Еще одна петербургская фабрикантка 1860‐х годов — дворянка, англичанка Доротея Берд, урожденная Холлидей (ок. 1810 — ок. 1870), — состояла в купечестве с 1865 года после смерти мужа Френсиса (Франца) Берда (1802–1864) и до 1869 года, когда передала руководство предприятиями 27-летнему сыну Джорджу. В этот промежуточный пятилетний период (между владением мужа и сына) она была официальной владелицей семейных «механического, железопрокатного, литейного и водопроводного» заводов и мореходной компании. «Справочная книга» сообщала о ней: «Берд Дарья Ивановна, дворянка, в купечестве состоит с 1865 года. <…> Содержит мореходные суда и чугунно-литейный завод. Имеет каменный дом».

Современный человек редко может увидеть ныне продукцию заводов Берда — только в разряде музейных раритетов. Однако высочайшее качество и эстетические достоинства изделий заводов Берда видны в изготовленном в 1835 году лафете для Царь-пушки в Московском Кремле. Лафет украшен отлитыми по эскизам архитектора Александра Брюллова барельефами с цветочным орнаментом и композицией, включающей геральдического льва, одолевающего змея.

Доротея (на российский манер в документах обозначаемая как Дарья) вышла замуж за Френсиса Берда в 1828 году, в браке родились десять детей. Муж ее унаследовал предприятия от отца — видного изобретателя и промышленника Чарльза Берда (1766–1843), выходца из Шотландии. Свекор Доротеи — изобретатель Чарльз Берд — в возрасте девятнадцати лет был приглашен в Россию для организации оружейного завода в Петрозаводске. Затем он переехал в Петербург, где в 1792 году устроил первый частный механический завод, на котором начали отливать пушки по госзаказу для артиллерии и Адмиралтейства, а позже — изготавливать паровые машины и железные мосты, стальные рельсы для железных дорог. В 1815 году на предприятии Берда был построен первый русский пароход «Елизавета», причем Берд получил привилегию на постройку пароходов вначале на 10 лет (до 1827 года), а затем до 1840 года.

Упоминание о чугунном заводе «англинского купца Карла Берда» содержится в «Ведомости о состоянии посессий» по Петербургской губернии за 1797–1801 годы, найденной в Архиве древних актов. В 1814 году на заводе, производившем чугун, железные и стальные предметы на сумму 462 тысячи рублей в год, трудились 323 рабочих (из них 180 вольнонаемных). По сведениям 1862 года, на предприятиях Берда числилось уже 862 работника, которые произвели продукции на 598 тысяч рублей.

Завод Берда исполнял важные правительственные заказы, военные и гражданские. Например, в 1820–1840‐х годах для строившегося Исаакиевского собора была выполнена уникальная отливка из меди баз и капителей для колонн, из бронзы — дверей, фигур апостолов, евангелистов, ангелов и архангелов. Каждая такая фигура высотой до трех метров весила до полутора тонн. Были изготовлены металлические купола, а также барельефы фронтонов, ступени, решетки, поручни, чугунные рамы для окон, пьедесталы, балясины, чугунные столбы для крыши. Изготовлена и покрыта листовой медью крыша.

На заводе Берда строились миноноски, судовые машины и котлы для военных судов, механизмы для канонерских лодок, яхт (включая царскую яхту «Штандарт»), боевые суда для Балтийского и Черноморского флота, для Каспийской флотилии. Например, на середину 1880‐х годов 11 из 38 миноносок Балтийского флота были изготовлены на заводе Берда. Заказы Адмиралтейства были престижны и хорошо оплачивались. К примеру, механизм броненосца «Петр Великий», изготовленный на заводе Берда в 1874 году, стоил 995 400 рублей, механизм батарейного фрегата «Петропавловск» (1864) — 498 320 рублей, механизм батарейного фрегата «Князь Пожарский» (1867) — 384 140 рублей; механизм лодки «Русалка» (1867) — 146 173 рубля.

Для Петербурга на заводе Берда в 1824 году был изготовлен Пантелеймоновский цепной мост через Фонтанку у Летнего сада.

Бизнес семьи Берд включал также торговое судоходство. Доротея Берд владела судоходной компанией, осуществлявшей сообщение между Петербургом и Кронштадтом, Ревелем, Ригой и портами Великобритании. Суда, отходившие от пристани на набережной Большой Невы, перевозили грузы, а также пассажиров между портами Российской империи. В конце 1840‐х годов мужу Доротеи Францу Берду принадлежало десять пароходов, два из которых ходили между Петербургом и Ригой.

После смерти Доротеи ее сын Джордж расширил производство. На сталелитейном заводе производились рельсы (в 1879 году действовали четыре паровых двигателя в 1334 лошадиных силы, числились 950 рабочих, годовое производство составило 1 миллион рублей). На машиностроительном заводе производились «разные механические предметы по судостроению и для фабрик» (в 1879 году действовали 14 паровых двигателей в 346 лошадиных сил, было 1514 рабочих, годовое производство — 3,1 миллиона рублей). В 1881 году Джордж Берд продал предприятия акционерному обществу Франко-русских заводов в Санкт-Петербурге и вернулся в Великобританию, закончив почти столетнюю эпопею жизни представителей семейства Берд в России.

Глафира Кошеверова

Доверчивая теща и зять-обманщик

Причинами банкротства часто было нечеткое распределение ответственности и контроля среди партнеров по семейному бизнесу, что произошло в случае московской купчихи Глафиры Кошеверовой. Глафира доверила семейную фирму зятю Владимиру Серикову, который за двадцать лет привел бизнес Кошеверовых к полному разорению.

В октябре 1885 года в газете «Сенатские ведомости» была помещена информация об объявлении несостоятельной должницей московской купчихи Глафиры Петровны Кошеверовой. Овдовевшей в 1861 году в возрасте тридцати девяти лет Кошеверовой принадлежала оптовая торговля ситцем на Чижовском подворье в Китай-городе. В 1872 году Глафира состояла в 1‐й гильдии, имела два особняка (один ей достался от родителей, другой — от мужа), а также лавку в Китай-городе и две лавки на Нижегородской ярмарке. Проживала Кошеверова на Большой Ордынке, была прихожанкой церкви Николая Чудотворца в Пыжах.

В 1872 году фирма Глафиры процветала, а спустя всего двенадцать лет над ее бизнесом было установлено конкурсное управление (процедура для последующего оформления банкротства). По законам Российской империи конкурсное управление (или конкурс) назначалось после признания несостоятельности либо самим предпринимателем-должником, либо коммерческим судом после исков кредиторов. Из среды всех собравшихся кредиторов избирались двое или более кураторов, под наблюдением которых происходила полная оценка состояния фирмы, сбор сведений обо всех долгах и опись имущества. Имущество затем выставлялось на аукцион, и из вырученной суммы погашались, хотя бы отчасти, долги по претензиям кредиторов. В период расследования кураторы управляли имуществом, разыскивали всё неочевидное имущество и в конце концов составляли заключение о причинах несостоятельности и определяли судьбу должника — посадить его в тюрьму или оставить на свободе после продажи имущества.

Пятнадцатого октября 1885 года Глафире (в сопровождении своего юриста) пришлось лично явиться в общее собрание кредиторов, выставивших ей претензии на гигантскую сумму — 420 739 рублей. Большинство кредиторов являлись поставщиками товара для оптовой торговли Глафиры — либо текстильными фабрикантами (как московские производители ситца Эмиль Циндель и Альберт Гюбнер, долг каждому достигал 24 тысяч рублей), либо крупнейшими оптовыми торговцами текстилем (как шелкоторговцы Владимир Власович Щенков, долг которому составлял свыше 170 225 рублей, и братья Грачевы, которым Глафира Петровна задолжала 61 132 рубля). То есть долги образовались в ходе неуплаты за взятый в кредит товар, предназначаемый к продаже в лавке Кошеверовой.

В собрании кредиторов Глафира Петровна представила письменное прошение, где объясняла, что «торговым делом ее с правом кредитоваться управлял на основании доверенности с 1861 году зять ее Владимир Михайлович Сериков, задолжав на торговле этой значительную сумму денег, и что она, Кошеверова, в настоящее время по причине совершенного упадка торговли удовлетворить кредиторов из принадлежащего ей имущества не в состоянии». Она ходатайствовала о том, чтобы признать и объявить ее несостоятельной должницей, что и было сделано коммерческим судом.

Согласно процедуре, далее последовала опись имущества Кошеверовой. Оказалось, что один из своих домов (состоявший из двух корпусов) она заложила купцу Голофтееву за 70 тысяч рублей, другой же заложила в Московском городском кредитном обществе за 12 тысяч рублей, «все квартиры в этих домах сданы внаймы, и деньги получены вперед».

В период с 15 октября 1885 года по 15 февраля 1886 года шла ревизия дел Кошеверовой, обсуждался вопрос о продаже с торгов московских домов, а также лавок в Москве и Нижнем Новгороде. При осмотре конторы Кошеверовой в Китай-городе обнаружилось, что основные торговые книги отсутствовали, а в имевшихся гроссбухах записи велись неаккуратно. Присяжный поверенный Токкелль сообщил, что в конторе находилась опечатанная печатью Кошеверовой конторка, в которой были конторские книги, которые велись неправильно. При этом самые важные книги — инвентарь, мемориал, кассовая, главная, ресконтро — исчезли, что делало невозможным вывести баланс фирмы или хотя бы понять состояние дел.

Семнадцатого февраля 1886 года Кошеверова подала новое письменное объяснение, где припомнила факты, не отраженные в первой бумаге. Она сообщила, что производила торговлю мануфактурным товаром в течение двадцати четырех лет. Но об упадке своих дел узнала от зятя Серикова только в сентябре 1885 года, после чего была вынуждена заложить дома. Из полученных за заклад денег Сериков попросил у нее 42 тысячи рублей, говоря, что должен срочно платить по векселям, данным ему торговым домом «Михаила Серикова сыновья» (принадлежавшим его родным братьям). Деньги Кошеверова отдала, но потом, восстанавливая в уме события прошедших лет, поняла, что зять выманил деньги, застав ее врасплох. Она утверждала, что «уже несколько лет ни она, ни ее поверенный Владимир Сериков, насколько ей известно, товара у торгового дома Сериковых не покупали, да и обороты ее торговли были далеко не столь обширны, чтобы мог явиться крупный долг». Далее Глафира писала, что от зятя «по торговле отчетов никаких не требовала, доверяя ему всецело как мужу ее родной дочери», при этом жалованья зять не получал. Сама она ежегодно тратила на себя 3–4 тысячи рублей.

Девятнадцатого декабря 1886 года конкурсное управление (согласуя решение с Торговым уставом) постановило, что несостоятельность Кошеверовой произошла «не от умысла и подлога с ее стороны, но от неосторожности и риска в отношении неограниченного доверия к зятю-приказчику», и потому следует признать ее «должницею несчастной», «жертвой обмана со стороны… приказчика-зятя, на неблаговидные действия которого она могла рассчитывать менее, нежели от кого-либо из лиц посторонних».

После продажи имущества Кошеверовой (мануфактурного товара из лавки, двух домов, двух лавок) и учета векселей — на погашение долгов удалось выручить в сумме 54 181 рубль. В результате кредиторы могли получить лишь 12,5 копейки на рубль. Из купчихи 1‐й гильдии Кошеверова превратилась в бедную мещанку, приживалку у родственников.

Дальнейшее расследование касалось уже зятя Серикова. Оказалось, что он доверие Глафиры Кошеверовой обратил на личное обогащение. С 1871 года Сериков, тайком от тещи, закладывал в банках выданные ею разным лицам векселя, а с 1879 года стал учитывать у разных лиц и в банках векселя, якобы выданные от имени Кошеверовой торговому дому «Михаила Серикова сыновья». Эти векселя он в торговых книгах не записывал, братьям Сериковым никаких денег не давал, а на получаемые средства купил имение Бутово близ Москвы и начал там постройку дачного поселка, на что израсходовал до 50 тысяч рублей. Таким образом он вывел деньги из дела тещи, рассчитывая устроить собственный бизнес. Дело Серикова было передано в суд.

Следует добавить, что не все кредиторы Кошеверовой согласились с решением коммерческого суда, некоторые заявили, что «если бы Кошеверова требовала от зятя ежегодных отчетов, то не пришла бы в упадок», и настаивали на более суровом наказании Кошеверовой. Однако они остались в меньшинстве. Главным наказанием для Кошеверовой стала потеря всего имущества, высокого социального статуса, а особенно — позор, настигший ее в конце жизни из‐за собственной доверчивости и нежелания вести дело самостоятельно, осуществляя жесткий контроль. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что Кошеверова, доверив дела зятю, стремилась действовать по патриархальной модели делегирования прав контроля единственному мужчине в семье, хотя подобная рокировка была не слишком распространена в среде московского купечества. Трудно понять, было ли это связано с особенностями ее воспитания или с ее личным нежеланием продолжать нести на себе ответственность за семейный бизнес.

Не исключено, что бдительность Кошеверовой была усыплена тем, что ее зять происходил из известной серпуховской купеческой семьи, и она рассчитывала на то, что он будет соблюдать моральные нормы купеческой чести и честности в ведении дел. Зять же оказался чужд этих моральных норм.

Наталья Носова

Расчет и решительность

Мировая история бизнеса показывает, что успеха добиваются люди упорные и с сильным характером. Биографии ряда женщин-предпринимательниц опровергают царящие и до сих пор в общественном сознании стереотипы о малой способности женщин к стратегическому мышлению или о детях как помехе занятиям серьезным делом.

Настоящая история большинства российских фабрик и заводов XIX века пока не написана, потому что требует длительной и скрупулезной работы с источниками. Но уже найденные в архиве документы дают примеры женщин, которые действовали в бизнесе смело и решительно, одновременно сочетая решительность с продуманным расчетом.

Одной из таких личностей была московская купчиха Наталья Носова.

