Ее независимость находилась на его попечении, как и на попечении тех патрициев, что все еще стояли у руля государства. И Европе, стремящейся заполучить эту великолепную драгоценность, никогда не удастся прицепить ее к своей груди.

– Ты до последнего вздоха будешь держать врагов за вратами Венеции, – произнес Андреа вдохновенным и энергичным голосом, и тем же вдохновением и энергией светились его глаза.

Такова была священная обязанность патриция в эпоху, когда сколоченные на восточной торговле состояния распылялись на азартные игры, кутежи и зрелища. Таков был долг представителя рода Трески.

Но наконец настал момент, когда Андреа должен был раскрыть перед сыном свою собственную историю.

– Мне известно, что ты узнал о своем брате Карло, – сказал он дрогнувшим голосом. – Похоже, стоило тебе шаг ступить за порог, как мир уже торопится разрушить твои иллюзии, обрушив на тебя тот старый скандал. Алессандро рассказал мне о приятеле твоего брата, всего лишь одном из его многочисленных союзников. Подобные ему все еще стоят в оппозиции ко мне в Большом совете, в Сенате, везде, где могут пользоваться влиянием. А твоя матушка поведала мне об открытии, которое ты сделал на портрете, висящем в трапезной. Нет-нет, не перебивай меня, сын мой. Я не сержусь на тебя. Мне следует самому рассказать тебе все, пока другие не исказили истину и не использовали ее в своих собственных целях. Выслушай и пойми. Что осталось мне, когда я вернулся домой после столь многих поражений? Трое сыновей умерли, а жена угасла от скорби и тяжелой болезни. Почему Господь пожелал сохранить для меня лишь младшего сына, столь непокорного и буйного нравом, что величайшим наслаждением для него было неповиновение отцу? Ты видел его изображение и помнишь, насколько он похож на тебя, но на этом сходство кончается, ибо ты, безусловно, обладаешь исключительно сильным характером. И я должен сказать тебе, что все худшее из нынешних времен воплощено в твоем брате Карло. Погрязший в наслаждениях, помешанный на примадоннах бездельник, любитель поэзии, азартных игр и выпивки, он был тем вечным ребенком, который, отрицая славу служения государству, не обладал и мало-мальской смелостью.

Андреа замолчал, словно не зная, что еще сказать. Затем утомленным голосом продолжил:

– Ты, как и я, знаешь, что для патриция женитьба без разрешения Большого совета означает прекращение его родословной. Избрать в качестве невесты девушку без рода и состояния – значит исключить имя Трески из «Золотой книги» навсегда. Дети такого ослушника будут всего лишь обычными гражданами Светлейшей. И тем не менее он, от чьей страсти зависело продолжение нашего рода, проводил время в компании прожигателей жизни и отвергал все те партии, которые я пытался для него организовать. И в конце концов выбрал себе жену сам, но так, как мог бы выбрать любовницу. Девушка без имени и приданого, дочь дворянина из глубинки, у которой за душой не было ничего, кроме ее красоты. «Я люблю ее, – сказал он мне. – И не променяю ни на какую другую!» А когда я попытался воспротивиться его решению и направить его так, как велел мне долг, он, с залитыми вином глазами, оставил свой дом и отправился в монастырь, в котором содержалась девушка, а затем хитростью и обманом вытащил ее оттуда!

Андреа слишком разволновался и не мог продолжить.

Тонио захотелось протянуть руку, успокоить отца. Страдание Андреа доставляло ему физическую боль, да и сам рассказ привел его в смятение.

Андреа вздохнул.

– Можешь ли ты в столь нежном возрасте понять, насколько вопиющим было это нарушение закона? За такое поведение куда более великие люди объявлялись преступниками. Их выслеживали по всей Венеции, приговаривали к пожизненному заключению.

Андреа снова замолчал. Даже в гневе ему не хватало духа рассказывать эту историю.

– И это сделал мой сын. Дьяволом из преисподней он был, вот что я тебе скажу. Лишь наше имя и положение удержали карающую руку государства, когда я умолял дать мне время, чтобы образумить его. И вот, средь бела дня, твой брат предстал передо мной прямо на Брольо. Пьяный, с безумным взором, бормоча всякие непристойности, он продолжал декларировать свою вечную любовь к этой падшей девице. «Заплатите, чтобы ее включили в „Золотую книгу“! – требовал он. – У вас есть средства. Вы можете это сделать!» И тут же, на глазах советников и сенаторов, он заявил: «Дайте свое согласие, или я женюсь без него!» Ты понимаешь, Тонио? – Андреа был уже вне себя. – Он оставался моим единственным наследником. И вот ради этого скандального союза он пытался вырвать у меня разрешение! Я должен был заплатить за то, чтобы ее включили в «Золотую книгу», сделать ее знатной дамой и дать согласие на их брак или же увидеть, как мое семя разносится по ветру, увидеть конец рода, древнего, как сама Венеция!

– Отец, – начал было Тонио, не в силах больше молчать. Но Андреа еще не был готов к тому, чтобы его прерывали.

– Вся Венеция обратила ко мне глаза, – продолжал он дрожащим голосом. – Все ждали, пойду ли я на поводу у своего сына. Мои родственники, мои соратники… все затаились и ждали… А девушка? Что она? В гневе я решил взглянуть на женщину, которая заставила моего сына пренебречь своим долгом…

Впервые за весь этот час взгляд отца упал на Тонио. На миг показалось, что Андреа потерял нить рассказа и размышляет о том, как жить дальше. Но потом он продолжил.

– И что же я обнаружил? – вздохнул он. – Саломею, опутавшую своими злыми чарами неразвитую душу моего сына? Нет! Нет, она была невинным ребенком! Девочка, не старше тебя нынешнего, худенькая, как мальчик, нежная, смуглая и невинная, как лесные создания, ничего не ведающая об этом мире, за исключением того, что он решил показать ей. О, я не ожидал, что буду сочувствовать этой хрупкой девочке, утратившей честь. Но можешь ли ты представить степень моего гнева, направленного на мужчину, который так безжалостно поступил с ней?

Невыразимый ужас охватил Тонио. И он снова прервал отца.

– Пожалуйста, поверьте, – прошептал он, вновь прерывая отца, – во мне вы обрели послушного и преданного сына.

Андреа кивнул. Вновь его глаза остановились на Тонио.

– Все эти годы я наблюдал за тобой более пристально, чем ты мог подозревать, сын мой, и ты стал более полным ответом на мои молитвы, чем можешь себе представить.

Но было ясно, что ничто не могло бы сейчас успокоить Андрея. Он упорствовал в своем желании продолжать рассказ, полагая, что пришло время рассказать сыну все.

– Твой брат не был арестован. Он не был наказан. Это я задержал его и посадил на корабль, отправляющийся в Стамбул. Я организовал его назначение туда и дал ему понять, что, пока я жив, он никогда не увидит свой родной город. Это я конфисковал его средства, прекратив всякую поддержку до тех пор, пока он не склонит голову и не примет предложенную ему должность. И это я, я сам – в мои преклонные лета – взял себе жену, и она родила мне дитя, от которого теперь зависит жизнь этого рода.

Он умолк. Однако сколь бы утомлен он ни был, через минуту нашел в себе силы продолжить.

