— Давай очухивайся! А я пока к Алану слетаю, может, сегодня тебе испытуху устроим. Готов?
— Как Гагарин и Титов! — не очень уверенно ответил я.
В саду пахло высыхающей росой, полусонными цветами и цементным раствором. Из черной шляпы, прикрепленной к стене старой кухни, лилась песня, такая бодрая и заводная, что хотелось совершить подвиг:
Утро,
Утро начинается с рассвета!
Здравствуй,
Здравствуй, необъятная страна!
У студентов есть своя планета —
Это, это, это — це-ли-на!
Рекс приветствовал меня счастливым визгом, прыгал вокруг, играл бровями и смотрел в надежде, что сегодня его снова возьмут на море. Бедный пес, как он ошибался! Мася спала под столом между многочисленными пустыми бутылками. Огромный живот, наеденный вчера, помешал ей свернуться, как обычно, клубком. Интересно, сколько дней она сможет теперь без пищи? Крокодил, сказали по телевизору, способен голодать полгода, а то и больше. Я направился к «Храму раздумий», где и продолжил размышления. Сбоку на гвоздик были наколоты, словно чеки в магазине, ровные куски газеты, размером чуть больше листка отрывного календаря. Вырезка, оказавшаяся у меня в руках, повествовала о высадке американцев на Луне, случившейся две недели назад.
Я вспомнил, как по телевизору передавали расплывчатое дрожащее изображение из космоса: два пухлых скафандра плавно прыгали между камнями. Звездно-полосатый флаг, который они воткнули в грунт, был совершенно неподвижен, будто бы полотнище перекрахмалили. Лида однажды перестаралась, и отцова рубашка после стирки тоже стояла на диване, как безголовый гипсовый бюст. В пионерском лагере в июне я как раз проглотил книжку «Первые люди на Луне» и вечерами под впечатлением прочитанного, задрав голову, рассматривал золотой диск, похожий на стертую монету, фантазируя, как, став космонавтом, первым ступлю на пыльные дорожки спутника Земли. И вот пожалуйста! Американцы нас опередили, хотя мы обещали их перегнать по производству мяса и молока на душу населения…
Встретив во дворе общежития дядю Колю Черугина, начальника бондарного цеха, я с досадой спросил, почему до Луны первыми добрались они, а не мы? Это же несправедливо, ведь первым в космосе был наш Юрий Гагарин! Сосед хитро посмотрел на меня и ответил словами, смысл которых остался для меня загадкой:
— Кино, Юрок, оно и есть кино…
Вот как хочешь, так и понимай, хотя все в общежитии знали, что дядя Коля умеет совершенно по-особенному, между строк, читать газеты и может за игрой в домино растолковать мужикам передовую статью в «Правде», где речь идет о взятых трудовых вершинах, и люди, послушав его объяснения, сразу бегут в сберкассу снимать деньги, чтобы успеть купить что-то до подорожания.
«А вот если бы астронавтам там, на Луне, приспичило?» — подумал я, комкая и разминая вырезку.
Дело-то житейское. Как тут быть? Наверное, в скафандре предусмотрен какой-то резервуар, вроде отцовской манерки для выноса спирта с завода. Но, возможно, в программу тренировок, помимо «солнышка» на качелях и жуткой центрифуги, входит умение терпеть, сдерживая напор мочевого пузыря. Непростая профессия — космонавт!
Грохоча рукомойником, я почистил зубы, умылся, вытерся захваченным с собой полотенцем и, только возвращаясь в комнату, заметил странную картину: в кустах, у забора, стояла раскладушка, а на ней дрых прямо в одежде, даже не разувшись, Добрюха. Лицо снабженца было скорбно-сосредоточенным, брови сдвинуты, нос заострился, а лиловые губы дрожали во время выдоха. Что за явление Христа народу?! Правую руку Петр Агеевич даже во сне держал в боковом кармане мятого пиджака, оберегая бумажник с деньгами, а левой сжимал ручку своего чемоданчика, обклеенного импортными этикетками. «Соньки» рядом с ним я не увидел, значит, все-таки потерял, разиня!
Однажды, когда мы выезжали в Измайлово на травку, Тимофеич повесил свой любимый «Сокол» на березу, включив по просьбе Лиды на полную громкость, передавали концерт по заявкам слушателей и пела Майя Кристалинская, которую маман обожала:
А за окном то дождь, то снег,
И спать пора-а-а, но никак не уснуть…
Когда в сумерках заторопились домой, отец не снял приемник с сучка: батарейка села, «Сокол», похрипев, умолк, затаился в листве и был забыт. Пропажа обнаружилась только в общежитии при разборе сумок. Тимофеич, сраженный утратой, изнывая, ругал Лиду и Кристалинскую, обзывая обеих кулёмами, рвался на такси вернуться в ночной лесопарк, но маман, плача, убеждала его: во-первых, это дорого (95 копеек в один конец!), во-вторых, небезопасно (хулиганья с финками развелось — страшное дело!) и, наконец, бессмысленно, ведь в темноте найти то место, где мы отдыхали, нереально, ночью все полянки одинаковые.
— Да и бог с ним! — с очевидным равнодушием зевнула Лида. — Как пришел — так и ушел. Давай спать!
Маман была непоколебимо уверена в том, что «Сокол» подарил отцу вовсе не завком за высокие показатели в соцсоревновании, а неведомо за какие показатели Тамара Саидовна из планового отдела, и хотя Тимофеич намертво отнекивался, без передышки давая «честное партийное слово», Лида ему не верила и теперь, вероятно, про себя радовалась утрате. Однако надо знать моего папаню: едва посерело за окном, он на первом же троллейбусе помчался в Измайлово, быстро, как опытный грибник, нашел нашу полянку, где на березовом сучке в кожаном футляре висел «Сокол», чуть поскрипывая, так как батарейка села не до конца.
Вот какой переполох поднялся в нашей семье из-за отечественного транзистора, а Добрюха посеял где-то японский маг и дрыхнет себе без задних ног! Снабженец жалобно всхрапнул во сне и, почти до земли проминая раскладушку, повернулся на бок.
На кухне хлопотала Нинон, бледная и хмурая от недосыпа, она молча поставила передо мной стакан молока, накрытый краюхой серого хлеба, тонко намазанного маслом.
— Спасибо!
— На здоровье!
— Кто вчера выиграл?
— Сам-то как думаешь?
— Тетя Валя.
— Всех обула. Сандро бесился не дай бог!
— А где он?
— В больницу уехал. Там строго. К утреннему обходу надо в палате лежать и градусник держать, а то выпишут к чертям собачьим. Его же к операции готовят, а он… режим нарушает…
— Угу, — кивнул я, вспомнив, как Суликошвили-старший хлопал вчера стакан за стаканом, мешая коньяк, водку и вино.
— Как спалось на новом месте?
— Отлично! А Петр Агеевич откуда тут взялся?
— Этот-то? — Она кивнула в сторону Добрюхи. — Нелька, когда ресторан закрылся, притащила. Значит, его Петром Агеевичем величают? Будем знать.
— А вы разве не знали?
— Я? С какого испуга? Он только мычал. Кто, куда, откуда — неизвестно. Нелька сказала: сначала пировал, шиковал, чаевые разбрасывал, а потом уснул прямо за столиком. Она его пожалела: не сдавать же в милицию. Оберут. По виду солидный мужик. Костюм дорогой. С кем не бывает на отдыхе! А ты-то его откуда знаешь?
— Он с нами в одном купе ехал. Разве Батурины вам не сказали?
— Да ну? Нет, они раньше спать ушли. А он не говорил, куда, в какой санаторий или дом отдыха приехал?
