Юлия Алейникова

Медальон с пламенем Прометея

© Алейникова Ю., 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *



Пролог

Володик доказал мне, какой это чудовищный эгоизм – застрелиться. Для себя-то это, конечно, проще всего… ЛИЛЯ БРИК


Сентябрь 1917 г. Санкт-Петербург




– Ирина, кого ты привела? Что это за тип? Что за нелепое знакомство, он похож на ломового извозчика, к тому же наверняка большевик! – взволнованно шептал Владимир Карлович на ухо своей легкомысленной дочери, удерживая ее за локоток в прихожей.



– Ну, разумеется, большевик! – фыркнула та, окидывая родителя полным независимого превосходства взглядом. – А вы кого бы желали видеть, члена императорской фамилии?



– Ирина! – захлебываясь возмущением, шепотом воскликнул Владимир Карлович.



– Успокойся, папа, он не большевик. Он художник, футурист, к тому же поэт, а форма – это так, временное. Он служит в автомобильной школе, по-моему, очень современно. И вообще, он очень интересный человек, сильный, открытый, смелый, он как глоток свежего ветра, не то что твои крысоподобные знакомые, шушукаются по углам, трясутся, так что из них пыль веков сыплется.



– Ирина, мои знакомые достойные люди, заслуженные, из приличных фамилий, а то, что сейчас честным людям жить стало страшно, так то не их вина! А впрочем, – тут же потухая, вяло проговорил Владимир Карлович, – пойдем в гостиную, а то твой гость наверняка заскучал. Да и мама, наверное, растеряна.



Громоздкий молодой человек с мощной челюстью и громким голосом плохо вписывался в обставленную фамильным кленовым гарнитуром столовую. Не гармонировал он с тонкой вязью золотых ирисов на темно-зеленых обоях, с изящной сервировкой стола и хозяевами квартиры, старомодно чопорными, тихими и невыразительными супругами, бароном Владимиром Карловичем Гоггерном и его женой Натальей Романовной.



Обед проходил в натянутой обстановке, вызывая у хозяев чувство неловкости. Впрочем, неловко себя чувствовало исключительно старшее поколение, дочь хозяев Ирина Владимировна, бойкая короткостриженая девица, с вытянутым, как у отца, лицом и светлыми прозрачно-голубыми глазами, ее кузина Эльза Оттовна и гость вели себя исключительно раскованно и свободно.



Молодой человек с аппетитом закусывал, презрительно поглядывая по сторонам, говорил громко, уверенно, не стесняясь собственных оригинальных, а скорее, даже вызывающих суждений.



Девицы его во всем поддерживали и так же высокомерно и снисходительно реагировали на редкие реплики и замечания Владимира Карловича и его супруги.


– Вы совершенно правы, Владимир Владимирович, – громко восклицала Ирина Владимировна, косясь на отца. – Пушкин и Лермонтов – это все уже устарело, нужны новые формы, яркие, выразительные, созвучные времени, и мне кажется, сейчас появляется очень много талантливых молодых людей. Веет какой-то свежестью, новизной. А как вам нравится Ахматова? Цветаева? Гумилев, Волошин? А Блок? Разве не прелесть? Хотя и они уже не так новы, а вот Сергей Есенин? Что вы думаете о Есенине?


– Этот имажинист в лаптях и рубахе? Да видали вы когда-нибудь что-то более нелепое? Это же шут гороховый! – фыркнул очередной раз, взмахнув огромной ручищей, гость. – А впрочем, парень талантливый, если из этих карикатурных «мужичков» кто и оставит свой след в искусстве, то уж он. Хотя, конечно, все эти березки-елочки… не про революцию все это, не про то, что за окном грохочет. Вяло, сладко, аж до приторности.



