Доминго Нуниш как язычник-христианин, естественно, не присутствовал при освящении храма. Однако в ту ночь его посетила Пампа Кампана. После многих лет на сеновале Нуниш в конце концов приобрел небольшой домик в безымянной части города, который почти целиком забил стопками бумаги, на которой описывал время, проведенное в Биснаге. Это место продувается ветрами, писал он, равнинная страна, если не учитывать наличие гор; при этом ближе к западу ветра дуют с меньшей силой, благодаря многочисленным рощам, в которых растут манго и джекфруты. Ему было интересно фиксировать банальности, создавать полные списки домашних животных и возделываемых культур региона – коров, буйволов, овец и птиц, ячменя и пшеницы, – словно он был фермером, пусть он ни дня не проработал на какой-либо ферме. Направляясь сюда из гоанского порта, я обнаружил дерево, под которым триста двадцать лошадей смогли укрыться от зноя и дождя. И все в таком духе. Он описывал засухи летом и наводнения во время сезона дождей. Писал о храме слоноголовьего бога и женщинах, находящихся в собственности храма и танцующих для бога. Это женщины легких нравов, писал он, но они живут на лучших улицах города, могут посещать любовниц царя и жевать вместе с ними бетель. К тому же они едят свинину и говядину. Он написал очень много на самые разнообразные темы – о том, как царя ежедневно обильно умащают кунжутным маслом, о постах на протяжении года и о многом другом, что не представляло для местных жителей никакого интереса, поскольку было им хорошо известно. Эти записи очевидно предназначались для зарубежного употребления. Когда Пампа Кампана увидела записи на языке, прочесть который не могла, то начала гадать, зачем они могут быть предназначены, и спросила Нуниша, не собирается ли он уехать из Биснаги – не для того, чтобы купить лошадей на продажу, а навсегда. Доминго Нуниш тут же отрекся от любых подобных планов.

– Я просто делаю записи, из собственного интереса, – отвечал он, – потому что это удивительное место, и оно достойно того, чтобы быть увековеченным должным образом в хронике.

Пампа Кампана ему не поверила.

– Я думаю, ты боишься царя и решил сбежать, – заявила она, – хотя я много раз тебе говорила, что, пока ты под моим покровительством, никто не сможет тебе навредить.

– Дело не в этом, – возразил Доминго Нуниш, – потому что я люблю тебя сильнее, чем кого-либо любил в жизни. Но мне стало ясно, что ты любишь меня меньше – и не только из-за того, что я вынужден делить тебя с царем! – хотя да, частично из-за этого! – и даже не потому, что ты заставила меня отказаться! – просто не замечать! – трех славных девочек, про которых нельзя сказать даже шепотом, что они похожи на меня как две капли воды! – хотя да, частично и из-за этого тоже! – и я на все это согласился – на все! – из-за моей к тебе любви! – и все равно я каждый день ощущаю: я тот, кто любит сильнее, чем его любят в ответ.

Пампа Кампана выслушала его, не перебивая. Затем она его поцеловала – этим она не смогла, да и не намеревалась, успокоить его.

– Ты так прекрасен, и я всегда любила твое тело, как оно прижимается к моему, – произнесла она, – но ты прав. Мне сложно любить кого-либо всем сердцем, поскольку я знаю, что они умрут.

– Что это за оправдание? – В Доминго Нунише вскипала злоба, и он требовал объяснений. – Всему роду человеческому уготована эта участь. Тебе самой тоже.

– Нет, – ответила она, – я проживу около двухсот пятидесяти лет и останусь вечно молодой или почти молодой. А вот ты, со своей стороны, состарился, стал сутул в плечах, и конец…

Доминго Нуниш закрыл уши руками.

– Нет! – завизжал он. – Не говори! Я не хочу этого знать!

Он знал, что быстро стареет, что его здоровье уже не такое крепкое, как было когда-то, и начал бояться не суметь собрать свои старые кости. Порой он думал, что его ждет насильственная смерть, что она настигнет его на конной тропе между Гоа и Биснагой, где по-прежнему следовало опасаться банд мародеров из каст калларов и мараваров. Он подозревал даже, что причиной того, что Хукка Райя I никак ничего не делал с конокрадами, была его личная надежда, что они подстерегут Доминго Нуниша и окажут царю услугу, вырвав у чужеземца его предательское сердце. Но в голове у Пампы Кампаны ему был уготован другой конец.

– …и конец близок, – закончила она. – Ты умрешь послезавтра от разрыва сердца, а я, возможно, буду в этом виновата. Прости.

– Ты бессердечная стерва, – ответил Доминго Нуниш. – Уходи!

– Да, так будет лучше, – отозвалась Пампа Кампана. – Я не хочу видеть конец.

Жестокие слова Пампы таили истину о том, что отсутствие старения было для нее самой такой же загадкой, как и для всех остальных. После девяти, когда ее устами заговорила богиня, она продолжала расти, как и все прочие девочки, до восемнадцати лет; все пошло по-другому с того дня, как она дала мешок с волшебными семенами Хукке и Букке Сангама. С той поры минуло двадцать лет, но, когда она придирчиво рассматривала себя в отполированном щите, висевшем на стене ее дворцовой спальни, понимала, что за прошедшие два десятилетия состарилась едва ли на пару лет. Если это так, то к концу своего почти двухсотпятидесятилетнего жизненного пути, отмеренного ей богиней, она будет выглядеть как женщина слегка за сорок. Это озадачивало. Она ожидала, что, разменяв третью сотню лет, будет высохшей старой каргой, но, видимо, так могло и не случиться. Ее возлюбленные умрут, ее дети (которые уже более походят на ее сестер, нежели дочерей) будут выглядеть старше, чем мать, и исчезнут, поколения будут проплывать мимо нее, но ее красота не померкнет. Осознание этого несло очень мало радости.

– У истории жизни, – сказала она себе, – есть начало, середина и конец. Но когда середина неестественно растягивается, эта история перестает нести радость. Это проклятие.

Она понимала, что ее доля – потерять всех, кого она любит, и остаться одной в окружении их горящих трупов; ровно так, как будучи девятилетней девочкой, она стояла одна и смотрела, как сгорают ее мать и другие женщины. Ей предстоит снова – но в замедленной съемке, словно время исчисляется геологическими эонами, – переживать погребальный костер своего детства. Как и тогда, умрут все, но это второе жертвоприношение будет длиться почти две с половиной сотни лет, а не пару часов.

6

Доминго Нуниш, не способный не верить пророчествам Пампы Кампаны, провел ночь и все двадцать четыре часа следующего дня, допьяна напиваясь в “Кешью” в компании Букки Сангамы и Халея Коте и громко оплакивая приход ангела смерти Азраэля и пророчество Пампы о его скором появлении, так что, когда его сердце разорвалось – ровно так, как предсказывала Пампа, – Биснагу облетела новость о том, что легендарный чужеземец, давший городу имя, мертв, а Пампа Кампана продемонстрировала способность предвидеть, когда людям суждено покинуть этот мир и перейти в мир иной, другими словами, в ее власти нашептать им не только жизнь, но и смерть. После этого дня ее стали бояться больше, чем любить, и отсутствие старения только усиливало ужас, который она начала внушать. Хукка Райя I проявил великодушие к своему сопернику в любовных делах – вызвал из Гоа католического епископа и хранил тело Доминго Нуниша на льду до тех пор, пока тот не прибыл в сопровождении хора из двенадцати лично им обученных прекрасных гоанских юношей, после чего для Доминго Нуниша было устроено достойное романское прощание со всеми роскошествами. Это были первые в Биснаге христианские похороны, когда распевали языческие гимны и произносили имена экзотической троицы, которая непостижимым образом включала в себя духа, а за городской стеной выделили участок земли для захоронения язычников-чужеземцев; тем все и кончилось. Пампа Кампана сказала своему любовнику последнее прости, стоя за спиной своего царственного супруга, при этом все заметили, что на морщинистом и обветренном лице Хукки Райи I отпечатался каждый день пятидесяти лет его жизни – на самом деле, большинству людей казалось, что он выглядит гораздо старше, государственные заботы и военные тяготы состарили его раньше времени, в то время как Пампа Кампана не постарела вовсе. Ее красота и молодость пугали не меньше, чем пророчество о кончине Доминго Нуниша. Жители Биснаги, прежде любившие ее как ту, что дала городу жизнь, после похорон Доминго старались держаться от нее подальше; когда она ехала по городу, люди пятились от ее царской кареты и отводили свои полные ужаса глаза.

Ощущение висящего над ней проклятия, словно туча, скрыло ее в целом солнечную природу, и когда они с Хуккой оказывались вместе, атмосферу в комнате заполнял запах меланхолии. Ни один из них не мог правильно понять другого. Хукка считал, что печаль его жены вызвана тем, что она оплакивает своего умершего любовника, а Пампа Кампана объясняла накрывшую Хукку суровую тень его новообретенным религиозным рвением, на самом же деле мысли царя заполняли схемы, при помощи которых он надеялся вновь завоевать нежное расположение своей супруги, в то время как сама Пампа Кампана временами хотела умереть.

Ежедневно они по часу просиживали в Зале Публичных Аудиенций, бок о бок каждый на своем троне, но чаще развалившись на покрытом ковром возвышении среди множества вышитых подушек; музыканты развлекали их южной музыкой, исполняемой на десяти инструментах карнатской традиции, дворецкие тащили подносы со сладостями и кувшины, наполненные свежевыжатым гранатовым соком, в то время как жители Биснаги излагали им свои разнообразные прошения – получить налоговое послабление в связи с отсутствием дождей, позволить дочери выйти замуж за юношу из другой касты, поскольку “что поделать, Ваши Царские Величества, это любовь”. Во время таких сеансов Хукка делал все возможное, чтобы подавить свой растущий пуританизм и великодушно удовлетворить столько просьб, сколько только можно, надеясь, что проявления добросердечия смягчат сердце царицы.

В перерывах между ответами на просьбы людей он пытался представить себя перед Пампой Кампаной в лучшем свете.

– Я был, как мне кажется, хорошим правителем, – шептал он ей. – Меня все превозносят за систему администрирования, которую я создал.

Однако формирование государственных органов было делом неромантичным, он скоро понял это и, чтобы Пампа Кампана не заскучала, переключился на искусство войны.

– Я пошел против собственных желаний, проявил мудрость и воздержался от нападения на неприступную крепость Голконды, позволив этому язычнику Царю Алмазов наслаждаться своим царствованием чуть дольше, чтобы наша армия закалилась в битвах и смогла повергнуть его в прах. Я все равно сумел завоевать для империи обширные земли, когда, продвигаясь к северу, переправился через реку Малпрабха, захватил Каладги и вышел к обоим побережьям, Конканскому и Малабарскому. К тому же после того, как этот выскочка, султан Мадураи, убил Виру Баллалу III, последнего правителя империи Хойсала, я быстро устранил этот вакуум власти и сделал территории Хойсалы нашими. – Он замолчал на полуслове, увидев, что Пампа Кампана спит.

В те дни после смерти своего любовника Пампа Кампана начала ощущать странную отстраненность от себя самой. Она прогуливалась в дворцовых садах по туннелям из растительности, которые царь соорудил, чтобы никто не мог видеть его во время вечерних прогулок, и двигаясь внутри этого убежища из бугенвиллей, чувствовала себя странником в лабиринте, в сердце которого его поджидает встреча с чудовищем, – потерянной для себя ею самой. Кто она такая, размышляла Пампа Кампана. С того самого погребального костра, когда ее мать приняла решение стать для нее чужой, а ее вторая мать, богиня, заговорила с ней ее собственным голосом, ее сущность стала загадкой, которую она силилась понять. Часто она ощущала себя средством для достижения цели – глубоким каналом, по которому река времени может течь, не выходя из берегов, или неразбиваемым сосудом, в который заключали историю для последующего хранения. Ее истинная сущность оставалась невразумительной, до нее невозможно было достучаться, словно она тоже сгорела в том костре. Однако Пампа Кампана начинала понимать, что ответ на загадку следует искать в истории мира, жизнь которому она дала, и что этот ответ она и Биснага узнают одновременно, но лишь тогда, когда их долгие истории подойдут к концу.

