В этом Геродот был прав. Ни о каких Платоновых телах мне мой предшественник не рассказывал, и не думаю, что он о них знал. Дама Т каким-то чудом увидела перед самым своим Исчезновением квадратное солнце, успела сообщить об этой странности сменщице, но на этом — всё. Она даже не поняла, что квадрат — это на самом деле куб, не успела начать разбираться в этом вопросе, чтобы докопаться до истины… А сменщица решила, что квадратное солнце Даме Т померещилось. Сболтнула мне случайно. А мне и этого оказалось достаточно — я сумел выяснить больше их всех. При мысли, что из всего бесчисленного количества Свидетелей Дороги, вероятно, только я могу знать о солнцах, имеющих форму правильных многогранников, как ни в чём не бывало изредка проплывающих у всех над головами, меня распирало от гордости, мешающей рассуждать здраво.

Я не стал задавать Геродоту логичные вопросы, вытекающие из информации об огненных многогранниках. Что они такое? Какой в них смысл? Если их существование подтверждено наукой и создан целый календарь их появлений на небе, неужели нет никакой теории, хоть приблизительно объясняющей их назначение?

Потом я задался этими вопросами, — перелопатил в Библиотеке кучу разных книг по философии и геометрии, прочёл о Платоне и его таинственных телах, — правильных многогранниках, которых действительно, как и говорил Геродот, оказалось всего пять. И о шестом — сакральном, священном кубе архангела Метотрона, довольно сложной геометрической фигуре, включающей в себя все пять Платоновых тел.

Геродот переключился с солнца или, как оказалось, с солнц, да ещё и не одинаковых, на новую космологическую концепцию, захватившую умы прогрессивных жителей Города. Он говорил и говорил, и, казалось, никогда не остановится. Танцующие в своём неразрешимом споре девушки появлялись, ненадолго замирали, слушали вещающего Геродота, но это им быстро надоедало, и они снова уносились в танце, мы ходили по квартире то по кругу, то по диагонали, иногда останавливались возле стола, чтобы перекусить и попить, потом шли дальше. Я слушал Геродота в пол уха или вообще не слушал, думал о чём-то своём, в основном о Петре, представлял, как она отреагирует на информацию о солнцах: конечно же, в моих мечтах реакция её была однозначной — удивление, переходящее в восторг, перерождающийся в любовь ко мне.

Из всего сказанного Геродотом мне удалось понять: у Вселенной есть два основных свойства — во-первых, она бесконечна, что никак не связано с её началом и концом; во-вторых, она вечна, что тоже никак не связано с её началом и концом. Сливаясь, эти два свойства порождают третье: бесконечную и вечную множественность. То есть бесконечных и вечных вселенных бесчисленное множество. Друг от друга они отличаются одним единственным квантом, минимальным строительным кирпичиком реальности — по сути каждая вселенная является одной из бесчисленных интерпретаций Глобальной вселенной. Соприкасаются они друг с другом тем же квантом, которым отличаются. Три свойства Глобальной вселенной, бесконечность, вечность и множественность, порождают четвёртое — незыблемость, то есть невозможность какого-либо изменения, поэтому ошибочно полагать, что прошлого уже не существует, а будущего ещё не существует. На самом деле они существуют в полном объёме в каждой интерпретации, где начало является концом, а конец — началом, что является одним из проявлений вечности. Бескрайние поля бесконечных интерпретаций вечно пребывают в законченном и неподвижном состоянии, от своего начала до своего конца. Из этого вытекает пятое свойство Глобальной вселенной — непрерывная повторяемость каждой интерпретации — от начала, которым является сингулярность, до конца, которым является финальная стадия энтропии. Финальной стадией сингулярности является энтропия, а финальной стадией энтропии является сингулярность. Единственно возможной полной противоположностью сингулярности является сама сингулярность — именно это делает вечность бесконечной, а бесконечность вечной. Из пяти свойств Глобальной вселенной вытекает шестое — иллюзорность пространства, времени и движения. Единственным носителем иллюзорности, как шестого свойства Глобальной вселенной является живой наблюдатель. Индивидуальность наблюдателя — это седьмое свойство Глобальной вселенной, созданное остальными шестью. Иллюзорность пространства, времени и движения объективна и не существует сама по себе, независимо от индивидуальности наблюдателя. Индивидуальность наблюдателя подвержена всепроникающей энтропии, поэтому финальной стадией индивидуальности каждого наблюдателя становится сингулярность, проявляющая себя в виде кажущегося Исчезновения каждого из наблюдателей, гипотетической смерти, иллюзорной, как и пространство, время и движение. Именно иллюзорность, как свойство Глобальной вселенной, создаёт видимость движения индивидуальности наблюдателя по неподвижному полю интерпретации. Именно эта видимость порождает сознание, которое является проявлением седьмого свойства Глобальной вселенной, само по себе оно не является свойством, только его проявлением.

Если бы я пытался вдумываться в то, что говорил Геродот, то вряд ли запомнил хоть что-то из им сказанного, но я не пытался, поэтому запомнил многое, а потом смог обдумать.

Геродот замолчал, виновато глядя на меня.

— Наверное, теперь вы думаете, что я пытаюсь запутать вас. Ведь тогда, в Банке, я говорил другое. Где та концепция соприкасающихся вселенных, вытекающих друг из друга, которая меня так заинтриговала? — спросите вы. Так вот же она, — отвечу я. — я только что представил её в сжатом виде. Соприкасающихся — ладно — возразите вы, — но про вытекание речи не было! Правильно! Потому что с вытеканием всё предельно просто — оно происходит через тот же квант, через который идёт соприкосновение. Словно через прокол — квант за квантом, постепенно. Всё, что мы имеем в нашей интерпретации, накапало из другой, которой, возможно, вообще больше не существует, потому что она вся уже вытекла и схлопнулась. Остался своеобразный её памятник — наша вселенная.

Грустью повеяло от Геродота и усталостью, ещё и поперечницы его куда-то пропали.

— Эй, поперечницы! — завопил он на всю квартиру. — Идите сюда, к своему поперечнику!

Но они не ответили и не появились — может, вообще в своём танце выпорхнули на улицу и унеслись в небеса. Так и не дождавшись ответа от них, Геродот неожиданно признался:

— Должен сказать вам в завершении нашей встречи: я поступил плохо, когда там, у кафе, обвинил вас в том, что вы следите за мной… На самом деле это я следил за вами… И уже очень давно. А вы про меня, наверное, и не вспоминали с тех пор, как получили ссуду в Банке. Впрочем, это неважно… Главное, что мы всё-таки встретились… И теперь я должен исполнить свою миссию — самое главное дело всей своей жизни в этой замечательной Вселенной, которую я очень люблю несмотря на некоторые её недостатки. Всё, включая мою работу в Банке — всего-навсего элементы, необходимые для успешного завершения этой миссии… У меня даже мороз по коже пробежал от осознания важности момента… Слушайте же…

И Геродот начал говорить в непривычной для себя манере — куда-то делась невероятная раскованность, и даже его неприметный нос значительно увеличился, отяжелел и осунулся, превратившись в обузу, которая мешала ему говорить и чувствовать себя уверенно… Он сбивался и путался, заикался и делал длинные паузы, словно подыскивая подходящие слова. Я не перебивал его и напрягал всё своё внимание, каждой клеточкой ощущая, насколько важно сейчас — правильно его понять, словно от этого зависело всё, вообще всё, в том числе жизнь…

Какой-то человек, по словам Геродота, существовал во всех бесчисленных интерпретациях Глобальной вселенной. Человек — не человек, Бог — не Бог. Существо — не существо. Нечто… Люди, посвящённые в его существование, вреде Геродота, называли его Уроборос — в честь змеи, свернувшейся в кольцо и пожирающей свой хвост, — одним из самых древних символов в истории… Но, по мнению Геродота, Уроборос — никакая не выдумка, не образ, обозначающий цикличность жизни и её бесконечность, а вполне реальный объект, существующий в каждой интерпретации Глобальной вселенной, основная задача которого — оценка вверенной ему территории. Если по какой-то причине он выносит отрицательную оценку, то незамедлительно включает сингулярность, основную свою функцию, которой, по сути, сам и является. Интерпретация схлопывается, то есть перестает существовать вместе со всем, что в неё входило, — исчезает всё неподвижное поле реальности со всеми наблюдателями, обладающими индивидуальностью, осуществляющими видимость вечного движения. Уроборос тоже исчезает, но это его не интересует, ведь основная его задача — проявить сингулярность в случае необходимости. Вот он её периодически и проявляет, когда на то появляется причина.

Уроборос нашей интерпретации движется по Городу, как обычный человек — ест, пьёт, спит. Заводит знакомства. Охотно общается со всеми, кого встречает на пути, принимает участие по мере надобности в разных событиях. Получает эстетическое удовольствие от жизни, философствует о её смысле. Единственное, чем он отличается от обычных людей — отсутствием поперечника. Нет у него такого естественного обременения. Но ведь на лбу у него эта информация не написана, поэтому узнать — он это или нет — довольно проблематично. Единственный способ — напрямую спросить его об этом, врать он не будет. Собственно говоря, так информация о его движении по Городу и становится известна компетентным людям, принимающим активное участие в поддержании порядка в интерпретации.

Этими компетентными людьми коллегиально решено было предупредить меня о приближении Уробороса к нашей части Города, потому что, помимо отсутствия поперечника, есть у него ещё одна особенность — любит он сближаться со Свидетелями Дороги, втираться им в доверие и вытягивать из них побольше информации, на основе которой можно принять решение — схлопываться или двигаться дальше.

— Какая глупая ошибка предыдущего мира! — печально заметил Геродот под конец своего рассказа об Уроборосе. — То есть предыдущей интерпретации, которая схлопнулась, оставив нам целую кучу слов и образов, из которых мы складываем, как из кирпичиков, собственную реальность. Почему-то они думали, что Уроборос — символ цикличности и вечности… Хотя в самом начертании его — правильный смысл. Свернувшаяся в кольцо змея, кусающая свой хвост, ничто иное, как — ноль. Обыкновенный ноль, до которого — всего один миг… Вот есть всё — и вот ничего нет…

— Как вообще такое возможно?! — я понимал, что Геродот не выдумал Уробороса от скуки, и меня это ужасно возмущало. — Ради чего всё это? Допустим, ты Уроборос и обладаешь властью уничтожить целым мир, разве есть у тебя такое право? Не спрашивая ни у кого, не советуясь ни с кем, игнорируя всё, что есть хорошего в этом мире… Просто так — не понравилось что-то — взял и схлопнулся… А как же жизнь?

— А что жизнь? Что такое вообще жизнь? Открыть глаза в первый раз, закрыть глаза в последний раз — всё, что между этим, твоё. Так кашалот плывет по океану с открытым ртом, поглощая планктон. Пока рот открыт — пища поступает. Закрыл рот — конец… Почему Уроборос должен переживать по поводу интерпретации, которая ему по какой-то причине не понравилась? Зачем в ней что-то пытаться изменить, если можно просто схлопнуть её… Это и будет изменением…

— Но ведь тогда не станет целого мира…

— Чистая математика… Что будет, если от бесконечности вычесть единицу?

Я не знал ответа на этот вопрос, поэтому пожал плечами.

— Бесконечность минус единица равно бесконечность. Сколько бы ты чего не отнимал у бесконечности всё равно будет бесконечность… А самому Уроборосу схлопывание не вредит. Он может сколько угодно схлопываться, меньше его, количественно, от этого не станет…

— Но для чего это ему нужно?

— Мы полагаем, что для качества… Схлопываясь, уничтожая не понравившиеся интерпретации, он меняет качество Глобальной вселенной. Улучшает её или, по крайней мере, не дает ей ухудшиться… Но это не факт… Это всего-навсего наша гипотеза… Истинная же причина схлопываний известна лишь самому Уроборосу… Спросите у него, когда он придёт сюда и сблизится с вами… Думаю, врать он не будет…

— Но как я его узнаю?

— Узнаете… И постарайтесь тогда не ударить лицом в грязь, если, конечно, не хотите, чтобы по вашей вине схлопнулся весь наш мир, которым здесь дорожит множество людей, включая меня… Возможно, именно вы сможете убедить Уробороса не схлопываться… Или наоборот: общаясь с вами, он разочаруется и решит схлопнуться… Это будет печально…

— Почему бы вам самим не попробовать как-то умастить его? Уговорить, убедить, упросить, подкупить…

— С ним лучше так не шутить… Это ему точно не понравится… Он сам по себе… Давить на него бессмысленно, бесполезно и опасно… Но мы всё-таки кое-что можем сделать, обладая почти безграничными возможностями в рамках этой интерпретации. Например, помочь вам… Как угодно… Можем выделить ещё чемодан денег или несколько чемоданов, если они вам нужны… Построим вам какое угодно жильё… Дадим любой автомобиль или целый парк автомобилей… Всё, что вашей душе угодно, просите, даже требуйте… Всё будет удовлетворено — конечно, в рамках возможного… И, как ваш друг, советую воспользоваться таким привилегированным положением, подумать и выдвинуть свои требования…

Геродот улыбался, но за этой улыбкой, как за ширмой, стояло что-то страшное — такое ужасное, что ни в коем случае нельзя было никому показывать… Так у меня в глазах и стояла эта улыбка бывшего менеджера Банка, пока его личный водитель вез меня домой, и целый вечер, и ночью во сне… Но утром я проснулся отдохнувшим и посвежевшим и, как обычно, приступил к своим обязанностям, твердой поступью вступив на путь забывания встречи с Геродотом и всего, что он мне наговорил.