Громоздкий молодой человек был не глуп, образован, но при этом как-то неприлично громок, неуклюж и резок. Суждения его были вызывающе независимы, насмешливо оскорбительны, а его солдатская форма и грубоватые манеры неуместны в степенной респектабельной столовой барона. Супруга Владимира Карловича, тихая, кроткая Наталья Романовна, с немым ужасом смотрела то на дочь, то на гостя. Он виделся ей кем-то вроде людоеда с далеких тропических островов.



Она то и дело испуганно вздрагивала, когда гость взмахивал зажатым в могучем кулачище ножом, словно боялась, что он того и гляди кинется на них. Жестикулировал гость размашисто и, казалось, заполнял собой всю комнату.



А вот Ирина Владимировна смотрела на гостя с восторгом, впрочем, и в ее восторге было что-то неприличное, смотрела она на него как на заморского зверя или циркового уродца, чем вызывала брезгливое неодобрение отца.



Увлечение дочери всяким сбродом не сулило ничего хорошего. А впрочем, чего хорошего можно теперь ожидать в этом обезумевшем мире?



Барон тяжело вздохнул и неодобрительно взглянул на гостя, хвастливо обещавшего вырубить свое имя на скрижалях истории, и в этот момент в нем вдруг загорелась мстительная идея, а не помочь ли?



Барон нехорошо улыбнулся и внимательнее всмотрелся в молодого человека. А может, не стоит? Что ни говори, а все же из приличной семьи, гимназию окончил… семью имеет… мать, сестер…



В этот момент молодой человек весьма уместно и безапелляционно заявил, что всю труху, всех этих капиталовладельцев, всех буржуйско-купеческих кровососов и родовитых маразматиков с потомством революционные массы сметут с лица земли, вырастив на их месте нового свободного человека, гиганта мысли и духа.



Барон почувствовал некий зуд в руках и желание придушить этого нелепого, недалекого, безоглядного вершителя судеб. Да уж, куда там!



«Придется все же помочь… со скрижалями», – злорадно усмехнулся про себя барон.



– Что ж, – поднимаясь из-за стола, решительно перебил гостя Владимир Карлович, – я думаю, чаю можно будет выпить чуть позже. А пока я бы хотел показать нашему гостю кое-что из наследия той самой трухи, о которой скоро никто и не вспомнит, – суетливо потирая руки, с мягкой любезностью произнес хозяин дома. – Ирина, помоги маме накрыть на стол. А мы с вами, сударь, ненадолго отлучимся. – И крепко ухватив молодого человека за локоть, повлек его за собой.



Молодой человек состроил скучливую мину, но подчинился.





– Сюда, в мой кабинет, – любезно распахивая перед гостем двери, проговорил барон, и Владимир шагнул в плотно заставленную мебелью, заваленную бумагами, раскрытыми книгами и какими-то чертежами комнату. – Простите за беспорядок, это следствие моей увлеченности, знаете, как бывает, начнешь читать книгу, придет в голову какая-то идея. Спешишь ее проверить, хватаешься за новый том, старый откладываешь тут же в сторону, в надежде дочитать начатое через несколько минут, забываешь, потом в голову приходит новая идея или рождается вопрос, спешишь их проверить, и вот ты уже окружен, – барон обвел рукой кабинет, – целыми Гималаями фолиантов. И что ужасно? Рука не поднимается поставить их обратно на полки, ведь тогда забудешь, что хотел прочитать, и уже никогда не вспомнишь, и мысль потеряешь, и идею. Вот так и живу. – Он смущенно улыбнулся: – А вы проходите, присаживайтесь, вот хоть сюда, в это кресло. Эти чертежи как раз можно уже выкинуть. Хлам.



И барон без церемоний сгреб на пол целую кипу бумаг.



– Садитесь. Сейчас я достану наше фамильное сокровище. – И взгляд его впервые со времени их знакомства оживился, осветив лицо барона и придав ему выражение некоего остроумного лукавства.