Было и то, что она ясно осознавала – сила ее плотских желаний крепла с каждым годом, словно способность ее тела побеждать время компенсировалась увеличением его физических потребностей. Она поняла, что в вопросах удовлетворения плоти больше напоминает мужика, нежели неженокженщин: если она видела кого-то, кто вызывал у нее желание, то клала на него глаз и должна была получить, нисколько не заботясь о возможных последствиях. Она возжелала Доминго Нуниша и получила его; однако теперь она его потеряла, а царь с его возрастающим пуританизмом все меньше и меньше привлекал ее. При дворе было немало возможностей, раболепных красавчиков, готовых на многое, с которыми царица могла бы развлечься, стоило ей только захотеть, однако в данный момент она этого не желала. Сложно чувствовать влечение к вчерашним полуфабрикатам людей, чьи истории она самолично нашептывала им в уши. Сколько бы им ни было лет, она считала их своими детьми, и соблазнить кого-то из них означало бы вступить в кровосмесительную связь. Был и еще вопрос, который следовало осмыслить: а не высасывает ли она жизнь и красоту из мужчин, которых выбирает? Быть может, поэтому они выглядят старше своего возраста и умирают раньше срока? Следует ли ей воздерживаться от любых романов и тем самым сохранить желанным мужчинам жизни, и не начнет ли она в этом случае стариться так же, как прочие люди?

Так рассуждала Пампа Кампана. Однако настойчивый голос растущего сексуального голода заглушил все сомнения. Она стала искать мужчину, и человеком, на которого пал ее хищный и, возможно, смертоносный взгляд, стал брат ее мужа, маленький жужжалец Букка, острый, словно жало пчелы.

Он был единственным, кому удавалось ее развеселить. Он потчевал ее рискованными рассказами о похабных ночных развлечениях в “Кешью” и приглашал провести вечер в компании себя и Халея Коте – эта идея была настолько скандально-вкусной, что царице очень хотелось принять его предложение. Все же она сдержалась, продолжая довольствоваться его небылицами, которые, как она заметила, ее не только забавляли, но и – весьма часто – возбуждали.

Ее симпатия к наследнику престола стала быстро известна всем при дворе; понять ее люди были не в силах. Букка не был красив красотой Доминго Нуниша. К этому времени его тело раздулось и в нескольких местах начало обвисать, придавая ему беспомощный вид человекообразного корнеплода, брюквы или свеклы. Было странно, что этот мужчина-мешок привлекает страстную царицу. У нее же, наряду с желанием, имелись и другие соображения. Он хорошо ладил с ее девочками, дядюшка-самодур, чьи выходки приводили царевен в восторг. Пампе Кампане было явлено во сне, что этот год станет последним в жизни ее супруга, как принес он смерть и Доминго Нунишу, и что ей следует подумать о будущем. В отсутствие четко установленной линии наследования смерть царя ставит под удар всех его ближайших родственников. А потому важно поддержать давние притязания Букки на трон, ведь ее дети будут в безопасности, если он наденет корону. А если она встанет на его сторону, ни один человек в Биснаге не осмелится выступить против них.

Она позвала его прогуляться вместе с ней по растительным туннелям и впервые поцеловала в этих тайных лабиринтах, построенных ее мужем.

– Букка, Букка, – шептала она, – жизнь – это мяч, но он в наших руках. Мы одни решаем, в какую игру играть.



Естественно, новость о том, что Пампа Кампана спуталась с наследником престола, почти сразу дошла до ушей Хукки – что есть растительное заграждение, что его нет, – и царьрогоносец, не желая идти против брата, был вынужден в последний раз в жизни покинуть дом и отправиться в военный поход, чтобы скрыть свой позор, а может, благодаря триумфу на поле боя, стереть его. Пришло время убить султана Мадураи, забравшегося слишком высоко с тех пор, как сбросил с трона правителя Хойсалы, пусть даже впоследствии он и не сумел завоевать территории Хойсалы, которые ныне принадлежат империи Биснага. Султан был занозой в самом боку империи, и с ним следовало разобраться. Так Хукка Райя I отправился в свой последний поход, вернуться из которого ему было не суждено. Его последние слова, обращенные к наследнику престола и царице, были очень просты:

– Я передаю мир в ваши руки.

Пампа Кампана не сомневалась: он боится, что идет навстречу своей смерти. Ей не нужны были подтверждения. Он обнял брата, и на мгновение они снова стали двумя нищими пастухами овец, только начинающими свой жизненный путь. Затем он уехал; в душе он знал, что его собственный путь закончится очень скоро, и всерьез размышлял о мире духов.

С самых похорон Доминго Нуниша, где он впервые услышал литургическую терминологию римского католицизма, Хукка был обескуражен идеей, что одним из богов христиан является призрак. Ему были хорошо знакомы всяческие боги – боги, подверженные метаморфозам, боги, которые умирали и возрождались, жидкие и даже газообразные боги, – но концепция бога-призрака вызывала у него неловкость. Христиане поклоняются мертвецу? Этот призрак, он что, когда-то был живым, а потом другие боги вознесли его в свой пантеон за его богоравные достоинства? Или этот бог призван присматривать за мертвыми, в то время как боги Отец и Сын отвечают за живых? Или это бог, который умер, но не смог воскреснуть? Или он никогда не был живым, бесплотный призрак, что существует с самого начала времен и незримо присутствует среди живых, как какой-то шпион, он пробирается в их спальни и кареты и ведет счет их благим и дурным делам? И если других христианских богов можно обозначить как Творца и Спасителя, будет ли этот Судией? Или это просто бог без какой-то особой идеи либо концепта, бог без портфолио? Это было… загадкой.

Его ум занимали призраки, поскольку в те дни начали ходить слухи о появлении так называемого Призрачного Султаната, армии мертвых – но возможно, и немертвых – духов всех солдат, генералов и правителей, некогда уничтоженных набирающей силу империей Биснага, а ныне алчущих мести. Об их предводителе, Призрачном Султане, начали распространяться легенды. Он носит длинное копье и ездит на лошади о трех глазах. Хукка не верил в призраков – или, по крайней мере, такова была его официальная позиция, – но внутри себя сомневался, что будет, если эти невидимые призрачные батальоны поддержат армию султана Мадураи и на поле боя ему придется противостоять не только живому, но и Призрачному Султану. Такое положение вещей сделает победу практически недостижимой. Он тайно боялся также, что его все возрастающая религиозная нетерпимость, которая, как считал его почти полностью светский (а оттого и развратный) брат Букка, шла вразрез с самой основополагающей идеей Биснаги, только усилит пыл, с которым призрачные солдаты будут противостоять его армии, ведь все они, естественно, при жизни исповедовали религию, к которой он более не был терпим.

Почему же он изменился? (Путь на войну был неблизким, и у него было достаточно времени для самокопания.) Он не забыл разговор, который они с Буккой вели на вершине горы в день волшебных семян.

– Все эти люди внизу, наши новые жители, – поинтересовался Букка, – как ты думаешь, у них сделано обрезание или нет?

А потом добавил:

– По правде говоря, меня это не особо-то и волнует. Скорее всего, там и те, и другие, ну и что с того.

С этим были согласны оба.

– Раз тебя это не волнует, то и меня это тоже не волнует.

– Тогда и что с того.

Ответ был таков: он изменился, потому что изменился мудрец Видьясагар. В свои шестьдесят этот на вид ничем не примечательный (хотя втайне плотоядный) отшельник из пещеры превратился в человека, наделенного властью; его назвали бы премьер-министром Хукки, если бы этот термин был известен в те времена, он давно уже не был чистым (хотя не таким уж при этом и чистым) мистиком, каким был в юности. В будущем революционном памфлете, известном как “Первая Ремонстрация” – чье авторство, возможно, принадлежит лично тайному радикалу (и явному пьянице) Халея Коте, – имя Видьясагара упоминалось в критическом ключе, его обличали в излишней близости к царю. Теперь Видьясагар начинал свои дни ни с молитвы, ни с медитации или поста, ни с постижения Шестнадцати Философских Систем, но с исполнения самых важных обязанностей в спальне Хукки Райи I. Он был первым, кто видел Хукку каждое утро, поскольку царь был одержим астрологией и нуждался в том, чтобы Видьясагар еще до завтрака прочел по звездам и рассказал, что ему уготовил день грядущий. Именно Видьясагар говорил царю, о чем звезды велят ему думать в каждый конкретный день, кого следует допустить в царское присутствие, а встреч с кем необходимо избегать из-за неблагоприятных небесных конфигураций. Букка, согласно чьему менее суеверному мнению, астрология являлась скопищем чепухи, начал от души не любить Видьясагара, считая выдаваемые им прогнозы политическими манипуляциями. Поскольку он был тем, кто решал, с кем царю следует встречаться, был придворным стражем монаршей спальни и тронного зала, то он был вторым по власти в стране, уступая лишь самому монарху, при этом, как подозревал Букка, мудрец использовал свою власть, чтобы принуждать царских министров и ходатаев делать большие пожертвования – как в пользу храмового комплекса в Мандане, так и, скорее всего, себе лично.

Его власть уже сравнялась с монаршей и в какой-то момент могла оказаться способной ее свергнуть. Хукка не желал слышать никакой критики в адрес своего ментора, и Букка обратился к Пампе Кампане.

– Тогда пришел мой черед; я подрежу жрецу его крылышки.

– Да, – ответила она с удивившей его горячностью, – обязательно это сделай.

Новоиспеченный политик Видьясагар решительно не одобрял прежней благосклонности Хукки к своеобразному синкретизму, которая заставила его воспринимать людей всех вероисповеданий как равноправных граждан – торговцев, губернаторов, солдат и даже генералов.

– Нельзя мириться с этим арабским богом, – прямо заявил царю Видьясагар.

Однако святого в целом привлекал принцип монотеизма, и он превознес почитание местного культа Шивы над всеми прочими богами. Он также с интересом наблюдал за молитвенными сборищами последователей арабского бога.

– У нас нет ничего подобного, – наставлял он Хукку, – а нам это нужно.

Практика массового коллективного богослужения стала радикальным нововведением; его начали называть Новой Религией, и оно решительно осуждалось ремонстрантами, сторонниками Старой Религии, в своих памфлетах настаивавшими на том, что Старое и потому Истинное почитание бога – вопрос не общий, а индивидуальный, установление связи между индивидуальным верующим, божеством и никем более, а эти гигантские молитвенные собрания есть не что иное как замаскированные политические митинги, то есть речь идет о недопустимом использовании религии в интересах власти. Большинство людей не обращало внимания на эти памфлеты, исключением были лишь представители небольших кружков интеллектуалов, которым не хватало внутреннего единства, а потому они были практически бесполезны, и им можно было позволить существовать и дальше; идея же массовых богослужений прижилась. Видьясагар нашептал царю, что проведение подобных церемоний приведет к размыванию границ между почитанием божества и выражением преданности царю. Так оно и случилось.

Поход против султана Мадураи соответствовал ценностям, проповедуемым Новой Религией Видьясагара. Пришло время преподать выскочке-султаненку и его выскочке-религии показательный урок, который хорошо запомнит вся страна.

Все это развело Хукку и Букку так далеко, как никогда прежде, а потому, когда Пампа Кампана поцеловала наследника престола в зеленом тоннеле, он ничуть не воспротивился, но напротив, ответил ей с тем же чувством и энтузиазмом. Что касается нее, то она ясно видела раскол между братьями и сделала свой выбор.



Крупнейший в мире путешественник, с которым Доминго Нуниш иногда сравнивал себя, странник из Марокко ибн Батутта, задержался на своем окольном пути в Китай (сначала на Хайберском перевале его ограбили, потом он полюбовался на сборище носорогов на берегах Инда, после чего по пути на Коромандельское побережье его похитили), чтобы взять в жены дочь султана из Мадураи, и поэтому мог описать как отвратительные зверства, чинимые султанами Мадураи, так и гибель этого государства. Просуществовавший недолгое время султанат Мадураи был местом постоянных дрязг – восемь наследников престола один за другим вступали на кровавый трон, убивая своих предшественников, один сменял другого очень быстро, так что к тому времени, когда войска Хукки Райи I добрались туда, султана, победившего Хойсалов – чья дочь и была женой ибн Батутты, – давно не было в живых, а Мадураи превратился в арену, на которой происходили постоянные захваты власти с убийством знати и массовым посажением на кол простых жителей, зверства, призванные продемонстрировать и знати, и черни, кто здесь хозяин, в результате которых, однако, уровень ненависти превысил все возможные границы. Армия Мадураи взбунтовалась и отказалась сражаться, так что Хукка смог победить, не проливая крови, и никто не оплакивал последнюю казнь, ставшую последней и самой жесткой из череды казней октета кровавых султанов.