— Хотел в частном секторе комнату найти, но обязательно с удобствами и видом на море.
— Ага, и чтобы лодку к крыльцу подавали. Нашел?
— Не знаю. Он плохо себя чувствовал, и дядя Юра посоветовал ему холодного винца в ресторане выпить.
— Теперь все понятно! Ну, Башашкин, ну, паразит, сам-то зашился, а добрых людей с толку сбивает. Так он, выходит, бездомный! Надо срочно Машке сказать, пока не перехватили. Таких отдыхающих сразу разбирают: один, без детей, а денег, судя по всему, как у дурака махорки. Есть Бог на свете! Еще молочка?
— Не надо, спасибо!
— Ну, мое дело предложить — твое отказаться. — И Нинон умчалась к золовке с удивительной вестью.
Вернулся Шурик и сообщил, что сегодня всех ребят собрать не получится. Я сделал вид, будто огорчен отсрочкой, и мы занялись снаряжением. Мой друг вновь и вновь с восторгом разглядывал пику, цокал языком, трогал пальцем закаленное острие, осторожно щупал нарезанные на станке зазубрины. Раньше мы использовали для изготовления подводного оружия толстую проволоку, ее искали обычно на берегу, где можно найти все что угодно, потом клали на рельсы и долго выпрямляли молотком, затем расплющивали и затачивали напильником кончик, а резину чаще вырезали из старой автомобильной камеры, в крайнем случае приспосабливали эластичные лямки сношенных вьетнамок, пружинили они неплохо, но рвались после нескольких выстрелов. Такая пика быстро искривлялась и тупилась о камни в случае промаха. Теперь же у нас были настоящие гарпуны, можно сказать, заводского качества! Оставалось к тупому концу крепко примотать алюминиевой проволокой кусок бинтовой резины. Она, между прочим, даже в Москве дефицит, а тут ее вообще днем с огнем не сыщешь. Я несколько раз заходил в аптеку возле метро «Бауманская», пока удача мне не улыбнулась. Пятиметровый рулон стоит 47 копеек, но резина часто рвется, приходится приматывать все новые и новые куски.
И вот пики готовы! Я поднялся наверх и тихонько достал из чемодана снаряжение, купленное еще в прошлом году в «Детском мире». Батурины по-прежнему спали, только дядя Юра перевернулся на живот и храпел теперь в подушку, пол вибрировал так, словно за стеной работал отбойный молоток. Рекса мы с собой, понятно, не взяли: если хозяева надолго уплывали в море, он начинал метаться по пляжу, скулил, лаял, подбегал к загорающим, призывая их немедленно снарядить спасательную экспедицию. Когда мы шли к калитке, пес, поняв свою собачью участь, лишь молча проводил нас безутешными темно-карими глазами. Но у четвероногих друзей есть преимущество перед нами: они не накапливают в себе печаль, и когда мы вернемся с моря, Рекс будет ликовать как ни в чем не бывало. А вот люди накапливают грусть. Например, бабушка Аня, купив свежей докторской, обязательно вспомнит, что в прошлый раз ей подсунули лежалую колбасу, и страшно расстроится…
Мы спешили вниз по улице, чувствуя себя заправскими охотниками. В правой руке я держал дыхательную трубку с оранжевым загубником, на ее изгибе висели, зацепившись резиновыми ремешками, маска и ласты. Узкое махровое полотенце свисало с плеча. В трубку, словно в короткие ножны, была вставлена пика, и кусок бинтовой резины развевался, как флажок. Довершали мой внешний вид темные шпионские очки, купленные в киоске возле Политехнического. Местные жители, высовываясь из-за заборов, провожали нас уважительными взглядами.
— Ни хвоста, ни чешуи! — добродушно крикнул вслед дедушка Заур: его лицо, расплывшееся в морщинистой улыбке, напоминало кору древнего дерева.
— К черту! — солидно ответил мой друг, со значением помахивая уникальным полиэтиленовым пакетом фирмы «Мальборо».
Эх, если бы меня сейчас увидела Зоя, она бы поняла, что с ней в одном вагоне ехал не простой московский школьник, а покоритель морских глубин и гроза обитателей подводного мира. Хорошее настроение слегка омрачали два факта. Во-первых, у меня нет рельефного, как у Алана, пресса с выпуклыми квадратиками мышц. Во-вторых, Ларик нес под мышкой не обычные, спорттоварные, а водолазные ласты, черные, узкие, длинные, явно импортные. На мой вопрос, откуда у него такая невидаль, он лениво ответил:
— Отдыхающие оставили…
Забывчивый народ курортники!
Мы пересекли железную дорогу и перебежали, рискуя жизнью, Сухумское шоссе, потом спустились к морю, ослепительно искрившемуся под солнцем. На борту лодки так же, как и вчера, сидел печальный Ардавас, он едва кивнул нам, и мне показалось, что даже легкое движение головы стоит ему усилий. А ведь был, говорят, первым красавцем Нового Афона, нырял на двадцать метров, под водой мог пробыть чуть ли не пять минут…
— Иди сюда, бездельник! Задницу отсидишь! — позвала его из глубины участка бабушка Асмик.
Башашкин называл ее «ведуньей». Тетя Валя несколько раз ходила к ней, чтобы узнать будущее, и все предсказания старой армянки сбылись: с потомством у Батуриных так ничего и не вышло, дядя Юра бросил пить, а новый начальник Главторфа Грушко оказался уравновешенным и отзывчивым мужиком. Ардавас с трудом встал и покорно поплелся на зов матери, приволакивая ногу.
На берегу загорал народ, постелив на бугристую гальку все что только можно: полотенца, циновки, старые шторы… Одна пара принесла с собой настенный ковер с оленями. Кое-кто устроился на деревянных лежаках, явно стыренных с казенного пляжа. Амбалистый чувак в модных леопардовых плавках кайфовал на пухлом надувном матрасе — они совсем недавно появились в продаже и стоили дорого. На таком можно не только кемарить, но и плавать в море.
На нашем пляже людей не так уж много, а вот если идти по берегу вправо, к центру города, голых тел становится все больше, в иных местах народ лежит так тесно, что, откинув руку, можно, как говорит Башашкин, нечаянно обнять чужую жену и получить в глаз от законного мужа. Но если двинуться влево, на окраину, то с каждым метром отдыхающих становится меньше, потом начинаются и вовсе дикие места с выброшенными на сушу белесыми корягами, похожими на лосиные рога. А в маленькой бухте, загороженной оползнем и густыми зарослями, скрыт Голый пляж для нудистов. В детстве я думал, речь идет о занудах, которые из-за дурного характера желают купаться отдельно от курортного коллектива, но, оказалось, эти отщепенцы предпочитают загорать нагишом, совершенно не стесняясь друг друга. В прошлом году Ларик таскал меня подглядывать за ними, мы незаметно, дыша через трубки, заплыли со стороны моря, спрятались за большим камнем, выступавшим из воды, и наблюдали. Две пары, сев кружком, играли в карты. Мужики пузатые, один лысый, другой весь волосатый, вроде орангутанга. А тетки до смешного разные: первая тощая с медицинскими прыщиками вместе грудей, а вторая, наоборот, дебелая с батонами до колен.
— Сейчас начнут хариться! — волнуясь, прошептал мой друг.
Но нет, закончив игру и нащелкав картами по длинному носу тощей нудистки, они, резвясь, как дети, наперегонки побежали к воде. Мы предпочли смыться.
