Несколько месяцев подряд Мёнбо предлагал Чонхо копировать десятки согласных и гласных по учебнику. Однако на этот раз он сам написал на бумаге три слога и попросил Чонхо прочитать их вслух.

– Нам… Жон… Нет, Чон… – Чонхо взглянул на ликующего наставника. – Это же мое имя.

– Я неправильно вас учил и тем самым препятствовал вашим успехам в учебе. Надо начинать с самых важных слов. Пускай впредь все, что вы напишете от своего имени, будет осенено искренностью и доброй волей. Вот в чем сила славного имени, с которым никакое высокородное происхождение и никакая громкая слава не сравнятся.

Чонхо, следуя примеру Мёнбо, начал писать первый слог, затем второй, наконец, третий, пока весь лист не был заполнен буквами. Тогда он отложил бумагу исписанной стороной вниз, взял чистый лист и в первый раз в жизни дрожащей рукой вывел три слога, составлявшие его имя. Выполнив упражнение, он задрал голову вверх с рвением школьника. В глазах Мёнбо Чонхо заметил слезы.

– Прекрасно, мой друг, – проговорил Мёнбо, пытаясь скрыть ком в горле. – В вашем почерке угадывается большая сила. Он напоминает ваш характер.

Детские каракули на бумаге были слишком большими и неровными, но Чонхо понял, что слова наставника не насмешка, а искренний комплимент.

Той ночью Чонхо пообещал себе прожить жизнь так, чтобы Мёнбо мог гордиться им. Прежде он хотел стать лучше только ради того, чтобы завоевать любовь Яшмы. С Мёнбо их необратимо связала не кровь и не привязанность, а честь. Осознав это, Чонхо включил Мёнбо в список людей, которых он собирался всегда беречь, что бы ни случилось.

Несмотря на то что его наставник был одним из сорока богатейших людей Кореи, человеком немыслимо влиятельным, он всегда находился в состоянии смертельной опасности. Риск жизни Мёнбо лишь возрос после того, как он отверг путь пацифизма и поиска компромисса. Мёнбо заявил Чонхо, что на марше во имя мира слишком много людей пожертвовали жизнями при практически полном отсутствии ощутимой пользы. Чтобы добиться свободы, нужно было давать сильный отпор. С пониманием этой части уроков у Чонхо проблем не возникало. Он даже порывался сказать: «Ну разумеется, а чего вы, богатеи, ожидали?» Но из уважения к старшему он прикусывал язык. К сожалению, вооруженным силам Кореи существенно подрезали крылья. В течение десятилетия базировавшаяся во Владивостоке армия освобождения, иногда при поддержке Красной армии, одерживала одну победу за другой над Японией. Но затем большевики потребовали от корейцев сдать оружие и либо разойтись, либо поступить под командование русских. Те, кто отказался последовать приказу, были убиты или брошены в камеры.

Положение сил независимости в Маньчжурии было едва ли более благоприятным. Войска были сильно подорваны расправами, которые японские военные учинили над десятками тысяч живущих в регионе корейцев вне зависимости от того, были те мирными жителями или нет. Таким образом, Шанхай оставался единственным пригодным центром для организации вооруженного сопротивления, хотя целую армию, конечно, взрастить прямо в сердце Китая было невозможно. Мёнбо заключил, что единственный эффективный путь – атаковать те места, которые японцы ценили превыше всего: полицейские участки, банки, правительственные учреждения, склады вооружений и тому подобное. Причем одновременно в Корее, Японии и Китае. Мёнбо пытался через Шанхай сформировать элитное подразделение снайперов, которое могло бы содействовать диверсиям против таких особо важных целей.

– Мы ведем войну, товарищ Чонхо. И иногда, вопреки нашим лучшим намерениям и стараниям, борьба оказывается неотвратимой, – как-то заявил чуть ли не извиняющимся тоном Мёнбо. Такие пояснения были излишни для Чонхо, но он кивнул и скривился, чтобы дать понять, что все это он воспринимает с должной серьезностью. Он уверился, что его наставник никогда не позволит ему сбиться с пути и никогда не заставит его творить что-то постыдное или бесчестное. Должен был настать час, когда он смог бы в полной мере оправдать ожидания Мёнбо. Пока же Чонхо был в помощь в сотне дел, которыми Мёнбо сам заниматься не мог: в доставке запрещенных манифестов социалистам на юг, в сокрытии беглецов на тайных квартирах и доставке им еды, в незаметном обмене чемоданом с незнакомцем на вокзале, прямо под присмотром жандармов. Чонхо посвятил всего себя таким заданиям, и Мёнбо награждал его, но не большими деньгами или почетным постом, а несказанной добротой.

Чем больше они сближались с Мёнбо, тем менее острой становилась тоска Чонхо по Яшме. На многочисленные занятия, на которые он ходил во имя того, чтобы стать достойным ее, уходили все его умственные и телесные силы. У него не оставалось ни времени, ни энергии на встречи с ней. Какое-то время он захаживал к ней раз в неделю, потом – раз в две недели, наконец – раз в месяц. И самое худшее – Яшму будто бы уже нисколько не беспокоило то, что он долгое время не появлялся. Ее, по всей видимости, гораздо больше заботили репетиции, выступления, салоны, фотосессии, интервью, походы по магазинам и в кино и сотни других обязательств и развлечений. Яшма всегда тепло приветствовала его, при каждой встрече становилась чуть более красивой и с придыханием рассказывала ему о каком-нибудь актере или книге, о которых он совсем ничего не знал. И каждый раз по прошествии десяти, от силы пятнадцати минут у нее находилось неотложное дело. Иногда, когда он приходил к ней около полудня, ее просто не оказывалось дома.

А потому Чонхо пообещал себе, что он прекратит навещать ее, пока он не станет для нее столь же важным человеком в ее жизни, сколь значимой она была для него. В моменты откровенности с самим собой ему приходилось признавать, что он не знал, смог ли бы он когда-нибудь занять в ее сердце то же место, которого в нем удостаивались ее профессия и искусство. Достаточно было увидеть танцующую Яшму хотя бы один раз, чтобы убедиться, что эта сфера ее души была недосягаема ни для какого мужчины. Впрочем, об этом он и не мечтал. Он лишь желал быть первым среди любимых ею людей. И это казалось достижимым, если бы он только смог показать себя достойным ее мужчиной. Но вот как этого добиться – уже было за гранью его воображения. Все эти мысли застигали его внезапно, когда он занимался чем-то посторонним: встречался за трапезой с друзьями, доставлял послания от Мёнбо, брился по утрам… Чаще всего предчувствия одолевали его, когда он ощущал на себе ласковый порыв весеннего ветерка или краем глаза замечал кристаллики белого лунного света на глади реки Ханган. И всякий раз он вопрошал себя, насколько она успела измениться за время их разлуки и был ли он достоин ее.



Был теплый весенний день, когда воздух мерцает под лучами уже начинавшего припекать солнца. Во всем – деревьях, траве, домах – угадывалось тайное движение и незаметный рост. Ханчхоль стоял, облокотившись о стену, и щурил глаза от яркого белого света. Он всеми силами старался не схватиться за живот рукой. Сгорбленный от голода рикша – не лучшая приманка для клиентов. С зари, когда он прервал вынужденный пост, съев картофелину и ячмень на пару, ему удалось заработать всего одну вону. Он решил не возвращаться домой на обед, пока не получит хотя бы еще одну. Но часы уже неумолимо перевалили за четыре.

К нему направилась дама в кимоно, и он выпрямился. Под слоем белой пудры было сложно распознать, сколько ей было лет. Но кокетливая походка и жесты выдавали в ней молодую особу.

– Коко кара Хоммати мадэ икура какаримасука? – спросила она с улыбкой.

– Ни цзю-сэн дэсу[44], — ответил Ханчхоль. Дама кивнула, и он помог ей забраться в повозку. Японцы среди клиентов ему попадались крайне редко. Они по большей части не выезжали за пределы районов Мёндон и Хонмачхи, как произносили это название корейцы, не посещали даже совсем близкий квартал Чонно. Но деньги есть деньги. Женщина выглядела довольной. Наверное, ей было в диковинку кататься на рикше-тёсэндзине. Дама периодически прерывала молчание, бормоча что-то насчет погоды. Невнятные слова могли с равной долей вероятности быть обращены к нему или быть мыслями вслух. Длинный рукав ее кимоно ритмично развевался в такт движению разгоняющейся повозки. Ханчхоль помалкивал. Наконец они доехали до Хонмачхи, и она вручила ему банкноту в одну вону, наотрез отказавшись от сдачи. Он проследил взглядом за расшитым поясом, пока она не исчезла в толпе. Дама не произвела на него сильного впечатления, и все же он чисто инстинктивно добавил ее в коллекцию портретов женщин, с которыми ему пришлось повстречаться.

Ханчхолю было всего 19 лет от роду. Но он давно уже перестал считать себя молодым и отказался от причуд юности. Он гордился своим прагматичным отношением ко всему и вся. Иначе вертеться по жизни было невозможно. Днем и ночью Ханчхоль в первую очередь думал об успехе, а уже потом, в самую последнюю очередь, – о долге. Так, любовь он никогда не воспринимал как нечто особо ценное для самого себя. Это чувство напоминало ему отдаленную и покрытую тайнами горную вершину, которая казалась материальной лишь потому, что посторонние говорили о ней с убежденным благоговением. У самого Ханчхоля не было поползновений лично повидать ту гору. Она имела столь же отдаленное отношение к его реальности, как мысли о царстве небесном и геенне огненной. О женщинах он думал с какой-либо страстью только тогда, когда уединялся у себя в комнате, чтобы предаться рукоблудию, не осмеливаясь свободно дышать, чтобы ненароком не разбудить мать и сестер, которые спали через стенку. Вот тогда он прикрывал глаза и вспоминал какую-нибудь красавицу, которую возил прошедшим днем: приветливую куртизанку, которая заявила, что он «краше принца», или какую-нибудь «модницу», чьи стройные ножки, заключенные в шелковые чулки, открывались его взгляду при легком повороте головы.

И все же, когда он выехал из японского района и отправился на запад, его мысли обратились к единственной женщине, чей образ являлся ему не только во время полуночного удовлетворения слабостей. Женщине, которая удивляла его необычной значимостью для всего его бытия. Когда он в первый раз увидел Яшму у дверей театра, его охватило чувство, которое он не ощущал ни с кем другим: сильнейшее желание заговорить с ней. Одновременно Ханчхолю явственно казалось, что она также хочет переговорить с ним с глазу на глаз. Только присутствие подруги не дозволяло ей быть слишком откровенной. Между ними возникло скрытое, тонкое и оттого тем более ценное взаимопонимание, выражавшееся во взглядах украдкой и блеске во взоре. Так молодежь общается друг с другом лишь во время первых влюбленностей. Ночью после той знаменательной первой встречи он, лаская себя, испытал предельный экстаз.

Да, вначале им руководило лишь физическое влечение и любопытство, да и только. В этом он был абсолютно уверен. Тем не менее по мере того как он, став ее избранным рикшей, получил возможность лицезреть ее по нескольку раз в неделю, отношение Ханчхоля к Яшме стало особенным. Прежде ему было незнакомо подобное ощущение. С точки зрения Ханчхоля, всех людей можно было разделить на четкие категории: домочадцы, сокурсники, близкие друзья, другие рикши, клиенты, люди, с которых можно было поиметь какую-то выгоду, и так далее. К каждому человеку он относился согласно своей системе без какой-либо предвзятости. Однако его чувство к Яшме отличалось от его привычного отношения к куртизанкам, клиенткам и женщинам в целом. Она была и тем, и другим, и третьим, но выглядела и вела себя совершенно не так, как другие представительницы этих кругов людей. Ханчхоль думал о ней вне всяких категорий, просто как о Яшме.

