По стечению обстоятельств несколько дней назад китайский писатель Лю Сань, автор очень популярных в своей стране книг, был арестован по подозрению в убийстве четырех человек, совершенном более двадцати лет назад и описанном в одном из его романов пятилетней давности.
Восьмой фрагмент
Исписав без малого шестьдесят страниц, я нахожу, что заинтригован. Весьма заманчиво наблюдать, исследовать и раскапывать глубоко погребенные воспоминания с пытливостью и тщанием палеонтолога.
Упоение собственным жизнеописанием заставило меня отложить работу над романом о новом деле детектива Хосе Акосты.
Просматривая записи, я ловлю себя на искушении отредактировать, исправить робкий, исполненный ужаса тон, с которого начал. Не знаю, насколько мне хватит запала и неизвестной прежде, пьянящей эйфории, какую я испытываю, говоря о себе – Мануэле.
Помню и счастливые моменты: вопреки всему я сохранил искру радости, из которой изредка разгорался костер, пламя надежды на лучшую жизнь. И она стала лучше.
Рамон, вероятно, назвал бы мои слова метафорой жизни. Что скажешь, Рамон? Возможно, эти записи попадут тебе в руки. Я буквально вижу, как твои длинные смуглые пальцы торопливо листают страницы, чтобы узнать все, чего я тебе не рассказал. Просто удивительно, как, несмотря на обстоятельства, ты остался моим другом.
* * *
Утром 9 апреля 1941 года заметку о Фелиситас обсуждали во всех коридорах редакции – даже бомбардировкам Белграда не удалось ее затмить. Рамон ликовал.
Я вышел из дома Исабель пораньше: хотел сбежать и не встречаться ни с ней, ни с Хулианом. Мечтал, чтобы все кончилось. Это превратилось в неудержимый снежный ком. В лавину, которая накроет нас всех.
Сегодня я спрашиваю себя: догадывайся я о последствиях, сделал бы то же самое? Не знаю. Возможно, родители остались бы живы и мать убила бы больше детей. Сколько? В газете говорилось о пятидесяти, но мы так и не узнали точное число.
Рамон, которого я старательно избегал в течение утра, перехватил меня в туалете редакции.
– Расскажи все, что тебе известно.
Я колебался несколько минут, и каждая тянулась дольше шестидесяти секунд.
– Не здесь, давай выйдем.
Рамон ступал твердыми, нетерпеливыми шагами, засунув руки в карманы куртки. Курил одну сигарету за другой.
– Пожалуйста, не упоминай моего имени, – взмолился я.
Мы прошли по Калье-де-Монеда до закусочной «Эль Нивель». Там было тесно, накурено, шибало в нос по́том, креветочным бульоном и фритюром. Разило жизнью. Клиенты, облокотившись о барную стойку, смеялись и вели оживленные разговоры; обстановка отвлекла меня от мрачных мыслей. Мы сели за уединенный столик, Рамон махнул единственному официанту и заказал два пива «Корона». Один из посетителей встал со скамейки, повалился на пол, поднялся и снова упал; у другого из руки выскользнул стакан и разбился на осколки, такие же острые, на какие расколется моя жизнь, – своего рода пророчество, предупреждение.
Мы чокнулись, я залпом осушил бокал, умирая от жажды. Спустя некоторое время мы вернулись к теме Фелиситас. Рамон праздновал успех своей заметки.
– Мы должны продолжить историю Людоедки, – сказал он. – Я назвал ее в честь пожирательницы детей из «Спящей красавицы» Перро.
– Я был подручным у Фелиситас и моего дяди Карлоса Конде… – начал я. Спрятаться за фасадом племянника – глупая затея, тем не менее сработало. Я говорил не умолкая два часа. Повторил то же самое на следующий день, когда детектив Хесус Галиндо разыскал нас с Рамоном для допроса.
Я сделал заявление без ведома Исабель и Хулиана. Они еще не слышали новостей: Исабель, занятая работой в доме Флоресов, не покупала газет. Детективу я также назвался племянником Карлоса Конде.
Отвечая на вопросы, я чувствовал себя свободным человеком и предателем одновременно. На ум приходит Иуда: из всех апостолов именно он – главный герой, а не Петр, который претендовал на эту роль; без предателя не было бы ни распятия, ни воскресения, ни христианства.
Я – Иуда для своих родителей.
Все произошло в предпасхальную неделю, по роковому совпадению – в Страстную пятницу. Я бы не стал вешаться на дереве, но не отрицаю, что мне хотелось покончить со всем. Я боялся, очень боялся.