– Его должно было постичь куда более суровое наказание! – заявил он, снова глядя прямо на Тонио. – Возможно, это любовь к нему его матери удержала меня. С рождения он был ее отрадой, и все это знали. – Глаза Андреа затуманились, словно мысли впервые спутались у него в голове. – Его так любили братья. Его фривольность не раздражала их. Нет, они любили его шутки, стихи, которые он писал, его праздную болтовню. О, они все души в нем не чаяли! «Карло, Карло!» Слава богу, никто из них не дожил до того, чтобы увидеть, как неотразимое обаяние позволило ему соблазнить невинную девушку, как эта горячность превратилась в демонстративное неповиновение. Боже мой, что мне оставалось делать? Я выбрал единственное, не позорящее меня решение.

Андреа сомкнул брови. Голос его был таким тихим от утомления, что какой-то миг казалось, что он говорит сам с собой. Но внезапно гнев укрепил его.

– Я обошелся с ним по-божески! – с горячностью воскликнул он. – Вскоре он смирился со своим назначением. Обходился положенным ему жалованьем. И, послушно неся службу республике на востоке, вновь и вновь подавал прошение, чтобы ему разрешили вернуться. Он умолял меня о прощении. Но я никогда не позволю ему вернуться домой! К несчастью, это не будет продолжаться вечно. У него есть друзья в Большом совете и в Сенате – те мальчишки, что прожигали с ним юность. И когда я умру, он вернется в этот дом, наследником которого всегда оставался. Но тогда уже ты, Тонио, будешь здесь хозяином. Через несколько лет ты женишься на девушке, которую я выбрал для тебя. Твои дети унаследуют имя и состояние Трески.



Утреннее солнце осветило золотого льва на соборе Сан-Марко. Оно пропитало сияющим светом длинные, изящные дуги аркад, исчезавших в разношерстных движущихся толпах, и величественный шпиль колокольни, резко возносящийся к небесам.

Тонио стоял перед поблескивающей над дверями собора мозаикой. Смотрел на четырех огромных бронзовых коней на постаментах.

Он не сопротивлялся тому, что толпа увлекает его за собой. И, продолжая двигаться в бессознательном ритме, не сводил глаз с огромного скопления портиков и куполов, что поднимались вокруг него.

Никогда еще он не испытывал такой любви к Венеции, такой чистой и самозабвенной преданности ей. И при этом понимал, что в некотором смысле еще слишком молод для того, чтобы понять постигшую ее трагедию. Она казалась слишком незыблемой, слишком величавой.

Обернувшись к открытой воде, к мерцающей спокойной лагуне, он впервые в жизни почувствовал себя полным хозяином собственной жизни.

Но усталый и удрученный отец покинул его всего час назад, и выражение покорности на его лице вселяло ужас. В памяти всплыли последние слова Андреа: «Он вернется, когда я умру. Он снова превратит дом в поле битвы. Я не раз получал от него письма с заверением, что он женится на любой девушке, которую я выберу, если я позволю ему вновь лицезреть любимую Венецию. Но он никогда не женится! О, если бы я мог собственными глазами увидеть тебя у свадебного алтаря, увидеть твоих сыновей и то, как ты впервые надеваешь мантию патриция и занимаешь принадлежащее тебе по праву место в Большом совете! Но времени для этого нет, и Господь ясно указывает мне, что я должен подготовить тебя к предстоящему испытанию. Теперь ты понимаешь, для чего я посылаю тебя в свет, для чего отбираю у тебя детство сказочкой о том, что ты должен сопровождать свою матушку? Ты должен быть готов, когда придет час. Ты должен знать свет, его искушения, его вульгарность и жестокость. Помни: когда твой брат снова окажется под этой крышей, меня уже не будет, но Большой совет и закон будут на твоей стороне. Моя воля защитит тебя. И твой брат проиграет битву, как проиграл ее раньше: в тебе – мое бессмертие».

14

Ясное голубое небо раскинулось над крышами домов, и лишь несколько белых облачков плыли в сторону от моря. Слуги бегали по дому, радостно сообщая, что море спокойно и «Буцентавр» наверняка сможет доставить дожа к церкви Сан-Николо дель Лидо в целости и сохранности. Все окна над Большим каналом были распахнуты навстречу ласковому бризу, и разноцветные ковры устилали пороги домов, украшенных развевающимися на ветру флагами. Это зрелище было более величественным, чем все, что Тонио доводилось видеть прежде.

Когда они с Марианной и Алессандро, нарядно одетые, спустились на маленькую пристань, он поймал себя на том, что громко шепчет: «Я здесь, это все на самом деле!» Казалось совершенно невероятным то, что он становится частью той панорамы, которую ему столько раз приходилось разглядывать на расстоянии.

Отец махал им с балкона, расположенного над главным входом. Гондола была выложена синим бархатом и украшена цветочными гирляндами. Даже большое весло было позолочено, и, взяв его, Бруно, одетый в ярко-голубую форму, направил лодку в середину потока, где ее окружили лодки других великих семей. Следуя в кильватере сотен других, их гондола устремилась вниз по течению к устью канала и площади.

– Вот он! – прошептал Алессандро, показывая на блеск и сияние стоявшего на якоре «Буцентавра», между тем как вокруг взад и вперед сновали гондолы, пытаясь занять место. На огромной галере, сверкающей позолотой и пурпуром, стоял трон дожа и ряд золотых статуй. Тонио приподнял мать за худенькую талию, чтобы она смогла все это увидеть, и улыбнулся, заметив, что Алессандро буквально онемел от изумления.

Он и сам был вне себя от возбуждения. Он не сомневался, что запомнит на всю жизнь тот момент, когда фанфары пронзительно и величественно возвестили о том, что процессия показалась из дверей Дворца дожей.

Море было усыпано цветами. Лепестки покрывали гребни волн так плотно, что вода стала казаться твердой поверхностью. Выплывали золотые лодки главных судей, следом – послов, а за ними – папского нунция. Салютовали пушки с заполонивших лагуну больших военных кораблей и торговых судов под развернутыми флагами.

И вот наконец весь флот двинулся к маяку Лидо.

Крики, возгласы, болтовня, смех смешались для Тонио в один восхитительный, ласкающий слух гул.

Но ничто не смогло сравниться с криком толпы, вырвавшимся в тот момент, когда дож бросил свое кольцо в воду. Зазвонили все колокола острова, затрубили фанфары, тысячи ликующих голосов слились в общий хор.

Казалось, что весь город вышел в море и слился в едином крике. Потом шум пошел на убыль, лодки, лавируя, повернули к острову, оставляя за собой на воде длинные шлейфы из шелка и атласа. Это было хаотично, это было безумно, это было головокружительно. Солнце слепило Тонио; он поднял руку, прикрывая глаза, и Алессандро поддержал его, чтобы он не упал. Рядом двигались лодки семейства Лизани. Их гондольеры были разодеты в розовые одежды, а слуги бросали в воду белые цветы. Катрина обеими руками раздавала воздушные поцелуи, и ее платье из серебристого дамаста трепетало и вздувалось на ветру.

Всего этого было слишком много. Тонио чувствовал усталость и головокружение, и ему хотелось уже укрыться в каком-нибудь темном уголке и прочувствовать свое наслаждение.

Неужели могло случиться нечто еще более грандиозное? Когда Алессандро сказал им, что теперь они направляются на пир во Дворец дожей, Тонио едва ли не рассмеялся.



Сотни гостей были рассажены вдоль длинных, покрытых белыми скатертями столов. Несметное число свечей горело над серебряной резьбой канделябров, слуги шествовали вереницей, разнося изысканные яства на гигантских подносах: фрукты, мороженое, блюда с горячим мясом. А толпы простолюдинов, примостившихся вдоль стен, смотрели этот бесконечный спектакль.