Ханчхоль поймал себя на том, что провалился в мечтательное забытье, и вывел себя из этого состояния, резко тряхнув головой. Было уже почти пять часов. Надо было забежать домой и перекусить, чтобы наверстать сразу и обед, и ужин. Когда он заезжал во дворик перед хибаркой под соломенной крышей, где жила его семья, из двери навстречу ему выскочила мать, бросив шитье, которым она занималась с одной из его младших сестер. Вторую сестру отправили стирать белье в ручье. Скромный доход трех женщин составляли гроши, которые они получали от чистки и починки одежды рабочего люда. В лучшем случае им удавалось зарабатывать около половины суммы, которую приносил в дом Ханчхоль.

– Чего расселась? Скорее накрывай на стол, брат голодный, – резко приказала мать сестре, так и оставшейся сидеть по ту сторону распахнутой настежь двери. Девочка давно привыкла к нападкам матери, но в тот момент она выглядела особенно испуганной. После утренней трапезы во всем доме не осталось ни горстки ячменя. Будучи старшей дочерью, она была вынуждена постоянно стряпать блюда почти что из ничего, но даже ей не было под силу варганить чудеса из ниоткуда. Ханчхоль подал голос, прежде чем мать успела обрушиться на сестру с еще менее лицеприятными упреками:

– Матушка, не волнуйся обо мне. Я съел миску супа на постоялом дворе. А это на ужин. – И он протянул ей две воны. Морщинистое лицо матери сложилось в улыбку.

– Какой ты молодец, сынок! Мой первенец!

Мать уговаривала его остаться и отдохнуть, но он, покачав головой, снова вышел на дорогу со своей повозкой. Мать проявляла к нему заботу, которой его сестры совсем не удостаивались. Уже с 14 лет, когда отец покинул этот мир, она стала проявлять к сыну как новому главе семьи уважение и даже почтительный трепет. Самому же отпрыску было неуютно в присутствии матери, которая маниакально повторяла, что он потомок важного рода – на самом деле полузабытого в своей незначительности ответвления клана андонских Кимов[45]. Мать постоянно твердила сыну, что «если бы твой отец был жив, то нас бы обязательно взяли к себе его родичи…», и что «ты должен вернуть нашей семье доброе имя, ты должен исполнить свой долг…». Их клан продолжал жить и процветать в окрестностях богатого города Андон, однако его представители жили порознь еще со времен дедушки Ханчхоля. Маленькой семейке оставалось только влачить жалкое существование, ничем не лучшее, чем у крестьян, если не считать жесткого соблюдения формальных ритуалов и упования на то, что Ханчхоль поступит в университет, выбьется в люди и вытащит их всех из тисков горестной нищеты.

Солнце все еще сияло над домами, но тепло светила уже сменила прохлада, восходившая от земли, как это всегда бывает в приятные весенние вечера.

Следующим клиентом Ханчхоля оказался одетый с иголочки господин в очках в круглой оправе. Этот сударь всю дорогу до стадиона для игры в бейсбол, который недавно построили на улице Ыльчи[46], не отрываясь читал газету. Когда Ханчхоль доставил его по месту назначения, пассажир с отсутствующим взглядом выглянул из-за газеты, спрыгнул с повозки, покопался в карманах и заявил:

– Ох, а я даже и не думал, что у меня при себе только мелочь. Ты уж прости, брат.

Ханчхоль не успел хоть что-то сказать. Господин быстро сунул ему монетки в руку и скрылся в толпе. Ханчхоль сжал гроши в кулаке и – не без чувства отвращения – спрятал деньги в карман. Бывают же люди!

Следующие его часы прошли примерно в таком же духе. В половине одиннадцатого Яшма вышла из бокового входа в театр. Ханчхоль уже был в условленном месте. Как только он увидел ее, у него сразу отлегло от сердца. В театре первую неделю давали новую пьесу с Яшмой в главной роли, на этот раз – дочери из в прошлом состоятельного семейства, которой приходится стать куртизанкой, чтобы позаботиться об отце-инвалиде и тяжелобольном брате. В эту ночь на Яшме были бледно-голубой костюм с юбкой и туфельки на высоком каблуке. Голову ее украшала шляпка темно-синего цвета, дополненная лентой из шелкового атласа того же оттенка, что и костюм. Сжимая ремешок сумочки обеими руками, Яшма огляделась по сторонам в поисках чего-то – практически так же, как в начале спектакля ее героиня по прибытии в порт. Сияние от уличных фонарей собиралось в золотистые заводи у ее ног. Ханчхоль чувствовал глубокое восхищение ее очарованием. Он медленно подтащил повозку к ней, стараясь не подпасть под чары Яшмы.

Храня молчание, Яшма села с его помощью, и он на автомате направился в сторону ее дома. Казалось, что она полностью погружена в размышления, которые не имели ничего общего с Ханчхолем. Это несколько беспокоило его. В те нечастые ночи, когда Яшма, опечаленная и задумчивая, сидела тихо позади, Ханчхолю хотелось узнать, что случилось и как он мог бы исправить положение. В недавнем прошлом Яшма постоянно о чем-то весело судачила с Лилией, прекрасно сознавая, что рикша все слышит, и тем не менее не скупясь на детали о богатых любовниках, которые ухаживали за ними. Однако с того времени, когда Лилия перешла на работу в другой театр, Яшма не произнесла ни слова за всю поездку до дома. Она была заметно подавлена и предпочитала созерцать пролетающие мимо витрины магазинов, из-за стен которых всегда струился джаз, и людей, прохаживающихся под прохладным белым светом луны.

Когда они выехали на бульвар, Яшма прервала безмолвие:

– Ханчхоль, я с вами знакома уже давно, но вы ничего не рассказываете о себе.

У него возникло сильное желание застыть на месте. Он его превозмог и продолжил трусить вперед. Его сердце, впрочем, застучало быстрее вовсе не от бега.

– Даже представить себе не могу, что вас может заинтересовать в моей жизни, – глухо проговорил Ханчхоль, стараясь не выдавать свои чувства и не поворачивая голову назад.

– Все. Абсолютно все. – В его воображении глаза Яшмы светились доброжелательным любопытством. – Например, сколько вам лет.

Когда Ханчхоль сообщил ей, что ему 19 лет от роду, она вздохнула.

– Вы младше меня. Мне уже двадцать. Вы все еще учитесь по вечерам?

– Да, сударыня.

– Уверена, что вы отличник. Я могу оценить ум человека, просто заглянув ему в глаза.

Ханчхоль пытался осмыслить два момента: она видела в нем человека неглупого и она всматривалась ему в глаза. Когда это она успела заглянуть ему в лицо?

– Я следую примеру других людей. И стараюсь в меру моих способностей, – смиренно откликнулся Ханчхоль, хотя на самом деле его учитель – христианин, получивший образование в Хиросиме, – не раз хвалил его за редкостную сообразительность и прекрасную память.

– Не скромничайте, – настойчиво продолжала она. – Уверена, что если бы у вас была возможность посвятить все время учебе, то вы бы уже сдали экзамены и поступили в университет.

Ханчхоль и сам об этом задумывался сотни раз. После оплаты всех расходов по дому он с трудом наскребал деньги на вечерние курсы. В голове не укладывалось, сможет ли он вообще принять участие во вступительных экзаменах, а уж тем более оплатить обучение. Сможет ли он попасть в университет к 25–26 годам? Вопрос оставался открытым. Вместо того чтобы обсуждать свои безнадежные перспективы, он предпочел повернуть тему разговора в обратном направлении.

– Вы тоже умны, – выпалил он. Ханчхоль осознал, что сказал, когда слова уже были произнесены, и сразу понял, что он так считал с самого начала их знакомства.

– Я? – В голосе Яшмы звучало неподдельное удивление. – Почему вы так считаете?

– Заглянул вам в глаза, – полушутливо заметил Ханчхоль и, ободренный, оглянулся через правое плечо, чтобы встретиться с ней взглядом. Яшма смотрела на него во все глаза из-под своей темно-синей шляпки. На губах девушки застыл полумесяц улыбки.

– Никто меня прежде не называл умной, – смущенно пробормотала Яшма, когда он вновь сосредоточился на дороге перед собой.

– Вы всегда говорите правильные вещи. Например, когда вы общаетесь с госпожой Лилией.

– Так вы все время подслушивали наши разговоры? – Она прикинулась возмущенной. Так и продолжали они осторожный, но преисполненный возбуждения разговор, пока не доехали до ее дома. Как и обычно, он подошел помочь ей сойти с повозки, но на этот раз, вместо того чтобы опустить голову, принимая ее руку, он заглянул ей в глаза и улыбнулся. Ни он, ни она не смогли бы точно сказать, кто за кого держался в этот момент. И все же – на почти неуловимое мгновение – они задержались в прикосновении. Было мимолетное, но необъяснимо приятное ощущение, когда они оба поняли, сколь неохотно они прерывают касание. Когда же руки разъединились, их ладоням уже не хватало тепла друг друга. Яшма скрыла замешательство, закопавшись в поисках денег за проезд.

– Вот вам деньги на учебники, – сказала она, с нажимом вкладывая ему в руку свернутые купюры.

– Я не хочу брать у вас деньги, – ответил он, покачав головой и отважно не отводя глаз с ее лица. Ее взгляд устремился чуть поверх его правого уха, будто ее вдруг ослепили пронзительно-белые лучи поднявшегося солнца. Неожиданное проявление застенчивости от прелестной девушки, которая обычно изображала, словно могла подцепить любого мужчину, какого пожелает. Это внезапное смущение показалось ему совершенно неотразимым.

– Если вы не возьмете деньги за поездку, то я больше никогда не сяду в вашу повозку. Буду опасаться, что вы не позволите мне заплатить. Прошу вас, просто возьмите деньги. – Яшма еще более решительно сунула ему купюры в руки, и на этот раз он сдался. Он постоял, пока ее стройная фигурка не скрылась за воротами, и отправился прочь, думая, что все вокруг – автомобили, велосипеды, гомон пьянчуг, свежий ночной воздух, вязкий свет, заливавший темную дорогу, – теперь обрело новые краски. По мере продвижения к дому вопли стихли, и окружающая тишина ощущалась тем сильнее от прорезающего ее невинного, ритмичного напева совки. Никогда прежде зов птицы, несущий весть о приближении весны, не трогал его так глубоко. Казалось, в этом звуке скрывалось все самое сокровенное в жизни.



На следующий день по дороге домой после представления Яшма чинно восседала в повозке и не заводила разговора. Казалось, она вознамерилась прикинуться, словно ничего между ними накануне и не было. Ханчхоль был разочарован, но не в обиде. Как раз, наоборот, подчеркнутое безмолвие девушки явственно свидетельствовало о том, что прошлым вечером произошло нечто особое. Он погрузился в размышления о том, как бы вновь прервать молчание. Издалека послышался знакомый голос совки.

– Слышите, сударыня? – поинтересовался он, переходя на шаг.

– Слышу что? Птицу? – Яшма слегка наклонилась вперед, ближе к нему.