Глава 10

Всё — это не конец



Привлекательность жизни в Тартарии, можно сказать, зашкаливала, переходила всякие границы, перехлёстывала через край. Предпринимались шаги, чтобы снизить её: пресса выискивала недостатки в социальном и политическом устройстве, выпячивала их и раздувала, — это, конечно, имело определённый эффект, — может быть, один человек из тысячи переставал взахлёб восхищаться Тартарией и начинал скептически о ней думать и высказываться, но это была капля в море, и она никак не могла повлиять на его вкус, цвет и температуру. Главный Визионер давно уже перестал удивляться чувству, как будто Тартария — это и есть весь мир: подобно солнцу, которое огромно, — захватило почти всю материю, до которой смогло дотянуться, и теперь расходует её рачительно, выделяя свет и тепло, чтобы хватило надолго, подкидывая её, как дрова в костёр. Планеты, вращающиеся вокруг него — лишь мусор, незначительные песчинки, которых оно рано или поздно тоже проглотит. Казалось, ничто не может поколебать его место во вселенной, изменить его сущность и предназначение — великое и бесспорное. Погасни оно — наступит холод и мрак, исчезни Тартария — конец человечеству. Абсолютно чёрные тела, то есть тартарцы, овладели миром, — чувствуя сердцем свою исключительность и уникальность, постепенно определяя и очерчивая её контуры в своём сознании, они заполнили собой все сферы жизни, связанные с политикой и экономикой, и не только в самой Тартарии, но и везде за её пределами, не осталось в мире ни одного уголка, который бы не контролировался каким-нибудь талантливым и предприимчивым тартарцем, на всех континентах и во всех странах. Не так-то уж и много их существовало: всего-навсего — сто девяносто пять тартарцкв на каждую страну. Ассимиляция народов шла полным ходом, была в самом разгаре. Никто не возражал против языковой унификации — тартарский постепенно становился родным языком для всего человечества, потому что он нёс мир и благоденствие, процветание и развитие, достаток и удовольствие, здоровье и долголетие. Всё, что находилось вне поля его действия, пахло нищетой и запустением, голодом и борьбой за выживание, отдавало гнилью и сыростью, как подвал в заброшенном доме, и было наполнено мраком уныния и безысходности. Давно уже никто не стеснялся за пределами Тартарии подражать традиционному укладу жизни её граждан: по сути весь мир превратился в её подобие, каждая страна — в её реплику. И зажилось всем хорошо… За исключением, конечно, некоторых отщепенцев, для которых самобытность была дороже благополучия, — в попытках сохранить уникальность своего языка и культуры они, порой, прибегали к радикальным методам — уходили в леса и горы, прятались от цивилизации, становились изгоями и маргиналами, в конце концов дичали и утрачивали человеческий облик и речь.

Сто девяносто пять тартарцев-правитиелей, по одному от каждой страны мира, соревнующихся между собой — какая из них больше всего похожа на Тартарию, — один раз в год собирались в Тобольске на Великий Всетартарский Саммит (ВВС), делали доклады о том, насколько близко они подошли к воплощению идеи полной трансформации народов, языков, культур и всего остального… Подробнейшие многочасовые доклады Правителей изобиловали графиками, фото и видео материалами, фактами и цифрами, демонстрирующими степень погружения иных народов в культуру Тартарии, а также растворения их собственных в ней, они соревновались между собой в глубине этого погружения и растворения. Что касается языков: речь давно не шла о том, что кто-то где-то, даже в самом дальнем и глухом уголке мира, не знал тартарского языка, — знали и говорили на нём все люди на земле с незначительными исключениями в виде жалких отщепенцев, — владели тартарским почти как родным девяносто девять процентов населения мира, от мала до велика, он впитывался младенцами с молоком матери, — кое-где, конечно, оставались пережитки прошлого, атавистические диалекты и особенности произнесения тех или иных звуков: грассирующая \"р\" или её почти полное проглатывание, различные межзубные звуки и тому подобное, — с этими языковыми недостатками велась нещадная борьба, приносящая трудные, но удовлетворительные плоды. Укоренялся повсеместно тартарский фольклор и родноверие, образ жизни и особенности поведения, как в семьях, так и в обществе. Существовал так называемый КТ, коэффициент тартаризаци в пределах десятибалльной шкалы, показатели от ноля до семи давно уже не рассматривались — это было абсолютное дно, полная оторванность от современной цивилизации. Нормальным КТ считался, если находился в пределах от семи до десяти, где десяткой обладала только исконная Тартария, и была недостижима по определению. Высчитыванием КТ занималось ВБТ, Всемирное Бюро Тартаризации, — для этого оно использовало: статистику, опросы, наблюдения, новости, интернет. Количество показателей, на основе которых составлялся КТ постоянно увеличивалось, превращая процесс подсчета в одну из самых сложнейших общественных процедур, которую широко освещала пресса. КТ объявлялся в конце года, увеличение всегда наблюдалось незначительное, всего на одну или две тысячных от прежнего значения, но всё же оно было! Поэтому новый КТ встречался всеми странами с воодушевлением и праздновался торжественнее и радостнее Нового года.

ВВС (Великий Всетартарский Саммит) сопровождался народными празднествами, глаза у людей светились здоровым блеском, так что, казалось, ночами они обходятся без искусственного освещения. Здоровый образ жизни давно стал общепринятой нормой, а вредные привычки, такие, как курение и пьянство, остались только на архивных страницах всемирной истории, о которых большая часть людей, особенно молодое поколение, ничего не знало. Заботиться о своём здоровье, радоваться жизни и получать от неё максимум удовольствия, физического, морального и духовного — вот что стало всеобъемлющей целью Нового человечества. ВПТ (Временный Правитель Тартарии) демократическим путём избирался на месяц. В обязательном порядке выступал на ВВС с заключительным докладом, обобщающим и резюмирующим все предыдущие. Объявлял, что мир, пусть и на небольшой шаг, но всё-таки стал ближе к тому, чтобы превратиться в Тартарию. Обычно ВПТ говорил что-то вроде: \"Мы сделали очень много для того, чтобы стать лучше! Но цель не достигнута. Мир всё ещё разделен и разнороден. Чтобы окончательно и бесповоротно стать Тартарией, нам придётся потрудиться! Сейчас мы отпразднуем нашу маленькую победу и снова возьмёмся за дело! У нас всё получится! Наша мечта сбудется! Мир станет Тартарией, а Тартария миром!\" После заключительных слов ВПТ весь мир взрывался аплодисментами и бурными криками ликования. Ночи на целую неделю окрашивались салютами, канонада стояла такая, что люди, никогда не видевшие войны, и вообще не знающие о том, что это такое, спокойно гуляли, танцевали, кушали, обнимались и целовались. Дневная сторона земли в это время отсыпалась в тишине и покое, чтобы ночью продолжить празднество. Встреча Нового года если и не меркла на фоне этих всемирных гуляний, то становилась простым и естественным их продолжением.

Главный Визионер последние несколько лет не интересовался фамилиями ритмично сменяющих друг друга каждый месяц Временных Правителей Тартарии и не встречался с ними, не видя в этом смысла, лишь с заключительным, двенадцатым по счёту в году, знакомился лично, приглашая его на аудиенцию, — собственно говоря, бесед никаких не было, несколько минут молчания и пристального разглядывания с ног до головы — этого было достаточно. Двенадцатый, хотя и готовился морально к этой короткой встрече с Главным Визионером, всё равно не мог совладать с волнением и унять трепет во всём теле, понимая, что находится там, где мертвы все слова, и он — тоже. Поэтому, когда аудиенция заканчивалась, и он оставался жив, — это было, как воскрешение, за которое целиком и полностью следовало благодарить Главного Визионера.

— За кого люди почитают меня? — как-то раз после такой аудиенции на полном серьёзе, понимая, откуда взялись эти слова, спросил Три Д у Водова.

— За Бога, конечно, — тоже на полном серьёзе ответил пресс-секретарь, шевеля усами.

— За одного из Богов, ты хотел сказать?

— Ну да, ну да… Их же много нынче… Никак к этому не привыкну… За одного из Богов, конечно же, они почитают вас… Ведь ни Бога, ни Богов не видел никто никогда, а людям это не нравится. Они любят видеть и знать, что на их месте кто-то есть. Свято место, как говорится… Ну, вы знаете… Иначе — непорядок… Пусть почитают… Главное, что всем от этого польза…

— Хитрый ты Водов, лукавый. Гнёшь всё куда-то, понять не могу, куда. Давно бы пора тебя заменить кем-то…

— Это очень хорошая мысль, — согласился Водов. — Давно хочу на пенсию. Сидеть на бережке, рыбу удить и ни о чём не думать.

— Мечтать не вредно. Но, можешь мне поверить, такой исход тебе не светит. Рыбу, да и саму реку с берегом, на котором ты собираешься сидеть, жалко. Нельзя допускать такого над ними надругательства. Так что лучше забудь об этом и скажи, людям лучше живётся от того, что они меня за Бога почитают?

— Естественно, — без тени сомнения в голосе ответил Водов. — Заместитель Бога лучше, чем его отсутствие. В этом изменчивом мире, где нет ничего постоянного, людям нужны какие-то ориентиры, острова стабильности. Правители приходят и уходят, периодически меняются, как нижнее бельё на теле общества, что создаёт ощущение чистоты и порядка… Это важно! Но при этом в сознании остаётся незыблемый образ Главного Визионера, который — если не Бог, но его представитель на земле, которого можно увидеть, услышать, а изредка и дотронуться, если повезёт…

— Нитями лести меня обматываешь? Думаешь, из них кокон сделать, чтобы я превратился в прекрасную бабочку? Не дождёшься.

— Думать для меня — недопустимая роскошь.

— Это правильно…



Осознание того, что в этом мире ещё осталось что-то скрытое, пусть и на короткий срок, доставляло Три Д невыразимое удовольствие! Конечно же, он легко мог вытрясти одну за другой все тайны из Хранителей, Доримедонта и Водова, и не пребывать целые сутки в изматывающем нетерпении, но уж очень оно было похоже на то, как в юности он ждал первого свидания, а потом долго, взахлеб, пил губы девушки, позабыв обо всём на свете, словно, преодолев изнуряющую пустыню, припадал к источнику прохладной воды, казалось, навеки. Ожидание подстегивало фантазию, распаляло и оживляло её — одна за другой в голове выстраивались картинки: вот очередная тайна Хранителей — от неё мороз пробегает по коже, вот тайна Доримедонта — от неё волосы на голове встают дыбом, вот тайна Водова…. Что касается Водова, Три Д, как ни старался, не мог ничего представить — лишь какие-то мерзкие ошметки, как раскатанное в лепёшку животное на дороге. Но всё-таки и в этом была интрига — никогда ещё такого не случалось, — конечно, прохиндей Водов утаивал всё, что только мог утаить, даже от самого себя, но чтобы открыто об этом объявить — такое случилось впервые! Так что само это было удивительно, даже если его тайна не стоила и выеденного яйца.

Поэтому Главному Визионеру оставалось только одно: томиться в ожидании, наслаждаясь этим почти юношеским чувством, — ничего не есть и не пить, не спать — целые сутки, которые казались вечностью. Не хотелось заполнять это время ничем, кроме чистого ожидания — ни встречами, ни делами, ни мыслями, — казалось, всё это способно не только исказить, осквернить и испачкать ожидание, но и проглотить его без остатка. Отказался от всего, кроме двух встреч — в общем-то, и от них мог отмахнуться, но не стал: во-первых, Водов утверждал, что действующий Правитель Тартарии и Главный волхв давно и настойчиво добиваются аудиенции, — судя по всему, не с простыми докладами о состоянии дел, а с какими-то сообщениями чрезвычайной важности. Главный Визионер и без Водова чувствовал, что эти встречи важны…

Длинная ковровая дорожка из технологичной ткани, меняя цвет, сообщала своё мнение о человеке, шагающем по ней, — тянулась через от входа через весь кабинет Главного Визионера к его столу, огромному, дубовому, обтянутому зелёным сукном, абсолютно чистому, потому что Три Д не терпел на нём ни бумаг, ни канцелярских принадлежностей, — ничего, даже пыли; всегда внимательно оглядывал его, — не появилось ли каких-нибудь пятен или налёта. В просторном кабинете с высоким потолком действовал принцип Великого минимализма, выдуманный самим Три Д: ни окон, ни картин на стенах, только он — Главный Визионер Тартарии — и некоторые совершенно необходимые вещи — атрибуты, подчёркивающие его исключительный статус, — ковровая дорожка, продукт современных технологий, на которую страшно было ступить, потому что ходили слухи, что она видит человека насквозь, и своей цветовой палитрой, словно тайным языком, сообщает Главному Визионеру даже то, что человек, идущий по ней, думает. Все отмечали странное чувство, возникающее в процессе передвижения по этой дорожке, меняющей цвет: чем ближе человек приближался к дубовому столу, тем меньше ростом становился, — казалось, возле стола превратишься в гнома, которого и разглядеть-то под ногами будет проблематично. Люди, побывавшие в этом кабинете, прошедшие по ковровой дорожке, донесшие себя до стола, могли ничего не говорить, не доносить до Главного Визионера свои слова и мысли, всё и так было ясно — они менялись настолько, что становились прочитанными от корки до корки. Но они всё же что-то лопотали, изо всех сил раздувая собственную значимость, хотя, на самом деле, ничего из себя не представляли — были подобны пыли, которую надо периодически сметать, чтобы её не накопилось слишком много. Главный Визионер, как правило, даже не старался вникнуть в слова тех, кто проходил по электронной дорожке к его столу, просто наблюдал за цветовыми переливами, пробегающими по ней и подсвечивающими снизу посетителя. Потом говорил что-то, — в основном, первое, что приходило в голову, — чаще всего, вообще не относящееся к сути вопроса. Аудиенция на этом завершалась.

