Раскаленный город не остыл даже к ночи, и все-таки после заката стало чуть легче, так что машин на пригородном шоссе было вдвое больше обычного и толкаться начали еще до кольцевой. Поток дачников, которым одновременно пришло в голову выехать попозже, уплотнился и замедлился; втискиваясь с широкой трассы в три полосы, превратился в безрадостную воскресную пробку. Несмотря на поздний час, жара стояла невыносимая, а стоило въехать в тоннель, воздух как будто перестал двигаться совсем, загустел от выхлопных газов.
— Стекло подними, — сказала Саша. — Дышать нечем.
Митя мог бы возразить, что, если закрыть окна, станет только хуже. Роскошь запереться в собственном автомобиле доступна тем, у кого работает кондиционер, который в Тойоте сломался еще в прошлом году. Но он давно перестал побеждать в спорах, так что просто молча нажал на кнопку, хотя тут же некстати вспомнил, что и стеклоподъемник срабатывает через раз. Пассажирское стекло дрогнуло, а потом все-таки поехало вверх и сразу предательски запотело изнутри. Никакой радости не осталось от выпитого в полдень пива, только изжога и испарина на стекле. Он отвернулся и осторожно задышал носом.
Машины ползли по тоннелю плотно, в три ряда, как фарш через мясорубку. За четверть часа продвинулись вперед метров на триста, не больше, а потом встали глухо. Радио уже минут десять предсмертно булькало и хрипело, сквозь помехи почти нельзя было разобрать ни слов, ни музыки, но вместо того чтобы выключить приемник, Саша выкрутила громкость вверх. И он снова промолчал, потому что и задраенные окна, и кошмарные эти звуки были сейчас единственным ее аргументом. Как бы жена ни сердилась, она никогда не ссорилась с ним при Аське. Никогда, ни разу за десять лет. И негласный этот уговор, и так уже довольно хрупкий, нужно было беречь.
Дочь сидела сзади, уткнувшись в телефон, и, когда он оглянулся, чтобы как раньше перекинуться понимающими взглядами, не улыбнулась ему, как сделала бы еще пару лет назад, не состроила сочувствующую гримаску, даже не подняла брови. Лицо у нее было взрослое и раздраженное, чужое.
— Мама спрашивает, во сколько мы будем, — сказала она. — Мне к зубному вообще-то завтра.
— Мне тоже интересно во сколько, — сказала Саша, не оборачиваясь. — Только мы вряд ли узнаем, пока не доедем.
Они часто теперь так разговаривали — не глядя друг на друга, просто подкидывая реплики в воздух, как будто адресат у этих реплик был еще не определен. Митя мог бы сделать вид, что слова предназначаются ему, и ответить, а то и пошутить, но сегодня сил на это точно не было никаких.
Ася защелкала по клавиатуре, подождала, пощелкала еще.
— Ну отлично, еще и телефон здесь не ловит, — сказала она и сползла по сиденью вниз, стукнула коленками в спинку водительского кресла.
Саша закусила губу и покрепче сжала руль, и Митя быстро отвел взгляд. Вот и хорошо, вот и ладно, подумал он, завезем Аську и доругаемся дома. Голова трещала, во рту пересохло, спина была мокрая. Черт бы побрал эту жару, дачу и проклятое пиво. Он снова отвернулся и закрыл глаза.
Радио булькнуло в последний раз и умолкло.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:19
Телефон потерял сеть и тут же начал разряжаться — 22 процента, 14 и, наконец, 8. Шнурок лежал в рюкзаке, но, чтобы воткнуться в зарядку на приборной панели, пришлось бы наклониться вперед и попросить, выслушать еще один терпилин недовольный вздох. Вздохов этих Ася и так за два дня наслушалась достаточно.
Терпилой вторую папину жену назвала мама. Прозвище возникло не сразу, поначалу они звали ее просто «эта», без имени, а в «терпилу» она превратилась сравнительно недавно, и конечно, не для Асиных ушей. «Митя и эта его терпила», — говорила мама в телефонную трубку или подругам за вином, понижая голос. И все немного смеялись, понимающе и по-взрослому, и Ася тоже.
«Когда будем не знаю», — написала она маме. «Пробка адская и жарко ужасно». Сети не было, сообщения зависли. «Я больше с ними не поеду», — дописала она уже просто так, в пространство, и швырнула бесполезный телефон на сиденье. Еще раз мстительно пихнула коленом спинку терпилиного кресла и стала смотреть в окно. Делать все равно было нечего.
Пробка не двигалась, машины стояли тесно, как вагоны бесконечного поезда. Справа от Тойоты замер черный матовый Порше Кайен, похожий на огромный кусок дизайнерского мыла, с двумя женщинами внутри. Обе тоже были шикарные, как их машина, в узких черных платьях. У них-то, наверное, прохладно внутри, в салоне, подумала Ася, духами пахнет и кожей. Может, даже холодильник есть какой-нибудь с просекко. Интересно, кто они — подруги? Сестры? И откуда едут? Быть не может, чтоб с дачи. У той, что сидела за рулем, были какие-то невероятные крупные кольца, а у ее соседки — прямая светлая челка и татуировка на плече, то ли бабочка, то ли птица. Ася чуть передвинулась и прижала нос к стеклу, чтобы рассмотреть рисунок, но тут светлая с челкой закричала вдруг что-то неслышное, замахала руками и, кажется, заплакала. Вторая, с кольцами, даже не шевельнулась, так и сидела, сжимая руль и глядя перед собой, равнодушная и спокойная, совсем как терпила. Теперь видно было, что она здорово старше первой; точно не сёстры. И скорей всего, не подруги.
Младшая из женщин вдруг повернулась, перехватила Асин взгляд и сердито вскинула средний палец. Лицо у нее в самом деле было зареванное и очень молодое, ноготь некрасиво обкусан до мяса. Ася отпрянула от окна и поспешно опять пересела налево.
Там оказалась пыльная патрульная машина с глубокой вмятиной вдоль борта. Через мутное водительское стекло она увидела толстяка в голубой рубашке с блестящим от пота лицом, а рядом — второго, тоже в форме, но помоложе, и дальше присматриваться не стала, не хватало еще разглядывать полицейских. Все остальное вокруг было такое же скучное: чумазая Газель «Напитки Черноголовки», полированный Лексус со спящим бородатым стариком, несвежее желтое такси, УАЗ Патриот с наклейкой «Спасибо деду за Победу», косо приклеенной поперек задней двери. И Ася собралась уже вернуться к интересным женщинам из Порше Кайен, как сзади вдруг обнаружился кабриолет. Ярко-красный, с раскосыми фарами и белоснежными диванами. Парочка в кабриолете тоже была как с картинки — плечистый красавец в льняной рубашке и длинноволосая загорелая нимфа. Вид у нимфы был скучающий, она сняла туфли и закинула ноги на приборную панель кабриолета. Непохоже было, что поза удобная, зато ноги правда были красивые, длинные и голые. Из патрульной машины, по-детски раскрыв рот, на них пялился молодой полицейский, и Ася поймала себя на том, что тоже пялится, и рассердилась окончательно. Снова откинулась на сиденье, еще раз проверила полумертвый телефон и приготовилась умереть от скуки.