– Да, сударыня. Это совка.

– Я эту песню уже давно слышу, но не знала, какая птица ее исполняет, – призналась Яшма.

– Это такая сова с коричневатыми перышками и большими круглыми глазами. Когда я был мальчишкой, мы с отцом как-то отправились на гору Намсан. Во время прогулки мы нашли совенка, который выпал из гнезда. Он был такой маленький! Легко помещался у меня на ладони. Эдакая картофелинка, только с пушком.

– Как мило! – Яшма больше уже не могла изображать наигранное равнодушие. – А что с ним произошло?

– Ножку сломал. Мы его отнесли домой. Папа обвязал ему лапку тряпочкой, чтобы дать ей зажить. Сестры и я по очереди кормили совенка цикадами. Так и назвали его, кстати: Картоха.

– Прелесть! – вздохнула она. – Ножка-то у него зажила?

– Да, зажила. Он повсюду ходил за мной. Когда уставал – начинал пищать, просясь мне на плечо. Он также пищал, когда меня дома не было. Часами ждал меня у ворот. А потом он подрос, наступила осень… Мы не могли вечно искать ему насекомых. Нам уже тогда было не до детских забав. Родители сказали, что надо избавиться от Картохи. Вот я и отнес его в тот же лес, где нашел его. Он все пищал и бежал за мной. Наконец я его подобрал, усадил на дерево и попрощался с ним.

– Какой ужас! А вдруг он так и остался сидеть там, пока не умер с голоду? – В голосе Яшмы звучали слезы.

– Он тогда уже постоянно махал крылышками. Уверен, что с ним все в порядке, – ответил Ханчхоль. В детстве он еще не знал, что совки вынуждены осенью мигрировать через Южное море. Но об этом он не сказал, чтобы не заставлять ее страдать.

Яшма силилась сдержать таинственное томление, которое, зарождаясь в груди, растекалось по всему ее телу, словно хмельной дурман. Любовь охватывает человека и сразу, и постепенно. Влюбившись в него с первого взгляда, Яшма теперь переживала момент откровения, когда женщина знакомится с душой любимого. Ей казалось, что у него было доброе сердце и что он мог открыть сокровенное только ей. Возможно, это она вдохнула в него нежные чувства. Осматривая его широкие плечи, длинные ноги и руки, сильную спину, тонкую талию и крепкие бедра, Яшма ощущала сострадание к тому молодому человеку, которым он стал: привлекательному, умному и способному юноше, стесненному семьей и обстоятельствами. Ей уже хотелось хоть как-то снять с него преждевременно возникшее бремя ответственности, чтобы его черты расслабились и загорелись живым светом, как это случилось прошлой ночью. Некоторые люди от природы питают склонность к чтению, подсчетам всевозможных сумм или зарабатыванию денег. Сердце же Яшмы было предрасположено к тому, чтобы дарить людям любовь. И оно уже устремилось вперед, дабы принести счастье этому молодому человеку.

– Вы, наверное, совсем без сил, господин Ханчхоль, – сказала Яшма. – Я выйду здесь.

– Здесь, сударыня? – От ее дома их отделяло еще несколько кварталов.

– Да, здесь, – твердо заявила она. – Если хотите – оставшуюся дорогу прогуляемся вместе.

Он помог ей сойти с повозки, и она с трепетом отметила, что он легонько сдавил ее руку, прежде чем отпустить ее. Они продолжили путь пешком. Говорить уже не было необходимости, и в этом была своя доля прелести. Они могли полностью сконцентрироваться на ощущении близости друг к другу. Яшма задалась вопросом: была ли какая-либо другая прогулка в ее жизни более приятной, чем эта? С ее лица не сходила улыбка. Они мало рассказывали о себе, но между ними установилось поразительное взаимопонимание. Люди могут обмениваться бесчисленным множеством слов, но вообще не чувствовать желания узнать друг друга. А с тем самым родным человеком особо говорить не нужно, чтобы чувствовать тонкую связь между вами. Все это осенило Яшму, пока они шли к воротам ее дома.

Яшма снова попыталась заплатить ему, но он упреждающим жестом сунул что-то ей в руку. Письмо. Пока она, раскрасневшись, пыталась справиться с волнением, он наградил ее обаятельной улыбкой (хотя и не столь расслабленной, как прежде) и откланялся. Яшма прошла в дом. Уединившись в безопасности своей комнаты, она зажгла свечу и, с колотящимся сердцем, начала читать письмо. Он признавался, что восхищался ею не один год, с их самой первой встречи. У него совсем не было оснований надеяться, что она будет готова ответить ему взаимностью, но он все же чувствовал облегчение теперь, когда снял с себя обузу тайны. Он был готов к тому, что она никогда не захочет его больше видеть. Ему нечего было предложить ей. Все, чего он хотел, – чтобы она была счастлива, безмерно счастлива. Она всячески этого достойна.

– Но ведь и я так же отношусь к нему! Я желаю ему только счастья, – прошептала она, сворачиваясь на покрывале. Ее охватило мучительное оживление.

Следующей ночью Ханчхоль держал тревожный караул у театра, не зная, будет ли у него шанс увидеться с ней. Несколько месяцев назад Яшма вскользь упомянула любовника Лилии, который то ли направлял за той шофера, то ли сам отвозил ее домой на черном автомобиле. Найти себе подобного возлюбленного для Яшмы не составило бы труда. Какого-нибудь богача, который хотел завести себе содержанку, вторую жену, а возможно даже и законную первую жену. Весь Сеул восторгался Яшмой в роли Чхунхян. Ее фотографии не сходили со страниц газет и журналов. Даже если Ханчхоль как-то умудрился заинтриговать ее и польстить ее самолюбию, он все равно был не в том положении, чтобы вступать в отношения с какой-либо женщиной, будь то подобающе невинная и трудолюбивая девушка или – тем более – актриса.

Пока такие мысли проносились у него в голове, открылась боковая дверь, и на улице показалась Яшма. Все ее естество будто бы стремилось найти его. Свет фонаря залил ее слева, высвечивая небольшой, но красивый лоб, блестящие веки, изящную переносицу и милую левую скулу, но оставляя правую сторону лица в тени. Когда она наконец отыскала его взглядом, Яшма расплылась в лучезарной улыбке, и показалось, что ночное небо порозовело, не дождавшись рассвета. Она выглядела не просто красивой. Все в ней, как в напевах ночных пташек, было полно скрытого жизнеутверждающего смысла. Он позабыл все внутренние сомнения. Он мог думать только о том, как слиться с ней в объятиях.

Глава 16

Потому что ты это ты

1928 год

За прошедшие месяцы Лилия уяснила себе, что директор Ма вел себя не как обычные люди. Он не пытался скрывать чувства. Как-то в ресторане он заставил повара переделать целый ужин из двенадцати блюд. А все оттого, что в одном из них ему попался лук, на который у него была аллергия. В силу этой особенности ухажера Лилия беспокоилась о том, что он скажет, когда она с ним поделится новостью. Она дождалась вечера, когда он был в особо благостном расположении духа после успешного завершения одной сделки: приобретения прибыльной фабрики в Кэсоне.

– Большая победа – иметь на своей стороне один из единственных химических комбинатов страны. Мне надо будет прокатиться туда в пятницу, – сказал он, ведя автомобиль. Ма встретил ее после очередного представления и довез до дома. Они задержались в машине. – Поехали со мной? Это будет приятная поездка за город. – Он заметил ее безмолвие и прервал мысль. – Что-то произошло?

– Я беременна, – выдавила Лилия, пряча лицо в ладонях. Какое-то время они молчали. Наконец она ощутила, как он, взяв ее за левое запястье, медленно поворачивает ее руку вниз.

– Посмотри на меня. Ты уверена? – буднично спросил он.

Лилия кивнула. По ее лицу продолжали катиться горючие слезы. Рукой она придерживала свой пока еще плоский живот.

– Ты не можешь продолжать жить у тети. Мне нужно будет подыскать тебе отдельный дом с горничной и ключницей в придачу. Будешь жить со всеми удобствами. Что ты все плачешь? – поинтересовался он.

– Я думала, что ты разозлишься на меня. – Она уже рыдала, хлюпая носом.

Тут директор Ма рассмеялся во весь голос.

– Я? Разозлюсь? В жизни не был менее раздражен, чем сейчас. – Он поцеловал ее в макушку. – Судьба, возможно, подарит мне сына.

На следующее утро Лилия сообщила семье за завтраком, что она их скоро покинет. Свой секрет она предпочла сохранить в тайне, чувствуя, что в недосказанности была некоторая сила. Если откровенно, Лилия хотела в первую очередь скрыть свое положение от Яшмы. На их взаимоотношения легла тень некоторой непреодолимой неловкости с тех самых пор, как Лилия перешла на работу в «Гранд-Ориентал». Подруги продолжали улыбаться друг другу и обмениваться любезностями, но обе остро ощущали невозможность быть искренними друг с другом. Лилия полагала, что источником прохладцы, остудившей их дружбу, была ревность со стороны Яшмы. Лилия теперь была звездой в самом престижном театре Сеула и спутницей одного из самых состоятельных антрепренеров города. А Яшма, неестественная и неприветливая, не проявляла той радости, которую ей надлежало демонстрировать. В свою очередь, Яшма считала, что напряженность в их отношениях была связана с решением Лилии не сообщать ей об уходе в другой театр почти что до самого последнего момента. Как Лилии могло прийти в голову, что Яшма – ее лучшая подруга – будет препятствовать ее успеху и счастью?

В день переезда Дани, Луна и Яшма помогли Лилии снести к машине саквояжи с одеждой.

– Гораздо больше вещей, чем когда я вас сюда привезла десять лет назад, – пошутила Дани, изображая, будто бы сейчас переломится под тяжелой ношей. – Руки отваливаются.

Однако именно Дани настояла на том, чтобы они лично, а не служанки, носили вещи. Когда все добро было уложено в багажник и на задние сиденья, Дани заключила в свои руки лицо Лилии, словно та еще была маленькой девочкой.

– Ты дочь моей двоюродной сестры, мы с тобой не самая ближайшая родня. Но я всегда относилась к тебе, как к собственной дочери. После десяти лет под одной крышей мы ведь стали одной семьей, так ведь? – В глазах Дани не было ни намека на слезы, но ее голос все-таки дрогнул.

– Тетушка Дани, мы с вами всегда будем одной семьей, – мягко ответила Лилия, обнимая тетю. Затем она по очереди подошла к Луне, Яшме и Хисук. Ее уже поджидал урчащий заведенный автомобиль, выбрасывающий в небо облачка теплого дыма с частичками сажи. Шофер открыл ей дверцу. И они отправились прочь.

* * *

Отбытие Лилии наложило едва заметную пелену уныния на дом Дани. Особенно ясно ощущалось ее отсутствие за завтраком, когда они обычно собирались вместе за одним столом. Как и всегда, Дани застряла в состоянии между неистовым проявлением чувств и отстраненностью от любых сантиментов. В первом случае в ней говорила ее природа, во втором – ее принципы. Дани никогда не признавалась в том, что она чувствует грусть или опустошение. Лишь самый внимательный наблюдатель мог бы отметить некоторую перемену в ее обычной манере держать себя уверенно и невозмутимо. Луне же были хорошо известны внутренние механизмы, которые руководили Дани, и она четко сознавала, что тетя очень скучает по племяннице.

