АЛЕКСАНДР ЗИНОВЬЕВ
Я
С двумя пересадками! А я — не кто-нибудь, а заведующий отделом теоретических проблем методологии научного коммунизма, т. е. ведущим отделом института, директором которого пока еще является Канарейкин. Я — доктор философских наук, профессор, член редколлегии ведущего философского журнала, член многочисленных ученых советов, комитетов, комиссий, обществ,
автор шести монографий и сотни статей. Мой учебник переведен на все полузападные языки — польский, болгарский, чешский, немецкий, венгерский. Собираются даже на румынский переводить. Общепризнано, что на ближайших выборах в академию я наверняка прохожу в членкоры. Даже подонок Васькин из Высшей партийной школы (ВПШ) примирился с этим неприятным для него фактом. И вот — с двумя пересадками! Кому сказать — не поверят. Можно было бы, конечно, взять такси. Но на такси денег’ не наберешься. А цены растут с каждым днем. К тому же таксисту надо давать чаевые, что крайне унизительно. Нам-то никто чаевые не дает! Можно было бы пройтись пешком. Тут не очень далеко. Но это непринципиально. Профессор, почти членкор, и пешком! Не положено по чину.
НАШ ИНСТИТУТ И ОТДЕЛ
Наш институт занимает верхние этажи Желтого дома. Если смотреть от центра, то правое крыло верхнего этажа занимает наш отдел. Раньше, когда наступление коммунизма ждали со дня на день, а ежегодное снижение цен на копейку даже у неверующих вселяло надежду, что это вот-вот случится (чем черт не шутит, вдруг и в самом деле построят!), наш институт был очень маленький. При Никите, когда наступление коммунизма чуточку отодвинули на жизнь неопределенного «нонешнего поколения», институт увеличился вдвое. А после того, как Никиту скинули, цены стали неудержимо расти и обещания бесплатных благ стали восприниматься всеми чисто юмористически, институт дважды удвоили. В связи с известными всем событиями создали и затем укрепили сектора по борьбе с антикоммунизмом и ревизионизмом, по развитию марксизма братскими компартиями Запада, Востока, Севера и Юга. И теперь наш институт но числу сотрудников (одних аспирантов из союзных республик больше сотни!) стал одним из мощнейших научных учреждений страны. Пятьсот авторских листов ежегодно! Если среднюю книгу считать в двадцать листов, то это
значит двадцать пять объемистых книг ежегодно. Двести пятьдесят книг в десять лет!
— Теперь понятно, почему у нас такой острый дефицит бумаги, — сказал по этому поводу Сашка, мой сын от первой (но, увы, не последней) жены.
— Печатают всякое г...о, на приличные вещи бумаги не хватает.
— Ты наивный теленок, Саша, — сказала Тамурка (моя теперешняя жена Тамара). — Если бы ты знал, сколько бумаги идет на издания классиков и на речи наших руководителей, ты бы на такой пустяк, как двадцать пять книг в год, даже не обратил бы внимания.
— Но это же макулатура!
— Конечно макулатура. А мы заранее и планируем это как макулатуру.
— Так зачем же бумагу портить? — удивляется Ленка, моя дочь от второй жены (от Тамурки то есть).
— Глупенькая! А тиражи?!
— Так вы тиражи объявляйте большие, а печатайте поменьше. Что вам стоит?
— Повыгоняют с работы, а то и посажают. Раз речь, значит, гениально. Значит, двадцать миллионов тираж. И он должен пройти через торговлю. И по отчетам должен быть реализован.
— Неужели расходится?!
— Конечно. Сеть политпросвещения. Вечерние университеты марксизма-ленинизма. Библиотеки, кабинеты. А сколько у нас студентов. И все должны зачеты сдавать.