В этот самый момент Газель с надписью «Напитки Черноголовки» тронулась с места, медленно покатилась вперед и уткнулась носом в задний бампер желтого Рено Логан с шашечками вдоль борта. Из Рено выскочил таксист, темнолицый и маленький, как ниндзя, и с криком бросился к Газели, рванул на себя переднюю дверь и полез в кабину.
Заскучавшая пробка оживилась, предвкушая скандал. Нимфа из кабриолета подобрала ноги и привстала, чтобы лучше видеть. Ася поборолась с собой секунду, а потом опустила окно.
Газелист оказался такой же смуглый и низкорослый, но совсем молоденький. Он покорно дал себя вытащить и стоял теперь, сонно хлопая глазами. Вид у него был растерянный, как у человека, который проснулся только что и понятия не имеет, что сделал не так. Таксист схватил его за плечо и поволок к своей поврежденной машине. Увидев расколотый бампер, юный Газелист охнул, очнулся и дальше поступил неожиданно: вырвался и побежал, оставив на асфальте один из своих резиновых шлепанцев. Остолбенев на мгновение, свирепый маленький таксист нагнулся, зачем-то подобрал шлепанец и кинулся следом, продолжая ругаться на своем сердитом языке. Они скрылись за Газелью, а через мгновение появились снова, с другой стороны.
Газелист был моложе лет на тридцать, но хромал на одну ногу, а таксиста гнала ярость, и в конце второго круга он настиг-таки свою жертву, прижал к борту Рено и замахнулся трофейным шлепанцем.
— Не смейте его трогать! — раздался вдруг женский голос, возмущенный и звонкий. — Немедленно уберите руки, вы слышите меня?
По проходу между машинами поспешно пробиралась невысокая полноватая женщина, лицо у нее было круглое, на щеках красные пятна. Перед собой она держала телефон, которым целилась в таксиста, и щелкала камерой, как будто стреляла на бегу.
— Ваш номер я тоже сфотографировала, — заявила она, задыхаясь. — И если вы сейчас же, сию минуту не отпустите мальчика, я вас без работы оставлю, даже не сомневайтесь в этом!
С этими словами она сунула телефон маленькому таксисту под нос и еще раз нажала на спуск. Сверкнула вспышка, таксист зажмурился. Слышно было, как он хрипло, со свистом дышит. Сейчас он ей же и врежет этим тапком, подумала Ася. Но женщине с телефоном это, очевидно, даже в голову не пришло, потому что она повернулась спиной и с отвращением огляделась по сторонам.
— Столько мужчин, — сказала она, — и ни один не вступился. Сидите тут, как в цирке. Убивать при вас будут человека, а никто даже из машины не выйдет.
— Да сами пускай разбираются, чурбаны, — сказал УАЗ Патриот, — и так их развелось. Вчера еще на ишаках ездили, ни правил не знают, ничего.
Женщина с телефоном смерила его взглядом, но ответом не удостоила и устремилась к патрульной машине. Оба полицейских, старый и молодой, с одинаковой тоской следили за ней через запотевшее стекло.
— А вы-то что? — спросила она громко и постучала в искореженную дверь. — Это же ваша работа. Или вы только взятки годитесь собирать?
Маленький таксист оттолкнул своего пленника, швырнул на асфальт бесполезный кусок резины и пошел к УАЗу.
— Сам ты ишак, — сказал он по-русски, чисто и без акцента. — Я права получил, когда ты еще не родился, говно.
— Мы не ДПС, — сказал старший полицейский женщине с телефоном. — Мы авариями не занимаемся.
— Да ничем вы не занимаетесь, — сразу ответила она. — При чем тут аварии вообще, он же чуть не убил мальчика!
Все, включая таксиста, обернулись к Газели. Юный таджик подобрал уже свой шлепанец и шустро карабкался теперь назад, в кабину. Круглолицая женщина простерла руки и крикнула:
— Всё в порядке, не бойся! Не бойся, он ничего тебе не сделает!
Но, похоже, молоденький Газелист ее словам не поверил, а то и просто не понял, потому что захлопнул дверцу, спрятался за рулем и замер. Женщина с телефоном вздохнула и покачала головой, как человек, который сделал все что мог.
— Полиция, — прошипела она в сторону патрульной машины и пошла прочь.
Человека в наручниках с окровавленным разбитым лицом, лежащего на заднем сиденье, она так и не заметила.
Таксист присел на корточки возле лопнувшего бампера, дернул, выломал кусок пластика и понес к себе в машину, прижимая к груди, как младенца.
Старший полицейский откинулся в кресле, наблюдая за тем, как круглолицая истеричка усаживается в свой кругленький голубенький Пежо, вытер пот со лба и нашарил полупустую бутылку газировки. Отвернул крышку и сделал три больших глотка, потом протянул младшему. Тот принял ее, но пить не стал, с сомнением разглядывая мутное горлышко.
— Старлей, — позвал арестант с заднего сиденья. — Если ты не будешь, я бы глотнул, я небрезгливый.
Толстый капитан обернулся и быстро равнодушно ударил его кулаком по губам. Старлей скривился и отставил бутылку.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:26
— Нет, это невозможно, полчаса уже стоим, — сказала Саша. Голос у нее был напряженный.
Митя открыл глаза. Пробка действительно не сдвинулась ни на шаг, духота стояла невыносимая, голова болела еще сильнее.
— Может, выйти посмотреть, что там? — спросила Ася. — Вон, все выходят.
Народу снаружи в самом деле прибавилось. Уставшие от долгого сидения в машинах, люди бродили теперь между рядами, негромко переговариваясь. То и дело кто-нибудь прикладывал ладонь ко лбу, вытягивал шею и вглядывался вперед, как будто и правда надеясь выяснить, в чем проблема, определить причину пробки.
— Да не на что там смотреть, — сказал Митя. — Тоннель длиной три с половиной километра, ничего мы отсюда не увидим.
— Ну правильно, давайте просто сидеть и ждать, — сказала Ася.
— Надо было утром выезжать, — сказала Саша, глядя перед собой.
