Не говоря ни слова, они разошлись, каждый к себе. Он дожидался, пока не решил, что она уснула, и тогда сбежал – во внешний мир, блаженно несведущий о его ужасающем неблагоразумии, хотя он не мог не думать, что некоторые из прохожих окидывают его слишком знающими взглядами.

* * *

До Гертруды и Сирены доходили слухи о рабочей силе Ворра. Выживание, а затем и достаток их родителей, прародителей и многих поколений родственников во всех направлениях зависели от леса. Подруги знали, что лимбоя становятся меньше чем людьми – такое состояние вызывал любой продолжительный контакт с Ворром; только один человек умел ими управлять и манипулировать, и он на глазах становился богат и уважаем за то, что держал бразды их умений. Говорили, что его общение с лимбоя позволило больше узнать о лесе и его обитателях – то, что сыздавна считалось запретным. Отец Гертруды время от времени консультировался с одним из самых выдающихся врачей города – известным товарищем Маклиша, талантливого надсмотрщика лимбоя. Так они отправились к дому доктора с великой надеждой отыскать Измаила, пока еще остался шанс.

Отбыли они в лиловом «Гудзоне Фаэтоне» Сирены. Ранее утром моросило, и шофер поднял на благородном кабриолете крышу. Они оживленно обсуждали циклопа и его возможные приключения, наблюдая, как мимо на величественных десяти километрах в час скользит город. На улицах было множество людей, и время от времени небольшие группки кричали или восклицали, ведя какие-то разбитные игры. Автомобиль проезжал у обочины, где шумно возились четыре молодых человека. Их поведение показалось Гертруде странным и привлекло ее внимание. Когда машина приблизилась, два парня – вида неотесанного и простолюдного, хотя их одежда предполагала вкус и образование, – грубо схватили девицу меньшей комплекции. Они заломили ей руки, выгибая вперед, чтобы она не могла вывернуться. Четвертая участница их кружащейся кучки, сильная девушка, тыкала пальцем в свою пойманную приятельницу, хохотала и стягивала перчатки. Хватило краткого взгляда из проезжающей машины, чтобы понять: девица в ужасе; игра парней под надзором старшей женщины, явно изготовившейся к нападению, становилась серьезной. Гертруда растормошила внимание Сирены, и они выгнули головы назад, к зрелищу, как раз вовремя, чтобы увидеть, как женщина хватает девушку за лицо – тем же манером, каким крестьянки тискают арбузы, проверяя на спелость. Девица издала ужасный крик, пала на колени, а остальные весело бросились врассыпную.

– Останови машину! – воскликнула Сирена водителю. – Руперт, поди разузнай, что случилось, не можем ли мы чем-нибудь помочь!

Шофер что-то пробурчал и оставил урчащий кабриолет, вернулся к собравшейся у упавшей девицы толпе. Никто не приближался и не предлагал руку помощи. Шофер склонился к ней, потом резко выпрямился и отступил. Девица всхлипывала: «Я не вижу, не вижу!»

Какой-то миг он еще смотрел, потом отвернулся и направился обратно в машину, твердо вперившись глазами в мостовую.

– Ну? – сказала Сирена, высунувшись из открытого окна. – Что случилось? Что мы можем сделать?

Шофер ответил тихо, уже открывая дверцу и не глядя на них.

– Ничего, мэм, просто ребята разыгрались. Ей чуток досталось, не более того.

– Досталось? – повторила этот абсурд Сирена. Следующий ее вопрос перекрыл шофер, который быстро сел, закрыл за собой, немедленно снял машину с тормоза и тронулся прочь от побоища. Сирена оглянулась, но и толпа, и девица уже пропали. Статику, где ранее стоял этот театральный кружок, уже прорезали беглые траектории пешеходов. Должно быть, Руперт прав, – ничего особенного, лишь ее воспаленное воображение.

– Езжай, – сказала она, пренебрежительно дернув рукой.

Машина набрала скорость, но все-таки что-то продолжало тяготить Сирену. День безнадежно скис от происшествия, оставившего ее с неопределенной болью причастности. Гертруда пыталась развеять очевидную тревогу подруги, сменив тему и показывая в окне самые приятные достопримечательности их маршрута. Сирена кивала, но ее подсознание не упускало из внимания мелкие группки людей, проносившихся в уголках глаз.

Десять минут спустя они прибыли к дому доктора. Путешествие фрустрировало Сирену: немногословный шофер все еще отказывался отвечать на взгляд; она пожалела, что не умеет водить сама.

Их немедленно провели через просторный дом в смотровой кабинет доктора, где тот ожидал посетительниц с теплыми рукопожатиями и лучащейся улыбкой. Они расселись и пили чай, обмениваясь любезностями, пока Сирена не решила затронуть тему их потребности.

– Доктор Хоффман, поговаривают, что вы добрый друг надсмотрщика лимбоя.

– Да, госпожа Лор, это правда. Мы сотрудничаем, чтобы наблюдать и поддерживать здоровье работников.

– Прошу, зовите меня Сиреной – все зовут меня Сиреной, а наши семьи знакомы уже на протяжении долгих лет, – сказала она, небрежно выставляя свою красоту на радость старику.

Он улыбнулся и сказал:

– Сирена! Почему вы спрашиваете о Маклише?

– Это деликатная тема величайшей важности для меня; для нас, – сказала она, взглянув на Гертруду. – Наш дорогой друг ушел в Ворр, и мы опасаемся за его безопасность и благополучие.

Доктор кивнул, представляя для них свою профессиональную маску заботы.

– Говорят, что во всех прикладных вопросах касательно леса следует обращаться к вам и надсмотрщику – что ваши знания и опыт бесценны.

Пожилой доктор принял комплимент с наслаждением, легонько кивнув в благодарность и заодно формально подтверждая ее умозаключение.

– Чем я могу помочь? – спросил он.

– Мы хотим отправиться туда и вернуть его.

Лицо Хоффмана обрело выражение строгого отца.

– Дорогая моя, боюсь, это нисколько невозможно. Там не место для женщины, особенно ваших душевного склада и происхождения.

Стоило так сказать, как он осознал, что нечаянно исключил из этого описания Гертруду. В полуобороте к ней он слабо взмахнул рукой, исправляя упущение. Гертруда нахмурилась.

– Вам должно быть известно, что я женщина немалого достатка, а семья госпожи Тульп имеет влияние на многие гильдии. Я говорю это лишь для того, чтобы подчеркнуть: у нас обеих есть устремление к цели и средства ее достижения, а наше происхождение дарит нам уверенность и способности, недоступные средней женщине.

Гертруду поразили красноречие и сила Сирены, и она снова уверилась, что они уже встречались много лет назад. Привкус этого времени налег на другую дверную петлю, за которой открылось воспоминание о приходе этого самого доктора, когда она слегла с лихорадкой. Он не понравился ей в тот же миг, как она вошла в эту комнату: теперь она знала почему и приглядывалась к нему внимательнее.

Хоффман катал во рту маленькие беззвучные слова, пока наконец их не выронил.

– Я – я только переживал за вашу безопасность, госпожа Лор. В лесу подстерегают реальные и крайне опасные угрозы, которых, надеюсь, вам… – он запоздало повернулся к Гертруде, – …вам обеим не доведется испытать. К примеру, пребывание в тлетворной атмосфере леса ведет к ослаблению памяти. Я проводил некоторые эксперименты в этой области и имею твердую уверенность, что здешний воздух повреждает мозг, даже за несколько дней. Было бы неразумно подвергать столь тонкую конституцию этим пагубным эффектам, – он набирал обороты, надеясь впечатлить их своей премудростью. – Вообразите эффект долговременного пребывания – какой опасный и непоправимый ущерб будет нанесен вашему здоровью. Госпожа Лор, в этом году вы уже перенесли серьезный травматический опыт. О том, что вы предлагаете, не может быть и речи.

– Доктор Хоффман, мы ценим вашу заботу, но вы должны понять, что ваши слова только придают мне решительности, – сказала Сирена с глазами, светящимися упорным сопротивлением. – Из-за всего в этом треклятом месте я еще больше боюсь за своего друга, а мой давнишний инцидент ничто в сравнении с ужасами, которые вы только что описали. Я обязана найти его и вернуть в безопасность, и сделаю это с вашей помощью или без нее.

Настроение в комнате качнулось. Хоффмана раздражала непримиримая самоуверенность Сирены, а ее, в свою очередь, не радовал его настрой; ей претил снисходительный вкус поражения. После долгого одеревеневшего молчания доктор прочистил горло и начал заново.

– Проблема в том… – сказал он.

– Проблема есть проблема, – вклинилась Сирена. – Но хорошо же, – продолжила она, чувствуя, что теряет опору. – Если не можем пойти мы, возможно, мы можем заплатить, чтобы кто-нибудь другой отыскал его вместо нас? Например, лимбоя?

Доктор прыснул и попытался прикрыть это кашлем.