Прослушав такой разговор, можно впасть в пессимизм, относительно масштабов нашего института. Так что уж говорить о нашем отделе?! Всего полсотни человек. Впрочем, смотря с какой точки зрения. Отдел - мое детище. Я потратил на его создание почти двадцать лег. Когда я пришел в институт молодым кандидатом философских паук, туг методологией теории научного коммунизма занимались всего три сталинских кретина и холуя в секторе научного коммунизма. Этот сектор сейчас тоже вырос в отдел, но им далеко до нашего отдела. Одного из этих болванов я с большим трудом выжил из института (удалось поймать на аморальных поступках). Остальные двое оказались толковыми ребятами и легко перевоспитались. Причем один из этих двоих так полевел, что мне его постоянно приходилось сдерживать. Я ему не раз откровенно говорил, что критику Сталина не следует принимать всерьез, но он не послушал моих советов. Потом его крепко били за уступки югославским ревизионистам. Из института его убрали, использовав в качестве повода какое-то неосторожное замечание о китайцах. И следы его затерялись. Слухи были, что он попал в психиатрическую больницу. Теперь в нашем отделе народу столько же, сколько было во всем институте, когда я в него пришел. Поговаривают о превращении отдела в самостоятельный институт. Но я не спешу. Боюсь, как бы не получилось то же самое, что с социологами: как только отдел социологии раздулся сначала до восьмидесяти человек, потом, отделившись от нас в качестве самостоятельного института, до пятисот, социологам устроили грандиозный погром. Тут нужна осторожность. Дело слишком серьезное, чтобы рисковать без надобности. Но и затягивать нельзя. По каким-то неведомым законам пашей жизни, если хочешь сохранить достигнутое, иди дальше вперед, т. е. требуй дополнительные ставки, планируй новые книги, добивайся новых секторов. Иначе обвинят в бездействии и отсталости. Где тог момент, когда можно сказать, что пора?
Наш отдел многие путают с отделом научного коммунизма. Л па самом деле между нами огромная разница. У них собрались самые мрачные фигуры пашей философии. Старики — «недобитые» сталинисты (звучит смешно, ибо сталинистов никогда не били; над ними немножко поиздевались в стенгазете, и все). Молодежь — циничные карьеристы, готовые на что угодно. И все как один круглые невежды. У нас же в отделе собрались самые светлые и способные личности нашей философии. Ступак, Никифоров, Новиков, Тормошилкина, Булыгин. Такого созвездия имен нет ни в одном философском учреждении Союза. Не случайно пас так ненавидят в Академии общественных наук (АОН), в ВПШ и многих других местах. Они чувствуют себя по сравнению с нами провинциалами и обвиняют нас в попытке превратить марксистскую теорию в нечто элитарное. А кто им мешает самим писать хорошие книги?!
Заведует конкурирующим с нами отделом научного коммунизма самая гнусная тварь в нашей философии — сука Тваржинская. Больше пятнадцати лет она была объектом насмешек нашей институтской прогрессивной молодежи. Но время это ушло в прошлое. И вот уже несколько лет Тваржинская — одна из ведущих фигур! Когда-то она была близким человеком Берии и активным функционером органов госбезопасности. Теперь она регулярно ездит за границу. И не было ни одного случая, чтобы ее где-нибудь отказались принять. Даже видные западные социологи беседуют с ней как с коллегой.
ДОМА
Дома я подробно рассказал об открытии Лозунга. Теща сказала, что это — прекрасно. Сашка катался по тахте от смеха. Ленка, не моргнув глазом, заявила, что устроит в школе экскурсию к этому замечательному памятнику нашей культуры.
— Никита сулил коммунизм при жизни нынешнего поколения, — сказал Сашка. — Кого он имел в виду? Своих сверстников или только что родившихся младенцев? В общем, с этим обещанием влипли в неприятную историю. Теперь сроки отнесли в неопределенное будущее. Так удобнее. Всегда можно сказать, что придет коммунизм и таких безобразий, как теперь, не будет. А пока потерпите, потому как пока у нас еще только низшая ступень. Холя высший уровень низшей ступени, но все-таки низшая ступень.
— Раз буквы отлили из нержавеющей стали, — сказала Ленка, — значит, Лозунгу вашему стоять вечно. Хотите анекдот? Президент США спросил у Бога, когда кончится безработица и инфляция. Когда тебя не будет, ответил Бог. Наш генсек спросил у Бога, когда мы построим коммунизм. Когда меня не будет, ответил Бог.
— Вам бы только посмеяться, — сказал я. — А я, между прочим, на этом деле для вас на хлеб с маслом зарабатываю. Квартира, дача, путевки, транзисторы — откуда все это? Машину, может быть, скоро купим.