Но Тонио было не до еды. Марианна постоянно шепотом объясняла ему, чем известен тот или иной гость, а Алессандро, понизив голос, рассказывал о последних новостях света, оказавшегося таким замечательным и полным приятных чудес. Вино сразу ударило Тонио в голову. По ту сторону задымленного прохода он увидел Катрину. Она лучезарно улыбалась ему. Ее светлые волосы были уложены в изящную прическу из пышных кудрей, а высокую грудь украшали алмазы.

Щеки тетушки полыхали ярким румянцем, что делало ее похожей на идеальных красавиц с живописных полотен, которые внезапно показались ему реальными; она была такой пышной, великолепной.

Алессандро между тем чувствовал себя совершенно в своей тарелке; он разрезал мясо на тарелке Марианны, отодвигал мешавшие ей свечи и ни на миг не отвлекался от ухаживания за ней. «Идеальный кавалер!» – подумал Тонио.

Наблюдая за ним, он снова стал размышлять о тайне евнухов. Что чувствовал Алессандро? Каково это – быть таким, как он? И, несмотря на то что его притягивали неспешные руки и полуопущенные ресницы Алессандро и завораживала та волшебная грация, которой отличался каждый жест певца, Тонио невольно содрогнулся. «Неужели он никогда не печалится о своей судьбе? Неужели его никогда не грызет горечь?»

Снова запели скрипки. За главным столом раздался мощный взрыв смеха. Мимо прошел, кивнув, синьор Леммо.

Начинался карнавал. Люди толпами валили на площадь.

На всеобщее обозрение были выставлены величественные картины; прилавки ювелиров и стеклодувов сверкали в свете огней открытых кафе, заполненных людьми, угощающимися шоколадом, вином и мороженым. Лавки блистали хрустальными люстрами и великолепными тканями, выставленными на продажу, а толпы людей поражали глаз разнообразием сортов атласа, шелка и дамаста.

Гигантская площадь казалась безграничной. Было светло, как в полдень, а округлые, изогнутые дугой мозаики собора Сан-Марко, возвышаясь над всем этим, искрились, словно были живыми и тоже наблюдали за происходящим.

Алессандро продолжал выполнять свои обязанности. Именно он привел Марианну и Тонио в маленькую лавку, где их тут же обрядили в бауты[16] и домино.

Тонио ни разу еще не доводилось надевать бауту, птицеподобную маску белого, как мел, цвета, закрывавшую не только лицо, но и голову. Когда маска коснулась его носа и глаз, он почувствовал странный запах. Кинув взгляд на зеркало, удивился, увидев вместо себя какого-то незнакомца. Виной тому было домино, длинное черное одеяние, спускавшееся до земли и делавшее людей полностью неузнаваемыми. Теперь невозможно было определить, кто из них мужчина, а кто – женщина. Из-под домино не проглядывало платье Марианны, она превратилась в маленького гнома, смеющегося сладким, перекатывающимся, как ртуть, смехом.

Алессандро рядом с ней казался привидением.

Вынырнув снова на слепящий свет, они были теперь просто троицей среди сотен таких же, как они, безымянных и безликих людей, затерянных в толпе, тесно прижатых друг к другу среди музыки и криков, наполнивших воздух, и среди прочих людей, одетых в причудливые, фантастические костюмы.

Гигантские фигуры комедии дель арте[17] поднимались над толпой. Они были похожи на чудовищно раздутых кукол, их раскрашенные лица гротескно сверкали под факелами. Тонио внезапно заметил, что Марианна чуть не корчится от смеха. Алессандро, на руку которого она опиралась, что-то прошептал ей на ухо. Тогда свободной рукой она уцепилась за Тонио.

Вдруг кто-то закричал им:

– Тонио! Марианна!

– Ш-ш-ш! Как ты нас узнала? – спросила Марианна.

Но Тонио тоже узнал свою двоюродную сестру Катрину.

На ее лице была лишь полумаска, под которой нагло и очаровательно алел маленький полумесяц рта. Он почувствовал прилив возбуждения и смутился. Тут же на память пришла Беттина, девочка, прислуживавшая в кафе. «Интересно, смогу ли я разыскать эту малышку?»

– Мой милый! – Катрина привлекла его к себе. – Это ведь ты, правда?

От ее поцелуя у него закружилась голова.

Он отступил назад. Неожиданное ощущение твердости между ног сводило его с ума. Он бы предпочел умереть, лишь бы не дать ей почувствовать это, но когда ее рука, обвив его шею, коснулась незащищенного тканью места, он ощутил себя на грани унизительного потрясения, которое не смог бы скрыть. Она прижималась к нему, и это сводило его с ума.

– Наверное, произошло что-то невероятное, раз твой отец позволил выйти на улицу вам обоим? – спросила Катрина и, слава богу, повернулась к Марианне.

Перед глазами Тонио неожиданно всплыл дом: темные комнаты, сумрачные коридоры. Он увидел отца, одиноко стоящего посреди тускло освещенного кабинета, в то время как утреннее солнце прогоняло тени, отбрасываемые пламенем свечей. Андреа, который со стороны больше всего напоминал скелет, согнулся под грузом истории.



Он резким движением распахнул окна. Шел дождь, хотя и слишком слабый, чтобы очистить площадь. Она была все еще заполнена людьми, когда Тонио с Марианной наконец с нее улизнули. По узенькой боковой улочке Алессандро вывел их к каналу и подозвал гондолу. И теперь, стянув промокшую и помятую одежду, Тонио облокотился о подоконник и смотрел на туманное беззвездное небо, с которого беззвучно лились серебристые струи дождя.

– Где же мои певцы? – прошептал он.

Ему хотелось бы ощутить печаль, потерю невинности и тяжесть жизни, но если то, что он чувствовал, было печалью, это оказывалось восхитительно сладкое чувство. Не раздумывая, он громко позвал певцов. И почувствовал, как его голос пронзил тьму. Звуки, словно нечто осязаемое, вырвались на свободу, и откуда-то из тьмы и того мира, что был там, вовне, откликнулся другой голос, более легкий, более нежный, и Тонио подумал, что это женский голос, зовущий его.

Он спел ей какой-то пустячок. Он пел о весне и любви, о цветах и дожде, и его фразы были полны цветастых образов. Он пел громче и громче, а потом остановился и, затаив дыхание, слушал свое эхо.

Певцы были повсюду во тьме, окружавшей его. Теноры подхватывали мелодию, которую он начинал. Чей-то голос доносился с канала Звенели тамбурины, бренчали гитары… Упав на колени и держась рукой за подоконник, Тонио тихо смеялся, постепенно погружаясь в сон.

И тут вдруг перед ним всплыл смутный образ. Карло в ярко-красной мантии в объятиях отца. А потом вдруг он оказался совсем в другом месте и, вне себя от ужаса, услышал, как кричит мать.

– Но почему она кричала?

Отец ответил быстро, доверительным тоном, но смысл его ответа ускользнул от Тонио. В реальности он никогда бы не осмелился задать такой вопрос.

«Может, она была той самой невестой, от которой отказался Карло? Может, так? Может, она та, на которой Карло не женился? Но почему? Почему? Она любила его? А потом была выдана замуж за такого старого человека…»

Он резко очнулся. Несмотря на влажное тепло воздуха, его пробила дрожь. «О нет, – подумал он, – я никогда, никогда не буду больше упоминать об этом при ней». И, снова провалившись в сон, он увидел, как лицо его брата медленно проступает на поверхности картины.