В биографии Носовой есть белые пятна, в частности, не удалось пока установить, кем был ее отец, хотя известно, что его звали Юда (Иуда) и он был старообрядцем. Старообрядцы придерживались строгого соблюдения православных обрядов, чтили богослужебные книги и нередко давали детям библейские имена (отсюда имена Абрама и Давида Саввичей Морозовых из семьи известных текстильщиков). Неизвестно также имя мужа, в архиве почти не сохранилось документов о купцах 1810‐х годов, когда Носова состояла в браке. Наталья Носова упомянута в архивных документах уже в качестве вдовы, поэтому вопрос о первоначальном капитале Носовой остается открытым. Получила наследство от родителей или мужа? Или (что тоже возможно) заработала сама, занимаясь в начале коммерческой карьеры торговлей «мучным товаром»?

Даже среди московских купчих Наталья Носова являла собой уникальный случай житейской стойкости и предпринимательской хватки. Она начала свой фабричный бизнес с нуля, оставшись в тридцать четыре года вдовой с пятью малыми детьми в возрасте от четырех до тринадцати лет (четырьмя сыновьями и дочерью). В 1823 году Наталья из мещан поступила в 3-ю гильдию купечества. Вначале она занималась торговлей мукой в арендованной лавке в Яузской части. В 1829 году, скопив небольшой капитал, Наталья решилась на создание фабрики драдедамовых платков (драдедам — легкая шерстяная ткань с тканым орнаментом в полоску, от фр. drap des dames — «дамское сукно»).

Разрешение на открытие предприятия удалось получить быстро. В 1838 году Наталья уже торговала и мукой и платками. Для продажи платков она арендовала вторую лавку в Китай-городе. В лавках заведовали торговлей два младших сына — 26-летний Иван-большой и 20-летний Иван-меньшой. На фабрике, где распоряжалась Наталья, ей помогали два старших сына — 28-летний Дмитрий и 27-летний Василий. Постепенно фабрика по производству шалей и шерстяных тканей стала основным источником дохода семьи.

По сведениям 1842 года фабрика помещалась в фабричном районе Москвы Лефортове, в специально купленном (за 6 тысяч рублей) помещении. По документам строение для фабрики было оформлено Натальей в совместную собственность сыновей. На предприятии трудились 50 рабочих. К 1849 году были приобретены близлежащие участки между Большой и Малой Семеновскими улицами, где вскоре появились еще пять каменных корпусов.

Фабрика Носовой в начале 1850‐х годов была одним из крупнейших московских шерстоткацких предприятий. В 1853 году фабрика, оборудованная паровыми машинами и 397 механическими станками, являлась самым крупным среди предприятий, руководимых женщинами в Москве (всего таких предприятий было 99). По объему производства она стояла на пятом месте из 41 московского шерстоткацкого предприятия. На предприятии трудились 873 рабочих, в год производилось продукции на 351 875 рублей серебром.

За 20 лет Наталье Юдишне удалось создать хорошо налаженное, сложное по структуре предприятие и оснастить его многими техническими новинками. Кроме паровых машин (в 16 и 6 лошадиных сил) тут было 12 чесальных аппаратов, 2 трепальных, 6 ровничных, 60 тонкопрядильных, 10 ворсовальных, 5 стригальных, 6 сукновальных машин, 420 простых и 4 жаккардовых стана, 24 набивных стола, 6 красильных котлов, 4 куба и многое другое. Одно перечисление этого оборудования дает представление о том, сколько надо было затратить средств и энергии, чтобы его приобрести, установить в цехах и поддерживать в рабочем состоянии.

Фабрика работала на импортной испанской шерсти, русской и английской хлопчатобумажной пряже. На мануфактурной выставке 1843 года Носова представила полугарусное трико, казинет (полушерстяную гладкую ткань) и драдедамовые платки своего производства. В 1849 году в заявлении на имя московского генерал-губернатора А. А. Закревского говорилось, что на фабрике также производятся шали, брючная материя, сукно и фланель из испанской шерсти. Оптом товар сбывался на Нижегородской ярмарке, а в розницу — в Китай-городе.

Правнук Носовой искусствовед Ю. А. Бахрушин писал в мемуарах, что во второй половине XIX века «Носовы славились своими пуховыми одеялами и платками, но основным их производством было изготовление кустарных кавказских сукон, из которых на Кавказе шились многочисленные черкески, которые там продавались как местное производство». Фабрика выполняла также важные заказы правительства: «Поручено было в 1863 году вырабатывать сукна мундирные и приборные для армии и флота, а в 1864 году приказано было изготовлять и флотские рубашки». Такие заказы гарантировали стабильный доход. Кроме хорошо охваченного российского рынка, Носовы продавали сукна в Китай, Хиву и Бухару.

Весь начальный период существования фабрики, с 1829 по 1852 год, Наталья Носова стояла у руля предприятия. Дело шло успешно, но характер хозяйки год от года становился все более тираническим — она установила жесткий семейный распорядок, подчинив жизнь близких укреплению семейного бизнеса.

В 1852 году Носова подала прошение в канцелярию генерал-губернатора, в котором выражала желание передать фабрику трем сыновьям, поскольку ей стало трудно руководить «по слабости своего здоровья». Официальное свидетельство о передаче фабрики «в полную собственность» сыновей Дмитрия, Василия и Ивана-меньшого было получено 9 декабря 1853 года, за двенадцать дней до смерти Носовой.

Властный, нетерпимый характер Натальи Носовой предстает даже в тексте ее завещания. Из него следует, что старший сын Иван-большой был устранен матерью из бизнеса «по невоздержной жизни его» с назначением небольшого пособия из процентов с суммы 2857 рублей и 2/7 копейки серебром, внесенной в одно из кредитных учреждений. Причем указывалось, что следует «тем быть ему, Ивану, довольным и ничего более не требовать». Проценты эти составляли не более 150 рублей в год, так что сыну пришлось доживать свою жизнь, экономя даже на еде. Скорее всего, Иван-большой лишился и купеческого статуса, поскольку по заявлению Натальи к нему в качестве наказания за пьянство была применена законодательная норма 1833 года о праве купцов «не включать сыновей своих за непочтение в семейное гильдейское <…> свидетельство и тем обращать их в мещанство».

Дочери Марии предназначалась мизерная сумма в 571 рубль 42 6/7 копейки серебром и было рекомендовано «более ничего не требовать <…> никаких тяжб не заводить, ибо она [Мария] награждена прилично от меня в жизнь мою и быть навсегда довольною». Тут мать была даже щедра, поскольку по законодательству получившая приданое дочь (а Мария была уже замужем) в случае, если она подписала при этом отречение от дальнейшего участия в наследстве, не могла претендовать на участие в разделе наследства, оставшегося после родителей.

В обоих случаях императив «быть [навсегда] довольною/довольным», встречающийся в завещаниях крайне редко, пресекал всякое судебное оспаривание решения матери по распределению имущества между детьми-наследниками.

Наследниками по фабрике и остальному имуществу стали три сына Носовой, которые под руководством матери с юности посвятили жизнь семейному бизнесу.

Итак, мы видим, что все наличные капиталы были Натальей Носовой скрупулезно подсчитаны, а предназначенные детям-наследникам денежные суммы определены с точностью до седьмой части копейки. Завещание свидетельствует о редкостной расчетливости предпринимательницы — расчетливости, въевшейся глубоко в ее характер. С одной стороны, фабрика получала значительные прибыли, производя в год продукции на 352 тысячи рублей серебром — сумма огромная в 1850‐е годы: например, куль пшеничной муки (9 пудов, или 147 килограммов) стоил летом 2 рубля 60 копеек (в рублях серебром). С другой — собственным детям высчитывались минимальные суммы, ибо траты на личное потребление должны были отойти на задний план перед грандиозной задачей поддержки своего бизнеса и процветания фабрики.

Благополучие большой семьи было достигнуто Носовой путем крайне рачительного ведения хозяйства. Даже став зажиточной купчихой, Наталья имела привычку (безо всяких рациональных объяснений) экономить по мелочам, сохранившуюся с того времени, когда она осталась вдовой с пятью детьми.

С возрастом парадоксальность ее поведения, девизом которого могла бы стать русская пословица «копеечка рубль бережет», выразилась в нескольких странных поступках. Так, чтобы не платить гильдейский взнос в Москве, где он был максимальным и составлял по 3‐й гильдии 66 рублей в год (по указу 12 ноября 1839 года «О переложении на серебро разных податей и сборов»), она в 1851 году перевелась в звенигородское купечество, где гильдейский взнос был 45 рублей. Таким образом она сэкономила 20 рублей. Позже она перешла в ейское купечество, где гильдейский взнос платить не требовалось в силу существовавших льгот.

Дело в том, что после присоединения в результате военных походов второй половины XVIII века при Екатерине II обширных причерноморских территорий российское государство стремилось экономически развивать там города и порты. Для этого местные жители и иногородние купцы получали льготы, в частности освобождение от уплаты гильдейского сбора по законам 1848 и 1854 годов. Царский указ 1848 года назывался «Об открытии на Азовском море в пределах Войска Черноморского портового города Ейска» и гласил:


Желая преподать жителям Ставропольской губернии и войска Черноморского новые средства к успешному и выгодному сбыту за границу их произведений сельского хозяйства, и тем самым способствовать развитию всех отраслей промышленности в этом крае <…> повелеваем <…> открыть порт и учредить город, который именовать портовый город Ейск.


Желавшие строить в Ейске дома получали до 1 января 1859 года бесплатно земельные участки. Те, кто поселялся в Ейске (или был по статусу его жителем), также до 1 января 1859 года на пятнадцать лет, «считая со времени водворения», освобождались «от всех вообще гильдейских и других казенных податей и повинностей». Им предоставлялось право все эти годы вести торговлю без платежа гильдейских повинностей в самом Ейске, а также во всей Ставропольской губернии, на земле Войска Черноморского и в Кавказском крае. Но в том случае, если они вели торговлю «в других местах России», они обязаны были платить там подати по гильдиям.

Факт перехода Носовой в купечество Звенигорода и потом Ейска вызвал подозрения московской администрации в уклонении Носовой от правильного платежа налога. «Хитромудрой» в своей страсти экономить купчихе пришлось выкручиваться, привирая, что она якобы имела планы построить фабрики в этих маленьких городах, но потом будто бы не успела. Конечно, Носова, изготавливавшая сукна для национальных костюмов горцев — черкесок, — имела право как торговавшая в Кавказском крае регистрироваться в Ейске, но была поймана на том, что схитрила и подозревалась в избегании уплаты правильных налогов. Ведь, несмотря на покупку дома в Ейске, она продолжала жить и вести почти весь бизнес в Москве. Тут интересны черты характера, которые она проявила в этой ситуации: если задуматься о цели перехода Носовой в ейское купечество, то выйдет, что вся сложная комбинация, включившая покупку дома и смену формального статуса, была задумана только для того, чтобы сэкономить 66 рублей в год, что для Носовой было мизерной суммой — 0,01 % ее доходов.

Ее сын Василий позже так и объяснял: «Какие мы ейские купцы? Просто гильдейское свидетельство в Ейске выправляли — дешевле было, чем в Москве, вот и все».

Было бы неверным утверждать, что Носова, проявляя деспотизм, не любила своих детей. Напротив, она стремилась сплотить их и научить всему тому, что дает возможность стать неуязвимым — и в смысле богатства, и по социальному статусу. Решение она видела, прежде всего, в том, чтобы удерживать широкий круг покупателей за счет высокого качества продукции, невозможного без передовых технологий.

В воспоминаниях ее праправнука Ю. А. Бахрушина есть любопытные детали жизни этой семьи. Например, он пишет, что его прадед, Дмитрий Васильевич (сын Носовой), «интересуясь красильным делом, завел по этому предмету обширную библиотеку и самостоятельно <…> изучил красильное производство», а дед, Василий Дмитриевич (внук Носовой), так же «в молодости на фабрике прошел всё производство». Тут действовал важный принцип: «Хороший хозяин должен уметь сам делать всё то, что выполняют его рабочие».

Еще при жизни Носовой курс на укрепление сплоченности семьи принимал формы визуальной фиксации. Например, в 1840‐е годы был написан маслом групповой портрет детей Василия Носова, внуков Натальи. (Сохранился ли портрет до наших дней — неизвестно.) Обратимся вновь к свидетельству Ю. А. Бахрушина:


Портрет написан <…> недурным живописцем, изображенные на нем лица одеты в такие костюмы, что их можно скорее принять за отпрысков какого-либо дворянского рода, нежели купеческого. Едва ли простая ткачиха (такая легенда о происхождении Носовой возникла в 1880‐е. — Г. У.) увлеклась бы мыслью обладать таким портретом своего потомства.


В среде московского богатого купечества такие портреты были редки, однако имелись (например, у Мамонтовых), и надо отметить, что их присутствие в гостиной семейного дома было напоминанием о семейных ценностях и своеобразной прививкой от расхлябанности. Ролевая модель в известной мере формировалась и при помощи таких портретов.

Наталья желала, чтобы «железная» внутрисемейная дисциплина оставалась стержнем в отношениях потомков после ее смерти. Носова выразила в завещании свою последнюю волю словами:


По пресечении жизни моей тело мое грешное предать земле по обряду христианскому и прилично званию моему, и прошу детей моих жить в страхе Божием и братолюбии, и никаких между собой распрей и тяжб не заводить.


Наказ основательницы семейного бизнеса неукоснительно выполнялся, в 1880 году сыновья учредили паевое промышленно-торговое «Товарищество мануфактур братьев Носовых» с капиталом 3 миллиона рублей, сохранившее семейный характер.

Афимья Белова

Купчиха — за расширение фабрики, а ее соседи — за экологию и тишину

Ключом для понимания психологии купцов — владельцев фабрик в XIX веке является фраза Владимира Рябушинского, высказанная им уже в эмиграции: «Свое фабричное дело мы любили и ценили. Родовые фабрики были для нас то же самое, что родовые замки для средневековых рыцарей».

В купеческих семьях фабрика, знаменовавшая собой высшую ступень организации бизнеса, была смыслом существования (работа для пользы) и источником доходов, поддерживавших жизнь семьи. Переход предприятия от поколения к поколению должен был обеспечивать надежность бизнеса, снижать риски, сплачивать членов семьи ради общего дела.