Сама же Луна, переживая в определенной мере расставание, нисколько не сетовала на него. С возрастом она испытывала более нежные чувства к младшей сестре. Однако взросление способствовало закреплению их личных особенностей, и с каждым годом сестры все меньше нуждались друг в друге. Луна просто радовалась тому, что Лилия расцвела пышным цветом и что у сестры было все необходимое для счастья. К тому же Луна понимала, что Лилии было достаточно всего двух вещей: любящего мужчины и музыки.

Что же касается своего собственного счастья и элементов, из которых оно должно было сложиться, Луна испытывала гораздо больше сомнений. Точнее, она никогда не задумывалась об этом, поскольку сама мысль о счастье казалась ей чужеродной и недостижимой. С тем же успехом можно было рассуждать о том, не хочет ли она пожить на Луне. Наиболее близким к счастью состоянием были для нее те ночи, когда дочь, прижимаясь к ней всем телом, умоляла подложить ей руку под голову вместе подушки.

– Чем тебя подушка не устраивает? – интересовалась Луна, указывая на цилиндр из мягкого шелка, набитый высушенными лепестками хризантем и бобами мунг.

– Нет-нет! Хочу спать на твоей руке, мама! – протестовала Хисук, уютно устраиваясь рядом с матерью. Луна вздыхала с показным раздражением, что очень веселило девочку. Они забавляли себя такими нелепыми играми, правила которых были известны только им. Например, Хисук оглашала: – Нос, лоб, подбородок, щека, бровь. – И Луна награждала поцелуем каждый названный участок лица. Когда она сбивалась и целовала не туда, мать и дочь заходились в безудержно веселом хохоте. Видя чистое обожание в милом личике девочки, Луна преисполнялась уверенностью, что ничто и никто больше не имеет ни малейшего значения в ее жизни.

В этом, возможно, и заключалось все счастье Луны, хотя от одной мысли об этом ей казалось, что она слишком эгоистична и не заслуживает лучшей доли. Луна никоим образом не стремилась к счастью целенаправленно, а лишь хотела накопить достаточно денег, чтобы обеспечить достойное будущее для себя и дочери. Она решилась воспитать Хисук как нормальную современную девушку. Именно потому Луна тщательно избегала любых интрижек. Только так Хисук имела бы возможность получить полноценное образование и выйти замуж за приличного человека. Высшие сословия отправляли своих дочерей учиться в Японию и даже в Европу. Стало быть, и Хисук должна была получить лучшее образование, которое можно было приобрести за деньги. Луна бережно откладывала почти все средства, которые она зарабатывала на вечеринках и в качестве модели. Ее гонорары были, конечно, меньше, чем у Яшмы и Лилии, но все равно существенные. Так что Хисук предстояло получить отличное образование и никогда ни в чем не знать нужды, даже в одежде. Луна очень гордилась тем, что дочка оказалась хорошей ученицей. Она получала отличные оценки по большинству предметов, и ее постоянно хвалили учителя.

Тем большим было потрясение Луны, когда Хисук как-то вернулась домой с письмом от директрисы школы, которая попросила мать о встрече на следующий день. Луна допросила дочь с пристрастием и даже пригрозила ее отхлестать прутом. Хисук, которую в жизни и пальцем не трогали, сразу же разрыдалась и убежала к себе. Луна немедленно пожалела о чрезмерной резкости. Она погладила дочь по головке и пообещала, что никогда больше не будет так злиться. Между всхлипываниями и иканием Хисук выдавила из себя признание, что она умудрилась подраться с кем-то, но больше мать от нее не добилась ни слова.

На следующее утро Луна оделась с особой тщательностью. Она подобрала самый что ни на есть элегантный летний образ: укороченную блузку из белого шелка и бледно-лиловую юбку оттенка лаванды в пол. В отличие от Яшмы и Лилии, которые все чаще появлялись на людях в одежде западного кроя, Луна практически неизменно одевалась в традиционные наряды. Она была единственной женщиной в доме, которая продолжала укладывать косу в шиньон. В этот день она скрепила волосы зеленой заколкой из нефрита.

Был уже почти полдень, когда Луна покинула салон такси и остановилась перед зданием христианской школы, куда, вслед за Дани, определили Хисук. Розоватый песок на дорожках вокруг школы сверкал под безжалостными лучами июльского солнца. В этот момент во дворе установилась противоестественная тишина, которая всегда зависает в часы занятий над детскими игровыми площадками в ожидании жизнерадостных детских голосов. Седовласый привратник остановил ее у ворот и, услышав, что она мать Хисук, пропустил ее, не зная или не заботясь о том, что она известная куртизанка.

– Ах да, вы получили письмо от директрисы? Пройдите на второй этаж. Она должна быть у себя в кабинете, – добродушно посоветовал привратник.

Луна поблагодарила его и начала пересекать залитый солнцем двор, силясь не подавать виду, что чувствует себя, как вызванная на ковер нашкодившая девчонка.

* * *

Тем временем директриса в кабинете пила кофе с посетителем: заместителем консула по фамилии Кёртис. Дама родилась и выросла в Рочестере, а Кёртис – в близлежащей Итаке. Будучи уроженцами соседних городков, они полагались друг на друга больше, чем на любого другого американца в Сеуле.

– Уверена, что наши ученицы приятно поразят вас воспитанностью, манерами и набожностью. У меня есть на примете несколько девушек, кого я бы могла рекомендовать, – проговорила директриса, ставя чашку на блюдце с чистым и непринужденным звоном. – Есть несколько очень умных девушек из менее богатых семей. Их при обычных обстоятельствах будут вынуждать выйти замуж как можно скорее. Работая с вами, они, возможно, смогут и знания применить, и стать независимыми.

Кёртис задумчиво кивнул. Он явился к подруге за советом по поводу кандидатуры нового переводчика-секретаря консульства. Прежний сотрудник скончался от туберкулеза прошлой зимой, и требовалось в ближайшее время подыскать ему замену. В миссионерских школах можно было найти и юношей на должность, но у свежеиспеченного генерального консула была навязчивая идея, что женщины будут и дешевле, и покорнее в качестве переводчиц и машинисток. Мужчины с большей вероятностью могли активно участвовать в политической борьбе то ли за коммунизм, то ли за обретение независимости Кореи, то ли и за то и за другое, вместе взятое. Его предшественник проявлял гораздо больше сочувствия к активистам. Фотографии журналиста Associated Press с протестного марша он переслал госсекретарю США и призвал администрацию Вильсона высказать четкую позицию по поводу последовавших за акцией зверств. Принципиальность дорого ему обошлась: генконсула в одночасье сняли с поста и отправили в Кантон [47].

Новоприбывший генконсул придерживался официальной линии США, которая гласила, что действовавший на полуострове режим был союзническим. Кёртис не был согласен с руководителем по ряду вопросов. Но что касается поиска переводчика, он не видел ничего страшного в том, чтобы пригласить на работу кореянку, получившую современное образование.

– Да, я был бы вам очень признателен, благодарю вас, – сказал он. Его ярко-голубые глаза светились радостью. Взгляд у него продолжал оставаться молодым, несмотря на то, что с течением времени линия рыжих волос взбиралась ему все выше на лоб, а в остальном теле уже начались сдвиги, указывающие на приближение пожилого возраста. Кёртис искал способ, чтобы подвести черту под встречей, когда в дверь тихо постучали.

– Come in, – сказала директриса по-английски. На ее лице отразилось удивление, когда в кабинет вошла прекрасная молодая кореянка, красная от волнения. – Чем могу быть вам в помощь? – Директриса перешла на неожиданно беглый и уверенный корейский. Сказывались два десятилетия, прожитые на полуострове. Кореянка, судя по виду, была также потрясена, что слышит родной язык из уст белой женщины.

– Я – мать Хисук, – ответила дама сначала по-корейски, но потом переключилась на английский. – I am here to talk about her.

– Ах да, конечно! I am sorry, now I remember[48], – заявила директриса на смеси корейского и английского.

Она приветственно поднялась навстречу вошедшей. Кёртис последовал ее примеру, слегка кивнув гостье. «Мне пора и честь знать», дал он понять директрисе красноречивым взглядом. Но она жестом предложила ему остаться и переждать эту короткую, малозначимую встречу. Кёртис подчинился.

– Садитесь, прошу вас, – сказала директриса гостье, которая смущенно проскользнула между креслом и столиком и уселась, положив белоснежные руки на лиловую юбку.

Как бывает всегда, когда нам приходится знакомиться с человеком, который, вне всяких сомнений, обладает очевидно приятной или неказистой наружностью, директрису и Кёртиса несколько ошарашила обладательница поразительной красоты. Но, будучи людьми благовоспитанными, они изобразили, словно ничего особого не заметили перед собой. Кёртис устремил взор в окно, чтобы продемонстрировать, что не хочет мешать ходу встречи. Из двора в кабинет залетал теплый ветерок, заставивший трепетать белую льняную занавеску.

– Я преподаю только в старших классах, поэтому не столь уж близко знакома с Хисук, – сообщила директриса, переходя окончательно на английский. – Но по словам ее учительницы, она очень смышленая девочка.

– Спасибо вам. – Женщина приняла добрые слова с тихим поклоном.

– Она никогда прежде не впутывалась в склоки, а потому мы тем более были удивлены тому, что она ввязалась в драку сразу с несколькими девочками. Те, кажется, дразнили Хисук, но именно она первой начала махать руками и ногами. Вы понимаете, о чем я? – поинтересовалась директриса тем суровым тоном, который она применяла против всех, без разбора: проблемных учеников, преподавателей и гостей заведения.

– Да, – смиренно ответила дама, уставившись себе в колени.

– Девочки издевались над Хисук за то, что у той нет отца. Это, конечно, ужасно, но я не могу оставлять в школе тех, кто ведет себя агрессивно.

– Вы имеете в виду, что вы собираетесь исключить Хисук из школы? – Женщина сразу возбудилась и заглянула прямо в глаза директрисы. – Но она просто ребенок. Она допустила ошибку… – Она перешла на корейский и, по всей видимости, молила о пощаде. Все еще продолжавший сидеть за столом Кёртис ощущал себя крайне неловко. Он воздержался от желания вмешаться и заявить директрисе: «Может быть, хватит уже?»

– Я понимаю, что Хисук еще слишком мала, а потому на этот раз выношу вам только предупреждение, – сказала директриса. – Но прошу вас переговорить с ней о том, что устраивать драки недопустимо. В следующий раз я уже не буду столь снисходительна.

– Спасибо, спасибо вам огромное, – проговорила женщина на английском, склоняясь в глубоком поклоне.

Имея возможность вникнуть в отдельные обрывки беседы, Кёртис теперь задавался вопросом, кем могла быть незнакомка. Она выглядела достаточно молодой, чтобы самой учиться в этой школе. И было довольно удивительно, что она говорила по-английски. Впрочем, его любопытство было частично удовлетворено: директриса спросила, где она выучила язык, и дама объяснила, что английскому ее научила тетя, которая сама когда-то училась в этой школе.

Когда гостья покинула их, директриса обратилась к Кёртису:

– Простите меня за это. Она могла бы дождаться, пока мы закончим разговор, но…

– Ничего страшного, – заверил ее Кёртис. – Кто она?

– Просто мать одной из наших учениц, – ответила директриса.