Мои родители по-прежнему где-то пропадали. В конце концов их нашли в доме супружеской четы, которая помогала им с продажей детей.
Рамон, предатель, все-таки напечатал мое имя в заметках, написанных после задержания Фелиситас Санчес и Карлоса Конде. Он объяснил, что шеф-редактор хотел отдать репортаж другому, более опытному журналисту и близкий к делу источник был его секретным оружием, козырем в рукаве.
Четвертовательница заключена в тюрьму, чтобы ответить за жуткие зверства.
Бесчеловечной особе в ее мрачном ремесле помогали несколько шакалов в человеческом обличье.
Обо всем в красках поведал сообразительный и словоохотливый парнишка.
Самому Данте не снились такие черные страницы, как те, что написаны об этой шарлатанке.
Таковы были пули и крючки, которыми Рамон сражал и цеплял своих читателей.
В Великую субботу в газете освещались следующие события: «Немецкие войска входят в Белград после сдачи города», «Югославия разорена нацистской армией», «Пресвитер Мигель Эспиноса, приходской священник Истапалапы, назвал святотатством массовую реконструкцию Страстей Христовых». Заметку об аресте Шинковательницы детей вместе с моим именем разместили на двадцать третьей странице.
МАЛЬЧИК РАСКРЫВАЕТ ВСЮ ПРАВДУ
Так и было: я рассказал все.
Офицеры окружной полиции – детектив Хесус Галиндо и его подчиненные Хосе Акоста Суарес и Эдуардо Гутьеррес Кортес – задержали расчленительницу детей Фелиситас Санчес, когда та выходила из дома на Калье-де-Бельхика в районе Буэнос-Айрес. Она направлялась в сторону Пуэрто-де-Веракрус, где надеялась на некоторое время залечь на дно, чтобы избежать преследований.
По меньшей мере пятнадцать лет Фелиситас выдавала себя за акушерку, специализируясь на преждевременных родах, в результате чего убила бессчетное количество младенцев, иногда абортивными методами, а иногда и путем удушения новорожденных голыми руками.
Шинковательница складывала эмбрионы в ящик, обливала бензином и поджигала, а прах бросала в паровой котел. В других случаях она расчленяла детей и смывала в канализацию. Засорившаяся водосточная труба в доме номер девять по Серрада-де-Саламанка и послужила поводом для жалобы, а впоследствии – ареста.
Фелиситас Санчес, Расчленительница, работала в грязной комнате, в антисанитарных условиях, и с годами развила поразительную способность обманывать мужей и бойфрендов.
Ход расследованию дал Мануэль Конде Сантос, мальчик четырнадцати лет, который одно время работал подручным у Фелиситас Санчес. Он сообщил, что познакомился с Санчес в 1939 году, когда начал выполнять для нее задания по просьбе дяди, Карлоса Конде.
«Я знаю, потому что сам видел, – заявил свидетель. – Они увозили зародышей или детей в машине и выбрасывали подальше от дома».
Мануэль Конде – смышленый паренек; это ясно по его лицу и подтверждается заявлениями: он отвечает быстро и четко, рассказывает любопытные факты о том, что видел и слышал за время службы у дяди и его жены.
«Я видел, – поделился он с нами, – как входили полные дамы, а выходили худые. Тогда я еще не знал о происходящем, но это привлекло мое внимание; мало-помалу я хорошо разобрался, что творилось в том доме».
«Много было состоятельных?» – спросили мы парнишку.
«Много, но и бедных хватало».
«И как они становились худыми?»
«Сначала она заставляла их работать несколько дней, делать силовые упражнения; потом поила чем-то и укладывала на кровать. Многие дети рождались живехонькими, поэтому она душила их, затем обливала бензином, поджигала и бросала в котел или в канализацию».
Фелиситас – женщина с дурными наклонностями, что видно по жутко выпученным глазам и коренастому телу, придающему ей сходство со старой и отвратительной жабой, – почерпнула свои мрачные методы не иначе как в преисподней.
В заключение интервью мы спросили у Мануэля Конде Сантоса, знает ли он кого-нибудь из толстых женщин, которые ушли из дома Фелиситас Санчес худыми.
Поразмыслив несколько секунд, парень ответил:
«Да, Наталья, жена сапожника из мастерской напротив нашего магазина на Калье-де-Гвадалахара. Она живет на углу Косумель и Дуранго».