С ныне действующим Правителем Тартарии получилось иначе. Три Д усиленно приглядывался к нему, силясь увидеть в нём хоть что-то, за что можно зацепиться, чтобы его запомнить, но стоило на мгновение отвести от него глаза, как он мгновенно забывался, — это было даже забавно, как игра под названием \"Вспомни того, на кого смотрел секунду назад\" — так и забавлялся Три Д, пока тот говорил. Отводил взгляд, наводил взгляд. Со словами, которые произносил Правитель — тоже самое, — когда они произносились, то были более или менее ясны, но стоило им прерваться, как даже след их исчезал в памяти. Оставляли они в голове Три Д только что-то вроде тумана.

— Кто вы? Как вас зовут? — разгонял своим голосом этот туман Три Д.

— Я уже говорил вам, — не обиженно, но как-то испуганно лепетал посетитель.

— А вы скажите ещё раз. В этом нет ничего зазорного. Очень важно понять, кто вы есть такой…

— Я избранный Правитель Тартарии… Трынтравин….

Трынтравин? нет! такого не может быть! не мог Правителем Тартарии стать человек с такой фамилией. скорее всего, настоящая фамилия у него другая, — я услышал её, но моментально забыл, и придумал другую, чтобы позабавиться, мой мозг играет в игрушки… надо послушать этого человека, ведь он зачем-то пришёл сюда, хочет мне сообщить что-то очень важное.

И Три Д слушал, стараясь понять говорящего до того, как сознание исказит его слова: вроде бы говорит о Тартарии. о чем же ещё может говорить Правитель? экономика, промышленность, сельское хозяйство, производство, торговля, наука, искусство, демография. доклад изобилует цифрами, а ведь докладчик не читает по бумажке, держит огромную кучу информации в голове! и зачем тогда приперся сюда? не для того же, чтобы, подобно самосвалу, вывалить на меня неизвестно что…

Главный Визионер окончательно перестал верить в то, что Правитель пришёл сюда только с этим пространным докладом и ни с чем больше, но прерывать его не стал, — пусть измочалится, выжмет из себя всю чепуху, вытряхнет мусор, тогда и вскроется то настоящее, зачем он сюда пожаловал. Когда Правитель наконец умолк и тишина стала похожа на поле, на котором ещё не скоро вырастут деревья, Главный Визионер рявкнул так, что эхо его голоса заметалось по кабинету, не находя выхода:

— А теперь говори, чего хотел сказать!

Дорожка покрылась мелкой цветовой рябью, что свидетельствовало о том, что посетитель, объятый ужасом, дрожит всем телом и не может больше скрывать что-либо.

— Я… — прошептал Правитель, но в этом кабинете шёпот был невозможен — он мог существовать только в виде отчетливо произнесенных слов. — Я хотел сказать, что всё это очень странно… Более того: неправдоподобно и неестественно…

— Что именно?

— Это всё. О чём я докладывал… Слишком уж всё хорошо и прекрасно. Мир стал Тартарией. Тартария стала миром. Ни врагов, ни войн. Сплошное подражание, восхищение и почитание.

— Плохо живётся людям на земле?

— Наоборот. Когда все стали тартарцами… Ну, или почти тартарцами, зажили чудесно. В достатке, который у всех с каждым днём только увеличивается. Даже не верится в это… Всё чудится какой-то подвох, какая-то западня… Кажется, вот-вот и выскочит откуда-нибудь неимоверный кошмар…

— Вам бы к психологу с этим… — Главный Визионер следил за изменением цветовой гаммы на дорожке, он уже не мог вспомнить ни лица, ни должности, ни фамилии посетителя, то есть он знал, что при желании может легко всё это вспомнить, но желания такого не имел.

— Меня выбрали демократическим путём всего на месяц, — продолжал тонуть в цветовых переливах Правитель. — Я с благодарностью вступил в должность, прекрасно осознавая, что за такой короткий срок власть не успеет меня развратить, испортить мою душу… Я дал слово, поклялся народу, что буду самозабвенно блюсти его интересы и защищать его от любой опасности… Что и пытаюсь выполнить…

— Время — это пшик, полный ноль, дутый пузырь. Надувается — сдувается. Сдувается — надувается. Некоторые люди за секунду успевают сделать то, на что у других и вечности не хватает. Вы себя каким человеком считаете? Целого месяца вам мало?

— Потому и решил обратиться к вам. Слишком уж всё как-то хорошо. Разве это нормально?

— Ну, раз вы так считаете… Поверните всё вспять… Может, люди скажут: хотим обратно, хорошо здесь мы жить стали, давайте вернёмся туда, где нам плохо было…

— Они не вернутся.

— А вы за уши их тяните, за уши! Их надо всегда тянуть за уши. Они по-другому ходить не умеют. Им уши для того и даны, чтобы за них тянуть!

— Так не пойдёт, — Правитель заметно страдал от того, что не может здесь говорить шёпотом или вообще умолкнуть.

— А если не пойдёт, тогда зачем вы сюда припёрлись?! Мне не жалко времени, потому что у меня его — целая вечность. Мне себя жалко, вынужденного слушать всякие глупости.

— Простите…. — извинившись, посетитель умолк навсегда, опустил лицо и стал уплывать спиной к выходу — цветовые волны унесли его прочь из кабинета.

Главному Визионеру не хотелось вспоминать об этом человеке без лица и фамилии, который только что побывал в его кабинете и наговорил всяких глупостей. Он представил себя в деревянном доме возле печки, в которой горит огонь и потрескивают дрова: в доме тепло и уютно, полно съестных припасов, заготовленных за лето, а снаружи бушует вьюга, царит холод. Мысль о том, что можно бросить всё, выйти из дома и отправиться неизвестно куда и зачем, кажется ему нелепой и корявой, так что его даже передёргивает от неё. Дом — это Тартария, весь мир, а он — народ Тартарии, всё человечество.

Следующим посетителем оказался человек, которого он хорошо знал — Главный волхв Тартарии Радомир. Давненько он не появлялся на горизонте! тоже пришёл жаловаться на то, что у него всё хорошо? вот же люди, скотское племя! когда всё хорошо — плохо, когда всё плохо — ещё хуже. складывается ощущение, что им хорошо, когда плохо… Сразу бросилось в глаза, какие следы наложила на этого человека время: практически все, на которые было способно — седина, облысение, полнота, морщины. Дорожка иначе реагировала на волхва, чем на Правителя: она практически полностью перешла на всё многообразие оттенков серого. Странно было наблюдать это! Словно персонаж старого черно-белого кино пришёл в кабинет. Подсвеченный снизу тусклым прожектором, совершенно бесцветный, он мерцал… Тоже явился с докладом. Сколько в Тартарии и по всему миру возведено новых капищ и храмов, посвящённых тем или иным Богам, сколько обретено и реставрировано старых, забытых и уничтоженных в процессе христианизации, сколько людей обращено в родноверие, как проходит процесс глобального оязычивания всего человечества и обращение в единое истинное православие. В общем-то, судя по докладу, дела у Радомира и родноверия шли превосходно, цифры радовали! Борьба с иными религиями, сектами, ересями и ответвлениями вышла на новый уровень, то есть практически прекратилась, потому что бороться было больше не с кем, так, изредка то тут, то там появлялись по миру разные течения внутри родноверия. Например, усиливался культ Мокоши, а Велеса ослабевал, Перуна начинали почитать больше, чем Рода, что требовало вмешательства и легкой коррекции. Но ничего экстраординарного и критического, — с чем же тогда пришёл сюда этот старый пройдоха-колдун, получивший от жизни всё, о чём только может мечтать грешный человек? не просить же ещё каких-нибудь дополнительных преференций, при том что и так уже орудует по всему миру, со всех своих капищ и храмов собирает дань, превратился в одного из самых богатых и влиятельных тартарцев в мире. чего ему тут понадобилось?

Главный Визионер подозрительно присматривался к оттенкам серого, освещающим Главного волхва: что-то в этой черно-белой картинке настораживало, на что-то неприятное она была похожа, или напоминала кого-то неприятного…. Доримедонта! Присмотревшись внимательнее к волхву, Три Д вдруг обнаружил, что время, подробно глумливому скульптору, таким образом потрудилось над некогда молодым и статным мужчиной, что он стал практически один в один похож на Доримедонта, того, прежнего, натурального, патриарха всея Тартарии, которого давно уж след простыл, а остались только сменяющие друг друга двойники! вот так ирония! взять теперь этого волхва, снарядить, как следует, припудрить, и получится великолепнейший экземпляр Доримедонта, самый лучший двойник, имеющий все шансы стать оригиналом. кто бы мог подумать тогда, когда патриарх и волхв стояли напротив друг друга на сцене, что по прошествии многих лет превратятся в нечто единое и почти неразделимое. поразительно! сегодня же отдам распоряжение о преобразовании волхва в Доримедонта.

Три Д задал волхву, когда тот закончил доклад, тот же вопрос, что и предыдущему посетителю, слово в слово, даже с той же интонацией:

— А теперь говори, чего хотел сказать!

Радомир ни капли не смутился — по крайней мере внешне. Голос его с возрастом стал похож на голос оригинального Доримедонта, — бархатный завораживающий баритон, спокойный и уверенный, принадлежащий без сомнения обладателю власти над сердцами, умами и душами людских масс, привыкший к тому, что ему внимают беспрекословно, не перебивают, не ставят его слова под сомнение, не оспаривают.

— Я знал, что от вас ничего нельзя утаить. Но мой доклад всё же был необходим, пусть и в виде формального вступления к более важной информации, которую мне необходимо до вас донести… Во-первых, хочу поблагодарить вас за то, что вы сделали для всего мира в целом, Тартарии в отдельности, родноверия и меня в частности… Если бы не вы, человечество до сих пор пребывало бы в отвратительном царстве своих бесчисленных религиозных заблуждений, умами народных масс до сих пор владели бы ложные боги, а мир раздирали бы противоречия, провоцирующие такое ныне почти забытое явление, как война… А во-вторых, я должен сообщить вам, что многолетние молитвы и жертвоприношения на капищах, наконец-то, дали результат… Честно сказать, даже я, почти ежечасно обращаясь с вашей просьбой ко всем нашим Богам, начиная от Рода и заканчивая Мокошью, уже перестал надеяться получить хоть от кого-то ответ… Но вот, примерно месяц назад я получил четкий и ясный ответ сразу от всех Богов…

— С моей просьбой? — что-то Главный Визионер не понял, о чём говорит волхв. — С какой такой моей просьбой вы обращались к Богам?

— Ну вот, вы уж и забыли, с какой просьбой много лет назад я должен был обратиться к Богам от вашего имени… Конечно же, чтобы они открыли нам имя человека, который сжег спички и положил их остовы на вашем пути во время инаугурации… Вспомнили?

чёрт побеги! спички! сколько я уж не вспоминал о них! и перестал к ним наведываться в Хранилище! уж и крест поставил на том, чтобы найти их поджигателя! да и смысл искать его с годами утратил, — что он там ни задумал, тот чертов злоумышленник, с какой целью ни подкинул остовы спичек мне под ноги, ничего у него не вышло, — ни свергнуть, ни убить, ни покалечить не смог, — никакого вреда не причинил ни мне, ни Тартарии. наоборот: всё сложилось даже лучше, чем можно было мечтать. нет теперь никакого смысла — ни в том, чтобы хранить спички, ни в том, чтобы искать того, кто их подкинул. ну, допустим, узнал волхв каким-то образом имя злоумышленника, и что теперь, по прошествии стольких лет, мне делать с ним? карать и наказывать? за что? за неудачную попытку совершить нелепое злодейство — подкинуть мне под ноги сгоревшие дотла спички? какое-то недозлодейство… да и злодей сейчас, наверняка, если и не умер, то жив едва-едва… интересно другое: способ получения волхвом информации. вот это любопытно!