Утром выехать не получилось, вспомнил Митя, потому что утро для него началось после полудня с бутылки пива, которую он выпил залпом прямо возле холодильника, стоя в трусах посреди чужой дачной кухни с забытыми на столе тарелками от завтрака. Это ведь даже не его была идея — ехать на эту дачу. И уж тем более — тащить с собой Аську. Но в том, что не выехали с утра, виноват был точно он.
— У меня интервью завтра в девять на Красных Воротах, — сказала Саша.
— Мама с ума там сходит, наверно, — сказала Ася.
Воздух снаружи оказался все-таки чуть свежее, самую малость. Митя с облегчением выпрямил спину, отошел на пару шагов и сделал ту же бессмысленную вещь, что и все, — вытянул шею и посмотрел вперед, к началу тоннеля, которого отсюда, разумеется, было даже не видно. Три плотных ленты машин могли запросто тянуться хоть до самого Кремля, а взгляда хватало только метров на триста, затем поток загибался, запертый в бетонных стенах, как вода в трубе.
— Ну, что там? — спросила женщина из Порше Кайен, опустив окошко.
И он обернулся уже, чтобы ответить: слушайте, мне-то откуда знать, — но глаза у нее оказались усталые и грустные, а сама женщина — очень, невероятно красивая, из тех, рядом с которыми сразу чувствуешь, что небрит и что майка на тебе вчерашняя, с мокрым пятном между лопаток.
— Авария, скорее всего, — сказал он. — Не волнуйтесь, скоро поедем наверняка. Мы в тоннеле, тут всё медленнее.
— Да какая авария, — встрял краснолицый здоровяк из Патриота, — аварию растащили б уже давно. Кортеж пропускаем, сто пудов. Едет опять членовоз какой-нибудь, а мы стоим.
— На Рублевке такое постоянно, — сказал загорелый красавец-Кабриолет, подходя, — нас однажды полтора часа вот так же продержали. Я давно уже там не езжу, проще крюк сделать, чем стоять.
— Крюк-то да, проще, конечно, — сказал Патриот и недобро глянул назад, на блестящий кабриолет с белыми диванами и полуголой нимфой. — Хотя как по мне, катались бы вы все по своей Рублевке и не мешали людям, которым на работу завтра.
— Мне вообще-то тоже завтра на работу, — сказал Кабриолет и задрал подбородок. — Я в шесть встаю каждый день, к вашему сведению.
А мне — нет, подумал Митя.
— Полтора часа? — с ужасом повторила женщина-Кайен, закрыла глаза ладонью и вдруг всхлипнула коротко и так горько, что Митя невольно подошел на шаг ближе и пригляделся.
— У вас случилось что-нибудь? — спросил он.
— Да не переживайте вы, — сказал Патриот. — Сейчас рублевских этих пропустим и поедем.
— Я не на Рублевке живу, — обиженно уточнил Кабриолет.
— Вот и стоишь тут со всеми, мудила, — сказал Патриот, веселея.
— Простите, — сказала женщина-Кайен, не отрывая узкой ладони от лица. — Мне просто правда надо домой. У меня был очень тяжелый день.
Вторая женщина, все это время молча сидевшая рядом с ней в пассажирском кресле, громко фыркнула, перегнулась через свою печальную соседку и стукнула по кнопке стеклоподъемника. Митя успел заметить только, что лицо у нее тоже измученное и заплаканное, потом окно поднялось и скрыло обеих.
— Жара еще эта, елки, — сказал Патриот с неожиданной тоской. — Никогда такого не было, чтоб три недели подряд под сорок. Как в Африке, блядь.
— И хоть бы кто двигатель выключил, — сказал Кабриолет сквозь зубы. — Нет, стоят, сука, дымят. Я все понимаю, кондиционеры, но мы-то без крыши, дышать нечем.
— Я выключил, — сказал Митя и вспомнил задраенные Сашей окна. — У меня кондей не работает.
— А у меня вообще его нету, — сказал Патриот.
Помолчали. Пузатый Порше Кайен с двумя грустными женщинами внутри негромко тарахтел рядом.
Дверь стоящего впереди УАЗа распахнулась, оттуда высунулась крепкая тетка в тесной ярко-розовой майке, очевидно патриотова жена, и смерила их неодобрительным взглядом.
— Времени двенадцать почти, — сказала она с вызовом, обращаясь как будто не только к мужу, но и к Мите с Кабриолетом, и все трое сразу виновато посмотрели на часы. — Дети, между прочим, без ужина! — заявила она.
— Мне руками тебе тут всех растолкать, что ль?.. — начал было Патриот, но жена его уже отвернулась и захлопнула дверцу. — Так, — сказал Патриот, оглядываясь по сторонам. — Ладно.
И решительно зашагал поперек рядов к патрульной машине, а Митя и Кабриолет потащились следом, движимые необъяснимым чувством вины перед голодными патриотовыми детьми и его сердитой женой.
Толстый капитан спал с открытым ртом, запрокинувшись в кресле, как человек, которому выстрелили в лоб. Даже во сне вид у него был недовольный, и, когда Патриот постучал в замызганное стекло и разбудил его, радости на капитанском лице не прибавилось.
— Слышь, мужики, — сказал Патриот с деланой бодростью, когда оба полицейских неприветливо уставились на него. — Чё там как, впереди, а? Пропускаем, что ль, кого?
— Мы не ДПС, — хмуро процедил капитан, повторяя сказанное недавно круглолицей женщине из Пежо.
— Не, ну может, по рации там спросить, — сказал Патриот. — У вас же одна с ними частота? Реально же сорок минут стоим.
— Мы. Не. ДПС, — раздельно проговорил капитан и поднял на него мутные со сна глаза.
И Митя вдруг рассердился — на хамоватого толстяка, на жару, на пробку, на весь этот бесконечный паршивый день.
— Слушайте, — начал он, — ну вам же самим, наверное, надо куда-то попасть. Давайте просто узнаем, что...
И тут он увидел, что на заднем сиденье патрульной машины лежит человек в испачканной кровью рубашке, со скованными руками и свежими ссадинами на лице, и осекся. Арестованный приподнял разбитую голову, взглянул на Митю и неожиданно подмигнул. Толстый капитан тем временем включил-таки рацию и поднес микрофон прямо к Митиному лицу, опасно растянув витой провод.
— На, спроси сам, — предложил он.
В динамиках захрипело, звуки сливались в бессмысленный однородный гул.
— Мы под рекой, — сказал капитан с удовольствием. — Там сверху метров двадцать воды и бетона еще метра три. Не работает здесь ни хрена.
— Может, я правда схожу? — спросил младший полицейский. — Посмотрю, что там. Я быстро!