Я вообразил, как пробравшись на Голый пляж в этом году, обнаружу там Зою…
Пока Ларик здоровался со знакомыми и хвалился новой пикой, я высмотрел место, где галька помельче да поровнее, расстелил полотенце и прижал концы вьетнамками, чтобы не завернуло порывом ветра. Море, как всегда, показалось мне сначала холодным, хотя на самом деле было не меньше двадцати четырех градусов. Обмыв стекло, я надел маску на лоб, просунул трубку между резиновыми ремешками, отвернул в сторону загубник, а потом, зайдя по грудь и бросив на дно гарпун, опрокинулся на спину и уже на плаву привычно втиснул ступни в ласты, подтянув рубчатые крепления. Затем, надвинув маску на лицо и прижав, чтобы она плотнее села, присосавшись к коже, я вставил загубник в рот, продул трубку, набрал в легкие воздуха, перевернулся и с наслаждением нырнул.
Пика лежала на гальке, словно потерянная стрела Робин Гуда.
Подхватив оружие, я поплыл на охоту. С утра море было чистое и прозрачное, можно рассмотреть даже мраморные прожилки на круглых камешках, казавшихся больше, чем на самом деле. По дну метались увеличенные водой мальки, вроде головастиков. Малюсенький краб бочком пробирался по своим делам, прячась в крупной гальке, казавшейся ему, наверное, валунами.
Я вспомнил, как в первый приезд Ларик дал мне маску и я, не умея плавать, бродил вдоль берега, опуская лицо в воду и рассматривая сквозь стекло неведомый морской мир: под ногами сновали бесстрашные рыбешки, и вдруг я увидел краба величиной с перочистку, но схватить руками побоялся, заметив опасные, хоть и крошечные клешни. Однако охотничий азарт уже овладел мной. На следующий день я принес с собой вилку, стыренную со стола. Нырять я еще не научился, поэтому долго гонялся за юрким, как таракан, вчерашним крабиком, и наконец на мелководье мне удалось проткнуть его насквозь. С индейским воплем я выскочил на берег, высоко над головой держа добычу, оказавшуюся на поверку размером с пуговицу от пальто.
— Я поймал, я… Дядя Юра, тетя Валя, я поймал!
— Поздравляю, — сказал Башашкин, оценивая трофей. — А инфузорий там не было?
— Чего?
— Микробов.
— Почему он с одной клешней? — удивилась тетя Валя.
— Разве? Было две! — Я огорчился: видимо, краб от предсмертного ужаса потерял одну из конечностей.
Подошла бабушка с карапузом, купавшимся по малолетству еще без трусов, выставляя напоказ задорно торчащую пипетку.
— Мишенька, никогда в жизни не поступай так, как этот злой мальчишка! — строго сказала она внуку и погрозила пальцем.
— Ты зачем маленьких обижаешь? Отпусти его немедленно! — заголосила девчонка, по виду моя ровесница.
— Да чего уж там отпускать! Погиб он… Преставился! — пророкотал усатый дед таким убитым голосом, словно потерял лучшего друга.
Глотая слезы обиды, я убежал от позора в заросли тростника на край пляжа и похоронил нечастного краба, насыпав небольшой песчаный холмик и водрузив сверху пробку от шампанского, валявшуюся рядом.
10. Подводный охотник
Человек, никогда не нырявший в маске, не подозревает, какая невидаль скрыта под водой. Даже если внимательно наблюдать за тем, что происходит в твоем маленьком аквариуме, можно всегда заметить что-то новое, ранее упущенное из виду, хотя вроде бы ты знаешь свою стеклянную каморку на подоконнике до последнего камешка, до веточки роголистника, до потрепанного хвостика драчливого петушка. А теперь вообразите, что вы идете по Новому Арбату, но вокруг не великолепные стеклянные башни, которые Башашкин почему-то называет вставной челюстью Москвы, а огромные, необозримые аквариумы с бесчисленными, как звезды, обитателями! Так же и в море…
Местный подводный пейзаж мне хорошо знаком. Дно сразу идет под уклон, у берега галька мелкая, как горох, даже гречка, но чем глубже, тем она крупнее, и вскоре становится величиной с булыжник, а потом идут валуны, обросшие короткой щетиной. Из песка, словно хребты доисторических ящеров, выпирают остатки скал, покрытые бурыми космами, мятущимися в такт волнам. Иные гребни поднимаются почти до поверхности: если встать на вершину, со стороны покажется, будто в этом месте глубина смешная, по пояс. В позапрошлом году мы брали с собой в Афон моего младшего брата Сашку, прирожденного нытика и вредителя. Увидев меня, возвышающегося над водой метрах в пятнадцати от берега, этот простофиля, не умеющий толком плавать, смело бросился в море — ко мне, так как я (в шутку, конечно) призывно махал ему руками. Выловили малолетнего идиота, когда он уже пускал пузыри и голосил «У-у-у-у!», что означало «тону». Башашкин, вопреки своему убеждению, что детей бить непедагогично, дал мне за провокацию такого леща, что в ушах зазвенело.
— Знаешь ты кто? — трясясь от злости, спросил он.
— Кто?
— Ты Чомбе — предатель конголезского народа!
В тот год это было самое страшное ругательство в его репертуаре, постоянно обновлявшемся. Но и Сашке тоже обломилось — за доверчивость.
В скалах под водой много узких проходов, щелей и гротов, в одни можно просунуть руку, в некоторые уместиться целиком, но я не рискую, так как трусоват в Лиду. В пещерках таятся крабы, в основном мелочь, но встречаются размером с консервную банку. Там же прячутся каменные окуни, похожие раскраской на судаков, но подстрелить их трудно: почуяв малейшую угрозу, они тут же смываются через «черных ход» (а такой есть в любом гроте) и острие пики ударяется в камень. Один-два таких промаха, и пожалуйте бриться, то есть заново точить гарпун. Местные рассказывают, что в пещерах и щелях волнорезов живут ядовитые морские змеи, способные одним укусом убить наповал даже дельфина, но я никогда их не видел. Аборигены, по-моему, тоже. Изредка можно заметить морских коньков, напоминающих маленькие шахматные фигурки, неведомым образом ускакавшие с клетчатой доски под воду.
Скалы кое-где словно покрыты черной вздыбленной чешуей. Это мидии, их можно отрывать от камней целыми гроздьями, но следует быть осторожным, края очень острые, и легко обрезаться до крови. Иногда мы под вечер разводим на берегу костер, а потом накрываем угли железным листом. Когда он хорошо раскалится, на него рядами выкладываются черные плотно сомкнутые раковины. Буквально пять-десять минут ожидания, и створки сами распахиваются, открывая оранжевые тельца, кипящие с собственном соку, источая запах, от которого текут слюнки. Очень вкусно! Тут главное не зевать, так как очень скоро моллюски подгорают и чернеют, точно грибы на сковородке. Именно мидиями под сухое винцо на вечернем берегу и прельщал коварный соблазнитель Ашот доверчивых курортниц, пока Мурман не сослал его сторожить табак и торговать фруктами. Башашкин недоумевает, почему в ресторане мидий не подают, хотя посетители постоянно спрашивают. Неля говорит, нет какого-то разрешения, которое не могут согласовать между собой большие начальники из разных министерств.
Но вернемся под воду. Чем глубже, тем меньше камней и больше белого песка, в нем постепенно, словно утопая, теряются хребты, а дальше видна лишь наклонная равнина, изборожденная извилистыми узорами, которые каким-то неведомым способом оставляют на песке волны, прокатывающиеся по поверхности. Здесь, внизу, взметая усиками придонную муть, копошатся барабульки — вкуснейшая рыба! Самочка всегда крупнее, и ее, как Карамболину из оперетты Кальмана в исполнении Татьяны Шмыги, назойливо сопровождают два-три самца.