(Еще до того, как Хукка мог с триумфом войти в Мадураи, ибн Батутта убрался восвояси, посчитав, что для иностранца – супруга члена побежденной династии будет мудрым не присутствовать при данной сцене; вот почему в знаменитых путевых журналах этого великого человека отсутствуют упоминания об Империи Биснага – мы также позволим ему покинуть эти страницы без всяких комментариев. Об его оставленной супруге известно немногим более. Она исчезла из истории, и даже ее имя является предметом догадок. Бедная женщина! Во все времена неразумно выходить замуж за свободного путешественника.)



После взятия Мадураи Хукке стали известны истории о династии изуверов, правлению которой он только что положил конец, и он тут же начал думать о своей собственной семье, сожалел, что в последнее время отдалился от своего брата-наследника престола и еще дольше не виделся с другими братьями. Хукка повелел четырем кавалеристам на самых быстрых во всей армии лошадях скакать галопом домой в Биснагу с письмом для Букки, а также доставить три таких же письма трем другим братьям – Чукке в Неллор, Пукке в Мулбагал и Деву в Чандрагутти.

“Эти люди из Мадураи, похоже, убивали друг друга каждые несколько недель на протяжении нескольких лет, – писал он. – Сыновья убивали отцов, кузены кузенов, и да, практиковали также и братоубийство. То, что творил этот кровавый род, заставляет меня с еще большей силой, чем раньше, любить свою семью. Я пишу это, чтобы сообщить тебе, моя возлюбленная кровинушка, что не пошевелю и пальцем, чтобы причинить кому-то из вас вред ради того, чтобы просто остаться у власти. Я также верю, что никто из вас тоже не выступит против меня, и молю вас доверять друг другу и не причинять вреда тем, кто связан с вами одной кровью. Я скоро вернусь в Биснагу, и все будет так же хорошо, как и прежде. Люблю вас всех”.

Получивший это письмо Букка посчитал его скрытой угрозой.

– Реки крови в Мадураи привели царя к кровавым замыслам, – поделился он с Пампой Кампаной. – Начиная с этого момента и впредь мы должны быть уверены, что нас постоянно окружает оборонительная вооруженная фаланга. Такие письма могли также встревожить и наших братьев, и кто знает… Кто-то из них может решить, что лучше ударить первым, не дожидаясь, когда удар будет нанесен по нему.

Первым делом Пампа Кампана подумала о своих детях, пусть и дочерях – к этому времени они превратились в прекрасных девушек-подростков, – что их будут рассматривать как меньшую угрозу, чем рассматривали бы сыновей. Быть может, ей надлежит уехать из Биснаги и искать себе убежища – но где? Братья царя не были людьми, которым можно верить, вся оставшаяся часть империи находилась под контролем у Хукки, а за пределами империи повсюду были враги. Букка предположил, что царевны в безопасности, пока жив Хукка, но, как только его не станет, ей нужно будет замаскировать девочек, нарядив в скромные одежды пастушек овец и отослать в Гути, дальнюю деревню у подножия великой каменной стены, где родились братья Сангама и где найдутся люди, которые позаботятся о девочках.

– Это будет нужно совсем ненадолго, пока я не возьму страну под свой контроль, – уверял он Пампу Кампану, – а в случае моего поражения – кто бы ни узурпировал мои законные права, Чукка, Пукка или Дев, – он даже вообразить не сможет, что девочки могут быть там, – продолжал он. – С тех пор как они заделались мелкими князьками в своих мелких крепостишках, то забыли о своих корнях, я не уверен даже, помнят ли они, что существует Гути. В любом случае, они не были там очень давно, выбрав жить разбоем.

Так началась первая в истории империи Биснага параноидальная паника. В Неллоре, Мудбагале и Чандрагутти братья Сангама со все большей подозрительностью стали следить за своими половинками, Горными Сестрами, ведь те могли получить от царя тайные послания и начать готовиться к убийству собственных мужей. Пампа Кампана же начала готовиться отправить как можно быстрее дочерей к коровам в Гути. Букка отправил Хукке в ответ самое наполненное любовью послание, какое только мог, и стал готовиться к неприятностям.

Такие моменты могут предвещать крах империй. Однако Биснага выстояла.

Вместо нее пал Хукка. Возвращаясь домой из Мадураи, он ехал верхом во главе войска, как вдруг внезапно закричал и свалился с лошади. Армия прекратила движение, с великой поспешностью возвели царскую палатку и полевой госпиталь, однако царь находился в коматозном состоянии. Через три дня он ненадолго вышел из комы, и его лечащий врач стал задавать ему вопросы, чтобы определить состояние его сознания.

– Кто я? – спросил врач.

– Генерал-призрак, – ответил Хукка.

Доктор указал на своего ассистента-медбрата.

– А он кто? – поинтересовался врач.

– Он призрак-шпион, – ответил царь.

В палатку зашел ординарец с чистыми простынями.

– Кто он? – спросил врач Хукку.

– Просто какой-то призрак, – пренебрежительно сказал Хукка. – Он совершенно не важен.

Затем он погрузился в свой, как оказалось, последний сон. Едва его армия достигла Биснаги, стало известно, что царь мертв. Позднее, когда в войсках начали шепотом рассказывать друг другу историю о том, какими были его последние слова, многие утверждали, что видели, как приближалась армия призраков Призрачного Султаната, с ужасом наблюдали, как стремительно генерал-призрак подъезжает к царю на своей лошади о трех глазах, и своими глазами видели, что полупрозрачное копье генерала пронзило грудь Хукки Райи I. Однако на каждого, кто был готов нести такую околесицу, приходилось десять, которые утверждали, что не видели ничего подобного, а полевой врачебный консилиум заключил, что у царя произошли критические медицинские изменения в мозгу и, возможно, также в сердце, такие, что никаких сверхъестественных причин и не надо.

Похороны первого правителя Биснаги стали торжественным моментом, который, как сказала Букке Пампа Кампана, ознаменовал собой последний шаг на этапе становления имперской истории.

– Смерть первого царя означает также рождение династии, – объясняла она, – а слово, которым называют эволюцию династии, и есть история. В этот день Биснага переходит из мира фантастики в мир истории, и великая река историй начинает течь в великий океан сказаний, который есть история этого мира.

После этого все быстро успокоилось. Пампа Кампана не стала отправлять своих девочек в Гути притворяться пастушками. Она поставила на карту безопасность своей семьи, полагаясь на то, что, пока она находится рядом с наследником престола, никто не осмелится поднять на него руку. Так и случилось. Придворные, знать и военачальники быстро признали Букку Райю I новым правителем Биснаги, так же поступили и Горные Сестры. Трое уцелевших братьев Букки испытали громадное облегчение от того, что их собственные жены не убили их, узнав о кончине Хукки, и отправились в город Биснага, чтобы преклонить колени перед новым монархом; вот и все. Букке Райе I предстояло править двадцать один год, на год больше, чем брату, и эти годы будут считаться первым золотым веком Биснаги. На смену пуританству и религиозной истовости Хукки пришло беспечное отсутствие религиозной строгости у Букки, и дух “тогда-и-что-с-того” толерантности, свойственный городу и империи в момент их рождения, вернулся. Счастливы были все, кроме перековавшегося в политика священнослужителя Видьясагара, который выразил Пампе Кампане свое неудовольствие по поводу возвращения атмосферы распущенности и легкомыслия, снисходительного отношения к представителям иной веры и теологической распущенности нового режима.

Она не была больше травмированной маленькой девочкой, которую он когда-то поселил к себе в пещеру и – по ее непроизнесенным словам – использовал. И потому, довольно естественным образом, предпочла его просто не заметить.

7

В первый же день своего правления Букка послал за своим старым собутыльником. Халея Коте, чья жизнь проходила в военных лагерях и на дешевых постоялых дворах, был потрясен величием царского дворца. Женщины-воины с каменными лицами вели его мимо затейливо украшенных бассейнов и великолепных ванн, мимо каменных рельефов, изображающих марширующих солдат и запряженных слонов, мимо каменных девушек в развевающихся юбках, танцевавших в каменном ритме, в то время как за их спинами музыканты стучали в каменные барабаны и выводили сладостные мелодии на каменных флейтах. Стены над этими резными фризами были обтянуты шелковой материей, расшитой жемчугом и рубинами, а в углах стояли золотые львы. Халея Коте, несмотря на весь свой тайный радикализм, испытывал благоговейный трепет, а также страх. Что хочет от него новый царь? Возможно, он желает стереть из памяти свое развеселое прошлое, в таком случае Халея Коте опасался за собственную голову. Женщины-воины привели его в Зал Личных Приемов и велели ждать.

После часа, проведенного в одиночестве в окружении мерцающего шелка и каменного великолепия, беспокойство Халея Коте значительно увеличилось, и когда царь наконец прибыл в окружении полной свиты из охранников, дворецких и прислужниц, Халея Коте был убежден, что настал его смертный час. Букка Райя I больше не был маленьким кругленьким Буккой из “Кешью”. Он был великолепен в парчовом одеянии и шапочке в тон костюму. Казалось, что он стал выше ростом. Халея Коте понимал, что на самом деле он никак не мог подрасти, что это просто иллюзия, порожденная величием, но этой иллюзии хватило, чтобы усугубить замешательство старого убеленного сединами солдата. Когда Букка заговорил, Халея Коте подумал: Я труп.

– Я все знаю, – заявил ему Букка.

Значит, дело не в пьянстве. Теперь Халея Коте еще более уверился, что проживает последний день своей жизни.

– Ты не тот, кем кажешься, – продолжал Букка, – ну или так сказали мои шпионы.

Так новоиспеченный царь впервые признал, что все время правления брата он имел собственную охрану и разведку, чьи офицеры теперь должны сменить сотрудников Хукки, которым будет рекомендовано проводить пенсию в маленьких дальних деревушках и никогда впредь не возвращаться в город Биснага.

– Мои шпионы, – добавил Букка, – люди крайне надежные.

– И что они говорят, кто я такой? – спросил Халея Коте, хотя ответ был ему уже известен. Он был человеком, приговоренным к смерти, и просил, чтобы ему зачитали его смертный приговор.

– Ты ремонстрант, это правильное слово? – спросил Букка очень вкрадчиво. – И согласно моей информации, ты действительно можешь быть человеком, чья персона крайне интересовала моего покойного брата, настоящим автором “Пяти Ремонстраций”, а не просто рядовым последователем культа. Более того, чтобы скрыть свое авторство, ты ведешь себя не так, как вел бы себя религиозный консерватор, коим должен являться автор. Если это не так, то то, что ты декларируешь, не соответствует твоей собственной природе, и ты делаешь все это для того, чтобы приобрести себе последователей, которых не заслуживаешь.

– Не стану оскорблять твою разведку, отрицая то, что тебе известно, – ответил Халея Коте. Он стоял очень прямо, как и надлежит стоять солдату перед военным трибуналом.

– Теперь что касается “Пяти Ремонстраций”, – продолжал Букка. – Я полностью согласен с первой. Духовный мир должен быть отделен от светской власти, и начиная с этого самого дня так оно и будет. Что касается второй ремонстрации, я соглашусь, что практики коллективных богослужений чужды для нас, и им тоже будет положен конец. А вот дальше все становится немного сложнее. Связь между аскезой и содомией не доказана, равно как и связь подобной практики и целибата. Помимо всего прочего, это форма получения удовольствия любима в Биснаге многими, и я не готов давать рекомендации, какие формы получения удовольствия приемлемы, а какие вне закона. Дальше ты требуешь, чтобы мы отказались от любых военных кампаний. Я понимаю, что ты, как многие закалившиеся в боях солдаты, ненавидишь войну, но ты должен признать в свою очередь, что, когда этого потребуют интересы империи, мы тут же пойдем в бой. И наконец, твоя пятая ремонстрация, направленная против искусства, – ее создал полнейший обыватель. При моем дворе будут поэзия и музыка, и я также буду возводить прекрасные здания. Искусства не есть легкомыслие, и богам об этом отлично известно. Искусства важны, чтобы общество было здоровым и процветающим. В “Натьяшастре” сам Индра говорит, что театр – сакральное пространство.