Ясно было, что он говорит это не впервые и что ему тоже до смерти надоело торчать в душной машине с неприятным своим начальником и избитым арестантом. Старший неторопливо уложил микрофон на место, свернул голову мятой бутылке газировки, глотнул, завинтил крышку обратно и только после кивнул, лениво и неохотно.
— Ладно, — разрешил он. — Но если поедет всё, я тебя тут ждать не буду, сам добирайся.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:42
— Ну что, вы со мной? — нетерпеливо спросил молодой полицейский. — Давайте, чего вы. Минут за двадцать обернемся.
— Вообще-то нет, — сказал Митя. — Три километра — это минимум полчаса в одну сторону и полчаса обратно. Если быстрым шагом.
— А правда, парни, давайте сходим, — сказал Патриот. — Ну чего сидеть-то на жопе. Моя мне уже весь мозг проела.
— Пошли, — согласился Кабриолет. — Проветримся хотя бы. Только дайте мне минутку, — и отправился к своей лощеной машине объясняться с нимфой.
— Ага, — сказал Патриот, — а я водички захвачу. Жара, как в Ташкенте. — И пошел к УАЗу.
Митя обернулся к Тойоте. Снаружи жена и дочь похожи были на два манекена, которые за все время так и не шевельнулись и не заговорили друг с другом, и ему остро, как и молоденькому старлею, захотелось рвануть к началу тоннеля прямо сейчас. А если пробка вдруг тронется, пойти домой пешком.
— Мы тут решили сходить вперед, — сказал он, все-таки распахивая дверцу. — Узнать, что там и как.
Воздуха в машине не было совсем. Саша пожала плечами, не оборачиваясь. Ася раздраженно рылась в рюкзаке и голову не подняла.
— Постараюсь побыстрее, — сказал он. — Вы бы стекла опустили все-таки, дышать же нечем.
— Пивка бы щас холодненького, — сказал Патриот и безрадостно отхлебнул из поллитровки «Святого источника». — Всё воскресенье козе в трещину с этой дачей. Ну чё, пошли?
— Угу, — кивнул молоденький старлей, но с места не сдвинулся — он смотрел, как Кабриолет прощается со своей полуголой подругой; лицо у него опять было детское.
— Алё! — гаркнул Патриот. — Ну мы идем или где?
Из голубого Пежо тут же выглянула его круглолицая владелица, явно намереваясь пресечь какой-нибудь новый безобразный инцидент. Оглядев их одного за другим, она убедилась, что драки нет, но мрачная решимость с ее лица никуда не исчезла. Она протянула пухлый указательный палец, постучала молодого полицейского по плечу и спросила звонко:
— Долго еще это будет продолжаться?
Тот вздрогнул, виновато отвел глаза от нимфы и только тогда сообразил, что возмущает женщину-Пежо вовсе не его интерес к чужим загорелым коленкам.
— Сколько еще, по-вашему, мы будем вот так сидеть? — спросила она. — Совсем стыд потеряли — держать людей в тоннеле, посреди ночи, в духоте, и все должны ждать, пока проедет какой-то барин! Здесь дети, между прочим, они измучены и устали, им давно пора спать!
Старлей попытался отступить, но ее недовольный взгляд пригвоздил его к асфальту так же надежно, как если бы она схватила его руку. Он обреченно замер и увидел на заднем сиденье Пежо тучного мальчика лет одиннадцати, не по возрасту туго спеленутого в детском креслице. Измученным мальчик не выглядел. Повиснув на ремнях, он высунул язык и что-то сосредоточенно рисовал в блокноте, лежавшем у него на коленях. Щеки у него были круглые, совсем как у матери.
— Вы так и будете здесь стоять? — спросила мамаша-Пежо довольно нелогично, поскольку сама же не давала юному лейтенанту уйти.
— Послушайте, — начал Митя; старлея пора было спасать. — Мы как раз собирались пойти посмотреть...
— А что там смотреть, — отрезала мама-Пежо. — Смотреть они собрались. Пусть просто откроют проезд. Вот идите и скажите им, пусть откроют!
И наконец отвела глаза. Старлей тут же рванулся и с облегчением припустил прочь, к выезду из тоннеля. Патриот с подоспевшим Кабриолетом побежали следом.
— Ну зачем вы так, — сказал Митя. — Он-то здесь при чем.
Женщина не слушала его. Она обернулась к сыну, накрыла его ладонь своей и осторожно пыталась вытянуть у него карандаш.
— Ну всё, — сказала она совсем другим голосом, — всё, не надо, отпусти. Пожалуйста, милый.
Мальчик нетерпеливо дернул плечом, сбросил ее руку и продолжил рвать грифелем листы блокнота, слой за слоем. Никакого рисунка на бумаге не было, только черная бессмысленная мазня.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:12
Пробираться между рядами оказалось ужасно неудобно: машины стояли слишком тесно, и все время приходилось огибать то распахнутую настежь дверцу, то группу раскисших от жары и праздности водителей. Идея взять с собой старлея тоже себя не оправдала: вместо того чтобы расступаться, люди бросались к нему с расспросами, жалобами и проклятиями, и Мите начинало казаться, что без него они добрались бы гораздо быстрее. Хотя на то, чтобы уложиться в полчаса, в любом случае можно было не рассчитывать.
— Понастроили, сука, — просипел Патриот, — вот на хрена такие тоннели длинные делать?
Воду свою он давно выпил, пустую бутылку швырнул кому-то под колеса. Майка на нем промокла, лицо покраснело и отекло, как будто он только что вывалился из бани.
— Никто не думал, что по ним придется ходить пешком, — мрачно ответил Кабриолет.
После первого километра он тоже изрядно поблек: льняная рубашка прилипла к спине, мягкие мокасины покрылись пылью. Как выглядит он сам, Митя старался даже не представлять. Пить хотелось страшно, в ушах стучало. Чертов тоннель действительно казался теперь бесконечным — длинная тесная кишка, набитая автомобилями, возмущенными людьми и выхлопными газами. А потом ведь еще возвращаться, подумал Митя с тоской, и главное, смысла ведь все равно нет никакого. Ну доберемся мы и увидим, что там чудовищная какая-нибудь авария с трупами, разлитое масло и хлещущий бензин. Или в самом деле очередной свинский кортеж, ради которого перекрыли трассу. От того, что мы выясним, в чем дело, ничего же не изменится и дурацкий мальчишка в форме никак нам не поможет. Нас просто отправят назад, чтоб не мешались под ногами, и мы потащимся гребаных три километра в обратную сторону.
— Может, вернемся, а? — предложил Кабриолет и остановился. — Прикиньте, сейчас поедет всё. Нас же в лепешку раскатают, тут даже тротуара нет.