— И как же ты получил чёткий и ясный ответ? — спросил Главный Визионер — как будто шеф-повара о блюде, которое предстояло съесть.

— О! Поверьте, такого опыта общения с Богами у меня ещё не было! Они мне начали сниться — с определённого времени каждый мой сон становился посещением одного из Богов. Я даже привык к этому, собирался к ним, как на работу, — они словно вызывали меня на аудиенцию. Каждый раз засыпая, я точно знал, к какому из богов попаду сегодня. И попадал… Конечно, я старался вести себя перед ними достойно, как подобает волхву и просто человеку, почитающему их… Боги были кратки… Они не желали слушать меня, прерывали все мои восхваления и говорили практически одно и то же: называли имя человека, который сжег те спички, а потом положил их на вашем пути.,

ну, всё! это уже ни в какие ворота! тянет кота за хвост. специально мне нервы треплет, хочет, наверное, чтобы я из себя вышел, выскочил из-за стола, начал бегать по кабинету, топать ногами, махать руками и требовать немедленно назвать имя! имя! говори имя, чертов колдун! всё равно завтра ты уже будешь в Паноптикуме замещать Доримедонта!

Скрежеща зубами, Главный Визионер всё же выдавил из себя вопрос, потому что понимал, что волхв ждёт, хочет его услышать, и без этого ничего не скажет, умрёт, но не скажет:

— Какое имя они тебе назвали?

— Ваше…

Главный Визионер ожидал услышать всё, что угодно, только не это! Любое имя из всех существующих, без исключения, только не собственное, — опешив и окаменев за столом, сидел, силясь не то чтобы осознать сказанное волхвом, но хотя бы принять, как нечто, над чем следует поразмыслить… А волхв наслаждался эффектом, который вызвало его откровение, — он приблизился к столу почти вплотную, чего никто до него не позволял себе, мог при желании даже возложить руки на идеально гладкое сукно, чтобы испортить его своим потом и жиром, и смотрел поверх чистого зеленого поля прямо в лицо Главного Визионера, словно могильщик, профессионально оценивающий состояние почвы, которую ему предстоит копать.

— Ты хочешь сказать, что это я когда-то сжёг те спички и подложил их самому себе? — Главный Визионер вложил в свой голос всё спокойствие, на какое только был способен, но всё равно чувствовал, что его голос предательски дрожит.

— Так Боги сказали, а не я. Я просто передаю их слова.

— Даже если это и так, что невозможно по сути, то почему я не помню, что делал это? — Главный Визионер понимал, что откровение волхва предназначено конкретно ему и никому больше. Никому в целом мире не было дела до каких-то там сгоревших давным-давно спичек, подкинутых на инаугурации ему под ноги. Не бомбу же подкинули. Какие-то жалкие обугленные спички! До них дело было только Главному Визионеру. И это откровение волхва разбудило в нём забытое чувство ненависти. К кому? К тайному злодею, — получается, к самому себе?

— Я тоже задавал такой вопрос Богам. И они показали мне ответ — я увидел его собственными глазами. В тот момент вас было как будто двое, то есть вы и ещё какая-то сущность… Боги назвали мне её имя, но я, к сожалению, забыл. Сущность, пронзающая ткань пространства и времени. Долгое время она находилась рядом с вами в облике обыкновенного человека, а потом стала вами, вы слились с ней и стали одним целым. Так что, можно сказать, теперь она — это вы, а вы — это она. Вы приняли решение, абсолютно катастрофическое, и подожгли спички, словно запалили бикфордов шнур, идущий к бомбе, заложенной под всем нашим миром. Почему две спички? Вторая была для верности, чтобы не осталось сомнения в том, что шнур горит и никто его погасить не может. Ловко перебирая спички в пальтецах, вы дали им догореть, положили их там, где впоследствии они были обнаружены, и спокойно ушли…

— Да чушь это полная! — воскликнул Три Д. — Что ты такое городишь и зачем? Не пойму. Во-первых, не нашлось ни одного свидетеля, который бы видел меня с кем-то во дворце перед инаугурацией, во-вторых, на записях с камер — ничего. И в-третьих, самое главное, я не помню, чтобы ходил там с какой-то сущностью, потом слился с нею и поджог спички…. Бред полный!!!

— На счёт свидетелей, записей с камер и вашей памяти — с ними могло произойти то же самое, что сущностью. Она запустила процесс сворачивания, поглощения, аннигиляции. Мир постепенно спрессовывается, проваливается в вас, словно в дыру, одно за другим, одно за другим. Боги попрощались со мной во сне. Сейчас их уже нет, никого, ни одного Бога не осталось, даже самого маломальского, они все утонули в той прорве, которая разверзлась внутри вас, скоро и воспоминания о них не останется…

— Ты с ума сошёл! Что ты несешь! — Главный Визионер вскочил с кресла и упёрся кулаками в зелёное сукно на столе, чего никогда не делал.

— Мне сейчас уже всё равно. Кем бы вы ни были, будьте вы прокляты! Вы оставили меня в мире, где нет ни одного Бога, в которого можно верить. Я думал убить вас, но это ничего не изменит, — это всё равно, что останавливать реку руками. Думал убить себя, но я слишком люблю жизнь. Поэтому пойду, буду пить, жрать и трахаться, пока не помру.

Волхв повернулся спиной к Главному Визионеру и пошёл к выходу, цветовая дорожка под ним померкла, — не выдавала ни одного цвета, даже оттенков серого, словно её отключили от электричества. Так и ушёл он, не произнеся ни слова. и как только посмел явиться сюда под воздействием наркотиков! нажрался силоцибиновых грибов, выпил отвар из мухоморов, наловил галлюцинаций и вывалил весь свой бред мне на голову! чёртов колдун! пропади пропадом вместе со своим родноверием. надо опять их местами поменять — христианство вместе с Доримедонтом вытащить из подпола и возвысить, а язычество упразднить, Радомира в Паноптикум!

Конечно, Главный Визионер мог незамедлительно отдать такие распоряжения, но не стал — не то, чтобы почувствовал, что в этом нет никакого смысла, просто это стало бы подтверждением наркотического бреда волхва: как будто это — вовсе и не бред, а самая что ни на есть правда в первой инстанции. проспится, подлец! оклемается и приползёт ко мне на брюхе вымаливать прощение за свою выходку.

Ещё несколько аудиенций было по плану, но Главный Визионер их все отменил, — необходимо было отвлечься от двух подряд отвратительных встреч — таких у него ещё никогда не было, — впереди — вечер и целая ночь, — не так уж и долго! — за ними — Доримедонт, Хранители и Водов один за другим откроют ему свои заветные тайны, после чего он успокоится, узнав их и переварив, какими бы они ни были, хоть самыми страшными на свете.

Недолго думая, Главный Визионер отправился отвлекаться в Зал синхронной тяжёлой атлетики, бодибилдинга и пауэрлифтинга. Охрана без лишних вопросов, издалека, по движению губ предугадывала желания Три Д — Хряпа и его сын Саня-чёрт идеально владели этим искусством, — им единственным из всей армии телохранителей позволялось находиться в прямой видимости, так что они могли лицезреть Главного Визионера, и он мог лицезреть их, когда этого ему хотелось — его очень радовало то обстоятельство, что их внешность не изменилась с тех самых пор, как он был избран Президентом Тартарии, потом стал Верховным Правителем, а после и Главным Визионером — и всё потому, что в определённое время было принято верное решение заменить оригиналы на двойников. Помнится, презабавная состоялась беседа на эту тему с Хранителями, отвечающими за подбор двойников, а также за их полную трансформацию в оригиналы.

— Может быть, Хряпу и Саню-чёрта всё-таки не трогать? Пусть доживают свой век в своём изначальном виде? — сомневаясь в предстоящей трансформации отца и сына спросил у Хранителей Три Д. — Я их так давно знаю, уверен в них на все сто…

— Можно и не трогать, — с ледяным спокойствием согласился Хранитель-старик. — Но тогда приготовьтесь к тому, что они станут другими — и, скорее всего, не такими, какими вы их привыкли видеть. Это естественное свойство человека: меняться со временем. Они неизбежно состарятся и ослабнут, среда, в которой они находятся избалует их, профессиональные обязанности, полномочия и, особенно, практически неограниченные возможности, предоставленные высоким статусом в обществе, исказят их до неузнаваемости и не в лучшую сторону…. Вы же это прекрасно знаете…

— Знаю. Поэтому и соглашаюсь на их трансформацию… Только ради них, — со скрипом согласился Три Д. — Думаю, они бы и сами этого хотели. Сохранить от себя пусть и не совсем в себе самые лучшие свои качества… Но вот, что меня ещё беспокоит… Нельзя ли оставить оригиналы? Где-нибудь их держать, пусть себе тихонько доживают свой век…

— Можно, — на этот раз ледяным спокойствием дохнуло от Хранителя-мужчины. — Но тогда трансформация двойников в оригиналы не сможет завершиться… Пока оригиналы существуют в физическом воплощении, никакие копии, даже самые совершенные, не смогут полноценно занять их место, будут ущербными и недоделанными… Если вы хотите видеть своего телохранителя и водителя рядом с собой в таком искаженном виде, тогда пожалуйста — сохраняйте жизнь оригиналов, сколько пожелаете…

Три Д действовал из лучших побуждений: сохранить в близких людях самые лучшие их физические, моральные, духовные и профессиональные качества — разве это не благая задача? Но всё-таки какая-то червоточинка грызла душу Главного Визионера, мешая ему окончательно принять непостижимую методику полной трансформации двойников в оригиналы, которой владели Хранители.

— И всё-таки… — с сомнением в голосе проговорил Три Д. — Мы переделываем людей вопреки их воле…

— Девяносто девять процентов этих, как вы выразились, людей недовольны собой, своей жизнью и судьбой. С завистью смотрят на всех и мечтают стать кем-то другим. Воплотив эту мечту, всё равно остаются неудовлетворёнными и продолжают меняться… Им не нравится быть собой, они постоянно подражают другим, копируют их поведение и образ жизни. Во всём — от одежды до мыслей. Все вещи, которыми они себя окружают, заимствованы, скопированы. У них нет ничего своего. При этом они меняются не в лучшую сторону — в конце концов от них самих ничего не остаётся, кроме дряхлого и злобного существа, которое умирает без всякой цели и смысла. Вам такой исход нравится?

— Нет, — вынужден был признать Три Д.

— Тогда предоставьте нам свободу действий.

— Хорошо. Но меня гложет некоторое сомнение. Ведь между оригиналом и двойниками, пусть и тщательно подобранными и трансформированными, всё равно лежит пропасть. Двойники остаются всего-навсего копиями самих себя, какими-то ненастоящими, искусственными…

— Кто вам такое сказал? Они лишь номинально остаются двойниками оригиналов. Но вы не учитываете тот факт, что оригиналы полностью исчезают из этого мира, уступая место двойникам, которым ничего другого не остаётся, как стать оригиналами. Это же такая простая истина для понимания! Поэтому так важна полная аннигиляция оригиналов — чем полнее она проделана, тем лучше проходит трансформация двойников. Аннигиляция должна проводиться не только на углубленном физическом уровне, то есть на субатомном, но и на ментальном. Мы словно вырезаем дырку в пространстве и времени, выкапываем яму — её-то естественным образом заполняет двойник и становится оригиналом. Всё очень просто.

— Проще некуда, — с ухмылкой согласился Три Д. — Хорошо. Делайте своё дело…



Провести ночь в Зале женской тяжелой атлетики, бодибилдинга и пауэрлифтинга, полном больших мускулистых женщин, которым ты в пупок дышишь, где тихо позвякивают металлические лепёхи, нанизанные на грифы штанг — вот истинное удовольствие и успокоение. Ни о чём не думать, вдыхать полной грудью горячий запах пота, исходящий от натренированных тел красивейших женщин мира. Да! Именно так! Красивейших женщин мира! Обыкновенные прелести, дарованные природой женскому полу, тонкость, гибкость, мягкость и так далее, были прекрасны, но не вызывали в Три Д такой завороженности, как черты, отвоёванные женщинами у мужчин путём долгих и упорных тренировок, кропотливой работой над собственными телами, над каждой мышцей в отдельности: трапециевидной, дельтовидной, бицепсом, трицепсом и так далее. Это ж сколько надо трудиться женщинам, чтобы сделать свои мышцы рельефными и стальными! Уму не постижимо! Разве такие женщины не заслуживают восхищения?!