15

Анджело и Беппо были смущены. Лина хлопотала над нарядом Марианны, хотя та снова и снова повторяла:

– Лина, я надену домино, никто его вообще не увидит!

Алессандро, однако, хладнокровно исполнял свои обязанности. Но почему Анджело и Беппо не могли выйти из дому и повеселиться от души? Им хватило приблизительно пяти секунд на то, чтобы поклониться, кивнуть и исчезнуть.



Теперь площадь была запружена народом, и они едва могли двигаться. Повсюду были сооружены высокие помосты, на которых выступали жонглеры, мимы и свистящие плетьми укротители диких зверей. Акробаты кувыркались в воздухе над головами зрителей, а ветер то и дело приносил теплый дождь, который не смущал никого.

Тонио казалось, что их снова и снова подхватывает живой поток, то увлекая к переполненным кофейням, то втягивая из-под портиков. Они залпом пили то бренди, то кофе, иногда усаживались за столик просто для того, чтобы немного отдохнуть, и переговаривались странно звучащими из-под масок голосами.

А между тем повсюду попадались люди в самых разнообразных маскарадных костюмах. Испанцы, цыганки, индейцы из диких североамериканских прерий, нищие в бархатных лохмотьях, юноши, переодетые девушками, с раскрашенными лицами и в пышных париках, и женщины, переодетые мужчинами, маленькие, изящные, невыразимо очаровательные в шелковых бриджах и обтягивающих чулочках.

Им хотелось испытать столь много, что они терялись и не все могли получить. Так, Марианна желала, чтобы ей предсказали судьбу, но не смогла выстоять длинную очередь к столу гадалки, которая нашептывала всякие секреты в длинную трубку, приставленную к уху желающего узнать о себе всю правду, чтобы никто, кроме него, не проведал, что ждет этого человека в будущем. Больше повезло с дикими зверями: рев львов был просто жутким. Какая-то женщина схватила Тонио за талию, трижды закрутила его в каком-то диком танце и отпустила. И невозможно было сказать наверняка, была ли она судомойкой или заморской принцессой. В какой-то момент он прислонился к колонне церкви и постарался посмотреть на все отстраненно, освободив сознание от мыслей, что бывало с ним крайне редко, и смотрел, как толпа превращается для него в великолепное буйство красок. На дальнем помосте разыгрывалась комедия, и голоса актеров звучали так визгливо и пронзительно, что внезапно Тонио захотелось исчезнуть и отдохнуть в тишине палаццо.

И тут он вдруг почувствовал, как рука Марианны выскользнула из его руки. Обернувшись, он понял, что не может найти мать.

Он стал оглядываться по сторонам. Где же Алессандро?

Ему показалось, что высокий человек прямо впереди – это наверняка Алессандро, но тот стремительно удалялся прочь. Оглянувшись, Тонио увидел миниатюрную фигурку в бауте и домино в объятиях человека в маске. Кажется, они целовались или что-то шептали друг другу. Плащ незнакомца скрывал их лица.

– Мама! – Тонио направился к миниатюрной фигурке, но толпа оттеснила его прежде, чем он приблизился к ней.

Потом он услышал за спиной голос Алессандро:

– Тонио!

Он уже несколько раз обращался к нему как положено: «Ваше превосходительство!» – и не получал ответа.

– Она исчезла! – в отчаянии сказал Тонио.

– Она здесь, – последовал ответ Алессандро, и снова Тонио увидел жутковатую маленькую фигурку с птичьим лицом. Она смотрела прямо на него.

Он сорвал свою маску, отер с лица пот и на миг закрыл глаза.



Они вернулись домой всего за два часа до начала представления в театре. Распустив длинные черные волосы, устремив глаза куда-то в пустоту, Марианна стояла словно завороженная. А потом, заметив озабоченное выражение на лице Тонио, поднялась на цыпочки и поцеловала его.

– Но, мама! – неожиданно отпрянул он. – Там, у дверей собора… Неужели кто-то… Кто-то тебя…

Он замолчал, совершенно не в силах продолжать.

– Кто-то меня – что? Что с тобой? – спросила она несколько раздраженно и тряхнула волосами. Лицо ее заострилось, рот растянулся в удивленной улыбке. – Я не помню ничего такого, что произошло у дверей собора. Мы разве были у дверей собора? Прошло уже столько часов! А кроме того, – Марианна усмехнулась, – есть кому защитить мою честь – у меня есть ты и Алессандро.

Тонио глядел на нее почти с ужасом.

Она села перед зеркалом, и Лина начала расстегивать ей платье. Все движения матери были плавными, хотя и не очень уверенными. Марианна подняла стеклянную пробку одеколона и поднесла ее к губам.

– Что мне надеть, что мне надеть? А ты! Посмотри на себя! Ты ведь всю жизнь умолял взять тебя в оперу! Да ты знаешь, кто поет нынче вечером? – Она повернулась к нему, опустив руки на подушки скамейки. Платье сползло с плеч, и груди почти обнажились, однако Марианна, в данный момент напоминавшая обиженного ребенка, этого не замечала.

– Но, мама, мне кажется, что я видел…

– Да прекрати же наконец! – Внезапно она повысила голос. Лина в изумлении отпрянула, но Тонио не шелохнулся. – Перестань так на меня смотреть! – закричала мать еще громче, зажав уши руками, словно сама не могла вынести своего голоса. Она начала задыхаться, и ее лицо исказилось.

– Нет-нет, не надо… не надо, – прошептал он. Погладил ее волосы, похлопал по плечу, и она наконец сделала глубокий вдох и обмякла всем телом. Потом, снова взглянув на него, делано улыбнулась, стала опять сияющей и пугающе красивой. Но длилось это лишь мгновение. Глаза ее наполнились слезами.

– Тонио, я не сделала ничего плохого, – стала жаловаться она, словно была его младшей сестренкой. – Ты не осмелишься мне все испортить, ты не сможешь! За все эти годы я первый раз вышла из дому на карнавал. Ты не… Ты не…

– Мама! – Он прижал ее лицо к своей куртке. – Прости меня.



Как только они вошли в ложу, Тонио понял, что вряд ли сможет что-либо услышать.

Это не было для него сюрпризом. Он уже знал, что, если в трех театрах одновременно дают три разных представления, люди неизбежно начнут перемещаться между театрами и в этой суматохе толком не увидят ни одного из спектаклей. Катрина Лизани, в белой атласной маске, уже сидела в ложе, спиной к сцене, и играла в карты со своим племянником Винченцо. Младшие Лизани махали и шикали тем, кто внизу, а старый сенатор, муж Катрины, дремал в позолоченном кресле, порой просыпаясь только для того, чтобы пробормотать, что пора ужинать.

– Иди сюда, Алессандро, – сказала Катрина, – и расскажи, правда ли все то, что говорят про Каффарелли. – Она зашлась в смехе, прежде чем Алессандро успел поцеловать ей руку, а потом махнула Марианне, чтобы та села подле нее. – А ты, моя лапочка, просто не представляешь, что значит для меня видеть тебя здесь, такую веселую! Наконец-то ты ведешь себя по-человечески!

– Но я – человек, – прошептала Марианна.

В том, как она прильнула к Катрине, было что-то трогательно детское. Тонио казалось невероятным, что она испытывала привязанность к кому-то, что он сам мог что-то значить для нее. Ему показалось, он сейчас заплачет. Или запоет.