— Не, ну глупо как-то, — сказал старлей неуверенно, — а чего мы скажем-то?
— Да так и скажите — зассали, — сказал Патриот. — Валите, девочки, без вас разберемся. Да, Очки? — и уложил тяжелую мокрую лапу на Митино плечо.
Очками Митю в последний раз называли в школе, лет в двенадцать, и сильнее всего ему хотелось бы скинуть сейчас патриотову ладонь и в самом деле повернуть обратно, но идти оказалось некуда. Даже короткой этой заминки хватило, чтобы харизма полицейской формы сработала в очередной раз и вокруг мгновенно собралась небольшая, но очень напряженная толпа. Смотрели, конечно, на старлея, и смотрели нехорошо.
— Когда поедем? — спросил кто-то.
— Совсем охренели уже! — раздалось откуда-то сзади.
— Сколько можно! — жалобно закричала женщина из переполненного пассажирского автобуса. — Стоим тут, как в скотовозке!
— Я извиняюсь, — говорил какой-то дочерна загорелый дядька в спортивных штанах, пробираясь вперед. — Поезд у нас с Киевского через сорок минут, впритык уже, не опоздать бы. Может, это, можно как-нибудь? А, лейтенант?
— Да не знаю я ничего, — простонал измученный старлей. — Дайте пройти...
Он опустил голову и попробовал просочиться — осторожно, боком, но толпа сомкнулась и загудела, закричали запертые в автобусе пассажиры, а какой-то некрупный старичок даже повис у него на рукаве:
— Нет, постойте! Нет, вы ответьте сначала!.. Я ветеран труда!
Старлей дернулся, рукав затрещал, старичок вцепился покрепче и стал похож на таксу, которая тащит из норы лису. Патриот прищурился и потянулся к нему. Загорелый дядька, резко омрачившись, перехватил его руку.
— Мы полгода дома не были, слышишь? — сказал он уже безо всякого дружелюбия. — Билеты есть, всё есть, уехать бы с вашей Москвы!
Из обшарпанного синего минивэна к нему на помощь выбирались такие же крепкие, сожженные солнцем дядьки, человека четыре или пять.
— А кто тебя звал-то, — зарычал Патриот, — сидел бы в Хацапетовке своей, — и качнулся навстречу.
Они сцепились и замерли, два одинаковых сердитых здоровяка. Зажатые между ними старлей и седенький ветеран труда синхронно, как по команде, обмякли. Кабриолет стоял бледный и почти не дышал. Прекрасно, подумал Митя. Сейчас нас еще и отлупят.
Но драки не случилось. Тонированное стекло стоящего через ряд длинного представительского Мерседеса опустилось, и холодный начальственный голос повелел:
— Немедленно прекратите бардак.
Голос был женский и даже не очень громкий, но властную уверенность, в нем звучавшую, все узнали безошибочно: так говорят чиновницы, школьные завучи, судьи и налоговые инспекторши. Интонация эта возражений не предполагала, а напротив, сулила неминуемое возмездие и потому подействовала в равной степени и на Патриота, и на шестерых его загорелых противников, которые сразу как-то сдулись и поскучнели, а в особенности — на молоденького старлея, который вздрогнул и даже попытался одернуть рубашку прямо вместе с повисшим на ней старичком.
Окно плавно поехало вверх, словно этой короткой репликой инцидент был исчерпан, и Митя успел разглядеть только, что владелица неприятного голоса в машине не одна — за ее спиной в сумрачном салоне Мерседеса мелькнул сухой желтоватый профиль, золотые очки и брезгливый тонкий рот, а потом зеркальное стекло закрылось и всё исчезло. Но через мгновение тяжелая дверца распахнулась, женщина выбралась из машины, с равнодушным неодобрением оглядела разнородную толпу, как школьников, попавшихся с сигаретой в туалете, и, очевидно, сразу потеряла интерес ко всем, кроме лейтенанта.
— Ну и что здесь происходит? — спросила она, обращаясь только к старлею, скрестила руки на груди и ждала ответа, как человек, убежденный, что объяснения последуют незамедлительно.
Несмотря на усталый взрослый голос, она оказалась довольно молодая, лет тридцати пяти, максимум — сорока. Крупная, с короткими светлыми волосами и тяжелым лицом женщины, которая знает, что некрасива, и не собирается этого скрывать. Дорогой брючный костюм — скорее атрибут статуса, чем кокетливый аксессуар, — сидел на ней внатяг.
— Э, — начал старлей и умолк, явно ожидая поддержки.
— Поезд у нас с Киевского, — тут же предложил один из здоровяков.
— Час уже стоим! — крикнули из автобуса.
— Я ветеран труда, — пожаловался старичок.
Вероятно, чиновничья харизма все-таки оказалась мощнее полицейской, потому что о взмокшем измочаленном старлее немедленно забыли. Требования и жалобы посыпались было снова, адресованные теперь только женщине из Мерседеса, но она скривилась и подняла руку, как дирижер, утомленный плохо сыгранным оркестром, и в наступившей почтительной тишине задала молодому лейтенанту еще один вопрос:
— То есть информации у вас нет, правильно я понимаю?
Старлей виновато замотал головой.
— А где ваша машина?
Он махнул рукой куда-то в хвост бесконечной колонны.
— Так, — сказала женщина-Мерседес. — Значит, вот что нужно сделать...
Но договорить не успела, потому что слова ее перекрыл какой-то новый шум, необъяснимый и сложный, как будто составленный из множества отдельных звуков. Досадливо хмурясь, она огляделась, ища источник, который явно находился где-то впереди, у выезда, а следом прислушались и все остальные — и те, кто стоял в проходах, и сидящие в машинах, и, наконец, даже запертые в автобусе пассажиры. По рядам замерших автомобилей прошла едва заметная рябь, какая бывает перед тем, как пробка тронется с места. Захлопали дверцы, заурчали двигатели, вспыхнули габаритные огни. Шестерка донецких строителей резво грузилась в синий минивэн, старенький ветеран труда припустил к своей Ладе Калина.
— Поехали, что ли? — нервно спросил Кабриолет. — Черт, говорил же я...
— Погоди, — сказал Патриот.