– Дорогая моя, лимбоя не в состоянии найти самое себя, не говоря уже о ком-то другом; это темная недисциплинированная чернь, которую можно принудить к работе только в строгих нарядах, ставя простые задачи. Их нельзя выпускать на свободу в Ворр: они никогда не вернутся! – Он хохотнул от такой нелепой перспективы.

– Тогда что насчет Орма? – спросила Гертруда.

После возвращения того отроческого воспоминания ее глаза ни разу не сходили с лица доктора. Она видела его пренебрежение, заметила равнодушие к страданиям Сирены и ко всему, о чем они говорили. Теперь же самодовольство Хоффмана как рукой сняло. Лицо содрогнулось, словно от удара ледяной лопатой могильщика. Забылись надменность и личина, елейный шарм и покровительственное высокомерие. На их месте остался плюгавый никчемный человечек, растерявший все слова, – лишь страх и гнев мелькали в обвисших складках его оторопевшего выражения.

– Насчет чего? – спросил он едва слышным голосом.

– Орма, – повторила Гертруда, и клинки ее глаз не упускали ни одной из примет разоблачения, наполнявших комнату.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – безыскусно солгал он.

Сирена, чье внимание на миг отвлек саквояж, возвышавшийся на столе рядом, вдруг осознала, что маятник разговора снова качнулся, и вернула свой фокус к диалогу.

– То, что живет с лимбоя и чем вы пользуетесь.

Доктор совершенно лишился дара речи. Как смела эта бестолковая девчонка вторгнуться в его дом и заявить, будто знает об Орме? Что, если об этом прослышит ее отец?

– Не знаю, что вам, по-вашему, известно… – начал он, откинувшись и выдавив смешок.

– Что мне известно, сейчас не имеет значения. В нашем вопросе поможет то, что известно вам.

Сирена почуяла потребность разговора и вступила для маневра щипцов.

– Как я уже говорила, доктор, это деликатное затруднение, которое я намерена разрешить любой ценой, – она наблюдала, как Хоффман проникся угрозой, и продолжала, сдабривая ее медом искуса. – Я дорого заплачу за успешный исход, и если вы и ваш «Орм» послужите к его достижению, то от этих поисков выгадаем мы все.

Доктор сдвинулся в кресле, избегая пристальной прямоты Гертруды.

– Мне нужно переговорить с Маклишем, – сказал он нерешительно. – Я не знаю, возможно ли это, но… Я постараюсь помочь найти вашего друга.

Сирена мгновенно просияла при виде слабого триумфа. Они стали на шаг ближе к Измаилу. Ее охватило немедленное желание спланировать и ожидать его возвращения.

– Превосходно! Впрочем, есть еще одна деталь великой важности, – сказала она, милостиво улыбнувшись Хоффману. Взглянула на Гертруду, потом склонилась навстречу доверительности доктора, чтобы снова разжечь в нем интерес. – Наш друг ужасно обезображен.

Она объяснила своеобразную проблему Измаила, почти забыв, что сама никогда его не видела. Но так было даже лучше; она выставила все в отважном и героическом свете. Гертруда промолчала; она бы не доверяла этому человеку подробностей и нервничала из-за его посвящения в такие тонкости.

– Это дело должно оставаться совершенно приватным, если вы меня понимаете, – сказала Сирена.

– Уверен, все мы более чем способны хранить секреты, – отвечал доктор, подняв брови.

Они уговорились, что он обсудит с Маклишем отправку Орма в лес, дабы найти их блудного друга. Вперед будет выплачена определенная сумма денег, а остальное передадут, когда Измаила вернут домой.

Они поднялись уходить – в довольно неплохих отношениях, – пожали руки в дверях и условились снова встретиться через несколько дней. Затем, пока Гертруда еще не успела отнять свою ладонь, а Сирена отвернулась к улице, Хоффман взглянул на талию девушки и тихо сказал:

– Я готов помочь вам и с другой проблемой, буде вам угодно.

Он медленно похлопал по тыльной стороне ее ладони, затем расплел пальцы и выпустил ее застывшую руку, пряча в губах ухмылку и мягко прикрывая дверь.

* * *

Глупо думать, будто жизнь стрел пассивна или случайна. Правда в том, что каждый рукотворный снаряд из дерева, перьев, кости и стали был продолжением нервов, дыхания и мастерства Лучника. Линии полета – нервные волокна вовне мозга, хранившие память в сплетенном конфликте неверия и убежденности; те же волокна, что находятся в хребте и мышцах, иногда даже в руках; что помнят прошлые места, прошлые движения. Как и у деревьев, чья изысканная каллиграфия поз волнуется и кромсает ветра коммуникации своими трафаретными семафорами. Стрелы были сделаны из всех своих стихий и связаны воедино намерением.

Питер Уильямс поднял блестящий лук навстречу солнцу раннего утра. Он чистил и полировал его на заре, а теперь стоял снаружи пещеры на вершине утеса. Лук в руке казался Эсте: страстной, гибкой и решительной. Он наложил свистящую стрелу на тетиву и натянул, пока в теле утверждалась чувственная сила. Закрыл глаза и повернулся, описав стрелой полный круг. Остановился, когда забыл, в каком направлении смотрит. Спустил тетиву и открыл глаза. Стрела пропела в прозрачном расстоянии над лесом, прежде чем изогнуться в деревья. Он внимательно оглядел пейзаж, забрал мешок и начал спуск – туда, где его будет ждать стрела.

Два часа спустя он ступил на лесную почву, с наслаждением вновь окунувшись в его аромат и тень. Обратился лицом на северо-запад, и его намерение было ясно: проложить прямую линию, пока Ворр не останется позади. Это путешествие проведет его точно через центр запретной территории.

* * *

Последовавшие три-четыре сессии были формальными и краткими. Большую часть времени он проводил взаперти в студии, работая над новым, еще не названным устройством. Почему-то «зоопраксископ» не делал чести этому маленькому чуду отражений.

Жозефина вела себя с обычным благочестием, как ни в чем не бывало; казалось, безымянный инцидент не затронул их формальную и профессиональную дружбу. Однако он замечал с беспокойством, что его версию перифероскопа сдвигали со своего положения в студии. Должно быть, каждый раз, когда он уходил, она его забирала – видимо, к себе в комнату. Перифероскоп всегда оказывался на месте до его прихода, но он замечал легкие различия в его скрупулезном возвращении. Никто другой не обратил бы внимания на вариации: требовался наметанный глаз ученого, чтобы видеть неупоминаемое. Первоначально Мейбридж подумывал отругать ее, но это бы означало признание и память обо всем, а у него не было желания снова сворачивать на эту дорожку. Он мог бы запереть или разобрать аппарат. В конце концов он не сделал ничего. Проще было игнорировать ее животные аппетиты и притворяться, что он не знает о ежедневных кражах. Временами он даже хвалил себя за то, что разрешал ей пользоваться аппаратом; очередной акт незваной доброты. В любом случае инструмент уже не представлял для Мейбриджа ценности. Он превзошел игрушку Галла; пусть Жозефина забавляется.

Но ему не удавалось с той же легкостью игнорировать ее образ из того дня; картинка дергала за струны сознания при каждой их встрече и всегда производила на Мейбриджа один и тот же физический эффект. Через какое-то время он перестал и пытаться сдерживать память и сопутствующее возбуждение, предпочитая списать все на нормальную реакцию особенно здорового и вирильного пятидесятидвухлетнего мужчины.

Он приступил к сбору вещей. Жозефина знала, что он уезжает, но посетит ее вновь по возвращении. Казалось, ее неподдельно удручили новости об отлучке; но, возможно, то всего лишь была реакция на перспективу расставания с перифероскопом.

Мейбридж связался с Галлом, сообщил доктору о прогрессе и послал предыдущие партии снимков; последнюю заберет на следующий день один из людей хирурга. Но фотограф мешкал – не мог найти в себе сил убрать свое новое изобретение в долгий ящик, прекратить опыты; уж точно не хотелось оставлять его в Лондоне. К тому же во время работы с аппаратом у него случился очередной приступ, и теперь при мысли о новом опыте сосало под ложечкой; Мейбридж был так близок, что стало бы безумием останавливаться сейчас, но он не мог продолжать один – ему требовалась подопытная крыса. Тут он услышал движение в соседней комнате, и мысль проделала полный круг. Галл будет в восторге.



Он отменил все встречи на два дня вперед и принес в комнаты провизию, чтобы не пришлось выходить. В углу студии установил походную кровать, на которой ранее спала служанка. Теперь оставалось только убедить Жозефину помочь.

В первый день он прибыл очень рано; она еще спала, когда он приготовил на кухне чай и тосты. Услышав, как кипит чайник, она пришла взглянуть, что стряслось в такое время дня. Ее волосы были взлохмачены, а поверх ночнушки она накинула свой тяжелый больничный халат.

– Доброе утро, Жозефина! – сказал Мейбридж бывшей рабыне, которая зевала и пыталась проморгаться перед ним. – Я приготовил тебе тост и принес нам превосходный мармелад.