«А другие?»
«Еще одна живет на углу Атлиско и Хуан-де-ла-Баррера. Остальных не помню. Их было много, очень много…»
Мануэля Конде задержали, чтобы он «выложил» все, что знает, однако вчера днем отпустили.
Сегодня будут допрошены Фелиситас Санчес и Карлос Конде.
15
Суббота, 7 сентября 1985 г.
9:46
Возмущенный Эстебан дель Валье размашистым шагом выходит из кабинета следователя.
– Я не сливал фотографии, – заявил судмедэксперт в ответ на обвинения в том, что это он направил снимки в газеты.
– Кто тогда? – спросил Мигель Переда, отводя взгляд.
– Не знаю.
– Мы не можем допустить нарушения правил…
– Правил? – прервал Эстебан. – О каких правилах идет речь, если мне мешают закончить осмотр тела?
– То есть?..
– Вы были там и прекрасно знаете, что после вашего визита мне не дали завершить процедуру с телами убитых.
– Вам не дали закончить?
– И кроме того, вмешивались в составление протокола.
– Это очень серьезные обвинения. У вас есть свидетели?
– Какие еще нужны свидетели? Вы остановили вскрытие.
– Чего вы хотите добиться своими обвинениями?
– Восстановления на работе. Я невиновен в том, в чем меня обвиняют.
– Пока это исключено, мы не можем допустить вас к выполнению служебных обязанностей, таков приказ прокурора.
Стиснув челюсти и кулаки, так что скрипнули зубы, а ногти впились в ладони, Эстебан молча кивнул и вышел из кабинета.
* * *
Он идет на свое рабочее место под надзором двух мужчин и останавливается у письменного стола; агенты сообщают ему, что из здания ничего выносить нельзя, поскольку все является собственностью прокуратуры.
– Я забираю личные вещи.
– Только их, остальное…
– Знаю, знаю, принадлежит… твоей гребаной матери, – заканчивает он сквозь зубы.
– Что?
– Ничего, я просто возьму то, что принадлежит мне.
Эстебан кладет в картонную коробку несколько фотографий, блокнотов, термос с кофе и карандаши, потом стремительно выходит из здания, будто кто-то целится ему в спину. Ставит коробку на багажник своей серой «Джетты», лезет в карман брюк за ключами, открывает багажник и опускает туда вещи. Садясь в автомобиль, судмедэксперт осознает, что не снял белый халат, на котором спереди вышито его имя. В ярости он быстро расстегивает пуговицы, но последняя никак не поддается, и Эстебан отрывает ее, вымещая гнев на рабочей униформе; пуговица падает и катится прочь.
– Да пропади ты! – Он в сердцах бросает белый халат на землю, садится в машину и сдает задним ходом по рыхлому гравию. Затем врубает первую предачу, нажимает на педаль газа – и вдруг резко тормозит: дорогу ему преграждает мужчина. Он бьет кулаками по капоту, кричит что-то, подходит ближе и стучит в окно. Эстебан опускает стекло. Мужчина просовывает руку внутрь и хватает судмедэксперта за воротник рубашки.
– Вылезай, ублюдок! Вылезай!
В попытке вырваться Эстебан вновь нажимает педаль газа, машина едет вперед, и мужчина падает на землю.
– Это моя дочь! Моя дочь!
Узнав отца Летисии Альмейды, Эстебан тормозит, ставит на нейтралку и, не выключая двигателя, подходит к рыдающему посреди парковки мужчине. Пробует его поднять, но тот упирается.
– Вам нельзя здесь оставаться, вас задавят.
– Моя дочь – не товар для прессы, ублюдок.
– Это сделал не я.
Мужчина по-прежнему лежит на земле, Эстебан молча садится рядом. Когда плач стихает, отец Летисии вытирает лицо, всхлипывает и пытается встать. Эстебан ведет его под руку к тротуару, где уже собираются свидетели разыгравшейся сцены.
– Шоу окончено, – говорит дель Валье зрителям, большинство из которых – работники подразделения. – Вас куда-нибудь подвезти? – спрашивает он у Рикардо Альмейды, будто постаревшего за считаные минуты.
Тот качает головой и указывает на свой автомобиль.
– Я могу вас отвезти, вы не в состоянии садиться за руль.
– Нет-нет, я в порядке. Кто тогда отправил фотографии в газеты?
– Наверное, кто-то из управления.
– Вы так думаете? – Сеньор Альмейда открывает дверцу машины.