– Ваше Величество, – начал Халея Коте с официального обращения к своему прошлому собутыльнику, – дадите ли вы мне время, чтобы я мог все объяснить и нижайше попросить о помиловании?

– Не надо тебе ни о чем просить, – отвечал Букка. – Два из пяти не так уж и плохи.

Халея Коте испытывал сильные смешанные чувства, облегчение пополам с непониманием – он почесал затылок, потряс головой, слегка пожал плечами, так что со стороны казалось, будто его одолевают блохи, что, однако, могло быть и правдой. Наконец он спросил:

– Почему вы вызвали меня в суд, Ваше Величество?

– Раньше этим утром, – рассказал ему Букка, – я оказал гостеприимство нашему великому и мудрому святому, Видьясагару, Океану Учености, и сообщил ему, что его главный, но пока не дописанный труд, исследование Шестнадцати Философских Систем, по имеющимся у меня сведениям, является особо выдающейся и блестящей работой, и что будет трагедией, если он останется незавершенным из-за того, что мудрец будет отвлекаться на работу при дворе. Я позволил себе упомянуть и о том, что астрология – не то, к чему я питаю слабость, так что в ежеутренних ознакомлениях с гороскопом, на которых настаивал мой брат, больше нет необходимости. Должен сказать, что в целом он воспринял это очень хорошо. Этот человек – средоточие неизмеримой благодати, и когда он испустил единственное бессловесное восклицание “Ха!”, столь громкое, что испугались лошади в конюшнях, я понял, что это – часть его высшей духовной практики, контролируемый выдох, которым он изгнал из тела все, что стало более ненужным. Отпущение. После этого он ушел, и я предполагаю, отправился в свою первую пещеру, которую так давно оставил, рядом с территорией комплекса Манданы, чтобы начать девяностооднодневный цикл медитации и духовного обновления.

Я знаю, что мы все будем благодарны ему за плоды его дисциплинированного служения и за то, что дух его переродится в еще более щедром воплощении. Он – величайший из нас.

– Ты уволил его, – решился подвести итог Халея Коте.

– Это правда, и у меня при дворе есть вакансия, – заявил Букка. – Я не могу заменить Видьясагара каким-то одним советником, ведь это человек, который превосходит любого из живущих. А потому я предлагаю тебе две пятых его обязанностей, а именно быть советником по политическим вопросам. Я найду кого-то еще, кто будет отвечать за другие две пятых, то есть социальную жизнь и искусство – ты слишком невежественен и фанатичен, чтобы иметь дело с этими вещами. Что касается войны и того, когда она оказывается необходима, эти вопросы я буду решать лично.

– Впредь я постараюсь быть менее невежественным и фанатичным, – отвечал Халея Коте.

– Хорошо, – отозвался Букка Райя I, – посмотрим, как у тебя получится.



В великой вновь обретенной книге Пампы Кампаны, “Джаяпараджая”, которая с одинаковой точностью и скепсисом рассматривает и Победу, и Поражение, имя советника, выбранного Буккой для помощи в социальных делах и области искусства, звучит как “Гангадеви”; об этой женщине говорится, что она поэт и “супруга сына Букки Кумара Кампаны”, а также автор эпической поэмы “Мадураи Виджаям”, “Падение Мадураи”. Скромный автор данного (при том в полной мере производного) текста берет на себя риск предположить, что то, что мы здесь видим, представляет собой некоторую уловку со стороны бессмертной Пампы – почти бессмертной при физической жизни и навеки бессмертной в своих словах. Нам уже известно, что “Гангадеви” – имя, используя которое Видьясагар обращался к бессловесному ребенку, появившемуся у него после огненной трагедии, “Кампана” же, бесспорно, имя, которое навсегда ассоциируется с самой Пампой. Что касается “супруги сына Букки” – что ж! Такое было бы просто невозможно, ни морально, ни физически, ведь Пампе Кампане еще предстояло вскорости стать матерью трех сыновей Букки – да! На этот раз все до единого мальчики! – а потому эти сыновья еще не были рождены во время похода на Мадураи; да даже если они и были бы рождены, выйти за кого-то из них замуж было бы невозможно и оскорбительно для любой женщины. А потому мы должны прийти к заключению, что “Кумара Кампаны” никогда не существовало и что “Гангадеви” и Пампа Кампана – одно и то же лицо, то есть что сама Пампа и есть автор “Мадураи Виджаям” и что ее великая скромность и нежелание искать признания для себя самой стали причиной создания этой эфемерной завесы вымысла, сорвать которую не представляет никакого труда. Тем не менее мы можем прийти к дальнейшим выводам о том, что эфемерность этой завесы указывает на то, что на самом деле Пампа Кампана хотела, чтобы ее будущие читатели не оставили от нее и клочка; это свидетельствует о том, что она хотела создать впечатление скромницы, втайне желая похвалы, которую она якобы отдает другой. Мы не можем знать правду. Мы можем лишь предполагать.

Итак, резюмируем: Пампа Кампана совершила невозможное, оставаясь царицей Биснаги на протяжении последовательного правления двух царей, она была супругой правителей, приходившихся друг другу братьями; Букка к тому же отдал ей на откуп обязанности по надзору за развитием в империи архитектуры, поэзии, живописи, музыки, а также за вопросами секса.

Поэтические произведения, написанные в период правления Букки Райи I, могут сравниться лишь со стихами, созданными на сотню лет позже, в дни славного Кришнадеварайи. (Мы знаем это, поскольку Пампа Кампана включила множество образцов поэзии обоих периодов в свою захороненную книгу, и эти надолго забытые поэты только сейчас начинают обретать признание, которого заслуживают.) Из картин, созданных в придворных мастерских, не сохранилось ни одной, поскольку во время апокалипсиса Биснаги разрушители империи уделяли особое внимание уничтожению произведений изобразительного искусства. Похожим образом, о существовании огромного числа эротических скульптур и резных фризов мы тоже знаем с ее слов.



Несмотря ни на что, Букка хотел оставаться в хороших отношениях с философом-священнослужителем Видьясагаром, поскольку тот продолжал оказывать огромное влияние на умы и сердца многих жителей Биснаги. Чтобы сохранить репутацию Видьясагара после увольнения из дворца, Букка согласился позволить святому самостоятельно собирать налоги на содержание разрастающегося храмового комплекса в Мандане и взамен получил заверения, что матт не будет вмешиваться в светские дела.

Что же Пампа Кампана? Она нанесла Видьясагару визит в пещеру, куда он удалился, в пещеру, где некогда проявилась и неоднократно обрушилась на ее тело его слабость. Она пришла туда без свиты, без охранников и служанок, словно нищенка, завернутая лишь в две полоски ткани, тем самым, очевидно, снова сделав себя юной отшельницей, которая много лет спала на полу этой пещеры и безмолвно принимала то, что он делал. Она приняла от него предложенную чашу с водой и после нескольких ритуальных комплиментов поведала свой план.

Центральной частью программы, которую она подготовила в качестве министра культуры, заявила она великому человеку, станет предложение возвести внутри городских стен великолепный новый храм и посвятить его божеству, которое выберет Видьясагар; верховный жрец также должен будет назначить туда священнослужителей и девадаси, храмовых танцовщиц. Со своей стороны, сообщила она Видьясагару с невозмутимой серьезностью, ни малейшим намеком не выдав, что знает, как напугают его ее слова, она будет лично отбирать наиболее искусных во всей Биснаге каменщиков и резчиков по камню, чтобы они возвели величественное здание и покрыли возносящиеся ввысь стены храма, изнутри и снаружи, а также его монументальную башню-гопурам резьбой – эротическими барельефами, с портретной точностью изображающими прекрасных девадаси и некоторых их партнеров-мужчин во многих позах сексуального экстаза, включая – но не ограничиваясь – те, что известны в традиции тантры, либо в древние времена рекомендованы “Камасутрой” или философом Ватсьяяной из Паталипутры, по отношению к которому, добавила она, Видьясагар наверняка испытывает восхищение. Эти рельефы, предложила она отшельнику, должны включать в себя изображения как типа майтхуна, так и типа митхуна.

– Как учит нас “Брихадараньяка Упанишада”, – заявила она, отлично зная, что упоминать в присутствии почтенного Видьясагара не один, а два священных текста, по меньшей мере, большая дерзость, – эротические изображения типа майтхуна символизируют мокшу, трансцендентное состояние, которое, когда его достигают живые существа, освобождает их от цикла перерождений. “Как муж в объятиях любимой жены не сознает ничего ни вне, ни внутри, – продекламировала она Упанишаду, – так и этот пуруша в объятиях познающего Атмана не сознает ничего ни вне, ни внутри. Поистине, это его образ, в котором он достиг исполнения желаний, имеет желанием лишь Атмана, лишен желаний, свободен от печали”.[1]

– Что касается скульптурных изображений митхуна, – продолжала она, – они представляют собой воссоединение с Сущим. В самом начале Упанишада говорит нам, что Сущее, Пуруша, захотел второго и разделил себя на двоих. Так появились мужчина и жена, и значит, когда они вновь соединяются, Сущее вновь становится цельным и полным. А еще, как известно, из союза двух начал возникла вся Вселенная.

Видьясагар в свои хорошо за пятьдесят, с седой бородой, такой длинной, что он мог обернуть ее вокруг тела, уже не был тощим двадцатипятилетним юношей с дикими кудрями, что растлил маленькую Пампу в своей пещере. Жизнь во дворце раздула его талию и обнажила кожу на голове. Да и другие прежние качества оставили его – скромность, к примеру, и способность принимать чужие идеи и мнения. Он выслушал Пампу Кампану, а затем ответил самым надменным и покровительственным тоном:

– Боюсь, маленькая Гангадеви, что ты наслушалась людей с севера. Твоя попытка оправдать непристойность, апеллируя к древней мудрости, пусть и притянута за уши, остроумна, но, мягко говоря, ошибочна. Здесь, на юге, нам отлично известно, что эти порнографические скульптуры в далеких местах вроде Конарака – едва ли что-то иное, чем потуги запечатлеть жизнь девадаси, которые – там, на севере – немногим лучше проституток и готовы принять множество непристойных поз в обмен на горстку монет. Я не допущу подобных изображений в нашей девственно чистой Биснаге.

Голос Пампы Кампаны сделался ледяным.

– Во-первых, великий учитель, – проговорила она, – я больше не ваша маленькая Гангадеви. Мне удалось сбежать из той проклятой жизни, и теперь я любимая всей Биснагой Дважды-Царица. Во-вторых, хотя все это время мои уста оставались безмолвны о том, как ты вел себя в этой пещере все те годы, я готова сорвать с них печать в любой момент, если ты встанешь у меня на пути. В-третьих, речь идет не о севере или юге, а о желании воспевать хвалу тому, как в людях проявляется священное, в форме как моногамных, так и полигамных союзов. А в-четвертых, прямо сейчас я решила, что нет никакой необходимости строить новый храм. Я размещу эти рельефы на уже имеющихся, на Новом Храме и на Обезьяньем Храме, так, чтобы ты мог видеть их каждый день до конца своей жизни и размышлять о том, какова разница между занятиями любовью, которые несут радость и происходят по взаимному желанию, и жестким принуждением, чтобы тот, кто слабее и беззащитен, делал это с тобою. Есть у меня еще одна идея, знать о которой тебе необязательно.

– Твоя власть сделалась больше, чем моя, – отвечал Видьясагар, – по крайней мере сейчас. Я не могу остановить тебя. Делай, что хочешь. Из твоей невозможной непрерывной юности я могу видеть, что долголетие, дарованное тебе богиней, существует на самом деле, и это впечатляет. Прошу тебя, знай, что я буду просить у богов даровать мне столь же долгую жизнь, чтобы я мог противостоять твоим нездоровым идеям, пока мы оба будем живы.