Барон, повернувшись к гостю спиной, поколдовал возле старинного бюро, пузатого, покрытого затейливой инкрустацией, с бронзовыми финтифлюшками, затем, щелкнув несколькими ящичками, повозившись минуты две, заботливо прикрывая бюро спиной, повернулся к гостю, держа в руке небольшую шкатулочку.



Молча подошел к столу, достал из жилетного кармашка ключик на цепочке, отпер шкатулку и извлек оттуда другую коробочку, обтянутую потертым бархатом, с потемневшим от времени серебряным вензелем на крышке.



– Взгляните, молодой человек, – протягивая гостю футляр, таинственно понизив голос, предложил барон и откинул крышечку.



Внутри коробочка была металлической, вероятно, серебряной, и на зеркальной полированной поверхности сиял невероятным живым теплым светом язычок пламени. Нет, нет. Не пламени, так показалось Владимиру вначале. Это был камень. Да, камень. А ощущение живого пламени, очевидно, создавалось игрой света на полированной поверхности шкатулки.



– Что это? – без особого любопытства спросил Володя, глядя на непонятную вещь. – Какой-то рубин?



– Эта вещица хранится в нашем семействе столетия, – глядя пристально на молодого человека, пояснил барон. – Еще со времен Каролингов, а может, и раньше.



Камень как-то особенно ярко полыхнул, словно вспыхнул. Владимир невольно прищурился, подозрительно нахмурил брови.



– И что это за фокус? В днище шкатулки керосин налит?



– Ну что вы! За кого вы меня принимаете, – вскинул голову барон. – Это священное пламя.



– Небесный огонь? – вновь теряя интерес, с насмешкой спросил Владимир. – Должно быть, ваши предки были католическими шарлатанами, что дурили простой люд дешевыми чудесами? Может, еще и палец в шкатулку совали, чтобы доказать, что огонь настоящий? – небрежно спросил Володя, тщеславие этих замшелых аристократов его бесило. – В наш век такими балаганными фокусами уже никого не впечатлишь. – От его неприкрытого пренебрежения и откровенной прямолинейной грубости барона передернуло, но он стерпел.



– Ни в коем случае! Это пламя не касалось никого из представителей нашего рода. И это не просто огонек. Это пламя Прометея! – тихим торжествующим голосом сообщил барон, и темные, обычно неживые его глаза неожиданно сверкнули. – Вы же знакомы с греческой мифологией?



– Разумеется, – сухо ответил Володя, теряя всякий интерес к древности.



Пламя Прометея! Пф!



– Прометей подарил людям божественный огонь, огонь, который вывел их из животного состояния и помог стать подобным богам. Этот огонь пробудил в них жажду знаний, стремление к совершенству, понимание красоты и способность к творчеству. Этот огонь – божественное вдохновение, превращающее обычного человека в великого творца. Вспыхивая внутри человека, он освещает все его существо и помогает видеть мир ярче, отчетливее, дарит такой прилив творческих сил и энергии, какой позволяет создать бессмертные творения, сияющие в веках! И не важно, что это, музыка, танец, живопись или поэзия. Правда, у всего в этом мире есть цена, тем более у вдохновения.



Владимир прикрыл ладошкой зевок.



– Я уже говорил, что никто из нашего рода не был истинным обладателем этой святыни, но время от времени, очень редко, мы делимся им, одалживаем его, – продолжал барон, проигнорировав поведение молодого гостя. – Например, последним истинным обладателем пламени был некий молодой человек, наш с вами соотечественник. Его звезда засияла чуть меньше ста лет назад. Это был пылкий талантливый юноша, весьма одаренный. Мой прадед был очарован им и, поддавшись душевному порыву, подарил юноше, а точнее, одолжил сию реликвию. Увы, юноша быстро сгорел, ибо огонь такой силы не может долго пылать в груди смертного.



– Может, озвучите имя этого дарования? – скептически попросил Владимир.



– Пожалуйте. Михаил Юрьевич…



– На Лермонтова намекаете?