Кое-где на песке видны шипастые наросты размером с кулак и даже побольше, на самом же деле это рапаны, они ползут медленнее улитки и оттого кажутся неподвижными. Чем глубже, тем они крупнее. Сиропчик уверяет, что в Турции их едят и даже считают деликатесами. Врет, наверное…
Если, набрав полную грудь воздуха, нырнуть и двинуться дальше по наклону, вода вокруг постепенно потемнеет, словно опустятся сумерки, в ушах сначала появится какой-то скрежет, а потом давящая боль. Солнце вверху станет похоже на лучезарный спасательный круг, качающийся на ветрах. Еще метров десять, и ты на краю обрыва, а там внизу только густой синий мрак. Тут главное вовремя вынырнуть: не рассчитаешь силы и запас воздуха — можешь захлебнуться…
Рыбы в море полно, как в перенаселенном аквариуме начинающего любителя. У самого берега прячутся в камнях черные головастые бычки, правда, мелкие. Башашкин уверяет, что раньше они были гораздо крупнее, водились в изобилии и хватали чуть ли не голый крючок: за час натаскать ведро — плевое дело. На каждом шагу предлагали вязанки вяленых бычков, отдавали чуть не даром. Теперь уже не то: на базаре ими торгуют поштучно: 5 или 10 копеек за хвост в зависимости от размеров. Едят их целиком, вместе с костями, в основном под пиво, но можно и с лимонадом.
Чуть поглубже, в камнях, копошатся и постоянно что-то клюют морские собачки, темно-рябые уродцы с большими пятнистыми плавниками. Когда я, обзаведшись первой пикой, короткой, как школьная линейка, подбил это пугало и гордо вынес добычу на берег, меня дружно подняли на смех. Оказалось, собачки несъедобны, даже вечно голодные афонские коты ими брезгают.
На отрогах пасутся губастые зеленушки, пестрые точно ситец, среди них попадаются внушительные экземпляры размером с хорошего окуня. Они очень удобная мишень: роются себе в водорослях, оставаясь на одном месте и беспечно выставив наружу ярко-синий хвост. Охотиться на них даже не интересно. Я бью зеленушек одной рукой. Делается это так: надо придавить большим и указательным пальцами к проволоке конец туго натянутой резинки, потом медленно подвести острие почти вплотную к увлеченно питающейся рыбе и резко ослабить зажим. Чпок! Гарпун сам вонзится в добычу. И вот уже зеленушка вертится на проволоке, как взбесившаяся радуга! Одна беда: мясо у губана невкусное, напоминает жеваную промокашку, поэтому местные ребята на него не охотятся. Но тетя Валя добавляет в сковородку каких-то специй — и есть можно: полезно, что в рот полезло…
А еще повсюду, ближе к поверхности, плавают морские карасики, иные величиной с вьетнамку, Ларик называет их карагёзами. Они и в самом деле похожи на наших карасей, но с полосками, как у аквариумных скалярий, или с большим черным пятном на хвосте, как у барбусов. Карагёзы очень любопытны, вертятся вокруг тебя, подплывают совсем близко, смотрят круглыми глазами, могут даже больно ущипнуть, приняв волосок или висячую родинку за червячка. Особенно достается мужикам с косматыми туловищами. Но караси в отличие от зеленушек чутки к опасности и увертливы. Подпустив поближе, в них надо хорошенько прицелиться, одной рукой тут не обойдешься: левой сжимаешь кончик резинки, а второй оттягиваешь пику, как стрелу лука. Чпок! Прости, друг, но как говорится, любопытной Варваре на базаре нос оторвали…
Иногда мимо проносятся чуларки, и чем мельче молодняк, тем длиннее косяк. Кажется, мимо летит, огибая тебя и сверкая лезвиями, стая мельхиоровых ножей. Прицелиться все равно не успеешь, бей на удачу! Если повезет, пронзенная рыба начинает крутиться на пике, как пропеллер, и ее надо побыстрей схватить рукой, иначе, порвав брюшко, она умчится помирать в глубину, оставив за собой в воде бурый дымящийся след. Но чем кефаль взрослее и крупнее, тем малочисленнее стая. Огромные лобаны ходят по двое или по трое, грузно, неторопливо, даже величественно, как комиссия РОНО по школьному коридору.
Изредка можно уловить длинные тени, мелькающие в отдалении. Это катраны, местные акулы, но они здесь в отличие от океанских чудовищ небольшие, до метра, и не кусаются. Стрелять в них бессмысленно даже из пневматического или капсульного ружья: гарпун летит медленнее, чем они мчатся мимо. Про пику и говорить нечего! Это как из рогатки подбить истребитель. Катранов ловят спиннингом на блесну с волнорезов, но можно и закидушкой, они обожают мидий и попадаются на крючок с приманкой. Говорят, из плавников катранов получается великолепная уха. Не знаю, не пробовал. А их печень — это вообще лекарство от всех болезней, но больше всего помогает мужчинам на склоне лет. Наверное, что-то вроде седуксена, который в нашем общежитии хвалят все пенсионеры.
Если внимательно присмотреться к продолговатым камням, поросшим кроткими бурыми водорослями, то рано или поздно обнаружишь: под видом булыжника скрывается морской ерш, страхолюдная рыбина с крупными выпуклыми глазами и большим брезгливым ртом, в котором легко уместится даже барабулька. Хищник стоит в засаде, едва шевеля плавниками, и терпеливо выжидает жертву, чтобы совершить молниеносный глотательный бросок. В ерша целишься, как в неподвижную мишень, промахнуться трудно, но если все-таки промажешь, он улетает пулей, оставляя за собой извилистый шлейф мути, взметенной со дна. Можно поплыть по этому оседающему следу и найти место, где беглец снова застыл на песке, точно окаменев. Когда подстреленный ерш трепыхается на пике, разевая огромную пасть, топорща жабры и плавники, прикасаться к нему нельзя, а на берег надо выносить осторожно, отстранив от себя: если уколешься его спинными иглами, беда. Конечно, это не так страшно, как шипы рыбы-скорпиона, но пораненное место будет болеть и даже нарывать. Зато какой вкусный, мерзавец! Но сегодня ни одного ерша мне не встретилось, а жаль…
Чтобы не возвращаться с пустыми руками, я выбрал довольно крупного и чересчур любопытного карагёза, дождался, когда он снова ко мне приблизится, поднырнул и выстрелил, как лучник. Чпок — карась пробит насквозь. Из раны заклубилось облачко крови, и бедняга обреченно закрутился на проволоке. Только тут я сообразил, что забыл впопыхах взять из дома садок, похожий на школьный мешок для сменной обуви с затягивающейся на веревке горловиной, его сшила мне наша рукодельница бабушка Маня из старой плащевки. Сквозь такую плотную материю ни один ерш не уколет! Если бы я нырял в трусах, можно было бы закатать добычу под резинку: спинной плавник карася не опасен. Но в сатиновых трусах купаться неприлично, это как на танцы прийти в шароварах и кирзовых сапогах. На мне — узенькие плавки с завязками, тоже, конечно, прошлый век, и это я особенно остро осознал, увидав Зою в белом, явно импортном купальнике. У мужчин же теперь в моде шорты из непромокаемой синтетики или из материи, напоминающей мелкую шерстяную вязку.
Значит, пора выбираться на берег, у Ларика с собой полиэтиленовый пакет с изображением красной пачки сигарет «Мальборо» — редкая вещь, такие выдают покупателям «Березок». Тоже, видно, кто-то из отдыхающих оставил. В последний вечер они с горя, что отпуск кончился, часто напиваются в хлам и могут забыть в комнате даже паспорт. Случалось. Потом Нинон высылала документ заказным письмом.