Купчиха 1‐й гильдии вдова Афимья Терентьевна Белова имела шерстоткацкую фабрику, унаследованную от мужа и позже переданную в руки сыновей. Она вышла замуж в семнадцать лет, в восемнадцать родила первенца Петра, затем еще семерых детей, в пятьдесят пять овдовела и взяла дела фабрики в свои руки, а всего прожила не менее семидесяти лет.

В 1813 году у ее мужа (он был старше на девять лет) имелась в Москве фабрика шелковых платков, где числились 67 рабочих. Фабрика находилась на Семеновской (ныне Таганской) улице, в пяти минутах пешего хода от Таганской площади. На территории домовладения располагался жилой дом Беловых и стояли несколько флигелей, занятых фабрикой и другими подсобными помещениями. Само домовладение принадлежало жене, Афимье Беловой, и, возможно, являлось ее приданым. В 1830‐е годы, когда пошла мода на шали, купец Белов переключился на изготовление, наряду с платками, этого ходового и одновременно дорогого товара. Для изготовления шалей закупалось лучшее сырье — испанская шерсть, персидский шелк и английская хлопчатобумажная пряжа.

Беловы были старожилами Москвы, куда они переселились в 1781 году. В 3-ю гильдию купечества родоначальник династии (дед мужа Афимьи) Иван Иванов, еще не имевший фамилии Белов, поступил из дворцовых крестьян села Григорьева Гжельской волости и поселился с семейством из пяти человек (жена, дочь, взрослый сын, невестка, внучка) в приходе церкви Сергия в Рогожской, где жили и другие старообрядцы, переехавшие в Москву из восточных уездов Московской губернии. Не исключено, что Иван до этого торговал в Москве в статусе крестьянина, потому что у него уже в 1782 году был собственный дом, что свидетельствовало о длительном пребывании в Первопрестольной.

Когда Белова в 1853 году приняла фабрику после смерти мужа, там трудились 80 рабочих, было 75 станов, а продукции — полушерстяных материй — выпускалось на 67 430 рублей. Через восемь лет руководства фабрикой число рабочих увеличилось до 150, а станов — до 120, в том числе 80 станов было жаккардовых — предназначенных для изготовления тканей сложного плетения. В это время, в 1861 году, продукции производилось на 100 тысяч рублей. Через пятнадцать лет на фабрике работал уже 371 человек (86 % — мужчины). Продукция продавалась в Москве, в собственной лавке в Хрустальном ряду Китай-города. Там Беловы вели торговлю с 1810‐х годов, то есть на протяжении шестидесяти лет покупатели могли их найти на одном и том же месте. Часть товара по традиции вывозилась на Нижегородскую ярмарку, куда приезжали постоянные покупатели из Поволжья, Сибири и с Кавказа. При Афимье Терентьевне сбыт было решено расширить, товар стал продаваться также на ярмарке в уральском городе Ирбите, в 200 километрах от Екатеринбурга. Эта региональная ярмарка была второй по торговым оборотам после Нижегородской, туда приезжали купцы из Сибири и Средней Азии.

В 1868 году в семействе 70-летней Афимьи числились в качестве ее деловых партнеров два сына — 41-летний Яков и Василий, годом моложе. При этом собственность на недвижимость сохранялась за Афимьей Терентьевной, владелицей фабрики формально и фактически тоже оставалась она.

Белова, получив фабрику в свои руки, вошла во вкус. Она, как свидетельствуют факты, жаждала интенсификации производственного процесса и оказалась весьма охоча до технических новшеств. На ее фабрике полвека (с момента основания) применялось ручное ткачество, а в 1865 году она созрела для установки 50 механических станков, на которых могли (в отличие от тяжелых ручных) работать женщины и подростки. Выгода была двойная: затраты времени на ткачество сокращались, а зарплату женщины и подростки получали ниже, чем работники-мужчины, что было экономически выгодно хозяйке.

Для приведения в движение механических станков требовалось в корне изменить техническое оснащение предприятия, а именно — установить паровой двигатель в 15 лошадиных сил и два паровых котла, каждый в 20 сил. Поскольку число рабочих на фабрике должно было возрасти почти до 400 человек, а большинство их проживало в общежитиях-казармах прямо на территории фабрики, Белова решила заодно установить машину, которая бы давала свисток для сигнала о начале и окончании работ.

Эта ее новаторская идея неожиданно породила конфликт с соседями. Они прознали о грядущей модернизации фабрики и написали в ноябре 1865 года коллективную жалобу на свою соседку Белову. Один экземпляр жалобы был отдан в местное отделение полиции, а второй направлен в канцелярию московского генерал-губернатора.

Соседи резко выступили против новшеств на фабрике Беловой, приводя три основных аргумента:


во-первых, «от свистка могут пугаться лошади и производить происшествия [на]против наших домов» (дома Беловой и соседей стояли на бойкой Семеновской улице, по которой шел проезд к станции железной дороги);
во-вторых, «громкость от машин и свистка может иметь влияние на испуг малолетних детей во время сна»;
в-третьих, от паровой машины может случиться пожар.


В конце жалобы, подписанной купцами Орловым, Ждановым, Беляковым, крестьянином Глазковым, мещанкой Голышевой, говорилось: «К устройству купчихою Беловою машины со свистком согласия изъявить не желаем, сверх того не желаем получать беспокойства, имея свои дома».

По письму соседей последовала проверка. Квартальный полицейский надзиратель после освидетельствования фабрики доложил начальству, что трехэтажный каменный фабричный корпус находится посередине владения Беловой, в 94 метрах от Семеновской улицы и в 74 метрах от владения купца Орлова, а ближайшие соседи Забродины, чье владение стоит в 11 метрах от фабрики, и Красиковы, проживающие в 32 метрах от фабрики, письмо не подписывали. Что касается парового двигателя, то для него рядом с корпусом возведена каменная пристройка, следовательно, опасности пожара не имеется. К тому же уже имеющиеся на многих московских фабриках свистки и колокола для призыва и роспуска рабочих не пугают лошадей, и тем более не причиняют беспокойства соседям.

После полицейского осмотра помещение фабрики также было проверено городским архитектором Мейнгардтом и освидетельствовано членом городского архитектурного надзора инженером Дрозжиным. Оба после экспертизы заявили, что при установке парового двигателя и пятидесяти механических станков нарушений на фабрике Беловой допущено не будет. В декабре того же 1865 года Афимья Белова получила разрешение на установку нового оборудования.

Приведенный случай свидетельствует о наличии жесткой регламентации, существовавшей в Москве. Строго регулировалось соблюдение техники безопасности при механизации предприятий, а также противопожарных мер, следили за увеличением и уменьшением числа рабочих, утилизацией отходов (запрещалось сливать отходы в реки, а также действовало требование очищать сливаемые жидкости). Также осуществлялся контроль за применением дров в качестве топлива — в пределах 200 километров от Москвы была запрещена вырубка леса, вместо дров рекомендовалось применение торфа. Как видим, купчиха Белова все эти требования досконально выполняла.

Надежда Щёкина

Жить и зарабатывать отдельно от мужа

Все историки и читатели исторической и художественной литературы знают, что в России до 1917 года получить развод было очень трудно. Собственно, на этом построен основной конфликт романа Льва Толстого «Анна Каренина».

За весь XIX век было официально оформлено всего несколько тысяч разводов.

По закону развод был возможен в четырех случаях:

при измене одного из супругов;

при «неспособности к брачному сожитию» (иски по таким делам принимались судом только через три года после совершения брака, при отсутствии детей);

если по приговору суда супруг сослан в Сибирь;

если он безвестно отсутствует более трех лет.

При всей сложности официального развода имелся и другой выход: женщина могла получить так называемый «вид на отдельное от мужа жительство», который выдавался обычно на три года, а иногда — бессрочно. По закону, на отдельное жительство требовалось согласие мужа (кроме лиц, отбывающих наказание), и не всегда его удавалось получить. Поэтому в случае притеснений мужем, насилия с его стороны, эксплуатации им имущества жены требовалось подавать иск в суд, чтобы добиться официального права отдельного жительства. С 1914 года, по новому закону, замужние женщины, даже несовершеннолетние (то есть в возрасте до двадцати одного года), могли получить такие «виды» без согласия мужа, обратившись в полицию или административный орган по месту жительства.

Но до 1914 года, очевидно, такая процедура была сложной, хотя и выполнимой. По нашим подсчетам, только в 1882 году в Москве канцелярией генерал-губернатора отдельное проживание от мужа было разрешено 221 женщине. В архиве находится немало исков подобного рода, самый ранний из найденных датируется 1803 годом, когда купеческая жена Е. Иванова подала в полицейский орган — Управу благочиния — заявление, чтобы ее дочери Анне Араловой было разрешено жить отдельно от мужа ввиду его жестокого обращения с супругой. Начиная с конца 1850‐х годов подача заявлений на «отдельное жительство» становится массовой. Количество прошений московскому генерал-губернатору на «отдельное от мужа жительство» с каждым годом увеличивалось: в 1871 году было подано 16 заявлений (по 13 разрешение было дано, 3 просительницам отказали), в 1875‐м — 44 прошения (по 5 отказано), в 1878‐м — 55 прошений (по 6 отказано).

В архиве нашлось прошение купеческой жены Марьи Александровны Ремизовой (матери писатели А. М. Ремизова, сестры банкира и председателя Московского биржевого комитета Н. А. Найденова), вместе с пятью сыновьями отселившейся в 1878 году от мужа, за которого была выдана без любви. Мужа она ни в чем не обвиняла, сохраняя терпение сколько можно. Но, возможно, решение уйти от него было принято ею после его супружеской измены. Как бы то ни было, после пяти лет замужества она не могла дальше продолжать совместную жизнь. Как писал в мемуарах «Подстриженными глазами» ее сын-писатель, она вернулась к братьям,


нисколько не одобрявшим ее решения, доживать под их суровой «расчетливой» опекой свою хряснувшую жизнь с «адом в сердце и с адом в мыслях», нет, горячей и безнадежнее — с мелькающей, дразнящей, пронзительно-яркой точкой в беспредельной пустоте своего черного зрения.


Целая серия прошений поступила от женщин купеческого происхождения, среди которых были и предпринимательницы.

Одна из историй, связанных с получением права на отделение от мужа, была особенно нашумевшей. Дело было в Москве в 1882 году, героиня истории происходила из знаменитой семьи богачей Хлудовых. Семейный конфликт Надежды Щёкиной, урожденной Хлудовой, с ее мужем рассматривался на уровне московского генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова и собрания выборных (то есть депутатов) Московского купеческого общества.

Большой резонанс в обществе был вызван тем, что Надежда не только имела значительное личное состояние (что создавало ситуацию, которую стоит обозначить как «диктат денег»), но и происходила из семьи, занимавшей в купеческой иерархии более значимое положение, чем семья супруга. К тому же Надежда была успешной в собственном, отдельном от мужа бизнесе. Все эти обстоятельства обострили ситуацию до предела.

В июне 1882 года из канцелярии генерал-губернатора в Купеческое общество было передано на рассмотрение прошение потомственного почетного гражданина Сергея Щёкина, ходатайствовавшего о наложении опеки на имущество его жены Надежды «по причине ее расточительности и неодобрительного поведения». По существующей процедуре было произведено полицейское дознание, опрошены свидетели — соседи и знакомые супругов Щёкиных.

Были выяснены следующие обстоятельства. Надежда Щёкина, дочь Назара Хлудова, представителя видной династии текстильных фабрикантов, вышла замуж за Сергея Щёкина в 1860 году. Невесте было шестнадцать лет, жениху — двадцать шесть. Отец Сергея Илья Афанасьевич Щёкин (1792–1864) был известным суконным фабрикантом, купцом 1‐й гильдии и московским городским головой в 1849–1851 годах. Крестьянские предки как Сергея, так и Надежды происходили из близлежащих деревень Егорьевского уезда Рязанской губернии (в 90 километрах к юго-востоку от Москвы) и даже состояли в дальнем родстве. В 1871 году у Щёкиных родился сын Михаил.

Сергей Щёкин совместно с четырьмя братьями унаследовал после смерти отца в 1864 году суконную фабрику (в 1853 году там было 500 рабочих), вскоре разорившуюся. Сергей стал торговать хлопковой пряжей, но оказался плохим коммерсантом, наделал долгов, и в 1867 году кредиторы возбудили дело против Щёкина в Коммерческом суде. Долги Щёкина составили 468 330 рублей, а на их покрытие он имел имущества на 278 485 рублей. Список кредиторов, выставивших претензии, включал около сорока человек и фирм. После полугодового разбирательства 13 марта 1868 года Сергей был объявлен несостоятельным должником. В тяжелый момент Сергею помогла Надежда. Она предложила кредиторам мировую сделку (с выдачей 14 копеек на рубль) и уплатила из собственных средств часть долга мужа.

Надежда поступила так, потому что Сергею угрожал арест и последующее заключение в долговой тюрьме. Надежда не только уплатила долг, но и написала поручительство. 22 марта 1868 года Надежда забрала Сергея из полицейского участка, оставив там документ следующего содержания:


Я, нижеподписавшаяся, дала эту подписку <…> в том, что согласно отношения Администрации, учрежденной по делам мужа моего почетного гражданина Сергея Ильича Щёкина, от 19 марта за № 78, означенного мужа своего к себе на поручительство приняла с неотлучкою его из Москвы и по требованию Администрации представить его обязуюсь. Почетная гражданка Надежда Назаровна Щёкина.


В июне 1869 года дело было закрыто. C 1870 года Сергей более не занимался коммерцией.

Для того чтобы муж не бездельничал и не чувствовал себя нахлебником, Надежда возложила на него обязанности распорядителя двумя своими домовладениями (сбор денег за сдаваемые квартиры, уплату налогов, закупку провизии и расчеты с прислугой). Дома, принадлежавшие Надежде, были расположены в респектабельных районах (Арбат и Покровка) и служили хорошим источником дохода — тринадцать сдаваемых квартир приносили ежегодно 8210 рублей. Была у Щёкиной и коммерческая торговая недвижимость (возможно, полученная в приданое) — лавка в Гостином дворе, которая давала ежегодный доход. Однако муж, по словам Надежды, «живши с нею и не имея своего имущества, растрачивал ее деньги, собирал доходы и деньги не уплачивал».