– Ну что вы, никаких намеков. Сей пламень мой прадед, по случаю находившийся в Пятигорске, снял с остывшей груди молодого человека. После смерти своего, скажем так, носителя огонь словно проступает на коже, выходит наружу, и его можно забрать, главное, не касаться его. Впрочем, это ненужные детали.



Владимир внимательно вгляделся в лицо барона. Оно было лишено какого-либо намека на шутейность. Напротив, барон рассматривал заключенное в камень маленькое пламя с выражением глубокой задумчивости, словно полностью забыв о госте.



– А раньше, много раньше, – бормотал барон, – был другой юноша, тоже невероятно одаренный. Практически отрок… Ах, что это было за чудо! Солнечный талант, яркий, ослепительный… – И барон едва слышно напел несколько музыкальных фраз.



– На Моцарта намекаете?



– Я же сказал, молодой человек, что эта реликвия принадлежит нам со времен Каролингов. Но за все время владения этой вещью лишь несколько раз она передавалась в руки посторонних и каждый раз возвращалась назад, к законным владельцам. А кстати, не желаете ли взглянуть поближе? – внезапно оживившись, предложил барон, протягивая гостю футляр. И лицо его вновь озарилось мгновенной вспышкой, высветив глубокие морщины и снова заставив вздрогнуть Владимира.



Барону все же удалось разбудить его любопытство, и Владимир, низко наклонившись над футляром, вгляделся в сверкающее холодными лунными бликами серебро шкатулки и яркий слепящий свет единственного язычка пламени, трепыхавшегося в центре, теперь оно казалось свободным, не скованным гранями камня. Владимир протянул руку, чтобы ощутить его тепло и реальность, и оно вдруг потянулось к нему, словно живое.



– Не бойтесь, оно не обжигает руки, можете дотронуться до края шкатулки, не стесняйтесь, – ободрил его барон, заметив, как дрогнула рука гостя, и на худом лице его словно тень промелькнуло выражение неприятной глумливой угодливости.



Владимир дернул независимо плечом и опустил кончики пальцев в шкатулку, ухватив сияющий камень, и тут же пламя скользнуло к нему на ладонь, словно живое, оно ластилось к коже, согревая ее, и словно таяло.



К удивлению и испугу Владимира, теплое сияние живого огня буквально впиталось в его ладонь, освещая теперь ее изнутри, делая прозрачной, освещая желто-оранжевым светом мельчайшие складки кожи и кровеносные сосуды, он даже остановился на вздохе, затаив дыхание. А камень, напротив, погас. Он стал скучным, прохладным, чуть больше пятака… обыкновенный турмалин, очень бледный.



– Я… я не понимаю, я… еще один фокус?.. – разглядывая ладонь, спросил Владимир.



– Поздравляю вас, молодой человек, теперь в вас пылает великий огонь Прометея, скоро он доберется до вашего сердца, и тогда мы будем вправе ожидать от вас поистине великих творений! – восторженно воскликнул барон, но восторженность эта была с привкусом какого-то иезуитского вероломства.



Впрочем, когда Владимир смог оторвать взгляд от своей ладони, в облике барона уже не было заметно ничего пугающего, он был обыденно уныл и скучен, а глаза его были мертвы и невыразительны.



– Возьмите этот камень на память об уходящем мире и обо мне. Вот, цепочка, советую носить камень на шее, не снимая, – опуская в руку Владимира простую, потемневшую от времени цепочку, посоветовал барон.



Владимир взглянул на камень и только сейчас заметил, что он оправлен тонкой золотой линией, наподобие подвески.



– А теперь идемте, нас заждались, – нетерпеливо подтолкнул его к дверям барон.





И еще долго потом в последующие дни и недели Владимир вспоминал это происшествие, разглядывая камень, и все меньше верил в реальность случившегося, виня во всем глупую чувствительность и буйную фантазию, которые сделали его легкой добычей старого злобного шутника, пожелавшего превратить его во всеобщее посмешище.