Я доплыл до галечной полосы, встал на ноги, выплюнул загубник, переместил маску на лоб, поднял над головой пику с добычей и стал задом (передом в ластах шагать в воде затруднительно) выходить на берег. Пока я нырял, воздух нагрелся и стало по-настоящему жарко. Карагёз, казавшийся крупным в воде, на воздухе выглядел жалкой, трепещущей на проволоке рыбешкой. Чтобы не конфузиться от насмешек и дурацких вопросов, пришлось спрятать трофей за спину.
В прошлом году я брал с собой в Афон отцовский ФЭД, дядя Юра щелкнул, как я выхожу с ершом, ощетинившимся на пике и казавшимся оттого громадным. В Москве я проявил пленку, высушил, повесив на сквозняке, вроде змеиной шкурки, потом, закрывшись в темной прихожей, вставил негатив в увеличитель, получил изображение, навел на резкость и расстроился: трофей на картинке выглядел более чем скромно. Обидно, ведь я хотел показать свою добычу одноклассникам, похвастаться, да и вообще… И тогда мне пришла в голову неожиданная идея. Я положил под рамку картонку, раза в три укрупнил ерша, обвел карандашом и аккуратно вырезал по контуру. Получилась рыбка, вроде тех, что в детской игре вылавливают из картонных прорубей с помощью удочки, к которой привязан магнитик. Затем я спроецировал — теперь уже на фотобумагу — негатив, закрыв изображение рыбы вырезанным силуэтом, и дал выдержку… Торопясь узнать, что же в итоге получилось, я нетерпеливо покачивал ванночку с проявителем, и когда на белой поверхности засмуглели контуры, понял: результат превзошел все ожидания: я выходил из волн, держа на пике морское чудище размером с хорошего крокодила. Напечатав несколько фоток, я раздал их школьным друзьям, и они рты пораскрывали, а Серега Воропаев даже присвистнул. Узнав, что Дина Гопоненко собирается в гости к Шуре Казаковой на новую квартиру в Измайлове, я попросил передать снимок и ей: пусть знает, какого друга потеряла!
Когда Башашкин рассматривал фотокарточку, его удивлению не было предела.
— Когда же ты такого ихтиозавра подбил, племяш?
— Этим летом. Ты же сам меня щелкнул…
— Я… Да, было дело. Но тот ерш вроде был раз в пять меньше.
И тогда я ему во всем признался.
— Ну ты, племяш, даешь! Знаешь, как это называется?
— Мошенничество?
— Подымай выше — фотомонтаж! Доходное, говорят, дело. Не бойся, я никому не скажу. И ведь почти незаметно, хотя если присмотреться…
…Когда я вышел на берег, никто на меня не обратил внимания. Люди, побросав лежбища, толпились вокруг чего-то очень интересного. Я снял ласты и маску, дошел до своего места, стряхнул с пики на гальку умирающего карасика и накрыл углом полотенца, а то снова будут ругать меня за истребление мальков.
Как выяснилось, народ обступил Алана, который добыл здоровенного лобана, удивительным образом попав ему пикой между жабрами. Изгибаясь, рыбина подпрыгивала и широкой плоской головой билась о гальку так, что чешуя и слизь летели в разные стороны. Бедняга смотрела на любопытных людей красными умоляющими глазами. В толпе я увидел Батуриных, они хоть и с опозданием, добрались все-таки до пляжа. Тетя Валя, обнаружив меня, нахмурилась, показывая пальцем на плечи, мол, смотри, сгоришь, как всегда! Я покачал головой, мол, все под контролем. Возник и Ларик. Судя по выражению лица, похвастаться выдающимся уловом он тоже не мог.
— А как она называется? — спросила невежественная девочка с чурчхелой в руке. — Она кусается? Можно ее погладить?
— Зачем ее гладить, глупенькая! Это не кошка. Ее кушать надо, — объяснили плотоядные взрослые.
— Ну, и кефалища! На два кило точно потянет! — восхищались те, кто понимал в рыбном деле.
Алан сидел на корточках возле своей добычи и хранил гордое молчание.
— За сколько отдашь, парень? — поинтересовался модник в леопардовых плавках.
— За трешку, — не моргнув, ответил наш вожак.
— Не дороговато?
— Свежак!
— Ладно! Сейчас принесу деньги.
Заметив знакомое лицо, Алан кивнул мне по-свойски и даже подал руку. Люди посмотрели в мою сторону с явным интересом, как на близкого друга легендарного подводного добытчика. Я расправил плечи и пригладил мокрый чуб.
— Как успехи? — снисходительно спросил Ихтиандр.
— Так, по мелочи. Разминался, осматривался, восстанавливал форму. Все-таки год не охотился… — солидно ответил я, стараясь говорить басом.
— Форму? Ну-ну…
— А ты где его подбил? Я только чуларок видел. Мелочь — даже время тратить не стал.
— Мне тоже одни секелявки попадались, — присоединился к нашей беседе Ларик.
— Там, — Алан указал за шестой волнорез. — Ты, кстати, когда рискнешь, москвич? Клешня для тебя готова.
— Завтра! — твердо ответил я.
— Пора уж! — кивнул мой друг.
— Хорошо. Завтра. Только натощак. А то не пролезешь.
— Мог бы не предупреждать!
— Юраша, куда ты должен пролезть? — встревожилась тетя Валя.
— Это мы так, шутим! — успокоил ее Ларик.
Толпа, затаив дыхание, слушала полупонятный разговор профессионалов. Тут как раз вернулся чувак в леопардовых плавках с зеленой бумажкой: видно, он снимал койку неподалеку, возможно, у Ардаваса. Модник продел тростник сквозь раненые жабры и, как на кукане, унес лобана на кухню: рыба, пожаренная заживо, вкусна невероятно! Наверное, людоеды в дебрях Амазонки поступают с пленниками так же…
— Трешник! Эдак на работу ходить не надо! — завистливо удивился кто-то.
— Парень, достанешь нам крупных рапанов? На базаре мелковаты.
— Достану. Сколько? — хмурясь, кивнул Алан.
— Пяток.
— Полтинник штука.
— Идет.
— А вываривать вы умеете?
— Нет. Как это?
— Могу выварить и прочистить, а то вонь пойдет. Но тогда — рубль за штуку. Лаком покрою бесплатно.
— Договоримся!
— Видишь, какой паренек добычливый! — наставительно сказала какая-то бабушка своему беспорточному внуку. — Ты чего, Котик, жмешься? По-маленькому? Ну тогда пойдем! — И повела мальца к морю.
Уточнив у Алана, в каком именно месте он подстрелил лобана, мы с Лариком переглянулись и, не сговариваясь, кинулись туда с пиками наперевес.
— Ребята, на обед не опаздывайте! — только и успела крикнуть нам вслед тетя Валя.
Часа два мы безрезультатно бороздили море в том месте, где бурная речка, протекающая под железной дорогой и шоссе, извергается через огромную ржавую трубу в море. Шумный поток, спускаясь с гор, несется вниз через несколько улиц, включая нашу — Орджоникидзе, и в него по обыкновению выбрасывают разные отходы, а проще говоря — помои, которые, попадая в море, представляют питательный интерес для рыб, в облаке мути пасутся целые косяки. Но сегодня, как назло, там не нашлось ничего стоящего, кроме любопытных карагёзов да стайки мелких юрких ставридок.