Подобные знаки внимания были ей чужды, а утреннее пиршество – неожиданно; она смерила взглядом и его, и его кулинарные потуги с опасливым удовольствием.

– Это мои последние дни перед отправкой. Осталось завершить еще одно важное дело, и позже я хотел показать его тебе, потому что, мне кажется, оно тебе придется по вкусу. А сейчас подойди, садись.

Он выдвинул для нее стул, потом обошел стол и начал намазывать масло на тост.

– Тебе понравится этот мармелад – он из самого Оксфорда. Некоторые – в том числе я – уверены, что мармелад – единственное хорошее, что выходило из этого города!

Шутка прошла мимо нее, и она отпила чай. Он пододвинул ей тост, пока она пусто смотрела на него, на привлекшую ее глаз косматую бороду, полную острых крошек.

– У меня для тебя подарок! – сказал Мейбридж внезапно, бросаясь в открытую настежь студию, пока она переводила взгляд с него на угощение и обратно. Спросонья мармелад с гостинцами привели ее ровно в то смятение, на которое он рассчитывал. Он вернулся с ухмылкой, пряча руку за спиной.

– Я хочу тебе кое-что подарить; я знаю, тебе понравится.

Он сунул ей под нос сверток из коричневой бумаги, и она приняла его, нахмурив лоб. Два дня назад Мейбридж забрал перифероскоп с обычного места, завернул в плотную коричневую бумагу и задвинул в комод. Теперь она держала сверток в обеих руках, вертела, нащупывая очевидную форму. Немедленно поняла, что это, и потянула за нитку.

– О нет, не здесь – теперь он твой. Забери к себе в комнату, можешь развернуть там.

На ее лице боролись подозрение, радость и замешательство. Не в силах передать все три эмоции разом, она просияла ему и вгрызлась в тост.

– После завтрака я покажу тебе свою новую машину; она похожа на эту, только лучше, – сказал он, ткнув непристойным пальцем в сверток.

Она позавтракала и ушла одеваться, пока он готовил свое безымянное устройство. Расставил компоненты так, чтобы она легла на стол головой между отражающими механизмами. Солнечный свет к машине подал с помощью трех параболических зеркал. Это не так пахуче и неудобно, как масляные лампы, да и день был светлым, не чета предыдущим неделям.

Она была в дверях, наблюдала за его восторженной демонстрацией.

– Видишь? Все работает так же, как то устройство; эти маленькие зеркала крутятся, черпают свет оттуда. Везде линзы, гляди! – он показывал и хлопотал над лакированным деревом и латунью; в линзах бликовал солнечный свет. – Здесь два дисковых и один ротационный цилиндрический обтюратор. Все управляется вот этой ручкой, которую я вначале буду недолго вращать. Итак, что думаешь? Ты готова?

Она помедлила, потом кивнула и села на стол, закинув ноги, чтобы лечь плашмя. Он поправил ее голову и наложил поперек лба простой тонкий ремешок.

– Превосходно! Начнем же. Готова? – ее глаза моргнули в знак согласия.

Он надавил на ручку, и машина пришла в действие. К третьему обороту он поймал свой ритм. Линзы превратились в светящиеся и крутящиеся сферы, которые растягивали, жевали, сфинктерили и рассекали новоизобретенный свет, бурившийся в края черных отзывчивых глаз, пока затворы-обтюраторы нарубали и стругали пульсы тени, блеска и тьмы. Машина загудела в первый раз. Он перебегал взглядом с нее на лицо и тело Жозефины, остававшиеся неподвижными, и на свои карманные часы с отверстием, поставленные на полке рядом. Через три минуты Мейбридж начал замедляться, наконец остановив машину. Снял головной ремешок и помог ей сесть. Она нормально дышала, нормально смотрела – не было ни малейшего следа какого-либо эффекта. Он налил ей воды и попросил пройтись по комнате, что она и сделала, не отрывая губ от стакана. Результат слегка сбивал с толку; должен же быть хоть какой-то эффект. Он сверился с журналом, произвел некоторые мелкие настройки и спросил:

– Можно попробовать еще раз, пожалуйста?

Она кивнула, пожав плечами, и забралась обратно в устройство. Мейбридж снова раскрутил его к действию – теперь на пять минут. Он вспотел под тугим зудящим воротничком и рукавами. Снова усадил ее. Ничего. Попросил лечь и закрыть глаза, ожидая, что проявится хотя бы легкое головокружение. Она заснула. Он мягко, но раздраженно растормошил ее.

– Последняя попытка, пожалуйста. Всего одна.

Они вернулись к столу. Он закрепил ремешок и снова начал крутить. Восемь минут спустя остановился: полный провал. Машина работала только для него одного – Жозефина осталась совершенно неуязвимой к ее влиянию. Ничего не вышло. Он с превеликим раздражением отпустил негритянку и уселся, угрюмо уставившись на нелепый рукотворный узел разочарования.

Он просидел дотемна, потом сгреб себя в охапку, подхватил пальто и шляпу и ушел, хлопнув дверью и снова разбудив ее. Он часами месил грязь на разгульных улицах, ходил кругами, пытаясь извести свой гнев и постичь, что пошло не так. Зашел в паб, притихший на долгий момент при его неправильном, хмуром появлении. Направился к стойке и заказал у удивленного бармена «кровь Нельсона»; людей класса Мейбриджа не видывали в таких районах и уж тем более за такими забористыми зельями, как адмиральская кровь[26]. Конечно, его невольным собутыльникам было неоткуда знать, что он захаживал и в куда более суровые заведения: от обшарпанных пивных Арктики до захудалых крысиных нор Гватемалы – вплоть до игорного дома на Юконе, украшенного сосульками из человеческой крови. Но еще никогда он не пил в одиночестве в английском пабе. Здесь это было неприлично; хронические барьеры позиции и достатка воспрещали возлияния, которые он находил в любых других местах.

Второй стакан ударил в голову, взбаламутив какую-то радость из ила уныния. Никто в тесном залакированном помещении паба не мог забыть о присутствии сухопарого человека с клочковатой бородой и сумасшедшими глазами пророка, который начал разговаривать сам с собой и ухмыляться в стакан. Он же был к ним слеп.

Разум вернулся в былые времена, к месту, где он употребил веское количество сильной смеси черного рома и портвейна с человеком, который с тех пор обзавелся скверной репутацией – даже для того жалкого клочка земли. Они сидели в Шейенне, на диких территориях Дакоты, отличились громкими тостами за Барда и Научное поведение, за Изящные искусства и Рыцарство. Салун был под завязку забит вооруженным сбродом; многие, чьи головы стоили немалых денег, игнорировали их и отказывались провоцироваться их поведением. Собутыльником Мейбриджа в тот день был Джон Генри Холлидэй – игрок и стрелок дурной славы, попавший годом ранее в лондонские газеты, когда устроил с братьями Эрп великолепную театральную перестрелку в малоизвестном городке с подходящим названием Тумстоун[27]. Мейбридж не сомневался, что большая часть убийств и увечий в тот день пришлась на долю «Дока» Холлидэя, и жалел, что не присутствовал при этом лично – может, чтобы снять героев по завершении.

Сейчас он сунул руку за пазуху пальто за новыми деньгами, но вместо них наткнулся на заряженный «кольт». Как в старые времена, сказал он себе заплетающимся языком. Теперь у него разжегся аппетит к пальбе. Затем – с типичной логикой пьяницы-любителя – мысли переключились на Жозефину, ее сегодняшнюю пассивную и апатичную реакцию и на то, с какой энергией она отозвалась на копию устройства Галла. Ее податливый и чувственный магнетизм прельщал куда больше, чем мысль перестрелять никчемную клиентуру «Ройбака».

Он выволок себя из-за стойки и направился к двери. Никто не смотрел ему в глаза, и, когда он ушел, паб выдохнул. На обратном пути он протрезвел, дважды заплутав и зарекшись пить на публике, особенно с заряженным револьвером. Встал над клокочущим стоком и выпростал из револьвера патроны; они латунными кометами полетели в струящийся небосвод внизу.



Он очень медленно повернул ключ и вошел в апартаменты без единого шороха. Бесшумно прокрался на свою походную постель. Ему не хотелось будить Жозефину, показываться нетрезвым после того, как она видела его поражение.

Стащив с себя пальто и расшнуровав ботинки, он услышал звук, от которого дыбом встали все волосы на теле. В комнатах что-то скреблось. Не слабосильное животное – не крыса или мышь, шуршавшие в поисках призраков пищи; поблизости царапалось что-то иное. Он хлопал по стенам, отыскав путь к полкам. Нашел простой жестяной канделябр и спички, зажег три огарка и вгляделся в комнаты. Царапание прекратилось. Он стал совершенно трезв, с ледяной проволокой в хребте. Подождал, и царапание возобновилось. Услышал, как откололась и треснула щепка, и понес прикрытый огонек туда. Все снова прекратилось, но он уже увидел на кухне какую-то массу. На фоне черного пола было темное тело Жозефины. Она лежала нагишом, совершенно неподвижно, таращилась неморгающими глазами на облезающий потолок. Он поднес свет ближе, чтобы отогнать невидимое существо, скребущееся в помещении. Присел и коснулся ее руки; такая холодная, словно поднялась из постели много часов назад. Он поднял свет высоко над головой, чтобы оглядеть комнату и не подпустить существо; горячий воск сорвался и капнул ей на лицо. Реакции не было.