14 апреля 1930 г. Москва




Владимир оторвал взгляд от женщины, так беспомощно сложившей в мольбе руки, лепетавшей бессвязные уверения, и взглянул в окно, там за прозрачной гладью стекла синело глубокое апрельское небо, там орали как полоумные воробьи и хорошенькие принаряженные гражданки постукивали каблучками по тротуару, неслись, громыхая железом, авто, неспешно тащилась вдоль тротуара сонная кляча с телегой, клубилась вдоль тротуаров прозрачная дымка пыли.



Он потер сердце и, обернувшись к своей гостье, вцепился ей в руки.



Она была его спасением, ее молодость, свежесть были для него как прохлада ручья для утомленного зноем и жаждой путника. Как глоток живительной свежей влаги, который поможет утолить тот пламень, что сжигал его изнутри. Он не мог с ним больше справляться, он боялся остаться один, боялся, что не удержит его и пламя вырвется наружу, сметая все на пути, превратится в огненный смерч, чей вихрь сметет этот дом, улицу, город.



Владимир больше не мог удерживать его. Он устал, у него нет больше сил. Пламя уже не дарило вдохновения, не делало жизнь ярче, острее, оно просто пожирало его.



– Норкочка! Я умоляю, я требую, немедленно бросайте театр! Я ненавижу его, он вам не нужен! – со страстью отчаяния восклицал Владимир у ног этой хорошенькой потерянной девочки. – Вы остаетесь со мной сейчас, немедленно! Я больше не отпущу вас, вы останетесь здесь со мной, и точка! Я немедленно еду в театр, я скажу им, что вы не вернетесь, я куплю вам все необходимое, я поговорю с вашим мужем!



– Боже мой, как вы не понимаете? Так нельзя, он хороший человек, я не могу так, я должна сама… И театр… разве я могу его бросить? Я буду вашей сегодня же, но театр? Нет, так нельзя… – снова горячо говорила она, сжимая его ладони своими маленькими слабыми пальчиками.



Эти разговоры, эти пустые слова… Они говорили так уже долго, часы, дни, и каждый раз она уходила, они ссорились, мирились, он терял силы, надежду…



Ах, что может сделать, что может поправить эта девочка? Это обман, обман отчаявшегося человека.



Он снова потер грудь и с горечью воскликнул:



– Ах, так! Ну, тогда уходи, уходи немедленно, сию же минуту.



– Мне еще рано, я могу остаться ненадолго.



– Нет, нет, уходи сейчас же. – Ему надо остаться одному, так будет лучше, легче. Пора с этим покончить.



– Но я увижу тебя сегодня? – пытаясь поймать его взгляд, дрожащим голосом спрашивала женщина.



– Не знаю. – Нестерпимо больно!



– Но ты хотя бы позвонишь мне сегодня в пять?



– Да, да, да.



– Что же, ты не проводишь меня даже?



Наконец он смог взять себя в руки, ему удалось унять жар, ненадолго, на мгновения, минуты.



Он подошел к ней, поцеловал и сказал совершенно спокойно и очень ласково:



– Нет, девочка, иди одна… Будь за меня спокойна…



Улыбнулся и добавил:



– Я позвоню. У тебя есть деньги на такси?



– Нет.



Достал кошелек, дал двадцать рублей.



– Так ты позвонишь?



– Да, да.



Хлопнула дверь, раздался стук легких каблучков за дверью.



Холодная тяжесть металла скользнула в ладонь. Все чаще в последние дни он брался за «маузер», его успокаивала тяжелая неподвижность и холод оружия. Как бы ему хотелось слиться с этой прохладой, стать таким же холодным и равнодушным, обрести покой и недвижимость стали.



Владимир представил, как холодный металл врывается в его сердце, гася нестерпимый, пожирающий его пламень, освобождает, дарит покой, долгожданный, страстно желаемый.