Когда мы наконец вышли из воды, пляж совсем опустел, люди на время лютого солнцепека ушли перекусить, а после сытного обеда по закону Архимеда полагается поспать. Остались смельчаки, убежденные, что из отпуска надо возвращаться черными, как боксер Кассиус Клей или певица Элла Фицджеральд, которую обожает Башашкин. Пузатый курортник в газетной шапочке стоял столбом, положив руки на затылок, как во время производственной гимнастики, и подставив лучам лохматые подмышки. Не мнее упитанная дама вывернула к солнцу свою складчатую, точно гофрированную, шею, надеясь избавиться от белых полос в углублениях кожи. Курортная парочка давала храпака, завернувшись в ковер с оленями…
Ветерок все же откинул край моего полотенца, и бедный карагёз под жгучим солнцем завялился, точно вобла. Я щедро предложил карася худой кормящей кошке, попавшейся нам по пути домой. Она понюхала и отказалась. Мы брели вдоль Сухумского шоссе. Жар от раскаленного асфальта чувствовался даже сквозь резиновые подошвы вьетнамок. От рельсов пахло расплавившейся смазкой. Я подумал о том, что братская Грузия, неотъемлемая часть нерушимого Советского Союза, вполне могла бы поделиться излишками солнца с прохладной Москвой, особенно осенью и зимой, а мы дадим им снега сколько захотят.
11. Красота требует жертв
— Ты чего ежишься? — спросила подозрительная тетя Валя, наливая мне супа, сваренного из тушенки с овощами.
— Соленая вода на спине высохла и кожу тянет… — объяснил я, уже догадываясь, что случилось.
— Смотри у меня!
— Когда рыба-то на столе будет? — поинтересовался дядя Юра. — Не покупать же! Видал, какого зверя ваш приятель загарпунил?
— Повезло. Сегодня ни одного лобана не видел, а зеленух я вам хоть ведро набью!
— Не надо! Лучше карасиков…
— Одной левой! А где Петр Агеевич? — я кивнул на пустую продавленную раскладушку под грецким орехом. — Проснулся?
Возле нее стояли пустые бутылки из-под минералки и валялась плоская коробочка от пирамидона с анальгином.
— Проснулся, — проворчала тетя Валя.
— Нашел себе комнату?
— Нашел, — еще неодобрительнее добавила она. — К Машико заселился. Вместо шахтера.
— Как? От них же моря не видно и удобства во дворе.
— Зато там есть кое-что другое! — Башашкин игриво кивнул в сторону дома Сундукянов, наполовину скрытого южными зарослями.
И только тут я услышал, что оттуда доносятся музыка, веселые голоса, женский смех. Хлопнуло откупоренное шампанское.
— Нашлась «сонька»?
— Нашлась.
— И где была?
— У Нельки. — Дядя Юра, вздохнув, налил себе в чашку компот из яблок-падалиц, попробовал и грустно произнес, посмотрев на меня: — Где же наша алыча?
— Порубили сгоряча! — почти сразу срифмовал я.
— Молодец! Поэтом будешь! Говорят, неплохо зарабатывают, если лесенкой пишут. Эх, надо теперь придавить часок-другой для пищеварения.
Мне тоже после еды хотелось полежать с книжкой, даже подремать: от долгого ныряния тело налилось усталостью, а кожу, особенно плечи, пощипывало, но так часто бывает после первого дня на солнце и в море, потом проходит и появляется неутолимая бодрость. Я вышел из виноградной беседки, не забыв по пути сунуть горбушку, пропитанную супом, Рексу, бессильно лежавшему в тени. Подношение он, конечно, принял, но поднял на меня безутешные карие глаза, укоряя за то, что его не взяли утром на море. Бедные существа собаки! Они или во всем зависят от кормящих хозяев, или же становятся бездомными, а значит, питаются объедками. Что лучше, сытое рабство или голодная свобода? Не знаю…
Проходя мимо избушки, я увидел на крыльце тетю Нелю. За год, что мы не виделись, она заметно располнела. Ее крашеные, стеклянного цвета, волосы были накручены на черные пластмассовые бигуди, отчего голова напоминала макушку робота, у которого радиолампы, заменяющие мозги, выведены для лучшей вентиляции наружу. В ресторан на работу она уходила совсем в другом, привлекательном виде: кудлатая прическа, румяные щеки, вишневые губы, черные брови вразлет, мохнатые ресницы… Сейчас же лицо у нее было какое-то серое, пористое, беззащитное, а глаза лысые. Мы тоже, чтобы привести в порядок наш запущенный пришкольный двор, раз в год, 22 апреля, в день рождения Ленина, выходим на субботник, а женщинам приходится это делать каждое утро!
— Здравствуйте Неля Изотовна! — вежливо поздоровался я, вспомнив ее редкое отчество.
Когда они ссорились с завмагом, то некоторое время звали друг друга по имени-отчеству: Неля Изотовна и Давид Рубенович, но потом труженик прилавка являлся с букетом роз или коробкой духов, оставался ночевать и гостил несколько дней, поскольку его отправили в Тбилиси на курсы повышения квалификации. «Воровать их там, что ли, учат? — всякий раз недоумевала казачка. — А чему еще? Пересортицу они и так знают, дай бог каждому!»
— А, Юрастый, привет от старых штиблет! Ну, ты и вытянулся! — заметила меня Неля.
Отвернув полы халата ваше колен и обнажив мощные голени, покрытые темной курчавой растительностью, официантка предавалась странному занятию: вынув из коробка очередную спичку, она, чиркнув, зажгла ее и осторожно провела дрожащим пламенем вдоль ноги, буквально в миллиметре от кожи. Послышался треск сгорающих волосков, и в нос ударил запах, какой бывает у нас на общей кухне, если хозяйка палит над конфоркой магазинную, плохо ощипанную курицу с длинной безжизненной шеей. Неля потерла голень ладонью, сшелушила огарь и критически осмотрела облысевшее место.
— Чего уставился — интересно?
— А зачем вы это делаете?
— Для красоты. Мужчины не любит волосатые ноги у женщин.
— Угу, — кивнул я, вспомнив, что у самого завмага конечности мохнатые, точно мохеровые рейтузы.
— Вот и приходится страдать. Красота требует жертв.
— Может, лучше побрить? — предположил я.
— С ума сошел! От бритья они только гуще и жестче становятся, как щетина у рецидивиста.
— А если огнем выжигать, тогда вообще больше никогда не вырастут?
— Вырастут… Куда они денутся? Но во-первых, не так быстро, а во-вторых, останутся, по крайней мере, мягкими.
— Больно, наверное? — посочувствовал я.
— Противно. Но деваться некуда. Тебе не понять.
— Петра Агеевича вы вчера привели?
— Привела? На себе притащила, как санитарка с передовой. Веселый мужик, широкий. Лопух! Если бы не я, точно без магнитофона остался бы! Ох, и распотрошат его сестры Бэрри! Простак. Интеллигент. Но не мое дело. Он сюда приехал деньгами сорить, значит, есть чем. Вольному — воля. Я другого боюсь…
— Чего?
— Москвички уже с Мурманом успели закрутить, а он не любит, когда у него девушек переманивают. Только кивнет — и зарежут вашего Петра Агеевича, как барана! Жалко! Добрый мужик. Я его пру на себе, а она мне стихи читает: «Нет рассудительных людей в семнадцать лет среди шлифующих усердно…» Не помню — что…
— Надо его предупредить! — взволновался я.
— Да я ему уже сто раз говорила — отмахивается, смеется, мол, он человек доброй воли и со всеми сможет договориться. Зря! Он Мурмана не знает. Абрек! Ну-ка, Юрастый, попробуй, как вышло? — Она кивнула на очищенное от волос место.
Я осторожно погладил ее голень, чувствуя легкую шершавость, словно бы провел ладонью по наждачной бумаге «нулевке».
— Ну, что скажешь?
— Как глянцевая фотка! — приврал я.