Вот так Пампа Кампана и Видьясагар сделались, говоря одним словом, врагами.

А вот какой была “еще одна идея” Пампы Кампаны: вывести эротическое искусство за пределы религиозного контекста, исключительно в рамках которого оно рассматривалось до этого времени, и отказаться от необходимости оправдывать его обращением к древним текстам, будь то тантрическая традиция, “Камасутра” или Упанишады, индуизм, буддизм или джайнизм, отделить его от высоких философских и мистических концептов и превратить в ежедневное торжество жизни. Букка, царь, веривший в принцип удовольствий, полностью ее поддержал, и в следующие месяцы и годы скульптурные изображения девадаси и их партнеров-мужчин начали появляться на стенах жилых кварталов, за стойками бара в “Кешью” и других подобных заведениях, снаружи и внутри торговых павильонов на базаре, короче говоря, повсюду.

Она отыскала и обучила новое поколение женщин-резчиц по дереву и женщин-каменщиц, поскольку большинство жилых построек в Биснаге, включая значительную часть царского дворца, были построены из дерева, а еще потому, что женщины имеют более сложные и интересные представления об эротике, чем мужчины. За те годы, пока рождались ее сыновья и они с Буккой наслаждались друг другом – она никогда так не наслаждалась временем, проведенным с Хуккой, – она намеревалась превратить Биснагу из придуманного Видьясагаром пуританского мира, в правильности которого он убедил и Хукку, в место, полное смеха, счастья, а также частых и разнообразных сексуальных утех. Этот план стал своего рода продолжением ее личного недавно обретенного счастья – оно позволило ей отправить Доминго Нуниша в царство памяти, а не боли, – которое она предоставляла всем жителям в качестве подарка. Вероятно также, что этот план был не так уж невинен, а являлся своеобразной местью и был осуществлен исключительно потому, что не нравился великому подвижнику – тому подвижнику, что некогда был монахом, который вел себя в пещере в Мандане совсем не столь по-монашески, как заставил всех верить.

Не кто иной как Халея Коте явился к Букке, чтобы предостеречь, что этот план может стать самострельным.

– Особенность идеи создать жизнь, полную удовольствий, – внушал старый солдат царю во время прогулки по приватным зеленым тоннелям дворцового сада, – состоит в том, что она не работает сверху вниз. Люди не хотят получать удовольствие из-за того, что так им велела царица, и не хотят делать это тогда, где и как предпочитает она.

– Но она же не говорит им напрямую, что делать, – не соглашался Букка, – она просто создает стимулирующую атмосферу.

Она хочет быть для них вдохновением.

– Есть пожилые женщины, – указал ему Халея, – которые не хотят, чтобы стены над их кроватью были увешены деревянными тройничками. Есть жены, которым сложно из-за того, что их мужья слишком долго и внимательно разглядывают эти новые скульптуры, есть мужья, которые гадают, возбуждают ли их жен деревянные мужчины или, наоборот, деревянные женщины на этих рельефах и фризах. Есть родители, которым сложно объяснять детям, что именно происходит на этих рельефах. Есть печальные недотепы и одинокие сердца, которым становится еще печальнее и еще более одиноко от изображений того, как получают удовольствие другие люди. Даже Чандрашекхар (так звали бармена в “Кешью”) говорит, что лично он чувствует собственную несостоятельность, каждый день глядя на это совершенство красоты и техничности, ведь какой нормальный парень способен достичь таких гимнастических высот. Так что сам видишь. Тут все сложно.

– Чандра так говорит?

– Да.

– Как неблагодарны люди, – размышлял Букка. – Они находят сложности в том, что им просто предлагают красоту, искусство и радость для всех.

– То, что для одного – произведение искусства, для другого – грязный рисунок, – продолжал Халея Коте. – В Биснаге все еще много последователей Видьясагара, а тебе известно, что он говорит о резьбе, которая сейчас расползается по храмам и заполоняет городские улицы.

– “Расползается!” “Заполоняет!” Мы что, о тараканах говорим?

– Да, – настаивал Халея Коте, – именно эти слова он использует. Он призывает людей положить конец этому нашествию и истребить грязных тараканов, трахающихся в дереве и камне. Несколько новых скульптур уже были повреждены.

– Ясно, – согласился Букка, – и что? Что ты предлагаешь?

– Это не моя вотчина, – отвечал Халея Коте, опасаясь возможного противостояния с Пампой Кампаной, – тебе нужно обсудить это с ее царским величеством. Однако… – Тут он замолчал на полуслове.

– Однако? – настаивал Букка.

– Однако может статься, что для империи будет хорошо, если проводимая ею политика будет не разобщать нас, а объединять.

– Я подумаю над этим, – пообещал царь.

– Я понимаю, – заявил он в ту же ночь Пампе Кампане в царской спальне, – что для тебя акт физической любви есть выражение духовного совершенства. Но, по всей видимости, не все смотрят на это так же.

– Какой позор, – отвечала она, – ты что, принимаешь сторону этого старого лысого жирного проходимца и идешь против меня? Это он отравляет мозги людям, не я.

– Возможно просто, что твои идеи, – ласково увещевал ее царь, – слишком прогрессивны для четырнадцатого столетия. Ты просто немного опережаешь время.

– Могущественная империя вроде нашей, – не согласилась Пампа, – как раз и есть то образование, что должно вести своих людей в будущее. Пусть повсюду вокруг будет четырнадцатое столетие. Но здесь будет пятнадцатое.

8

У Пампы Кампаны и Доминго Нуниша было три дочери, которые официально считались дочерьми Хукки Райи I: Йотшна, “лунный свет”, – это имя Пампа выбрала, чтобы закрепить претензию братьев Сангама на происхождение от Бога Луны; Зерелда, “храбрая женщина-воительница”, и Юктасри, “прекрасный капризный ребенок”. К середине правления Букки, когда они превратились во взрослых женщин хорошо за двадцать, стало ясно, что провидческий дар Пампы позволил ей точно предвидеть натуру каждой. Йотшна была спокойным ребенком и выросла меланхоличной красавицей, блистательной, как полная луна над рекой, манящей и романтичной, как встающий на востоке молодой месяц. Она родилась с заиканием, однако еще до того, как кто-то успел это заметить, Пампа Кампана нашептала ей в ухо лекарство, чтобы ни одному гнусному сплетнику даже в голову не пришло сказать “так же, как и у Доминго Нуниша”. Средняя дочь Зерелда обладала мальчишескими ухватками и порой была, вероятно, слишком жестока в своих играх с дочерьми придворных, которые не отваживались бить ее в ответ из-за ее высокого положения, а потому были вынуждены безропотно сносить побои; теперь же, став взрослой, она шокировала двор тем, что коротко стригла волосы и носила мужскую одежду. Юктасри, младшая, была самой умной девочкой в придворной школе, и ее учителя говорили Пампе Кампане, что не будь она царевной, ее ждало бы большое будущее в математике или философии, однако, вероятно, следует обуздать ее привычку разыгрывать шутки как над одноклассниками, так и над учителями. В шестнадцать лет она по-прежнему была самой большой интеллектуалкой в семье, а также разделяла с сестрами общую удивительную черту – ни одна из них троих не проявляла ни малейшего интереса к поиску мужа.

Пампа Кампана не пыталась принуждать их к замужеству. Она всегда предоставляла своим девочкам свободу и позволяла им расти самими собой. И теперь, когда они превратились в женщин и не были больше детьми, она поделилась с Буккой своей последней, самой смелой идеей. Когда богиня говорила ее устами, она призвала Пампу отстаивать мир, в котором к женщинам станут относиться по-другому, и это было самым мощным новым началом. Женщины, заявила Пампа, должны обладать такими же правами престолонаследия, что и мужчины, и, если он с этим согласен, а царский совет примет и одобрит соответствующую прокламацию, нужно будет решить, чья кровная линия, Хукки или Букки, будет определять будущее династии. Если Пампа Кампана и знала, что это предложение приведет к расколу в семье, настроит ее мальчиков против ее девочек, то никоим образом этого не показала, а сказала лишь, что ратует за равенство и надеется, что все, кого она любит, чувствуют то же.

– В империи Биснага, – заявила она в своем обращении к суду, – к женщинам не относятся, как к людям второго сорта. Многие наши дамы получили отличное образование и обладают высокой культурой. Взять хотя бы нашего прославленного поэта-женщину Таллапалку Т. Взять хотя бы выдающегося поэта Рамабхадрамбу. Кроме того, женщины активно участвуют во всех государственных делах. Взять хотя бы нашего дорогого друга, благородную даму Аккадеви, которая не только управляет провинцией на наших южных рубежах, но и не единожды поднимала на штурм войска во время осады вражеской крепости.

– Вы видите здесь грозных женщин из числа дворцовой стражи. И вам наверняка известно, что у нас есть женщины-медики, женщины-счетоводы, женщины-судьи, а также женщины-приставы. Мы верим в наших женщин. В городе Биснага работает двадцать четыре школы для мальчиков и тринадцать – для девочек, число неравнозначное, по крайней мере пока, но нигде за пределами нашей империи вы не найдете лучше. Так почему же тогда мы не можем позволить женщине управлять нами? Отрицать такую возможность – ставить себя в невыгодную позицию. Этот вопрос должен быть пересмотрен.

На момент воззвания к равенству трем сыновьям Пампы Кампаны и Букки Райи I было восемь, семь и шесть лет. Их звали – Букка настоял, что лично выберет для них имена – Ерапалли, Бхагават и Гундаппа. Согласно астрологическим выкладкам Видьясагара, ребенок с именем Гундаппа должен быть щедрым и великодушным, Бхагават – преданным слугой Господа, а Ерапалли – идеалистом-мечтателем с чрезвычайно развитым воображением. Беседуя с Пампой Кампаной один на один, Букка признал, что то, какими характерами мальчики обладают на самом деле, во многом сводит на нет ценность предсказаний астролога, ведь у Ерапалли не было ровным счетом никакого воображения, и он обладал наибольшей среди всех мальчиков склонностью к учению, Гундаппа не проявлял ни малейшего интереса к высоким материям и, если говорить честно, был довольно подлым ребенком, а затем и взрослым. Бхагават же, тут все верно, был крайне религиозным ребенком, склонным, с грустью был вынужден признать Букка, к фанатизму; это означало, что сбылось одно астрологическое предсказание из трех – счет не слишком удачный, даже в процентном сравнении с Халея Коте, у которого два из пяти.

Материнство никогда не давалось Пампе Кампане легко. Она старалась не винить в этом свою мать Радху, однако комок гнева в ее груди поднимался всякий раз, когда перед ее глазами вставала картина самосожжения матери. Радха не настолько пеклась о дочери, чтобы остаться в живых. Проблема Пампы была противоположной. Ей предстояло пережить всех. Какой бы матерью она ни была, ей все равно придется наблюдать, как умирают ее дети.

Пампа Кампана делала все возможное для своих сыновей, в которых, если говорить начистоту, была серьезно разочарована. Она привила им хорошие манеры и привычку очаровательно улыбаться. Но эти внешние проявления лишь маскировали их истинную натуру, которая была, прямо скажем, своенравной. И когда стало известно, что царь и его совет намерены всерьез рассмотреть предложение царицы, натура всех троих – высокомерная, спесивая, возможно, даже склонная к агрессии – дала о себе знать.

Трое братьев – всего лишь восьми, семи и шести лет от роду! – ворвались в зал совета, чтобы заявить о собственных чувствах; вслед за ними вбежали воспитатели и гувернантки, они хлопали в ладоши, надеясь успокоить этим детей.

– Если женщина наденет корону, – кричал Бхагават, – боги посчитают нас своими дурными детьми и покарают!

Ерапалли продолжил, тряся головой:

– Раз я мужчина, мне что теперь, сидеть дома и готовить? А еще наряжаться в женские платья, выучиться шить и рожать детей? Это… глупость.

И наконец, маленький Гундаппа привел, как ему казалось, свой убедительный, решающий аргумент:

– Я такого не потерплю, – заявил он и топнул ногой, – нет, нет и нет. Мы – царевичи. Царевны – это просто девчонки.

