Натали Ферги
Швейная машинка
Посвящается Гэвину
С искренней благодарностью Саре Сэндоу
~~~
Эта история началась в 1911 году, когда новенькая, сверкающая швейная машинка сошла с конвейера знаменитой фабрики «Зингер». Перед драматичным увольнением молоденькая работница Джин успела спрятать в шпульке крохотную записку.
Чего только не шили с помощью машинки с той поры! Распашонки и нарядные платья, мужские костюмы и верхнюю одежду — только и мелькали проворные руки мастериц, сначала Кэтрин, а потом ее дочери Конни.
Не всегда героиням романа сопутствовало счастье: войны, голод, безработица, потеря близких, все случалось в их жизни… Но как бы тяжело ни приходилось, они всегда верили и надеялись.
А когда спустя сто лет блогер Фред, внук Конни, решил избавиться от «этого ненужного хлама», старенькая, но верная швейная машинка успела раскрыть ему сокровенную тайну, и планы Фреда круто поменялись…
Подмастерье
Лето 2010 года. Эдинбург
Стены старой больницы хранят множество тайн, которые открываются ежедневно. Однако значение загадочных находок не всегда понимают те, кто их обнаруживает.
Подмастерье столяра устал и проголодался. Обед, который ему каждый день исправно заворачивает с собой мать, давно съеден, и сейчас парню хочется лишь одного: поскорее уйти домой. К сожалению, у мастера другие планы — весь день он изводит помощника мелочными поручениями, по большей части какой-то ерундой. Яркий пример — последнее задание на сегодня, и его опять придется выполнять в одиночку.
Когда подмастерье начинает думать о людях, которые когда-то умерли в этих стенах, по коже пробегают мурашки. Он и сам появился на свет здесь же, в родильном отделении, однако никакого сожаления по поводу того, что это здание предназначено под снос, молодой человек не испытывает. Остальные корпуса вскоре перепрофилируют, так что величественная викторианская больница превратится в элитный квартал с симпатичными кафе и магазинами, а также с жильем, которое он никогда не сможет себе позволить, если только не выиграет крупную сумму в лотерею.
Длинные палаты терапевтического отделения с видом на парк Медоуз переделают в квартиры; там, где сначала были подстриженные лужайки, а затем студенческие общежития факультетов клинической химии и медицинской физики, встанут небоскребы из стекла и бетона.
Каменные здания хирургического корпуса на Лористон-Плейс уже опустели. В башенках без окон, в которых прежде стояли ванны и мылись судна, по углам все еще ползают усатые чешуйницы. Запланированная реновация здесь только-только началась, и в коридорах с полами, выложенными в шахматном порядке черно-белой плиткой, стоит тишина: по ним больше не ездят ни каталки, ни инвалидные кресла, ни высокотехнологичные кровати, издающие тревожные сигналы, которые вызывают приступы паники у окружающих. Запахи утренней овсянки, дезинфицирующего средства и цветов, принесенных посетителями, сменились запахом пыли от штукатурки и вонью от разлагающейся тушки голубя.
В бывшем ортопедическом отделении пахнет старой древесиной: обшивку стен тут уже сняли. Подмастерью велели разобрать будку, где некогда размещался телефонный аппарат. Ему кажется, что это не работа для столяра — ведь ломать не строить, но он не собирается обсуждать задание. Еще до того, как его научили правильно держать стамеску, подмастерье усвоил, что задавать на этой работе лишние вопросы не имеет смысла.
На звуконепроницаемой стенке будки кое-как держится прикрепленная скотчем янтарного цвета карточка с напечатанными номерами:
ПОЖАР — 3333
РЕАНИМАЦИЯ — 2222
От этого недвусмысленного напоминания о смерти парнишка ежится.
Примерно на уровне его груди висит пустая полка, из которой торчат отсоединенные телефонные провода. Он бьет кулаком по ее деревянному дну, отчего поднимается пыль. Вообще-то, следовало бы надеть строительный респиратор, но уже скоро конец смены, так что идти за новым респиратором не хочется. Подмастерье просовывает гвоздодер молотка в щель между полкой и рамой, на которой первая держалась пятьдесят лет, и, используя рукоять в качестве рычага, с силой тянет вниз.
Шпунтовое соединение трещит под напором, и полка внезапно отрывается, так что приходится отскочить, чтобы не напороться на острые куски древесины. Кажется, что сейчас оттуда бросятся врассыпную в поисках нового укрытия маленькие мохнатые существа. Бог знает, как тут выживают мыши: еды-то вроде бы для них никакой нет.
Подмастерье поддевает деревяшки оббитым железом носком ботинка — ничего и никого. Мертвые грызуны едва ли не хуже живых, но, чтобы убедиться, он еще раз бьет ногой по куче обломков и уже потом наклоняется, чтобы рассмотреть все получше.
Среди мусора лежит конверт из манильской бумаги. Парень подбирает его и пытается прочесть адрес, но в коридоре стоит полумрак — лампы дневного света разбиты, так что ничего нельзя разобрать. Бросив недоделанную работу, подмастерье открывает соседнюю дверь с надписью «Кабинет врача».