Тем временем Надежда завела собственный бизнес, устроив магазин детской одежды в привлекательном для покупателей Пассаже Солодовникова (он располагался на месте сквера возле нынешнего ЦУМа), и с 1879 года состояла во 2‐й гильдии московского купечества.

Год от года отношения между супругами Щёкиными ухудшались, апогеем чего стали два факта: на бытовом уровне — по приказанию Надежды слуги «выбросили» (по выражению соседки, произнесенному в ходе беседы с полицейским) кровать и постель Сергея из супружеской спальни в кладовую, а на юридическом уровне — поступила просьба Сергея о наложении опеки на имущество жены. Это означало, что конфликт перешел в острую фазу.

В ходе дальнейшего разбирательства выяснилось, что Сергей ранее, в апреле 1882 года, дал жене отдельный вид на жительство. Но через месяц, когда в мае Надежда с сыном Михаилом уехали «на морские купанья» на один из южных европейских курортов, Сергей за ее спиной начал дело о взятии имущества Надежды в опеку за расточительность. Узнав об этом, Надежда написала письмо генерал-губернатору о приостановлении дела до ее возвращения, при этом указав, что Сергей Щёкин свидетелями «ее будто бы роскошной жизни» (допрошенными в полиции по месту жительства Щёкиных) выставил бывших ее слуг, уволенных за нерадивость.

Надежда также опровергала приписываемые ею Сергеем «несколько романов» с учителями сына. Помимо свидетелей, рекомендованных мужем, Надежда просила выслушать в качестве свидетелей мнение других лиц, близко ее знавших, в частности, двоюродных сестер и брата — Варвары Морозовой (владелицы Тверской мануфактуры), Ольги Ланиной (жены фабриканта), Василия Хлудова (директора Егорьевской мануфактуры, известного интеллектуала и пианиста-виртуоза); свою мать (во втором браке княгиню Тенишеву) и других.

При опросе свидетелей со стороны Надежды выяснилось, что «Щёкин первое время (после женитьбы) вел себя порочно», дозволяя употребление алкоголя, потакая «другим неприличным наклонностям», через что промотал все свое состояние. К бизнесу он оказался неспособен. Рекомендованный Хлудовыми на места в частные торговые фирмы, он «нигде не показал успеха», вследствие чего был уволен.

В августе 1882 года Щёкина отправила в купеческую управу еще одно письмо, в котором четко объясняла мотивацию мужа:


Ввиду особенных обстоятельств ее семейного положения и того, что муж ее, не имеющий никаких занятий и никакого состояния, дал ей отдельный вид на жительство, и потому не может законным образом пользоваться ее средствами, цель его домогательств состоит в том, чтобы <…> не гнушаясь клеветой, добиться учреждения опеки над ее <…> имуществом и получить в свое <…> распоряжение всё ее состояние.


Надежда также указала, что:


следует обратить внимание еще и на то, что мой обвинитель в расточительности не имеет ровно никаких средств, что им прожито всё, что он получил от своих родителей, и был несостоятельным; я же, по его словам расточительница, вела и веду торговлю и по настоящее время не только средства, имеющиеся у меня, не уменьшила, но значительно увеличила. Вследствие изложенного я прошу купеческую управу отнестись со строгой критической оценкой к личности и сущности тех свидетельских показаний, на которые даются ссылки моим мужем.


Так образовалось два лагеря свидетелей.

Поддерживавшие мужа утверждали, что жена обладает взбалмошным характером (одновременно отмечая, что она добрая женщина и легко относится к трате денег), обвиняя ее в стремлении к роскоши (нанимавший квартиру у Щёкиной Матвеев считал свидетельством роскоши содержание наемного экипажа) и приемах гостей. Они отмечали «тихий характер» Сергея Щёкина (студент Московского университета Браун, занимавшийся с сыном Щёкиных, говорил, что «Щёкин вел себя всегда скромно, угождая во всем жене, относившейся к нему с пренебрежением»).

Поддерживавшие жену говорили, что не замечали у Надежды роскоши, мотовства и нетрезвого поведения (приказчица в магазине Щёкиной, уроженка Лифляндии Мария Флей: «Щёкина живет не широко, а в размере своих средств»), объяснив, что Надежда ежедневно с полудня до трех часов дня бывает в своем магазине, лично контролируя торговлю.

Обсудив доводы обеих сторон, собрание выборных Купеческого общества, «не находя основания к дальнейшему расследованию», тем не менее вынесло решение о том, что ходатайство Сергея Щёкина о наложении опеки над имуществом жены заслуживает уважения, о чем и было донесено генерал-губернатору князю Долгорукову.

Однако Долгоруков не утвердил это решение, считая недоказанными расточительность и плохое влияние Щёкиной на сына. Дело Щёкиных передали московскому обер-полицмейстеру для дополнительного дознания.

На собрании выборных разыгрались бурные страсти. Особое мнение высказал председатель Московского биржевого комитета Николай Александрович Найденов (его предшественником на этом посту был в 1859–1867 годах дядя Надежды Алексей Иванович Хлудов, в семье которого Надежда воспитывалась после того, как тяжело заболел отец). Найденов не согласился с генерал-губернатором и заявил, что постановление собрания, действовавшего «по убеждению совести», основано на значимых сведениях. Но поскольку генерал-губернатор не утвердил решение об опеке, собрание решило еще раз рассмотреть всю совокупность фактов.

Однако до этого дело не дошло, потому что Щёкин, видимо, чувствуя провальность своих попыток овладеть чужим имуществом, вскоре отозвал свое прошение. Он переселился к матери, которая жила в соседнем квартале. Чтобы досадить жене и лишить ее выезда за границу, Щёкин препятствовал получению ею вида на отдельное жительство (который требовалось возобновлять раз в несколько лет). Тогда в 1887 году Надежда подала просьбу о виде на отдельное жительство императору Александру III в Канцелярию по принятию прошений, на Высочайшее имя приносимых.

Дело Щёкиных любопытно в нескольких отношениях. Мы видим, что эволюция супружеских отношений в этом семействе проходила в контексте переломного этапа женской эмансипации. Сергей Щёкин был представителем патриархальной купеческой семьи, где на протяжении двух купеческих поколений царило правило абсолютного подчинения жены мужу, законодательно отраженное в формуле: «Жена обязана повиноваться мужу своему, как главе семейства; пребывать к нему в любви, почтении и в неограниченном послушании, оказывать ему всякое угождение и привязанность, как хозяйка дома».

В этом стиле прошли первые десять лет супружества Щёкиных. Выйдя замуж в шестнадцать лет, Надежда была фактически ребенком и не могла трезво анализировать экономическую и поведенческую диспозицию внутри своей семьи.

Сильным толчком к переосмыслению ее роли стало осознание Надеждой неспособности мужа вести собственный бизнес — торговлю текстилем. При этом муж впал в депрессию и вообще не стремился решить проблему. Тогда 27-летняя Надежда взяла дело под свой контроль, вникла в юридические детали, внесла деньги для выплаты долгов кредиторам. Однако и после предотвращенного банкротства муж продолжил бездельничать. Надежда ощутила, как в отношениях увеличивается культурно-психологический диссонанс.

Вероятно, главным мотивом для нее было желание избежать позора семьи. Ведь семья Хлудовых принадлежала к элите московского купечества и была известна высокими духовными запросами, эстетским образом жизни, благотворительностью и меценатством.

Дед Надежды был из крестьян, а его шесть сыновей, включая отца Надежды Назара, были европеизированными русскими купцами, еще в 1865 году устроившими собственную контору в Англии, в Ливерпуле (конторой для закупки американского хлопка для семейной бумагопрядильни, действовавшей с 1845 года в Егорьевске, заведовал двоюродный брат Надежды Иван Хлудов). Купец-мемуарист Н. Варенцов писал: «Хлудовы, безусловно умные, энергичные, предприимчивые, с решительным характером, выделялись среди лиц своего сословия». Известный московский англоман и коллекционер, старший брат отца Надежды Герасим Хлудов писал в дневнике (он вел его с 1835 по 1877 год) о своем брате, отце Надежды: «Назар. <…> Его можно назвать, если только можно, философом XIX века. Писатель». В этой обстановке выросла Надежда. Ее взросление пришлось на период Великих Реформ, когда девушки были допущены в качестве вольнослушательниц в университеты.

В возрасте 35 лет, на девятнадцатом году семейной жизни, Надежда выбирает свой путь женской эмансипации и начинает вести собственный бизнес. К этому ее привела не материальная нужда — она была весьма состоятельной. Надежда получила хорошее приданое: по духовному завещанию отец Надежды, умерший в 1858 году, оставил жене и трем детям 986 908 рублей. Она также имела доход от сдачи в аренду двух домов. Собственные, независимые от мужа источники дохода позволяли ей иметь несколько человек прислуги, нанимать для сына гувернера и приглашать учителей из студентов Московского университета, а также ежегодно отдыхать в Европе. Мотивацией для ведения собственного бизнеса стало, прежде всего, желание пойти наперекор гендерным стереотипам, которым следовал все более отдалявшийся от Надежды по своему образу жизни муж. Перед ее глазами был еще и пример двоюродной сестры Варвары Хлудовой (в замужестве Морозовой), которая возглавила после смерти мужа Тверскую мануфактуру.

Дополнительными аргументами для такой интерпретации случая Надежды Хлудовой-Щёкиной может служить реакция собрания выборных Московского купеческого общества на конфликт супругов. Несмотря на то, что Надежда во время краха бизнеса мужа проявила благоразумное поведение и экономическую интуицию и спасла Сергея от ареста и позора, большинство купцов-депутатов выступили против Надежды, демонстрировавшей свободное поведение эмансипированной купчихи.

Представители мужской части московского купечества, выразителями интересов которой были гласные Купеческого общества, увидели в таком поведении угрозу ригидной гендерной конструкции, когда только вдовам, в силу исключительности их положения, закрепленного в законодательстве, разрешалось заниматься собственным бизнесом. Не устроило Купеческое общество и противостояние Надежды, которая посмела не согласиться с несправедливым решением верхушки самоуправляющейся купеческой корпорации, где заседали и безраздельно господствовали мужчины. Говоря научным языком, Надежда нарушала своим поведением гендерно-сегрегированный стереотип социализации.

Как же сложилась дальнейшая судьба Надежды? Вполне благополучно. Она добилась получения вида на отдельное жительство, несмотря на противодействие мужа, и сумела порвать с прежней жизнью психологически. Дом, где девятнадцать лет прожила с мужем, она продала соседям Абрикосовым, а сама переехала на Арбат, где приобрела два дома; в одном жила сама, другой сдавала в аренду. Сильный характер и аналитический ум, в сочетании с капиталом, позволили ей вести самостоятельную жизнь.

Надежда Хлудова-Щёкина, ее двоюродная сестра Варвара Хлудова-Морозова, многие другие в 1880‐е годы стали заметным явлением в русской жизни, что нашло отражение в литературе.

В 1882 году был опубликован роман Петра Боборыкина «Китай-город», сразу завоевавший успех у публики. Сюжетом романа была лихо закрученная любовная история, а одной из главных героинь — 27-летняя Анна Станицына, представлявшая яркий тип женщины-предпринимательницы.

Откуда писатель, сын помещика и внук генерала, мог столь хорошо знать этот слой богачей и подробно писать о структуре внутренней жизни старообрядческой семьи Станицыных? Это можно объяснить тем, что Боборыкин был родом из Нижнего Новгорода — важнейшего центра русского старообрядчества, где местной, да и всероссийской торговлей заправляли несколько купеческих семей с сильным и влиятельным женским компонентом — Бугровы, Башкировы, Сироткины, Пятовы…

По сюжету романа «Китай-город» родители Анны Станицыной происходили из видной семьи поволжских старообрядцев, сама она была образованной — «окончила пансион второй ученицей». Получив в приданое от родителей фабрику, Анна вышла замуж за купеческого сына, наследника династии московских текстильных магнатов. Анна родила двух детей, но семьи не получилось — муж оказался повесой, предпочитавшим проматывать деньги в Париже и на европейских курортах. Он наезжал в Москву только за денежными суммами для погашения очередных долгов.

В один из его приездов Анна, видя, что фабрикам мужа (наследниками которых являлись ее дети) грозит разорение, предприняла решительный шаг. Во время встречи в конторе в Китай-городе, куда Анна Станицына приезжала ежедневно для ведения дел, она объявила мужу о том, что его делу угрожает крах и что она берет управление в свои руки, а муж будет впредь получать 30 тысяч рублей «пособия» в год. Возмущенный муж пытался увеличить размер «пособия», но, побоявшись, что жена не погасит его векселя, а его фирма разорится, выдал Анне доверенность на управление своими наследными фабриками.

В образе Анны внимание историка привлекает целый ряд деталей. Фирма Станицыных на грани разорения — а на личной фабрике Анны дела идут успешно. У Анны отменные деловые качества, вызывающие восхищение самого опытного из ее приказчиков, — она ежедневно контролирует ход финансовых дел, досконально знает ассортимент продукции и цены на нее. Анна завела и финансирует школу на своей фабрике. Она — близкая приятельница публициста и философа Ермила Безрукавкина (современники считали, что его внешний облик списан со знаменитого купца и мыслителя Василия Боткина), с которым обсуждает статьи в толстых журналах и советуется по своим финансовым делам.

При этом Анна — статная русская красавица, со вкусом и дорого одетая: прощаясь после одной из встреч со своим поклонником — дворянином Палтусовым, она позволила ему поцеловать ее руку «немного выше кисти, где у ней поверх перчатки извивался длинный, до локтя, и тонкий браслет, в виде змеи, из платины». Встретившись с Палтусовым, Анна испытала смятение от того, что он застал ее в конторе, за бухгалтерскими бумагами, но потом тут же взяла себя в руки: «Она купчиха, владетельница миллионной фабрики, занимается делом, смыслит в нем. Тут нет ничего постыдного. Хорошо, кабы все так поступали, как она».