– Жозефина? – прошептал он торопливо. – Жозефина!

Он коснулся ее шеи и не нашел пульса. Нагнулся и приложил волосатое беззастенчивое ухо между грудей: сердцебиения нет. Она умерла. Он осел помрачневшим сырым мешком в сокрушенную тишину комнат и мира. Тут снова зацарапало. Мейбридж дернул свечи и увидел ее левую руку, неистово прокапывавшую половицы. Ногти были переломаны, пальцы окровавлены, но старое дерево поддавалось под напором. Он снова посмотрел на ее окаменевшее мертвое лицо; она была не здесь, но все же пол проедался независимым трудом живой руки. Тут снова опустилась тишина. Он не смел вздохнуть, ожидая, когда возобновится адский ритм, со страхом гадая, что за жизненная сила поддерживает эту инерцию тела.

При наблюдении он осознал, что ее тело мало-помалу выходит из комы. Оно теплело и воссоединялось с рукой, что все еще шевелилась, с ладонью, продолжавшей дико скрести, словно вместила всю ее волю. Ее яростная работа продлилась всего несколько минут, но это были самые долгие минуты в его жизни. В памяти всплыли слова Галла о силе руки – как и безумная хрупкая женщина, которая выпотрошила сама себя, и то, что доктор назвал Жозефину своей самой успешной пациенткой. Конкретный контекст успеха пустил внезапный и необъяснимый холодок по коже.

С ними в сумрачной кухне, с двумя обмякшими фигурами, запертыми в ночи страха и вины, пребывала сомнительная этика Галла. Неужели во всем виновата машина Мейбриджа? Что он скажет сэру Уильяму о его драгоценной пациентке?

Теперь Жозефина просто спала, черные изгибы тела поблескивали под тонким слоем испарины. Он решил не двигать и не будить ее, а взамен прокрался в свою спальню на четвереньках, толкая свет перед собой и стараясь держать его подальше от бороды, подметавшей пол; он намеревался принести одеяло, чтобы позаботиться о ее чести. Мейбриджу ненадолго пришло в голову, что и ему было бы естественнее оголиться: его животная поза дополнит ее позу; на худой конец, получится превосходная серия фотографий – два зверя, ползающих по одному закутку. Так, во фрагментах движения, можно застать самых разных голых людей; зоопарк измеренной человечности.

Он хотел подняться, когда услышал позади движение. Она вмиг пересекла комнату, нависла над ним, оглушая запахом – фиолетовым мускусом течки млекопитающего. Ее глаза светились и впились в его. Внезапно она хлестнула по свечам, швырнув их через комнату. Теперь съеженное пространство освещали только ее глаза. Она прижалась к нему лицом, с огромной силой схватила за волосы и горло. Он захлебнулся, но был бессилен протестовать. Ее мощь стала сверхчеловеческой, и все инстинкты говорили, что если она захочет, то в момент переломит Мейбриджу шею. Их носы смялись друг о друга, ее светящиеся глаза уставились в упор в его. Он не видел ничего, кроме рассеянного света; чувствовал тошноту и ужас. Попытался закрыть веки, но стало только хуже; тонкая кожа съежилась под натиском, свечение проходило сквозь.

Они оставались сплетенными в этой отвратительной позе всего несколько минут, но для него они превратились в удушающие часы. Внезапно она отпала от него, провалилась в сон на холодном голом полу.

Он хватался за глаза, как будто отбитые изнутри. Сел, опустошенный и дрожащий; все произошло так быстро – каждый инцидент занимал какие-то мгновения, огромные количества сфокусированной энергии прогорели всего за несколько минут. Несколько минут. Припадок царапанья был короче, чем интенсивный взгляд… несколько минут! Последовательность минут, что она провела в его машине: три, пять, восемь. Сработало, но с отложенным действием! Проблеск понимания и триумфа тут же затмила мысль о следующем нападении: ему оставались какие-то мгновения, чтобы сбежать или защититься до того, как она снова очнется и предпримет полноценную восьмиминутную атаку.

Он попытался встать, ноги бешено разъезжались. С трудом поднявшись, врезался в раковину, опрокинул деревянную сушилку посуды на пол рядом с распластавшейся спящей. Чашки и тарелки бились и вертелись, когда он схватился за ручку двери на лестницу, к спасению. Заперто. Ключи были в брошенном пальто, где-то в студии, но где? Где он бросил их во время хмельного возвращения? Лился лунный свет, и он шатался в нем в панических поисках. Слышал, как поблизости во сне зашевелилась она, но не посмел остановиться и взглянуть. Нашел пальто и сунул руки в карманы, вызвякивая пальцами ключ. У двери нашел пустой пистолет. Вывернул пальто наизнанку, и оно вцепилось в его руки. Он свирепо дернул, но сделал только хуже. Ключи не находились, а руки застряли в запутавшейся подкладке. Тут Жозефина шелохнулась.

Он закричал, когда она бросилась на него. Ее глаза стали темнее тьмы; белков вообще было не разглядеть. Она стала чистой мускулистой тенью. Мейбридж попытался прикрыть горло, но к нему она не проявила интереса; не ему быть фокусом продолжительной атаки. Она вцепилась в штаны Мейбриджа и стащила его на пол за трещащий пояс, рвала толстую ткань и прочное нижнее белье. Он брыкался и слабо задел ее по голове рукой, распутавшейся из пальто. В лицо тут же врезался поршень ее кулака, и голову отбросило ужасающей силой, во все стороны брызнули кровь и звезды. Она метнулась обратно к своей цели. Больше он не смел бить; другой такой удар его прикончит. Он ждал, что она располосует его брюшную стенку, но целью была и не та. Жозефина схватила его затаившееся мужское достоинство и отшвырнула последние остатки одежды через всю комнату. Сжав основание большим и указательным пальцами правой руки, подхватив яйца остальными, левую руку она запустила под него и жестоко впихнула указательный палец глубоко в анус. Теперь он уже сопротивлялся невольно. Она прижала палец к простате и стиснула другую руку. Его эрекция встала на дыбы из скукоженного сна, испуганная и машинальная. Он прекратил бороться и откинулся, осознав ее истинную цель. Она извернулась, не упуская хватки. Теперь она была над ним и налегла всей силой своего блестящего тела на триумфальный изумленный член. Руки схватили его за горло и сжимали, пока она люто билась о него. Мейбридж чувствовал, как напряжение продолжает расти внутри до колоссальных пропорций. Удовольствие побеждало негодование, и он сдался. Перед тем как извергнуться в первый раз, он чувствовал, как ягодицы режет хрупкий край разбитого блюдца. Жозефина не отпускала, а все вгоняла его в пол, царапая тело ссадинами и порезами, пока не истекли полные восемь минут. Тогда она встала, медленно обтекая по дороге через кухню в свою комнату, и тихо прикрыла дверь. Он слышал, как в замке мягко повернулся ключ. Попытался опять встать, собрав остатки гордости и одежды, чтобы прикрыть гениталии, которые до сих пор выглядели удивленными, хотя на сей раз – из-за резкого завершения. Он наконец стянул с руки комок и нашел ключ к побегу. Трясущийся, вывернул пальто правильной стороной, надел и ухромал.



Предъявлять против нее обвинения было совершенно невозможно; его поднимут на смех. Трудно было уже рассказывать об этом Галлу, который смотрел на него, как на идиота. Он привел изумленному доктору отредактированный отчет о ее зверском, животном поведении. Галл его снисходительно успокоил и вызвал одного из медбратьев осмотреть раны. Через шесть часов, когда Мейбридж отдохнул и оправился, Галл послал его обратно в комнаты с двумя самыми дюжими молодчиками в больнице. Его отправка состоится через сорок восемь часов, и ему нужно было вернуть свою собственность и доставить в Ливерпуль вовремя, чтобы успеть на корабль. Он перезарядил «кольт» и крепко сжимал его в кармане, когда они входили на место преступления, – но Жозефина исчезла и прихватила с собой все дорогие камеры и все ценное, что можно было унести. Нетронутым остался лишь его аппарат; он стоял ровно в той же позиции, как когда она в последний раз помещала в него голову. Теперь у Мейбриджа не было времени на разборку.

– Прошу, упакуйте это как можно более аккуратнее.

– Да, конечно, сэр. Но сэр Уильям сказал, что комнаты остаются за вами до следующего визита.