Как и вся больница, эта комната, похоже, населена новыми формами жизни: в углу раздается какое-то шуршание. Высокие окна заросли паутиной, а жалюзи едва держатся на карнизе. Парень подносит конверт к тусклому свету и осторожно протирает зеленую марку большим пальцем. Двенадцать пенсов. Интересно, когда отправка письма стоила столько? Он снова всматривается в адрес, пытаясь разобрать почерк, но вдруг слышит, как открывается входная дверь в отделение. Мастер зовет его, спрашивает, закончена ли работа. Подмастерье цепенеет и инстинктивно зажимает рот ладонью. Забраться сюда — это нарушение правил, поэтому лучше не отвечать вовсе. Последнее, что ему сейчас нужно, — это лекция по охране труда и технике безопасности.
Паренек вслушивается и, убедившись, что остался один, берет стул и садится за стол. Кладет конверт перед собой и начинает выдвигать ящики, но в них, кроме пустых листов бумаги и засохших шариковых ручек, ничего нет. Разочарованный, он поднимает трубку кнопочного телефона и гордо выпрямляется:
— Да, доктор слушает.
Потом вспоминает встречу с консультантом по трудоустройству в школе и осторожно кладет трубку на место.
— Даже и не мечтай, парень. Никаких шансов, — говорит он сам себе.
Подмастерье встает из-за стола и принимается бродить по кабинету, рассматривая мебель и брошенное оборудование. Негатоскоп для просмотра рентгеновских снимков часто показывают в телесериалах, и парень подходит, чтобы получше изучить прибор. Щелкает выключателем — раздается громкое жужжание, и аппарат пробуждается к жизни. Выключить его быстро не получается.
На доске у двери кто-то написал белым мелом:
ДО СВИДАНИЯ, 1 МАЯ 2003 ГОДА
Подмастерье вынимает телефон и фотографирует это послание, чтобы потом показать матери.
Конверт все еще лежит на столе, парень берет его и стряхивает пыль, перед тем как засунуть в один из многочисленных карманов рабочих брюк. Бросив последний взгляд на кабинет, выходит за дверь и идет по коридору к выходу на свежий воздух. Молоток он оставил на месте, чтобы вернуться в понедельник и закончить работу.
Только на втором этаже автобуса подмастерье вспоминает о конверте. В самый первый день работы в больнице всех рабочих проинструктировали, что подобные находки необходимо сдавать в строительный штаб. Молодой человек выходит из автобуса у дома своей девушки, видит ее и громко окликает. Она оборачивается и улыбается. Совсем рядом — в шести шагах — стоит красный почтовый ящик. Парень быстро вынимает письмо из кармана, бросает в ящик, потом бежит к подруге и заключает ее в объятия.
Вечер пятницы начинается отлично, а впереди еще целые выходные…
Джин
21 марта 1911 года. Фабрика «Зингер». Клайдбанк
«Будет забастовка!» — Джин слышала, как эти слова негромко повторяли все вокруг, но сейчас стоило выбросить это из головы. Прямо на нее смотрел бригадир. Он то и дело вынимал из-за уха огрызок карандаша, что не очень-то вязалось с его солидной должностью, и делал очередную пометку в новеньком блокноте. Всего несколько недель назад этот парень был одним из них, и Джин задавалась вопросом, понимает ли он, насколько все для него изменится в связи с повышением.
Длинный зал цеха напоминал школьный класс на сто двадцать учеников со столами, рассчитанными на восемь — десять человек. Никто не знал, почему этот цех называли «Испытательным этажом», а цех по производству иголок — «Иголочным этажом». Просто так было всегда.
Многие работницы еще помнили нового бригадира маленьким мальчиком с торчащими ушами, который когда-то жил в самом бедном районе города. Он играл на улице с их собственными детьми, а эти женщины угощали его толстыми ломтями хлеба. От него всегда пахло застарелой мочой. Работницам было совершенно безразлично его недавнее повышение, но относиться к нему как к своему они больше не могли.
Бригадир прочистил горло и официальным, соответствующим положению тоном заговорил:
— Вы что, не можете проверить эту машинку, мисс Феррье? В чем дело?
Джин с трудом сопротивлялась желанию разогнуть спину и шею, чтобы дать телу отдохнуть после четырех часов непрерывного сидения на скамье в одной и той же позе. Она посчитала, что с утра это была уже седьмая машинка, которую не удавалось настроить простой подкруткой натяжного винта, и начала подозревать, что ей нарочно подсовывают проблемные.
Не поднимая глаз от стоящего перед ней механизма, Джин ответила:
— Дело в игле, ее нужно заменить.
Бригадир постучал указательным пальцем по своим новеньким часам.
— Вам необходимо работать быстрее. Так — неприемлемо! — Выдав данный вердикт, он двинулся дальше в поисках следующей жертвы.
Шепотки вокруг Джин продолжались, но она, не слушая, потянулась к ящику с инструментами, общему для всех работниц за ее столом. Слева от нее были окна, доходившие до потолка. Однотонность стен разбавляли лишь яркие пятна пальто и шарфов, висевших в оконных проемах.
— Конечно, игла, — пробурчала она себе под нос.