Машина нужна. Добираясь с площади Космонавтов, я окончательно в этом убедился. Соприкосновение с массой народа, особенно остро ощущаемое в общественном транспорте, вызывает сильное раздражение и становится оскорбительным. Какая-то стерва толкнула меня в бок и меня же обругала. А я растерялся и не успел дать сдачи. Откуда в людях столько злобы?
— Отец прав, — сказала Тамурка. — С паршивой овцы хотя бы шерсти клок. Проходи скорее в членкоры. Надоело в очередях толкаться. Да и достать теперь в магазинах ничего хорошего нельзя.
— Это кого же ты называешь паршивой овцой? — спросила Теща.
— Академию паук, — сказала Ленка. — Хотите пари? Коллективу строителей Лозунга дадут Ленинскую премию. Как пить дать дадут!
— Они себя не обидят, — сказала Тамурка, считающая, что мне давно должны были дать хотя бы Государственную премию.
— Отчего бы не дать, — сказала Теща. — Построить такое сооружение — не книжку по философии написать. Тут талант нужен.
БРЕМЯ СЛАВЫ
Позвонил Дима Гуревич:
— Поздравляю, старик! Только сейчас твою рожу по телевизору показали. Правда, в толпе и на сотую долю секунды, по для начала и то хлеб. Теперь твое дело в шляпе. Пусть только попробуют не выберут!
Потом звонили Новиков, Никифоров, Ступак, Корытов, Иванов, Светка и другие. Весь вечер был испорчен. Обидно, сам я ничего не видел: Теща смотрела хоккей по другой программе. А в общем, это хорошо, что меня показали по телевизору. Слух об этом сегодня же облетит всю Москву и сделает свое дело.
Последним позвонил мой старый друг Антон Зимин. Он сказал, что ничего комического в истории с Лозунгом не видит. Коммунизм у нас давно построен. И самые классические формы он обрел при Сталине. Теперь он несколько расплылся под влиянием вынужденных общений с Западом. Так что слова: «Да здравствует коммунизм» можно истолковать в том смысле, в каком мы говорим «Да здравствует советский народ», «Да здравствует КПСС». Что же касается второй половины Лозунга, так она отражает столь же реальный факт: это светлое будущее на самом деле угрожает всему человечеству. И не зря буквы отлили из стали: коммунизм учреждается навечно.
— Я, конечно, тебя поздравляю, — сказал Антон напоследок, — но предупреждаю: чрезмерная слава рождает злобу и зависть.
АНТОН
Меня с Антоном связывают странные отношения. Нет ни одного вопроса, по которому мы были бы согласны. Но несогласие Антона меня меньше раздражает, чем похвалы других. Мои ребята от него без ума. Только и слышишь: дядя Антон считает, дядя Антон сказал, а что подумает дядя Антон. Антон — единственный из моих знакомых, которого не презирает Тамурка. А у нее редкостный нюх на людей. Наташку, жену Антона, она даже любит, поскольку Наташка не корчит из себя всезнающую и всепонимающую умницу, и почитает за величайший авторитет в вопросах еды и туалетов, поскольку Наташка ухитряется хорошо кормить и прилично одеваться на мизерную зарплату Антона и на свои еще более мизерные приработки.
Антон был репрессирован в сорок пятом году, отсидел почти двенадцать лет. После отсидки я устроил его на вечернее отделение философского факультета, а потом — в свой отдел младшим научным сотрудником. Парень он не глупый, но немного чокнутый. Диссертацию сделать так и не смог. Несколько раз давал ста-тьи в сборники и журналы, но их регулярно проваливали или заматывали (т. е. принимали, но откладывали из номера в номер и постепенно «забывали»). И он махнул на это дело рукой. Встал вопрос об отчислении его из института. Тогда я перевел его на техническую работу — на подготовку рукописей к печати. И тут он оказался незаменимым работником. Самые глупые статьи он переделывал так, что они становились даже лучше самых хороших. За Антоном укрепилась репутация первоклассного редактора. Сам вице-президент академии хотел его забрать в реферативную группу, но он отказался. Отказался он идти и в помощники к ученому секретарю, хотя зарплата его при этом почти в два раза увеличилась бы.