Пампа Кампана восседала на помосте бок о бок со своим мужем. То, как вели себя ее сыновья, привело ее в ужас, и в этот момент она сделала скандальный выбор, переиначивший историю Биснаги и самым драматическим образом изменивший и ее собственную жизнь.

– Я не признаю своей крови и плоти в этих маленьких варварах, – заявила она, – и потому – с тяжелым сердцем – прошу царя и совет лишить их царских титулов. Все трое должны быть высланы из города Биснага и помещены в дальнюю часть империи под вооруженной охраной. Они могут взять с собой своих гувернанток и наставников. Это очевидная вещь. Со временем хорошее образование поможет исправить их дурной характер.

Букка был потрясен.

– Но они всего лишь маленькие дети, – с горячностью возразил он, – как может их собственная мать говорить о них такое?

– Это чудовища, – заявила Пампа Кампана, – это не мои дети. Твоими детьми они не должны быть тоже.

Начался полнейший ад. Первый круг ада разверзся непосредственно в зале совета, где Букка Райя I сгорал на огне смертоносного выбора – поддержать жену и объявить собственных детей вне закона, либо защитить маленьких царевичей и лишиться Пампы Кампаны, по всей вероятности, навсегда, – а все находившиеся рядом члены совета смотрели на него, решая, в каком направлении метнуться после того, как он совершит свой скорбный прыжок. Если он отправит мальчиков в изгнание, это пошатнет империю и даже может привести к гражданской войне, а если откажется выполнить требование Пампы Кампаны, кто знает, какие оккультные разрушения прольет она на Биснагу? Разве, будучи создательницей империи, она не может стать и ее разрушительницей?

– Нам нужно время, – заявил он, – это необходимо тщательно обдумать. До той поры, пока мы не примем решения, царевичи должны оставаться здесь под охраной дворцовых стражей.

Отказ принимать решение был наихудшим из решений. На следующий день, когда все узнали эту новость, на улицах города начались стычки и последовали множественные жестокие нападения на женщин со стороны тех, кто не разделял взгляды царицы, – все эти преступления ввергли Биснагу во второй круг ада. На третий день банды мародеров, стремившихся нажиться на общественных беспорядках, грабили лавки на базаре, а на четвертый имела место даже дерзкая попытка ограбить городскую сокровищницу, где хранились значительные запасы золота. На пятый день город был исполнен гнева, одни шли против других, а на шестой одни обличали других в еретическом образе мыслей; на седьмой день насилие вышло из-под контроля. Всю эту неделю Букка Райя I провел в одиночестве в своих личных покоях – почти не двигаясь, практически без еды и сна, он размышлял, не замечая никого вокруг, даже царицы. В конце концов Пампа Кампана ворвалась в его покои и ударила царя по лицу, чтобы он вышел из задумчивости.

– Если ты не предпримешь сейчас никаких действий, – сказала она ему, – все пойдет прахом.

Приведем в этот ответственный момент повествования цитату из слов Пампы Кампаны (ведь мои собственные могут звучать недостоверно, когда нужно описать разлад подобного масштаба): “Выйдя из своего странного оцепенения, Букка Райя был столь же решителен, сколь нерешителен был прежде”. Он очень быстро принял сторону Пампы и согласился с ее требованиями, получил одобрение царского совета и отправил троих маленьких мальчиков в изгнание, а также послал женщин-воинов из числа дворцовой стражи и значительное число солдат из военного городка восстанавливать порядок на улицах города.



(Крайне примечательно, что Пампа Кампана, когда описывает в своей книге эти судьбоносные и болезненные события, пишет о них без тени эмоций, без малейшего намека на то, что она на самом деле чувствовала, а ведь она, должно быть, испытывала боль и внутренние противоречия, столь внезапно и бесповоротно отвергнув собственных сыновей; Букка также разрывался на части между любовью к своей жене и отцовскими чувствами к своим детям; не пишет она и о том, что предпочесть сыновьям жену было – и это еще мягко сказано – нетипичным и неожиданным решением для человека, занимающего его положение и жившего в его время. Она же просто фиксирует факты. Заносчивые маленькие мальчики отправились в изгнание, а царевны стали править при дворе. Здесь мы начинаем отмечать, Пампа Кампана была поразительно – даже пугающе – безжалостна.)



Городу не понадобилось много времени, чтобы успокоиться. Биснага не была примитивной цивилизацией. Своим первым творящим шепотом Пампа Кампана привила ее новорожденным жителям стойкую веру в торжество закона и научила их ценить свободы, которые они могут вкушать, когда закон защищает их, как зонт во время дождя. Именно зонты стали в городе наиболее важным модным аксессуаром, признаком статуса и символом патриотической приверженности справедливости и порядку. Ежедневно на улицах города можно было наблюдать парад зонтиков всех цветов радуги со свисающими со спиц золотыми листочками, некоторые из них украшали восточные огурцы или абстрактные зигзаги, другие – изображения тигров или летающих птиц. Зонты богатеев были из шелка с драгоценными камнями, даже бедняки носили над головой простенькие зонтики, и разнообразие их внешнего вида говорило о богатстве культур, вероисповеданий и национальностей, представителей которых можно было встретить на здешних улицах – там были не только индуисты, мусульмане или джайны, но и португальцы, арабы – торговцы лошадьми, римляне, привозившие на продажу огромные сосуды вина и закупавшие специи, попадались даже китайцы. Букка Райя I отправил своего посла ко двору Чжу Юаньчжана, известного также как император Хунъу, в первую столицу империи Мин Нанкин, а через несколько лет, когда вследствие семейного переворота столица государства была перенесена в Пекин, что в переводе означает “Северная столица”, великий полководец (и евнух) нового императора Чжэн Хэ, испытывавший страсть к путешествиям, посетил Биснагу с ответным визитом. У него тоже имелся зонт, и внешний вид этого золотого китайского зонтика вдохновил создание множества копий. Зонты являлись проявлением космополитической сущности города, именно благодаря своей открытости его жители после нескольких дней беспорядков приняли указ Букки – так Биснага стала первым и единственным во всей стране местом, где люди приняли идею о том, что женщина может самостоятельно восседать на троне.

Беды, однако, не закончились. Букка послал в город своих шпионов, чтобы узнать, что бурлит под внешне спокойной поверхностью. Новости, которые они принесли, были тревожными. Реальность, порожденная беспорядками – раскол, преступность, клокочущая ярость и порождаемая этой яростью угроза возобновления насилия, – не была иллюзорной. Люди оказались разобщены в большей степени, чем предполагалось, а поддержка отправленных в изгнание маленьких царевичей была сильнее, чем ожидалось. Решение в пользу равенства в будущем, возможно, начнут рассматривать как ведущее к смуте и принятое далекими от народа элитами. Букка сообщил Пампе Кампане, о чем рассказывают его шпионы, однако это не слишком ее впечатлило.

– Подозреваю, что большинство любителей мутить воду принадлежит к Сотворенному Поколению, не Перворожденному, – ответила она. – Я всегда переживала из-за того, что Нашептывание – не идеальный способ и что некоторые – по крайней мере из числа Сотворенных – будут впоследствии страдать от самых непредсказуемых форм экзистенциальных затруднений, психологических проблем, порожденных их неуверенностью в том, каковы их природа и предназначение, и что подобные проблемы приведут их к предвзятому отношению к другим – тем, к кому, как им ошибочно кажется, относятся лучше, чем к ним. Достань мне список всех сомневающихся, – распорядилась она Букке, – я пошепчу им еще.

Во второй половине правления Букки Пампа Кампана сосредоточилась на задаче перевоспитания посредством шепота. Как мы увидим, осуществить ее ей не удалось. Так Пампа получила урок, усвоить который должен каждый творец, включая самого Бога. Как только ты закончил создавать своих героев, ты оказываешься связан их выбором. Ты более не властен переделывать их по своему желанию. Они – те, кто они есть, и они будут делать то, что будут делать.

Это то, что называется “свободной волей”. Она не могла изменить их, если они сами не хотели меняться.



Букка Райя I в течение двух десятилетий играл вторую скрипку при своем брате, однако, став царем, начал вести себя как прирожденный монарх. Если мы вновь обратимся к книге Пампы Кампаны, то узнаем, что в последующие годы его будут считать самым лучшим и самым успешным царем династии Сангама, первого из трех правящих домов Биснаги. Никто не помнит теперь о династии Шамбхуварайя, правившей в княжестве Аркот, да и могущество династии Редди из Кондавиду давно сошло на нет. А это были значительные территории, которые в течение нескольких поколений правителей находились под пятой у Букки. Ему принадлежал Гоа и даже часть Одиши или Ории. Его вассалами были заморины Каликута, а правители государства Джафна на Сарандибе, он же Цейлон, платили ему дань. Как раз в Джафну Букка и отправил в изгнание бывших принцев Ерапалли, Бхагавата и Гундаппу Сангама доживать свои дни под домашним арестом, под чутким присмотром солдат правителя Джафны, желавшего услужить императору Биснаги.

Это стало для Букки не только самым болезненным решением, но и самым большим просчетом. Ни одному правителю не понравится платить дань более могущественному монарху или признавать кого-то своим сюзереном. И потому, когда мальчики из Биснаги повзрослели, правитель Джафны начал тайно помогать им и наладил систему сношений – сначала на лодке через пролив, отделяющий Цейлон от материка, а затем на лошадях – с троицей их дядьев, Чуккой, Пуккой и Девом, которые тоже почти не скрывали своих имперских амбиций. Ночные всадники, все в черном, регулярно носились галопом в Неллор, Мулбагал и Чандрагутти и обратно, благодаря чему шестеро Сангама, трое обозленных племянников-подростков и их трое дядьев – бывших бандитов, исполненные горячих, смертоносных амбиций, могли выстраивать свои планы.

Неспособность разведки Букки развенчать назревающий заговор можно объяснить наличием всего одного отвлекающего фактора, имя которому Зафарабад. Возвышение султаната Зафарабад, расположенного к северу от Биснаги на противоположном берегу реки Кришна, стало для империи реальной угрозой. Загадочную фигуру Зафара, его первого султана, можно было так редко увидеть на публике, что люди начали говорить о нем как о Призрачном Султане и опасаться, что в Зафарабаде восстала из мертвых Призрачная Армия, уничтожить которую, следовательно, невозможно. Ходили слухи, будто принадлежащий Призрачному Султану трехглазый призрачный конь Ашкар разгуливает по улицам Зафарабада, словно принц. Букке было ясно, что султан Зафар строит свое государство по модели, заимствованной у Биснаги. Точно так же, как братья Сангама претендовали на родство с богом Луны Сомой, Зафар и его родственники провозгласили, что ведут свое происхождение от легендарного персидского Воху Мана, воплощения Благого Помысла, и даже пошли дальше, провозгласив Биснагу средоточием Ака Мана, Дурного Помысла, то есть противницей добра. Это означало никак не меньше, чем объявление войны, в пользу чего говорил и выбор названия государства – “Зафарабад” переводится как “Город Победы”, ровно так же, как и “Биснага”, однако в этом названии не содержится искажений. Назвав султанат одним именем с империей, его правитель явно продемонстрировал свои намерения. Призрачный Султан намеревался уничтожить Биснагу и занять ее место. Даже фигура магического трехглазого коня несла в себе вызов. Ведь если он существовал на самом деле, то был соперником небесного белого коня бога Луны, потомками которого, как всегда утверждали Хукка и Букка, не предоставляя при этом никаких доказательств, были их собственные священные боевые лошади.

Царя Букку очень любили, а потому, когда он предпочел выступить против Зафарабада, его решение стало популярным. Ликующие толпы наводнили улицы, по которым царь выезжал из ворот к ожидавшей его армии – миллион военных, сто тысяч слонов, двести тысяч арабских скакунов и дух абсолютной непобедимости, – одолеть такую армию не под силу даже призракам. Одна лишь Пампа Кампана была исполнена дурных предчувствий, и последние обращенные к ней слова Букки прозвучали как предостережение или предзнаменование.

– Вот ты получила то, что хотела, – сказал он ей, – в мое отсутствие ты будешь царицей-регентом. Будешь править единолично.

После того как он отбыл во главе армии, Пампа Кампана осталась в одиночестве в своих личных покоях в зенане, женской половине дворца, и послала за Начаной, придворным поэтом.