Вооружившись отверткой, Джин удалила дефектную деталь и, закрыв глаза, покрутила тонкий металлический стерженек между пальцами. Сталь была гладкой, как весенняя травинка, еще полная сладкого сока. Крошечный заусенец на кончике подтвердил первоначальный диагноз. Джин поставила новую иглу и убедилась, что на катушке достаточно нити для контрольного шва: не слишком много, не слишком мало. Наконец сделала нужное количество стежков на белой ткани с большей осторожностью, чем обычно, тщательно следя за тем, как игла проходит сквозь нити основы и утка
[1], — один стежок следовал за другим. Она проверила длину стежков и ровность шва и, удовлетворившись результатами, обернула надкусанную нить вокруг катушечного стержня на верху машинки, тем самым показывая, что проверка закончена.
Только после этого Джин позволила себе прислушаться к тому, что творилось вокруг. Гул голосов, которые становились все возбужденнее, нарастал.
Восемнадцатилетняя Фрэнсис, ровесница Джин и ее соседка по столу в течение последних трех лет, энергично пихнула Джин локтем и кивнула в сторону противоположного конца цеха, где в дверном проеме высилась фигура мужчины. Судя по всему, он кого-то искал, оглядывая женские головки с туго заплетенными и подколотыми косами. Наконец он заметил Джин и застучал тяжелыми ботинками по деревянным половицам, двигаясь по проходу между стеллажами со швейными машинками с левой стороны и столами работниц — с правой.
Все здесь знали Дональда Кэмерона, который в свои двадцать пять лет выглядел на все сорок. Не обращая внимания на протесты бригадира, Дональд решительно шагал, производя при этом гораздо больше шума, чем нужно. Достигнув стола Джин, он подошел к девушке и склонился над ней так низко, словно собирался поцеловать.
— Решил меня навестить? — улыбнулась она, вдыхая его запах, чувствуя тепло кожи.
— Зашел ненадолго, — ответил он.
Она смотрела на Дональда, и все женщины, работавшие рядом, тоже не сводили с него глаз. Кожаный фартук, синие грубые парусиновые штаны, подпоясанные широким кожаным ремнем, тяжелые, как гранит, ботинки. Рубашка без воротника с пятнами пота, обтягивающая широкие плечи; рукава высоко закатаны в соответствии с требованиями техники безопасности и закреплены чуть выше бицепсов; обожженные рыжие волоски на руках там, где искры от расплавленного металла каждый день добавляли новые мелкие шрамы. Она бросила взгляд на выступающую мышцу между большим и указательным пальцем, натренированную благодаря ежедневной работе с тяжелым, трехфунтовым молотом. Джин всегда нравились его сильные руки. Вряд ли ее подруги обратили внимание на бурый треугольник на рубашке сзади: эта отметина появилась в прошлом декабре, в тот самый день, когда в своей съемной однокомнатной квартире Дональд, подхватив Джин на руки, сделал ей предложение; она сказала «да», и он так быстро закружил ее по комнате, что Джин совсем потеряла голову и забыла про утюг…
Ей пришлось напрячься, чтобы расслышать слова Дональда: мимо как раз проезжала тележка с новой партией машинок.
Он повторил то же самое, что Джин уже слышала от других:
— Будет забастовка.
Но его уверенность придала словам новый вес и смысл.
— Почему ты так решил?
— Трех женщин перевели из шлифовального цеха, а тем двенадцати, что остались, велели закончить их работу вдобавок к собственной.
— Опять сдельные работники страдают.
— Ну да.
— Как ты об этом узнал?
— Две из них пришли ко мне. Набрались смелости и заявились прямо в литейный цех.
Это было не совсем так: женщины долго жались у входа и собирались с духом, прежде чем войти в такое ужасное место. Но Дональд посчитал, что сейчас лучше назвать их при всех смелыми: пусть это знает и бригадир, который, находясь на другом конце цеха, читает его слова по губам.
Джин видела, что ее соседки прислушиваются к разговору.
— И что теперь будет?
Он показал на окна:
— Посмотри.
Она встала и, сопровождаемая десятками глаз, подошла к окну и выглянула во двор. Там уже собралось несколько десятков женщин, другие спускались по лестнице и присоединялись к ним.
— Началось?
Дональд стоял совсем близко.
— Да, — кивнул он. — После смены состоится митинг. Расскажи подругам. Расскажи всем. — Развернулся и направился к выходу.
Джин вернулась на место и молча села, чувствуя на себе взгляды. Начальник цеха — мужчина с прилизанными волосами и чистыми ногтями, с хорошей зарплатой и пахнущий одеколоном — вышел из своего застекленного кабинета и уставился на нее, как делал уже неоднократно. Девушка спокойно выдержала такое демонстративное внимание, а когда начальник вернулся к себе, решила выполнить просьбу Дональда. Она положила руки на колени и заговорила:
— После работы состоится собрание. Урезаются зарплаты, и профсоюз предлагает организовать забастовку. Приходите.
Джин боялась, что не сумеет подобрать правильных слов, но закипающий внутри протест помог найти именно те, что были нужны, так что ее короткая речь прозвучала четко и однозначно. Ей показалось, что воздух вокруг заряжается энергией.
Прозвучал заводской гудок, знаменуя окончание смены. Работники устремились вниз по широким каменным ступеням. Визг и грохот распиловочных и токарных станков сменился гулом голосов: теперь можно было поговорить о футболе, о детях, о новых платьях и арендной плате за квартиру. Джин хотелось забрать все эти разговоры с собой, чтобы дома, в тишине, спокойно их повспоминать.