Он сошел с ума? Галл всерьез воображал, что Мейбридж примет очередное его чудовище? Ноги́ его больше не будет в этих комнатах обмана и боли. Фотограф собрал остатки своего имущества и сунул с ними дневник в сундук, который унесли мужчины. Долгое заморское странствие вдруг показалось благословением. В процессе он мог отдохнуть и восстановиться, избавиться от мерзких и кошмарных воспоминаний о последних сутках. Мейбридж запер за собой комнату. Ключи оставил себе. На пути к ожидающему экипажу тянули и звенели швы на ягодицах и спине. Его изобретение работало; теперь необходимо найти функцию для гения этого аппарата.

* * *

Гертруда все реже и реже бывала в доме номер четыре по Кюлер-Бруннен. Без Измаила тот казался одиноким и безынтересным. Она бросила ждать обещанного письма от невидимого хозяина. Сказано было, что с ней свяжутся вновь через год, но прошло почти два, а никакой коммуникации не произошло. Она не знала, игнорировали ее или наказывали; так или иначе, она чувствовала себя бессильной. И посему удалилась в старые комнаты своего семейного дома; родители не обращали никакого внимания на ее похождения, слишком занятые делами города, и она все больше чувствовала себя невидимкой. Даже Муттер большую часть времени смотрел сквозь нее; только Сирена вроде бы получала удовольствие от ее общества и интеллекта.

Впрочем, сегодня она вернулась в этот старый дом, слепо слонялась по нему в дождливое утро, ожидая подругу. Пришло сообщение: циклопа разыскали и доставили в старый рабский барак.

– Какое ужасное место для бедняги, – сказала Сирена Гертруде, когда заехала за ней на автомобиле. Ворота раскрыл Муттер, демонстрируя манеры еще хуже, чем в прошлый раз, и проводил Сирену в приемную со скрипом и кряхтеньем.

– Зачем ты держишь этого мужлана? – спросила она, когда он убрел.

– Он по-своему полезен, – сказала Гертруда, отвлеченная и сосредоточенная на чем-то постороннем. – Это он рассказал мне об Орме, – добавила она рассеянно.

– Откуда ему об этом знать? – спросила ошеломленная Сирена.

– Люди в низах ближе к земле, они обмениваются о нем байками. Они только и говорят о примитивном или призрачном без задней мысли. В их мире нет места философии. Они действуют в тесных стенках факта. Так важность обретают случайные пустяки и истории, как у нас – идеи. Образованные классы отроду не рассказывают истории, не разносят легенды и не изобретают мифологии.

– Вот как? – сказала Сирена, удивляясь и не вполне понимая, почему девушке это интересно или известно. – А как же греки? – спросила она, притянув на помощь притворному интересу осколок забытого образования.

– В точности то же самое. Титаны начинались не более чем с племен туземцев, обмазанных белой грязью, которые скакали у хижин и выкрикивали сказки под шум трещоток, чтобы женщины и дети не выходили.

– М-м, – протянула Сирена.

– Я скажу еще одно: Муттер не доверяет доктору Хоффману еще больше моего – кажется, от чего-то в связи с его сыном.

Сирена совершенно потеряла внимание и порывалась уходить. Момент настал: она наконец могла поблагодарить Измаила и начать их дружбу. У ворот Сирена снова взглянула на Муттера; тот смотрел на мурчащий автомобиль и игнорировал ее интерес. Гертруда повернулась к нему перед уходом с дружеским выражением на лице.

– Сегодня мы вернем домой Измаила, – сказала она доверительно.

Она повернулась к машине, упустив его выражение, которое вдруг перекосилось. Сирена поняла, что ее подруга жестоко ошибается, хоть сколько-нибудь доверяя этому презренному олуху, и решила блюсти его будущее участие внимательнее.

В машине Сирена нашла отстраненность Гертруды раздражающей. Ее пригласили разделить момент, а не игнорировать его.

– Как думаешь, он здоров? Затронута ли его память? – спросила Сирена. – Он провел там долгое время. Возможно, даже не вспомнит меня. Как я ему все расскажу, все объясню?

Гертруда искренне привязалась к новой подруге и черпала немалое удовольствие из ее кипучей энергии, но сейчас та больше напоминала писклявую девицу, фантазирующую о том, с кем никогда не встречалась. Гертруда пыталась смолчать, но упрямство – своевольный советник.

– Знаешь ли, с ним бывает очень трудно; он не такой, как мы, отнюдь.

Сирена замолчала, ожидая дальнейшего, но подруга больше ничего не прибавила, и казалось это предупреждением. Последние мили до рабского барака они проехали в молчании.

– Его было чертовски трудно вернуть. Уверены, что знаете это чудо? – шарм Маклиша уже давным-давно остался позади, вместе с пустыми бутылками, и женщины поморщились от его резких и грубых манер. Вмешался доктор – буквально вступив между ними, улыбаясь и пряча дерзость партнера.

– Уильям имел в виду, что ваш друг не хотел покидать Ворр. Он сопротивлялся, и нам пришлось применить силу, чтобы доставить его сюда.

– Он цел? – вскинулась Сирена.

– Да, госпожа, сколько я понимаю, цел и здоров, – сказал Хоффман.

Сирена не поняла, что он имеет в виду, но успокоилась.

– Он напугал моих людей, – влез Маклиш. – Вы говорили, что он уродец, но к такому не был готов никто! – Он постучал по металлической двери камеры. Изнутри донеслось шуршание. – Мы надеемся, ваше присутствие его утихомирит. Уверен, как он вас завидит и заслышит, враз присмиреет.

Сирена уже отиралась у двери в ожидании; Гертруда неуверенно подалась назад.

– Там темно, – пророкотал Маклиш.

– Да, ему так нравится, – сказал доктор, следя за глазами Гертруды.

Маклиш снял ключи с ремня, вставил один из них в замок и повернул. В другой руке он держал кнут. Дверь скрипнула под своим весом, и под соломой и лохмотьями в дальнем темном углу заволновалось движение. Все вошли и встали плечом к плечу. Сирена колебалась, затем выступила вперед.

– Измаил? – сказала она тихо, и в углу почувствовалось внимание к ее словам. – Измаил, мы пришли забрать тебя домой. Со мной здесь Гертруда.

Под соломой отчетливо зашевелились, и все напрягли зрение, чтобы разобрать фигуру на четвереньках. Маклиш переложил кнут из руки в руку.

– Измаил, мы скучали по тебе, дома ты будешь в безопасности, – сказала Гертруда – механизмы ее голоса смазала его близость.

– Да, теперь мы можем уйти – пожалуйста, идем с нами, – сказала Сирена. – Ты признал меня? Я Сова. Я та, с кем ты провел ночь во время карнавала.

Маклиш поджал губу, и они с доктором обменялись пораженными взглядами. Фигура вышла из тени им навстречу.

– Да, вот так, иди к нам, – сказала Сирена и повернулась к Гертруде, сияя и дрожа. – Он узнал меня!

Улыбаясь со слезами в глазах, она обернулась назад, когда пленник выступил на луч света, падавший через зарешеченное окно и разделявший камеру. Он посмотрел на них, и обе женщины закричали.

* * *

Цунгали споткнулся о горшок. Он не разглядел его прямо посреди тропы. Как это возможно: он – опытный охотник, который обычно ничего не упускает. Потом Цунгали осознал, что все его внимание сосредоточено на движениях и звуках вокруг, блуждает у деревьев, чтобы опознать, кто или что за ним следит. До сих пор он делал это подсознательно; теперь заметил.

Он взвел курок «Энфилда» и встал как истукан. Под башмаками хрустели осколки хлипкого горшка. С ним рядом кто-то есть, иначе быть не может. Цунгали прочитал заговор и плюнул в подлесок. Каких только существ там нет – это знают все. Он ненавидел это место и никогда даже не мечтал преследовать здесь свою добычу. Обстоятельства изменились, духи обернулись против него; о том неустанно напоминали подергивающиеся раны. Он должен бы уже убить белого, помешать ему проникнуть в это проклятое царство. Но то был не заурядный белый. Цунгали даже думал, что гонится за призраком – или существом, что похищает и носит тела мертвых или забирает их лица. Он узнал Уильямса с первого взгляда, но не мог поверить, что это возможно. Тот должен был сдохнуть со всем своим отрядом лживых захватчиков в первые же дни Имущественных войн. Пусть и живой, он должен быть старше, а не ровно того же возраста, что и в день, когда вернулся с пляжа. Цунгали на миг опустил взгляд на свои заскорузлые мосластые руки. Почувствовал, как в суставах ноют годы.

Может, он сейчас чувствовал на себе взгляд Лучника? Может, тот оставил это блюдо на тропе, чтобы напугать его? Цунгали произнес еще один заговор, свистнул и сплюнул. Здесь есть вещи похуже англичанина, даже если тот призрак.

