пампа Кампана говорит о Тирумаламбе Деви как о взрослой. Мы обязаны прокомментировать это, поскольку внимательные – не хотим говорить “педантичные” – читатели нашего текста могли подсчитать, что в “реальной” жизни Тирумаламба все еще оставалась ребенком. Таким читателям, да и всем, кто узнает содержание “Джаяпараджаи” на наших страницах, можем дать следующий совет: когда вы знакомитесь с историей Пампы Кампаны, не цепляйтесь за традиционное понимание “реальности”, которое строится вокруг календарей и часов. Еще ранее автор продемонстрировала – при описании своего продлившегося шесть поколений “сна” в лесу Араньяни – свою готовность сжимать время в художественных целях. Здесь же она демонстрирует также готовность поступать противоположным образом, растягивать, а не ускорять Время, заставлять его выполнять ее приказы, позволяя Тирумаламбе расти внутри ее волшебно расширенных часов, которые остановились снаружи, но продолжают тикать внутри ее пузыря. Пампа Кампана выступает госпожой, а не служанкой хронологии. Нам следует принять то, во что нас учат верить ее стихи. Все прочее – глупость.)



Кришнадеварайя посетил все храмы Биснаги, он молился и просил избавить его от этой пытки, но боги оставались глухи к человеку, ослепившему создательницу города, ту, в которой более двух сотен лет обитала богиня. Он сочинял стихи, но потом рвал их. Он просил собранных им при дворе поэтов-гениев, оставшихся Семерых Слонов, чьи таланты были столпами, поддерживающими небо, сочинить новое произведение, своей лиричностью способное возродить красоту Биснаги, но все поэты признались, что музы покинули их, и не смогли написать ни слова.

Царь сошел с ума, так шептали.

Или, возможно, царь, исполненный раскаяния и стыда, охваченный ужасом от открывшегося ему знания о себе самом – осознанием того, что вспышки его гнева в конце концов разрушили его собственный мир и лишили его двух самых ценных граждан, – был одержим потребностью получить искупление, но понятия не имел, как и где его искать.

У него испортилось здоровье. Он слег в постель. Придворные врачи не могли найти причину. Казалось, он просто не видит смысла жить дальше.

– Он хочет только одного, – так шептали, – обрести хоть какое-то душевное равновесие до того, как покинет этот мир.