– Не знаю. Меня отстранили, но я сам выясню, что к чему.
– Вы верите, что их убил писатель?
– Нет. Уверен, что не он. Вы спрашивали у друзей дочери, не знают ли они чего-нибудь? Как насчет собственного расследования? – говорит Эстебан дель Валье неожиданно для самого себя.
До отца Летисии Альмейды не сразу доходит смысл сказанного.
– Я не следователь.
– Но вместе мы могли бы навести справки. В противном случае придется уповать на тех, кто не намерен ничего делать.
– Да, да, я хочу найти сукина сына, который убил мою дочь! – выпаливает Рикардо Альмейда, прежде чем горло у него снова перехватывает от горя.
– Завтра я за вами заеду.
16
Суббота, 7 сентября 1985 г.
13:40
Утром, без нескольких минут девять, в «Посада Альберто» явились двое агентов – разыскивали Элену. Она как раз расставляла цветы на круглом кедровом столике у входа.
– Это я.
При виде стражей порядка букет ромашек задрожал у нее в руках.
– Вам нужно пройти с нами.
– Зачем? – встревоженно спросила она и перевела взгляд на вазу, продолжая свое занятие, чтобы скрыть смятение.
– Хотим задать вам несколько вопросов насчет писателя Игнасио Суареса Сервантеса. Насколько нам известно, вы состояли в отношениях, – сказал один из мужчин и сделал шаг к ней.
– Я могу ответить на все ваши вопросы здесь.
– Нет, сеньорита, вы должны пойти с нами.
– Вы не можете меня заставить.
– Нет, можем, у нас есть повестка; или вы пойдете без лишнего шума, или все постояльцы отеля будут в курсе.
Офицер помахал листком бумаги, который Элена не успела прочитать.
– Мы должны идти, – настаивал второй. – Не устраивайте сцен.
Не предупредив никого из персонала, Элена попросила разрешения взять сумку и села с мужчинами в припаркованный в неположенном месте автомобиль.
По прибытии в прокуратуру ее провели в комнату, где она сидит до сих пор; ее допрашивает человек, назвавшийся агентом Диасом. Единственным украшением на стенах, некогда белых, являются черные отпечатки пальцев да несколько темных пятен; Элена предполагает, что это засохшая кровь. Перед ней стол с пластиковым покрытием, на котором синим, черным, красным написаны ругательства: «Долбаные свиньи», «В жопу того, кто это читает», «Раз, два, три, законник отсоси».
Стоящий напротив Диас, уперев кулаки в облупленную столешницу, уже более получаса засыпает Элену вопросами.
– Мы пытаемся прояснить смерть Игнасио Суареса Сервантеса, чтобы убедиться, что это был несчастный случай. Как вы могли узнать из газет, его подозревают в убийствах. Когда ваш компаньон выйдет из комы, мы допросим и его.
– Ни Игнасио, ни Хосе Мария не имеют никакого отношения к убийствам.
– Мы уточняем. Вот почему вы здесь. Какую информацию вы можете нам предоставить, сеньорита Гальван?
Элена ненавидит, когда ее называют сеньоритой: слово пропитано желчью и напоминает ей, что она не является ни матерью, ни женой.
Дверь комнаты открывается, и помещение наполняет сильный запах одеколона – визитная карточка Мигеля Переды. Диас вытягивается по струнке в почти военном приветствии. Переда отвечает парой кивков, протягивает правую руку, чтобы представиться Элене, и кладет на стол объемистую синюю папку.
– Доброе утро, сеньорита Гальван. Надеюсь, с вами хорошо обращались. Сеньор Диас, с этого момента допрос буду вести я.
– Слушаюсь, – говорит Диас и выходит из комнаты.
Мигель Переда прислоняется к столу, скрестив руки.
– Мои люди хорошо с вами обращались? Предложили вам что-нибудь выпить? Кофе? Воду? Кока-колу?
– Нет, ничего не нужно. Когда меня отпустят?
– Совсем скоро.
– Я арестована?
– Нет, разумеется. Вы здесь, чтобы ответить на несколько вопросов, которые помогут следствию. Как вы знаете, мы обязаны выяснять обстоятельства смерти в результате несчастного случая, дабы исключить возможность убийства. Кроме того, мы расследуем смерть Летисии Альмейды и Клаудии Косио.
– Если я правильно понимаю, вы хотите обвинить Игнасио и Хосе Марию.