Он продолжал медленно пробираться вперед и через несколько часов наткнулся на очередной горшок. Он был полон дымящейся ароматной пищи. Варварским пинком Цунгали послал его прочь с тропинки и продолжил путь. Он разорвет глотку врагу, который играет в игры с его голодом и страхом. В мысли вошли Былые и демоны, но он знал, что они не готовят еду – даже ради злой шутки, чтобы посмеяться над ним. Нет, это что-то другое, что-то с человеческими наклонностями – а значит, все равно ужасное, только на свой лад. Нервы Цунгали все больше и больше расшатывались, когда он неожиданно услышал в небе тихий свист. Он уже слышал его раньше, и теперь в жилах остыла кровь. Затем оно прошило сверху листву и ветви; Цунгали выронил Укулипсу и сжал руки над головой, не смея взглянуть. Стрела взвизгнула и задрожала, пронзив тропу в двух метрах перед ним.

* * *

Гертруда обнимала Сирену, одной рукой охватив ее сотрясающиеся плечи. Она обжигала глазами Хоффмана и сдерживала собственные слезы, которые медленно дистиллировались из шока в ярость. Маклиш выволок их из камеры в маленький кабинет, где они теперь и сидели.

– Да что с вами? – бушевал он. – Получили своего циклопа, а теперь орете?!

– Эта тварь – не Измаил, – сказала Гертруда, скрипя зубами и отодвигаясь от горестной подруги, чтобы дать отпор агрессии Маклиша.

Доктор придвинулся к ней и озадаченным голосом переспросил:

– Не Измаил?

– Но ты ж сказала, что спала с этим, – сказал Маклиш, ткнув пальцем в Сирену.

Та посмотрела сквозь слезы.

– Спала с этим? – повторила она, с каждым словом сменяя изумление на гнев, так что вопросительная интонация в конце «этим» прозвучала кузнечным молотом, высекающим пламя из замерзшей наковальни. Она уже была на ногах и страшно смотрела на Маклиша. Все частицы ее предыдущей боли и нынешнего разочарования вихрились в смерче ярости. Она была готова сражаться, и ее стойка – глаза, зубы и ногти – изготовилась к следующему слову; отпрянул даже Маклиш. Гертруда никогда не видела, чтобы человек делался таким, не говоря уже о близком друге.

Доктор съежился. Маклиш узнал внезапного зверя; он видел его на войне. Редкий и смертоносный – шотландец относился к нему с уважением.

– Простите, мисс, – сказал он ясными холодными словами, опуская руки. Через несколько мгновений она отдышалась, человечность и краска прилили обратно к ее лицу. Гертруда взяла Сирену под руку и выпроводила в двери.

Когда они ушли, потрясенный доктор сел на один из скрипучих стульев и большим платком отер пот со лба. Возвратился Маклиш.

– Говорит, деньги можем оставить себе, но больше мы не получим.

Доктор только кивнул и сказал:

– И что будем делать с этой тварью?

– Вернем или убьем. Никому здесь не сдался Любовничек, – сказал Маклиш, покатываясь от собственной шутки.

Хоффман не видел повода для смеха.

Любовничек не выше метра ростом стоял голым в соломе в конце камеры. Его кожа казалась смертельно бледной, желтоватого оттенка. У него были тонкие продолговатые конечности, а торс – коротким и квадратным. Голова росла из груди, так что лоб сливался с плечами, а крошечный рот находился на том уровне, где полагается быть человеческим соскам. Единственный глаз был вровень с подмышками и моргал в сумраке, как сфинктер. Пленник был невысокого мнения о людях; единственная их ценность измерялась в категориях еды. Он съел одного два года назад – его народ высоко ценил эту сладкую плоть. Но охота на людей была опасной, и многие из племени погибли во время нее.

Он знал, что стал первым из своего вида, кого забрали из леса, и не понимал, как это случилось. Невидимые в густом подлеске, его сородичи год за годом следили, как люди пожирают лес; еще ничто не входило и не уволакивало одного из них. Он боялся того, что уже успел увидеть, и не понимал пещеры, где его держат. Не понимал поступков этих высоких уродливых существ; они как будто пользовались всеми своими эмоциями сразу. Он ненавидел того, что с красной шерстью: он слыл умнее и быстрее стада, которое держал ради работы и еды. Кричащие же его заинтриговали – самки, решил он, с отвратительными вытянутыми головами. Он возбудился, думая о них, и сам немало тому удивился. Он был не прочь раздеть одну и поиграть с ней, прежде чем зажарить и съесть. Но на это еще будет время. Сейчас же нужно сбежать обратно в Ворр.

* * *

Младший сидел на пне у ручья. Он был велик собой и тих. У него был сильный отцовский нос, но тот казался непропорциональным на длинном слабом лице, только недавно притушившем пожар прыщей; теперь оно остывало до лунной бледности кратеров и мертвых извержений. Он пришел сюда подумать, убраться подальше от суеты города и шумного уютного хаоса семейного дома. Он уставился на свои руки; мизинцы снова двигались. Как и большие пальцы – и он вращал ими, словно удивленными кукольными червяками в бессмысленной детской игре.

Только что он влез в какую-то нечаянную уличную передрягу; по крайней мере, он думал – втайне надеялся, – что она нечаянна. По городу пронеслось Касание – или Фанг-дик-кранк[28], как оно стало известно. Говорили, пошло оно от чудесного касания – наложения рук, очищения нечистых и безобразных. Затем стало зловредным, эксцентричным и опасным. Доброту разменяли на месть. Некоторые изгнанные из-за своих болезней теперь, после исцеления, озлились, и их магическое касание передавалось в виде проклятья. Они хватали здоровых – и здоровые становились немощными; затем те разносили заразу, не зная, во вред или на пользу будет касание у них. Их отрезало от семей и друзей, в свою очередь превращая в изгнанников. По городу разошелся ужасный страх перед физическим контактом, запирая обитателей самих в себе: руки в карманах, бегство от всех других людей.

Касание стало таким случайным, что достигло фанатичных пропорций, хаотически разнося чуму больных и исцеленных по всему Эссенвальду. Оно чинило хаос в распутных, порочных семьях и делало лечение практически невозможным. Оно меняло понятие благопристойности на всех уровнях, а в городе, основанном на коммерции, где гильдии и классы четко демаркировались этикетом и формальными встречами, без любезностей дела пошли под гору. Рукопожатие уже не считалось приемлемой формой приветствия – в моду вошли более эзотерические жесты: вернулись поклоны и прищелкивание каблуками, как и сжатый кулак на груди, невиданный в цивилизованных обществах со времен Римской империи. В этот далекий форпост скончавшейся империи, до сих пор кичившийся отступлением от косной истории предков и наслаждавшийся «современным» мироощущением, вернулась тевтонская жесткость.

Черных и нищих Касание уничтожило. Их ряды менялись в одночасье – хворые выправлялись, чистые заболевали. Из всеобщего замешательства поднимало голову великое безумие, и растущая волна параноического страха была куда больше, чем реальное число настоящих инвалидов.

* * *

Домой женщины возвращались в молчании. Сирена высадила Гертруду у дома номер четыре по Кюлер-Бруннен, и пара тихо распрощалась, пока Гертруду привечал довольный Муттер.

На заднем сиденье лиловой машины волна настроения Сирены то отливала в гнев, то прибивала досадой – после шока, когда то уродство ступило на свет и уставилось прямо на нее. Она сомневалась во всех своих воспоминаниях, и нити эластичных волокон, обычно делавшие ее неуязвимой, на долю секунды распустились и разошлись. В этот миг она не доверяла всему дозрячему опыту: что, если омерзительное создание действительно было тем самым, с кем она провела карнавальную ночь? Что, если это его домогательства, присасывания и проникновения она принимала с удовольствием и благодарностью? Что, если – хуже всего – именно оно исцелило ее перед тем, как уползти в ночь?

И вновь зрение попрало всё, и она чувствовала себя приниженной собственными глазами. Сомнение разрезало циркуляцию энергии и устроило внутреннее истечение, так что она уже не понимала, отчего испытывала такой энтузиазм по поводу новой встречи с Измаилом. Почему он стал центром ее жизни? Как ее угораздило обнажить свой голод и показать свои желания этим глупым мужикам? Что в этом было для нее? Разве Гертруда не предупреждала? Что ж, может и предупреждала, но слишком поздно и слишком слабо.

Ко времени, когда Сирена прибыла домой, она уже выбилась из сил. Хотелось обернуться темнотой простыней и гнать от себя всю визуальную память, помнить лишь роскошную глубину своей прежней библиотеки касаний, звуков и запахов.

Муттер хлопотал над Гертрудой. Это было на него не похоже, гротескно, и она видела его насквозь. Муттер радовался, что она вернулась одна, и даже не хотел знать тому причин.

Ее раздражение быстро превратилось в безразличие, когда она почувствовала в животе щекочущее движение; что-то крошечное, не толчок – для того было еще слишком рано, – но что-то все же разворачивалось, пробуждалось после долгой спячки.

Она оставила Муттера порхать в прихожей, как отяжелевшего мокрого светлячка без огня. Сама отправилась в спальню почивать; взять себя в руки и молиться, что это не происходит на самом деле.