Знакомство с разнотипными историческими источниками убеждает в том, что образ Станицыной не был фантазией автора. Российская предпринимательская среда, особенно в последней трети XIX века, имела в своих рядах целую когорту женщин, стоявших во главе фирм и осуществлявших успешный менеджмент, а иногда, как Надежда Хлудова-Щёкина, еще и успешно преодолевавших превратности личной жизни.

Надежда Стенбок-Фермор

Сталепрокат и золотые прииски

Еще один случай из истории петербургского женского предпринимательства стоит особняком.

Одна из богатейших женщин России — графиня Надежда Алексеевна Стенбок-Фермор (1815–1897) унаследовала в 1849 году восемь металлургических заводов в Пермской губернии на Урале. Эти богатейшие предприятия перешли к ней после смерти отца, крупнейшего уральского промышленника Алексея Ивановича Яковлева, дед которого Савва Яковлев, изначально крестьянин из Осташкова Тверской губернии, купил заводы у Демидова, Воронцова и Ягужинского и был пожалован в 1762 году дворянством. С 1867 года Надежда стала брать купеческое свидетельство 1‐й гильдии. Фактически же она вела семейный бизнес после смерти отца еще с 1849 года. Поскольку Н. А. Стенбок-Фермор в тридцать семь лет овдовела (1852), управление заводами по производству чугуна и меди и извлечение прибыли она сделала главным интересом своей жизни: из мемуаров родственников и знакомых явствует, что она держала под контролем все до мельчайших деталей.





История перехода всех семейных промышленных активов в руки Надежды заслуживает особого внимания. У родителей Надежды было девять детей, из которых пятеро умерли в младенчестве и двое — в молодом возрасте. Отца пережили только Иван (1804–1882) и Надежда (1815–1897). Брат и сестра Яковлевы унаследовали все имущество после смерти родителя в 1849 году, и заводы, расположенные в трех уездах Пермской губернии — Екатеринбургском, Красноуфимском и Кунгурском, — стали называться «Заводы наследников гвардии корнета Алексея Ивановича Яковлева».

Но в 1829 году Иван Яковлев (ему было тогда двадцать пять лет) переселился в Париж. И хотя числился камергером и имел чин статского советника, в Россию приезжал редко. Делами предприятий он интересовался мало, но получение регулярных прибылей, его, видимо, вдохновляло, и своего он не упускал. Поэтому после введения в 1852 году в наследство Ивана и его сестры Надежды, как установил историк Е. Г. Неклюдов из Екатеринбурга, между ними было заключено соглашение, что Надежда передает брату свою часть имущества «в пожизненное полное владение» за годовой дивиденд в 50 тысяч рублей серебром. Брат выплачивал сестре фиксированную сумму, остальную прибыль забирал себе.

Однако через десять лет Иван охладел к Верх-Исетскому хозяйству, что, по мнению Неклюдова, можно объяснить и тем, что после отмены крепостного права на заводах наблюдались волнения мастеровых, осложнившие управляемость производством. В 1862 году, как свидетельствует другой документ, найденный в архиве Неклюдовым, был совершен новый раздел имущества, оценивавшегося в 10 миллионов рублей: теперь сестра забрала себе семейные уральские заводы и 15,7 тысячи душ крепостных, а брат, так и проживавший постоянно в Париже, получил взамен два дома в Петербурге, около 3 тысяч душ крепостных и часть Невьянских заводов. Впрочем, в 1882 году, после смерти бездетного Ивана Алексеевича, и эта часть семейных активов вернулась в руки Надежды Алексеевны.

Несколько слов о личной жизни Надежды Алексеевны. В 1835 году, в возрасте 20 лет, Н. А. Яковлева вышла замуж за поручика лейб-гвардии Конного полка Александра Стенбок-Фермора — потомка шведского генерала графа Стенбока. Свекор Надежды Иоганн Магнус Стенбок в 1825 году за пресечением рода Ферморов получил разрешение взять фамилию матери, Сары-Элеоноры, урожденной Фермор, — единственной дочери российского полководца (с шотландскими корнями), генерал-аншефа Уильяма Фермора.

Итак, с 1862 года делами заводов всецело занялась Надежда. Жена ее внука Мария Барятинская в своих мемуарах, написанных уже в эмиграции на английском языке, характеризовала старую графиню так: «У нее был уникальный характер. Ей был присущ исключительный ум, и своими делами она управляла с огромным искусством».

«Справочная книга» (о лицах, получивших на 1869 год купеческие свидетельства по 1‐й и 2‐й гильдиям в Петербурге) скупо сообщает о Н. А. Стенбок-Фермор:


Стенбок-Фермор, урожденная Яковлева, Надежда Алексеевна, графиня, в купечестве состоит с 1867 года. Жительство имеет в собственном доме на углу Вознесенского проспекта и Адмиралтейской площади. Содержит железные и медные заводы в Пермской губернии, а контору Васильевской части 2‐го участка в собственном доме № 18 по набережной Малой Невы. Имеет каменные дома в разных частях города.


В изданных в 1864 году «Материалах для географии и статистики России, собранных офицерами Генерального штаба» сообщалось, что наследникам корнета Яковлева принадлежит на Урале пять «дач» (крупных земельных владений) с одиннадцатью заводами. Общая площадь владений составляла 596 119 десятин (то есть 7881 квадратный километр, что можно сравнить с девятикратной площадью современной Москвы в пределах МКАД). Однако, по уточненным архивным данным, обнаруженным историком Неклюдовым, площадь принадлежавшего Н. А. Стенбок-Фермор Верх-Исетского горного округа была еще больше и в 1850‐е годы составляла 701 273 десятин.

В начале 1860‐х годов только на одной из «дач» — на принадлежавших Н. А. Стенбок-Фермор Верх-Исетских заводах — работали 9 тысяч приписных «заводских» рабочих и 3,5 тысячи вольнонаемных, всего же 12,5 тысячи человек. Площадь Верх-Исетской дачи, где находились крупнейшие металлургические заводы, составляла 125 243 десятины (в современных мерах 1368 квадратных километров — для сравнения, чуть меньше площади нынешнего Петербурга). На этой огромной территории находились металлургические заводы (в каменных корпусах, крытых железом), рудники, каменоломни (где добывался плитняк), золотые прииски, лесные угодья, откуда поступали сосновые, еловые и пихтовые дрова. В год содержание производства — зданий, плотин, оборудования, а также заработной платы, медицины для работников — обходилось в 579 тысяч рублей, причем 430 тысяч уходило на «провиант», то есть обеспечение рабочих съестными припасами и денежной платой. Для осуществления полного цикла расходовалось оборотных средств 1,5 миллиона рублей серебром в год, с полным оборотом в течение двух с половиной лет.

Продукция была разнообразной: чугун (он составлял по весу 66 % всей продукции заводов Стенбок-Фермор), кровельное железо (23 %), котельное и сундучное железо, железные сковороды, гвозди, чугунные печки и очажные доски (2 %), штыковая и листовая медь. Листовое железо и медь продавались главным образом в Петербурге и на Нижегородской ярмарке (куда доставлялись водным транспортом). С заводов готовые изделия перевозились на подводах до Шайтанской пристани и далее шли водой на судах по рекам Чусовой, Каме и Волге, причем, с учетом зимнего замерзания рек, транспортировка могла продолжаться год.

Стенбок-Фермор занимала второе место среди российских производителей (после Демидовых) по выплавке чугуна (в 1867 году — 12,6 тысячи тонн, что составляло 5,2 % общероссийского объема производства) и по производству железа (14,4 тысячи тонн, что составляло 7,5 % общероссийского объема производства). Ей также принадлежали медеплавильные заводы, в 1865 году на них было выплавлено 512 тонн, что составило 11,4 % общероссийского объема производства.

Надежда Алексеевна также владела золотыми приисками на Урале. В 1866 году там трудились 1577 рабочих. Годовая добыча в 1866 году составила 572 килограмма золота, что дало 31 % добычи уральских частных приисков и 2 % общероссийской добычи. Золото доставлялось в Петербург и сдавалось в казну, что приносило Стенбок-Фермор значительный доход.

Однако Надежда Алексеевна не удовлетворилась только уральскими владениями, решив получать прибыль еще и в Петербурге. В 1854 году Н. А. Стенбок-Фермор купила у деверя (по слухам, запутавшегося в долгах) «Пассаж» на Невском проспекте — одно из самых дорогих торговых помещений Петербурга (по официальной оценке, в 1874 году он стоил 528 855 рублей, в 1899 — 612 899). Примечательно, что после смерти графини, будучи завещанным одиннадцати персонам из числа детей и внуков, «Пассаж» через два года снова числился в «чисто женском» владении, принадлежа дочери завещательницы — княгине Надежде Барятинской и трем внучкам — Анне и Ирине Барятинским, а также Надежде Безобразовой (выкупившим у родственников остальные доли). После Н. А. Стенбок-Фермор, которая умерла в 1897 году, осталось одно из самых крупных в истории России личных состояний, оценивавшееся в фантастическую сумму — почти 41 миллион рублей.

Анализ этого завещания, составленного 81-летней графиней за год до кончины, показывает объем имущества, постоянное округление которого было смыслом ее жизни. Заводы, земли и дома Надежда Алексеевна разделила между тремя здравствовавшими детьми — сыном Алексеем, дочерьми Надеждой Барятинской и Марией Стенбок и внуками от двух умерших детей — сына Владимира и дочери Анастасии Гагариной. Заводы и склад железа на Васильевском острове были разделены между тремя здравствовавшими детьми и наследниками сына Владимира. Дом же на Адмиралтейской площади, где жила сама Н. А. Стенбок-Фермор, отдан был всецело


дочери моей Наденьке в полную собственность со всем в нем находящимся в комнатах и кладовой, все мои бриллианты, жемчуга, дорогие украшения, серебро, бронзу, шали, меха, словом, все, что только окажется в шкапах, сундуках, в комодах, должно перейти сполна дочери моей Наденьке княгине Барятинской.


Каждому из внуков, внучек и невесток следовало получить «на память» по 100 тысяч рублей, все остальное денежное имущество в наличности и ценных бумагах следовало разделить между тремя здравствовавшими детьми и наследниками скончавшихся сына и дочери. Внукам и внучкам также отходило имение в Новгородской губернии и дача в Стрельне.

Завещательница оставила 372 тысячи рублей на различные благотворительные цели, включая содержание двух устроенных ею благотворительных учреждений: Надеждинского приюта детей-калек и Надеждинского убежища малолетних в Петербурге.

Надежда Половцова

Тайна рождения и госзаказ на рельсы для Транссибирской магистрали

Еще одна дворянка-предпринимательница — Надежда Михайловна Половцова (1843–1908) — была приемной дочерью и единственной наследницей управляющего Государственного банка России (в 1860–1866 годы) барона Александра Штиглица (1814–1884), огромное состояние которого оценивалось современниками в гигантскую сумму, в разных оценках от 38 до 150 миллионов рублей. Впрочем, по слухам, распространявшимся в придворных кругах, Надежда могла быть внебрачной дочерью великого князя Михаила (брата императора Николая I).

По легенде, ходившей в Петербурге, шестимесячная красивая девочка в рубашечке из тончайшего батиста была обнаружена 10 июня 1844 года подброшенной под кустом цветущей сирени в саду богатой дачи барона Штиглица на Каменном острове. Найденному младенцу была дана фамилия Июнина (Юнина), а барон удочерил ребенка. В обнаруженной современным историком П. В. Лизуновым в архиве рукописи воспоминаний сына Н. М. Половцовой было сказано, что за бароном Штиглицем «послал государь Николай Павлович и просил его взять девочку на воспитание, говоря, что знает, кто ее отец». Отцовство великого князя Михаила подтверждал якобы и слышавший об этом князь К. А. Горчаков, сын канцлера. Но Михаил Павлович скончался в 1849 году, когда девочке было пять лет, поэтому вопрос о его отцовстве нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть. Сын Половцовой писал, что «сходство лица моей матери с лицами некоторых членов императорской семьи укрепляет это предположение», тем более что барона Штиглица Надежда звала только «дядей», но никогда отцом. Других детей у барона Штиглица не было.

В семнадцать лет Надежда вышла замуж за 29-летнего Александра Александровича Половцова, служившего в Сенате и имевшего хорошую перспективу придворной карьеры (отец его был министром государственных имуществ, а мать принадлежала к знатному роду Татищевых). В 1885 году Половцов достиг высшей позиции Табели о рангах, став действительным тайным советником, в 1883–1892 годах занимал пост статс-секретаря императора Александра III, одновременно был членом Государственного совета и Комитета финансов.

Казалось бы, Надежду Михайловну вполне могла устроить роль светской дамы. Но муж и жена решили иначе. В 1884 году на ее имя были приобретены горные заводы Богословского горного округа в Пермской губернии на Урале. С 1885 года Надежда Половцова стала брать гильдейское свидетельство для управления купленными на ее имя предприятиями.

Владение было приобретено именно на ее имя потому, что в 1861 году Государственный совет разрешил «женам служащих чиновников вступать в гильдию и заниматься торговлею», если они при записи в гильдию представят два документа, во-первых, удостоверение «от мужа, что они будут производить торговлю на собственный, свой, независимый от мужа, капитал», и во-вторых, удостоверение от начальства мужа, что муж-чиновник «по роду службы своей не может иметь влияния на торговлю своей жены». Эти правила были призваны предотвратить лоббирование мужьями коммерческих интересов жен, как бы сейчас сказали, «задействовав административный ресурс».

В декабре 1884 года в Российской империи был принят закон, который гласил, что для высших чиновников несовместимо «состояние в высших должностях и званиях государственной службы» с участием в учреждении торговых и промышленных товариществ и акционерных компаний, поскольку это может иметь «вредные для государственной службы последствия». Если чиновник участвовал в учреждении торгово-промышленных компаний или занимал должность в таких компаниях, он должен был покинуть государственную службу. Ранее этот закон в течение полугода обсуждался в правительственных совещаниях, о чем муж Надежды А. А. Половцов хорошо знал, что видно из его дневника.