– Спой мне счастливую песню, – попросила она, и это была для него простая просьба, поскольку все произведения Начаны воспевали империю и ее правителей, их мудрость, их воинскую доблесть, их искушенность в делах культуры, их популярность, их красоту.

Однако, когда Начана открыл рот, из него полились исключительно скорбные стихи. Он закрыл рот, изумленно потряс головой и снова открыл его, чтобы попросить прощения за свою ошибку и попытаться начать снова. Еще более печальные строки зазвучали из его губ. Он вновь потряс головой и нахмурился. Все было так, словно некий злой дух получил власть над его языком. Это второй знак, поняла Пампа.

– Не берите в голову, – успокоила она смущенного поэта, – даже у гениев иногда бывают выходные. Наверное, завтра у вас получится лучше.

Когда униженный поэт собрался уходить, вошли три дочери Пампы. Йотшна, Зерелда и Юктасри превратились в троицу взрослых красавиц, столь же великолепных, как и их мать. Начана поклонился им и, уходя, произвел контрольный выстрел:

– Ваше Величество, ваши дочери стали вашими сестрами.

Осуществив эту последнюю неудачную попытку польстить царице, он удалился.

Его фраза пронзила сердце Пампы Кампаны, как стрела. “Да, – подумала она, – это повторяется вновь”. Люди вокруг становились старше, в то время как она никак не менялась. Ее возлюбленному Букке было уже шестьдесят шесть, у него болели колени, и ему часто не хватало воздуха; на самом деле он был не в том состоянии, чтобы отправляться на войну. В то время как она, сделай она паузу и задумайся над этим, тоже приближалась к своему пятидесятому дню рождения, но выглядела при этом по-прежнему, как молодая девушка двадцати одного-двадцати двух лет. И да, девочки смотрелись как ее старшие сестры, а не как ее дети – возможно даже, что и как тетушки, ведь это были старые девы за тридцать. Она ясно представляла себе будущее, когда им будет за шестьдесят и даже больше, а она по-прежнему останется, вероятнее всего, молодой женщиной лет двадцати семи. Возможно, она будет выглядеть почти тридцатилетней, когда они умрут от старости. Она боялась, что ей снова придется ожесточить свое сердце, как это было с Доминго Нунишем. Следует ли ей научиться не любить их, чтобы отпустить после смерти и продолжить жить дальше? Чего ей будет стоить хоронить своих детей, одного за другим? Будет она рыдать или не проронит ни слезинки? Освоит ли она духовную практику отрешения от мира, которая избавит ее от горя, или их уход уничтожит ее, и она будет жаждать смерти, которая упрямо будет отказываться приходить за ней? А быть может, им повезет, и они погибнут все разом в молодом возрасте, на поле битвы или от несчастного случая. Или, может, их всех перебьют прямо в их постелях.

Дочери не захотели оставлять ее одну с грозовой тучей на челе.

– Пойдем с нами, – громко позвала Зерелда, – мы идем на урок фехтования.

Пампа Кампана хотела, чтобы они обучились гончарному делу, как она и ее мать Радха, но трое сестер не проявляли никакого интереса к гончарному кругу, работа на котором по-прежнему оставалась ее единственным увлечением. Она растила своих дочерей такими, чтобы они были лучше мужчин, были образованы лучше любого мужчины, лучше владели речью, лучше мужчин скакали на лошадях, искуснее спорили и сражались жестче и эффективнее любого мужчины-воина во всей армии. Когда Букка отправлял в Китай своего посла, Пампа Кампана попросила:

– Я слышала, в этой стране владеют выдающимися боевыми навыками. Молодежь обучают рукопашному бою, владению мечами и копьями, длинными ножами и короткими кинжалами, а еще, я думаю, трубками с отравленными дротиками. Привези мне самого лучшего инструктора по военному делу, какого сможешь найти.

Посол исполнил наказ, и теперь Великий мастер Ли Е-Хэ был назначен главным инструктором по владению уданским мечом в биснагском квуне – скажем так, школе, – Зеленой Судьбы, лучшими ученицами которой являлись все три царственные дамы.

– Да, – согласилась Пампа Пампана, отбрасывая печаль, – пойдем повоюем.

Квун представлял собой деревянное сооружение, возведенное рабочими (и работницами) из Биснаги в оригинальном китайском стиле в соответствии с указаниями Великого мастера Ли. В центре квуна был деревянный четырехугольный двор без крыши, где ежедневно расстилали ковры для занятий борьбой. Двор окружало трехэтажное здание, балконы которого выходили на площадку для борьбы и где располагались также учебные классы и комнаты для медитаций. Пампа Кампана считала это чуждое строение почти в самом сердце Биснаги очень красивым, она верила, что, когда один мир проникает в другой, это несет благо им обоим.

– Великий мастер Ли, – произнесла она с поклоном, зайдя с дочерьми в квун, – я привела к вам своих девочек. Вы должны знать, что все они говорят, что намерены найти вам в Биснаге жену.

Все четыре женщины старались каждый день делать подобные замечания, надеясь увидеть какую-то реакцию своего наставника – улыбку, возможно, даже румянец. Однако его лицо оставалось бесстрастным.

– Вам следует учиться у него, – наставляла Пампа Кампана дочерей, – такое великолепное самообладание, такое внушающее благоговейный трепет спокойствие – это сила, которую все мы должны стремиться обрести.

Наблюдая за тем, как дочери упражняются на борцовском ринге в квуне, сражаясь парами, Пампа Кампана уже не в первый раз отметила, что у ее девочек развиваются сверхъестественные способности. В пылу схватки они взбегали вверх по стенам, как по полу, вопреки законам гравитации, перескакивали на огромные расстояния с балкона на балкон на верхних этажах здания школы, вращались с такой скоростью, что вокруг них возникали маленькие торнадо, поднимавшие их вертикально в воздух, где они демонстрировали технику исполнения воздушного сальто – кувыркались, скажем так, в воздухе, как по небесной лестнице, – с подобным, как утверждал Великий мастер Ли, он никогда не сталкивался прежде. Их навыки владения мечом были столь совершенны, что, как понимала Пампа Кампана, они смогут защититься от небольшой армии. Она надеялась, ей никогда не придется проверить это предположение на практике.

Она также занималась с Великим мастером Ли, но одна, предпочитая во время занятий дочерей быть просто гордой матерью, а науку постигать самостоятельно. На ее индивидуальных уроках с Великим мастером Ли быстро стало ясно, что они с ним равны.

– Мне нечему учить вас, – признался Ли Е-Хэ.

– Но сражаясь с вами, я оттачиваю свои навыки, поэтому будет честно сказать, что вы меня учите.

Так Пампа Кампана выяснила, что богиня даровала ей даже больше, чем она прежде подозревала.

В одиночестве своего регентства, повсюду видя знаки, Пампа Кампана все сильнее ощущала дурные предчувствия. Имея привычку делиться всем с дочерьми, она рассказала им о своем беспокойстве.

– Возможно, настаивая на идее равенства, я перегнула палку, – сказала она, – и нам всем придется расплачиваться за мой идеализм.

– Чего ты боишься? – решила уточнить Йотшна. – Или правильнее спросить, кого?

– Это всего лишь чувства, – отвечала Пампа Кампана, – но меня беспокоят трое ваших полубратьев, и беспокоят трое ваших дядьев, и еще один человек, который беспокоит меня больше, чем все они шестеро вместе взятые.

– Кто это? – настойчиво поинтересовалась Юктасри.

– Видьясагар, – ответила Пампа Кампана. – Он опасный человек.

– Ни о чем не беспокойся, – успокоила мать Зерелда.

Из всех троих дочерей она была наиболее искусной воительницей и знала о своих возможностях.

– Мы защитим тебя от всего и от всех. И, – добавила она, подзывая своего учителя, – вы ведь тоже встанете на защиту царицы, правда, Великий мастер?

Великий мастер Ли подошел и поклонился.

– Готов отдать жизнь, – заверил он.

– Не надо давать подобных обещаний, – отреагировала царица.



“Нам кажется, что миров много, – любил говаривать мудрец Видьясагар, – тогда как на самом деле множества не существует, есть лишь единство”. Лишившись обязанностей главного министра и завершив одиночную медитацию в пещере, он на много лет уехал из Биснаги и добрался до самого Каши, чтобы помедитировать на берегах реки и углубить свои знания. Теперь он вернулся. Он вновь восседал на своем почетном месте под раскидистым баньяном в самом сердце Манданского храмового комплекса, обернув свою длинную белую бороду вокруг талии на манер пояса; девадаси у него за спиной держали над его лысой головой скромный зонтик для защиты от солнца, в то время как он, приняв позу лотоса-падмасану, без движения, с закрытыми глазами ежедневно просиживал долгие часы. Вокруг вернувшегося святого собирались толпы надеющихся на то, что он заговорит, однако такое случалось нечасто. Чем дольше длилось его молчание, тем более внушительная толпа собиралась вокруг. Таким образом ему удалось увеличить армию своих учеников, никак не выказав заинтересованности в последователях, его влияние распространилось в городе и за его пределами без единой попытки с его стороны влиять на кого-то. Когда он говорил, то говорил загадками.

– Есть лишь ничто, – говорил он. – Ничего нет. Все есть иллюзия.

Один смелый ученик попытался добиться у него комментария, скажем так, политического толка:

– То есть дерева баньяна не существует? Или Манданы? Или Биснаги? Целой империи?

Видьясагар не отвечал в течение недели. Затем он снова заговорил:

– Есть лишь ничто. Есть только две вещи, которые суть одна.

Ответ был неясен, и ученик спросил снова:

– Что это за две вещи? И как две вещи могут быть одной?

На этот раз Видьясагар не отвечал месяц, за это время окружавшая его толпа разрослась до гигантских размеров. Когда же он заговорил, то говорил очень тихо, так, что его ответ приходилось повторять по многу раз, и слова расходились по толпе, как волны по поверхности моря.

– Есть Брахман, – сказал он, – который есть высшая и единственная реальность, он есть причина и следствие, он неизменен, но заключает в себе все возможные изменения. Еще есть атман, он присутствует во всем, что живо, он – единственное, что истинно во всем, что живо, и он на сотню и еще один процент тождественен Брахману. Идентичен. Одно и то же. Все прочее есть иллюзия – пространство, время, власть, любовь, место, дом, музыка, красота, молитва. Иллюзия. Есть только две вещи, которые суть одна.

Когда его шепот прошел через всю толпу, несколько изменяясь по мере продвижения от повторений, то звучал как призыв к оружию. Видьясагар говорит – так поняли люди, – что есть Двое, тогда как должен быть Один. Лишь Один может сохраниться, остальных же следует… что?… поглотить? Или свергнуть?

Во время своего правления Букка Райя I настаивал на разделении церкви и государства, и Видьясагар не переступал эту черту.

– Если мы сделаем это, – говорил он своим ученикам, – огонь охватит эту черту и поглотит нас.

Всем была очевидна связь этой черты и магической защитной линии-рекхи, которую начертил Лакшмана, брат Рамы, чтобы защитить его жену Ситу, когда обоим братьям случилось отлучиться, линией, которая должна была вспыхнуть пламенем, если кто-то из демонов попытается ее пересечь. Так люди поняли и то, что, во-первых, Видьясагар, использовавший “Рамаяну” как метафору, остается на религиозных позициях, а во-вторых, что его речам свойственны духовная скромность и даже самоуничижение, ведь он сравнил себя и своих последователей с демонами-ракшасами, коими на самом деле – в реальности, которая была иллюзией – ни он, ни они не являлись. Однако на ином уровне его последователи поняли и то, что своим заявлением он создал нас – тех, кто не они, – нас, которые хотят пересечь черту и втайне поддерживают проникновение религии во все уголки жизни, будь то политика или духовность, и их, кто противостоял этим демоническим идеям. Так постепенно в Биснаге образовалось два лагеря, видьяитов и буккаистов, и хотя напрямую эти лагеря так не назывались, а все люди – по крайней мере на поверхности – разделяли идею, что они есть Одно. Однако ниже этой поверхности иллюзия рассеивалась, и было ясно, что существуют Два, и этим Двум все труднее и труднее мириться друг с другом. Если видьяиты замечали, что события развиваются вразрез с идеей Видьясагара о недвойственности, вразрез с его проповедью о тождественности Брахмана и атмана, то не упоминали об этом, предпочитая, напротив, напирать на идею, что империя – своего рода иллюзия, и верить, что истина – которая есть религиозная вера, то есть их собственная истинная вера, которая исключает любые иные ложные верования в пустых богов, – скоро воспрянет и возьмет под свой контроль все, что Есть.