С порога Три Д приняла на руки одна из атлеток, — он мгновенно расслабился, как младенец в колыбели, закрыл глаза — обычно, на какое-то время он задремывал, но не сегодня, — мышцы могучей женщины, удерживающие его на весу, словно пушинку, нельзя было назвать мягкими, но твердость их с лихвой компенсировалась пружинистостью и плавным покачиванием, — при этом они были теплыми и потными, а запах, исходящий от них, приятно кружил голову… В такой обстановке Три Д не мог не вспомнить Желю, свою любимую великаншу! Имя ей когда-то сам придумал, образовал его от слова \"железо\". Желя, Желечка, Желюшка! С ней не расставался долгие-долгие годы, но факт интимной их связи тщательно скрывался от всего мира — эта тайна имела государственный статус, — слухи повсеместно распространялись, — куда же без слухов! — но не более того. Пока жива была Желя, никакая другая атлетка не имела права носить Три Д на руках! — и как же невероятно самозабвенно она это делала! — никто потом так и не смог её заменить полностью! Он мог проспать у неё на руках часов восемь-десять, при этом она всё время держала его на весу и носила по залу от одного представления к другому. Вот синхронный толчок: одновременно десять богатырш толкают стокилограммовые штанги, которые взмывают над их головами подобно колесам, оторванным от каких-то необыкновенных автомобилей, фиксируются на некоторое время, после чего низвергаются вниз, где их встречает амортизирующий пол, — шум всё равно поднимают знатный! — но в нём нет тревожных ноток, они словно вырезаны невидимым управителем звука, — поэтому лязг и грохот металла в этом зале скорее убаюкивает, чем будоражит, — и это прекрасно! Три Д в своей живой колыбели движется дальше. Вот ещё одна группа из десяти атлеток, выстроенных ромбом для осуществления синхронного рывка. Они полностью готовы к моменту прибытия Три Д — он возлежит на мускулистых руках своей прекрасной носительницы — он видит великанш, внимательно вглядывается в их красивые лица, полные сосредоточенного напряжения, осматривает рельефные мышцы, задерживает взгляд на особо понравившихся, не спешит, — спешить некуда и незачем, — их тела! — он не может понять, как такое вообще возможно, как женщины смогли отобрать у мужчин то, что они получили от природы? — не штаны и каблуки, а мышцы! — им удалось их отвоевать! Воистину женщина — это Бог! Атлетки делают синхронный рывок, подошвы жёстко впечатываются в пол, ни малейшего расхождения, идеально выверенная синхронность. Три Д закрывает глаза, пытается уснуть, но не может. Жели нет! И больше никогда не будет! Эта мысль мучительна, она рвёт его изнутри, доставляет не только моральное страдание, он стонет, содрогается всем телом и плачет, — здесь можно себя не сдерживать, — он рыдает, как в первый раз, когда ему принесли весть, что у Жели во время плановой тренировки неожиданно оторвался тромб, — смерть наступила практически мгновенно, реанимировать её не удалось… Он рыдает, а атлетка качает его на руках, и тихонько речитативом перечисляет названия мышц, — точно так делала Желя! — это надолго! их восемьсот пятьдесят в человеческом теле, почти тысяча! Он снизу смотрит в лицо атлетки, — так это же она! Желя! она не умерла! это не просто её очередной двойник, который полностью трансформировался и стал ею, это она и есть, это её оригинал! не иначе! Он слушает её голос — ни капли не изменился! Принюхивается к запаху её пота — ни капли не изменился! Зачем тогда убиваться? Медленно он успокаивается. Во время синхронного жима, кажется, даже ненадолго засыпает, но это ему только кажется, — и что проснулся, — шепчет:

— Желя, Желя, это ты?

— Это я, мой Хлюпик!

Точно — она! Только Желе позволено было его так называть. Это, на первый взгляд, обидное прозвище, существует только между ними, и он, даже когда услышал его впервые, не обиделся, — из уст Жели оно прозвучало так нежно, что он чуть не растаял. И ведь в этом слове было столько правды, сколько нет ни в одном другом, — кто я рядом с Желей, если не Хлюпик?

— Хлюпик! Это ты? — шепчет она.

— Это я, — отвечает он уверенно.

— Мы снова вместе! Поплачь, если хочешь, от радости!

И он плачет, не сдерживая себя и не таясь. Всё хорошо! Все прекрасно! Тартария процветает благодаря его титаническим усилиям! Желя жива и здорова, носит его на руках по Залу женской тяжелой атлетики, он наслаждается видом синхронных упражнений. Это может продолжаться вечно! Это никогда не закончится! Времени не существует, оно никуда не течёт! Это какая-то жуткая иллюзия! Но иллюзия не кончается от того, что он её осознает, — она существует только в виде реальности и никак иначе, — ночь медленно проходит, и её не вернуть, как и всё остальные, которые минули до неё, в них не окунуться снова. Он не верит в это! Никогда не верил! Вот же! Прошедшая ночь совсем рядом! Кажется, протяни руку — и коснешься её. Он протягивает, но там — стена, чёрная, холодная и непроницаемая, и становится ясно, что за ней — всё, что угодно, только не прошедшая ночь. Куда же она исчезла? Не могла же она исчезнуть бесследно. Остаётся только — повторить её от начала и до конца, сделать её копию, и надеяться, что её двойник станет оригиналом.

почему я не могу отменить утро, день и вечер и сделать так, чтобы эта ночь длилась вечно, и ничего бы не существовало, кроме меня, Жели и нескольких десятков атлеток, делающих в этом зале синхронные упражнения? почему вечность не может быть такой, какой я хочу её видеть? ведь что наша жизнь, если не вечность? если я не существовал до того, как родился, и не буду существовать после смерти, у моей жизни всё равно не отнять вечности, которой она окружена. а если это так, то почему бы ей не быть такой, какой мне хочется?

Зачем Желя принесла его к выходу? Потому что пришло время ему уходить отсюда, чтобы заняться делами государственной важности, но он не хочет. Он ужасно этого не хочет! И хотя он почти не спал этой ночью, но он готов так не спать целую вечность. Он спускается с её рук, словно с коня, — пошатываясь, стоит на собственных ногах, отвыкших за ночь ходить, — кажется, навсегда. Смотрит на Желю снизу, — всё равно снизу, — какая она огромная! — Всегда у него захватывало дух от такой необычной женской красоты, — всё равно как средневековый рыцарь, облаченный в латы, под которыми обычное тело, живое, слабое и мягкое, — где-то там, под этими грудами мышц, скрывается хрупкое создание, настоящая Желя, тонкая, гибкая, стройная, лёгкая.

— Ты моя Желечка! — произносит он тихо и ласково, легко дотрагиваясь указательным пальцем до её могучего бицепса. — Эта ночь никогда не закончится, и ты никогда не умрёшь…

— Я знаю, мой Хлюпик! — отвечает она, и её чёрные зрачки на мгновение становятся прозрачными, словно окно, с которого убрали штору, там показался маленький житель, совсем крохотный, светлый и добрый, но какая-то темная фигура оттолкнула его от окна и снова задернула штору.

Ладно, ничего… Эта ночь всё равно повторится ещё столько раз, что не счесть, и, рано или поздно, тёмная личность устанет или умрёт, штору некому будет больше закрыть, и крохотный светлый человек сможет свободно выглядывать из своего окна, и его наконец-то можно будет разглядеть.

За спиной Главного Визионера тихо, но грузно закрылась дверь, ведущая в Зал синхронной тяжёлой атлетики.



Ну, вот, и начался калейдоскоп тайн! Три Д очень надеялся на то, что они его не разочаруют: сегодня предстояло узнать подряд целых три тайны, — возможно, и больше, — ведь они, подобно снегу, прилипают друг к другу. Ком начал формироваться со вчерашних аудиенций, — сначала ныне действующий Правитель Тартарии выразил свою озабоченность тем, что слишком уж всё вокруг прекрасно, — так себе тайна! но всё же, — наверняка ведь, он излил душу, поведал свои мысли и чувства, которые скрывал даже от самого себя, — потом волхв, совершенно обезумевший от власти, денег и безнаказанности, под воздействием наркотиков или спиртного, так и не пришедший в себя за много лет от феерической победы над Доримедонтом, одуревший от мысли, что его вера стала главенствующей не только в Тартарии, но и по всему миру, и он сам — почти Бог — не придумавший ничего лучше, чем обвинить того, кто ему всё это дал… в чем? в бедах? в каких? их нет! и поджигателя спичек нашёл, и виновника в том, что никаких Богов, скорее всего, не существует, да и не существовало никогда. Боги — это выдумка, как и всё остальное. не выдумка — только моё собственное я, которое воплощает свои фантазии благодаря той беспредельной силе, которой обладает по определению. по какому определения? по самому прямому и безальтернативному…

В сопровождении Хранителей Главный Визионер прибыл в комнату наблюдения за Доримедонтом, — всю дорогу от лифта до Паноптикума он молчал, хотя его так и подмывало спросить у них, собираются ли они поведать ему свою очередную страшную тайну или полагают, что он всё ещё не готов её услышать?

Сидеть в кресле и смотреть в увеличитель сегодня не хотелось, — Главный Визионер подошёл вплотную к стеклу, чего раньше никогда не делал, — абсолютно прозрачное и не бликующее, — о его существовании можно было догадаться только по воздуху, который, наталкиваясь на него и тёк, словно вода. Доримедонт, чем бы там не занимался, тут же, едва заметив посетителей, всё бросил и подошёл к стеклу. Они впервые стояли напротив друг друга так близко! Саккос на Доримедонте сидел как-то необычно неряшливо, митра валялась на полу, мокрая лысина блестела, губы нервно двигались, словно говорили что-то беззвучное. Не беззвучное! Он что-то говорил с той стороны стекла, — возможно, даже кричал, но звука не было, звук сюда не поступал. Главный Визионер повернулся к Хранителям, которые спокойно стояли за его спиной, выстроившись по росту, и спросил:

— В чём дело? Вы что, звук отключили?

— Несмотря на все наши усилия, данный экземпляр ведёт себя сегодня агрессивно, неадекватно и непредсказуемо. Наверное, на него так подействовало осознание близости завершения его версии, захотелось напоследок как-то себя проявить… Непрерывно ругается матом, не слушается, поэтому мы решили выключить звук, чтобы не смущать вас…

— Напрасно…. Немедленно включите!

Почти сразу же звук появился: комнату наполнил сплошной мат-перемат, да такой остервенелый, что Три Д захотелось заткнуть уши, — от такого отборного тартарского мата он отвык, — табуированная лексика умерла, давно и повсеместно, вышла из употребления, люди стали культурнее и добрее, необходимость в словах, имеющих ярко выраженный негативный характер, отпала во всех сферах жизнедеятельности человека. И тут вдруг такое! Словно канализацию прорвало в неожиданном месте, — её зловонное содержимое хлещет бешеным потоком, заливает всё вокруг, и неизвестно, как его заткнуть. Хранители стояли, всем своим видом говоря: Просили дать звук, мы дали, получите, распишитесь. Три Д терпел, резонно полагая, что такой мощный поток ненормативной лексики должен рано или поздно иссякнут — это как с плотиной, которую прорвало, — сперва идёт такой напор, который не остановить, но постепенно он ослабевает, в конце концов стихает, — остаётся лишь мокрое место, и ему предстоит полностью высохнуть. Он не ошибся: громкость и резкость ругани постепенно снизилась, между словами стали появляться паузы, которые становились всё длиннее — в конечном итоге наступила тишина. Доримедонт стоял напротив Три Д с красным и потным лицом, веки дрожали, — видимо, глаза щипало от попадающего в них пота, но он терпел, почему-то не желая их вытирать и всеми силами сдерживая моргание.

— Выговорился? — спросил Три Д. — Это хорошо! Полезно иногда выговориться, чтобы в себе не держать. Тут звук был выключен, чтобы сберечь мои уши. Я велел его включить, так что теперь по достоинству могу оценить ваше знание ненормативной тартарской лексики, почти вымершей на данный момент. В её дальнейшем употреблении нет никакой необходимости, потому что она не несёт практически никакой смысловой нагрузки. Поэтому прошу выражаться по-человечески, как и положено истинному христианину и патриарху всея Тартарии… И оденьте свою регалию, которая почему-то валяется на полу…

Доримедонт покосился на митру, но поднимать её не стал.

— Пусть валяется. Я её потом растопчу. Весело будет. — голос патриарха вне табуированной лексики был привычным, бархатистым и уверенным, словно он вещал с амвона, а ему внимали толпы прихожан. — Я давно не патриарх, да и не был им никогда, в общем-то…

— Напрасно вы так! Сана с вас никто не снимал. Вы и сейчас — действующий патриарх всея Тартарии. Если вожака волчьей стаи поймать и посадить в клетку, он не перестанет быть волком и вожаком стаи…

— Правильно глаголешь, чёрт! Но тогда где моя стая? Почему не освободит меня из клетки?

— Резонный вопрос. Ответ на него прост: стая давно не стая, а процветающее общество, да и волки не волки, а люди…

— Ты демагог! Спорить с тобой бесполезно. Лучше говори, зачем приперся?

Странно всё-таки было Три Д наблюдать лицо Доримедонта в такой близи! Складывалось впечатление, что обе головы, его собственная и патриарха, находятся под одним колпаком, а толстого стекла между ними нет, — даже дыхание Доримедонта чувствовалось, оно не было противным, пахло свежевыделенным виноградным соком.

— Затем и приперся, что вы сами меня вчера позвали. Сказали, что сегодня тайну своего молчания откроете…

— А… Мог бы и не приходить, и так всё ясно… Время только тратишь моё и своё…

— Мне ничего не ясно.