Оба они, как и все остальные, смотрели вперед и мотоцикл увидели одновременно. Вернее, сначала в кривую трубу тоннеля ворвался визг покрышек и пронзительный рев мотора, а потом уже выпрыгнул он сам — стремительный, хищный, ярко-желтый, с затянутым в кожу седоком, — и понесся прямо на них, опасно кренясь и лавируя между тесными рядами автомобилей, сдирая краску с бортов и ломая зеркала. Не обращая внимания на вопли владельцев пострадавших машин, он мчался — и это было совершенно необъяснимо — в обратную сторону, к въезду. Секунда — и он исчез, растворился в бетонной кишке, а следом с небольшим опозданием втянулся и звук мотора, и на мгновение воцарилась потрясенная тишина. А потом женщина из автобуса закричала:
Людей было много. Они хлынули из-за того же поворота, что и желтый мотоцикл, и сразу заполнили все пространство между рядами, как вода в трубе. Сначала казалось, что они бегут молча, но скоро стало ясно, что этот невнятный далекий гул, возникший пятью минутами раньше, и есть они, состоит из топота ног, дыхания и множества голосов. Издалека слов еще нельзя было разобрать, но захваченный волной кусок тоннеля метр за метром оживал и вскидывался, как флешмоб на спортивной трибуне. Люди выскакивали из машин, тащили вещи, подхватывали на руки детей и вливались в поток, одновременно и замедляя его, и усиливая.
Как ни странно, никто из наблюдавших за приближением толпы почему-то не двигался с места, словно прежде, чем поддаться панике, нужно было дождаться хоть какого-то объяснения, увидеть источник своими глазами. Лица были одинаковые — растерянные и пустые, страх не успел пока на них проявиться, потому что импульс еще не передался, как будто действовал только на близком расстоянии. Именно с такими лицами, наверное, смотрят на атакующую армию, подумал Митя, удивляясь этой спокойной мысли. Или на цунами. Когда на тебя летит волна высотой с пятиэтажный дом, бежать все равно уже поздно, можно только смотреть.
— Что там, господи, пожар, что ли? — вдруг спросила какая-то женщина.
И тогда только морок рассеялся. Оцепенение спало, и первыми закричали люди в автобусе, затолкались и забегали, раскачивая тяжелую машину, застучали в стекло водителю. Наконец двери с шипением распахнулись, и четыре десятка освобожденных пассажиров высыпались наружу и заметались, пугая остальных.
— Пожар! — жалобно причитала женщина. — Сгорим же сейчас!
— Вода, вода пошла, мы ж под рекой! — подхватил другой голос.
Распахнулась одна дверца, за ней другая, и тесное пространство между автомобилями сразу вдруг заполнилось. Ни дыма, ни воды видно не было, и настоящий повод для паники по-прежнему оставался неизвестным, но после первого выкрика он стал уже не нужен. Кто-то волок сумки из багажника, кто-то сражался с застежками детского кресла, вытаскивая рыдающего младенца, рассыпался чей-то мешок с продуктами, и все кричали одновременно и неразборчиво. Но времени не осталось — толпа добралась и налетела с ревом и топотом, как вражеская конница, и две неравных группы людей столкнулись и перемешались. Сшиблись, топча друг друга, оскальзываясь на раскатившихся яблоках — не нарочно, а просто потому, что бегущие от начала тоннеля заразились страхом давно и к тому же знали реальную его причину, а те, кто попался им на пути, испугались только что и не успели еще взять нужный разгон.
Митя прижался спиной к горячему боку автобуса. В голове по-прежнему было пусто, почему-то подумалось только, что борт, наверное, очень грязный и майку придется выбросить. Он шагнул вперед, но его тут же толкнули в плечо, потом еще раз, под ноги ему попался растоптанный пакет с продуктами, он споткнулся и упал на колени, думая: очки, сейчас раздавят очки, — и едва успел поймать их, сжал в кулаке. Кто-то подхватил его под мышки, втащил за автобус и рывком поставил на ноги. Он вернул очки на место и увидел прямо перед собой красного мокрого Патриота, а за широкой патриотовой спиной — женщину-Мерседес и молоденького старлея. Кабриолета с ними не было.
— Спасибо, — сказал он хрипло.
Они стояли в узком промежутке между широкой мордой автобуса и Ладой Калиной, в которой не было уже никакого старичка, а только распахнутый багажник с какими-то пестрыми тряпками, приоткрытая водительская дверца и в подстаканнике — цветастый термос без крышки, над которым еще поднимался пар.
— Так, — снова сказала женщина-Мерседес, а потом наклонилась вперед, вытянула руку и схватила одного из бегущих, щуплого человечка с пластиковой кошачьей переноской, которую он крепко прижимал к груди, и выдернула из толпы. — Что там случилось? — спросила она.
— Пустите! — закричал человечек и рванулся, пытаясь освободиться, но переноска мешала ему. Внутри отчаянно орал крупный белый кот.
— Я не отпущу, пока вы не скажете! — прокричала женщина-Мерседес. — Что! Там! Случилось?
— Господи, да не знаю я, — простонал человечек. — Там двери закрылись, понимаете? Огромные такие двери! И машину раздавило, прямо в лепешку! Нас заперли, понимаете? Да пустите же меня!
Он дернулся еще раз, вырвался наконец и исчез. Патриот обернулся к Мите, лицо у него было дикое.
— Чё ты стоишь-то?! — заорал он. — Давай, побежали!
И нырнул в поток. Все так же ничего не соображая, Митя послушно набрал воздуха, как перед прыжком с вышки, и бросился следом.
— Эй, — крикнул старлей, — подождите меня! — И шагнул было вперед, собираясь с духом, но женщина-Мерседес опять протянула крепкую руку и вцепилась ему в воротник. В самом деле схватила за шкирку, как щенка, и дернула.
Ася поправила под головой рюкзак и в который раз попыталась лечь поудобнее. Повернулась на левый бок, потом на правый и уперлась носом в душную спинку кресла. Ноги затекли, заднее сиденье Тойоты было слишком короткое, а рюкзак жесткий. Терпила замерла за своим рулем как прибитая. Вообще ни разу, кажется, не пошевелилась. Заснула, что ли? Или ее, например, хватил тепловой удар. Папы не было уже больше часа, и за этот час Ася не сказала Терпиле ни слова. Не просила воды, не клянчила зарядку для телефона. Зато она давно уже открыла оба своих окна, справа и слева, рассмотрела все соседние машины и подслушала все разговоры. Благодаря общительной тетеньке из Пежо, которая пробежалась между рядами и допросила всех, она знала теперь, что красивые женщины из Порше Кайен не подруги и не сестры, а вторая жена и дочь человека, который умер два дня назад, терпеть не могут друг друга и как раз возвращаются с похорон. Что бородатый старик в Лексусе — какой-то важный поп, а у тетки в УАЗе дерутся и ноют двое детей, и она уже отвесила каждому по затрещине (с этим женщина Пежо категорически не согласилась и завела было пылкую речь, которую тетя из УАЗа довольно неделикатно прервала, захлопнув дверцу у нее перед носом). Что длинноволосая нимфа из кабриолета не умеет водить машину, так что, если пробка сдвинется раньше, чем вернется ее щёгольский папик, она так и останется сидеть тут, как дура, и все будут гудеть и орать на нее, хотя она-то как раз говорила, что ходить никуда не надо, а он еще и ключи зачем-то забрал, хотя чего забирать-то, когда водить она все равно не умеет.
