Юрий Поляков
Совдетство
Узник пятого волнореза
Художественное оформление — Екатерины Ферез
В книге использованы рисунки художника Натальи Трипольской
Редакционно-издательская группа «Жанровая литература»
Зав. группой М. Сергеева
Руководитель направления Л. Захарова
Выпускающий редактор А. Алексеева
Компьютерная верстка С. Клещёв
Корректоры Н. Хромова, Н. Арацкая
© Поляков Ю. М., 2024
© Трипольская Н. А., 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
* * *
Пальмы Нового Афона. Купола монастыря. На неё смотрю влюбленно, Ничего не говоря…
(Из первой тетради)
Часть первая. Дикари
1. Поцелуй соленых губ
Утром началось Черное море. Издали оно казалось то небом, голубеющим между горами, то полем незабудок, то россыпями стекла, сияющего на солнце. Вскоре поезд пошел по самому берегу, и стало видно, как прозрачные волны набегают на крупную мокрую гальку, а потом, отпрянув, обнажают камни, поросшие буро-зелеными гривами.
Тепловоз сбавил скорость, огибая лукоморье, наверное, машинист боялся не вписаться в поворот и соскочить с рельсов. Наше купе было в середине состава. Я высунулся наружу, подставив лицо встречным порывам, и увидел весь выгнувшийся дугой зеленый поезд «Москва — Сухуми». В последнем вагоне, даже не плацкартном, а общем, ехал, как предупредила всех проводница Оксана, табор: из окон развевались цветастые тряпки, которые цыгане постирали в туалете и теперь сушили на ветру. Тетя Валя всю дорогу не выпускала из рук свой лаковый ридикюль, с ужасом вспоминая дорожные кражи прошлых лет. Из ее рассказов складывалось ощущение, что редкий пассажир добирается до места отдыха, сохранив отпускные деньги.
В окне, как на экране, показался пляж дома отдыха, его белые корпуса с портиками и дорическими колоннами (их мы проходили в пятом классе) лепились к зеленым покатым горам, видневшимся в открытую дверь купе, ее не закрывали даже ночью для живительного сквозняка. На темных бетонных волнорезах, редкой гребенкой уходивших в бирюзовую воду, стояли шоколадные люди, они махали нам руками и панамами. На деревянной вышке, напоминающей стремянку, сидел спасатель в сомбреро и ругал через рупор тех, кто заплыл слишком далеко:
— Вернитесь немедленно за буйки! Повторяю…
Но его никто не слушался. На море люди, даже военные, совершенно забывают о дисциплине. Между неказистыми телами, тесно загорающими на деревянных топчанах и расстеленных полотенцах, почти не было видно серой гальки. Наверное, миллионы трудящихся из разных уголков огромного Советского Союза съехались сюда и впритык разлеглись вдоль извилистого берега Черного моря.
— А мне ведь предлагали путевку в пансионат ВЦСПС, — грустно сказала тетя Валя. — На всем готовом!
— Ну и взяла бы… — отозвался дядя Юра. — А я бы в военный санаторий поехал.
— Ага, и запил бы!
— Ну, Валюш!
— Да ну тебя к черту, Башашкин! Знаю, что говорю!
Дядя Юра, страстный футбольный болельщик, получил свое прозвище из-за преклонения перед знаменитым центральным защитником ЦСКА Анатолием Башашкиным, прославившимся своими длинными пасами.
Потом опять потянулся дикий берег с выброшенными штормом корягами и черными пятнами кострищ. Вдоль воды, с опаской поглядывая на грохочущие вагоны, ковыляли бакланы, смахивающие на серых гусей с короткими шеями. Над морем метались жалобные чайки. Вдали, у горизонта, виднелись сиреневые силуэты кораблей, томящихся на рейде. А чистое синее небо перечеркивали две параллельные реактивные полосы, похожие на рубчатые следы шин в снегу.
В купе было влажно и жарко, будто в парилке Доброслободских бань, куда с отцом мы теперь ходим по субботам, так как новый директор Маргаринового завода Зобов запретил мыться в казенном душе тем, кто не в штате предприятия.
— Воды ему, что ли, жалко? — сердился, узнав, Тимофеич. — У нас вода пока еще бесплатная.
— Не воды. Воды — залейся. Яичный порошок стали подворовывать. Завод не проходной двор. Мы на партбюро Зобова поддержали, — строго объяснила Лида.
— А где же теперь мыться? Тогда пусть в общежитии душ устроят!
— Мы этот вопрос тоже поставили. Ребром. А пока будете ходить в баню, как все.
— Не все! У некоторых буржуев дома ванны имеются.
— К концу пятилетки отдельных квартир с удобствами станет больше на десять процентов, — со знанием дела сообщила маман.
— Вот обрадовала, кулёма!
Я лежал на верхней полке, подставив лицо теплому встречному ветру, который пах пряными южными ароматами, как булочная-кондитерская — ванилью. Напротив меня храпел под простыней наш попутчик Добрюха, эту смешную фамилию я прочитал на кожаной бирке его багажа. Чемодан, облепленный этикетками, одиноко стоял на тележке, которую носильщик торжественно подвез к вагону за минуту до отхода поезда. Опаздывающий пассажир неторопливо шел следом, покачивая великолепным магнитофоном «Сони» размером с коробку из-под зимних ботинок.
— Пол-«москвича»! — присвистнув, оценил Башашкин.
— Петр Агеевич! — представился он, появившись на пороге, и купе наполнилось изысканным коньячным амбре.