– Она выглядит слишком молодой, чтобы быть матерью. – Это замечание замконсула дополнил приподнятыми бровями. Свои мысли он не собирался держать при себе. – Она знает английский. Как вы думаете, не будет ли замужняя женщина против работы в консульстве?..

– Мистер Кёртис, она не замужем. Да и я сильно сомневаюсь, что она захочет работать переводчицей или секретарем, – отрезала директриса. Кёртис покраснел, соображая, чем это он мог ее обидеть. Директриса была его старше по меньшей мере лет на десять, и их всегда соединяли отношения исключительного уважения без намека на чувственность и с той, и с другой стороны. Но было понятно, что его интерес к незнакомке вызвал в ней оскорбленное возмущение.

– Она… Таких, как она, называют кисэн. И, по моим сведениям, весьма успешная. У ее дочери нет отца, – огласила директриса, сложив руки на коленях, словно желая подчеркнуть, что на этом обсуждение темы закончено.

Кёртис снова выглянул из окна, чтобы как-то скрыть удивление. Неожиданно его осенила мысль: если он увидит незнакомку во дворе, то стоит ли это воспринять как знак? Только знак чего именно? Этого пока он и сам не знал. Ветерок поднял с земли пелену пыли и понес ее к лазурным небесам. Кёртис уже было забеспокоился, что он тем более заденет директрису невниманием, если будет слишком долго глядеть на улицу… И тут в оконной раме возникла фигурка женщины в юбке цвета лаванды. Посреди розоватого песка она походила на путницу, пересекающую пустыню.

* * *

Ханчхоль больше уже не ожидал Ямшу у театра со своей повозкой. Теперь они каждую ночь после представления неспешно шли бок о бок до ее дома. Прогулка занимала у них почти час, но ходьба, особенно после долгих дней разъездов по городу, репетиций и выходов на сцену, нисколько не утомляла их, столь явственно ощущали они в себе пламя жизни, просто бродя по городу рука об руку. Они то и дело указывали друг другу на что-то: «Только посмотри на арки над окнами того универмага» или «Ты когда-нибудь замечал здесь эту статую?». Каких-то больших откровений в этих наблюдениях не было. И тем не менее все вокруг казалось таким важным, прелестным и запоминающимся. Когда они доходили до дома, он мягко, почти благоговейно обнимал ее, и они обменивались поцелуем.

Одной ночью, когда установилась особенно приятная погода, а луна светила необычайно ярко, Яшма прервала поцелуй и предложила:

– Не хочешь зайти к нам?

Она знала, что он уже давно об этом думал, а также и то, что он никогда бы не набрался храбрости сам задать ей этот вопрос. Она повела его за руку к своему павильону, чувствуя прилив гордости, что показывает ему, где она живет.

Было понятно, что это был его первый раз и что он, весьма вероятно, сильно нервничает по этом поводу. Но вопреки неопытности и молодости в сравнении с ней он действовал так, будто бы прекрасно сознает, что нужно делать. Его касания были настойчивыми, но ласковыми. Когда они освободились от одежды, он покрыл поцелуями всю ее, от макушки головы до кончиков пальцев рук, а потом – и ног. Его губы обследовали чувственные места ее тела, подобно паре землемеров, тщательно изучающих участок земли в поисках плодородных почв. Периодически из ее уст вырывались легчайшие вздохи. И не как с другими мужчинами, чтобы показать, что их манипуляции ей доставляют некоторое наслаждение, а потому, что она не могла сдержать себя. Она зачарованно не сводила глаз с зависшего над ней худощавого, но весьма мускулистого тела. Он так терпеливо ласкал ее, не стремясь как можно скорее удовлетворить собственное желание. Она взмолилась:

– Я больше не могу ждать. – И потянулась к нему, но он продолжил ублажать каждую фибру ее существа.

– Я мог бы целовать тебя вечно, – прошептал он.

Когда он наконец вошел в нее, они в изумлении уставились друг на друга. Ощущение безграничной близости доставляло им мучительное блаженство. Они на мгновение замерли, а потом растворились друг в друге. Он кончил первым, и она приготовилась к тому, что сейчас он скатится с нее и заснет, как все ее предыдущие мужчины. Но он задержался в ней, дал себе снова набухнуть и помог и ей испытать упоение.

Он лежал на ней, учащенно дыша, уложив утомленную голову ей на грудь. Она поглаживала его по влажным волосам. Он перехватил ее руку и поднес к своим губам. Она заметила, как у него на лице промелькнула невольная улыбка. Он будто бы не верил, что судьба была столь благосклонна к нему.

– Твоя кожа… – прошептал он. Его слова обернулись деликатными поцелуями, которыми он покрыл ее грудь. Она сразу поняла, что он имеет в виду. Прикосновение обнаженной плоти одновременно и доставляло чувство комфорта, и вызывало неугасающий пламень желания, который она ощущала в себе ежесекундно. Не сговариваясь, они сдвинулись так, чтобы иметь как можно больше возможностей касаться друг друга. Они рассмеялись своей шалости.

– Слышу, как бьется твое сердце, – пробормотал он. Она тоже чувствовала, как сильно барабанит его пульс чуть выше ее живота. Никто прежде не говорил ей ничего подобного, как, впрочем, и не сделал чего-то такого, чтобы ей захотелось обратить на это внимание. Она была уверена, что запомнит на всю оставшуюся жизнь его сердцебиение.

– Ты любишь меня? – спросила она.

– Да, люблю, – ответил без прикрас Ханчхоль. – Люблю искренне.

– Но почему? Как давно?

– С того момента, как увидел тебя у театра. Почему? Потому что ты это ты, и ты стояла там, а я тоже оказался в тех краях… Все сразу просто и сложно. Но по-другому и быть не могло.

Он со вздохом отвернулся так, что его правая щека прижалась к ее груди.

И с того момента ничего уже не имело для Яшмы значения, кроме того, чтобы любить Ханчхоля и быть любимой им. Лишь изредка она задумывалась об отстраненности от Лилии или об успехе в театре. Она была уверена, что отыскала в жизни нечто редкостной важности и чистоты. Когда Яшма только прибыла в дом к госпоже Серебро, она мечтала, что когда-нибудь станет служанкой. Потом она задавалась вопросом, не ее ли судьба возлежать с мужчинами, к которым она не испытывала ничего, кроме отвращения, в ожидании, пока они не оставят ее в покое, отправляясь на поиск женщин помоложе и новых забав. И вдруг ее реальность каким-то неизвестным чудом стала гораздо лучше, чем все, что она только могла себе вообразить. За сравнительно короткое время она преобразилась в другого человека. Перемены, произошедшие с ней, были в основном внутреннего характера, но, как бывает при любом потрясающем все основы внутреннем сдвиге, они затронули и ее внешность. Иногда усаживаясь перед зеркалом, она с удивлением отмечала, что ее глаза или нос удивительным образом выглядят несколько иначе, чем даже полгода назад. Она ощущала себя столь любимой, что ее душа в определенной мере переродилась. Черты лица спешили принять новую форму, чтобы отразить перевоплощение. Яшма всегда была очаровательной, но далекой от высшего идеала красоты: узкий лоб, обыкновенные, ничем не примечательные глаза с тонкими ресницами… А теперь все недостатки стали совсем незаметными. Она привыкла привлекать к себе внимание, но не пристальный интерес. Проходя по улице или поднимаясь на сцену – везде она ощущала на себе взгляды окружающих. Однако это ее нисколько не беспокоило. Ее волновало только то, чтобы оставаться прекрасной в его глазах.

Женщины гораздо больше, чем мужчины, проявляют склонность к сведению любви к двум крайностям: давать или брать. Огромный разрыв существует между женщинами, которые воспринимают любовь как самозабвенную заботу о другом, и женщинами, которые терпеть не могут быть в отношениях с человеком, неспособным принести им самим хоть какую-то пользу. Для Яшмы одна мысль о получении чего-либо от Ханчхоля порочила связывающее их чувство. Ни один подарок и ни одна сумма, которыми Яшму награждали покровители, не доставляли ей так много счастья, как размышления о том, чем бы она могла быть в помощь Ханчхолю. У нее было более чем достаточно денег, чтобы полностью оплатить его обучение. Ханчхолю же после утраты главной клиентки – Яшмы – приходилось нелегко с заработком. Однако Яшма понимала, что ему будет тяжело принять от нее помощь. Когда она только затронула эту тему, Ханчхоль в первый раз за все время их знакомства выглядел оскорбленным.

– Я никогда не смогу брать у тебя деньги, – натянуто отметил он. – Я – мужчина. Я умею сам зарабатывать деньги, а не брать их у женщины.

– Не нужно думать об этом в таком ключе, – взмолилась она. – Я старше тебя. Вот что: в жизни бывают ситуации, когда человеку стоит принять помощь от людей, которые, возможно, постарше и находятся в более благоприятных обстоятельствах. А ты потом, когда достигнешь успеха, воздашь добром за добро и придешь на помощь тем, кто в ней будет нуждаться. Ты не можешь всю жизнь крутить колеса! Должно быть что-то, что вытащит тебя из грязи. Я просто хочу стать этим чем-то.

Она смотрела на него таким любящим и невинным взором. Ее предложение было абсолютно бескорыстным, и она не ждала ничего в обмен. Он осыпал ее руки поцелуями и проговорил:

– Я тебя недостоин.

Он уже подумывал о том, чтобы бросить ночные курсы, вместо того чтобы мучиться еще шесть, а то и семь лет только за шанс поступления в университет. Перед ним открывалась перспектива проработать всю жизнь рикшей или, если его профессия отживет свой век, чернорабочим, который семь дней в неделю каждую неделю таскает кирпичи на спине, пока не испустит дух.

Яшма не только оплатила его занятия, но и обеспечила его и семью деньгами на жизнь. Не находя возможным объяснить матери, что его благодетельница – куртизанка, да к тому же артистка, Ханчхоль сообщил родительнице, что он начал получать стипендию. На это та ответила:

– Наконец-то ты начинаешь соответствовать своим способностям. Только не заносись и не отлынивай. Отдохнешь, когда тебя примут в университет. Будущее нашей семьи зависит от твоего успеха.

Ханчхоль проводил на занятиях по девять часов в день, а дома занимался даже дольше, зачастую откладывая книги, когда уже стихали ночные пташки. Иногда он зачитывался до самого восхода солнца. Впрочем, после нескольких лет беготни по городу каждый день он вполне был готов к тяготам обучения на одном месте. За год он изучил учебную программу сразу за несколько лет и наконец подал документы на вступительные экзамены в университет.

Результаты испытаний были опубликованы в газетах. Когда он увидел свое имя в верхних строках списков учащихся со всей страны, его охватило такое воодушевление, что он не смог сдержать слез. Наплыву чувств сопутствовали две причины. Во-первых, его жизненный путь мог закончиться и пропастью, и дорогой в гору, и теперь не приходилось сомневаться, что судьба остановила выбор именно на последнем варианте. А во-вторых – потому что он всего этого добился своими собственными силами.

Глава 17

Кафе «Зов моря»

1933 год

Когда Ёнгу все-таки набрался смелости попросить руки дочери владельца ресторанчика, Чонхо предложил поддержать друга в переговорах с отцом невесты. Но Ёнгу отказался.

– Чонхо, ты же знаешь, что я и жизнь свою могу тебе доверить, – заметил он. – Но я беспокоюсь, что ты снова дашь волю кулакам. С отцом моей будущей жены это не пройдет.