– Ну давай же, твой ход! – сказал Винченцо.

– Не понимаю, – брюзжал старый сенатор, который, впрочем, был намного моложе Андреа, – почему я должен ждать начала всей этой музыки, прежде чем мне подадут ужин.

Лакеи в ливреях разносили бокалы с вином. Старый сенатор пролил вино, и оно растеклось красным пятном на его кружевном воротнике. Сенатор беспомощно уставился на пятно. Когда-то он был красивым мужчиной и до сих пор производил довольно внушительное впечатление. Его седые волосы плотными волнами ложились назад от висков. У него были черные глаза и крючковатый нос, и когда он поднимал голову, то казалось, он очень гордится своим носом. Но в этот момент он был больше похож на ребенка.

Тонио сделал шаг вперед. Партер, как и все три яруса над ним, был уже заполнен.

Маски повсюду – от гондольеров в яме до рассудительных торговцев с их одетыми строго в черное женами на самом верху. Гул голосов и звон бокалов накатывали волнами в каком-то неуловимом ритме.

– Тонио, ты слишком молод для этого, – бросила Катрина через плечо. – Но позволь рассказать тебе о Каффарелли…

Однако он не взглянул на нее, потому что не хотел видеть эту восхитительную звериную щель ее рта, неприкрытого и такого красного под белой маской, придающей ее глазам кошачий вид. Ее руки в бургундском атласе казались столь мягкими, что он даже заскрипел зубами, представив на миг, как безжалостно их сжимает.

Все же он внимательно прислушивался ко всей той ерунде, которую они говорили о великом кастрате, выступающем этим вечером. Например, о том, что в Риме он был застукан мужем своей любовницы прямо в ее постели. «В постели», – сказала Катрина. У Тонио защипало глаза, когда он представил, как его мать и Алессандро слушают это. После этого, по слухам, вынужденный бежать Каффарелли провел ночь, прячась в баке с водой. Много дней после этого нанятые обманутым мужем бравос[18] преследовали его повсюду, но дама дала ему собственных телохранителей, которые везде сопровождали его, пока наконец он не бросил все это и не покинул город.

Тонио вдруг вспомнились слова Андреа. Отец что-то говорил насчет света, насчет испытаний, которые преподносит свет. Свет… Но ему не удавалось сосредоточиться ни на чем ином, кроме Каффарелли. Впервые в жизни он должен был услышать великого кастрата, и все остальное могло подождать, все, что его беспокоило, и все, что в любом случае от него не зависело.

– Говорят, он готов драться с каждым, пока его не прикончат, а если какая-нибудь примадонна хороша собой, он не отходит от нее ни на секунду. Это так, Алессандро?

– Синьора, вы знаете гораздо больше, чем я, – рассмеялся Алессандро.

– Я дам ему пять минут, – заявил Винченцо. – И если он не завладеет моим сердцем или моим слухом, я отправлюсь в театр отеля Сан-Мойзе[19].

– Не будь смешон, – сказала Катрина, – сегодня здесь весь город. Сегодня надо быть только здесь! А кроме того, идет дождь.

Тонио развернул кресло, уселся в нем, расставив ноги, и посмотрел на закрытую занавесом сцену. Он услышал, что мать рассмеялась. Старый сенатор предложил всем отправиться домой и послушать, как она мило поет дуэтом с Тонио. А потом он сможет поужинать. «Ты ведь споешь для меня, милочка?»

– Иногда мне кажется, что я вышла замуж за желудок, – сказала Катрина. – Ставь на кон свою одежду, вещь за вещью, – обратилась она к Винченцо. – Начни с камзола. Нет, с рубашки. Мне нравится рубашка.

Между тем внизу, в конце зала, разгорелась драка. Раздались крики и топот, а потом очень быстро был восстановлен порядок. Красивые девушки разносили по рядам вино и легкие закуски.

Алессандро как тень возвышался у стены ложи за спиной Тонио.

И в это время появились музыканты и, шурша нотами, стали рассаживаться по своим обитым бархатом стульям. Впрочем, шуршание слышалось отовсюду: публика перелистывала либретто, которые бойко распродавались в вестибюле театра.

И когда молодой и никому не известный сочинитель оперы вышел в зрительный зал, раздались несколько приветственных криков с галерки и взрыв аплодисментов.

Казалось, свет немного убавили, но все равно недостаточно. Тонио упер руки в подбородок и вжался в спинку кресла. На композиторе плохо сидели и парик, и тяжелый парчовый камзол, и он ужасно нервничал.

Алессандро неодобрительно хмыкнул.

Композитор неловко плюхнулся за клавесин, музыканты подняли смычки, и неожиданно зал наполнила стремительная, веселая музыка.

Она была красивой, легкой, жизнерадостной, без намека на трагедию или дурное предзнаменование и немедленно заворожила Тонио. Он наклонился вперед, потому что за его спиной болтали и смеялись. У изгиба балкона пиршествовало семейство Леммо, и от стоявших перед ними серебряных тарелок поднимался пар. Тщетно какой-то сердитый англичанин шипел на болтающих, призывая замолчать.

Но когда взмыл занавес, со всех сторон раздались ахи и охи. Золоченые портики и арки поднимались на фоне задника, изображающего бесконечное синее небо с волшебно мерцающими на нем звездами. Облака наплывали на звезды, а музыка, зазвучавшая в неожиданно воцарившейся тишине, наверное, достигала стропил. Композитор усердно колотил по клавишам, так же рьяно встряхивая напудренными кудрями, и в это время на сцене появились пышно разодетые мужчины и женщины и завели монотонный, но необходимый речитатив, предварявший хорошо всем известную и абсолютно нелепую историю, которая составляла сюжет оперы. Кто-то был кем-то переодет, кто-то был похищен, кто-то оскорблен. Кто-то должен был сойти с ума. Предстояла битва между медведем и морским чудищем, после которой героиня должна была вернуться домой к мужу, считавшему ее умершей, и чей-то брат-близнец должен был получить благословение богов за сокрушение врага.

Тонио собирался изучить либретто позже. Сейчас оно его мало заботило. Но что определенно сводило его с ума, так это смех матери и громкие возгласы членов семьи Леммо, которым как раз принесли зажаренную рыбу.

– Извини. – Он протиснулся мимо Алессандро.

– И куда вы идете? – Большая рука Алессандро легко и тепло обняла Тонио.

– Вниз. Я должен услышать Каффарелли. Оставайся с моей матушкой, не выпускай ее из виду.

– Но, ваше превосходительство…

– Тонио, – улыбнулся Тонио. – Алессандро, я тебе обещаю, клянусь своей честью, что не уйду дальше партера. Ты будешь видеть меня отсюда. Я должен услышать Каффарелли!



Не все кресла были заняты. Ожидалось, что по ходу представления прибудет еще больше гондольеров, которых свободно впускали в зал. Вот тогда точно начнется столпотворение. Пока же Тонио без труда пробрался к сцене, протиснувшись сквозь толпу, и уселся всего в нескольких футах от неистовствующего, грохочущего оркестра.

Теперь он слышал лишь музыку и пришел в настоящий экстаз.

И как раз в этот момент на сцене появилась высокая, статная фигура великого Каффарелли.

Очень многие с полным основанием считали этого ученика Порпоры[20] величайшим певцом в мире, и когда он шел к рампе в своем огромном белом парике и развевающемся карминном плаще, то казался скорее богом, а не царем, роль которого исполнял в данной пьесе. Красивый и изящный, он спокойно встал перед залом, пожиравшим его глазами. Потом откинул назад голову. Он запел, взяв первую мощную, нарастающую ноту, и весь театр тут же умолк.