В Армавире на платформе, не торгуясь, Добрюха купил трехлитровую банку красного домашнего вина и всю сам выпил, но не из жадности, наоборот, он упорно угощал всех, но дядя Юра отказался наотрез. Пять лет назад Батурин с похмелья потерял сознание в ГУМе, куда пришел за покупками с женой, так долго приценивавшейся к горжеткам, что организм военного музыканта не выдержал. Начальник оркестра, узнав про этот случай, положил Башашкина в госпиталь, где ему вшили «торпеду» с гарантией на три года. Это такое лекарство от алкоголизма, а называется оно так не случайно: если принять даже каплю водки, «торпеда» буквально взрывается внутри, и ты гибнешь, как линкор в морском бою. Тетя Валя после долгих уговоров выпила полстаканчика вина и, когда попутчик вышел в тамбур покурить, тихо сказала: «Брать три рубля за такую „бормотуху“ — настоящее свинство». Дядя Юра в ответ вздохнул и плеснул себе минеральной воды «Бжни». К трезвому образу жизни он относился с безысходным оптимизмом.
— Дельфин! — вдруг крикнул кто-то.
— Где? Где? Где же?
Поезд огибал синий залив. В окнах появились любопытные головы, на ветру затрепетали прически: короткие — мужские, и длинные — женские. С кого-то сорвало «наполеонку», сложенную из газеты, и она, расправляясь на лету, взмыла вверх, словно пестрая птица.
— Где, где дельфин? — слева выглянула красивая девушка с модной стрижкой «паж», как у Мирей Матьё. — Где, Михмат, покажи!
— Там! Заенька, не туда смотришь, правее! Вили, проспишь дельфина! Эх, опять на глубину ушел… — показал пальцем вдаль крючконосый пассажир в массивных дымчатых очках, судя по всему, ее отчим.
За этой семьей, ехавшей в соседнем купе, я наблюдал с самого начала и понял из обрывков разговоров, что они тоже сходят в Новом Афоне. Такое совпадение отозвалось туманной мечтательностью в моем измученном сердце: оно сначала было занято Шурой Казаковой, потом Ирмой Комоловой, а в седьмом классе ненадолго приютило Надьку Кандалину. И вот теперь, кажется, в нем поселяется девушка-паж по имени Зоя. Сердце человека, видимо, похоже на эластичную авоську, такие продаются на базаре в Сухуми. На вид они размером с кошелек, но чем больше кладешь в них продуктов, тем сильнее эти сетки растягиваются.
— Дэсять кило картошки выдержит! — гордо обещал продавец. — Мамой клянусь!
Для убедительности сзади на гвозде в безразмерной сумке висел огромный арбуз, но не полосатый, а темно-зеленый и продолговатый, вроде дыни.
Тетя Валя сказала мне по секрету, что такие авоськи в подпольном цеху плетет великий и ужасный Мурман — друг их курортной молодости.
— Вынырнул! Вынырнул! Вон он! — завизжала в окне справа девчушка с льняной косичкой. — Ой, какой большой!
Петр Агеевич оборвал храп, закряхтел, завозился и высунул из-под простыни набрякшее свекольное лицо со страдающими глазами.
— О чем шум? — спросил попутчик, обдав меня кислым перегаром.
— Дельфин.
— Я уж подумал — ихтиозавр. Далеко?
— Кабельтовый от берега, — громко и специально для девушки-пажа ответил я.
— Ого! Мальчик начитался Жюля Верна. Ну, и где ваш зверь? — Чтобы выглянуть в окно, он приподнялся на локтях, и с его багровой шеи свесился на витой цепочке большой золотой крест.
— Это рыба, а не зверь! — возмутилась девочка с косичкой.
— Сама ты рыба! — засмеялся Добрюха. — Ага! Ну, привет, афалина! Действительно, крупный экземпляр!
Метрах в ста от берега то появлялась, то исчезала в волнах черная лоснящаяся спина с высоким изогнутым плавником. Казалось, в море ныряет глянцевый рояль с поднятой крышкой…
Дельфин, словно почувствовав внимание целого поезда, на этот раз почти выпрыгнул из воды, и стала видна его хитрая поросячья мордочка.
— Артист! — похвалил крючконосый Михмат. — Ты видишь, Заенька?
(Если бы родители звали меня на людях «Юранька», я бы ушел из дому!)
— Вижу, — сдержанно ответила девушка-паж.
— Помнишь, в цирке?
— Помню, — еще холоднее отозвалась она, ей, видимо, тоже не нравились сюсюкающие прозвища.
— Какой огромный! — воскликнула пигалица с косичкой.
— Да, мяса много, — поморщился Петр Агеевич. — Но оно невкусное, рыбой отдает…
— Откуда вы знаете? — вскинулась Зоя.
— В войну с голодухи ели… — тяжко вздохнул наш попутчик и взялся за сердце.
— Вы что?! Нельзя есть дельфинов! — чуть не заплакала «косичка».
— Почему же?
— Потому что они умные!
— Умных-то и съедают в первую очередь! — тонко усмехнулся Михмат.
Но тут поезд канул в тесный, сырой и гулкий тоннель, а когда через минуту снова выскочил на солнце, дельфина не было, он остался за мысом, напоминавшим огромного зеленого ежа, лакающего из моря соленую воду. Людям стало неинтересно, и постепенно окна опустели.