Палец дрогнул, грохот выстрела разорвал перепонки, острая мгновенная боль…



Где же избавление… Где?



– Что вы наделали? Что вы наделали?



Норкочка… он уходит… гаснет… хорошо…



– Что вы стоите? Бегите, встречайте карету «Скорой помощи»! – тормошил Веронику худой незнакомый мужчина, она бессмысленно смотрела на него невидящими глазами, потом сообразила, поднялась с колен и поспешила вниз на улицу встречать доктора.



Зачем? Ведь Володя умер. Умер! Или еще не поздно, еще можно спасти?





Барон скользким, вороватым взглядом окинул комнату и незаметным движением вынул из кармана маленькую серебряную коробочку, торопливо расстегнул несколько пуговиц на рубашке распластанного на полу Маяковского и поднес к груди умирающего шкатулку. Едва заметная теплая вспышка плеснула по полированным бокам шкатулочки.



Барон резким, уверенным движением сдернул с шеи умирающего золотую цепочку, торопливо опустил ее вместе с алым, налившимся пламенем камнем в шкатулочку и, подняв глаза, встретился с угасающим взглядом поэта.



– Вот так, – беззвучно прошептал барон, кривя губы, – проходит слава мира. Прощайте. Вы велики, как и мечтали.



Он встал, протолкался к двери, в комнату уже набились какие-то людишки, и, не оборачиваясь, поспешил вниз по лестнице.



Он успел, он все рассчитал вовремя. Как и было предсказано его предками, момент агонии всегда можно предугадать заранее. Конечно, этот мальчик оказался на редкость силен, но и его силы были небесконечны, теперь его уделом стала вечность.



В сутолоке, плаче, возгласах, суете никто не обратил внимания на исчезновение худого высокого человека в пальто. Никто его даже толком не рассмотрел и не запомнил, рассуждал барон, упруго шагая по тротуару, и теперь, теперь можно покинуть эту обезумевшую страну с ее громкими лозунгами, безумными идеями, нелепыми планами и трагическими перспективами. Да, да. Именно трагическими. Невозможно даже вообразить, что этот кровавый шабаш приведет ко всеобщему благоденствию. Нет, нет. Пора уезжать!



Барон свернул с проспекта в переулок, на всякий случай свернул во двор, небольшой, застроенный неряшливыми дровяными сараями, шмыгнул в незаметную щелочку между стеной и забором и выбрался в другой двор, отряхнул пальто и внезапно налетел на стену дома, с силой ударившись лбом об оголившиеся кирпичи.



– Что происх… – попытался сообразить барон, с трудом удержавшись на ногах, но получил сильнейший удар по голове и, уже падая, увидел лицо нападавшего. – Вы? Как же так? Почему? – Барон получил еще один удар по голове, и последнее слово, которое он хотел сказать, так и не слетело с его уст. – Сволочь.



А чужая, крепкая рука скользнула барону в карман и извлекла оттуда небольшую бархатную коробочку.


Часть I

Глава 1


19 апреля 1958 г. Ленинград


– Зиночка? Зинуля? – стонал Афанасий Петрович, лежа в кабинете на диване и потирая рукой пылающую грудь. – Зиночка! Плохо!

– Ну что выть-то? – заглядывая в кабинет, грубо поинтересовалась Анфиса, то ли приживалка, то ли домработница. Беспардонная, нагловатая, совершенно отбившаяся от рук, но почему-то до сих пор не уволенная.

– Анфиса, где Зинаида Дмитриевна? Позови.

– Нету ее, ушедши, – сухо сообщила Анфиса, без всякой жалости взирая на страдающего Афанасия Петровича.

– Как нет? А где же она? – забеспокоился страдалец, забыв на минуту о сердце.

– Ушла.

– А куда?

– Она передо мной не отчитывается. Платье красное жоржетовое надела, цветок белый, такой большой, на плечо приколола, шляпку новую надела, и «пишите письма». Полчаса уж, как ушла.