В те дни, когда бывшим фронтовикам выдавали всякого рода награды, Антон становился центральной фигурой в институте: он имеет боевых наград больше, чем все прочие «фронтовики» института, вместе взятые. Наши «фронтовики» почти все — бывшие работники политотделов, газет, журналов, особых отделов, органов СМЕРШ. Однако Антон никогда свои боевые награды не надевал, чем вызывал искреннее возмущение Тваржинской.
Однажды ребята из редколлегии нашей стенгазеты «За ленинский стиль» попросили Антона написать заметку в юбилейный номер. Антон описал подробно систему наград, фактически существовавшую во время войны. Потом рассказал, как один из летчиков полка стал Героем. По его словам, это произошло случайно. Заместитель командира дивизии по политической части, визируя статью корреспондента армейской газеты, неудачно вычеркнул его фамилию, — получилось, будто замполит не вычеркнул, а подчеркнул ее. И корреспондент усилил это место — вписал, сколько боевых вылетов летчик сделал. В результате полковое и дивизионное начальство струхнуло и представило его к Герою. Заметку, конечно, не поместили в номер.
Я не раз говорил Антону, что он — кретин, ибо не использует свои возможности. Он только пожимает плечами. Я думаю, что в лагере он слегка свихнулся. Моя гипотеза подтверждается очевидным образом тем,что разговор на любую тему Антон всегда склоняет к одному направлению: как мы живем и кто мы есть на самом деле. Такое впечатление, будто он устремлен к одному ему видимой цели и ему наплевать на нашу мелочную суету.
НОВЫЕ ВРЕМЕНА
В институте выпустили специальный номер стенной газеты, посвященный открытию Лозунга. На первом листе поместили портрет Вождя, перерисованный из журнала «Огонек». Портрет получился очень смешной. Под портретом поместили стихи Тваржинской:
Институт надрывается от хохота. Новиков поздравил Тваржинскую с выдающимся творческим успехом и посоветовал послать стих в толстый журнал. Ступак, однако, сказал, что в толстых журналах хозяйничают консерваторы и такой смелый по поэтической форме стих они не решатся напечатать. Тваржинская, искренне считающая себя подлинным революционером во всем, за что она берется, с чувством пожала руку Ступаку. Канарейкин, прочитав стих, тут же у газеты развел демагогию на целый час о всестороннем развитии личности при коммунизме. Закончил он свою слезливую импровизацию стихами другого крупного поэта:
Теперь уже невозможно поверить, что всего пять лет назад в той же стенной газете была напечатана «Философическая поэма».
И та же самая Тваржинская, выброшенная к нам в институт из КГБ за ненадобностью, с трибуны партийного собрания хвалила редколлегию стенгазеты за «Философическую поэму». Поэма произвела на нее настолько сильное впечатление, что она сама после этого решила сочинять стихи. А я, между прочим, тогда курировал стенгазету от партбюро. От меня зависело, разрешить ее или нет. Я разрешил. И тогда я не мог не разрешить, если бы даже захотел. Через три года после этого редколлегию стенгазеты разогнали за совершенно безобидный номер. Я опять тогда был членом партбюро. И, как все, проголосовал за выговор редактору. А что я мог? Сам редактор был доволен, что отделался выговором. Решение партбюро на партийном собрании утвердили единогласно, хотя многие в кулуарах возмущались. И на общем собрании института, когда выбирали новую редколлегию (на сей раз в нее включили Тваржинскую), никто даже не пикнул. А если бы кто-нибудь пикнул, что произошло бы? Ничего особенного. Тот, кто осмелился бы пикнуть, лично пострадал бы, и все. И никакого общественного резонанса не было бы. Так что можно нас обвинять в трусости. Но в ней ли тут дело? Думаю, что нет. Дело все в том, что у нас смелость по мелочам совершенно бессмысленна. А до крупных дел удается пробиться очень немногим.