Парень также исключил возможность тайного бегства молодых, хотя кража невесты в их местах была освященной не одним веком традицией для мужчин, неспособных заплатить выкуп родителям. Вместо этого Ёнгу отправился к отцу своей избранницы, встал перед ним на колени и попросил благословения на брак с его дочерью. Молодой человек молил о прощении за то, что вторгся не в свой дом и воспользовался гостеприимством хозяина ресторана, и заверил, что отработает весь долг сполна.

– Ваша шпана отравляла мне жизнь многие годы! И теперь вы еще хотите отнять у меня дочь? Это что, неудачная шутка, сынок?! – заорал старик. – Ладно. Если уж ты, как ты говоришь, жить без нее не можешь, то иди во двор и становись там на колени. Если ты поднимешься прежде, чем я тебе позволю, то ты и близко к моей дочери не подойдешь. И уж поверь: я узнаю, если ты поднимешься хоть на секунду!

Ёнгу послушно покинул комнату и опустился на колени в самом центре оживленного двора. Работники ресторана глазели на него и шушукались о чем-то, соседи перевешивались через стены, чтобы увидеть это потешное зрелище, девушка безутешно рыдала у себя в комнатке, а верный пес, привязанный к каштану, заливался лаем, чувствуя, что с хозяином творится что-то неладное. Вокруг царил невероятный гвалт. А Ёнгу так и оставался на своем месте, вдавив голени в грязь и раскаянно опустив голову. Так он и просидел всю ночь. На следующее утро слуга попытался его уговорить отказаться от затеи, и только тут Ёнгу рухнул на землю и распластался на ней.

Наконец, отец вышел из своей комнаты, потряс жениха за плечи и заявил:

– Если обещаешь порвать с этими бандитами и в особенности с вашим коммунякой Чонхо и будешь жить и работать усердно, как честный человек…

Он так и не смог закончить свою мысль. Ему претила сама идея отдать любимую дочь такому жалкому негодяю. Но старику пришла на ум старая пословица: ни одному родителю не дано одолеть в споре собственного ребенка.

– Благодарю вас, отец, – слабо прошептал Ёнгу. – Я хорошо позабочусь о ней.

С тех пор Ёнгу полностью оставил банду. Он прекратил появляться на сходках и выполнять поручения Чонхо. Вместо этого он посвятил себя работе в ресторане. Вскоре Ёнгу управлял заведением вместо престарелого тестя, сердце которого смягчилось со временем, особенно после рождения обожаемой внучки.

У Чонхо были все основания держать злобу на Ёнгу за предательство, но ему казалось, что ничего дурного в том, чтобы отпустить друга, не было. Вьюн к тому времени также покинул шайку, заявив, что он не готов принести клятву, которую от него требовали. В действительности давать присягу было непростым решением и для Чонхо. Отказываться от нажитых пожитков было бы еще полбеды. У него за душой было не так уж и много вещей. Мёнбо продал половину своих владений, часть полученных денег раздал обездоленным, а часть приберег на финансирование их операций. Вот она, сила духа, думал на этот счет Чонхо. А вот вторая часть клятвы – быть готовым отдать жизнь во имя независимости – представлялась более проблематичной. Наблюдения вынуждали Чонхо заключить, что все активисты делились на два лагеря: тех, кому было суждено погибнуть молодыми на поле боя, и тех, кому предстояло дожить до управления государством, ведения переговоров, написания манифестов и прочих занятий. Было вполне очевидно, что Мёнбо относился ко второму лагерю, будучи человеком незаменимым. К тому же руке ученого больше подобает составлять письма и декларации, чем жать на курок пистолета. С другой стороны, уже прошло несколько лет с того момента, как Чонхо (да и Мёнбо) был вынужден признаться самому себе, что он никогда не выучится грамотно писать и читать. И он вполне сознавал, что эта слабость делала его почти негодным для великих дел. Чонхо позволял этим мыслям волнами накатывать в его голове: иногда они ревели и крушили все на своем пути, иногда затихали и складывались во вполне логичное повествование. Когда Чонхо ощущал наивысшее умиротворение, в нем зарождалась вера, что когда-нибудь – в строго определенный момент – Мёнбо обратится к нему с просьбой, которую только он один сможет исполнить.

Как-то вечером, уже после того, как Ёнгу и Вьюн оставили его, Чонхо натолкнулся на товарищей за ужином в китайском ресторанчике. Они были в том приятном состоянии подпития, всегда возникающем среди давних друзей, которые оказались в месте, окутанном душевными воспоминаниями. Это ощущение напоминает чувства, которые охватывают человека, усевшегося на траву, чтобы встретить надвигающиеся летние сумерки. Сначала ты пребываешь даже в некотором блаженстве от такого времяпрепровождения, но чем дольше тянется ночь, тем сильнее удовольствие оборачивается необъяснимой печалью. Все они были еще очень молоды, но Чонхо явственно чувствовал, что его друзья многого добились в жизни. Ёнгу был отцом дочери и ждал еще одного малыша. Вьюн умудрился накопить достаточно денег, чтобы открыть хозяйственную лавку неподалеку от заведения Ёнгу. Чонхо не тянуло ни к тому, ни к другому занятию. Но он бы ощутил полное счастье, если бы смог построить что-то совсем небольшое, но реальное вместе с Яшмой. Его ошарашила мысль, что он ее вообще не видел месяца три. Когда он был у нее в последний раз, ему показалось, что у нее появился новый мужчина, и после встречи с ней он ощутил себя хуже, чем до визита. Эту специфическую форму самоистязания он не собирался больше применять на себе.

Попрощавшись с друзьями, Чонхо отправился в одиночестве покурить и подумать на все тот же каменный мост над каналом. Облокотившись о перила, он вытащил из внутреннего кармана пиджака местами потускневший серебряный портсигар. Гравировку становилось все сложнее разобрать. Но он все же пробежался пальцами по плавным бороздкам, чтобы убедиться, что надпись по-прежнему сохранилась. Время сглаживает все, но и оно не способно стереть все подлинное.

Иногда Чонхо захаживал в низкопробные закусочные, в глубине которых ожидали женщины, готовые удовлетворить его нужды. То были не куртизанки, а рядовые шлюхи, которые за определенную сумму были готовы возлежать с кем угодно. Но они нравились ему, и он даже вожделел их. К одной совсем молоденькой девушке – ей было едва ли 18 лет – он ощущал почти братское сочувствие вперемешку с телесным влечением. Эти похождения не казались Чонхо изменой в отношении Яшмы. Так он сохранял для нее в течение продолжительного времени лучшую часть себя. Так что это можно было назвать в определенной мере испытанием веры. Чонхо поразмыслил, не сходить ли ему повидать ту девчушку. Было бы здорово оказаться в чьих-то объятиях на некоторое время. Но, потряся головой, он прогнал от себя эту мысль.

На него вдруг снизошло понимание, что он вообще никогда не говорил прямо Яшме о своих истинных чувствах. Возможно, она даже знала о его отношении к ней, но отказывалась это признать. Впрочем, столь же вероятно было и то, что она его не воспринимала в таком свете, но теперь бы осознала, что у нее постоянно было перед глазами. Когда он прибыл к ее дому, горничная сообщила, что барышня еще не возвращалась, и попросила его подождать у ворот. Он решил постоять на свежем воздухе, где ему дышалось немного легче.

На Чонхо был только зимний костюм, одна из двух его рубашек и старое пальто. Зато все было вычищено, выглажено и накрахмалено горничной Мёнбо. Никто бы не мог принять его за грязного беспризорника или бесприютного изгоя. Некоторые женщины, проходившие мимо, награждали его взглядами, полными дружелюбного любопытства, что в некоторой мере усиливало его чувство уверенности в себе. Он наконец-то был готов признаться ей во всем.

* * *

Яшма тем утром отбыла на площадку близ реки Ханган, где снимали новый фильм с ее участием. У воды было холодновато и ветрено, да и она сама себя чувствовала неважно. Между дублями партнер поинтересовался, все ли с ней в порядке.

– Я немного устала, но все будет хорошо, – ответила она.

– Сегодня слишком холодно. Сочувствую, что тебе приходится стоять здесь в одной блузочке, – отметил он с улыбкой, которой мужчины обычно хотят сказать: «Да, я беспокоюсь о тебе».

Яшме было известно, что она нравилась партнеру по фильму. И хотя она не предполагала когда-либо ответить ему взаимностью, ощущение его неизменной заинтересованности сразу придало ей новых сил.

Яшма мучилась оттого, что Ханчхоль завершил обучение в университете, но это событие не только не дало им возможность начать новую жизнь вместе, но и вскрыло новые источники беспокойства. В первую очередь неприятным сюрпризом для них обоих оказалось то, что он не смог сразу найти себе место службы. После обвала на рынке многие компании резко сократили штаты и практически никто не нанимал новых сотрудников. В ответ на объявления о пяти-десяти вакансиях выстраивались многотысячные очереди кандидатов. При этом прерогатива получения работы была за японцами, а затем уже – за прояпонскими элитами. В отсутствие семейных связей и состояния диплом оказался никчемной бумажкой. Из чувства гордости Ханчхоль также отказывался писать своим дальним родственникам в городе Андон, с которыми он не поддерживал контактов, и общаться с однокурсниками по университету – наследниками буржуазных семейств. Впрочем, что касается последних, то он держался в стороне от них не столько из чувства собственного достоинства, сколько от инстинктивного понимания, что они его не примут за своего. Чем больше Яшма пыталась утешить его, тем больше Ханчхоль держался с ней отстраненно и прохладно. Он обнаружил себя в замкнутом пространстве любви одной женщины тогда, когда он мог бы ощущать себя раскрепощенным в компании других мужчин. Яшма понимала его чувства и потому старалась не быть к нему слишком требовательной, хотя ощущение неудовлетворенности подтачивало ее с каждым новым днем.

По мнению Яшмы, все, что ему требовалось, – некоторая дистанция и работа. Тем более она возрадовалась, когда Ханчхоль наконец-то устроился работать механиком при каком-то велосипедном магазине. Ученая степень для такой должности была ни к чему, но последние несколько месяцев он только и делал, что совершенно безрезультатно рассылал резюме по десяткам разнообразных компаний и банков. Если Ханчхоль и был разочарован, то он отлично скрывал это. Годы починки собственной повозки наделили его способностью распознавать по первому взгляду любую поломку велосипеда и мгновенно устранять ее. Прошлую ночь Ханчхоль провел у Яшмы и, в частности, рассказал, как ему удалось отремонтировать велосипед начальника.

– Это, конечно, не та работа, о которой я мечтал, но по меньшей мере она надежная. Да и мой начальник платит лучше, чем большинство. Его очень впечатлило, как быстро я починил ему тормоза. И мы немного поговорили о том, чему я учился в университете, – пояснил Ханчхоль, лежа в постели. Он обнимал голову Яшмы с волнистыми, коротко остриженными волосами, которая удобно устроилась на его правом плече.

– Вот видишь? Он признал твой талант. Скоро будет давать тебе распоряжения поважнее и, может быть, даже повысит тебя. И тогда у тебя все устроится, – ликующе заявила Яшма. Она не позволяла себе даже в мыслях поднимать эту тему, но ее все чаще охватывала усиливающаяся тревога по поводу их будущего. Она полагала, что Ханчхоль сам заведет разговор об этом, когда у него все стабилизируется. Во время учебы он периодически заявлял, что не подведет ее и сделает ее счастливой. Много раз он утверждал, что желает оставаться вместе с ней навсегда. Внимая этим словам в тепле его объятий, она ощущала, будто светится изнутри, как светлячок, вбирающий в себя солнечные лучи за день и начинающий мерцать с наступлением ночи скромным, но чудесно живым светом. Это было сознание того, что она уже вкусила жизнь и была осенена жизнью. Однако ее счастье зависело от него и потому могло в любой момент разбиться вдребезги.