– Нет, сеньорита, вы понимаете неправильно. Со стороны СМИ было неосмотрительно публиковать данные со ссылкой на уголовное дело.
– Их неосмотрительность бросает тень на мою семью и на Игнасио Суареса.
– Извините, сеньорита, но в этой стране свобода слова.
– Я могу дать показания, что Игнасио провел всю ночь со мной.
– Где?
– В моей комнате.
– Кто-нибудь подтвердит ваши слова?
– Да, персонал гостиницы. Они в курсе, что мы были вместе с полудня до утра следующего дня. Мы выпивали.
– Сколько вы выпили? Достаточно, чтобы не заметить, как Суарес вышел из комнаты в какой-то момент?
– Нет, сеньор, у меня нет привычки напиваться до потери сознания.
– Сколько бутылок вы выпили? Три? Четыре?..
Переда сделал жест рукой, как бы давая понять, что может продолжить.
– Две.
– Две… то есть по четыре бокала каждый.
– Уверяю вас, что все это время я сохраняла ясное сознание. Да, и кто-то подбросил под дверь фотографии, которые затем нашли в машине.
– Что значит «кто-то подбросил»? Вы знаете кто? Понимаете, как неправдоподобно звучат ваши слова?
– Если бы я знала, то уже сообщила бы вам. Я не знаю. Поэтому Игнасио их и взял. Он поехал искать виновного, сказал, что это послание для него. Вы должны выяснить, кто их сделал.
– Возможно, их сделал муж вашей матери и поэтому они были в машине вместе.
– Нет, Хосе Мария был с мамой, как обычно.
– Вы видели, когда их бросили под дверь?
– Нет, я спала.
– То есть вам неизвестно наверняка, что их подбросили? Возможно, Игнасио Суарес солгал вам и они сделаны им самим или вашим отчимом.
– Нет, нет, этого не может быть.
– Сеньорита Гальван…
Элена встает, прерывая его:
– Я ведь не арестована? И могу уйти в любое время?
– Если вы утаите ценную для следствия информацию, вас обвинят в соучастии и сокрытии улик.
– На что вы намекаете?
– Ни на что.
– У меня много работы в гостинице, постояльцы ждут. Я должна идти.
Переда поднимает пухлую папку:
– У нас есть доказательства, – говорит он и хлопает папкой по столу.
– Какие доказательства?
– Несколько лет назад Суарес написал книгу, в которой преступник действовал похожим образом.
– Это не делает его виновным. Ваше доказательство нелепо.
– Сходство и точность описаний могли выйти из-под пера только того, кто наблюдал убийство вблизи или совершил его.
– Ну, уверяю вас, это был не Игнасио, я его очень хорошо знаю… знала. И я больше не могу зря тратить время. Хорошего дня.
Элена направляется к двери, опасаясь, что ее вот-вот остановят.
– Скоро мы вновь увидимся, сеньорита Гальван.
Закрыв за собой дверь, Элена ускоряет шаг. Выйдя на улицу, она вскидывает руку перед проезжающим мимо такси и называет адрес; машина трогается с места, но Элена то и дело поглядывает назад.
Девятый фрагмент
Сантехник Сальвадор Мартинес Ньевес, зять Исабель, появился в доме на Калье-де-Месонес 12 апреля 1941 года. Дети обливались водой из ведер, празднуя Великую субботу. Хулиан наблюдал за их водными процедурами с лестницы.
В то утро, прочитав свое имя в газетной заметке, я тоже получил порцию холодного душа и заперся в комнате, поджидая Рамона. Когда он наконец вернулся, я вышел ему навстречу, совсем немного разминувшись с Сальвадором Мартинесом.
Рамон шел, сунув одну руку в карман брюк, в другой держа сигарету. Я без предупреждения налетел на него и врезал кулаком в лицо. Он упал на спину, ударился головой о землю и лишь спустя несколько секунд сообразил, что произошло.
– Какой бес тебя попутал?..
– Ты обещал не упоминать мое имя, засранец!
– Извини, мне пришлось, я должен был придать истории достоверность.
– По твоей милости они меня убьют, когда выйдут из тюрьмы.
Рамон медленно поднялся, вытирая кровь носовым платком, который достал из кармана брюк.
Неожиданно для себя я заплакал – от бессилия и страха.
В конце концов я опустился на тротуар; Рамон сел рядом, прижимая к носу платок – теперь красный.
– Прости, братишка.