Добрюха снова тяжело вздохнул, отыскал в наволочке толстый бумажник, кряхтя, спустился вниз, влез голыми ступнями в сандалеты. На нем была голубая майка с надписью «Спартак» и красные треники с белыми лампасами.
— Ресторан направо или налево? — морщась, спросил он. — Опять забыл.
— Направо, через три вагона.
— Да, верно. Я такой забывчивый стал. Сегодня суббота?
— Сегодня понедельник, — улыбнулся Башашкин, поняв тонкий намек на Аркадия Райкина, и добавил: — Четвертое августа.
— Как летит время! Третий вагон направо, говорите? Дойду. Я же советский человек! Может, примкнете, Юрий Михайлович?
— Нет, спасибо! — самоотверженно ответил Батурин.
— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Вернусь, в кинга сыграем, как вчера!
— Обязательно! — недоверчиво кивнула тетя Валя.
— Сколько нам еще ехать?
— Куча времени! — посмотрев на циферблат, сообщил дядя Юра. — Решили, где сойдете?
— Не знаю. Где понравится… Комнаты везде сдают.
— Выходите в Новом Афоне — не ошибетесь! — посоветовала тетя Валя.
— Хорошая мысль! Славный городок, намоленный. — Он пощупал крест на груди. — Освежусь — и будем решать. За «Сонькой» присмотрите! — Добрюха кивнул на магнитофон, мерцавший в нише над дверью.
Когда Петр Агеевич, въехав плечом в косяк, покинул купе, Батурина быстро накрыла маленький вагонный столик. Доставая из корзины еду, она причитала:
— Как это можно ехать на юг, не зная куда!
— А мы с тобой в молодости как ездили?
— Тоже верно… Но он-то солидный мужчина!
— Может, ему так нравится? Новые места. Приключения…
— Знаем мы эти приключения! Оберут как липку. Крест у него золотой, тяжеленький. За такой головы можно лишиться.
В душном купе запахло вареной курицей, колбасой, помидорами, укропом и малосольными огурцами, купленными на Тихорецкой. Я высунулся из окна по плечи. Вид моря, смыкающегося на горизонте с небом, жалобы мечущихся чаек, горький дым от «титана», затопленного проводницей, и мысль о том, что в соседнем купе едет девушка-паж, которая тоже выходит в Новом Афоне, — все это смешалось в какое-то щемящее чувство ожидания. Чего? Не знаю…
— Юраша, иди кушать! — громко позвала тетя Валя.
— Сейчас… — буркнул я, надеясь, что красивая попутчица через стенку не слышала этого дурацкого — «Юраша».
Я медлил на своей верхней полке, надеясь, что лоснящаяся спина с большим плавником снова вынырнет из волн, и тогда я крикну: «Дельфин!» Пассажиры метнутся к окнам. Зоя тоже выглянет. Я равнодушно покажу пальцем на диковину и, пожав плечами (мол, что за волнения из-за таких пустяков?), спущусь вниз, чтобы поесть. Но минута промедления обошлась мне дорого: кто-то с криком «Берегись!» выплеснул наружу опивки из стакана, и мокрые чаинки залепили мое лицо. Кое-как протерев глаза, я слез с полки и, сшибая углы шатающегося вагона, побрел в туалет — умываться. Тетя Валя, увидев мою физиономию, только охнула, а дядя Юра пошутил, что в жизни лишний раз лучше не высовываться.
— О це жах! — крякнула могучая проводница Оксана, вжимаясь в стену и поднимая над головой, как фонари, подстаканники с желтым чаем. — Ну шо за люди? Талдычишь: ничего в окна не бросать. Без толку!
Едва разминувшись в узком проходе с ее обильной грудью, распиравшей серую форменную рубаху, я оказался перед запертой дверью туалета, оттуда сквозь стук колес слышался плеск воды и напев:
А над морем, над ласковым морем
Мчатся чайки дорогой прямою.
И сладким кажется на берегу
Поцелуй соленых губ…
Наконец из санузла вышла умытая, свежая, пахнущая цветочным мылом Зоя с проштампованным вафельным полотенцем на голых плечах. Я заметил, что глаза у нее синие, а губы необычные, с маленькими ямочками по краям рта, отчего кажется, будто она усмехается. От этой улыбки по всему моему телу пробежал теплый озноб. Рядом с ровесницами я обычно испытываю странную, щекочущую неловкость или бесцельное томление, переходящее в дружеское влечение. Так было с Ирмой и Шурой. Но девушка-паж старше меня на целых три года! Я для нее пацан. Из коридорного разговора Михмата с Добрюхой стало понятно, что она поступила в МГУ. «Запасть» на нее — то же самое, как влюбиться в «Девочку с персиками». Глупо, тупо и нелепо…
Увидев меня, Зоя сперва испуганно вздернула тонкие брови и округлила синие глаза, даже слегка отшатнулась, но потом, сообразив, что случилось, обидно засмеялась и убежала в свое купе. Я зашел в туалет, глянул на себя в зеркало и понял, что выгляжу чудовищно, будто на меня сел рой маленьких черных мух. Смыть налипшие чаинки оказалось не так-то просто, особенно трудно было выполаскивать их из бровей: вагон сильно шатало, и воду в пригоршнях донести до лица, не расплескав, удавалось через раз. Вдруг поезд остановился. Без помех умывшись, я посмотрелся в зеркало и ногтями отслоил от кожи несколько прочно приставших чаинок, которые можно было принять за родинки. На случай, если в коридоре кто-то стоит, я принял выражение независимой иронии и вышел.