Через огромные ворота поток людей выливался на улицу. Начинало смеркаться. В голове все еще стоял шум от заводских машин. Джин и Фрэнсис уверенно шли вперед, рука в руке, вместе с тремя поколениями столяров, печатников, мастеров-игольщиков и маляров. Солоноватый запах тяжкого труда разливался в прохладном вечернем воздухе.
Главное здание фабрики за их спиной с двумя прослойками «глазури» из более светлого камня напоминало торт в кондитерской. Обширная фабричная территория простиралась более чем на сотню акров. Вместе с Джин здесь работало множество ее школьных подруг и соседей. Совместными усилиями они каждую неделю превращали тонны чугуна и кубометры древесины в десять тысяч новеньких швейных машинок.
Теперь эти люди замерли в тревожном ожидании.
— Как думаешь, чем все закончится? — спросила Фрэнсис.
— Пока непонятно…
— Что скажет твой отец?
— Он будет на стороне компании, — Джин убрала за уши несколько выбившихся прядей темно-каштановых волос, — так как считает, что им виднее.
— А Дональд?
— Дональд уверен, что все мы должны быть членами профсоюза. — В голосе Джин прозвучала гордость.
— Это, наверное, сложно.
— Для меня в этом нет ничего сложного. Даже наоборот — воскресенья у нас стали проходить гораздо интереснее. Мы так шумим, что нас, наверное, слышно по всей округе!
Девушки почувствовали, что толпа зашевелилась и стала сдвигаться: сквозь море работников, прокладывая себе дорогу плечами, пробирались несколько мужчин. Выбрав место, они установили на земле большой деревянный ящик, и на него с удивительной легкостью для человека его габаритов запрыгнул Дональд. Он поднял руки, призывая к тишине, и разговоры тут же прекратились.
— Этим утром, товарищи, — медленно, взвешивая каждое слово, начал Дональд, — компания в очередной раз допустила несправедливость в отношении работников. Три женщины из шлифовального были переведены в другие цеха. — Он сделал паузу, чувствуя, как в толпе нарастает напряжение. — Теперь работу пятнадцати человек должны будут делать оставшиеся двенадцать.
Ропот становился все громче и почти заглушил последние слова Дональда. Он прервал речь, давая людям выразить недовольство, а потом продолжил:
— Товарищи, мы должны помнить, что ущемление прав одного из нас отражается на каждом. — Дональд раскинул руки, словно желая объять толпу. — Мы призываем к забастовке в поддержку наших коллег и просим к нам присоединиться. Пора выступить вместе, пора дать понять, что мы не хотим, чтобы с нами так обращались. Мы требуем справедливости! Компания не собирается на этом останавливаться, она планирует и другие изменения, которые затронут всех: нас самих, наших братьев и сестер, наших отцов и матерей. Пора действовать!
Джин обернулась к высокой башне с часами, хорошо видной за много миль отсюда, и заметила, как блеснуло в вечернем солнце окно конторы, когда его захлопнули. «Неужели начальство пыталось прислушиваться к тому, что здесь происходит?» — удивилась девушка.
Когда митинг закончился, молодые женщины, воодушевленные речами и планами, отправились по домам.
— Все это тянется уже много лет, — негодовала Джин. — Они сами вынуждают нас сопротивляться.
Фрэнсис согласно кивнула:
— Оставшимся женщинам нужно кормить детей и платить за квартиру. Как им выполнять увеличенную норму за то же время?
— Если мы сейчас ничего не скажем, то можем оказаться следующими. Вдруг от нас тоже решат перевести трех человек?
— Вот именно! Моя двоюродная сестра работала в этом цеху, прежде чем родила близнецов. Поиск дефектов очень сложен. Сначала нужно найти все щербинки, а особенно глубокие потом заполнить специальным составом и только потом отшлифовать. Это не та работа, где стоит торопиться.
— Чем дальше, тем все хуже и хуже. — Джин обогнула большую лужу на своем пути. — Теперь понятно, почему в январе они обходили все цеха и что-то записывали.
— То есть ты присоединишься к забастовке? — спросила Фрэнсис, и дрогнувший голос выдал ее нерешительность. — Это важный шаг.
— Мы им покажем! Как они будут производить швейные машинки, если на фабрике не останется рабочих? — Джин яростно пнула камень, который отлетел в траву. Спасаясь от него, как от пушечного ядра, из подлеска выскочил кролик. — Смотри, вот так они про нас и думают: мы кролики, испуганные кролики. Но они ошибаются!
Когда Фрэнсис свернула к себе, Джин ускорила шаги. Она почти бежала по улицам, застроенным в несколько рядов жилыми домами из песчаника цвета ржавчины. Запах овсяного пудинга и жареных свиных колбасок доносился из открытых окон. Новость о забастовке распространялась быстро, и девушка чувствовала, как от нарастающей тревоги начинает сводить живот, но она старалась не обращать на это внимания.
Джин толкнула тяжелую входную дверь и перед тем, как взойти на последний этаж, остановилась перевести дыхание. Подойдя к дверям своей квартиры, она услышала недовольные мужские голоса.