К тому моменту Ханчхоль уже прекратил говорить ей, что они проживут бок о бок до конца века. Когда именно с ним произошли изменения – Яшма и сама не знала.

Вместо нежных слов он машинально потрепал ее по плечу и пробормотал:

– Да, я надеюсь, что смогу продвинуться на этой работе. Я хочу показать ему все, на что способен. Он довольно рассеянный, а магазином из рук вон плохо руководит его партнер…

От него она ожидала заверений, что, когда у него все устроится, он расскажет о ней матери, и их жизнь наладится. С сожалением Яшма отметила, что он говорил скорее о себе, чем о ней или о них вместе. С тем большей нежностью она прильнула к нему.

– Поцелуй меня, – прошептала она, направляя его узкие бедра поверх себя. Она впала в знакомое наслаждение, пока он целовал ее груди и вошел в нее с тем же страстным желанием и нетерпением, что и прежде. Ее лицо просияло, когда она уверилась, что он все еще жаждал ее, как в самом начале их отношений. Взгляд мужчины не может ничего утаить во время занятий любовью. И все же по окончании соития он не поцеловал ее, а его лицо не расплылось в той самой, ставшей уже привычной ей бессознательной улыбке.

Весь день Яшма, обеспокоенная поведением Ханчхоля, отрешенно играла сцену за сценой. Когда съемки завершились ближе к вечеру, коллега спросил:

– Не хочешь отведать чего-нибудь горяченького после всего этого? Может быть, сходим и поедим вместе удона?

В привлекательных глазах актера мелькнул замечательный нервный огонек. Его элегантный шерстяной костюм был безупречно сшит и отглажен. Она смеялась про себя, что костюм вполне мог бы держать форму и без владельца. Но в конечном счете актер был в ее глазах просто очень милым мужчиной.

– Благодарю, но сегодня я никак не могу, – ответила Яшма, сильно покраснев. – У меня уже есть планы. Может быть, как-нибудь в другой раз? – Надевая бледно-голубое пальто с воротником из кроличьего меха, она отметила, как партнер по фильму силился скрыть разочарование. Ее охватили в равной мере сочувствие и ликование. Она поклонилась ему и села в такси, которое отвезло ее к вилле Лилии.

– Как долго мы не виделись! Да ты совсем замерзла! Скорее заходи в дом!

Лилия лично встретила Яшму у ворот. Рука подруги приветственно легла ей на спину. Они так редко проводили время вместе. Последний раз Яшма бывала у Лилии дома несколько месяцев назад. Лилия неожиданно позвонила и предложила вновь встретиться, и она приняла приглашение. Обе чувствовали себя несколько скованно в компании друг друга, но, как всегда бывает со старыми друзьями, всеми силами пытались смягчить ощущение натянутости.

– А где Сонми? Как поживает твоя малютка? – поинтересовалась Яшма, поглядев по сторонам в поисках дочери Лилии. Девочке едва исполнилось три года. Оказалось, что Сонми отправилась на прогулку со своей няней. У матери было умиротворенное выражение лица родителя, освобожденного на некоторое время от забот о своем малыше.

– Тебе очень повезло не иметь детей, Яшма, – заметила в привычно-фамильярной манере Лилия, когда они устроились у нее в комнате. – Не то чтобы я не любила дочь, я для нее готова на все, но… Я соскучилась по былой жизни, по сцене, по выступлениям…

– Но ты же можешь к ней вернуться в любой момент? Твои записи звучат во всех заведениях. – До рождения Сонми Лилия успела записать несколько песен, которые сделали ее известной в каждой корейской семье. Пластинки принесли ей неплохой доход, а директору Ма – еще больший куш.

– В самом деле? Впрочем, я и должна последней обо всем узнавать. Целую вечность не развлекалась. – Лилия вздохнула. – Знаешь, Яшма, а я скучаю по старым добрым временам… У тебя нет такого чувства? Тогда все самое замечательное было достижимо. А сейчас… Я даже не знаю. Я просто… – Она запнулась. – Я просто стараюсь не вешать носа.

– Я тоже скучаю по прошлому. Мы все тогда были в чем-то чище и проще. – Яшма сдержала слезы, навернувшиеся на глаза. Она подумала о Лилии, Ханчхоле и всех других людях, которых она когда-то любила в абсолютной уверенности и без опасений, что они доставят ей хоть какую-то боль. Но даже Чонхо тихо ускользнул от нее, и она сожалела теперь, что не смогла быть ему лучшим другом. Лилия потянулась вперед и потрепала ее по руке. Яшма рассмеялась. Подступившие к глазам горючие слезы были в чем-то исцеляющими.

– Есть идея, – сказала Яшма, шмыгая носом. – Почему бы нам не сходить куда-нибудь прямо сейчас? Если уж быть совсем откровенной – мне не помешало бы выпить.

Лилия сопротивлялась предложению лишь долю секунды. Она на самом деле была только рада выйти в свет. Тихонечко напевая себе под нос, она уселась перед туалетным столиком, уставленным всевозможными пудрами и румянами. Лилия никогда не блистала красотой, но она по-прежнему выглядела очень молодо. У нее была такая же модная стильная стрижка, что и у Яшмы: волосы до уровня плеч, подвитые щипцами. Такой образ подходил чертам ее лица.

Няня и Сонми вернулись, как раз когда она подбирала себе одежду на выход. Яшма отметила, что дочь Лилии сложно было назвать миленькой, но сразу почувствовала укол вины за то, что такая мысль пришла ей в голову, и разыграла чрезмерное восхищение ребенком. Няня предложила Сонми поздороваться с гостьей. Девочка лишь поднесла пальчик к губкам и смерила комнату настороженным взглядом, который Яшме показался не внушающим любви.

Лилия рассеянно заметила:

– Она совсем тихоня. Очень уж вежливая. Никогда не плачет у меня на виду. Как-то раз она упала, когда нянечка была далеко, и у Сонми жутко исказилось лицо, поскольку она всеми силами пыталась не дать волю слезам.

Услышав это, Яшма решила демонстрировать по отношению к Сонми искреннюю нежность и поцеловала ее в самую макушку. Лилия слегка потрепала волосики ребенка, необрезанные и почти что прозрачные, наподобие покрытых росой шелковистых паутинок.

– Да-да, моя хорошая… Пора и баиньки, – проговорила она, отправляя поскорее дочь и няню прочь.

Вечер выдался ветреным и облачным. Лилия выбрала шелковое платье каштанового оттенка, шляпку-клош и темно-зеленое пальто, смотревшееся по-осеннему роскошно на фоне серости, которая ожидала их на улице. Лилией владело желание быть всегда идеально одетой по погоде. Яшма уже надевала туфли, а Лилия вдруг задержалась у столика, чтобы свернуть себе самокрутку. Она наполовину выкурила папироску, прежде чем заметила нетерпеливое раздражение Яшмы.

– Это по большей части табак и совсем немного опиума. Чтобы хоть чуть-чуть расслабиться, – сказала она. – Хочешь попробовать?

– Нет, мне и так нормально. Такими темпами мы здесь встретим полночь, – заметила Яшма. Лилия осторожно затушила сигарету в пепельнице.

Когда они наконец-то отправились в путь, на улице уже орудовал хриплый ветер, разносивший в разные стороны пустые ведра, выставленные у колодца, и весьма основательно трепавший служанок, спешно срывавших развешанное на бечевках белье.

В Сеуле работало бесчисленное множество кафе, каждое из которых имело свой собственный круг завсегдатаев. Предприниматели и перешедшие на сторону Японии аристократы собирались в кафе «Вена», националисты – в «Террасе», коммунисты – в «Желтой лошади», студенты и художники – в «Гитане». Для японцев существовали отдельные кафе, где заправляли их соотечественники. Приближенные к светскому обществу особы же стекались в кафе «Зов моря», которое открыл юный поэт, выходец из буржуа. Получивший блестящее образование молодой человек, будучи сыном прояпонски настроенного землевладельца и одновременно деятелем искусств левацких взглядов, искренне верившим в свободную любовь, привлекал в свое заведение самых интересных людей изо всех слоев общества. Яшма лично была знакома с владельцем «Зова моря», и именно туда она повезла подругу.

– Прелестное заведение, не правда ли? Отсюда все у нас будут как на ладони, – заявила Яшма Лилии, когда они удобно устроились на кожаных диванчиках багряного цвета. Подлетевшей к ним хорошенькой официантке она заказала два моккачино.

– Как это им удается сделать его гораздо вкуснее, чем обычный кофе? – шепнула Лилия.

– Они в него добавляют шоколад! Это просто великолепно! – Яшма захихикала. – Начнем с кофе, а потом можно и чего-то покрепче заказать. Как ты видишь, пока что все сидят и беседуют, но позже здесь устраивают всеобщие танцы. Послушай: уже играют «Голубку»[49]!

Яшма порхала с одной мысли на другую. Она указала подруге на известную художницу, которая вышла замуж за дипломата и путешествовала с ним по миру, пока не умудрилась в разъездах замутить интрижку с лучшим другом супруга. Сразу по возвращении в Корею он развелся с ней. Теперь даме приходилось сводить концы с концами, зарабатывая картинами и иллюстрациями для журналов. В одиночестве сидел романист, будто бы погруженный в чтение американского журнала, номера которого стопками лежали в кафе, но в действительности поджидавший одну из официанток – свою любовницу.

– У мужчин сейчас принято ухлестывать за официантками. Они посовременнее будут, чем куртизанки, как мне заявляют некоторые, – проговорила Яшма, бросая взгляд в сторону обслуживавшей их официантки. Передник подчеркивал тонкую талию девушки, которая выглядела не старше 20 лет. – И к тому же не такие требовательные, как «современные девушки» из знатных семей.

– Иногда мне кажется странным, что мы начинали с изучения классических стишков и традиционных песенок в том павильоне под ивой. Мама с ее пафосными шелковыми нарядами, украшениями и вечной преданностью одному мужчине, который ей подарил серебряное кольцо… С тех времен будто бы лет сто прошло.

– Скучаешь по ней? Может быть, съездить к ней в Пхеньян с Сонми?

– Ма не позволит, – тихо бросила Лилия, уставившись в чашку кофе перед собой. Музыка сменилась. К ним направлялся молодой господин, и они приветливо заулыбались в ожидании его прихода.

– Госпожа Яшма, какую честь вы нам доставляете своим присутствием! Почему вас так давно не было? Мы скучаем без вас, – отметил подошедший к ним поздороваться поэт, по совместительству – владелец кафе. Ему было где-то 25–30 лет. Он был обычного роста и телосложения. Свидетельствами его богемного статуса служили свободная рубашка, отсутствующий пиджак, очки в роговой оправе и раскованная манера поведения. Он взял левую руку Яшмы и покрыл ее страстными поцелуями, словно желая показать, что в его словах была лишь малая доля шутки. Когда Яшма познакомила подругу с поэтом, тот был ничуть не меньше рад пребыванию в их рядах знаменитой певицы и потребовал принести им по порции американского виски. Молодой человек был наделен даром уделять внимание одновременно двум женщинам и талантом флиртовать без особых последствий.