Нимфины многословные жалобы нагнали тоску даже на неутомимую женщину-Пежо; слышно было, как она поспешно сворачивает разговор и отступает, явно собираясь найти новую жертву. Из ближайших соседей остались только толстый полицейский, сердитый маленький таксист и не говорящий по-русски водитель Газели, так что, когда круглое лицо в крашеных кудряшках появилось в окне Тойоты, Ася не удивилась.
— Привет, — сказала женщина-Пежо, широко улыбаясь. — Безобразие, конечно, что нас держат так долго, да? Хотя чего от них ожидать, в этой стране люди всегда мусор. Вы как тут, всё в порядке? Если что, у меня есть вода. Правда, совсем немного и негазированная, это детская вода, там специальная очистка, очень сложная, у меня сын пьет только эту, другую ему нельзя...
— Спасибо, — сказала Терпила. — У нас все хорошо, ничего не нужно.
Смотри-ка, не умерла, подумала Ася, надо же.
— Какая славная у вас дочка, — сказала мама-Пежо, хищно оглядела Асю и просунулась поглубже внутрь Тойоты. — На вас похожа. А мужчина в очках — это муж, да? Что-то их давно нет, пора бы им вернуться. Сколько можно идти два километра? Или сколько тут, три? Вроде молодые, крепкие мужчины. Хотя, конечно, куда им торопиться, да? Может, они разговорились просто, стоят где-нибудь. Им ведь все равно, что детям давно пора спать, а мы...
— Вы простите меня, пожалуйста, — перебила Терпила сухо. — Но я правда ничего не знаю. Мы просто сидим и ждем так же, как и вы.
Надо было отдать ей должное, она всегда умела срезать на подлете, причем не повышая голоса. Ей даже не пришлось оборачиваться. Улыбка женщины-Пежо увяла, она вынула голову из окна и выпрямилась. На секунду Ася задумалась, не подбросить ли ей реплику-другую, просто чтобы позлить Терпилу. Можно было бы, например, сказать, что вообще-то Терпила ей никакая не мама. Ну или взять и попросить этой особенной детской воды и проверить, готова ли улыбчивая тетенька-Пежо в самом деле ею поделиться. Но на часах была половина первого, жара стояла адская, согнутые в коленях ноги болели, и сильнее всего ей сейчас хотелось домой. Просто домой, и все. Никогда больше с ними не поеду, повторила она мысленно себе и маме, легла на спину и закрыла глаза. Теперь точно никогда.
Седой священник в Лексусе вытер платком лоб и включил кондиционер посильнее. С трудом выпрямился в кресле и заглянул в зеркальце заднего вида. Оттянул пальцем нижнее веко, вздохнул, высыпал в ладонь горсть разноцветных таблеток и закинул в рот.
«Всем машинам» — вдруг отчетливо рявкнуло радио в патрульном Форде, и два разморённых жарой человека, толстый капитан и его закованный в наручники арестант, разом вздрогнули и проснулись. «Обеспечить» — булькнуло радио и смолкло. Капитан раздраженно покрутил ручку настройки, но сделал только хуже: сигнал пропал совсем, и в эфире остался только безжизненный хруст. Он посмотрел на часы, выругался вполголоса, потянулся к бутылке газировки и вылил себе в рот последние теплые капли.
— Не выйдет у тебя ничего, — лениво сказал человек в наручниках и зевнул. — Адвокату позвоню утром, и такое начнется. Правозащитники, пресса. Пикеты у вас будут перед отделением. А лейтенант твой, кстати, все видел, не станет он ради тебя врать. Ты сам меня завтра домой повезешь и еще извиняться будешь. А может, и уволят тебя, кстати.
Капитан скомкал пустую бутылку и швырнул на сиденье отсутствующего старлея.
— Я тебя поймал, — сказал он. — И я тебя посажу. И срать мне на твои пикеты.
Он откинулся в кресле, снова закрыл глаза и начал уже снова погружаться в дремоту, как вдруг сонную тишину разрезал пронзительный звук мотора. Капитан нахмурился, приоткрыл дверь и высунулся в проход между машинами. Через две секунды, чуть не сбив с ног круглолицую истеричку из Пежо и едва не снеся капитану голову, мимо промчался желтый спортивный мотоцикл.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:36
Без людей забитый автомобилями участок тоннеля был похож на разграбленный супермаркет. Распахнутые багажники, тут и там невыключенные фары, разбросанные по асфальту сумки и растоптанные яблоки. Негромко урчали три-четыре забытых двигателя, где-то заунывно тренькал сигнал открытой двери. Прямо «Марсианские хроники», подумал начитанный старлей. Они вот-вот уже добегут, еще минут пять, десять — и доберутся до выхода на той стороне. А он за каким-то чертом остался, вообще непонятно зачем. Просто потому, что она его не отпустила, эта неприятная посторонняя баба.
— Ну что, лейтенант, — сказала женщина-Мерседес. — Пошли посмотрим, что там.
— Мне вообще-то вернуться надо, — ответил он неприязненно. — Доложить. Меня за этим сюда послали.
— И о чем вы собираетесь докладывать? — холодно спросила она. — Вы ведь ничего не видели сами. Что из этого правда, по-вашему, — пожар или потоп? Или двери бетонные и... что там еще — раздавленная машина? Прежде чем докладывать, лейтенант, надо знать наверняка, вас что, не учили? Так что хватит болтать, идемте. Теряем время.
И, не дожидаясь ответа, пошла вдоль ряда брошенных машин, стуча крепкими каблуками.
— Старший, — сказал он ей в спину, хотя знал уже, что подчинится и потащится сейчас следом, как будто она в самом деле имела право командовать. Как будто у него без этой суки из Мерседеса мало было начальников. — Старший лейтенант.
Она даже не обернулась.
— Подождите! — позвали сзади, а потом из кабины автобуса выбрался Кабриолет, бледный и изрядно потрепанный: на льняной рубашке не хватало пуговиц, на лбу багровела ссадина. — Я с вами.