Спиной к ней стоял отец. Он обращался к шести своим товарищам по работе:
— Это просто горячие головы, они ничего не понимают в жизни. Те из нас, кто много лет проработал в компании, пользуются ее уважением. Я не собираюсь бастовать из-за каких-то трех баб! — Его негодование, казалось, переполняло комнату.
Следующим заговорил самый старый друг отца:
— Я тоже, Джордж, я тоже. Молодежь должна прислушиваться к нам, опытным мастерам. От нашего имени с компанией договаривается наш собственный профсоюз, а если появится еще один, более крупный, это вряд ли принесет пользу хоть кому-то из присутствующих здесь.
По их уверенным позам со скрещенными на груди руками было видно, что они считали себя рабочей элитой фабрики.
Слова вырвались у Джин сами собой:
— Речь не о каких-то трех бабах!
Отец обернулся к ней.
— Да ты-то что об этом можешь знать?! — В каждом его слове сквозило высокомерие.
Теперь все эти мужчины, знавшие Джин с детства, смотрели на нее. Она стушевалась и опустила глаза.
— Ясно же — ничего, — резюмировал отец.
Но тут Джин внезапно ощутила вспышку ярости и снова нашлась с ответом:
— Да, перевели только трех женщин, но это касается всех нас. Кто может сказать, что они сделают дальше?
Отец повысил голос, заглушая ее слова.
— Дело не в этом. Руководство лучше знает, как управлять фабрикой, уж гораздо лучше, чем десяток женщин.
— Просто потому, что они женщины? — Она прекрасно знала его взгляды на этот счет.
— Потому что проводились специальные исследования.
Теперь настала ее очередь насмехаться:
— A-а! Знаменитая научная организация труда, да?
— Именно. В результате все цеха станут работать эффективнее, это повысит доходы компании и зарплату рабочих.
Отец сделал шаг вперед: он был недоволен, что с ним так разговаривают, особенно в присутствии друзей.
«Что сказала бы сейчас мать?» — подумала Джин. Смогла бы она его переубедить? Наверное, нет, да и хорошо, что она не видит, как он осаживает родную дочь.
Джин попыталась снизить накал страстей, хотя и понимала, что это бессмысленно:
— Посмотрим. Пока что еще идет обсуждение. Вечером будет собрание.
— Твой Дональд, конечно, возглавляет крикунов? — Это был риторический вопрос: отец прекрасно знал, что его будущий зять не мог остаться в стороне. — Передай ему, что он понапрасну тратит время. От меня поддержки пусть не ждет. — Он обвел рукой комнату: — И ни от кого из нас. Ты, милая, через три месяца собираешься замуж. Если вы начнете бастовать, кто станет платить за квартиру?
— Надеюсь, к тому времени все кончится, компания пойдет нам навстречу и вернет этих женщин в их цех, — неуверенно произнесла Джин.
Отец выдержал длинную паузу, и когда уже казалось, что он никак не отреагирует на ее слова, произнес:
— Я бы на это не рассчитывал.
Мужчины, почувствовав себя неловко, начали собираться. Никто не хотел присутствовать при семейной сцене. Все потянулись за пальто и направились к выходу.
— Мне пора. До завтра, Джордж, — сказал один.
За ним стали прощаться и остальные.
— До завтра, — ответил отец. — Хотя я, пожалуй, спущусь с вами, подышать воздухом, пока готовится ужин.
Комната опустела. Джин обхватила себя руками и погрузилась в мрачные думы, которые прервал гудок соседнего завода, расположенного вниз по Клайду. Она подбросила в печь еще немного угля. Обычно Джин всегда подавала на стол, и ей было понятно, что, откажись она сейчас это делать, все станет только хуже. Об этой ее обязанности никогда не заходило речи напрямую, но с тех пор, как они с отцом остались вдвоем, дело обстояло именно так. Джин подвесила над огнем котелок с супом, дождалась, когда тот закипит, и принялась помешивать. Отца не было минут сорок, а когда он вернулся, от него пахло пивом. Было ясно, что он не собирается с ней ужинать. Джин осталась на кухне одна. Она села за стол на свое обычное место и стала гонять бульон ложкой по тарелке, чтобы он немного остыл, — не выбрасывать же еду!
Вымыв посуду и наполнив ведерко углем, Джин поспешила покинуть дом, где воцарилась гнетущая атмосфера. Она шла знакомым маршрутом по едва освещенным улицам. Добравшись до рабочего клуба, Джин поняла, что основную часть собрания пропустила — теперь оставалось просто высматривать Дональда в толпе. Лезть в самую гущу она не отважилась и решила подождать, пока люди не начнут расходиться. Но лишь когда зал почти опустел, а она почти потеряла надежду найти Дональда, у ее уха раздался его мягкий голос.
— Я рад, что ты пришла, — сказал он и взял ее за руку.
— Разве я могла не прийти?
— Я думал, что у тебя может не получиться выбраться.
— Не беспокойся, отец больше лает, чем кусается. — И как он?
Джин почувствовала, что напряжение внутри нее начинает спадать. Немного помедлив, ответила:
— Как и можно было ожидать. Отец — мастер литейного цеха, ему нужно думать о подмастерьях.
Дональд помрачнел:
— Выглядит как оправдание.