– А что же она мне ничего не сказала? Куда же она, поздно ведь уже, скоро ужин… – еще больше заволновался Афанасий Петрович.

– А вот так тебе и надо! Нечего было на молодой жениться! – злорадно заметила Анфиса, приваливаясь к дверному косяку. – А то выдумал, седина в голову – бес в ребро! Ему бы о душе подумать, а он вертихвостку молодую в дом привел!

– Анфиса!

– Ну ничего, она тебе даст прикурить, старому греховоднику!

– Я не старый!

– Это тебе не Ниночка, святая душа! Ушла из собственного дома с одним чемоданчиком, да если бы я ей шубу да пальто и ботики не отвезла, так ведь к зиме бы голой осталась.

– Ладно прибедняться-то! Ты ей еще и одеяло атласное отвезла, и подушки, и еще бог знает что!

– Да, отвезла, потому как порядочный человек квартиру бы жене отдал, а не ее на улицу выгонял! – тут же вцепилась в него Анфиса.

– Никто ее не выгонял, сама ушла! – приподнимаясь на подушках, отчаянно защищался Афанасий Петрович.

– Ушла, потому что любила тебя, старого ирода! Как любила! – укоризненно качала головой Анфиса. – Ну ничего, Боженька, он все видит, Зинка тебе еще устроит. Кара Божия! – прогрохотала она пророчески, но взглянула на бледное, страдальчески искривленное лицо Афанасия Петровича и чуть подобрела: – Сейчас пузырь со льдом принесу.

Афанасия Анфиса недолюбливала, хотя и приходился он ей двоюродным братом. А за что любить-то?

За то, что приютил ее, когда она, оставшись совсем одна, потеряв родителей, приехала из деревни в город? Тогда она хотела сразу на завод поступать или на фабрику, а он уговорил ее по дому им помочь. Любовь Сергеевна до войны работала в райкоме, уважаемым человеком была, Петенька, сынок их, еще совсем маленький был, такой шустрый, глаз да глаз за ним, вот она у них и за няньку, и за домработницу, зря чужой кусок хлеба не ела. А потом война, эвакуация. Анфиса в госпиталь нянечкой устроилась, потом Люба умерла, потом война закончилась. Вернулись в Ленинград, живи да радуйся. Но Афанасий Петрович как с цепи сорвался.

Бабы, гулянки, что ни вечер – гости, да все один другого противнее. Как еще не спился? Петенька так расстраивался, даже плакал однажды у нее на коленях, за что папа так с маминой памятью? Анфиса его очень жалела, любила как родного, своих-то Бог не дал. А потом Петенька с Афанасием Петровичем ругаться начали. Единственный сынок, наследник, кровиночка родненькая, а отцу словно вовсе не нужен. Воспитывали его школа, комсомол, да вот она, Анфиса. А отец родной в дневник ни разу не заглянул!

Очень Анфиса на Афанасия тогда сердилась, а чем все кончилось?

Переругался с сыном вконец. Потому как не простил Петя отцу, что тот после смерти матери стал по бабам гулять, оскорблением памяти счел. Ругались, ругались, а потом Петя собрал вещички и в общежитие переехал, он тогда как раз школу окончил и в Кораблестроительный институт поступил на инженера-конструктора. Анфиса столько слез пролила, чуть не каждый день к нему в общежитие ездила, покушать возила. Да вещички кое-какие, денег пыталась дать, не взял, гордый. Устроился по ночам вагоны разгружать. Хорошо, парень здоровый, спортсмен. А с Афанасия Петровича все как с гуся вода! Родная кровь! Единственный сын! Даже сердце не дрогнуло, сколько его Анфиса ни пилила.

А потом появилась Ниночка. В сорок девятом они расписались, под Новый год.