— Тупой, что ли? Коли так, слушай… Боялся я сглазить, вот и молчал…

— Сглазить? Что сглазить?

— Появление перспективы стать тобой…

чего? что за чёрт! что он такое несёт?! со вчерашнего вечера все, кроме Жели, несут какую-то околесицу, словно специально её придумывают, чтобы меня удивить. думают, наверное, — вот, живёт Главный Визионер и ничему не удивляется, прошёл все ступени роста, какие только доступны человеку, осталась последняя — стать Богом, а давай-ка, я попробую что-нибудь выдумать эдакое, — вдруг получится его удивить? — тогда мне награда какая-нибудь от него будут! — и ведь получается у мерзавцев! теперь награду ждать будут.

— В определенный момент ясно мне стало, что ничего больше сделать нельзя, — продолжал спокойно объяснять Доримедонт, как будто до этого не орал благим матом. — Чаша весов склонилась не в мою пользу, и никакие усилия этого не могли исправить. Но на кое-что я всё же повлиять мог… Увидел я и почувствовал, что мир становится меньше, сжимается… Само пространство. Раньше оно расширялось, как нам объясняли физики, а теперь вдруг двинулось в обратном направлении. Почему-то перестала вселенная расширяться и начала ускоренно сжиматься. Незаметно для людей, абсолютно естественно. И не так, как сжимается всё под прессом, когда давление плющит разные вещи и вдавливает их друг в друга. А по-другому: один предмет поглощался другим, то есть входил в него и становился его частью… Увидев это тогда и осознав вдруг, что это не моя выдумка или галлюцинация, я замер в удивлении и восторге, не в силах произнести ни слова. Боялся сглазить, думал, если вымолвлю хоть слово, тогда это чудо исчезнет, как мираж. Вселенная снова начнёт расширяться, язычество победит и водворится в умах и душах людей навсегда, ну, или надолго, потому что навсегда — понятие неестественное…

Немного смущала Три Д прямота Доримедонта и близость его лица, — оно словно стало самостоятельной субстанцией, отдельной от тела, и парило в воздухе, — именно в нём сконцентрировалась душа патриарха, торжествующая и вечная, свободная и непреклонная, — ничто не могло изменить её или уничтожить, тем более удержать на привязи. Три Д, конечно, понимал, что это — всего-навсего впечатление, создаваемое неординарной личностью Доримедонта или её остатками, вложенными в другого человека, но всё равно не мог отделаться от эффекта, вызываемого ими. Даже что-то вроде страха, от которого Три Д давно отвык, проклюнулось в сердце, и колени ослабли настолько, что захотелось присесть.

— Что ты такое несёшь? Понять не могу. Из ума выжил? — промямлил он, не находя в себе сил для более твёрдого и грозного ответа.

— Сам чего несёшь? — самоуверенно усмехнулся Доримедонт. — Почуял, что жаренным запахло? Понял, чем тебе грозит вся эта ситуация?

— И чем же таким грозит, на что я не смогу наплевать со своей колокольни? — пытался хорохориться Три Д.

— Не осталось у тебя подходящей колокольни! Скоро вообще ничего не останется. Я иду по твою душу! Пространство сжимается в нужном мне направлении, скоро вдавит меня в тебя! И я стану тобой! Втиснусь в тебя! Влезу, как лиса в курятник! Вцеплюсь зубами в твою мерзкую сущность и буду рвать её изнутри! Никто и ничто не сможет мне помешать! Осталось немного! Ты — поганое отродье! Я буду кромсать тебя вечно! Вечно-о-о!

Доримедонт перешёл на бешеный ор и начал со всей дури биться головой о бронированное стекло, так что из его носа и рассечений на лице во все стороны обильно брызнула кровь. Три Д отпрянул от стекла и отступил на несколько шагов — не то чтобы его ужаснуло или шокировало разверзшееся зрелище — видал он и похлеще — просто инстинктивно и на всякий случай увеличил расстояние, — мало ли, — вдруг обезумевший патриарх как-нибудь сумеет вырваться наружу. Хранители вырубили звук, передаваемый из соседней комнаты и в образовавшейся беспредельной тишине, которой и положено царить глубоко под землей, вежливо поинтересовались:

— Вернуть звук?

— Не надо! Пусть в тишине орёт! В моей тишине.

— У него там не тихо, — уточнил Хранитель,

— Скоро будет, — Три Д устроился поудобнее в кресле и стал наблюдать за тем, как бесшумно бьётся в истерике патриарх: топчет митру, срывает с себя саккос и всё, что под ним, рвёт в клочья, — занимается дальнейшим раздеванием себя, — царапает ногтями кожу, сдирает её лоскутами, а заодно и куски мяса с костей. Быстро загустевающая кровь на стекле превратилась в багровую занавесь, сквозь которую с трудом просматривался мечущийся силуэт, мало напоминающий человека, да и тот в конце концов пропал. Три Д подождал ещё некоторое время — не появится ли месиво, которое когда-то было патриархом всея Тартарии, не вытрет ли ладонями кровь со стекла, не прильнет ли к нему тем, что осталось от его лица, не будет ли разевать беззубый рот в тщетной попытке докричаться до Главного Визионера? — нет.

— Ну, что ж, с этим, пожалуй, покончено! Прекрасно! — вполне удовлетворённый увиденным, объявил Три Д, положил руки себе на колени, как прилежный ученик, и оглядел Хранителей, которые стояли в сторонке, выстроившись по возрасту. — Я ничего не почувствовал… Честно признаться, на какое-то мгновение, когда патриарх говорил, я даже подумал: а вдруг он прав, вдруг вселенная и правда начала сжиматься, благодаря чему он сможет в меня проникнуть… Но нет… Ничего… Нет его внутри меня… Никто меня изнутри зубами не рвёт… Чушь всё это… Напрасно жило это животное и умерло без всякого смысла… Возвращать его незачем… Вы поняли?

— Конечно, — одновременно кивнули Хранители.

Главный Визионер переводил взгляд с одного на другого, с младшего на старшего и обратно, ждал, — ведь они теперь были на очереди. Доримедонт перед смертью открыл ему самую большую свою тайну, — не такую уж, кстати говоря, и сногсшибательную, — а что приготовили ему Хранители? Они тоже ждали и смотрели на него так, как будто и он был не один, а состоял из четырёх разных Визионеров, Мальчика-визионера, Юноши-визионера, Мужчины-визионера, Старика-визионера. Три Д даже огляделся по сторонам — нет ли рядом кого? Никого не было.

— Надеюсь, после того, как вы мне откроете свою тайну, не станете биться головой о твёрдые предметы, живьём сдирать с себя кожу и мясо, как Доримедонт?

— Во-первых, не станем, а во-вторых, у нас нет никакой тайны, — ответил старший Хранитель.

— Тогда что же вы хотели мне сегодня открыть?

— Не тайну, а информацию, которую вчера вы ещё не готовы были воспринять, — сказал Хранитель-мужчина.

— А сейчас готов?

— Сейчас готовы, — объявил Хранитель-юноша.

Каким-то всё это сомнительным и надуманным показалось Три Д, — складывалось впечатление, что Хранители ведут какую-то игру, — конечно, такое впечатление они производили всегда, но на этот раз — особенно. Хотел Три Д помучить их ещё вопросами, вроде: каким это образом я за один день подготовился к вашей информации? я что, по-вашему, вчера был глупее, чем сегодня? Но не стал спрашивать.

— Ну, и где ваша информация? Я жду… — Три Д постарался не подать виду, что ему не терпится узнать, что ещё вчера он не готов был услышать.

И Хранители начали говорить, — как всегда, — вдумчиво, неторопливо и грамотно, — если у одного что-нибудь исчерпывалось, мысль, дыхание, желание говорить или ещё что-то, он умолкал, — тогда начинал говорить второй, потом третий, следом за ним — четвёртый, — набравшись сил, словно подзарядившись от невидимого источника, первый снова начинал говорить, и так по кругу, — беспроигрышная стратегия ведения диалога, разговора или спора, — невозможно представить, чтобы какой-либо человек на земле, пусть даже самый образованный, сумел бы их одолеть в риторике. Сам способ говорить, переключаясь с мальчика на юношу, с юноши на мужчину, с мужчины на старика, и обратно, обескураживал и изумлял. Даже, можно сказать, обездвиживал не только сознание, но и тело, — хотелось просто их слушать, со всем соглашаясь и ничего не оспаривая. Странно! Слушая Хранителей, Три Д поймал себя на мысли, что не может принять их слова за чистую монету: скажи они ему всё это раньше, он бы ни капли не усомнился, но только не сегодня! Ему почему-то вдруг почудилось, что они обманывают его, неизвестно с какой целью, — возможно, чтобы просто поглумиться над ним — коварно и беспардонно.

— Что сегодня со всеми? — задал Три Д вопрос Хранителям, когда они умолкли. — Я надеялся, что хоть вы будете со мной серьёзны и откровенны. Но не тут-то было…

— Мы сегодня предельно серьёзны и откровенны, впрочем, как и всегда, — заявил старший Хранитель, глядя на Главного Визионера честными и чистыми глазами, словно только что вымытыми до блеска.

Три Д переводил взгляд с одного Хранителя на другого, надеясь, что хоть кто-нибудь из них не выдержит притворства и расхохочется: «Эх, как жаль! А ведь у нас почти получилось разыграть его! Он почти поверил нам!! Вот было бы весело, если бы поверил!»

Но не тут-то было! Хранители всем своим видом демонстрировали правдивость, заложенную в самой природе каждого их слова.

— Издеваетесь? — этот вопрос прозвучал сквозь скрежет зубов Главного Визионера. От этого скрежета кровь застыла в жилах даже у него самого. — Вы хотите сказать, что к этому моменту на земле не осталось ни одного оригинального человека? Что вы всех заменили двойниками?

— На счёт того, что на земле не осталось ни одного оригинального человека, такого мы не говорили, — уточнил Хранитель-мужчина. — Заменили всех людей двойниками — это да. Это говорили. Работу проделали большую! Долгую и сложную. Тщательный подбор двойника для каждого человека — в некоторых особо тяжёлых случаях на это уходили годы. Потом полное устранение оригинала для освобождения материального и ментального места, создание вакуума и помещение туда двойника, доведение его до нужной кондиции. По сути — превращение двойников в оригиналы. И так со всем человечеством. На данный момент работа завершена. Можете нас поздравить.

Хранители, от мала до велика, одновременно ненадолго улыбнулись, словно художник пририсовал выразительные изгибы к их губам, а потом почему-то передумал и стер их.

— Даже если это правда, и вам действительно удалось осуществить такое грандиозное предприятие, то возникает резонный вопрос: зачем?

— Что зачем? Уточните, — попросил самый младший Хранитель.

— Зачем менять людей на их двойников, а двойников превращать в оригиналы? Ведь по логике вещей получается, что вы приходите к тому же, отчего отталкиваетесь. Двойники становятся оригиналами. Их опять надо менять на двойников.

— Вы правы, — вступил в разговор Хранитель-юноша. — Надо. И теперь мы пойдём по сороковому кругу. С завтрашнего дня намечен старт — начнём с самого начала менять людей на их двойников.

— Что? — у Главного Визионера челюсть отвисла. — Что значит по сороковому кругу?

— А то и значит, мы уже тридцать девять раз обновляли всё человечество. Приступим к сороковому разу.

— Обновляли?

— Мы используем это слово, потому что оно наилучшим образом отражает суть процесса. Мы делаем благое дело. Люди, пусть и ненадолго, становятся полностью удовлетворены собой и перестают мечтать о том, чтобы стать кем-то другим. Они обновляются и становятся более последовательными в постижении самих себя и окружающего мира. Если бы не наше вмешательство, которое мы осуществили когда-то давно, на заре, так сказать, человечества, то люди до сих пор были бы обычными обезьянами. Это в своё время случилось с динозаврами, некому их было менять на двойников, вот они и вымерли.

— Насколько я знаю, они вымерли, потому что метеорит упал и поменял климат настолько, что они не смогли к нему приспособиться.

— Другие же приспособились. Например, предок человека. А всё почему? Потому что прошёл процедуру обновления. Конечно, не без нашей помощи.

Сказанное Хранителями казалось Главному Визионеру менее странным, чем то, как он сам, лично, всё это начал воспринимать: что-то внутри него вдруг перестало относиться к их словам слишком критично, как к бреду или обману. И это Что-то, явно не принадлежало ему, оно было словно искусственно в него встроено, как некий агрегат в машину, улучшающий её работу. Не хотелось ни думать, ни рассуждать на тему Хранителей, — кто они такие, откуда взялись и зачем, — тем более вступать с ними в полемику. Но оставалось желание задавать им некоторые вопросы.

— Допустим, вы правы, — согласился он. — И ваше вмешательство в судьбу человечества — благое дело… Обновление, как вы выразились, необходимо для выживания вида… Но оно же не касается всех. Правители же не обновляются… Я же вот настоящий, меня же вы не меняли на двойника?