Но вагон как вымер. Только Оксана в своем закутке считала мелочь.
— Это какая станция? — спросил я.
— Та никакая. Спецсоставы пропускаем.
— А долго будем стоять?
— Бригадир сказал, минут сорок. Все купаться поскакали.
В купе меня ждал дядя Юра, он с нетерпением крутил на пальце мои плавки, их благодаря завязкам на боку можно надевать, не снимая трусов. Очень удобно, если вокруг полно женщин и девочек.
— Быстрей, племяш, коммунизм проспишь!
— Далеко не заплывайте! — строго предупредила тетя Валя, отгоняя скрученной газетой мух, норовивших сесть на разложенную снедь. — Может, сначала все-таки поешьте, а?
— Тогда точно не успеем окунуться. Тупася, за мной!
В первый раз Батурины взяли меня к морю, когда я только собирался идти в школу, но читать уже немного умел. Чтобы я тренировался в буквосложении, дядя Юра, тогда еще сильно зашибавший, отправлял меня перед каждой остановкой к расписанию. Напечатанное через копирку на листке, оно висело в коридоре, между окнами. Встав на приступочку, я разбирал по слогам трудные названия, а потом мчался в купе со счастливым криком:
— Следующая станция — Курск!
— Молодец! — хвалил Башашкин и лихо выпивал с попутчиками за талантливого племянника.
Но когда я радостно сообщил, что следующая станция — «Тупа`се» (вместо — «Туапсе»), все в купе просто легли от хохота, — и я получил обидное прозвище Тупася. Однако главная беда ждала меня впереди: перед Новым Афоном поезд проезжает платформу «Пцырсха». Я, вернувшись, громко доложил: «Следующая станция „Пцы-ро`-ха“». Тут уже хохотал весь вагон во главе с усатым проводником — и я стал еще вдобавок «Пцырохой». Правда, в Москве Батурины меня так почти не называли, но едва мы садились в поезд, чтобы ехать в Новый Афон, я сразу становился «Тупасей» или «Пцырохой» в зависимости от ситуации.
Легко спрыгнув на промасленную щебенку, я дождался, пока дядя Юра, изнемогая от тяжести живота, который он называл большим полковым барабаном, сползет по ступенькам на землю. Насыпь от берега отделяли канава и двухметровый вал ежевичных зарослей. Дорожка, вытоптанная до каменного блеска, вела к просвету в колючих дебрях. Я на ходу, не подумав, сорвал и съел сладкие, черные ягоды. На зубах заскрипела придорожная пыль, отдающая копотью. Отплевываясь, я осторожно скользнул в проход и все-таки слегка задел плечом колючки.
За зеленой стеной открывалось бескрайнее бирюзовое море. У берега плавали, ныряли, плескались или просто мочили ноги пассажиры нашего поезда. Повсюду виднелась отпускная одежда, наскоро снятая и разбросанная. Белые войлочные шляпы с бахромой валялись на гальке, точно выброшенные волной медузы. Тела купающихся были сине-бледные, цвета вареной курицы, что ждала нас на столике в купе. Чуть в стороне несколько цыганят, кудрявых и черных, как негритенок из фильма «Цирк», кувыркались в воде под надзором носатого дядьки с золотой серьгой в ухе.
Вдруг я увидел, как из моря выходит девушка-паж! Белый купальник облепил ее почти взрослую грудь, а сквозь мокрые трусики брезжил темный мысок. Я отвернулся, чтобы не встретиться с ней взглядом, быстро продел плавки, завязал тесемки, легким движением скинул на гальку майку и шорты, разбежался, подняв руки над головой, резко оттолкнулся ногами от берега, изогнулся в полете и позорно плюхнулся брюхом на жесткую воду, обдав брызгами окружающих, включая Зою…
— Ну ты и комод, Тупася! — крикнул Башашкин мне вдогонку.
2. Имеющий глаза и уши
Не успел я проплыть и десяти метров, как поезд издал хриплые гудки, все заторопились и метнулись к насыпи, кто-то второпях искал одежду, брошенную на берегу, кто-то — сумки, кто-то — детей. Но большинство выбежали окунуться в плавках и купальниках, даже полотенца не взяли: солнце-то в зените, и соленая влага высыхает почти мгновенно, приятно стягивая кожу. Возле узкого прохода в колючках образовалась толчея. Галантный Башашкин долго пропускал вперед женщин и детей, потом, наконец, пихнул в просвет меня, проломившись следом. Проводники стояли у подножек, махали нам руками и ругались:
— Быстрей! Быстрей! Отстанете! Весь отпуск впереди, еще до одури накупаетесь!
Состав тем временем дернулся, заскрежетав. Люди, паникуя, вскакивали на подножки, подсаживали и подталкивали друг друга. Я оказался позади Зои и видел, как Михмат помог ей вскарабкаться по крутым железным ступеням, вдавив пятерню в круглую попку, обтянутую мокрыми трусиками. Она оглянулась на него со строгим недоумением. А поезд уже тронулся и пополз, разгоняясь.
— Никого не забыли? — спросила Оксана, с лязгом опуская стальную секцию перед вагонной дверью.
— Вроде бы нет…
— Один мужик далеко заплыл. Но не известно, из какого вагона, — отдуваясь, сообщил Башашкин.
— Известно, — вмешался очкарик. — Наш сосед — Павел.
— Тю-ю… — всплеснула руками проводница. — Вот дуролом! Вещей-то у него много?