Откуда взялись деньги на покупку заводов Богословского горного округа? Долгое время считалось, что Н. М. Половцова приобрела уральские владения на полученное ею наследство после умершего в 1884 году Штиглица. Своей единственной приемной дочери барон, один из самых богатых людей в России, оставил следующее имущество: два особняка в Петербурге, доли в акциях различных предприятий, а также по 1 миллиону рублей каждому из четверых детей Надежды. Но, как установил историк Е. Г. Неклюдов, связи с наследством Штиглица и приобретением горнозаводских активов не было. Половцова приобрела горные заводы еще при жизни Штиглица, в июле 1884 года, а он умер в ноябре. К тому же по наследству она не получила денежных капиталов, которые могла бы использовать для покупки. Таким образом, еще до вхождения в права наследства Надежда Половцова имела значительные средства. Прежде всего это было ее приданое.

Покупка у дворянина С. Д. Башмакова, предыдущего владельца, была довольно непростой, как тогда называлось, «с обременением», поскольку стоимость Богословского округа — 5,5 миллиона рублей — включала также долг владельца Государственному банку в размере 2 миллионов рублей (долг был рассрочен на тридцать шесть лет). Были и другие важные условия и обязательства, сопровождавшие покупку. Все уральские владения, включая Богословский округ, были столь стратегически важны для российской экономики, что владелец имел обязательство перед правительством добывать ежегодно определенный объем медной руды, который позволил бы выплавлять не менее 50 тысяч пудов (в современных мерах около 820 тонн) меди ежегодно. Состояние предприятий было хорошим, но последующие прибыли сильно зависели от мировых и сопряженных с ними российских цен на медь и другие металлы.

Однако супруги Половцовы решились на покупку, рассчитывая на хороший доход. На имя Надежды Михайловны Половцовой был приобретен Богословский горный округ, основные активы которого составляли два металлургических завода, 385 тысяч десятин земли (4,2 тысячи квадратных километров) и золотые прииски.

В первые годы владения Богословским округом стало ясно, что ставка исключительно на добычу меди не ведет к стабильным доходам. Как писал в дневнике А. А. Половцов, было решено искать другие полезные ископаемые. После геологических изысканий последовал успех — удалось обнаружить железные руды. После чего в 1894 году во владениях Половцовой был построен получивший ее имя Надеждинский металлургический завод, ставший крупнейшим чугунолитейным и сталерельсовым предприятием Урала. Завод работал по правительственному заказу и изготавливал рельсы для Транссибирской железнодорожной магистрали. В строительство предприятия, как писал главный инженер округа А. А. Ауэрбах, было вложено более 4,5 миллиона рублей, оборудование было заказано на уральских и московских предприятиях, а также в Бельгии, Франции и Германии.

В том же 1894 году на имя Н. М. Половцовой был куплен Сосьвинский округ (120 тысяч десятин, то есть 1311 квадратных километров) с обширными лесными угодьями и чугуноплавильным заводом, что решило проблему топлива и поставок чугуна на Надеждинский завод.

Через два года по купчей крепости от 31 августа 1896 года Богословский горный округ был продан. Но это не значило, что он ушел из рук Н. М. Половцовой. Произошла смена формы собственности. Новым владельцем стало основанное в декабре 1895 года акционерное Богословское горнозаводское общество с правлением в Петербурге. Этому обществу (с основным капиталом 12 миллионов рублей) стали принадлежать рудники и золотые прииски. При этом большая часть акций — 31 550 из 32 000 — находилась в руках жены статс-секретаря Н. М. Половцовой. То есть Надежда Михайловна фактически осталась основным собственником гигантских промышленных активов.

В известном справочнике «Статистика акционерного дела в России», изданном в четырех выпусках в 1897–1901 годах, был процитирован устав общества, в первом параграфе которого говорилось, что Богословское горнозаводское общество учреждено


для разработки минеральных и всякого рода других богатств в принадлежащем жене статс-секретаря Его Императорского Величества тайного советника Надежде Михайловне Половцовой Богословском горном округе с принадлежащею к нему Сосьвинскою дачею, расположенном в Верхотурском уезде Пермской губернии, и для распространения деятельности уже существующих там ныне и могущих быть устроенными впоследствии заводов и фабрик.


Если говорить о важных событиях технической модернизации, то уже в начале ХХ века к заводу была проведена узкоколейная железнодорожная ветка длиной более 250 километров для вывоза продукции, прежде всего сталепроката.

В последующие годы Богословское общество функционировало с переменным успехом, но даже несмотря на снижение в некоторые годы доходов оставалось одним из крупнейших промышленных комплексов Российской империи. Это порождало зависть даже среди элиты и вызывало всевозможные толки.

Граф Витте, министр финансов Российской империи в 1892–1903 годах, настроенный против более удачливого сановника и богача, имевшего один из самых роскошных особняков в Петербурге, дал в мемуарах язвительную характеристику предпринимательской деятельности Половцова, который распоряжался делами жены. Витте писал, что Половцов «всё время <…> занимался различными аферами: продавал, покупал, спекулировал и доспекулировался почти до того, что почти всё состояние своей жены проспекулировал».

Говоря о Н. М. Половцовой как о предпринимательнице, следует сказать, что уральские активы были для нее не единственным источником доходов. Кроме горнорудных и металлургических предприятий, Н. М. Половцова являлась, согласно «Перечню фабрик и заводов» за 1897 год, владелицей четырех предприятий в пищевой отрасли: два из них — мукомольное предприятие (годовое производство — 206 775 рублей, 138 рабочих) и винокуренный завод (данных нет) — находились в Воронежской губернии, два — еще один винокуренный завод (годовое производство — 59 150 рублей, 64 рабочих) и небольшое предприятие по производству крахмала (годовое производство — 9281 рубль, 9 рабочих) — в Тамбовской. Помимо Богословского горнозаводского общества Надежда Половцова вместе с мужем была пайщицей ряда ведущих акционерных компаний, в том числе Кренгольмской мануфактуры хлопчатобумажных изделий в Нарве (сейчас Эстония), Невской бумагопрядильной мануфактуры и Невской ниточной мануфактуры (обе в Петербурге).

Трудно понять, занималась ли Половцова лично руководством предприятиями. Скорее всего, она представляла один из классических типов владелицы — богатой аристократки, действовавшей через наемных управляющих при содействии мужа и сыновей, но лично не контактировавшей по делам заводов с лицами, непосредственно занятыми на производстве.

Тем не менее по статусу она относилась к женщинам-предпринимательницам, хотя и к той малочисленной группе, которая была отдалена от своих активов и не сильно вмешивалась в менеджмент. К Половцовой идеально подходит известная формула «богатые богатеют»: у нее было достаточно средств, чтобы инвестировать в огромный горный округ на Урале, в другие предприятия в разных губерниях, в недвижимость в Петербурге.

В накоплении ею богатства сработало все — легенда о принадлежности к внебрачным детям одного из великих князей, капиталы, полученные в качестве приданого, и капиталы, полученные в наследство от удочерившего ее барона Штиглица, влиятельный муж-чиновник и его желание заниматься управлением имущества жены.

Принцесса Евгения

Предпринимательница из царской семьи

Одной из известных предпринимательниц в последней четверти XIX века была представительница царской семьи — Ее Императорское Высочество принцесса Евгения (1845–1925), принцесса Романовская, урожденная герцогиня Лейхтенбергская, в замужестве принцесса Ольденбургская. О жизни принцессы, которая была видной российской просветительницей и благотворительницей, написано немало. Гораздо меньше известно о ее предпринимательской деятельности, о которой и пойдет речь.





В 1878 году, когда Евгении было тридцать три года, она стала владелицей имения Рамонь в Воронежской губернии. Имение стоило 500 тысяч рублей и включало свеклосахарный и винокуренный заводы. Евгения владела поместьем почти тридцать лет. Это было довольно большое имение площадью 4 тысячи десятин (около 44 квадратных километров), позже увеличенное докупкой новых участков.

Принцесса Евгения принадлежала к сливкам российской аристократии. По материнской линии она была внучкой императора Николая I. Ее мать, великая княжна Мария Николаевна, вышла замуж за герцога Максимилиана Лейхтенбергского — внука короля Баварии. Отец Евгении в возрасте двадцати лет приехал из Мюнхена в Россию. После того как Максимилиан породнился с царской семьей, он был пожалован чином генерала, позднее стал главноуправляющим Корпуса горных инженеров и президентом Академии художеств.

Его дочь, Ее Императорское Высочество Евгения Максимилиановна, в 1868 году вышла замуж за принца Александра Петровича Ольденбургского (1844–1932), который был потомком не только Вюртембергской династии, но и Павла I (по линии дочери императора Екатерины Павловны). В браке Евгения Максимилиановна родила сына Петра.

Среди историков до сих пор нет ясности в вопросе, каким образом Рамонь оказалась в собственности принцессы Евгении. В краеведческой литературе чаще всего упоминается версия, что Рамонь была подарена Александром II, но пока подтверждающих документов не обнаружено. Не стоит сбрасывать со счетов вариант самостоятельной покупки. Принцесса Евгения была богата и могла сама купить Рамонь. В документах, обнаруженных в архиве петербургскими исследователями Э. А. Анненковой и Ю. П. Голиковым, содержится информация, что при вступлении в брак Евгения получила в качестве свадебного подарка от дяди, императора Александра II, 100 тысяч рублей серебром, но по условиям пользования могла тратить лишь проценты с этого капитала. У Евгении имелся и личный капитал, который составлял (без стоимости ювелирных украшений и мебели) внушительную сумму — 726 214 рублей серебром.

До того как Рамонь перешла в руки принцессы Евгении, это было вполне преуспевающее хозяйство: в 1850‐е годы в Рамони находились свеклосахарный завод и завод стеариновых свечей, на которых работали 540 государственных и помещичьих крестьян. Сахарный завод с плантациями свеклы был устроен прежними хозяевами (видимо, Тулиновыми) в 1840 году. Когда его владелицей стала Евгения Максимилиановна, предприятие стало быстро развиваться благодаря механизации производственных процессов — число паровых двигателей росло от десятилетия к десятилетию. Соответственно возрастал и объем производимой продукции.

В 1879 году стоимость годовой продукции Рамонского свеклосахарного завода, на котором работали 319 человек, составила 72 тысячи рублей, хотя производство при таком количестве рабочих было незначительным — 295 тонн сахара. После реконструкции предприятие стало приносить хороший доход. В середине 1880‐х годов число рабочих уменьшилось до 280 человек, а производство возросло в четыре раза — 1230 тонн сахара и 490 тонн патоки в год. В «Сведениях о фабриках и заводах в Воронежской губернии за 1885 год» дана выработка товара на 288 тысяч рублей и указано, что сбыт готовой продукции производился в Москву и Воронеж.

В 1894 году в Рамони было выработано сахарного песку на 260 тысяч рублей при 260 рабочих. Производство было максимально механизировано — имелось 11 паровых машин общей мощностью 125 лошадиных сил и другое оборудование. Сырье было на 75 % с собственных плантаций сахарной свеклы, хорошо произраставшей на воронежских черноземах, еще 25 % поставляли другие воронежские помещики. В 1899 году производство сахарного песка увеличилось до 1950 тонн в год.

При Евгении в 1880‐е годы при сахарном заводе было устроено «конфектное» отделение. С 1900 года оно начало действовать как самостоятельная Рамонская фабрика конфет и шоколада, где производились карамель, монпансье, шоколад, кофе, какао, мармелад, пастила, пряники, засахаренные ягоды и фрукты. Рамонские шоколад и карамель были отмечены на ряде международных выставок: например, в 1904 году они были удостоены гран-при (высшей награды) в Париже и Брюсселе по разряду кондитерских изделий.

Принцесса Евгения проводила в имении несколько месяцев в году, обычно летом и в начале осени, лично контролировала все дела сельского хозяйства и промышленности. В ее отсутствие делами заведовал наемный управляющий — за тридцать лет их сменилось несколько.

В имении постоянно развивалась инфраструктура. Была устроена ковровая мастерская — ковры выпускались «гладкие и стриженые» и в 1896 году были представлены на Всероссийской промышленной и художественной выставке в Нижнем Новгороде. Был устроен и небольшой винокуренный завод. В начале ХХ века здесь появились собственная электростанция и водопровод, создана метеорологическая станция. Фактически хозяйство имения не уступало богатым усадьбам Англии и Германии.

На семи опытных агрономических полях крестьянских 12–15-летних подростков обучали началам агрономии, при этом за учебу они даже получали небольшое вознаграждение. Уже в ХХ веке опытные поля стали основой созданного в Рамони научного учреждения — существующего и сегодня НИИ сахарной свеклы имени А. Л. Мазлумова, занимающегося исследованиями по генетике и селекции растений.

В 1880‐е годы Рамонь была одним из самых оснащенных лошадьми и техникой помещичьих сельских хозяйств не только в Воронежской, но и вообще в черноземных губерниях. Здесь было 96 рабочих лошадей, а из инвентаря, изготовленного промышленным способом, 24 плуга, 22 бороны, 12 сеялок, 12 катков, 40 окучников, 1 молотилка и 2 веялки. Вся эта техника работала в основном на свекловичных полях, обеспечивавших сырьем завод. Постоянных сельскохозяйственных рабочих было 104 человека, летом нанимали дополнительно еще примерно 40 человек.

Поскольку основная продукция шла в Воронеж и Москву, для скорейшей доставки товара покупателям в 1901 году на свои средства Евгения Максимилиановна провела 18-верстную (почти 20-километровую) ширококолейную железнодорожную ветку общего пользования, действующую до сих пор. Ветка соединяла Рамонь со станцией Графской Козлово-Воронежско-Ростовской линии Юго-Восточных железных дорог. На строительство пути и подсобных сооружений было затрачено 322 160 рублей, первоначально за счет долгосрочных кредитов.