Этот тяжёлый вопрос Главный Визионер не мог не задать. Восемь глаз, принадлежащих Хранителям разного возраста, смотрели на него, — а ведь складывалось реальное впечатление, что они — один человек, но двоящийся в глазах, — вернее, четверящийся. Главный Визионер начал прищуриваться, моргать и коситься — и в какой-то момент ему вдруг показалось, что фигуры Хранителей сливаются, образуют из четырёх одну, из восьми глаз — два, и этим глазам принадлежал такой взгляд, от которого хотелось забиться под лавку и больше оттуда не высовываться.

— В процессе обновления не бывает исключений, — твёрдо заявил этот объединенный Хранитель таким голосом, от которого мороз пробежал по коже. — Никогда не бывало, нет и не будет. Мы не допустим. Человечеству необходимо обновляться и двигаться вперёд, особенно его лидерам. Они в первую очередь подвергаются обновлению. Иначе никак. Если бы мы однажды пропустили хоть одного человека в первозданном виде, всё рассыпалось бы в прах…

— Но ведь… — Главный Визионер вдруг почувствовал себя маленьким, таким крохотным, что не разглядеть и в микроскоп. — Как же так? Вы, наверное, шутите? Я не помню, чтобы когда-то был другим человеком. Двойником самого себя, перевоплощенным, ставшим тем, чьим двойником был… Такого не было! И не могло быть! Только не со мной!

Никогда ещё Три Д так бешено не метался внутри себя, как напуганный зверёк в клетке, как больной клаустрофобией в замкнутом помещении, — гремел, как матрёшка: тело — внутри мира, сознание — внутри тела, растерянное Я — внутри сознания.

— Ну, вы же знаете… — улыбнулись единой загадочной улыбкой Хранители. — Вы сами всё прекрасно знаете…

что я знаю?! что я знаю?! — хотелось кричать Главному Визионеру. — я ничего не знаю! то есть я знаю, что я — это я, а не какой-то там двойник, превращённый в меня. я — главный визионер, правитель и первый президент тартарии. человек — это память. нет памяти — нет человека. есть память — есть человек. я не помню, что был когда-то двойником самого себя! значит, и не был, — я всегда был только самим собой. я много раз наблюдал за тем, как двойники других людей превращаются в тех, чьими двойниками они были, но я не помню, чтобы со мной сделали то же самое, — может, и не единожды. а раз не помню, то этого и не было. хранители никогда не врут, не шутят — они утаивают, говорят нечто, что можно принять за шутку, — что же они несут, если не бредят, не шутят и не врут? если всё, сказанное ими — не бред, не ложь и не шутка, что тогда? и что делать мне? ничего. то же, что и всегда. я — это память. и она говорит мне: у тебя появилось знание того, что ты когда-то был другим человеком, который потом стал тобой. и что с того? даже если это так, что это меняет? ведь я — это я. и какая разница, кем я был раньше? когда-то все люди были ничем, до того, как их зачали папы и мамы. просто ничем, эфемерными образами, воплощение которых целиком зависело от чужого желания и случайности — и вот, из дрожаний, колебаний и флуктуаций пустоты, они появились, — сотканные нитями атомов, пришпиленные к внутренней стенке плоти за крылышки, они повисли, словно картины, на которых ещё ничего не написано. появляются первые мазки — это память рисует то, что ей надиктовывают чувства, из этого и складывается я. и если существует тот, кто может снять картину \"я\" со стены, забрать её и повесить внутри другого дома, то мне-то что с того? пусть делает, что хочет, а я буду путешествовать, — может быть, в следующий раз он поместит меня внутри планеты или, лучше, внутри спутника планеты — например, в энцеладе, загадочном спутнике сатурна, и я смогу чувствовать, как под моими многокилометровыми льдами бушует океан жидкой воды, в полном мраке, я смогу наблюдать за кольцами, вращающимися вокруг планеты, за ослепительным солнцем и за маленькой голубой точкой на чернотой небе, — землёй, на которой я когда-то жил, живу и буду жить.

Очень спокойно вдруг стало на душе у Главного Визионера, — спокойствие накатило, как цунами, заполнило собой всё, — ничего другого не осталось, — только утонуть в нём, пропитаться им, научиться им дышать и быть его частью.

— Прекрасно! — вымолвил Главный Визионер, словно родил самого себя в мир, полный любви и радости. — Теперь я вижу, что я знаю. Я сам всё знаю…

Три Д оглядел Хранителей — он словно впервые увидел их. какие чудесные существа! они такие белые, как будто сотканы из света, — возможно, они — ангелы на земле, то есть под землёй, — место не имеет значения, — на небе, на земле, под землёй, — нигде и везде, — какая разница? главное, что они есть! хранители! лучше сказать — переместители! они перемещают душу и сознание из одного тела в другое! невероятные, фантастические вещи творят!

— Истина, как подарок, хорошо упакована, — улыбнулся Три Д Хранителям, одновременно всем четверым. — Открой вы её всю сразу, она своим сиянием выжгла бы мне глаза. А так вы постепенно разворачивали её передо мной, приучая меня к её испепеляющему свету… И вот, пришло время, и она полностью предстала передо мной! Теперь я вижу её, и глаза мои не только целы, но и полны восторга и благодарности!

— Да. И мы видим, что вы видите. И мы знаем, что вы знаете. И это хорошо! — Хранители продолжали говорить хором.

— И вы хотите ещё сказать, что пришло время моей новой трансформации? Надеюсь подобрали мне двойника помоложе, а потом подберёте ещё моложе. Так, глядишь, доберусь я и до юности. В ней и останусь навечно… Хотя это вряд ли… Слишком уж быстро она ускользает… Никаких двойников не хватит…

— Нет, к сожалению, не хватит. Да и остальных тоже не хватит. Двойник, в котором вы ныне пребываете, последний. Есть определённый количественный лимит, после которого трансформация становится невозможной. Велик риск необратимых и катастрофических процессов в психике.

— Лимит? В психике? — Три Д спрашивал не с грустью в голосе, а с каким-то задорным любопытством, как будто знал наперед что-то такое, что перевернёт всю ситуацию с ног на голову, превратит трагизм в веселье. Но ведь он в реальности ничего не знал наперёд! — И что же дальше со мной будет?

— Ничего особенного. Проживете свой век и умрёте, как и предписано, а вам на смену придёт другой Главный Визионер. Обычное дело.

— Но ведь это буду уже не я? — Три Д постарался вложить как можно больше трагизма в этот вопрос, хотя далось ему это с превеликим трудом. На самом деле ему так сильно хотелось хохотать, что внутри аж всё чесалось.

— Не вы, — согласились Хранители.

— А где же тогда буду я?

— В положенном вам месте, — уклончиво ответили Хранители.

Три Д накачивался весельем, как баллон газом: всё услышанное от Хранителей, подобно химикатам, вступало в реакцию с его сознанием, — выделяя веселье, которого становилось всё больше, — не находя выхода, оно концентрировалось и сжижалось, превращаясь в нечто — сперва жидкое, потом твёрдое и тяжёлое, — настолько, что его не хотелось носить самостоятельно. вот бы сейчас меня взяла к себе на руки желя, такая большая, сильная и могучая, но при этом бесконечно нежная, словно в ней сосредоточилась вся женственность мира, — как спокойно и легко стало бы мне на её руках, как в материнском лоне, как будто время своеобразным образом обратилось вспять, — не так, что все события начали проигрываться в обратном порядке, а немного иначе, словно параллельно, — и желя, как моя мама, — не мама, но в определённом смысле даже лучше, готова родить меня наоборот, то есть вобрать меня в себя, — так, чтобы я сначала стал маленьким плодом, растущим внутри неё, а потом и вовсе растворился в её теле и сознании, став лишь образом, нуждающимся в воплощении. желя будет перечислять названия мышц и рассказывать о том, какие упражнения им необходимы, — её голос будет звучать, как первые звуки, появившиеся ещё тогда, когда не существовало ни одного уха, способного их услышать, и разума, чтобы их понять, — эти звуки, меняющие всё, как по волшебству, зажигающие звезды, лепящие из атомов, как из глины, делающие из неживой материи живую, будут творить меня с самого начала снова и снова, поэтому я никогда не узнаю смерти, то есть смерть никогда не захватит меня полностью, а будет лишь маленькой частью меня, — словно невидимый киль корабля, погруженный в воду, подпирающий его снизу и делающий его устойчивым во время шторма.

Главный Визионер улетал от Хранителей на скоростном лифте с каким-то странным чувством, словно он — пробка, которая очень долго удерживала шампанское в бутылке, но вот чья-то рука сняла металлическое мюзле, слегка надавила пальцем, и напор вышиб его вон! Теперь ему осталось только одно — лететь в неизвестном направлении, где-нибудь упасть и провести остаток дней никому не нужным в безвестности. как бы не пролететь мимо жели! а ведь надо ещё встретиться с водовым и узнать от этого пройдохи третью тайну. что он там приготовил? какую бомбу припас для меня напоследок? да ну его в баню! обойдусь без третьей тайны! пока могу хоть как-то повлиять на свой полёт, как пробки, вылетевшей из бутылки, направлю себя в зал синхронной тяжёлой атлетики.

Но на выходе из лифта Три Д нос к носу столкнулся с Водовым — этот хитрован словно поджидал его, и не просто где-то в сторонке, как обычно, на грани, так сказать, заметности, в любой момент готовый совсем исчезнуть или приблизиться по надобности, а предстал прямо за распахнувшимися дверями, и в сторону отступить не захотел, так что Главному Визионеру пришлось боком двигаться, чтобы выйти из лифта, — даже появилась крамольная мысль — уж не задумал ли водов какую-нибудь пакость? с него теперь стенется. и охрана, как назло куда-то делась.

С трудом протиснувшись в щель между пресс-секретарем и лифтовым косяком, Три Д огляделся в надежде увидеть Хряпу или Саню-чёрта, чтобы натравить их на Водова, который, явно, был не в себе и творил что-то из ряда вон выходящее, но их нигде не было видно. ладно, ничего, главное, что водов пока не агрессивен, не стреляет из пистолета, не тычет ножом, не бьёт кулаками или молотком по голове, не хватается за горло, не царапается и не кусается, просто напирает, как танк, наползает, словно хочет в меня проникнуть.

Главный Визионер с трудом передвигался по коридору в сторону входа в Зал синхронной тяжёлой атлетики, — приходилось обеими руками отпихивать от себя пресс-секретаря, рукоприкладством заниматься не хотелось, тем более применять давно забытые приёмы борьбы, да и вряд ли Водова могло бы что-то остановить, кроме пули в голову или ножа в сердце, но под рукой у Три Д не было необходимых инструментов для устранения угрозы, а в случае рукопашной схватки он вряд ли одолел бы высокого и кряжистого Водова, поэтому приходилось действовать осторожно, мягкой силой и вкрадчивыми словами:

— Не пойти ли тебе к врачу, Водов? Ты, явно, себя плохо чувствуешь. Не напирай так на меня, а то, не ровен час, зарожусь от тебя.

— Я — круги на воде, — бормотал Водов, а взгляд-то при этом имел вполне трезвый и осмысленный. И не оставлял попыток сократить до минимума расстояние между собой и Три Д. — Я — эхо в пещере. Того, кто кинул камень в воду и вошёл в пещеру, давно нет, может быть, и никогда не было. А круги всё расходятся по воде и эхо всё звучит в пещере, но — всё тише, всё медленнее, всё слабее. Скоро совсем сгладится, и ничего не останется. Ничего!

— Глупости всё это! Ты мой пресс-секретарь Водов, а не круги на воде и не эхо в пещере. И никуда ты не исчезнешь. Даже не надейся.

Три Д абсолютно не верил ни в смысл своих слов, ни в сами слова, ни в того, кто их слушает, но они были необходимы, как весла в лодке, которую несёт течение, — без них вообще не было надежды добраться до берега, — заветной двери в Зал синхронной тяжёлой атлетики, за которой его, несомненно, ждала Желя. Каждый следующий шаг давался труднее предыдущего, потому что Водов наседал всё настырнее, примагничивался всё сильнее, приходилось прилагать максимум усилий, чтобы от него отстраняться. В какой-то момент Три Д даже отчаялся добраться до Жели, — на движение вперёд сил не осталось. А ведь до двери было — рукой подать.

— Ты же хотел мне сегодня какую-то свою тайну поведать, — запыхавшись, пробормотал Главный Визионер, упираясь обеими руками в грудь Водова, которая была, как железобетонная плита. И шагу ступить больше нельзя было.

— Хотел… — железобетонная плита вдруг перестала давить, повисла на стропах, невидимый крановщик остановил её спуск. Глаза Водова подёрнулись дымкой, словно их заполнила какая-то мутная жидкость. Может быть, он пытался вернуться к самому себе. — Это очень большая тайна. Я скрывал её от вас с самого первого дня нашего знакомства. Если бы я открыл её вам тогда, всё изменилось бы, всё сложилось бы по-другому…

Три Д еле заметно переступал с ноги на ногу, потихоньку пятясь к двери в Зал, Водов не отставал, но и не давил всей своей массой.