— Ох, и фантазер! Правильно, ври: девочки любят комплименты. Ладно, ладно, мал еще женщинам ноги гладить! Успеешь… — осерчала она, заметив направление моего пытливого взгляда и запахнув разошедшиеся полы халата. — Ты в какой класс-то перешел?
— В восьмой, — ответил я, понимая, что сейчас начнут, как обычно, спрашивать про учебу, отметки и будущую профессию.
— Как год закончил?
— Без троек.
— Молодец! Вон Ларку чуть на второй год не оставили, а дружка его Степку так и не перевели. На колу мочало — начинай сначала! — Неля щелчком выбила сигарету из пачки «ВТ», закурила, а остатками пламени подпалила еще несколько трескучих волосков. — Кем хочешь быть?
— Не знаю… — прошептал я и попятился. — Может, летчиком…
— Хорошо, я встречалась с одним, но они же все еще в училище женятся. Ты куда?
Куда, куда… Не объяснять же ей, что я не переношу вида курящей женщины, да еще, как назло, переоделся в обтягивающие треники…
— Ой! Мне надо летнее задание делать! — Я звонко хлопнул себя по лбу, словно убил комара, и метнулся по лестнице без перил в нашу комнату, сообразив на бегу, что на каникулы задания получают только двоечники и отстающие, а уж никак не хорошисты.
Но рассеянная Неля, кажется, не заметила этого противоречия, она задумчиво курила, качала головой и пускала дым себе в глубокую ложбинку между грудями, которые Ларик называет дойками или буферами.
Башашкин уже спал, накрывшись «Советской культурой», и газетные листы подрагивали от его богатырского храпа. На полосе виднелась обведенная черной рамкой фотография курносого, с залысинами дядьки в белой бабочке. Выше стоял крупный заголовок: «Невосполнимая утрата», а ниже шрифтом помельче было написано: «Ушел из жизни выдающийся украинский советский певец, народный артист СССР Борис Романович Гмыря».
«Смешная фамилия, — подумал я, — совсем другое дело — Атлантов!»
Я устроился на раскладушке и достал из-под подушки книгу, подаренную мне Батуриными к окончанию 7-го класса, «Избранное» Марка Твена, толстый том в розовом переплете, на котором нарисован человек в клетчатых штанах и белой шляпе, а рядом собака с хвостом, закрученным кренделем. Твен мне нравится, отличный писатель. «Принца и нищего» я проглотил еще в шестом классе и даже рассердился на Тома Кенти, просто так отдавшего лорду-канцлеру большую королевскую печать. Я бы на месте простофили взамен потребовал хотя бы запретить в средневековой Англии детский труд. «Приключения Тома Сойера» я прочитал прошлым летом в пионерском лагере и очень жалел смелого индейца Джо, которого сделала преступником бесчеловечная политика колонизаторов по отношению к коренному населению Америки. Мой одноклассник Андрюха Калгашников очень хвалил еще одну твеновскую книжку со странным названием «Янки при дворе короля Артура». Она про то, как современный человек попадает во времена рыцарей. Надо будет взять по возвращении в библиотеке.
В розовое «Избранное» кроме «Тома Сойера» вошли еще «Приключения Гекльберри Финна», «Том Сойер за границей» и «Том Сойер — сыщик», до сих пор мне не попадавшиеся. Осторожно разъединяя расческой слипшиеся в типографии странички, я ощутил сладкое ожидание, оно накатывает на меня каждый раз, когда я беру в руки новую книгу. Нечто похожее испытываешь, если одноклассница зовет тебя на день рождения, загадочно предупреждая, что там будет еще и ее соседка Инга, наша ровесница, занимающаяся балетом. Накануне ты долго не можешь уснуть, воображая встречу с прекрасной незнакомкой, утром по ошибке вместо соли посыпаешь вареное яйцо сахаром и, к изумлению Лиды, самолично берешься отгладить утюгом заношенные школьные брюки, натерев изнутри сукно острым обмылком, чтобы держалась стрелка. А Инга в результате оказывается высокомерным худым существом с поджатыми губами, да еще ходит смешно, как Чарли Чаплин, вывернув наружу мыски. И такие книжки тоже бывают…
Марк Твен — совсем другое дело! Я вовсе не собирался перечитывать первую вещь, а хотел лишь освежить начало:
— Том!
Нет ответа.
— Том!
Нет ответа.
— Куда же запропастился этот мальчишка?.. Том!
Нет ответа.
Но хорошая книжка затягивает, как сладкий водоворот, — такие, наверное, и бывают в молочных реках с кисельными берегами. И вот уже Том уступает почетное право побелить забор Джонни Миллеру в обмен за дохлую крысу, болтающуюся на длинной веревке, чтобы удобнее вертеть над головой… Потом речь зашла о пресловутых двенадцати алебастровых шариках, и в этом месте я, наверное, задремал, потому что увидел себя со стороны плывущим в синей воде. Извиваясь всем телом, как человек-амфибия, я старался догнать гигантского лобана размером с дельфина, которого обещал подарить сидевшей на берегу Зое, а стоит такая рыбина не меньше тыщи. Приблизившись на расстояние выстрела, я до отказа натянул резинку…
Чпок!
Что-то больно ударило мне в лоб, я вскинулся: на простыне лежал незрелый орех, а на стволе за окном распластался Ларик:
— Хватит дрыхнуть, Юрастый, пошли прошвырнемся!
— Что? Зачем? Ну, ладно — пошли… — согласился я, растерявшись спросонья, хотя никуда идти мне не хотелось, во всем теле ощущалась непонятная дрожь…
Сев на раскладушке, я стал натягивать треники, ежась как от озноба. Спину саднило, наверное, во сне я сбил простыню и, ворочаясь, терся кожей о грубый брезент раскладушки.
— А где твой вчерашний прикид? — брезгливо спросил мой друг. — В город же идем!
В прошлом году он, как и я, бегал в выцветшей майке да стареньких шортах, похожих на отцовские трусы, и ничего, нормально. Теперь Ларик стал настоящим пижоном. Я болезненно пожал плечами, выдвинул из-под кровати чемоданчик, вынул оттуда зеленые техасы с желтой строчкой, абстрактную рубашку с короткими рукавами и мандариновые габровские сандалии — все это купила мне Лида в прошлом году во время памятного похода в «Детский мир», когда она, сговорившись с кудлатой продавщицей, превратила меня из нормального советского мальчика в человекообразного попугая. В минувшем августе мне, к счастью, за весь отпуск ни разу не пришлось надеть на себя этот стиляжий кошмар, он пропутешествовал со мной из Москвы в Афон и обратно в сложенном виде. Разбирая мои шмотки, маман все поняла, расстроилась и раскричалась, мол, за эти замечательные вещи заплачены немалые деньги, которые они с отцом не печатают, зарабатывая героическим трудом, а я расту пустой, как бамбук, и скоро весь этот восхитительный комплект будет мне мал и достанется по наследству брату Сашке, но никто не оценит Лидиного вкуса, так как мода уже изменится.
«Так ему, вредителю, и надо!» — подумал я, но оставил это соображение при себе.
Ссориться с Лидой не хотелось. Во-первых, я соскучился. Во-вторых, за время моего отсутствия в аквариуме сдохла, заикрившись, самка петушка, поэтому надо срочно ехать на Птичий рынок восполнять утрату, а без денег там делать нечего. Вообще-то, я считаю, десять процентов родительской зарплаты надо каждый месяц автоматически по бухгалтерской ведомости выдавать детям на карманные расходы. А что? Удерживают же из получки за бездетность — и ничего, никто не возмущается. Лишь из финансово независимого ребенка может со временем вырасти гармоническая личность светлого будущего. Но пока о таком мудром декрете можно только мечтать, поэтому я придал голосу особую интонацию, с которой в фильмах озорники, вставшие на путь исправления, признают перед коллективом свои ошибки:
— Знаешь, мамочка, мне было жалко их занашивать… Они такие красивые!