Для местных жителей принцесса Евгения открыла школу, в 1880 году на свои средства устроила бесплатную больницу на 32 койки. Больница была на хорошем счету, и в августе 1890 года ее посетили делегаты V губернского съезда врачей и представителей земств Воронежской губернии для изучения местного опыта. Один из побывавших тут врачей сказал, что эта больница должна служить образцом земских лечебных заведений как «безупречно удовлетворяющая земской идее — простоте, дешевизне и весьма полного удовлетворения потребности».

Помимо свеклосахарного завода, Евгения Максимилиановна развивала и другие финансово выгодные сегменты сельского хозяйства. Поля засевали яровой и озимой пшеницей, которая шла на продажу, а также клевером и травой на сено. В имении был конный завод, на котором разводили тяжеловозов и рысистых лошадей — в 1890‐е годы для улучшения приплода были закуплены кобылицы англо-арабской и английской пород, потомство которых предназначалось для продажи. Имелось стадо коров швейцарских пород (симментальской и швицкой), славившихся хорошей мясной и молочной производительностью. Разводили овец так называемой жирнохвостой (курдючной) породы, дающей мясо и сало.

На продажу готовился лес: деревья хвойных пород продавались в возрасте восьмидесяти лет, лиственных — в возрасте сорока. Лес занимал четверть территории поместья. Чтобы не уменьшались лесные угодья, на вырубленных участках сразу высаживали трех-четырехлетние саженцы, для чего прямо в Рамони были устроены питомники. То есть всему хозяйству был придан ярко выраженный товарный характер. Оно развивалось и процветало, принося хозяйке значительную прибыль.

Рамонь стала одним из притягательных уголков Воронежской губернии, где проводила летнее время сама владелица и ее августейшие родственники. Например, в сентябре 1896 года, после месяца, проведенного в Италии, там гостил великий князь Константин Константинович, деятель русской культуры и поэт, посвятивший имению стихотворение:



Мне бессильным не выразить словом,
Как у вас отдыхает душа,
Как под вашим приветливо кровом
И как ваша Рамонь хороша!



Сохранились и другие яркие описания Рамони. В 1899 году был издан «Спутник пассажира» для путешествий по Юго-Восточным железным дорогам. Это было связано с развитием туризма в последней трети XIX века, когда массовые путешествия стали возможны вследствие роста уровня жизни, развития интереса к истории и культуре своей страны, расширения сети железных дорог. Для туристов, путешествовавших по Козлово-Воронежско-Ростовской линии, в книге содержалось описание рекомендуемого к посещению имения Рамонь:


В 18 верстах от станции, справа от пути, по красивейшей лесной дороге расположено имение Ее Императорского Высочества принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской Рамонь. Это один из прелестнейших уголков, достойный внимания всякого путешественника. Великолепный царский дворец, отличающийся необычайной простотой, но в то же время большим вкусом и изяществом. Построенный в староанглийском стиле, как по наружному виду, так и по внутренней отделке дворец служит ярким свидетельством высоко-эстетического вкуса Августейших создателей и устроителей Рамони; в особенности красотой и изяществом отличается дворцовая библиотека, где весь потолок разделан во вкусе древнегерманского стиля, причем все деревянные части представляют собою чудную живопись по дереву способом выжигания, собственноручно исполненную Ее Императорским Высочеством принцессою Евгенией Максимилиановной Ольденбургской, одной из первых в России применившей для выжигания по дереву и коже хирургический аппарат Пакелена, которым в настоящее время пользуются как карандашом с накаленным наконечником.


Далее шло описание ландшафта, открывающегося взорам посетителей с башенки дворца: свеклосахарный завод на берегу реки Воронеж, дворцовый парк, зверинец, в котором содержались лоси, олени, зайцы, пернатая дичь для проходящих здесь ежегодно великокняжеских охот.

Но золотой период имения Рамонь не продлился вечно. Провальный менеджмент на рубеже XIX — ХХ веков привел процветавшее хозяйство к краху. Произошло это при следующих обстоятельствах. В 1897 году ставшая вследствие возраста менее энергичной принцесса Евгения наняла нового управляющего Коха, который, будучи приглашенным на должность ради повышения доходности поместья, на деле оказался могильщиком бизнеса принцессы Евгении. Вначале Кох совершал вроде бы верные действия — докупил еще 4 тысячи десятин (около 44 квадратных километров) земли, улучшил оборудование сахарного и винокуренного заводов. Но затем, хотя свободных капиталов у владелицы не было, пошел на рискованные меры — взял кредит в Дворянском банке, занялся спекуляцией сахаром. Хозяйство стало год за годом терпеть огромные убытки: в 1905 году дефицит достиг 4,2 миллиона рублей.

В мемуарах генерала А. А. Мосолова, начальника канцелярии Министерства Императорского двора в 1900–1916 годах, подробно описан этот эпизод. Когда имение Рамонь оказалось на грани банкротства, муж Евгении Максимилиановны обратился к министру Двора барону В. Б. Фредериксу с просьбой о займе из средств Удельного ведомства — хотя Рамонь была частным владением, не входившим в удельное хозяйство. Начальник главного управления уделов В. С. Кочубей отказал, не желая создавать прецедент выдачи казенных денег частному лицу, хоть и входившему в императорскую семью. Министерство финансов тоже не согласилось выдать кредит, ссылаясь на противозаконность такого варианта.

Тогда принц Ольденбургский решил просить помощи внутри императорской фамилии, к которой принадлежала его супруга. Дело дошло до Николая II, и он созвал семейный совет, чтобы не допустить несостоятельности принцессы Евгении. На совет был приглашен министр финансов В. Н. Коковцов. Выслушав доклад министра, большинство участников собрания высказались против предоставления помощи, мотивируя тем, что помогать жене должен муж, у которого есть немалые собственные капиталы, а царской семье стоит подключаться к спасению имущества принцессы Евгении только в том случае, если у мужа не хватит денег на погашение дефицита.

Члены семейного собрания подписали протокол для передачи Николаю II, но эта бумага неожиданно «затерялась», и содержание ее устно обещал доложить царю один из великих князей. Позже было еще два семейных совета по этому вопросу, их проводил великий князь Константин Константинович, сумевший убедить многих родственников, что принцессе Евгении надо помочь. Впрочем, и тут некоторые протестовали, «указывая, что дела Ольденбургского дома не касаются Императорской фамилии».

Все же по распоряжению Николая II принцессе Евгении как члену императорского дома было оказано крупное материальное «пособие» из казны в размере 2,5 миллиона рублей и выдан кредит Государственного банка — 2 миллиона рублей. Тем не менее, поскольку хозяйство Рамонь оказалось на грани банкротства, владелица лишилась всех своих активов после того, как по Высочайшему повелению царя от 17 марта 1907 года имение было приобретено с переходом в удельные земли. Отныне оно стало имуществом императорской семьи.

Этот пример показывает, как малейшее ослабление полного контроля над собственным бизнесом привело прежде успешную предпринимательницу принцессу Евгению к краху дела. Доверившись плутоватому управляющему, она потеряла имущество. Прочность ее хозяйственного ресурса не была рассчитана на большое приращение хозяйства путем взятия кредитов и неумеренной траты заемных средств. В результате, несмотря на значительные доходы, получаемые ранее от вполне прибыльных предприятий, всё посыпалось, как карточный домик.

Мария Матвеева

Сукно для Кяхты, армии и внутренней торговли

Московская купчиха 1‐й гильдии Мария Матвеева (1821 — после 1911) была владелицей крупнейшей суконной фабрики «Братья Бабкины» в селе Купавна Московской губернии. Предприятием она управляла сорок лет (1842–1883), в том числе четырнадцать лет (1861–1875) — единолично. Биография Матвеевой демонстрирует все этапы взлетов и падений предпринимательницы.

Вначале Матвеева девятнадцать лет шла к достижению позиции единоличной собственницы предприятия. Затем, получив вожделенную огромную фабрику, в последующие годы юридически грамотно создавала иммунитет для своих прав собственницы. В результате Матвеева стала одной из первых женщин в России, выступивших в роли учредителя, а затем директора паевого товарищества, созданного на базе собственного предприятия. Правда, конец этой истории не был триумфальным: в старости Матвеева не имела отношения к собственной фабрике. Как и почему это произошло, будет поведано ниже.

Основные события предпринимательской жизни купчихи Матвеевой не случайно происходили в последней трети XIX века. 1870‐е годы стали временем бума учреждения акционерно-паевых товариществ — процесса, начавшего набирать обороты еще в 1860‐е годы. По нашим подсчетам, Комитет министров утвердил в 1865–1869 годах уставы 32 промышленных товариществ, в 1870–1874–104 товариществ, в 1875–1879 — еще 89. Женщины были среди учредителей примерно в 25 % товариществ.

Характеризуя это явление, американский историк Томас Оуэн отмечал: «К 1870 году очень быстрый рост числа новых предприятий и числа реорганизованных товариществ породил своеобразную дуалистическую систему корпораций». Оуэн предложил типологию корпораций, включающую два основных типа: акционерные компании (или общества) и товарищества на паях. К первому типу он отнес крупные корпорации, действовавшие в железнодорожном и банковском секторах и обеспеченные большим количеством акций стоимостью 100, 200, 250 рублей. Ко второму типу (товарищества на паях) относились корпорации более скромного размера — например, в текстильной промышленности, где именные паи стоимостью от 500 до 2000–5000 рублей распределялись в узком кругу родственников и друзей. К концу XIX века (1895–1900) в Российской империи насчитывалось 892 корпорации, в том числе 698 акционерных обществ и 197 товариществ на паях. Одно из таких товариществ было создано для руководства купавинской фабрикой «Братья Бабкины».

При вхождении в товарищества со своим капиталом или существующим предприятием женщины-предприниматели стали занимать руководящие позиции в коллективных коммерческих фирмах-корпорациях. Это свидетельствовало о трансформации гендерной модели предпринимательства, о смене ролевых функций внутри пространства российского бизнеса, прежде редко признававшего женщину-предпринимательницу в качестве полноправного партнера.

Фабрика «Братья Бабкины» была одним из первых предприятий, которое в 1875 году при реорганизации в паевое товарищество включило владелицу Марию Ильиничну Матвееву в состав трех учредителей, а затем директоров. Двумя другими учредителями были сын Марии Иван Матвеев и московский купец 1‐й гильдии, крупный торговец шерстью Николай Бакланов. Устав товарищества был учрежден Комитетом министров 21 февраля 1875 года.

Но вначале несколько слов об этом суконном предприятии, одном из крупнейших в России. История семьи Бабкиных в начальный период действий на рубеже XVIII–XIX веков довольно запутанна.

По сведениям, имеющимся в делах Московской купеческой управы из Архива города Москвы, а также в ведомости 1775 года о мануфактурах из Архива древних актов, некий московский купец Григорий Яковлевич Бабкин в 1736 году (при императрице Анне Иоанновне) получил с шестью купцами-партнерами привилегию на суконную фабрику. Предприятие находилось в «старом Денежном Кадашевском дворе в каменных покоях», и в 1775 году на нем числились 296 работников.

Бабкин умер в 1769 году, и дело перешло к его сыну, купцу 1‐й гильдии Семену Григорьевичу. После смерти в 1784 году Семена хозяйкой фабрики стала его вдова Наталья Лукинична (ее фабрика упомянута в ведомости 1805 года). Но уже в 1811 году Наталья по ревизской сказке числилась в низшей, 3‐й гильдии и жила в семье сына, купца 1‐й гильдии Петра Семеновича Бабкина. Фабрика, находившаяся в Пятницкой части (в Замоскворечье), видимо, прекратила существование, а после 1815 года династия выбыла из купечества, поскольку принадлежавшие к старой династии Бабкины с 1814 года «не объявляли капитала» и к подаче ревизской сказки в 1815 году не явились.

Однако фамилия Бабкиных возникла вновь в совсем другой семье при следующих необычных обстоятельствах. Бывший фабричный мастер «старых» Бабкиных, некто Семен Иванов, ушедший от хозяина и устроивший собственную суконную фабрику близ Даниловского монастыря, в 1791 году поступил в 3-ю гильдию. Семен женился на Марье, вдове другого работника фабрики Бабкиных, но своих детей у них не было. Семен и Марья взяли в семью двух малолетних детей соседа, московского мещанина Василия Яковлева, у которого умерла жена. Позже семилетний Петр и пятилетний Илья были усыновлены своим крестным отцом, бездетным купцом Семеном Ивановым и его женой. (Примечательно, что позже внук Петра Бабкина Иван Матвеев в 1871 году считал, возможно искренне, что он прямой потомок первых Бабкиных, хозяев его прадеда.)

По завещанию Семена Иванова, умершего в 1810 году и еще бесфамильного, Петр и Илья унаследовали его фабрику в Москве, и в 1811 году купеческая управа дозволила 27-летнему Петру и 24-летнему Илье называться фамилией Бабкины (по имени прежнего хозяина приемного отца) и «отчеством „Семеновыми“». Братья стали сотрудничать с купцом Рыбниковым, и уже в 1814 году их совместная фабрика в Даниловской слободе занимала третье место среди крупнейших московских фабрик. Там трудились 845 вольнонаемных рабочих и выпускалось почти 90 тысяч аршин (63,9 тысяч метров) шерстяных тканей — сукна тонкого, сукна солдатского, фризов (толстой ворсистой шерстяной байки) и байки. Продукция фабрики давала 8 % всего объема производимых в Москве сукон.

Бабкины быстро разбогатели и перешли сначала во 2-ю, а затем (видимо, в 1828–1829 годах) в 1-ю гильдию. В 1825 году на фабрике, располагавшейся на Малой Даниловской улице — так называлась в это время южная часть улицы Щипок (не путать с Малой Даниловской улицей, которая была на месте Малой Тульской в XVIII веке) — числились 300 работников. В том же году был открыт торговый дом «И. Рыбников и П. и И. Бабкины». В справочнике «Список фабрикантам и заводчикам Российской империи» (1832) упомянуто, что фабрика мануфактур-советника Рыбникова и купцов 1‐й гильдии Бабкиных производила «сукна тонкие, средние, суровые, драдедам и одеяла». (Как мы помним по рассказу о купчихе Носовой, драдедам — легкая шерстяная ткань с тканым орнаментом в полоску.)