ХОРОШИЙ СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК
Вечером к нам заявились Курицыны. Это очень хорошие люди. Правда, ужасно серые, скучные и занудные. Но скромные и честные. Я с ними дружу с первого курса. Они тогда на первом курсе и поженились. Это — единственная пара из всех моих знакомых, избежавшая развода. Мне это нравится, и я их ставлю всем в пример. Тамурка же утверждает, что все это лишь видимость, что они тоже, как все, б...т, только потихоньку и занудно. А не разводятся они от жадности. И дома они наверняка круглые сутки грызутся, как кошка с собакой. Но Тамурка — ядовитая и циничная баба. И хотя она обычно не ошибается, я предпочитаю думать о людях лучше, чем они есть на самом деле. Приятнее жить среди хороших людей.
Курицын — персонаж довольно любопытный. Он старый автомобилист. В автомобиль он вкладывает душу, но не ездит. Он прекрасный фотограф. Но вершина его творчества по этой линии — фотомонтаж унитаза и своей улыбающейся физиономии. Недавно он защитил докторскую диссертацию. Я был оппонентом. Диссертация серенькая, мыслишек — кот наплакал, но добросовестная, не придерешься, вполне защитибельная. Курицын и не претендовал па новаторство. Лишь бы защититься. После защиты, однако, его самосознание резко возросло. Когда я попросил его выступить оппонентом по диссертации моего аспиранта, он отказался, сославшись на занятость, потом сообразил, что я еще могу сгодиться, и согласился. По поводу диссертации сказал, что работа серенькая, мыслишек — кот наплакал, но добросовестная, не придерешься, вполне защитибельная.За ужином выяснилась цель визита Курицыных. Их сын кончает десятилетку. Решил (это он-то решил!) поступать на философский факультет. У меня там большое влияние и связи. А теперь время такое, что детям интеллигентов (Курицыны — интеллигенты!) сразу после школы поступить в высшее учебное заведение без протекции почти невозможно. Я, конечно, сделаю все от меня зависящее. А вот с моей Ленкой — проблема. До сих пор не знает, куда поступать. От философского отказалась категорически.
После ухода Курицыных Тамурка заявила, что она больше видеть не хочет этих моих омерзительно хороших друзей.
— Тебе давно пора обновить знакомства. Почему мы ни разу не ходили к Канарейкину, хотя он много раз приглашал нас? А к Корытовым? А к Ивановым? Кстати сказать, и с Васькиным не мешало бы помириться. А то шляешься с какими-то забулдыгами и подозрительными личностями.
Я пробурчал что-то о своем неумении заводить нужные знакомства. Мои мысли занимали Курицыны. И все- таки они хорошие люди. А также странные они потому, что они советские люди. Хорошие советские люди. Удивительное это явление — хороший советский человек. Вот, например, моя сестра. Прекрасный человек, добрый, отзывчивый, честный, скромный. Лучше не бывает. Недавно мы меняли квартиру — с Тещей съезжались. В обменном бюро моим делом занималась женщина, очень похожая на сестру. Я было сунулся к ней с улыбочкой, а она... Бр-р-р! Страшно вспомнить. Ох и поиздевалась же она надо мной: мол, профессор, а анкетку правильно заполнить не может! Профессор кислых щей! И вдруг мне пришла в голову мысль: а что, если моя прекраснодушная сестрица в своей конторе куражится вот так же? И однажды мне довелось в этом убедиться воочию. Ее нельзя было узнать. Министр! Да что там министр! Почти как начальник милиции. Слова цедит сквозь зубы. И выражения вроде «Индюк тоже думал!» или «А это Пушкин за вас делать будет?!».
Мы все время на что-то и на кого-то жалуемся. Ищем причины вне нас, уповаем на обстоятельства. А ведь немного надо ума и наблюдательности, чтобы понять простую истину: все, что мы имели и имеем, есть продукт нашей собственной жизнедеятельности. Это все сделали и делаем мы сами — хорошие советские люди.