— Что бы ты ни думал, но дело обстоит именно так. Он этого, вообще-то, не говорил, но я знаю, что отец всегда беспокоится о ребятах. Он хочет для них лучшего, как когда-то хотел и для тебя, не забыл?
— Ну после всего, что произошло, думаю, я навечно останусь подмастерьем. — Дональд расправил плечи. — Забастовка набирает обороты. Две тысячи человек уже бастуют, а завтра будет намного, намного больше. Возможно, выйдут все.
— Кроме квалифицированных рабочих, которых не сагитировать. По крайней мере, пока. Ты бы их послушал, Дональд! Они не менее решительны, чем ты. — Она тут же поправилась: — Чем мы.
— Джин, то, что делает компания, неправильно. Они заставляют весь цех страдать из-за нескольких минут, которые существуют только на бумажном графике. Экономия просто крохотная. Им действительно удастся сэкономить несколько шиллингов на зарплате, но производство сильно замедлится. Как это говорят: назло маме отморожу уши?
— Так говорила моя мама, когда я была маленькой. — Джин посмотрела на него. — Я понимаю, и я с тобой.
— Точно? Звучит не очень убедительно.
— Я буду бастовать, обещаю.
Он улыбнулся:
— Я не должен был сомневаться, прости.
Они остались одни, и, когда Джин окинула взглядом пустые стулья, ей на мгновение показалось, что собрания и не было.
— Ты беспокоишься насчет завтра? — спросила она.
— Беспокоюсь? Нет, мы всё правильно делаем. Скоро все это увидят.
— Да, но убедить таких людей, как мой отец, тоже выйти на забастовку, будет непросто.
— А стоит ли оно того? — Дональд открыл перед ней дверь. — Пошли прогуляемся. Сегодня не очень холодно.
Она взяла его под руку:
— Ты когда-нибудь думал о них?
— О руководстве?
— Нет, о машинках. Ты думал, куда их отправляют?
Он покачал головой:
— Из литейного цеха вывозят всего лишь металлические чушки. Там слишком жарко и шумно, и нет времени стоять и думать о чем-то подобном.
— Представляю.
Они шли медленно, нога в ногу.
— А ты? — спросил он.
— Когда я только пришла в отдел проверки, считала каждую машинку. — Выражение удивления на его лице заставило ее рассмеяться. — Теперь ты, наверное, думаешь, что я дурочка.
— Джин, обещаю тебе, что никогда не буду так думать. У тебя в голове мозгов хватит на нас двоих.
— Это неправда! — запротестовала она.
— Ладно, давай каждый останется при своем мнении.
Перед тем как продолжить, она сжала его руку:
— Я бросила считать, когда дошла до пятисот, потому что на это ушло всего несколько недель.
Теперь засмеялся он:
— Сейчас, наверное, через тебя уже несколько тысяч прошло!
— Я думаю не о каждой швейной машинке — это было бы странно, но часы мне всегда подсказывают, которая станет последней за день.
— И что?
— Я замедляю работу, так что заканчиваю ровно с сиреной. После проверки нам нужно намотать нитку на катушку, и обычно мы ограничиваемся несколькими ярдами, но когда я беру последнюю машинку, то наматываю столько, что новому владельцу не придется жаловаться. А потом я начинаю представлять себе, что это будет за человек. Может быть, им окажется дама из богатого дома, которая шьет шелковые платья…
— По-моему, это маловероятно, — перебил ее Дональд. — У таких людей для подобной работы есть слуги.
— …или ее отправят в какую-нибудь далекую страну, одну из тех, что можно было отыскать на большой карте, висевшей на стене нашего класса, — продолжила Джин, не обратив внимания на его замечание. — Я ведь никогда этого не узнаю.
— Ну ладно, хватит мечтать, — улыбнулся он. — Я хочу праздновать!
— Не рановато ли?
— Я хочу отпраздновать то, что мы вместе, Джин: ты и я. И речь идет не о мороженом!
Дональд обхватил ее за талию и закружил. А потом он поцеловал ее, и ей было все равно, видит их кто-нибудь или нет.
Конни
Сентябрь 1954 года. Эдинбург
Подходя к дому, Конни увидела, как ее мать, сидя у эркерного окна, где было больше света, работала за швейной машинкой. Конни помахала ей, но Кэтлин продолжала трудиться, не обращая внимания на то, что происходит на улице: начав работу, она не прекращала ее до полного окончания.
Конни повернула ключ в замке и открыла дверь.
— Привет, я вернулась, — крикнула она матери.
— Ты как раз вовремя, чтобы кое в чем мне помочь, — последовал ответ.
— Сейчас, через две минуты.
Конни повесила пальто на деревянный крючок, прибитый к буфету, и даже застегнула пуговицы, чтобы оно выглядело аккуратно. Когда она вошла в гостиную, стрекотание швейной машинки на минуту прекратилось.
— Да, так что ты хотела?
— Я почти закончила с этой работой, мне нужно просто подмести и прибрать, так что не могла бы ты принести из чулана совок и веник? — попросила мать.
— Это все? — Конни подобрала подол своего бледно-зеленого рабочего платья и покрутилась на месте, словно ей было шесть лет. — Я-то думала, ты хотела сделать меня моделью для нового бального платья.
Кэтлин улыбнулась:
— Увы, нет. Думаю, что дни бальных платьев для меня давно позади. — Она поправила очки. — Я почти закончила, остался буквально один шовчик.