Он положил руку мне на плечо. Извинения были искренними, но тяжесть его ладони заставила меня осознать тяжесть вины, которую я взвалил на себя: мое место тоже было в тюрьме – как соучастника убийств.
Мы медленно встали, помогая друг другу.
– Может, тебе показаться врачу?
– Не бойся, Ацтекский парень
[19], кровью не истеку. Не думал заняться боксом?
Сальвадор Мартинес забарабанил в дверь комнаты с такой яростью, что старые петли едва не вырвало из деревянной рамы. Исабель кинулась открывать, не подозревая о публикации в «Ла Пренсе» насчет ее бывшей работодательницы. Я не видел, как Мартинес вошел в дом, и не слышал стука в дверь.
– Где ты прячешь ублюдка? – Он дважды ударил Исабель, прежде чем та успела что-либо ответить. – Где этот сучонок?
Мартинес толкнул ее на полку с тарелками и стаканами. Исабель закричала. Мы услышали грохот разбитой посуды. Мокрые с головы до ног дети молча застыли как истуканы, а затем, оставляя на полу влажные следы, кинулись в комнату, где Сальвадор Мартинес швырял свою невестку, повторяя, что не собирается возвращаться в тюрьму ни по чьей милости.
Хулиан и Хесус бросились на сантехника с кулаками, но тот остановил их одним взмахом руки: мужчина был вдвое выше и мощнее. Сосед из четвертой комнаты предпринял попытку вмешаться – Мартинес усмирил и его: рану от удара жене впоследствии пришлось залечивать на глазах у многочисленного потомства. Когда подоспели мы с Рамоном, кто-то уже вызвал полицию.
– Чертов стукач, тебе хана! – Сантехник метнулся ко мне.
Другой сосед, из номера семь, попытался его задержать, но Мартинес с криком – с воем – вырвался из рук мужчины и врезал мне кулаком в живот, а когда я упал на колени, ударил ногой по лицу. Несколько человек, включая Рамона, сумели скрутить нападавшего, прежде чем он растер меня в порошок.
Остальное помню смутно. Очнулся я в больнице, где меня осматривал дежурный врач. Исабель лежала без сознания на соседней койке. После того как со мной закончили, я подошел к ней. На левой скуле у нее была кровоточащая рана, заплывший правый глаз не открывался, губы разбиты. Из-за внутреннего кровотечения ее пришлось оперировать.
Мы с Хулианом сидели в коридоре, служившем комнатой ожидания, и несли вахту у палаты Исабель. Я – в синяках, с опухшим лицом, разбитыми губами, пластырем на носу и ватными тампонами в ноздрях. Рядом со мной заснула женщина, кормившая ребенка грудью; капельки молока стекали с ее соска и падали на младенца. Я пялился на грудь, пока кто-то не разбудил женщину и не попросил прикрыться.
Хулиан приблизил ко мне лицо и зашептал, чтобы ни Хесус, ни его бабушка, сидевшая в нескольких шагах, не могли услышать. Я посмотрел на брата, который из ребенка превратился в подростка. Он говорил, глядя мне в глаза, чего почти никогда не случалось.
– Я услышал, как ты разговаривал с Рамоном, и предупредил наших родителей.
Его голос, которым он так редко пользовался в детстве, изменился, потерял переливчатый, неустойчивый тембр.
– Я сообщил, что за ними придут.
– Зачем?
– Потому что не хочу, чтобы они попали в тюрьму. Я хочу, чтобы они умерли.
* * *
Пока мы были в больнице, полиция задержала Сальвадора Мартинеса Ньевеса, и Рамон отправился в застенки Шестого отделения прокуратуры, намереваясь присутствовать при даче показаний. Он слышал, как Мартинес громко заявлял, что отказался работать с моей матерью в первый раз, когда его вызвали. По его словам, он более трех лет доставал из канализации «нелегального роддома» маленькие черепа, ноги, руки и внутренности. Сантехник обвинил Исабель в соучастии и в убийстве детей наравне с Фелиситас.
* * *
Около десяти вечера для допроса Исабель явились агенты Эдуардо Гутьеррес и Хосе Акоста, чье имя я позже использую в своих произведениях. В палате помимо меня присутствовали мать Исабель, Хесус и Хулиан. Я не отходил от изножья кровати, не смея заговорить с Исабель, прикоснуться к ней, и глядел на ее заплывший, красновато-багровый глаз. Рану на скуле зашили, по смуглой коже расходились кровоподтеки, разбитая верхняя губа, потемневшая от запекшейся крови, распухла. Исабель, накачанная болеутоляющими и седативными препаратами, тяжело дышала и стонала в беспокойном сне.