— Порядочно.
— Опять опись делать.
— Может, еще нагонит! — успокоил дядя Юра. — Бывает. Йод есть?
— Зеленка. В аптечке, — кивнула она. — А что такое?
— Чертовы колючки! — Через большой волосатый живот Батурина тянулась алая сочащаяся царапина.
— Ну пойдем, раненый, пойдем! — проводница поманила его за собой. — Помажу!
Я зашел в туалет, снял влажные плавки и с помощью пятерни причесался перед зеркалом: от морской воды волосы становятся жесткими и держат форму, а мне очень хотелось на прощание предстать перед синим взором Зои в достойном виде. Зачем? Не знаю… Когда я вышел из санузла, Башашкин как раз вывалился от проводницы, его живот пересекала изумрудная полоса, а лицо светилось взрослым озорством. Тетя Валя, отругав его за царапину, а меня за долгое отсутствие и влажные шорты, заставила нас съесть все, что было на столике.
— Ешьте, а то испортится! Здесь юг! — понукала она.
— Петр Агеевич не возвращался? — спросил я.
— Как провалился! Из купе боялась выйти из-за его магнитофона!
Потом, забравшись на верхнюю полку, я снова смотрел в окно. То удаляясь от моря, то приближаясь, мы ехали вдоль берега, тесно застроенного домиками из плоских камней, серых блоков или каких-то строительных отходов. Над зеленью садов поднимались шиферные и железные крыши, дранкой, как у нас в Селищах, здесь жилье не покрывают. К небу тянулись огромные эвкалипты с голыми, словно костяными, стволами и узкими листьями, растущими пучками. Кое-где к пляжам спускались неказистые, наклоненные в одну сторону сосны с длинными, как у дикобразов, иглами. Все чаще попадались на глаза войлочные стволы пальм с кронами, похожими на огромные петушиные хвосты. Проплыла мимо белая колоннада.
— Гагра! — мечтательно вздохнула тетя Валя, глядя в окно.
— «О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх! — пропел Башашкин. — Кто побывал, то не забудет никогда!..» Да здравствует отдых и вечная музыка!
Впереди нас ждало ласковое море, три с половиной недели южного счастья, не считая день приезда и день отъезда. У дяди Юры как военнослужащего отпуск тридцать суток и билеты бесплатные. А тете Вале в Главторфе за сверхурочную работу в выходные дни дали отгулы. Мы возвратимся в Москву только 31 августа, в воскресенье, а 1 сентября мне уже в школу. Надо загореть так, чтобы выглядеть самым черным в классе. Это вопрос принципа!
Батурины начали суетливо собираться, заранее готовя вещи на вынос. Страх забыть что-нибудь в купе присущ всем пассажирам, но у тети Вали он превратился в манию. Однажды, когда Башашкин еще сильно выпивал и в Новом Афоне его иногда вытаскивали из поезда вместе с багажом, мы забыли под сиденьем рюкзак со старой, прошлогодней, картошкой, которая вернулась в Москву, там полежала в камере забытых вещей, а потом с помощью жены Ашота Эммы, служившей проводницей, была все-таки доставлена в Новый Афон. Клубни проросли и напоминали оленьи головы с белыми рогами, я играл ветвистыми корнеплодами в «Бэмби». Эту книжку Лида читала мне четыре раза, мы вместе плакали над бедами осиротевшего олененка, а Тимофеич злился, считая, что она растит из меня «неженку» и «рыдальца».
— Юраша, переоденься и приготовь свои пожитки! — приказала тетя Валя.
Я подчинился, спрыгнул вниз и нагнулся: в нише под нижней полкой лежал мой фибровый чемоданчик, а в глубине, у самой стены, ждали своего часа завернутые в несколько газетных слоев две пики для подводной охоты, одна моя, вторая — подарок Ларику. Я выдвинул чемодан, откинул крышку и, поколебавшись, достал абстрактную рубашку, которую маман мне купила еще в прошлом году в «Детском мире». Сначала обновка казалась нелепой, я даже не взял ее тогда с собой на юг, а теперь она стала мне нравиться: веселенькая, как говорит бабушка Аня. Но я из нее почти вырос — еле в штаны заправляется. Стараясь не помять волосы, я надел через голову ковбойку, а потом влез в зеленые техасы, они тоже за год стали мне коротковаты.
— Ты чего так вырядился? — удивился Башашкин.
— Чтобы не мялись, — объяснил я и спохватился: на торце чемодана все еще белела бумажка с надписью:
ЮРА ПОЛУЯКОВ — 2 ОТРЯД.
Не хватает еще, чтобы Зоя это увидела и снова улыбнулась своими ямочками. Нет ничего обиднее девчачьих насмешек. Они, наверное, специально перед зеркалом тренируются, чтобы добиться максимальной концентрации ехидства. Ты и без того себе не нравишься, а тут еще разные ухмылочки вслед. В последнее время, кстати, мне опостылела моя фамилия, нелепая какая-то, недоделанная: Полу-я-ков. В детстве, когда я капризничал, соглашаясь съесть только полтарелки супа, Тимофеич хмуро спрашивал:
— В чем дело? Ты половинкин сын, что ли?
Наверное, при получении паспорта, в будущем году, я возьму материнскую фамилию, а вместо Юры (их вокруг как собак нерезаных!) можно стать Георгием: мне объяснили, что это одно и то же. Георгий Михайлович Барминов. Каково? Звучит! Допустим, служа в армии, я совершу подвиг, а потом, после госпиталя, с рукой на перевязи заеду в нашу 348-ю школу. Директору, запыхавшись, доложат:
— Анна Марковна, к вам Герой Советского Союза Барминов! Наш ученик.