Машинка снова ожила, и игла быстро запрыгала по ткани. Такая скорость свидетельствовала об одном: катушка почти пуста. Кэтлин крутила ручку все быстрее и быстрее, надеясь растянуть последние несколько дюймов нити на пол-ярда ткани, но, конечно, когда до конца материи оставалось совсем немного, игла стала выдавать ряд бесполезных дырок вместо стежков — нить закончилась.
Конни рассмеялась:
— Ты никогда не выигрываешь эту игру!
— Неправда! — с негодованием возразила Кэтлин. — Иногда мне все-таки удавалось. — Она рассматривала незаконченный шов. — Нечасто, признаю, но все же несколько раз было.
— Тебе стоило заносить все случаи побед в одну из своих многочисленных записных книжек, чтобы были доказательства.
— Не смейся над этими записями, моя девочка, — ответила Кэтлин, а затем добавила, уже мягче: — Они очень важны. Ты просто не понимаешь.
— Ну, я так и не узнаю этого секрета, если ты его не собираешься выдавать. Ты постоянно говоришь, что со временем все мне расскажешь, но это ничем не заканчивается. Так что, пока этого не случится, я продолжу тебя дразнить.
Кэтлин распрямила спину и приподняла сначала одно, а затем другое плечо, чтобы размять шею.
— Я все объясню, когда передам машинку тебе. — Она вздохнула. — Но в одном ты права: эта рабочая лошадка трудится на меня уже больше сорока лет, и мне стоило бы знать, что я не в силах ее одолеть.
— Так что ты делаешь?
— Это просто юбочка для маленькой девочки с нашей улицы. Я подгибаю подол. Надеюсь, что так она будет носиться немного дольше.
Кэтлин открутила блестящую хромированную крышку швейного короба и вынула катушку с алой нитью.
— Ой! — воскликнула она. — Как жаль! Я была уверена, что белые нитки еще оставались. — Кэтлин порылась в шкатулке в поисках новой катушки и торжествующе улыбнулась, когда нашла, что искала. — Я тебе не говорила, что твой отец на прошлой неделе, поворачиваясь в кровати, прорвал ногой простыню? Когда я закончу с этим, простыня будет моей следующей задачей.
— Боже!
— Ну он, конечно, все отрицал, но от звука рвущейся ткани мы оба проснулись, и там застряла его нога, а не моя.
— И что, ты собираешься штопать простыню?
— Нет, я это уже делала. Боюсь, что дни ее сочтены. Я собираюсь вырезать все, что можно, для наволочек, а остальное пойдет на тряпки. — Кэтлин бросила катушку обратно в короб.
Ее бережливость была врожденной, и для нее выкинуть «еще хорошую» ткань было так же невозможно, как и сесть не на тот автобус.
— Ладно, мама, когда закончишь, я принесу совок и вскипячу чайник.
— Пока ты не ушла, вставь мне иголку, хорошо? Когда становится темно, мне уже сложно. — Кэтлин наклонилась, чтобы дочери проще было добраться до машинки.
— Конечно.
Конни зажала конец нити в губах, а другой вставила в игольное ушко. Нитка вошла справа налево с первой попытки.
— Спасибо. Твой папа уже ушел в библиотеку, так что мы вдвоем. Днем я сделала сэндвичи. Они в вощеной бумаге на холоде. — Кэтлин выглянула из окна. — По радио сказали, что вечером будет дождь, и мне кажется, как раз сейчас и польет.
— Интересно, кому из эдинбургских шахматистов не повезет сегодня стать жертвой отца?
— Он не сказал.
Первые капли простучали по оконному стеклу, и Конни предвосхитила следующий вопрос матери:
— Отец взял зонтик?
— По-моему, нет. И его шарф остался на вешалке.
— Не беспокойся. После чая я выйду размять ноги, а заодно отнесу ему вещи. Это недалеко.
Оставшись снова наедине со швейной машинкой, Кэтлин вынула из ящика стола небольшую записную книжку и открыла ее. Край чистой страницы она подложила под иглу, опустила прижимную лапку и твердо ухватила два конца нити левой рукой. Игла, резко протыкая бумагу, делала стежок за стежком, образуя шов по всей длине страницы. В дюйме от верхнего края Кэтлин остановилась и, подложив маленький белый лоскуток, сделала еще два стежка, затем добавила кусочек ажурной вышивки и еще прострочила, соединяя ткань с бумагой.
Наконец уверенным каллиграфическим почерком опытного учителя она сделала надпись:
Юбка для дочки Бетти Смарт — бесплатно (К).
Когда Конни покинула квартиру, дождь еще шел, правда не такой сильный, но она сдержала обещание и все-таки дошла до библиотеки. Открыв дверь здания в стиле ар-деко, девушка поняла, что мероприятие еще не закончилось. Некоторое время Конни прислушивалась, стоя у двери Нельсон-холла, где проходил шахматный турнир, а потом открыла ее и тихонько проскользнула внутрь. Это было впечатляющее помещение. По обеим его сторонам шел ряд высоких окон, доходивших почти до потолка. Благодаря им летними вечерами практически не возникало необходимости включать электричество, а от нагретого солнцем пола приятно пахло воском. Но сегодня свет горел. На длинных столах стояли шахматные доски — по четыре на каждом. Свободных мест не осталось. Несмотря на количество собравшихся, в зале было удивительно тихо. Тишина нарушалась лишь стуком шахматных фигур, которые передвигали боровшиеся за победу шахматисты.