У Тонио перехватило дыхание. Сидевшие вокруг него гондольеры не сдержали тихого стона и возгласов изумленного наслаждения. Звук на одной ноте нарастал и парил так, словно сам кастрат не мог остановить его. А наконец оборвав его, он ринулся в основную часть арии, кажется даже не взяв паузы, для того чтобы перевести дыхание, так что оркестр бросился догонять его.

Это был голос совершенно невероятный, не резкий, но яростный, неистовый. К концу арии почти совершенное лицо кастрата исказилось едва ли не до безобразия.

Накрашенное и напудренное лицо это, обрамленное лавиной белых кудрей, любой бы назвал благородным, даже изысканным, однако в глазах певца горел незримый огонь. Каффарелли расхаживал взад и вперед по авансцене, равнодушно кланяясь тем, кто махал, аплодировал и кивал ему из лож, бросая короткие взгляды то в партер, то на ярусы и словно рассеянно размышляя о чем-то.

Когда запела примадонна, опера вдруг утратила все свое очарование. А может, это произошло потому, что Тонио видел суету в кулисах, дам с гребнями и щетками, гримершу с пуховкой, снова и снова припудривающую Каффарелли.

Но тоненький, слабенький голосок примадонны бесстрашно следовал за мелодией, выбиваемой композитором из клавесина. Каффарелли встал перед певицей, спиной к ней, словно ее и не существовало, и, не скрываясь, зевнул. Мгновенно поднявшийся ропот людских голосов почти заглушил музыку.

Тем временем вокруг Тонио все настоящие ценители происходящего действа стали давать грубоватые, но проницательные оценки. Верхние ноты у Каффарелли сегодня были не очень хороши, а примадонна вообще просто ужасна. Какая-то девушка предложила Тонио чашу с красным вином, и, шаря по карманам в поисках монеток, он взглянул на ее лицо под маской и подумал: «Беттина! Конечно, это она!» Но потом вспомнил о словах отца и о только что оказанном ему доверии и, густо покраснев, опустил глаза.

Каффарелли снова вышел к рампе. Откинул назад красный плащ. Сверкнул глазами на первый ярус. А потом еще раз взял ту великолепную первую, трепещущую ноту крещендо. Тонио видел, как блестит пот у него на лбу и как под сверкающим металлом греческих доспехов расширяется могучая грудная клетка.

Клавесин запнулся, среди струнных произошло замешательство: Каффарелли пел невпопад с музыкой. Но он пел нечто такое, что немедленно казалось знакомым. Неожиданно Тонио понял – как и все вокруг, – что он исполняет только что законченную примадонной арию, безжалостно ее высмеивая. Струнные пытались прекратить игру, ошарашенный композитор отнял руки от клавиш. Между тем Каффарелли вполголоса напевал мелодию, повторял ее трели с такой вызывающей легкостью, которая сводила на нет все усилия певицы.

Пародируя ее долгие верхние ноты, он вкладывал в них чудовищную мощь, отчего они становились совершенно неблагозвучными. Девушка залилась слезами, но не ушла со сцены. Остальные актеры побагровели от смущения.

С галерки раздалось шиканье, а за ним крики и свист. Поклонники примадонны принялись топать ногами и яростно потрясать кулаками, тогда как поклонники кастрата катались от смеха.

И, завладев наконец вниманием каждого мужчины, женщины и ребенка в зале, Каффарелли закончил свой бурлеск монотонной, «в нос», пародией на нежный, тихий каданс[21] примадонны, а затем начал собственную aria di bravura[22] с просто уничтожающей силой.

Тонио тяжело опустился на сиденье. Его рот растянулся в улыбке. Вот оно! Вот он, сказал бы любой, кто когда-либо услышал его, вот он, человеческий инструмент, столь мощный и столь великолепно настроенный, что все остальное меркнет в сравнении с ним.

Когда певец смолк, аплодисменты раздались из всех самых отдаленных уголков здания. Крики «браво!» неслись по всему залу. Преданные поклонники девушки пытались сопротивляться этому натиску, но были вынуждены быстро уступить.

И повсюду вокруг Тонио раздавались грубые, неистовые хвалебные возгласы:

– Evviva il coltello!

– Evviva il coltello! – закричал и он. «Да здравствует нож!», вырезавший из этого человека его мужское естество, чтобы навеки сохранить дарованное ему победоносное сопрано.



Потом Тонио долго сидел в полном оцепенении. Его не задело даже то, что Марианна, сославшись на усталость, отказалась от приглашения в палаццо Лизани. Величие этой ночи заполняло всю душу, не оставляя места для иных удовольствий, и оно останется в ней навеки, а все мысли и мечты Тонио будут посвящены Каффарелли.

И все было бы совершенно замечательно, если бы не происшествие, случившееся в тот момент, когда они протискивались к дверям. Услышав, как кто-то решительно и отчетливо произнес возле самого его уха: «Вылитый Карло», Тонио обернулся и, несмотря на обилие людей, сразу понял, что слова эти принадлежали Катрине, уже разговаривавшей в тот момент со старым сенатором. И она подтвердила догадку: «Да-да, мой дорогой племянник, я просто сказала, что ты очень похож на своего брата».

16

В оставшиеся дни карнавала Тонио ежевечерне отклонял любые другие предложения и отправлялся слушать Каффарелли.

Каждый театр в Венеции давал одну и ту же оперу целый сезон подряд, но ничто не могло соблазнить Тонио посмотреть хотя бы часть любого из этих представлений. Да и почти все общество возвращалось в театр снова и снова, чтобы увидеть покорившее всех волшебство.

Ни одну арию Каффарелли ни разу не спел одинаково, и его демонстративно выражаемая скука между этими пронзительными моментами казалась скорее отчаянием, чем просто позой, направленной на то, чтобы кого-то позлить.

В вечной неутомимости великого певца было что-то зловещее. В основе его постоянной изобретательности лежала безысходность.

И снова и снова, одной лишь собственной волей, он творил чудо.

Он выходил к рампе, разводил руки, брал на себя управление залом и, игнорируя существующую партитуру, сбивая с толку толпящихся за его спиной исполнителей, создавал в одиночку, без чьей-либо помощи, музыку, которая на деле была сердцем и душой оперы.

И, проклиная его как только возможно, все знали, что без него ничего этого не было бы.

К моменту закрытия занавеса композитор зачастую окончательно выходил из себя. Прячась в тени, Тонио слышал его крики: «Вы поете не то, что я пишу, вы вообще не обращаете внимания на то, что я написал!»

– Так напишите то, что я спою! – рычал неаполитанец. А однажды даже выхватил шпагу и буквально погнал композитора к дверям.

– Остановите, остановите его, а не то я его убью! – кричал композитор, отбегая назад в проход между рядами кресел. Но все могли видеть, как он напуган.

Каффарелли отвечал раскатистым презрительным смехом.

Он был воплощением ярости, когда тыкал кончиком рапиры в пуговицы на камзоле композитора, и ничто, кроме безбородого лица, не выдавало в нем евнуха.

Но все, и даже этот молодой человек, знали, что это Каффарелли поднял оперу до недосягаемых высот.