— Какой еще такой Барминов?
— Георгий Михайлович.
— Не знаю такого…
И тут войду я с новенькой звездой на груди. О!
Чтобы не позориться перед Зоей, пришлось взять со столика нож и соскоблить наклейку с чемодана. Странно: я понимаю, что, сойдя с поезда, расстанусь с попутчицей навсегда. Почему же мне так хочется выглядеть в ее глазах получше? Никто этого не знает, даже Захар Загадкин из радиопередачи «Ровесники».
— Ты чего там возишься? — раздраженно спросила тетя Валя. — Дай сюда нож! Порежешься! Один уже в зеленке. Вот, отнеси проводнице за чай! — Она ссыпала мне в горсть мелочь, теплую, даже влажную от многократного пересчета.
…Прежде чем выйти, я еще раз посмотрел на себя в зеркало и с досадой обнаружил на щеке красный желвачок. Ну вот, опять! В космос летаем, а таких таблеток придумать не можем, чтобы половое созревание не выпирало на лице несчастного подростка вулканическими прыщами! У меня-то еще пустяки, вот у моего одноклассника Сереги Воропаева вся рожа в лиловых волдырях, а ему хоть бы хны: с лица воды не пить…
Я шагнул в шатающийся коридор вагона и сразу увидел у открытого окна Зою, она разговаривала с Михматом и Петром Агеевичем, явно повеселевшим после ресторана. На меня студентка глянула вскользь, словно не заметив перемен ни в одежде, ни в прическе. Стесняясь к ним подойти, я встал поодаль, у титана, мне до сих пор было неловко за позорное ныряние, ведь она наверняка слышала, как Башашкин обозвал меня комодом. Встречный ветер трепал ее короткую прическу «паж» и уносил слова, но кое-что было слышно.
— …обезьяний питомник… обязательно… хочу, — сказала Зоя.
— Братья меньшие — это, конечно, хорошо, но и в Симоновой келье побывать надо! — наставлял наш Добрюха.
— А где это? — спросила она.
— В Новом Афоне. За водопадом. Очень интересные места.
— Бывали?
— Проездом в Сухуми.
— А мы как раз в Афон направляемся, в пансионат «Апсны». Слыхали? — спросил очкарик.
— А-а, помню-помню, это где Чехов ночевал. Там слева парк отличный. И ресторан «Поплавок», прямо на середине озера. Сиживал там…
— А вы куда, если не секрет? — спросил Михмат, задетый бывалостью попутчика.
— Пока еще не знаю…
— Интересно живете! Как «Летучий голландец»?
— Без руля и без ветрил. Планового хозяйства на службе хватает. Говорят, ваш сосед от поезда отстал?
— Да, заплыл далеко! Он смешной, этот Павел. Замуж меня позвал, — улыбнулась студентка. — Я ответила: мне восемнадцати еще нет…
— Наглец! — вставил отчим. — А вы, Зоя Борисовна, прямо загордились!
— А кто такой Симон? — спросила она и отпрянула от ревущего мрака внезапного тоннеля.
В коридоре стало темно, но тут же включили колеблющийся желтый свет.
— Святой, наверное, — предположил Михмат и ласково пригладил Зоины волосы, взметенные порывом, на что она сердито тряхнула головой.
— Михаил Матвеевич, Симон был апостолом, — поправил Добрюха.
— А какая разница? — удивилась девушка-паж.
— Примерно как между инженером и главным инженером, мадмуазель! — улыбнулся вольный курортник. — Как я завидую вам, будете французский изучать! Лямур-тужур… Нас только немецкому учили: хенде хох!
— Петр Агеевич, я читал про Новый Афон в энциклопедии, — ревниво заметил Михмат, — там ничего нет про келью апостола.
— В какой энциклопедии?
— В Большой советской.
— То-то и оно! — грустно улыбнулся Добрюха. — У Брокгауза есть.
— Ребенку всю эту религиозную белиберду знать не обязательно! — строго возразил отчим и обнял Зою, словно защищая. — Вы-то, вижу, верующий! — он кивнул на золотой крест.
— Скорее уж, оглашенный.
— Оно и заметно. Где служите, если не секрет? У нас в НИИ электроники за ношение предметов культа по головке не погладят. Следят за атеистическим воспитанием кадров.
— Ну, во-первых, я на отдыхе. Во-вторых, я служу в организации, которая, как и церковь, отделена от государства…
— Ого, это где же?
— В Центросоюзе. По снабжению.
— Грибы-ягоды собираете?
— Не только. Мелкие городские услуги. Обувь у ассирийцев чистили? Наши люди. А в-третьих, ваша падчерица давно уже не ребенок, — усмехнулся снабженец, — и знает гораздо больше, чем вы думаете.
— С чего вы взяли, что Зоя — моя падчерица? — обиженно спросил крючконосый, нервно поправляя дымчатые очки.
— Имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит, — ухмыльнулся Добрюха.
Поезд вырвался на свет и снова помчался вдоль синего моря.
— О! Подъезжаем! Поторопи маму! — Михмат быстро открыл купе и подтолкнул туда Зою, но я успел ухватить взглядом складчатое женское тело, выпирающее из розовой комбинации. Да, мамаша у них в теле!