Пока заканчивались последние партии, Конни стояла у двери. То, что ее отец все еще продолжал играть, было довольно необычно: чаще всего он управлялся с соперником за четверть часа. Как председателю Шахматного комитета, ему уже следовало бы готовиться к выходу на сцену для объявления результатов, но он все еще был погружен в яростную борьбу за победу. Конни знала большинство членов клуба по именам, но сегодняшний молодой противник отца был ей незнаком. Стоя у двери, Конни расслышала, как ее отец произнес: «Мат». Его оппонент наклонился вперед, изучая оставшиеся на доске фигуры, затем кивнул. Оба игрока встали — точнее, сначала быстро вскочил отец, а потом второй игрок медленно поднялся со стула. Конни не могла отвести от него глаз, хотя он стоял к ней спиной. Его волнистые волосы цветом напоминали карамельные ириски, а в его манере держаться чувствовалось нечто особенное. И дело было не только в том, что он казался на голову выше любого из присутствующих в клубе.
Она все еще смотрела на него, когда раздался голос отца:
— Добрый вечер, господа! Для тех, кто пропустил объявление в начале мероприятия, повторяю, что меня зовут Брюс Бакстер, и я, как председатель Шахматного клуба Фаунтинбриджа, хотел бы поблагодарить вас за то, что вы пришли сегодня сюда, особенно в такую неприветливую погоду.
Оглашение результатов турнира продолжилось, и Конни поймала себя на том, что, пытаясь узнать имя незнакомца, слушает внимательнее, чем обычно. К сожалению, в нужный момент приступ кашля стоявшего неподалеку пожилого мужчины не позволил ей расслышать то, что она хотела. Конни раздраженно покачала головой и села за один из освободившихся столов.
— Наконец, я хотел бы принести извинения налогоплательщику из Стокбриджа, который почти шестнадцать лет назад обратился через прессу с требованием приобрести каучук и подбить им шахматные фигуры, чтобы они не так сильно стучали во время наших соревнований в городских библиотеках. — Здесь, как обычно, раздались аплодисменты, хотя эту фразу Брюс произносил на каждом мероприятии. Он подождал, пока участники успокоятся. — Боюсь, однако, что посылку с этим заказом все еще не могут найти на почте.
Шутка была старой, но неизменно вызывала улыбку. Участники, в основном мужчины, до того старавшиеся не шуметь, чтобы не мешать коллегам думать, теперь убирали видавшие виды деревянные фигуры в шахматные доски, не беспокоясь о производимом шуме. Затем они направились к выходу, поднимая воротники перед встречей с августовским дождем, который снова стал барабанить в окна.
Конни взяла несколько досок и понесла их в шкаф. Она решила, что может помочь, раз уж все равно ждет отца. И это никак не было связано с тем фактом, что объект ее интереса все еще оставался в зале.
Брюс тем временем полностью погрузился в разговор с тремя другими членами комитета. На столе перед ними лежали письма и открытый гроссбух.
— Простите! — Конни хотела, чтобы ее услышали, но слова утонули в звуках дождя, барабанившего по стеклу. — Простите! — повторила она еще раз, и тут как раз дождь закончился, отчего в наступившей тишине ее слова прозвучали слишком громко. Все, включая незнакомца, повернулись к ней. Конни почувствовала, как краснеет. — Прошу прощения…
— Боже, Конни, я и не знал, что ты здесь, — с неодобрением посмотрел на нее отец. — Все в порядке? Что-то случилось с матерью?
— Нет, ничего. — Она покачала головой. — Но мама прислала меня сюда с твоим зонтиком и шарфом. Ты вышел из дома без них, а тут… — И она указала на окна.
— Да, вечер так себе. Спасибо за заботу, но мне нужно будет остаться сегодня подольше. Нам необходимо кое-что обсудить, так что, боюсь, тебе придется подождать.
Тут вперед выступил высокий незнакомец и обратился к Брюсу:
— Возможно, я мог бы помочь, сэр? Я остался, чтобы поблагодарить вас за игру, но мой зонтик при мне.
Конни старалась не смотреть на него и внимательно изучала свою обувь, почему-то кляня себя за то, что не начистила туфли перед тем, как пойти в библиотеку. Ей казалось довольно смешным, что она в тридцать три года краснеет, как девчонка.
Мужчины пожали друг другу руки.
— Я — Брюс Бакстер, а это моя дочь Констанс. — Отец взглянул на незнакомца: — Кажется, я не записывал сегодня вашего имени.
— Моррисон, Альфред Моррисон. Обычно меня зовут Альфом.
— Вы неплохо прижали меня к канатам, мистер Моррисон. Где вы научились играть?
— В торговом флоте сразу после войны. На море часто выдаются свободные часы. Так что практики у меня было много. — Он посмотрел на Конни, стараясь встретиться с ней взглядом. — Я буду счастлив одолжить вам свой зонтик.
Она ответила вежливо, но твердо:
— Спасибо, но не стоит. Я подожду отца.