С другой стороны — откуда мы такие взялись? Не в биологической же нашей природе это заложено?! В общей форме проблемы тут нет: был исторически данный человеческий и социальный материал, революция открыла путь, на котором совместно сформировался тип советского человека и советского общества. Но тут есть более глубокая проблема: каков механизм воспроизводства всего этого добра? Самое интересное на этот счет я слышу иногда от Антона, от моих ребят, от случайных знакомых, но не от профессионалов, как защитников нашего образа жизни, так и его критиков. Недавно я прочитал сборник «Из-под глыб». Прочитал вполне законно — за «железной дверью» (т. е. в спецхране): к такого рода литературе имею свободный доступ по роду своей работы. Статья Шафаревича любопытна. Остальное — чушь. Но и эта статья явно дилетантская. Говорят, он — крупный математик. Возможно. Но как теоретик общества — нич-то. Смешно в наше время браться за теорию социализма, не будучи профессионально подготовленным специалистом в области марксизма и в области конкретной социологии. Любопытно, что все идеи, выдвигаемые нашими диссидентами, не имеют успеха, хотя они во многом правдивы и умны. А даже бредовые идеи в русле марксизма держатся и процветают. Почему?
— Именно потому, что первые разумны, а вторые бредовые, — сказал однажды Антон. — На уровень пауки первые не тянут. Они все равно остаются в сфере идеологии. А для идеологии нужен именно бред.
ЛЕНКА
Ленка прочитала мою статью в философском журнале, посвященную XXV съезду партии, точнее — огромному философскому значению материалов съезда. И пришла в дикий восторг.
—Папочка, — заорала она на всю нашу гигантскую квартиру, — это не они там, а ты настоящий гений! У тебя же литературный дар пропадает. Тебе же фельетоны надо писать. Нет, лучше заявления и жалобы в домоуправление, санинспекцию и в трест Мосплодфруктдряньягода по поводу тухлой картошки и протекающих кранов. Послушайте, что он пишет: «...в гениальном докладе выдающегося деятеля нашей партии и всего мирового коммунистического движения... и всего прогрессивного человечества... с поразительной глубиной, широтой и прозорливостью дано гениальное обобщение грандиозного опыта победоносного и неудержимого строительства коммунистического общества в нашей стране, осуществляемого под гениальным руководством нашей коммунистической партии и лично товарища... гениального продолжателя дела великого Ленина, выдающегося теоретика и руководителя нашей партии и всего советского народа, идущего во главе всего прогрессивного человечества...» Нет, папочка, тебе, пожалуй, романы надо писать. Толстой, Бальзак, Достоевский — все они щенки по сравнению с тобой. Ты же самого Лаптева в два счета обставишь!
— А кто такой Лаптев? — спросил я, утирая слезы, выступившие у меня от смеха.
— Он не знает Лаптева, — сказала Ленка с возмущением. — Это же самый крупный советский социалистический реалист. Стоит ему нацарапать какую-нибудь мразь, как нас туг же в школе заставляют ее учить как образец социалистического реализма. Пятирежды лауреат всех премий (от Сталинской до Ленинской). Герой. Делегат. Депутат и прочая, и прочая, и прочая.
— Ладно, — говорю я. — Напишу я роман, а что с ним делать потом?
— Это не проблема, — говорит Ленка. — Первым делом спрячем так, чтобы никто не узнал. А то КГБ пронюхает, и тебе хана. Впрочем, пустим лучше в самиздат или напечатаем за границей. Теперь все так делают. После того как Солженицын приобрел мировую славу, каждый третий интеллигент сочиняет или собирается сочинить что-нибудь антисоветское —Ты соображаешь, что болтаешь? — говорю я. — Меня же за одно намерение сочинить подпольную книжку выгонят из партии и с работы. А с вами что будет? Сашку укатают в Сибирь, а тебе института не видать тогда как своих ушей.
— Если вздумаешь написать что-нибудь обличительное, — говорит Тамурка, — не уподобляйся этим идиотам диссидентам. Говорят о всяких высоких материях (свобода слова, творческая индивидуальность, право на эмиграцию), а о главном ни слова: колбасы-то приличной все равно нет.