* * *

Когда он очнулся, корова пропала, а у кровати сидела Шарлотта. Ее имя вспомнилось только через несколько минут. Она подала чай и тихо говорила, пока он хмурился и кивал ее версии последних нескольких дней.

Препарат, который ему прописал доктор, назывался «Сонерил»; Француз будет пользоваться им и многими другими следующие тринадцать бесплодных лет своей жизни. Когда эффект сошел, внутри разверзлась огромная пустая боль. Он перестал кивать, и слова Шарлотты потеряли всякий смысл. Ее голос стал песней, псалмом, и от него на моргающие глаза навернулись слезы. Она замолчала, увидев растущее расстройство своего спутника. Приблизившись, обняла крошечное тело. Он поднялся, и она увидела, что его подушка порозовела от пота и крови. Раны и ссадины под шелковой пижамой были перевязаны и покрылись катышками.

– Все хорошо, – сказала она, – теперь вы в безопасности. Вы устали и пострадали, но обошлось без серьезных травм. Вы помните, что случилось с вами и вашим другом?

– Другом? – переспросил он голосом, удивившим его самого. – Каким другом?

Шарлотта объяснила, что он ушел на встречу с человеком, который вел его в Ворр. Они планировали пробыть там только один день, но в действительности пропали на четыре. Она рассказывала о своей растущей панике и мерах, которые готова была предпринять до того, как завидела его на улице.

– Как его звали? – спросил он слабо.

– Я не знаю, дорогой мой, – как вы только его не звали. Кажется, вы говорили «Силка» или что-то в этом роде?

– Силка, – повторил он, качая головой. – Ну, а как он выглядел? – пробормотал он.

– Простите, но я его не видела. Вы говорили, что он молодой и черный.

– Я так говорил?

Шарлотта кивнула, и он задумался изо всех сил, но в памяти ничего не осталось. Ни единого следа последних пяти дней между этой запятнанной подушкой и предыдущей, окровавленной сном; к пустому пространству в черепе не прилипла даже шкурка воспоминания. То, что теперь кипело и холостило его, находилось ниже, в сердце: обширная умоляющая боль, присосавшаяся к его сути, утрата обширнее любого другого чувства, ошеломительная печаль, которая могла бы и должна бы быть ошеломительной радостью.

– Шарлотта, кажется, я влюблен, – сказал он со слезами, бегущими по лицу, и его тело сотрясалось и хрипело в испуганных объятьях. Так они и оставались, пока Француз не уснул в слезах. Шарлотта уложила его в постель и опустила шторы перед поздним косым солнцем. Она на цыпочках обходила комнату, собирая вещи по чемоданам и стараясь не думать о том, что он сейчас сказал. Его ритмичное дыхание приглушало и отмеряло теплую тусклую тишину.



Три дня спустя Француз стоял в вестибюле отеля, одетый в один из своих безукоризненных белых костюмов. Шарлотта купила билеты на корабль до Европы. Чудовищный черный дом на колесах пыхтел в ожидании снаружи, забитый их скарбом. Француз мешкал, цепляясь за ее руку, выглядывая в слепящий свет улицы. Его костяные эскимосские очки сменились на более крупные и современные, громоздкие на заостренном личике, придававшие ему внешность насекомого.

– Отправляемся? – спросила она, ласково сжимая ему руку.

Он сглотнул и кивнул, и она проводила его через теплые стеклянные двери и по кривящимся ступенькам. Перед тем как взойти в массивный транспорт, он поднял взгляд на кипящую толпу, на островок деревьев через дорогу. Он безнадежно искал кого-то, кого не знал, кого-то, кто мог бы знать его; последний шанс залатать рвущуюся рану, пожирающую заживо. Он высматривал узнавание во взмахе руки, или прикосновении, или улыбке. Никто не выделялся из толпы. Никто не видел его в солнечном блеске и завивающейся пыли. Он сел в автомобиль, и тот выбрался из города, через засушливый пейзаж, к побережью. В зеркале заднего вида с пассажирской стороны, подправленном для его пользования, удалялась темная линия Ворра, пока не стерлась дымкой, пылью и вибрацией. Его глаза не отрывались от отражения, пока машина не добралась до моря.

* * *

Хоффман шел через город. Его требовали в дом Августа Дарена, одного из богатейших эссенвальдских предпринимателей, желавшего присутствия доктора сию же минуту. На супругу Дарена напала банда хулиганов, которые вытащили ее из экипажа. Август пребывал в ярости, требуя обрушить на голову преступников суровое, мгновенное и мучительное правосудие. Он так бушевал из-за злоумышленников, что забыл упомянуть травмы жены, и Хоффман не представлял, какие инструменты или лекарства понадобятся. Впопыхах сгреб в самый прочный саквояж пригоршню того и пригоршню сего. Негоже впасть в нерасположение Августа Дарена – особенно сейчас, когда жизнь внезапно изменилась к процветанию.

Хоффман становился экспертом по случаям и возможному лечению того, что в простонародье стало известно как Фанг-дик-кранк. Он говорил пациентам, Гильдии лесопромышленников и городским властям, что ведет в частной лаборатории всеохватное исследование и уверенно приближается к панацее от ужасной заразы: по правде же он провел парочку неудачных аутопсий, лечил страждущих выдающимися дозами барбитуратов и допрашивал скованных заключенных, приведенных полицией, – с которой он теперь тесно сотрудничал. Главным его открытием стало то, что феномен на спаде. Этого он не говорил никому, но удвоил свои всеохватные усилия по поиску панацеи. Даже вводил отдельным «переносчикам» сыворотку собственного изобретения и выпускал их в свет, чтобы обмелить течение зловредного расстройства. Благодаря врожденной смекалке Хоффман доведет свою неожиданную темную лошадку до славной победы науки над злом. Ему всегда везло с пришельцами, а этот был на вес золота.

Его статус в обществе неуклонно рос, и доктору уже не требовалось понемногу практиковать в области неортодоксального, чтобы поправить свои дела. Более того, чем меньше об этом будет сказано, тем лучше. Его глодало прошлое и делишки с Маклишем. Подобные занятия стали зияющими медвежьими ямами на успешном пути к вершине, и он мечтал о том, чтобы они исчезли либо забились каким-нибудь амнезийным щебнем. Доктора потрясло знание девчонки Тульпов об Орме; еще шаг – и падение. Последующее фиаско с мерзким созданием, которое они по ошибке вытащили из Ворра, только ухудшило ситуацию. У этой Лор были очень хорошие связи: одно слово в нужном месте низвергнет все его достижения. Он знал, что только безвестность их одноглазого дружка не дает этим словам испортить воздух. Его защищало знание о существовании циклопа.

Сотрудничество с Маклишем стало обременительным, и это коробило уверенность Хоффмана; теперь запальчивый шотландец стал куда ниже его и непредсказуем в своих перепадах настроения. Вдобавок этот хам вечно пенял на него, если что-то шло не так. А «не так» сейчас было преуменьшением: они использовали Орма девять раз, из них два потерпели серьезный крах. Он все еще верил, что надругательство над каргой Клаузен было первой вылазкой Орма, а это приводило полицию прямиком на его порог. Все эти злосчастья угнетали Хоффмана, пока он целеустремленно шагал к пациентке с неизвестным диагнозом. Следовало пересмотреть приоритеты, и он дал себе слово избавиться от этого ярма страхов, как только представится возможность. Ему хватит сообразительности заставить женщин замолчать при помощи лжи и угрозы, но надсмотрщик – дело другое. С ним придется управиться не мытьем, так катаньем.

* * *

Маклиша ждали почести. Гильдия пригласила его с супругой на особый ужин, чтобы отметить рост продуктивности компании; величайшей лептой в успехе стала его рабочая сила, и дешевле было именно воздать почести, чем дать прибавку к жалованью.

Миссис Маклиш уже давно не бывала на формальных приемах и держалась настороже. Выпуклость новой жизни в животе только-только начала показываться, и ее слегка беспокоило, что она покажется пухлой, а не беременной. Они одевались в спальне: он возился и ругался на запонку для воротника; она вертелась и смотрелась в ростовое зеркало на гардеробе.

– Уильям, как думаешь: синее или зеленое?

– Я только что купил тебе синее, вот и носи.

– Да, но какое лучше подойдет для этого вечера? Все-таки больше мне идет зеленый.

– Тогда на что мы купили тебе синее? – спросил он брюзгливо, когда запонка выпрыгнула из пальцев и исчезла под кроватью. Он чертыхнулся и заполз за ней, пока блестящие парадные брюки сбивали ковер. Она пропустила реплику мимо ушей.

– Но выбор только между ними, у меня всего два платья.

– И слава богу, а то бы мы проторчали дома всю ночь! – ответил он из-под кровати, и его голос странно загудел в резонансе фарфорового ночного горшка. Маклиш нашел запонку и выполз, чтобы опять затеребить воротник.