Все эти сведения о статусе и опыте братьев Бабкиных важны для объяснения судьбы следующего поколения владелиц и прояснения вопроса о времени приобретения ими еще одной фабрики в Купавне и их статуса на тот момент. Мы не располагаем точными сведениями о дате основания Купавинской фабрики. В научной литературе встречаются варианты — это может быть 1797, 1800 и даже 1816 год, есть разночтения и по дате приобретения фабрики Бабкиными (1825, 1830 и 1833). Наиболее убедительной представляется версия, высказанная М. И. Туган-Барановским в его знаменитой историко-экономической книге «Русская фабрика в прошлом и настоящем»: «Основанная купцом Земским, она перешла затем к казне, передавшей ее в 1803 году князю Юсупову», — ибо Туган-Барановский смотрел подлинники прошений князя Н. Б. Юсупова (министра и члена Государственного совета) о фабрике в архиве Департамента торговли и мануфактур. Причем в начальный период фабрика была шелковой и лишь потом перешла к изготовлению сукна, о чем и пишет Туган-Барановский: «В 1833 г. Юсупов продал Купавинскую фабрику купцам Бабкиным. Бабкины переменили производство на фабрике и обратили ее из шелковой в суконную».

Итак, московские купцы 1‐й гильдии братья Петр (1784–1840) и Илья (1787–1842) Бабкины, в 1830‐е годы владели сразу двумя фабриками — московской и купавинской. В 1833 году оба брата за заслуги на поприще промышленности получили по ордену Святой Анны, а в конце 1830‐х годов — почетное звание мануфактур-советников. С этим званием они фигурировали на выставке 1839 года.

Бабкины были весьма активны по части рекламирования своих товаров и регулярно участвовали во всех российских мануфактурных выставках. В обозрении выставки 1835 года А. Башуцкий отмечал: «Эта фабрика заслуживает внимания значительностию и постоянством своего производства» — однако добавлял, что «желательно, чтобы она снабдила себя новейшими аппаратами», и тогда, при усовершенствовании оборудования, ее качество еще бы повысилось.

На фабрике в Купавне изготавливались шерстяные ткани разных сортов и разных цветов — прежде всего черные, синие и пунцовые, а также так называемые масловые и мезерицкие (мизерицкие) сукна (последние — по названию места Мезерицы, ныне Мендзыжеч, в западной Польше, где вначале производились сукна такого качества, пользовавшиеся у китайцев популярностью). Мезерицкие сукна делались из хорошей русской шерсти, чаще екатеринославской. Бабкины заняли свою нишу рынка, не только торгуя по всей России своими добротными сукнами, но и отправляя их уже с 1830‐х годов в Китай через Кяхту. Торговля с Китаем осуществлялась более пятидесяти лет. Русские сукна были востребованы в северной части Китая, поскольку по своей плотности они более соответствовали климату, чем тонкие английские и французские.

Считалось, что «в техническом и торговом отношениях нет фабрикации многосложнее суконной». От покупки шерсти и поступления сукна в продажу уходило не менее шести месяцев на полный цикл обработки волокна, ткачества и окраски. Еще от двенадцати до пятнадцати месяцев проходило, пока фабрикант вывозил ткань на ярмарку, отдавал ее оптовому покупателю в кредит, а получал деньги после продажи товара оптовиком чаще всего через год, на следующей ярмарке. Поэтому осуществляемые вначале братьями Бабкиными, а потом их наследниками регулярные крупные поставки в армию и в Кяхту гарантировали им стабильный доход. Фабрика Бабкиных подстраивалась под вкусы китайцев, производя ткани черные, красные, полосатые и того качества, которое было популярно у потребителя.

В Кяхте осуществлялась меновая торговля на паритетных условиях. Оборот ее, например, в 1843 году с каждой стороны составил около 6,8 миллиона рублей. При этом основным товаром, поставляемым русской стороной, были сукна (49 %), а китайской — чай (96 %).

Деятельность Бабкиных шла успешно, о чем свидетельствовало приобретение в 1830‐х годах братьями Бабкиными домовладений в центре Москвы. Два огромных владения (стоимостью 51 428 и 12 857 рублей серебром по оценке 1842 года) находились на бойком месте — на площади Тверских Ворот — и сдавались под конторы и торговые помещения, принося значительный доход. Одно из них стояло на том месте, где сейчас находится жилой дом с первым в СССР «Макдональдсом», другое — рядом, на месте нынешнего Новопушкинского сквера. Общая же стоимость недвижимости (торговые и фабричные здания) составляла 88 570 рублей серебром. Завели Бабкины и два амбара в Гостином дворе — для оптовой торговли.

В 1843 году Илья Семенович числился уже почетным гражданином и мануфактур-советником. Он проживал «у церкви Флора и Лавра» на Зацепе в собственном доме.

Огромное семейное дело процветало при Петре и Илье Семеновичах. Однако в следующем поколении ни у кого из братьев не оказалось наследников мужского пола.

У Ильи в 1816 году родился сын Иван, умерший в возрасте семнадцати лет, в 1821 году — дочь Мария, у Петра были две дочери — Капитолина, родившаяся в 1816 году, и Авдотья, двумя годами моложе сестры.

В 1840 году Петр Бабкин скончался. После смерти брата Илья Семенович подписал с дочерьми Петра Капитолиной (в замужестве Бородиной) и Авдотьей (в замужестве Страховой) договор, утвержденный в Московской городской думе. По договору от 7 сентября 1842 года дядей и двумя племянницами, желавшими «продолжать фабричные дела свои нераздельно, точно так, как при жизни покойного брата Петра Бабкина», учреждался сроком на четыре года торговый дом «Братья Бабкины» для торговли сукном и управления фабрикой.

В состав имущества семейной фирмы вошло движимое и недвижимое имущество трех совладельцев стоимостью 716 тысяч рублей серебром, за исключением имущества, «составляющего принадлежность домашней жизни», к которому относились «святые иконы, платье, мебель, бриллианты, серебряные и другие драгоценные вещи, лошади, экипажи, посуда и т. п.». Причем вся имущественная масса была поделена между двумя ветвями семьи поровну: на долю Ильи приходилась половина — 358 тысяч рублей, на долю племянниц — по четверти, по 179 тысяч рублей. Трем учредителям семейной фирмы полагались ежегодные выплаты: Илье Бабкину — 14 300 рублей, Капитолине и Авдотье — по 7150 рублей.

Однако Капитолина и Авдотья не стали заниматься бизнесом, официально назначив поверенными в делах своих мужей — Бородина и Страхова. В том же 1842 году на арену предпринимательства вышла третья сестра: после того как Илья Бабкин скончался, его единственной наследницей стала 21-летняя дочь Мария (в замужестве Матвеева), к которой перешло право отца на половину имущества. Таким образом, с 1842 года фабрика находилась в руках трех сестер-совладелиц, каждая из которых получала дивиденды от бесперебойно работавших предприятий — московского и купавинского. По совокупности выпускаемой продукции наследницы Бабкиных были крупнейшими производителями сукон в Московской губернии.

В ту эпоху российская суконная промышленность уже достигла достаточно высокого уровня. В статье о Третьей московской выставке российских изделий 1843 года, напечатанной в «Коммерческой газете», о качестве российских сукон говорилось следующее:


Суконное производство в России доведено до значительно высокой степени. Конечно, мы уступаем в нем другим государствам, где улучшение производилось столетиями. Фабрики наши, сколь они ни огромны, не могут похвалиться давностью основания, особенно фабрики нового, усовершенствованного, устройства. Однако ж мы ныне можем иметь сукно от 90 коп. до 7 руб. серебром и каждый сорт по цене весьма удовлетворительной доброты.


В 1843 году, по данным «Атласа промышленности Московской губернии», Купавинская суконная фабрика оставалась в числе трех крупнейших (как и тридцатью годами ранее). Она производила «сукно для армии и для Кяхты» на сумму почти полмиллиона (466 250) рублей, а работали на ней 1265 человек. Фабрика была хорошо оборудована и частично механизирована — на ней имелось три паровых привода мощностью в 35, 12 и 8 лошадиных сил.

В 1847 году вторая фабрика Бабкиных в Москве изготавливала продукции на 96 600 рублей (число рабочих неизвестно). В качестве сырья использовалась русская и испанская шерсть.

Фабрики продолжали работать по выгодным государственным контрактам, заключенным еще отцами владелиц. Они поставляли сукно не только в Кяхту, но и в «адмиралтейство для Балтийского и Черноморского флотов». Управляющим фабриками в то время работал муж Марии — Михаил Афанасьевич Матвеев. Брак Марии можно назвать династическим: ее муж происходил из известной московской текстильной купеческой династии, был старшим сыном купчихи 2‐й гильдии, владелицы существовавшей с 1800 года бумагошерстоткацкой фабрики Анны Матвеевой.

В 1847 году одна из трех сестер, Авдотья, умерла. После нее остались четверо малолетних детей в возрасте от одного до шести лет, под опекой отца Николая Страхова. Дети и вдовец как наследники числились совладельцами фирмы и продолжали получать доход, причитавшийся ранее Авдотье Страховой.

Таким образом, еще десять лет после смерти Ильи Бабкина все шло по накатанной — владелицы-женщины занимались преимущественно рождением и воспитанием детей, делегировав полномочия управляющим-мужьям. У Марии Матвеевой детей было пятеро. Она родила их в возрасте между двадцатью и двадцатью восемью годами.

Но после двенадцати лет благополучного брака Матвеевой пришлось резко изменить свою жизнь, так как внезапно скончался ее супруг. В 1852 году 31-летняя Мария Матвеева овдовела, оставшись с пятью детьми в возрасте от трех до одиннадцати лет, в том числе с двумя сыновьями, Иваном и Михаилом. Потеря мужа, видимо, заставила ее принять решительные меры по достижению определенности в отношении своих прав на фабрику Бабкиных. Со стороны родственников покойного мужа ждать наследства или помощи не приходилось, так как свекровь назначила своим преемником по фабрике Матвеевых младшего сына.

В 1853 году Мария договорилась с двоюродной сестрой Капитолиной о необходимости раздела со Страховым, чтобы удалить его и детей от притязаний на фабрику. Был подан иск в Московскую палату гражданского суда о так называемом «миролюбивом разделе». Совместное имение Бабкиных было оценено в 222 тысячи рублей серебром. В составе этого имущества фабрика в Купавне была оценена в 135 тысяч рублей серебром, а остальное — три дома и участок огородной земли в Москве, два торговых амбара в Китай-городе (в Гостином дворе и Панском ряду), земельное владение в Московской губернии — в совокупности в 87 тысяч рублей серебром.

Поскольку Авдотья Страхова скончалась скоропостижно и не оставила завещания, по закону Страхову и детям как наследникам причиталось из общего имущества 55,5 тысяч рублей серебром. Мария и Капитолина страстно желали заполучить именно Купавинскую фабрику как источник постоянных высоких доходов и сделали все, чтобы добиться цели, предложив вдовцу очень выгодные условия раздела имущества.

Они договорились, что отдадут Страхову в результате «миролюбивого раздела», проведенного при посредничестве согласительной комиссии, всю имевшуюся московскую недвижимость семейства: три дома, оцененных в 60 тысяч рублей (два у Тверской заставы и один в Даниловской слободе, где раньше была московская фабрика), огородную землю у Даниловского монастыря в Москве (стоимостью 2 тысячи рублей), имение Малахово в Бронницком уезде Московской губернии (10 тысяч рублей), два амбара в Китай-городе (15 тысяч рублей) — всего на 87 тысяч рублей. При сдаче этих домов и земель в аренду Страхов с детьми был бы постоянно обеспечен доходами.

Поскольку стоимость этого имущества превышала долю Страхова, он вернул Матвеевой и Бородиной деньгами разницу в 32 тысячи рублей. Эти деньги Матвеева и Бородина вложили в покупку у Страхова сукна на сумму 44 625 рублей серебром, произведенного на фабрике Бабкиных, — доли продукции, которая бы причиталась покойной Авдотье.

Следует сказать об оборотах предприятия, обладать которым (но без Страхова) так стремились Мария и Капитолина. Купавинская фабрика действительно была неиссякаемым источником богатства семьи. В 1853 году на ней числилось 982 рабочих и производилось товара в год на 419 144 рублей серебром. Продажа сукон шла успешно в двух направлениях — во-первых, в поставках Военному и Морскому министерствам, во-вторых, китайским торговым партнерам в Кяхте. Две двоюродные сестры — Мария Матвеева и Капитолина Бородина — делили между собой все доходы родительской фирмы. А эти доходы постоянно росли. Например, в 1860 году на фабрике было выработано 15 875 штук сукна (около 650 тысяч метров) на сумму 850 027 рублей.

В этот период Матвееву буквально захватил азарт предпринимательской деятельности. Дети ее выросли, и она все свои силы отдавала бизнесу. После смерти Бородиной, произошедшей около 1860 года, Мария Матвеева выкупила ее долю у наследников и с 1861 года стала единоличной владелицей фабрики, каковой оставалась до 1875 года.

Именно при Матвеевой фабрика стала лидирующим предприятием суконной отрасли. Здесь были заняты более тысячи человек: в 1861‐м — 1278, в 1865‐м — 1550, в 1868‐м — 1402, в 1870‐м — 1490 и в 1879‐м — 1808. Постоянно росла годовая выработка продукции: в 1865‐м — 1,5 миллиона рублей серебром, в 1870‐м— 1,7 миллиона, в 1879‐м — 3,4 миллиона. Предприятие было оснащено английскими и бельгийскими паровыми машинами совокупной мощностью 137 лошадиных сил с заводов «Джон Масгрейв и сыновья» (John Musgrave & Sons), «Хик, Харгривз» (Hick, Hargreaves), «Перро» (Perrot). На тот момент это было лучшее в Европе оборудование для суконных фабрик.