Каффарелли преследовал женщин по всей Венеции. В любой час появлялся он в палаццо Лизани, чтобы поболтать с патрициями, а те кидались налить ему вина или подставить кресло. Тонио, всегда оказываясь поблизости, не сводил с певца восхищенного взгляда. Он улыбался, замечая, как щеки матери полыхают румянцем, когда она провожает Каффарелли глазами.

Кроме того, Тонио было приятно видеть, что мать счастлива от такого чудесного времяпрепровождения. Теперь она не сидела, уставившись в угол, не смотрела на все с подозрением, она даже танцевала с Алессандро.

И Тонио, заняв свое место в величественной веренице роскошно разодетых мужчин и женщин, которые заполняли парадную гостиную дома Лизани, выполнял четкие па менуэта, завороженный волнующим зрелищем укрытых кружевными оборками грудей, точеных ручек и нежных щек. По воздуху плыли бокалы шампанского на серебряных подносах.

Французское вино, французские духи, французская мода.

Разумеется, все просто обожали Алессандро. Скромно одетый, он казался воплощением простоты, но при этом был столь величествен и исполнен достоинства, что Тонио не мог им не восхищаться.

Вечерами, оставшись наедине, они подолгу разговаривали.

– Я боюсь, что ты скоро заскучаешь в нашем доме, – сказал ему однажды Тонио.

– Ваше превосходительство! – рассмеялся Алессандро. – Я ведь вырос отнюдь не в великолепном дворце. – Взгляд певца скользнул по высокому потолку его теперешней комнаты, по тяжелым зеленым занавесям у кровати, по письменному столу из резного дерева и новому клавесину. – Ну, может быть, проведя здесь лет сто, я и затоскую.

– Я хочу, чтобы ты остался здесь навсегда, Алессандро, – прошептал Тонио.

Потом, в тишине, к Тонио пришло странное, невыразимое словами понимание того, что этот человек, удостоенный чести выступать под сводами собора Сан-Марко, был собою недоволен и мучительно стремился к совершенству. Неудивительно, что его отличала такая тихая, скромная серьезность. Он сам стал воплощением роскоши, благонравия и красоты, всю жизнь окружавших его.

Так почему бы ему и не ходить по дому Катрины с таким непринужденным изяществом?

«Но что на самом деле думают о нем люди? – задавался вопросом Тонио. – И что они думают о Каффарелли?» Самому Тонио почему-то мучительно было представлять Каффарелли в постели с любой из роящихся вокруг него женщин. Казалось, стоит певцу пальцем поманить, как любая последует за ним.

«А что бы я делал с любой из этих женщин?» – размышлял Тонио, вдыхая в партере театра аромат сотен Беттин и замечая, что многие дамы и на него самого бросают кокетливые взгляды поверх кружевных вееров.

«Всему свое время, Тонио, всему свое время!» – тут же останавливал он себя. Он бы предпочел умереть, чем предать своего отца. Все для него было озарено волшебным светом новой ответственности и нового знания. А по ночам в своей комнате он вставал на колени перед Мадонной и молился: «Пожалуйста, пожалуйста, не дай всему этому кончиться! Пусть все это длится вечно!»

Но уже наступало лето. Зной становился изнуряющим. Карнавал скоро должен был закончиться, оборваться так резко и внезапно, как рассыпается карточный домик. Грядет дачный сезон, когда все знатные семьи перемещаются на виллы, расположенные вдоль реки Брента. Никому не хотелось проводить лето вблизи вонючих каналов, над которыми неистребимыми тучами висел гнус.

«Но тогда мы опять останемся одни. О нет, пожалуйста, не-е-е-т!»



Как-то утром, когда оставшиеся дни карнавала можно было сосчитать на пальцах одной руки, Алессандро, войдя в комнату Тонио вместе со слугами, принесшими шоколад и кофе, присел у его кровати.

– Твой батюшка очень тобой доволен, – сказал он. – Все сообщают ему, что ты ведешь себя как идеальный патриций.

Тонио улыбнулся. Ему хотелось увидеть отца. Но синьор Леммо уже дважды говорил ему, что это даже не обсуждается. В то же время Тонио казалось, что в последнее время отцовские апартаменты посещает необычно большое число людей. Среди них были поверенные, а также старые друзья. И ему это не нравилось.

Но почему он решил, что та долгая откровенная ночь должна породить новую реальность, в которой будет место частым беседам? Ведь отец по-прежнему принадлежал государству. Раз он подвернул лодыжку и теперь не мог выходить по своему желанию, значит, само государство должно являться к нему. Наверное, это и происходило.

Но у Алессандро на уме было что-то другое.

– Ты бывал когда-нибудь на вилле Лизани близ Падуи? – спросил он.

Тонио затаил дыхание.

– Ну так вот – начинай укладывать вещи. И если у тебя нет костюма для верховой езды, пошли Джузеппе за портным. Твой батюшка хочет, чтобы ты провел там все лето, а твоя тетя будет счастлива тебя принять. Но, Тонио, – продолжал Алессандро (по настоянию Тонио он давно уже перестал использовать формальное обращение), – придумай, о чем можно порасспрашивать твоих преподавателей. Они чувствуют себя ненужными и боятся увольнения. Этого, конечно, не случится: они едут с нами. Но попробуй внушить им, что они тебе по-прежнему нужны.

– Мы едем на виллу Лизани!

Тонио вскочил и кинулся на шею Алессандро. Тот невольно отступил на шаг, а потом неспешно дотронулся до волос мальчика, отводя их со лба.

– Никому этого не говори, – прошептал он, – но я взволнован так же, как и ты.

17

После того как раны на запястьях затянулись, Гвидо остался в той же консерватории, где вырос, и посвятил себя преподаванию с такой строгостью, какую едва могли вынести немногочисленные его студенты. Он был гением, но не знал сострадания.

К двадцати годам он выпустил несколько замечательных учеников, поступивших в хор Сикстинской капеллы.

Эти кастраты с посредственными голосами без занятий с Гвидо и его преподавательского чутья не достигли бы ничего. Но как бы благодарны ни были они за обучение, тем не менее панически боялись молодого маэстро и радовались, что покидали его.

И действительно, все ученики Гвидо время от времени, если не постоянно, ненавидели его.

Но преподаватели консерватории его любили.

Если человеку вообще по силам было «создать» голос там, где его не дал Бог, то это мог сделать Гвидо. Снова и снова коллеги с изумлением убеждались, что он способен взрастить музыкальность там, где напрочь отсутствовали оригинальность и талант.

К нему направляли тупиц и тех несчастных малышей, которые были оскоплены задолго до того, как выяснялось, что у них совсем нет голоса.

А Гвидо ставил им приличное и достаточно благозвучное сопрано.

Но сам он ненавидел этих учеников и не получал ощутимого удовлетворения от их скромных достижений. Он дорожил музыкой больше, чем собственным благополучием, так что тщеславие было ему незнакомо.

Тяготы и монотонность жизни еще больше подтолкнули его к сочинению музыки. Много лет, мечтая о карьере певца, он пренебрегал занятиями композицией, а между тем другие превзошли его и уже присутствовали на постановках собственных ораторий и даже опер.

Учителя сомневались, что Гвидо может чего-то добиться в сочинительстве, и загружали его преподаванием от зари до зари, так что он был вынужден сочинять музыку лишь по ночам.