Обычно Мэри Маклиш была не из женщин, впадавших в подобную кокетливую неуверенность; ее аскетичная жизнь основывалась на простых фактах и базовых удобствах, но теперь она получала удовольствие. Маленький фарс выбора вернул ее на высокогорье, в бабушкин дом, к детским играм во взрослую примерку.

Маклиш расправился с воротником, но скособоченный галстук висел с вялым и извиняющимся видом. Он любовался им, пока она не рассмеялась.

– Что? – резко спросил он.

– Что? О, Уильям, сам взгляни, в каком он состоянии!

– В каком?

Она отложила платья и с игривой улыбкой подошла поправить галстук. Он ощетинился при ее прикосновении. Чем больше она тянула, тем больше он цепенел. Когда ее улыбка потухла, его тепло уже ушло целиком.

– Все было замечательно, женщина, а теперь какой-то бардак, – сказал он, отталкивая ее пальцы. – У нас нет на это времени, нам нельзя опаздывать.

Она ничего не ответила и вернулась к платьям; теперь они казались сморщенными и равнодушными. Он бросил взгляд через плечо.

– Где синее? – спросил он в наполнявшем комнату брожении разочарования. – Не знаю, что за сыр-бор, смотреть сегодня все равно будут не на тебя, – заключил он, хватая пальто и распахивая дверь.

Она смотрела, как он исчезает из комнаты. После нескольких секунд в полной неподвижности оделась и спустилась ждать подле него прибытия автомобиля, который отвезет их на торжество. Стоя перед домом, она выглядела грациозной и тихой, и зеленое платье подчеркивало ее волосы и глаза, но муж был слишком занят своими мыслями и сердит, чтобы обратить внимание.



Доктор прождал долгих десять минут, прежде чем фары машины исчезли с дороги. Затем направился к укрепленной двери рабского барака, войдя с помощью собственного набора ключей, о котором никто не знал. Там он поставил сумку на центральный стол и вынул сверток. Хоффман уже собирался ударить в гонг, когда услышал на металлической лестнице шаги. Обернулся и увидел, как с отсутствующей улыбкой на лице медленно спускается вестник лимбоя.

– Орму? – спросил тот плоским мертвым тоном.

– Да, – сказал доктор нервно. Он никогда не бывал здесь без Маклиша, и его пугали и это место, и населявшие его существа. Мурашки ползли по коже всякий раз, как он приближался к вестнику.

– Что сделать? – спросил тот.

Доктор объяснил специфику задачи и как ее необходимо осуществить.

– В этот раз вам не понадобится запах или след, – настаивал он, и вестник вроде бы согласился.

– В этот раз видящий останется, останется до потом.

Доктор на миг задумался, кивнул, забрал сумку и ушел. Вестник нежно поднял сверток и прижал к груди.



Вот и все. Теперь он поговорит с этой нахальной Тульп и укоротит ее непокорность; она буквально не в том положении, чтобы спорить. Он назначил официальный визит и удивился при виде адреса. Он никогда не был в доме номер четыре по Кюлер-Бруннен, но знал его; занимался одним делом в связи и в близости с ним. Почему она там живет? Не могла же эта собственность принадлежать ее отцу или другому члену ее влиятельной семьи?

Он упоминал Тульпов – и, разумеется, семейство Лоров, – когда осматривал жену Августа Дарена, которая, как оказалось, стала жертвой Касания: правую сторону ее тела слегка парализовало, словно электрическим током. Тогда-то ему и пришла в голову мысль лечить пораженных болезнью разрядами гальванической энергии. У Месмера получалось, почему не получится у него? Стоит людям заслышать о комбинации шоковой терапии и барбитуратов, как бумажники захлопают, как дрессированные птички; сколько чудесного оборудования он сможет накупить для усовершенствования экспериментов: генераторы Ван дер Граафа; крутящиеся колеса; искры и запах озона; медные провода, стеклянные провода; фарфоровые резисторы – эти гигантские блестящие жемчужины. Лаборатория преобразится. Как только он расправится со всеми неугодными затруднениями, можно приступать.

– Тульпы – новая кровь, разбогатевшие торговцы во втором поколении, – рассказал ему Дарен. – Родом с низменностей под Лейденом – а может, Делфтом. Умелые предприниматели с бюргерскими амбициями. В трех поколениях от знати, если мы это допустим. А вот с Лорами все иначе; были здесь еще до моих, да уж; старые деньги. В одном ряду с императорами, да уж; состояние безграничное, – Дарен откинулся в своем кресле в благоговении перед такой суммой мирских богатств, уверенный, что Тульпы наверняка думают о нем с тем же пиететом. Он потешил себя мыслью об упадке семейства Лоров. – Впрочем, теперь уже вырождаются, – добавил он с крошечной ноткой злорадства. – Осталась одна только ненормальная дочка, чтобы управлять всем этим богатством и влиянием в нашей Старой стране.

Доктор ловил каждое слово, взвешивал каждый грамм возможностей.

– Вы знали, что она была слепа от рождения? – спросил Дарен.

– Мне известны некоторые подробности ее случая, но, как понимаете, я не могу их разглашать, – солгал доктор.

– Ах да, конечно! – сказал Дарен, ни на мгновение не сомневаясь в докторе, и опустил палец на сомкнутые губы.

* * *

Маклиш дал себе поблажку в своих строгих социальных правилах и не стал отказываться от вина во имя самовосхваления. После многих сухих дисциплинированных лет он поднимал тосты с различными компаньонами, которые вставали и пили в ответ за его здоровье со словами глубокой благодарности. Никто и никогда не говорил ему такого – так что у него не оказалось иммунитета. Он поплыл в этом потоке, упиваясь собой после третьего бокала и свирепо обнимая жену после пятого; по крайней мере, ему казалось, что это его жена. Когда подали бренди, он уже скатывался к своим началам, где его готовились приветствовать всевозможные паразиты и забулдыги. Мэри сопроводили на место в четырех залах от него и усадили посреди ее худшего кошмара – в стаде директорских жен. У нее не было ничего общего с этими женщинами, было нечего им сказать – и все это знали. Но это еще полбеды – она опасалась, что Уильям встал на скользкую дорожку, а ее не будет рядом, чтобы подправить исход. Она надеялась, что он сомлеет, уснет прежде, чем покажутся после долгой спячки его клыки. Эта перспектива со щелчком привела ее в чувства, и она действовала без промедлений и размышлений, мудро обратившись к самым старшим фрау.

– Я приношу извинения, но, боюсь, мой муж не принял свое лекарство, – объявила она с таким сильным шотландским акцентом в стиле мюзик-холлов, что сама удивилась. – Прошу меня простить, я должна сходить к нему.

Позволить жене вторгнуться на мужскую половину вечера было неслыханно, но казалось, это вопрос чрезвычайной необходимости, так что вызвали служанку, чтобы отвести миссис Маклиш в комнату джентльменов.

Мэри поклонилась, трепеща и благодаря всех присутствующих, пока не покинула зал. Тут она включилась в действие, пробежала по коридорам с изумленной служанкой на поводу. В дымном крыле здания она объяснила служанке, что делать, и скрылась из глаз. Помощница из челяди дождалась ее ухода, затем постучала в тяжелую дверь. В конце концов ее открыл осоловелый мужчина, удивленный, что кого-то за ней обнаружил.

– Пожалуйста, сэр! – сказала служанка. – Миссис Маклиш занемогла, ей нужно поговорить с мужем о ее пилюлях.

– Миссис кто? – выдавил мужчина.

– Миссис Маклиш, жена гостя.

– А, а, конечно, – ответил мужчина, исчезая обратно в комнате.

После продолжительного времени, на протяжении которого о приближении извещали фанфары двигающейся мебели и разбитого стекла, из-за двери показалась взмокшая голова Маклиша. Никаких клыков – лишь дурацкая ухмылка. Спрятавшаяся супруга выглянула из-за угла, убедилась, что все чисто, затем по ее команде они вместе со служанкой накинулись на него и потащили из дверей по коридору. К счастью, сопротивления не последовало, и все трое доплелись до дверей и ожидающего автомобиля.

* * *

Дверь во двор, на удивление, оказалась открыта. Не встретив слуги, который бы его сопроводил, Хоффман сам дошел до ступенек дома и позвонил в звонок. Почти немедленно на пороге оказалась Гертруда, пожимая ему руку и приглашая войти. Внутри оказалось безлико, ни черточки личного вкуса, однако пропорции были удобны и ухоженны.

– Это ваш дом, госпожа Тульп? – спросил он.

– Нет, доктор, он принадлежит другу, – ответила она со скромной улыбкой.

Гертруда провела его в приемную, где пахло несколько затхло и заброшенно. Он встал посреди комнаты, неловко улыбаясь.

– Могу я предложить вам шерри? – спросила она.

– Это было бы чудесно! – сказал он, сунув саквояж за кресло, пока она направилась к бару. В его же лучших интересах было держать сумку и ее содержимое подальше от глаз.

– Прошу, садитесь, – сказала она, вернувшись с полными бокалами.