– Похоже, вы кое о чем нам не сообщили, – сказал агент Гутьеррес, входя в палату.
Я покачал головой. На них были те же бежевые костюмы, галстуки и коричневые фетровые шляпы, в которых они допрашивали меня, – их форма. Через год эти двое поймают Гойо Карденаса, Душителя из Такубы
[20]; на фотографиях, опубликованных Рамоном в «Ла Пренсе», они будут выглядеть так же.
– Кем вы приходитесь этой женщине?
– Мы с ней живем, – вмешался Хулиан.
– В настоящее время сеньора не может ответить ни на один из ваших вопросов. Неужели вы не видите, в каком она состоянии?
В комнату решительным шагом вошла Эухения Флорес, работодательница Исабель. Протиснувшись между агентами, она подошла к кровати, взяла Исабель за руку и поправила волосы, падавшие ей на лицо. Мать Исабель связалась с ней во второй половине дня, сообщила о произошедшем и сказала, что у нее нет денег на покрытие больничных расходов.
Эухения Флорес резко выделялась на общем фоне своим внешним видом: высокие каблуки, пастельно-розовое платье, безупречная прическа, длинные накрашенные ногти на скрещенных на груди руках. Она повторила агентам, что Исабель работает у нее.
– Сеньора, при всем уважении, мы должны проверить слова Сальвадора Мартинеса Ньевеса.
– В данное время это противоречит здравому смыслу и неуважительно по отношению к пациентке, прошу вас уйти. Мой муж – конгрессмен Рамиро Флорес, друг президента Авилы Камачо. Не вынуждайте меня сообщать ему.
– Сеньора, мы можем задержать и вас, чьей бы женой вы ни были, – пригрозил Гутьеррес.
В этот момент появился лечащий врач Исабель и приказал покинуть палату всем, кроме членов семьи. Мать Исабель и Хесус остались. Мы с Хулианом и Эухенией Флорес вышли в коридор и дежурили там, пока агенты не удалились.
Эухения Флорес взяла меня под руку и повела к выходу. Я шел, не сводя глаз с ее туфель, не смея взглянуть ей в лицо; она приподняла мою голову за подбородок.
– Не рассказывай обо мне, пожалуйста. Никогда не говори, что я приходила к твоей матери.
Я покачал головой.
– Поклянись!
– Клянусь, – прошептал я будто чужим голосом.
– Я верю твоему слову. Как только Исабель выпишут, отвезу ее к себе, там ее не потревожат.
Эухения Флорес села в машину с шофером; когда та отъезжала от тротуара, упала первая капля дождя, который не прекращался всю ночь. До сих пор помню размеренный стук на подоконнике за окном палаты Исабель – кап, кап, кап, кап…
17
Убийство
Четверг, 29 августа 1985 г.
Время неизвестно
Они присели помочиться на тротуаре, у стены за углом мотеля. Задрав до талии мини-юбки, спустив до щиколоток кружевные трусы – то, что от них осталось. Лужа под ними растекалась, пока не намочила каблуки, на которых девушки едва могли стоять. В поисках укромного места – стыдливость все-таки возобладала над опьянением – они попытались спрятаться на темной улице без фонарей. Клаудия морщилась от боли между ног, жжения во влагалище и на половых губах. Из-за темноты она не видела окрашенную в красный цвет мочу. Ручеек, стекающий по наполовину разрушенному или наполовину построенному тротуару, уносил с собой ее девственность. Девушка выросла в тени ревностной католички-матери и жестокого отца-алкоголика, которому не смела перечить.
Обе подруги держались за стену, чтобы сохранить равновесие и не упасть в собственную мочу. Клаудия Косио – с большим усилием из-за боли.
Они не знали, где находятся: алкоголь затуманил способность ориентироваться в пространстве с тех пор, как они вышли из ресторана и сели в «Гранд Маркиз» Умберто Франко, велевшего шоферу ехать в мотель «Лос-Прадос» на окраине города. Хотя, возможно, не только алкоголь помешал им узнать шоссе на Идальго, а еще объятия и слюнявые поцелуи мужчин, державших головы девушек за волосы, чтобы сломить сопротивление.
* * *
Когда они подъехали к мотелю, водитель вышел из машины и опустил черную рольставню гаража, спрятав автомобиль и пассажиров. Мужчины шли нетвердым шагом, неся по бутылке текилы в одной руке, а другой поддерживая девушек – те едва могли стоять на ногах.