— Эта тайна проста, очень проста… Мы с вами не должны существовать. Мы — ошибка, погрешность вселенной. Я это понял давным-давно, и надо было ещё тогда, не откладывая в долгий ящик, убить вас и себя…

— Так в чём же дело? Почему не убил?

— Потому что я — ошибка. Не будь я ошибкой, я бы убил. Но это невозможно по определению.

Три Д спиной уперся во что-то, нащупал ручку, нажал на неё. Дверь удивительно легко начала приоткрываться, — как по маслу, как будто изнутри её кто-то помогал открывать. Желя!

— Вот что я тебе скажу! — с воодушевлением воскликнул Три Д, поняв, что ему всё-таки удалось добраться до Жели! Она ждала его, она помогала ему открыть дверь, и осталось сделать всего один шаг, всего один рывок, чтобы оказаться в её руках. — Ты — действительно ошибка и погрешность вселенной! Мерзкая субстанция, которой не должно существовать. Ты — пластилиновая болванка, из которой скульптор по пьяни слепил отвратного монстра, а когда проспался, то смял тебя потными руками в кучу, вонючую и бесформенную! В тебе нет ничего правильного, хорошего и правдивого. Ты состоишь из лжи, хитрости и жадности. Поганая вещь — вот ты что такое!

Три Д развернулся спиной к Водову настолько быстро, насколько вообще был способен, — наверняка, превысив все допустимые пределы скорости — звука и света, но это всё равно не помогло, — Водов оказался быстрее, над железобетонной плитой как будто стропы оборвались, и она рухнула. Но не придавила, а плюхнулась словно в густую жижу и стала быстро тонуть.

— Но ведь ты-то ещё хуже, — ехидно бормотал Водов где-то у самой поверхности спины Главного Визионера, захлебываясь жижей. Он не барахтался, не пытался спастись и выплыть, тонул с удовольствием, постигая этот процесс всем своим существом. Почти полностью погрузился, осталось только лицо. — Мы — круги на воде, мы — эхо в пещере, мы…

Голос Водова оборвался, — пресс-секретарь бесследно канул в своём начальнике, утонул целиком и полностью. Но Главный Визионер не чувствовал его внутри себя, — это было не поглощение, а стирание и обнуление. Даже молекулы и атомы, которые раньше были Водовым, перестали существовать, аннигилировались. Осталось только слабое, затихающее, воспоминание об этом человеке — круги на воде, эхо в пещере.

— Прекрасно, какое облегчение! — проговорил Главный Визионер. — Одной мерзопакостной субстанцией стало меньше!

Глаза Три Д, хоть и были обращены вперед, некоторое время ничего там не видели, потому что их внутренний взор был обращен назад, пытаясь разглядеть, не осталось ли на поверхности спины какого-нибудь следа от утонувшего Водова. Но там ничего не было, и глаза начинали постепенно поворачивать взгляд и различать то, что находится перед ними. Желя! Она стояла напротив Три Д.

Главный Визионер не спеша разглядывал огромное мускулистое тело атлетки, покрытое матовым гримом, слегка поблескивающим, придающим ему эффект глубокого ровного загара. Оказывается, шоколадный цвет лучше всех остальных выглядит и подчеркивает рельеф мышц. Ни белый, ни жёлтый, никакой другой не обладает таким эффектом, поэтому на всех выступлениях бодибилдеры и бодибилдлерши тщательно покрывают свои тела, от ступней до головы, специальным косметическим гримом, даже атлеты негроидной расы. Желя, несомненно, обладала исконно тартарской внешностью, но Три Д поймал себя на мысли, что никогда ещё не видел её в естественном белом цвете, ни одного миллиметра её очищенной от грима кожи, даже на лице — она всегда была словно вылита из шоколада, тепло-коричневая, гладкая и слегка блестящая, вызывала невольное слюновыделение, хотелось её облизать и съесть.

В Зале никого не было, кроме Три Д и Жели, — и, вообще, пространство за её спиной почти ничем не напоминало Зал синхронной тяжёлой атлетики. Там не было черноты и пустоты, но все детали, некогда тщательно подобранные и организованные с определённой целью, переплелись и перемешались, словно кофе, сливки и сахар в чашке, — тренажеры, зеркала, подиумы, кожаные кресла и диваны, грифы и лепешки от штанг, — от всего этого осталась только огромная ёмкость, наполненная специфическим салатом, который продолжал измельчаться и перемешиваться.

— А где все остальные? — Три Д постарался изобразить наивность, словно ему ничего не было известно о том, что происходит.

— Кто остальные? — с такой же наивностью ответила Желя. — Нам с тобой никто не нужен…

Она, как былинку, взяла Три Д на руки, у него аж дух захватило! Никогда ещё его с такой лёгкостью не поднимали! Он ничего не весил — возможно, обладал отрицательной массой. Рельеф живота Жели давил, оставляя следы на его теле, словно клеймил. Боли это не приносило, только удовольствие и облегчение. Три Д лежал на тёплых каменных мышцах, как на огромных валунах, отшлифованных потоками вод и нагретых солнцем, смотрел снизу в лицо своей любимой атлетки, покрытое ровным искусственным загаром, — даже оно состояло из натренированных мышц, туго обтянутых кожей, которые двигались, создавая впечатление отдельного живого существа, пытающегося выбраться наружу. Только в глазах Жели не было мышц. Они были прозрачными, глубина в них тянулась далеко-далеко за пределы самой Жели, всей этой планеты и всего этого мира, где сливалась с бесконечностью, — возможно, даже ею становилась. Но шевелящиеся под кожей мышцы медленно сжимали эти прекрасные глаза, превращая их в узкие щелки и наполняли их ядом кромешной темноты.

— Открой, пожалуйста, глаза шире! — громко попросил Три Д, прекрасно понимая, что его просьба не будет выполнена. Но хотя бы — услышана! — Мне бы хотелось ещё разок их увидеть. Я человек, который всю жизнь провёл под землёй — выведи меня на поверхность и покажи небо… Вытри со своего лица этот коричневый грим! Я никогда не видел истинного цвета твоей кожи! Наверняка, она белее самого чистого снега…

Желя в ответ лишь улыбалась, — эту улыбку создавали её мышцы, поэтому она не выглядела естественной. А другие мышцы, — тёплые валуны, на которых покоился Три Д, медленно вздымались и складывали его пополам. После первого сложения почти полностью пропало зрение, осталась лишь серая муть, которая заткнула ему рот. Напоследок он успел проговорить:

— Как это прекрасно! Спасибо!

После чего он уже не мог произнести ни слова, — серая муть ничем не пахла, и звуков никаких не издавала, — от его складываемого тела тоже не исходило ни хруста костей, ни скрипа, ни стона. Стояла полная тишина. Лишь сознание Три Д продолжало фиксировать и считать сложения: второе, третье, четвёртое, пятое… Желя складывала его, как лист бумаги — сначала пополам, потом ещё пополам, потом ещё и ещё… При этом он, несомненно, уменьшался в размере, а с ним — и всё, что его окружало, чем он являлся, в том числе — Желя! Это продолжалось долго, почти вечно…

Глава 11

Поперечники



— Это ты? — вряд ли этот простой вопрос исходил от меня, слишком уж он был посторонним. Впрочем, как и всё остальное — мысли, слова и образы — всё, что находилось нового и старого в моей памяти, что в ней запечатлевалось и что стиралось, да и она сама. Я не находил ни внутри себя, ни снаружи, ничего, что не казалось бы посторонним. Ничего не принадлежало мне, ни единого самого невзрачного словечка, ни единой самой захудалой мыслишки или идейки. Всё было до меня продумано, найдено, открыто, определено и названо — мне оставалось лишь блуждать в этих сумрачных дебрях и нагромождениях, констатируя то или иное событие, отмечая ту или иную вещь. Существовала лишь маленькая надежда — моё собственное Я, затерянное в хаосе образов и слов, — что оно никем не тронуто, не открыто и не названо, в том числе и мной, — оно имело название — Я — и странное имя Альфред, наиболее подходящее ему на данный момент, но все эти слова ничего не значили, мое Я готово было в любой момент обрести новое имя, любое из бесконечного списка, — Я ускользало от понимания и определения, — неизвестно было, как на самом деле оно выглядит, из чего состоит, каким цветом и запахом обладает. В те минуты, когда мне не страшно было смотреть на него, и я это делал, то всё равно не мог разглядеть ничего определённого, — только какую-то тень — не тень, пустоту — не пустоту, нечто, что не хотело быть увиденным, обладало совершенной способностью скрываться от кого и чего угодно. В остальные же минуты я избегал того, чтобы смотреть на него, — лишь чувствовал, что оно есть и находится где-то рядом.

— Это ты? — снова спросило моё Я, словно не имеющее ко мне никакого отношения.

— Это я, — без тени сомнения ответил некто.

Этот Некто был Он, — то есть кто-то, кто был противопоставлен мне, моему Я. Ты и Он в одном лице. Кажется, я начинал его различать, лицо-каноэ, круглые очки, — странное лицо Курта проплывало надо мной, или, лучше сказать, подо мной, как будто по реке, а я был небом над ним.

— Это я, Курт, — уточнил Курт.

— Нет. Ты не Курт. Ты Правитель.

— Какой правитель?

— Президент, правитель, главный визионер — человек из рассказа. Из другой реальности… Ты мне рассказывал о самом себе. Ведь так?

— Не так. Я давно уже тебе ничего не рассказывал. Только в самом начале, а потом я в основном молчал и слушал тебя.

— Но ведь я записывал твой рассказ в тетрадь…

— Ты ничего не записывал… Если хочешь, проверь…

— Ты не правитель?

— Нет. Я не правитель. А вот ты правитель. И весь твой рассказ — это наше с тобой совместное воспоминание о тебе в другой реальности, которой больше не существует.

Всё это было очень тревожно! Я аж весь зачесался, словно меня, как куклу, набили изнутри и обложили снаружи чем-то колючим, — ёрзая всем телом, я вдруг обнаружил, что нахожусь в Библиотеке, лежу на огромной куче книг, — кто-то не поленился снять их с полок и сложить из них высокое ложе, — ничем не закрепленное, оно разрушалось от моих движений, особенно его края, стопки с грохотом обрушивались на пол, книги лавиной сползали по образующимся склонам.

— Столько усилий коту под хвост! — ворчал Курт, собирая книги и снова подсовывая их под меня. — Я нашёл тебя в поле за домом, приволок сюда, соорудил из книг ложе, чтобы ты не валялся на земле. Теперь лежи тихо! Не двигайся! Я попробую починить ложе.

Странно, но я его послушался, — замер, вытянув руки вдоль тела, — кажется, я начал догадываться, кто Он, — этот человек, существо или сущность, противостоящее мне. Оно это — Ты и Он в одном лице! Конечно, я мог бы незамедлительно, как только мне пришла в голову мысль, кем на самом деле является Курт, начать действовать: вскочить на ноги, полностью разрушить его дурацкое ложе, разбросать книги, — пинать их, как мусор, — или наоборот: собрать и аккуратно расставить по полкам, — проявить уважение к труду Библиотекарей, умело прячущихся от посторонних глаз, наговорить всяких гадостей, сбежать, спрятаться. Такая огромная масса вариантов, как поступить в данной ситуации, подобно бездне, разверзлась передо мной! — меня это парализовало — и хорошо! Ведь сперва надо было выяснить, чего Курт от меня хочет, а потом уже действовать. Казалось, как будто он какую-то песенку под нос мурлычет, подтыкая под меня книги, — он подбирал их тщательно, — вероятно, не только по толщине и размеру, чтобы идеально примыкали друг к другу, но и по содержанию, — каждую приоткрывал ненадолго в случайном месте, прочитывал немного, закрывал и помещал в том или ином месте на ложе, — какие-то мне код голову, а какие-то ниже. \"Зачем это? — хотелось мне спросить его об этом. — Какая разница, куда какие книги класть? Мне же их всё равно сейчас не читать!\" Но спрашивать я не стал — я решил вообще не шевелиться и не говорить, прикинуться мёртвым — авось, этот глупый приём сработает, и Курт от меня отстанет. Прислушавшись, я определил, что никакую песенку он себе под нос не мурлычет, не поёт и ничего не произносит, а странные звуки, похожие на песенку, исходят от его головы, словно внутри неё, как за толстой стеной, звучит музыка, — там кто-то или что-то её производил.

— Что с тобой вообще такое?! — Курт, явно, начинал терять терпение. Склонившись надо мной, он орал и тряс перед моим носом каким-то небольшим предметом, внутри которого что-то шуршало. — Прячешься от меня, лежишь в поле, как мёртвый. И сейчас на меня не реагируешь! Очнись! Пора, наконец, сделать то, ради чего ты здесь…

— А ради чего я здесь? И чем это ты трясёшь? — мне стало совершенно ясно, что Курт просто так от меня не отстанет, он будет нависать надо мной со своими дурацкими очками, орать и трясти какой-то погремушкой вечно, он никогда не остановится, если я его не остановлю.