— Аникин, одурел! — сердито крикнула она и с силой задвинула дверь.
— Я слышал, в кооперации очень хорошо зарабатывают? — после неловкого молчания спросил электронщик.
— Бывает. Ферапонт Головатый в свое время самолет для фронта купил. Упаковал сто тысяч и Сталину отправил.
— И никто не спросил, откуда столько деньжищ?
— Спросили. Пасечник он был, а мед всегда в цене.
— Кучеряво живете! — буркнул Михмат и скрылся в своем купе.
Поезд шел все медленнее, за окном толпились покатые зеленые горы с провалами ущелий и подпалинами камнепадов, под колесами громыхали ажурные железные мосты, переброшенные через сухие разветвленные русла, сохранившие посередке еле заметные ручейки. Иногда вровень с окном парила чайка, она летела некоторое время рядом, косясь на меня круглым глазом, а потом перед очередным тоннелем взмывала вверх.
— О, этот юг, о, эта Ницца! — Петр Агеевич облизнул сухие губы. — Увидеть и опохмелиться!
— В Новом Афоне стоим десять минут, — предупредила, появившись, Оксана. — Кто за чай не расплатился?
Снабженец поманил проводницу и дал ей целый рубль, отвергнув сдачу:
— Детишкам на молочишко.
— Ой, спасибочки!
— У тебя пивка случайно нет?
— Да вы шо! Откуда?
Я стыдливо впихнул ей в руку потную мелочь. Мы медленно ехали мимо той самой Пцырсхи, из-за которой я стал на всю жизнь «Пцырохой». Станция уместилась на берегу бирюзового озера в зеленом ущелье, в промежутке между тоннелями. Чуть ниже, с плотины падал широкий пенистый поток, и там, как всегда, толпились отдыхающие, подставив лица прохладной водяной пыли, переливающейся всеми цветами радуги. Каждый год я старался не пропустить этот белый, резной, напоминающий постройки ВДНХ, павильон. Машинист, верно, знал, как нравятся здешние красоты пассажирам, и всегда замедлял ход: любуйтесь на здоровье!
Вообще, на Кавказе все выглядит роскошно, каждая станция и санаторий вроде дворца, наверное, наше государство нарочно делает так, чтобы любой труженик раз в год, приехав сюда, мог почувствовать себя настоящим вельможей. У нас же в Подмосковье все по-другому. Например, платформа Востряково, где находится наш лагерь «Дружба», — это просто бетонные плиты, не очень-то ровно уложенные, затем укатанные сверху асфальтом и огражденные водопроводными трубами, сваренными в три прожилины. Касса там размером с дачный нужник. А здесь что ни станция — узорчатое белоснежное чудо!
Тем временем дядя Юра, пыхтя, вытаскивал из купе в тамбур наш «сундук» с железными наугольниками: крупа и консервы весят немало. Помогая ему, я подумал, почему еще никто не догадался приделать к чемоданам колесики на подшипниках, как у кустарных самокатов? Везти багаж гораздо удобнее, чем тащить. Остальная поклажа была полегче, если не считать рюкзака с картошкой, купленной на остановке в Мичуринске. Здесь, на юге, картофель, по словам тети Вали, дороже апельсинов, а на вкус чистое мыло. Пока мы Башашкиным волокли «сундук» к выходу, Батурина считала багажные места: раз, два, три, четыре…
— Ну, что решили? — спросила она Петра Агеевича, снова затосковавшего.
— Ладно, уговорили! Афон так Афон! К Симону снова схожу. А еще там какую-то пещеру открыли — огромную. Надоест — перееду в Гагры…
— Да вы что! Там все гораздо дороже.
— Не в деньгах счастье! — Он хлопнул по боковому карману, проверяя сохранность пухлого бумажника, потом, встав на цыпочки, достал из глубокой ниши над дверью магнитофон и чемоданчик, весь в молниях и зарубежных наклейках.
— Вы, наверное, посол? — спросила тетя Валя.
— Посол пьет рассол. Нет, Валентина Ильинична, я по снабжению. А этикетки друзья из-за бугра привозят. Вот и «соньку» на сорок лет подарили, чтобы холостую жизнь скрасить…
Поезд уже останавливался. Тетя Валя цепким взглядом обшарила пустое купе и на всякий случай заглянула, проверяя сохранность денег, в ридикюль, хотя не расставалась с ним ни на минуту.
— Ты ничего не забыл? — Она пытливо взглянула на меня.
— Нет, все нормально, — солидно успокоил я.
— А это что?
— Точно!
Мои плавки были разложены для просушки на откидывающейся сетчатой полке под самым потолком купе.
— Эх ты, Тупася!
3. Приехали!
Состав миновал очередной тоннель и полз над городом. В коридоре столпились пассажиры.
— Ой, мороженое продают! — крикнула пигалица с косичкой, увидев ларек на набережной.
В окне показался купол вокзала, проплыли белые колонны, просияла на фронтоне золотая надпись «Новый Афон». На веранде в станционном ресторане за столиками густо сидели посетители, официантка с белой наколкой в волосах тащила, накренившись, поднос с бутылками.
— И всюду жизнь! — посвежел взором Добрюха. — Какой местный напиток порекомендуете?
— «Имерули», — с мемуарной печалью ответил Башашкин.