В комнате для любовных свиданий была только одна кровать, от которой до сих пор исходил запах предыдущей пары.
Мигель Переда разливал текилу из горлышка бутылки прямо в рот каждому, считая до пяти, пока текла прозрачная жидкость. Когда подошла его очередь, он заявил, что дома ему полагалась бы двойная порция, и Летисия с Умберто Франко считали до десяти.
– Улыбочку, – сказала Летисия, достав из сумки «Поляроид», и, с трудом сохраняя равновесие, сняла Умберто Франко, Мигеля Переду и Клаудию Косио с почти закрытыми глазами. Владелец газеты бросился к ней и выхватил фотографию.
– Совсем рехнулась, дура?
– Нет! – крикнула Летисия, когда Франко уже собрался швырнуть камеру об пол. – Не ломай!
Умберто Франко сунул выплюнутый «Поляроидом» снимок в карман брюк.
– Никаких фотографий.
Летисия Альмейда с облегчением взяла у него камеру и убрала в сумку.
– Никаких фотографий, – повторила она заплетающимся языком.
* * *
Как только атмосфера разрядилась, Переда бросился на Клаудию Косио, растянувшуюся на липком цветастом покрывале, усеянном пятнами неопределенного происхождения.
– Сейчас я тебе вдую, шлюшка, – заявил он, срывая с нее трусы. Девушка не сопротивлялась, превратившись в тряпичную куклу. Мужчина расстегнул брюки и спустил свои трусы, выставив на обозрение возбужденный член, который в юности окрестил Олегарио и с которым ежедневно разговаривал в душе.
– Поменяемся телками, эту я уже хорошо знаю, хочу новую, – сказал Умберто Франко.
Летисия сердито надула губы, однако не смогла в полной мере показать свое отвращение к Умберто Франко: мышцы лица не слушались. Мигель Переда уже набросился на девушку, елозя по ее лицу языком, оставляя на нем густой слой слюны. Он снял с нее трусы с той же легкостью, как и с Клаудии, подтащил к краю кровати, поднял ей ноги, нацелил Олегарио и проник внутрь.
Летисия застонала, и Переда вошел сильнее. Олегарио извергнулся после нескольких толчков в ее влажной тесноте. Пробормотав какие-то похабные слова, мужчина уткнулся лицом в кровать рядом с Летисией.
Клаудия Косио пару раз открывала глаза, но не могла удержать веки. Безвольное, накачанное алкоголем тело не сигнализировало мозгу о боли во влагалище – или в «кухоньке», как называла это место ее мать. Клаудия никогда не понимала, почему мать, рьяная католичка, так его окрестила; возможно, потому, что там готовят детей. Клаудия тоже не осмеливалась называть его вагиной: слово казалось слишком грубым, оскорбительным. Она предпочитала использовать такие эвфемизмы, как «моя штучка» или «там внизу». И там внизу Умберто Франко стремился удержать пенис внутри.
– От нее вообще никакого толку.
Мигель Переда едва приподнял голову от смятого покрывала.
Качка кровати усилила тошноту Летисии. Она хотела бежать в ванную, однако ноги не слушались, и ее вырвало рядом с комодом остатками съеденного час назад бифштекса вперемешку с перебродившей жидкостью неопределенного цвета с сильным запахом алкоголя. Девушка вытерла рот тыльной стороной ладони и вновь села на матрас. Подскочив, Переда наступил на блевотину и испачкал штаны, болтавшиеся у щиколоток.
– Черт, черт.
Он побежал в ванную, чтобы привести себя в порядок. Зрелище рассмешило Франко; он издал нечто вроде фырканья, которое Летисия опознала как признак надвигающейся эякуляции.
Скрючившись на краю матраса, Летисия Альмейда надела трусы, все еще чувствуя тошноту.
Переда вышел из ванной в насквозь промокших брюках. Летисия попыталась встать на ноги.
– Ну ты и шлюха, – сказал он, толкнув ее.
Она поспешно вскочила и на этот раз добралась до ванной, где ее стошнило в унитаз. Рвота продолжалась несколько секунд, пока в желудке ничего не осталось. Девушка села на холодную плитку, залитую водой после Переды.
Владелец газеты вынул член, излился на тело Клаудии Косио, затем сел и посмотрел на свой детородный орган в пятнах крови.
– С почином тебя.