— Правда? — Она от неожиданности села на диван и прослезилась. — Какой же ты бережливый, сынок! Прямо как я. Знаешь, у меня тоже в детстве было платье, такое роскошное, что жалко носить. Валька страшно завидовала, выпрашивала, но я не поддавалась. Я это платье в эвакуации в теплушке забыла. Так потом плакала, так убивалась, а твоя тетка злорадствовала, мол, ни себе, ни людям…
В этом году, укладывая мой скарб, маман взяла с меня слово, что я не буду беречь обновки, из которых стремительно вырастаю. Я обещал и получил на карманные расходы трешник. По рублю, как всегда, дали бабушка Маня и бабушка Аня. Да еще из щели Сашкиной свиньи-копилки удалось вытрясти немного серебра. Я этим регулярно занимаюсь, но поскольку мой скаредный братец каждый вечер, вернувшись из детского сада, имеет привычку проверять сохранность своих накоплений, гремя над ухом гипсовой чушкой, я всегда умерен в заимствованиях, а исчезновение нескольких гривенников на слух не определишь.
Итак, я быстро оделся, но столкнулся с проблемой: абстрактная рубашка, в самом деле, стала мне коротковата, и чтобы заправить ее в техасы, надо было их задрать повыше, но тогда открывались щиколотки, как у Жака Паганеля, да и мандариновые сандалии тоже слегка жали, а раньше болтались на ногах. Ничего, разносятся! Я с силой одернул рубашку и снова почувствовал жжение в плечах. Все-таки синтетика! Нацепив на нос темные шпионские очки, я порадовался, что не забыл их дома в суматохе сборов, как год назад. Они придавали моему лицу недостающую загадочность. Ларик с ветки одобрительно зацокал языком и спрыгнул на землю. Я, стараясь не шуметь, двинулся к выходу.
— Ты куда? — спросил из-под газеты Башашкин.
— Прошвырнемся.
— Недолго! Купи мне «Советский спорт», если есть.
— Они же выписывают.
— Выписывали. Теперь лимит.
— Хорошо.
Я спускался по бетонной лестнице без перил, слегка выпендриваясь и подражая Кеше из «Бриллиантовой руки», когда он демонстрировал в Доме моды брюки, так и не превратив их в шорты легким движением руки.
— Ну вот, теперь есть на что посмотреть! — воскликнул юный князь, ожидавший меня внизу.
Сам он был одет в белые жеваные брюки, туфли-плетенки без задников и черную с погончиками ковбойку, расстегнутую на груди так, чтобы была видна крабовая клешня, висевшая на анодированной цепочке. Суликошвили-младший еще раз придирчиво осмотрел меня с ног до головы.
— Класс, прямо как интурист с Пицунды! Клевые очки! — оценил мой друг, за год ставший заядлым модником. — Откуда?
— Купил.
— Где?
— В «Березке», — зачем-то соврал я.
— А как ты попал туда? Без чеков не пускают.
— У моего одноклассника кое-кто за границей вкалывает, — ответил я: у Сереги Воропаева дядя и вправду трудился в Египте на строительстве плотины.
— И что с того?
— Он мне проспорил.
— Ну тогда пошли, валютчик!
12. «Нет рассудительных людей в 17 лет…»
На крыльце избушки сидели рядком Неля, Батурина и Нинон, вернувшаяся с работы. Они совещались. Хозяйка горячо убеждала в чем-то свою жиличку, а та недоверчиво качала головой и механически поглаживала себя по облысевшим голеням. Глаза у нее были мокрые, лицо опухшее, а нос красный. После рыданий даже самая красивая и молодая женщина выглядит неважно, а уж официантка в свои преклонные тридцать лет и подавно.
— Тетя Валя, мы погуляем? — спросил я, стараясь придать голосу максимальную независимость.
— Недолго, — разрешила она
— Парни, только без глупостей! — строго крикнула казачка.
Что именно имелось в виду, я так и не понял, но про себя подумал: еще прошлым летом она называла нас мальчиками или пацанами и ругала сына за «карманный биллиард». В этом году дурная привычка у него почти исчезла вместе с астмой, а ведь прежде, отпуская нас побегать, Нинон сурово спрашивала: «Шалопут, где твой чертов ингалятор? Задохнешься — прибью!» Эта угроза всегда приводила меня в недоумение: если человек погибнет от удушья, зачем его потом еще и прибивать?
— Ты слышал, варнак? Без глупостей!
— Вай! Не кипишуй, женщина! — по-отцовски воздел руки юный князь. — Что мы, дети-мети? Только пройдемся туда-сюда, посмотрим, что почем…
— Я тебе повыстебываюсь, паршивец! Я тебе покажу «женщину», мингрел недоделанный! — разозлилась мать и, обернувшись к Неле, добавила с гневом: — Вот, посмотри на меня: родишь, намучаешься, пока вырастишь, а он тебе потом: «Не кипишуй, женщина!» Тьфу! Пошел с глаз долой!
— Уходим через Сундуков, — шепнул мне струхнувший Ларик и потащил в мандариновую чащу на соседскую половину.
— Зачем?
— На чувих посмотрим.
— На каких?
— На сестер Бэрри. Там есть за что подержаться!
На высокой открытой веранде Сундукянов шел пир. Низкий столик ломился от бутылок и закусок, кровавой раной зиял огромный арбуз, обложенный кистями янтарного и черного винограда, спелый инжир на блюде напоминал по форме огромные блекло-фиолетовые капли. Из-под вороха кинзы, укропа и базилика, как из зеленой тучи, выглядывал бледный полумесяц сыра сулугуни.
В плетеном кресле развалился Петр Агеевич. Борта полосатый пижамы разошлись, и на волосатой груди сверкал золотой крест. Перед снабженцем стояла большая миска, судя по чесночному запаху, там был наваристый хаш, которым в запойный период своей жизни часто лечился спозаранку Башашкин, а варила спасительную похлебку Машико, за что дядя Юра звал ее «Машахаша». С утра безжизненный, Добрюха воспрянул, на багровом потном лице играла блаженная улыбка, а тугой живот мерно вздымался.
Рядом с ними, выпрямив спины, как учительницы, сидели две загорелые брюнетки, у одной волосы были собраны в пучок, вроде фиги, а у другой прическа напоминала кудельки черной болонки. На обеих красовались шелковые китайские халатики, туго перетянутые в талии, — голубой и красный. Тут я понял, почему девушек прозвали «сестрами Бэрри». Фотографию знаменитых певиц я видел в журнале «Америка», его выписывает по блату сосед Батуриных Алик — директор вагона-ресторана. Кроме того, дядя Юра нередко ставит на магнитофоне «Комета» катушку с песнями этого дуэта, очень популярного в мире чистогана. Чаще всего «Тум, балалайка, шпиль, балалайка!» или жалостную песню про бедных детей, зарабатывающих на пропитание продажей папирос вразнос. Если в этот момент в комнату заглядывал веселый Алька с предложением «вздрогнуть», он, хитро кивнув на вращающиеся бобины, обычно спрашивал:
— Ну что, безродный космополит, еврейские страдания слушаешь? Нет чтобы «Дубинушку» покрутить или «Смело, товарищи, в ногу!». И куда только твой замполит смотрит? Ладно, Батурман, пошли на угол!
На углу улицы Богдана Хмельницкого и Большого Комсомольского переулка был гастроном с винным отделом, а поскольку напротив расположен ЦК ВЛКСМ, то ассортимент там держали, как уверял дядя Юра, правительственный.