Но сомнения не мучили начинающего композитора. Оратории, кантаты, серенады и целые оперы буквально выплескивались из него. И он знал, что, если бы среди его учеников нашелся хоть один прекрасный певец, он мог бы выкроить время и писать для этого голоса, чтобы завоевать признание тех, чей слух до сих пор был невосприимчив к его музыке. Такой голос мог бы вдохновлять его и дать ему стимул, в котором он так нуждался. А потом появились бы и другие, способные и жаждущие петь то, что он написал для них.

Но пока лишь бездарные маленькие воспитанники пытались, без всякого понимания и изящества, исполнять его творения.



Долгими летними вечерами, устав от духоты и какофонии учебных классов, Гвидо цеплял на пояс шпагу, доставал единственную приличную пару туфель и, никому ничего не объясняя, отправлялся бродить по суматошному городу.

Мало какие столицы в Европе так кипели и бурлили от людских толп, как великий, раскинувшийся у моря порт – Неаполь.

Такие же помпезные и блистающие, как весь новый бурбонский двор, улицы города были наводнены потоками самых разных людей, явившихся посмотреть на величественное побережье, великолепные церкви, замки и дворцы, головокружительную красоту ближайших окрестностей и островов. И над всем этим высилась в туманном небе громада Везувия, а бескрайнее море простиралось до самого горизонта и дальше.

По улицам грохотали раззолоченные экипажи, к раскрашенным дверям которых прижимались лакеи, а за каретами эскортом следовали верховые. Разодетые в кружева, сверкающие драгоценностями, взад и вперед прогуливались куртизанки.

Вверх и вниз по пологим склонам пробирались сквозь волнующуюся толпу легкие коляски, и кучера громко кричали: «Дорогу синьору!», а на каждом углу разносчики предлагали свежие фрукты и холодную воду.

Но даже в этом раю, где из каждой щели пробивались цветы и виноградники вились по склонам холмов, существовала бедность. Повсюду, смешиваясь с адвокатами и приказчиками, дамами и господами, а также монахами в коричневых рясах, бесцельно слонялись или заполняли ступеньки церквей неизбежные лаццарони[23] – бродяги, попрошайки и воры.

Не обращая внимания на то, что его толкают со всех сторон, то и дело уворачиваясь от экипажей, Гвидо смотрел на все это с немым восхищением.

Крепкого сложения, с могучими плечами, обтянутыми черным камзолом, в помятых и запыленных бриджах и чулках, он совсем не походил на музыканта, композитора и тем более на евнуха. Скорее он выглядел обедневшим дворянином, с белыми, как у монаха, руками и с достаточным количеством монет в карманах, чтобы выпить вина в приглянувшейся таверне.

Он садился за грязный столик, прислонялся спиной к стене, завешенной циновкой из виноградной лозы, и не обращал никакого внимания ни на жужжание пчел, ни на аромат цветов. Он слушал мандолину бродячего певца, смотрел на небо, менявшее цвет от лазурного до дымчато-розового, и чувствовал, как успокаивает его вино.

Но в какой-то момент опьянение вдруг обостряло боль, и глаза увлажнялись слезами. У него болела душа, и собственное несчастье казалось ему непереносимым, хотя природу его Гвидо понять не мог.

Он знал только, что, как и любой другой учитель пения, хотел обрести пылких и одаренных учеников, которым мог бы отдать всю силу своего гения. И он воображал, как эти певцы – еще неведомые ему – вносят жизнь в написанные им арии.

Ибо это они должны были представить его музыку на сцене, вынести ее в мир, это они могли реализовать единственный шанс на бессмертие, дарованный Гвидо Маффео.

А еще он испытывал совершенно невыносимое одиночество.

Ему казалось, что собственный голос был его любовником и этот любовник его бросил.

И представляя себе молодого человека, который может петь так, как он сам уже не в состоянии, ученика, которому он смог бы передать все свои знания, Гвидо верил, что тогда его одиночеству придет конец. Да, рядом будет человек, готовый понять и его самого, и то, что он делает, человек, благодаря которому без следа исчезнут все внутренние противоречия в душе и сердце Гвидо.

Звезды высыпали на небо, проглядывая сквозь тончайшие облака, похожие на принесенный с моря туман. А где -то далеко во тьме неожиданно полыхнула молния.



Но Гвидо не доставались многообещающие воспитанники. Он был слишком молод, чтобы привлечь их. Великих учеников привлекали лишь известные учителя пения, такие как Порпора, который был наставником Каффарелли и Фаринелли.

И хотя его собственные учителя хвалили те оперы, что он писал, Гвидо по-прежнему не выделялся среди множества конкурентов. Его композиции то называли «чересчур оригинальными», то, наоборот, объявляли «не слишком вдохновенным подражанием».

Много раз тяжелая, однообразная жизнь грозила сломить его. И он все яснее понимал, что хотя бы один настоящий ученик может изменить все.

Но для того чтобы привлечь достойных студентов, Гвидо должен был создать хотя бы одного блестящего певца из тех бездарностей, что доставались ему.

По прошествии времени он убедился, что это невозможно. Он был не алхимиком, а просто гением.



В двадцать шесть лет, отчаявшись обрести достойного ученика, Гвидо получил от своих наставников маленькую стипендию и разрешение отправиться в путешествие по Италии в поисках новых голосов.

– Может, он кого-нибудь и найдет, – пожал плечами маэстро Кавалла. – В конце концов, посмотрите, чего он смог добиться до сих пор!

И как бы ни были преподаватели огорчены тем, что он уезжает так далеко, все же дали ему свое благословение.

18

За свою жизнь Тонио не раз слышал об этой восхитительной летней поре под названием «дачный сезон», с долгими ужинами на всю ночь, когда меняют столовое серебро и кружевные скатерти для каждой смены блюд, и неторопливыми водными прогулками вверх и вниз по Бренте. На виллу будут приходить музыканты, и, может быть, когда профессиональных музыкантов под рукой не окажется, играть станут Тонио с Марианной. И все семейства создадут собственные маленькие оркестры: этот человек, например, здорово играет на скрипке, тот – на контрабасе, а этот сенатор столь же талантливо обращается с клавесином, как любой из профессионалов. Будут приглашены девушки из консерваторий, будут прогулки на свежем воздухе, пикники на траве, верховая езда, спортивное фехтование, просторные сады осветятся гирляндами фонариков.

Тонио упаковал все старые ноты, с трудом представляя себе, как будет петь перед публикой. А мать с нервным смешком напомнила ему о страхах на ее счет («Мое плохое поведение!»). И все же его неприятно поражало, когда он видел ее бродящей по комнате в корсете и нижней рубашке, между тем как Алессандро сидел тут же с чашкой шоколада.

Но в то утро, на которое был назначен отъезд, синьор Леммо постучался в дверь к Тонио.

– Ваш отец… – запинаясь, произнес он. – Он у вас?

– У меня? Почему? Почему вы подумали, что он может быть у меня?

– Я не могу его найти, – прошептал синьор Леммо. – И никто не может.

– Но это же смешно, – сказал Тонио.

Через несколько минут он понял, что взбудоражен весь дом. Все были заняты поисками. Марианна и Алессандро, которые ждали его у входной двери, вскочили на ноги, когда он сообщил им об исчезновении отца.

– А вы были в архиве внизу? – поинтересовался Тонио. Синьор Леммо тут же отправился туда и вернулся, чтобы сказать, что нижний этаж, как обычно, пуст.

– А на крыше? – спросил Тонио.

Но на этот раз он не стал ждать, когда кто-то отправится туда. У него было сильное предчувствие, что именно там они могут найти Андреа. Сам не зная почему, всю дорогу наверх по лестнице он был уверен, что это так.