Сквозь бетонную балюстраду внизу виднелось Сухумское шоссе, а за ним неряшливый песчаный пустырь с покойной пальмой на краю. Раньше там впадала в море мусорная речка, но два года назад ее убрали в трубу, чтобы не огорчать отдыхающих. Дальше начинался дикий пляж, где сплоченно загорали бесчисленные курортники. Меня всегда удивляло, что какая-нибудь важная дама, например инспектор РОНО, которая в Москве ходит в длинной юбке и строгой блузке, застегнутой по самое горло, здесь, на юге, может раздеться и раскинуться у воды, как одалиска с картины Энгра. Альбом этого художника приносил в школу Андрюха Калгашников и показывал нам втихаря, чтобы не заметили учителя, так как там сплошь голые женщины. Но математик Ананий Моисеевич все-таки застукал, отобрал, не возвращал три дня, но потом отдал со словами: «М-да, мастер!»
На низкой платформе толпились встречающие, в основном — пожилые местные тетки в черных глухих платьях и темных платках, повязанных иначе, чем у наших русских старушек. Владелицы свободных коек, они шли за тормозящим составом и наперебой предлагали пассажирам, высунувшимся в окна, замечательное жилье. Среди хозяек частного сектора попадались и светловолосые женщины в пестрых открытых сарафанах, но они держались потише — здесь тебе не Россия. Отдельно, подняв над собой табличку «Пансионат „Апсны“», застыл, как памятник, тучный грузин. На его голове, несмотря на жару, красовалась кепка-аэродром, такие тут шьют по мерке. В Сухуми возле рынка есть специальное ателье с вечным объявлением «Заказы временно не принимаются». Рядом с толстяком стояли два парня. Первый, помоложе, Степка Фетюк, одноклассник Ларика, входил в нашу кодлу ныряльщиков. Второго, постарше, я тоже немного знал, это — Георгий, по прозвищу Немец, бедовый племянник Мурмана. В отличие от Степы, одетого в трудовые обноски, на Гоге была фуражка-капитанка с крабом на тулье, белые простроченные брюки в обтяжку и черная майка с трафаретным изображением четырех поющих битлов. Ничего подобного даже в Москве, возле «Метрополя», где крутятся модно прикинутые фарцовщики, я еще не видел. Как пить дать последний визг моды! А теперь скажите, какими глазами после этого должна смотреть Зоя на мои зеленые техасы и абстрактную ковбойку? Сами Аникины к выходу переоделись, вышли из купе все как один в новехонькой джинсе цвета свежей синьки. Тетя Валя про людей, которые заявляются в общественное место, надев одинаковые шмотки, говорит: «Как приютские…»
И тут я увидел среди встречающих нашу хозяйку — тетю Нину, дядя Юра зовет ее на французский лад «Нинон». Она хмурилась, вертела головой, ища в окнах знакомые лица, нервно заправляла под белую косынку светлые пряди. Рядом с ней озирался юный нацмен с пробившимися усами и темной шевелюрой, отливающей рыжиной, как засохшие чернила. Ни фига себе! Да это же мой друг Ларик! Как же он изменился за год! Наконец они нас заметили, встрепенулись, заулыбались и замахали руками, спеша за составом.
Поезд остановился. Оксана с грохотом откинула железный порог и выглянула наружу, словно убеждаясь, что это именно Новый Афон, а не какой-нибудь другой курортный городок.
— Прибыли! Выходим! Не суетимся! Никто не останется…
С помощью подбежавшего Ларика мы по возможности быстро, чтобы не создавать затор, сгрузили вещи из тамбура на платформу. Тетя Валя, раза три пересчитав «места», бросилась целоваться с Нинон, не выпуская при этом из вида наш багаж, так как из последнего вагона выпрыгнули и рассыпались по перрону шустрые цыганята. В сутолоке встреч и проводов человека легче всего обокрасть. С напряженной вежливостью дождавшись, пока мы сгрузимся, сошли на перрон и Аникины с чемоданами, одинаковыми по фасону, но разными по размеру, точно накомодные слоники.
— Илларион, ититская сила, ты теперь чистый абрек! — Дядя Юра хлопнул моего друга по плечу и потрепал по волосам. — Девок еще не крадешь?
— Бывает! — поиграл бровями мой друг.
— Тех, что плохо лежат, не бери! Понял? — посоветовал Башашкин.
— Ну ты… ты… комик жизни! — не сразу понял каламбур Ларик.
А Батурин повернулся к Нинон и широко раскинул объятия, отчего рубашка разошлась, обнажив зеленую царапину на обширном животе.
— Ну, здорово, казачка! Почеломкаемся?
Пока они обнимались и целовались, тетя Валя шуганула вороватого цыганенка, слишком близко подошедшего к нашим сумкам.
— А это еще что такое? — удивилась Нинон, отстраняясь и поправляя вафельное полотенце, сложенное и засунутое в лифчик под правую грудь.
— Рана любви! Валька к проводнице приревновала! — засмеялся Башашкин и кивнул на Оксану, которая в этот момент как раз забиралась по крутым ступенькам в вагон, демонстрируя увесистый тыл.
— Смотри — не балуй! — засмеялась хозяйка, оценив юмор.
— Как Сандро?
— Сам увидишь… — вздохнула она.
Ларик тем временем критически осмотрел меня с ног до головы, подошел вплотную, с огорчением убедился, что на полголовы ниже, нахмурился и произнес непривычным баском:
— Ну ты, Юрастый, и вымахал! — Вместо рукопожатия он звонко шлепнул по моей протянутой ладони, как в фильме «Кавказская пленница». — Чистый бамбук!