РУКОВОДЯЩАЯ ИДЕЯ
Этот подонок Васькин меня опять опередил. Пока я ежился от стыда за карьеристскую речь, которую придумал прошлой бессонной ночью и собирался произнести па этом совещании, Васькин нагло попросил слово первым и выпалил именно то, что я хотел сказать. В заключение он внес предложение подготовить коллективный труд, обобщающий закономерности нашего движения к коммунизму в период между XX и XXV съездами партии. И сорвал аплодисмены. Ловок, проходимец! Но я не растерялся. Я спокойно выступил в конце совещания и сказал, что идею такого труда мы давно вынашиваем в пашем отделе. Очевидно, слухи дошли и до Академии общественных наук (АОН), и до Высшей партийной школы (ВПШ). И подготовку труда поручили нашему отделу. Разумеется, предложили привлечь крупных ученых из АОН, ВПШ и других учреждений. Васькина включили в редколлегию.
По дороге домой возбуждение от одержанной победы несколько поостыло. И я сказал себе: какой же ты кретин! У тебя на шее уже висит один эпохальный груд по методологии теории научного коммунизма, а тебе все мало. Зачем это тебе нужно? Впрочем, под этот груд можно выторговать в отдел еще человек десять. Надо будет создать новый сектор. Отдел становится огромным. Почти самостоятельный институт. А в общем, я сделал правильно. Иначе труд все равно запланировали бы, только его захватил бы Васькин с бандой своих идиотов. Представляю, что они написали бы!
Размышляя подобным образом, я разоткровенничался перед самим собой. Период между XX и XXV съездами был действительно замечательный период. Какие открылись возможности! Существует мнение, будто советская интеллигенция не использовала этих возможностей. Или, вернее, будто она их использовала, чтобы устроить свои личные житейские делишки. Конечно, в Этом есть доля горькой истины. Однако в целом это мнение несправедливо. Мы (я — типичный представитель советской либеральной интеллигенции этого периода и потому имею право говорить «мы») все-таки кое-что сделали. И думаю, что не так уж мало. Мы сделали, что могли, что было в наших силах. Другое дело — наши силы были невелики. Но это уже не наша вина. А то, что мы не пошли по тюрьмам, не сгорели на площадях, не избивались в демонстрациях протеста, так это не от нашей трусости и корыстолюбия. Туг сложнее. Работая над нашей книгой, надо будет, между прочим, разобраться и В этом вопросе. Конечно,’не в лоб, а по-умному. Чтобы Придраться нельзя было. И чтобы умный читатель понял, о чем речь. Я поделился своими мыслями с Новиковым, заведующим одним из секторов отдела.
— Ерунда, — сказал он. — Руководящая идея у нас должна быть одна: как можно дольше оттянуть срок окончания работы над книгой, написать какую-нибудь муру, чтобы к нам не прицепились, обсудить, поблагодарить за ценные замечания, выторговать еще год на доработку. В общем, сделать все от нас зависящее, чтобы нас не сожрали эти подонки из АОН и ВПШ. На нас и так давно зубы точит вся провинция, все столичные кафедры, в общем — все те, кто не считает себя шестидесятником и элитой либерального марксизма, кокетничающего с Западом. Милый мой, дело оборачивается так, что не до жиру, быть бы живу. Как бы они нас не разбомбили по примеру погрома у социологов и историков.
— Не думаю, — сказал я. — Съезд вышел в нашу пользу. Смотри, все ведущие идеологические посты заняли паши люди.
— Это не играет роли. Они все равно будут действовать в силу обстоятельств, а не в силу личных симпатий и антипатий и прошлых отношений. А обстоятельства против нас. Наше время кончилось. По инерции еще, может быть, протянется год-два. Может быть, ты успеешь в членкоры проскочить. Дай Бог! Но путного ничего мы уже не сделаем. Да и на кой... нам рыпаться?
— Я тебя не понимаю. Есть же у нас совесть, долг. Должны же мы что-то делать.
— А что я говорю? Надо делать все, что в наших силах, чтобы ничего не делать.
— С такими настроениями делать книгу!..
— Если ты о книге, так эту муть я тебе левой ногой за полгода напишу. А я о ситуации. При чем тут книга? Надо о ситуации думать, а не о книге.
— Ситуация превосходная. Что о ней думать?
— Ты, как всегда, запаздываешь с оценками. Раньше это было в твою пользу, ибо отставание удерживало тебя в дружбе со сталинистами. Теперь не то время. Теперь мы катимся вниз. Берегись, теперь отставание будет действовать против тебя. Теперь надо немножко вперед забегать.