Тем временем в другой части Биснаги Движение ремонстрантов Халея Коте претерпело значительные изменения. В своих брошюрах и рисунках на стенах ремонстранты отказались от противостояния содомии, войне и искусству, но напротив, пропагандировали свободную любовь, завоевания и творчество любого рода; в результате движение начало приобретать последователей, многие из которых считали, что лидерам движения больше незачем скрываться, а стоит открыто выступить в поддержку буккаистических ценностей, которые в Биснаге разделяют очень многие, – то есть фактически взять на себя роль лидеров буккаистов в их противостоянии с видьяитами. (При этом, повторим еще раз, раскольнические термины “буккаист” и “видьяит” никогда не использовались открыто.) Халея Коте слышал их голоса, но оставался безмолвным.

Для человека, всю жизнь прожившего в потемках, солнечный свет непереносимо ярок.

Конечно, Букка рассказал Пампе Кампане о тайной жизни Халея Коте. И она согласилась с его решением оставить ремонстрантов в подполье.

– Попроси своих друзей разработать планы эвакуации, – велела она ему, – если в будущем – боюсь, что в ближайшем будущем – дела пойдут плохо, подпольная сеть будет ровно тем, что всем нам понадобится.



Прибыли гонцы с фронта. Кампания против Зафарабада шла не гладко. Халея Коте прибыл, чтобы сообщить царице-регенту новости. После первых столкновений Букке пришлось отступить к югу, за реку Бхиму и уступить султану ее северный берег. Кроме того, султан захватил Варангал, прежде являвшийся частью империи Биснага, и умертвил его правителя. Пампу Кампану удивило и встревожило, что Букка отправил своих посланцев ко двору султана в Дели, чтобы те просили правителя помочь Биснаге в борьбе против собственных же единоверцев; это был шаг отчаяния, и такое предложение, естественно, было отвергнуто. Позднее ситуация улучшилась. Букка вновь выступил в северном направлении и захватил Мудгал. Посланники описали жестокую расправу, которую Букка учинил над жителями Мудгала, и это напугало Пампу Кампану.

– Это не тот человек, которого я знала, – поделилась она с Халея Коте. – Если теперь он ведет себя подобным образом, под угрозой это предприятие, да и мы сами.

Она была права. Гонцы, прибывшие следом, описывали, как султан Зафарабада напал на войска Букки Райи I в Мудгале. Жестокость этого нападения повергла в шок многих воинов армии Биснаги, а слухи о Призрачном Султанате и том, что в авангарде армии Зафарабада сражаются воины-призраки, быстро распространились среди военных всех сословий и породили ужас и панику. Когда армия напугана, она не может сражаться, даже если имеет численное преимущество. Букка бежал из собственного лагеря, так сообщали гонцы. Его войска в спешке отступали, и наступающий султан уничтожил девяносто тысяч оставшихся позади солдат. Затем последовало новое, еще более сокрушительное, поражение.

– Царь едет домой, но его преследует враг, – сообщили гонцы, – нам нужно подготовиться к нападению или, самое малое, осаде.

Букка и вправду вернулся с войны совсем другим человеком, чем ушел на нее. То, как человек справляется с победой, говорит о том, великодушен он или мстителен. Продолжит ли он вести себя скромно или взрастит в себе завышенное самомнение? Станет ли победозависимым, возжелает ли повторять свой триумф или удовольствуется тем, чего достиг? Поражение ставит перед человеком более серьезные вопросы. Насколько глубоки его внутренние ресурсы? Окажется ли он в момент поражения раздавлен случившимся или продемонстрирует невиданные прежде стойкость и смекалку – качества, о которых он прежде и сам не подозревал? Входивший в собственный дворец царь в окровавленных доспехах из кожи и металла выглядел человеком, точно мухами, облепленным знаками вопроса. Даже Пампа Кампана не знала, каков будет его ответ.

Он ничего не сказал ей, лишь тряхнул головой, и знаки вопроса дрогнули в такт. Он отправился в свои личные покои и велел никому не входить. Он не выходил оттуда неделю за неделей, и Пампе Кампане с помощью Халея Коте и трех дочерей пришлось организовывать оборону города во время осады. Видьясагар посетил ее на крепостном валу, где она трудилась от рассвета до заката и сообщил, что поражение Биснаги стало следствием отказа царя от “близости к богам, в особенности к Шиве”. Если восстановить эту близость, то атака Зафарабада окончится поражением, и последует военный успех Биснаги.

– Многие жители Биснаги – большая часть наших людей, смею предположить, – согласны с этой оценкой, – сообщил он ей. – Бывают моменты, когда народ должен руководить действиями царя и наставлять его, и никак иначе.

– Благодарю, – ответила она. – Я позабочусь, чтобы этот мудрый совет дошел до царя.

Затем она вернулась к своей работе и больше не думала над мудрыми словами Видьясагара, потому что следила, чтобы на зубчатых стенах установили котлы с маслом, которое нужно будет нагреть и вылить на любого, кто попытается брать стены штурмом, и чтобы охранявшие стены солдаты были хорошо вооружены, а также хорошо отдыхали, поочередно отсыпаясь и сменяя друг друга в строгом соответствии с графиком. Армия Зафарабада была совсем близко. Через считаные дни – если они планируют атаковать – должна была начаться атака или, по меньшей мере, осада.

Пампа Кампана была близка к отчаянью, но одним пятничным утром, когда земля сотрясалась от марширующих по ней людей и животных и поднимаемое армией Зафарабада облако пыли можно было увидеть совсем недалеко, Букка взял себя в руки, вышел из своих личных покоев в полной боевой готовности и закричал:

– Давайте так встретим Призрачного Султана, что он опрометью побежит обратно в свой Призрачный Мир.

Хоть он не был крупным человеком, но пронесся по улицам, как разъяренный колосс, а после, возглавив войско, повел его в атаку на армию султана с таким ужасающим криком, что даже Армии призраков – если это на самом деле были солдаты-призраки – не оставалось ничего, кроме как в полном беспорядке бежать как можно быстрее.

В конфликте с Зафарабадом Букка выступил агрессором, он видел, какую опасность влечет за собой укрепление северного соседа, и решил нанести упреждающий удар, который не увенчался успехом. Река Кришна оставалась границей между двумя мирами. Ни гунтхи земли не было захвачено или потеряно – ни цента, ни даже крошечного анканама. Обе стороны сохранили свою территорию, и было установлено шаткое перемирие.

Но после этой своей последней триумфальной атаки Букка почувствовал себя плохо. Ему становилось все хуже – медленно, но верно, – пока он не впал в глубокое забытье. Когда новость о его болезни распространилась за пределами дворцовых стен, люди начали размышлять о ее причинах. Укрепилось мнение, что царь был отравлен призрачной стрелой.

– Он борется с ядом, но яд побеждает, – утверждал таксидермист.

– Призраки убивают медленно, потому что переход из нашего мира в их мир требует времени, – сокрушался продавец сладостей.

– Он стоит на берегу реки Сараю, как Господь Рама, – причитал рисовальщик знаков, – и скоро, как Господь Рама, войдет в ее воды и пропадет там.

Пампа Кампана дни и ночи проводила у постели Букки, накладывая ему на лоб холодные компрессы и капля за каплей смачивая его губы. Он спал и не просыпался. Она поняла, что он умирает, что он станет следующим, кто покинет ее, оставив жить и скорбеть. На третий день болезни Букки Халея Коте попросил, чтобы его пустили к царю и царице. Пампа Кампана сразу же поняла по выражению его лица, что за пределами царской спальни дела идут так же плохо, как и внутри.

– Мы были слепы, – заявил Халея Коте, – или просто смотрели на опасность на севере, но не увидели, что проблемы нарастают также на востоке, западе и юге.

Чукка, Пукка и Дев Сангама в сопровождении Горных Сестер Шакти, Ади и Гаури со своими войсками приближаются к Биснаге, выдвинувшись из укрепленных Неллора, Мудбагала и Чандрагутти, сообщил Халея Пампе Кампане.

– Очевидно, что они убедили этих грозных Сестер, своих жен, что их клятва защищать на троне Букку станет недействительной, когда тот умрет, и что после этого они должны быть преданы исключительно своим мужьям.

Кроме того, продолжал он, троим изгнанным царевичам, которые из заносчивых спесивых детей превратились в заносчивых спесивых молодых мужчин, еще более злобных, чем в детстве, позволили покинуть Джафну в сопровождении значительного числа цейлонских воинов, и они тоже следуют в Биснагу, чтобы заявить свои претензии на трон.

– Мне жаль говорить это вам, – закончил он, – но даже несмотря на то, что так распорядился Букка Райя и совет одобрил его решение, мало кто поддерживает идею о том, что ваша старшая дочь имеет право на трон. “Королева Йотшна” – это все еще слишком для большинства людей.

– Шесть претендентов на трон, который еще даже не освободился, – заметила Пампа Кампана, – кто будет выбирать между ними?

Халея склонил голову. Это был вопрос, ответ на который знали они оба. Этот ответ сидел с закрытыми глазами под баньяном в Мандане, очевидно далекий от всех этих событий, вовсе не участник заговора, даже отдаленно не похожий на человека, вступившего в сношения и сговор со всеми шестью претендентами, просто святой под деревом.

– Кто бы это ни был, кто бы ни одержал верх, – сказал Халея Пампе Кампане, – опасность для вас и ваших дочерей крайне велика. Особенно в связи с тем, что вопрос об их истинном происхождении все еще живет во многих воспаленных умах.

– Мы не убежим, – отвечала Пампа Кампана, – я буду сидеть у постели моего супруга и, если он нас покинет, прослежу, чтобы все было устроено с надлежащими государственными почестями. Это мой город, я воздвигла его из семян и шептаний. Его жители, чьи истории – мои истории, чьему бытию в мире я положила начало, не прогонят меня.

– Меня беспокоят не простые люди, – сказал Халея Коте, – но пусть будет так, как вы хотите. Я останусь рядом с вами, со всеми защитниками, которых смогу собрать.



Со смертью Букки Райи I не стало двух из троих создателей империи, в живых осталась одна Пампа Кампана. На следующий день после того, как Букка мирно почил, так и не пробудившись от своего последнего сна, прощальные обряды антйешти провели на погребальной гхате, которая со временем превратилась в место поклонения. В отсутствие детей мужского пола – таковые все еще были в дороге, во главе армии – роль главного скорбящего взял на себя Халея Коте; он совершил тщательное омовение, после чего в свежих одеждах обошел лежащее на погребальном костре тело, спел короткий гимн и положил почившему царю в рот немного семян кунжута – они символизировали волшебные семена, посредством которых тот создал город, – окропил погребальный костер топленым маслом, сделал правильные движения, призывающие бога смерти и бога времени, совершил разбивание сосуда с водой и разжег огонь. После этого он, Пампа Кампана и три ее дочери несколько раз обошли вокруг пламени, и наконец Халея Коте, взяв бамбуковый посох, разбил череп Букки, чтобы освободить его дух.

Они совершили все это с подобающей торжественностью, но после того, как скорбящие ушли с горящей гхаты, отряд солдат отделил Халея Коте от четырех царственных женщин, которые были препровождены во дворец и изолированы на его женской половине, зенане, под круглосуточной вооруженной охраной. Было неясно, по чьему приказу это было сделано, и стражи отказывались отвечать Пампе Кампане, когда она спрашивала их об этом. Жрец Видьясагар был довольно далеко, под своим баньяном, в глубокой медитации, и не произнес ни слова. И все же каким-то образом всем было понятно, кто за это в ответе.

Той ночью Пампа Кампана, взбешенная своим заточением и неспособная поверить в то, что Биснага может обращаться с нею подобным образом, не могла размышлять здраво. Она велела женщине-стражу, стоявшей у входа в комнату:

– Ступай и приведи мне Улупи, немедленно.