Какая женщина! Тихая, добрая, умница, красивая, хозяйка хорошая. А как она паразита этого любила, Афанасия Петровича? Души в нем не чаяла! Петю разыскала, хотела с отцом помирить. И ведь почти помирила, хоть раз в год по праздникам стали встречаться. Петя к Ниночке всегда относился хорошо, уважительно.

Да только и ей Афанасий крови попортил! Пил, скандалил, погуливал, хорошо, не бил, а она хоть бы слово упрека! Болел – лечила, капризы его терпела, лучший кусок за столом – ему, хвалила, рукописи перепечатывала, а ведь у нее самой образование, ведь не последний человек была, доцент! Ангельский характер был у Ниночки. И ведь моложе его была на десять лет! Жил бы старый пень да радовался, нет, старый козел! Нашел себе эту попрыгунью Зинку! А что в ней хорошего? Губки бантиком? Ноги? Задница, которой она вертит направо и налево? Грудь колесом? Ну да. А больше-то ничего. На Афанасия она плевала, ей только и дела, что до себя. Вот когда деньги нужны, тут, конечно, подольстится. И в лысину поцелует, и на коленки заберется, а у него артрит, кряхтит старый дурень, а морда масляная. Тьфу. Ну а как денежки выманит, только ее и видели, уже по магазинам поскакала да по гостям и театрам, и все без мужа.

Бог его покарал!

Анфиса напихала в грелку лед и пошаркала обратно в кабинет.

Уйти бы, бросить этого паразита, думала Анфиса, а вот что-то не уходит. Может, жалеет? А может, привыкла. Его квартира вроде как и ей дом, другого у нее нет. А уйти в никуда, как Ниночка, увольте. Да и болеет он все больше. А на Зинку какая надежда? Пигалица бесстыжая. Она его точно в могилу раньше времени сгонит, старого дурня.

– Ну что? Не легче? – входя в кабинет, ворчливо спросила Анфиса. – На-кася, вот. Приложи грелку со льдом. Я сегодня на ужин голубцы приготовила, твои любимые. Скоро на стол буду накрывать. – Голос ее звучал добрее, ласковее, а натруженные руки мягко, по-матерински нежно поправляли воротник рубашки. – Ну, не куксись, придет твоя Зинка, куда денется, к подружке поскакала небось, к этой, как ее? Ну, муж у нее еще в продмаге работает? К Дуське, точно.

– А может, она записку оставила, а?

– Ну да, как же, – хмыкнула Анфиса, выходя из комнаты.

«И вот как так выходит, что мужики нами, бабами, командуют и всем миром тоже? – размышляла Анфиса, накрывая на стол. – Вот взять хотя бы Афанасия, лауреат Государственной премии, заведующий литературным отделом, член партии, в президиумах заседает, а дурак дураком. Да его любая бабенка вокруг пальца обведет. Да и все они такие, кобели, прости господи. В хозяйстве ничего не смыслят, деньги тратить не умеют, да брось такого одного, что с ним будет? Помрет, одно слово. А все туда же. Щеки надувать да командовать. Охо-хонюшки-хо-хо». И чего она, Анфиса, в начальники не вышла? Образования, видно, не хватило, а так бы она им всем показала!

Анфиса так часто думала, представляла себя в платье из панбархата, с медалями на груди, во главе какого-нибудь важного совещания, вот, как сидит она и всем указы раздает да головомойки устраивает. А что, у нее бы получилось.

– Анфиса, ты ужинала?

– Нет еще, – накладывая Афанасию Петровичу голубцы, сухо ответила Анфиса.

– Присядь, поешь со мной.

– Чего это? С прислугой поужинать решил? – уколола его Анфиса.

– Ну какая ты мне прислуга? Единственный родной человек, сколько лет в одном доме живем? Любы уже нет, Нина ушла, Петя вырос, а мы с тобой все вместе. Сядь, поешь.

Анфиса подозрительно посмотрела на Афанасия Петровича, но голубцов себе положила и села напротив за стол.

– Мы, Анфиса, с тобой ровесники?

– Да вроде как.