– А что означает ваше название? Этот «Зов моря», – поинтересовалась Лилия, впервые попробовав виски.

– Это моя собственная придумка. Знаете, у каждого из нас есть нечто, что мы просто любим, без каких-либо рациональных объяснений. Как только в чувства вплетается рассудок, то это уже не любовь. Так вот… Я больше всего на свете люблю… – Поэт помедлил с дальнейшими пояснениями, дав себе слизать капли виски с губ. – Сигналы кораблей. Как-то в свою бытность студентом отправился в гордом одиночестве в Пусан. Пожил с месяц в общежитии у гавани. Только и делал, что читал и писал от рассвета до заката. С наступлением темноты я зажигал свечу, чтобы продолжать свои занятия. И в такие моменты мне начинало казаться, что в мире больше ничего не существует. Только я и мои книги. И еще создавалось впечатление, что я сижу в кабине на борту корабля посреди океана. И еще каждый день, где-то с 3 до 4 часов, из порта звучали сигналы кораблей. Судна покрупнее оглашали: «БУУ-БУУУУУ…» А те, что поменьше: «Дуу-дуууу…» И от их перекличек я чувствовал больше счастья, чем когда-либо в жизни. Если бы я мог обратить этот зов в жидкость, то я бы его разливал, как виски, и потихонечку пил, когда мне становится грустно. – Он улыбнулся. – Вы когда-нибудь бывали на море, госпожа Лилия?

Ни Лилия, ни Яшма ни разу не ездили к морю, даже в Инчхон, до которого было рукой подать.

– Точно, вы же обе выросли на севере… Понятно, почему вы такие хорошенькие. Не зря пхеньянских куртизанок считают первыми среди красавиц. А вот и песня подошла к концу. Простите, мне надо сменить пластинку. – Он откланялся и покинул их.

– Милый малый, – отметила Лилия, когда он уже не мог услышать их.

– Да, но создается впечатление, что он не целиком с тобой, когда говоришь с ним. – Яшма отпила еще виски. – Например, его история. Но он ее рассказал на самом деле не нам. Он ее вещает любому встречному. В конечном счете ему все равно, знаем мы его историю или нет. Что ты улыбаешься? Я стала слишком циничной?

– Я улыбаюсь, потому что люблю тебя всем сердцем. Ты моя самая давняя подруга. – Лилия одной рукой приобняла Яшму.

– Но ты же согласна со мной? Я же права? – Яшме вспомнилась история о сове, которую ей поведал Ханчхоль. Он рассказывал ее так, будто история предназначалась только ей одной. Словно он хотел, чтобы именно она его поняла. Как же сильно она скучала по нему!

– Да, ты, конечно же, права. Впрочем, ты всегда была очень требовательна к мужчинам. Ой, Яшма, послушай! – Они замолкли. Из фонографа полилась запись песни в исполнении Лилии. Поэт-предприниматель помахал им с другого конца комнаты. Парочки стали подниматься и танцевать, будто бы музыка пробудила их ото сна, наподобие каких-то зачарованных героев детской сказки. Струящийся свет ламп окутывал кружащиеся фигуры, тени которых вихрем проносились по стенам.

– Здорово, что ты меня привезла сюда. – Лилия прислонила голову к плечу Яшмы. – А знаешь, Ма меня совсем не любит. И это уже давно. Он даже не пытается изобразить какое-то чувство к Сонми. Она у него четвертая дочь, да к тому же внебрачная. А он так мечтал о сыне. И я уверена, что он спит с той потаскушкой, по совместительству секретаршей. – Последняя мысль пришла к Лилии только в тот момент, когда она ее произнесла, но как только она огласила идею, ей сразу стало понятно, что так все оно и было. – Я боюсь, что он оставит меня. Или сама думаю бросить его. Вроде бы две разные вещи, но исход один и тот же: с ним все будет отлично, даже лучше, чем сейчас, а для меня наступит конец. А потому я страшусь обоих вариантов… И все же я так несчастна сейчас. Что мне делать?

– Ты не обязана оставаться с ним навсегда, – заметила Яшма, сжимая руку подруги.

– Но меня же больше никто не полюбит. И буду я никому не нужной старухой, брошенной любовницей.

– Посмотри на эту художницу. Ту, которая была замужем за дипломатом. – Яшма взглядом указала на женщину в бархатном малиновом платье. Та уже танцевала с поэтом-предпринимателем. – Ей было тридцать лет, когда она завела интрижки в Париже и Берлине. К тому времени у нее было четверо детей. Тебе же всего 25 лет. И у тебя только один ребенок. – Художница что-то шепнула на ухо партнеру по танцу, и они оба задрали головы в приступе безудержного хохота. Охотно верилось, что ей были безразличны и бывший муж, и его лучший друг, который, получив желаемое, тоже бросил ее.

– А теперь никто из ее семьи и знаться с ней не желает. Люди глумятся над ней за глаза. Нет, такая жизнь не для меня. – Лилия вздохнула. – Получается, что самая счастливая из нас – моя сестра?

– Получается, что так.

Луне было уже 30 лет, но она оставалась такой же очаровательной, как и прежде. Она выплатила сбор за то, чтобы покинуть гильдию куртизанок, и теперь служила секретарем при консульстве США. Работа приносила ей достойный доход и позволяла оставаться независимой. Непосредственный начальник Луны сходил с ума по подчиненной. Она же изображала, будто ничего не замечает. В отличие от Яшмы и Лилии, Луна, по всей видимости, не страдала в одиночестве. Уединение идеально смотрелось на ней, как изящнейшее пальто.

Хорошенькая официантка вернулась с двумя бокалами золотисто-коричневого напитка.

– Коньяк вам от джентльмена за столиком в углу, – объяснила она, указывая взглядом. – Не офицера. Того, что при галстуке-бабочке, – добавила она.

Яшма замерла, узнав человека напротив. Он уже был не при параде, но, покуда он пристально разглядывал ее через всю комнату, на его губах играла все та же высокомерная улыбка. Сказав что-то другу, он поднялся с бокалом в руке и быстрым, уверенным шагом направился к их столу.

Глава 18

Дождливая ночь

1933 год

– Пошли со мной? Не будь занудой! – настойчиво заявил полковнику Ямаде граф Ито, вдавливая сигарету в хрустальную пепельницу.

– Что на этот раз? Я не поспеваю за твоими причудами.

– Ты что, ослеп? За тем столиком – две женщины. И одна из них невероятно красивая, можно сказать – бесподобная. Я с ней встречался несколько лет назад.

– Не понимаю твое увлечение девушками из кабаре и проститутками, – холодно отозвался Ямада, покачивая головой. Он был в отпуске от боевых действий в Маньчжурии. С шурином он встречался в первый раз за три года. Отведав с лихвой жестокости в прифронтовых стычках с китайцами и корейцами, Ямада был возмущен тем, сколь беззаботно и равнодушно вели себя и Ито, и общество в целом.

– Она не из кабаре. Она киноактриса, – парировал Ито, покидая кабинку.

Ито относился к той породе мужчин, которые, однажды испытав полное помешательство от женщины, затем могут неожиданно полностью забывать о ее существовании. После той злополучной встречи в гримерке у Яшмы восемь лет назад Ито ни разу не вспоминал о ней. Тем свиданием он удовлетворил свою потребность, а потом зациклился на других своих привязанностях. В отдельных случаях его желания были связаны с другими женщинами, но в действительности женщины – да и люди в общем – его интересовали мало. В чрезмерном сближении с любым человеком он всегда ощущал некоторую долю самоуничижения. Именно поэтому Ито, кстати, и предпочитал встречаться с Ямадой, в компании которого он меньше всего ощущал, что роняет собственное достоинство. Больше людей Ито нравились красивые вещицы, оригинальные идеи и пустое пространство, отделявшее вещи и идеи. Он бы с большой охотой провалился в эту белесую пропасть, насыщаясь до конца жизни свежим прохладным воздухом.

Однако иногда Ито невольно проявлял интерес к другим людям. Яшма преобразилась с последнего раза. И дело было не в том, что на ней теперь было платье западного фасона, и не в том, какая у нее была прическа. Нет, черты ее лица казались сильно изменившимися и в чем-то еще более притягательными, чем раньше. Он признал ее по неизменной ауре, которая нимбом окружала ее фигуру. И он хотел изучить ее вплотную, в мельчайших деталях.

– Давно мы с вами не виделись, – бросил он, усаживаясь рядом с Яшмой. Она смотрела на него взглядом, который казался теперь еще более лучезарным. Ее подруга, одетая по последней моде – что не помогало скрыть ее общую невзрачность, – была, судя по всему, также оскорблена его бесцеремонностью. Впрочем, Ито обращал на нее ровно столько же внимания, сколько бы он уделил подделке на антиквариат. – Как вы поживаете? Видел вас в кино, – добавил Ито, неотрывно разглядывая Яшму.

– Полковник… – размеренно и спокойно протянула Яшма, переходя на японский. – Я уверена, что здесь немало особ, которые были бы рады пообщаться с вами. Я к их числу не отношусь.

– А меня другие особы нисколько не занимают. Известно ли вам, каково быть человеком, у которого есть абсолютно все?

– Даже представить себе не могу, – язвительно ответила Яшма. Но Ито знал, что зацепил ее внимание.

– Я богат, молод, умен, у меня есть власть, женщины… У меня есть все. У меня никогда не было нужды слишком усердствовать ради чего-либо. И от этого в конечном счете наступает такая невообразимая скука! Даже в компании хорошеньких женщин. Редко мне на глаз попадается что-то, что вызывало бы во мне такой бурный интерес, как вы.

– Почему?

Ито, подперев рукой подбородок, устремил взгляд в красивые черные очи Яшмы. Ее бархатистая кожа была наделена мягким сиянием, которое распространялось от щек до декольте нежного мраморного оттенка поверх треугольного выреза платья. Яшма достигла поры наивысшего расцвета, но совсем не сознавала этого. От этой мысли у него даже защемило сердце.

– Скажу вам, если подарите мне танец, – наконец проговорил он. – Только не отказывайтесь. Вы же танцовщица. А сейчас играет бесподобный вальс.

Он поднялся и протянул ей руку. Все вокруг исподволь разглядывали их: статный японский миллионер, который совсем недавно был удостоен графского титула и приобрел у французского предпринимателя золотые и железные прииски, и известная актриса, которая озарила своим присутствием не один фильм. Она приняла его руку.

Все следили за танцем. Даже вымуштрованные официантки прекратили обслуживать гостей и стояли, перешептываясь. Граф и актриса составляли блестящую пару.

Ямада отметил с умеренной долей восхищения перемену в друге. Ито двигался с небрежной уверенностью, все ближе притягивая талию дамы к себе. Ямаде за всю жизнь никогда не приходилось танцевать. На мгновение он представил себе, что это он стоит посреди танцпола, сжимая в объятиях эту красивую женщину. Ито был прав: она была особой исключительной. Причем ее прелесть заключалась не в чертах лица или линиях тела, которые имели некоторые изъяны. Нет, взгляды к ней привлекали свет, который она излучала, и то, как она двигалась.

Песня закончилась, и пара разомкнула объятия. Ито подошел к Ямаде.

– Она собирается уходить. Я пообещал, что отвезу ее домой. Поймаешь такси?

– Да, конечно.