Проход между автомобилями был узкий, так что идти пришлось гуськом, след в след, то и дело переступая через пакеты, пластиковые бутылки и прочий мусор. Женщина-Мерседес чеканила шаг, как кремлевский курсант, задавая скорость, и поспевать за ней было непросто. Даже не запыхалась, подумал старлей с ненавистью, гребаный Терминатор. Где их только берут таких. Кабриолет тревожно сипел ему в затылок, наступал на ноги и наконец споткнулся, боднул старлея между лопаток и едва не повалил их обоих. Хрустнуло еще одно свернутое зеркало.
— Слушайте, — сказал старлей и оглянулся. — Шли б вы обратно, а? Девушка ваша там заждалась, наверно. Ладно мы, а вам-то чего здесь надо?
Кабриолет не ответил, просто замотал головой. Кажется, он даже не услышал. Лицо у него было пустое и напряженное, как у человека, который вынырнул из воды, уцепился за борт чужой лодки и, даже если его начнут сейчас бить веслом, пальцы не разожмет. Да ты испугался, подумал старлей с неожиданным удовольствием. Смотри-ка.
— Время! — рявкнула женщина-Мерседес. — Не отставать, лейтенант!
В полутора километрах позади, в эпицентре несущейся к выходу толпы оглохший уже и почти ослепший Митя перепрыгнул, а скорее перевалился через упавшего человека и не заметил даже, мужчина это или женщина; просто понял, что наступил на руку, на чью-то живую мягкую руку, и подумал: всё, не могу больше, не могу.
— Андрей! — кричали рядом. — Андрюша!
Его толкнули в спину, он оступился еще раз, потерял равновесие, и тоже приготовился упасть, и почувствовал даже что-то вроде облегчения, но Патриот завопил у него над ухом:
— Вон там наши! Катя, Катька, я сейчас! Не выходи! — и понесся вперед, как боевой слон.
Митя поднял голову и действительно увидел шагах в двадцати пыльную морду УАЗа, знакомый Порше Кайен, застывшую между ними круглолицую женщину-Пежо с таким же круглым открытым ртом и толстого капитана, с неожиданной прытью вылезающего из патрульной машины.
Он добрался до Тойоты и рванул дверь на себя, и Саша сразу подняла на него глаза, почерневшие от страха. Мимо промчался Патриот с заспанным мальчишкой лет шести под мышкой, следом бежали его жена и дочь в одинаковых розовых майках.
— Всё, Очки, — крикнул он, — дальше сам!
Митю еще раз толкнули — распахнутая дверь мешала потоку. Он уперся плечом и вытащил их из машины, сначала одну, потом другую, коротко пожалел, что Аська слишком уже большая и нести ее не получится, крепко схватил обеих за руки и потащил за собой. Среди бегущих он увидел красивую женщину-Кайен и ее сердитую спутницу, маленького таксиста из Рено и юного водителя Газели. Впереди всех легко, как антилопа, неслась голоногая нимфа из кабриолета, скинувшая свои высоченные каблуки. Прежде чем знакомый участок тоннеля остался позади, он успел еще краем взгляда заметить женщину-Пежо, которая бросилась наперерез толстяку-капитану и повисла на нем, обхватила руками, как раздутый спасательный круг.
— А ну, пусти! Пусти, говорю, охренела? — отбивался капитан, но проклятая баба вцепилась намертво и не давала ступить ни шагу.
— Вы должны! — кричала она прямо ему в лицо. — Должны мне помочь! У меня сын, он не ходит сам!..
Вид у нее был бешеный, как будто она вот-вот схватит его зубами за щеку, и на мгновение капитан провалился в далекое лето у бабушки под Воронежем, вспомнил шелестящие липы, разом опустевшую деревенскую улицу и себя, десятилетнего, оскаленную мокрую собачью морду, мутные глаза и пену из пасти и свои детские беспомощность и ужас.
Он подчинился и пошел против течения к голубой машинке, где из багажника торчала сложенная инвалидная коляска, и все время, пока мама-Пежо открывала заднюю дверцу и сражалась с ремнями на детском кресле, второй рукой она крепко держала его за локоть, чтобы не дать ему передумать.
— Вы так и будете стоять? — крикнула она. — Скорее, ну!
Увидев вместо матери краснолицего незнакомца, мальчик испугался и завопил. Капитан схватил тяжелого одиннадцатилетку на руки и понес, чертыхаясь.
Человек в наручниках, забытый на заднем сиденье патрульной машины, с трудом сел и ударил в запертую дверь плечом — раз, другой.
— Эй! — крикнул он. — Эй, капитан!
Потом снова опрокинулся на спину и принялся лупить по двери ногами.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:42
Человечек с кошачьей переноской не соврал, и в начале тоннеля не обнаружилось ни дыма, ни огня, ни воды, ни даже полицейского кордона. Там, где раньше был выезд в город, сомкнулись теперь грубые бетонные ворота с гигантскими цифрами 0-61, нанесенными масляной краской на створках. На электронных табло контроля скорости, подвешенных у свода, мигали красные надписи «СТОП», а поперек рядов, метрах в десяти перед бетонным барьером, опустилась массивная металлическая решетка. Вероятно, решетка эта падала быстро, потому что закрылась не до конца — под ней застрял оранжевый Фольксваген Гольф. Тяжелая сварная рама перерубила маленькую машину почти пополам, смяла крышу и выдавила стекла. Из-под вывернутых колес натекла черная масляная лужа.
Кабриолет подошел к Фольксвагену и попробовал приподнять искореженную багажную дверцу, но кузов перекосило и она не двигалась. Внутри лежали пара спортивных сумок, желтый пластиковый чемодан и теннисная ракетка. Он вытащил чемодан, отставил в сторону, забрался в багажник и заглянул в салон. И сразу же полез обратно. Похоже было, что его сейчас вырвет.
— Не понимаю, — сказал старлей. — Откуда здесь гермодвери? Это же не метро.
— Что такое гермодвери? — спросила женщина-Мерседес.
Старлей удивился.
— Вы что, книжек не читаете? — спросил он. — Ну, гермодвери. Чтоб не пропускать воду, газы и радиоактивную пыль. Да вся фантастика сейчас про это. Метро — идеальное убежище на случай катастроф, там можно даже ядерную войну переждать.
— У меня нет времени на беллетристику, — сухо сказала женщина-Мерседес. — К тому же идея довольно идиотская, воздух в метро попадает не через двери. Или эти штуки, по-вашему, тоже отсекают радиоактивную пыль?
И ткнула пальцем вверх. Старлей задрал голову и заглянул в жерло огромной, подвешенной к потолку воздушной пушки, похожей на самолетную турбину. Внутри вращались тяжелые лопасти, подавая воздух с поверхности. Он отвернулся и почувствовал, что краснеет. Этим вопросом он действительно никогда не задавался.
ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 00:47
Человек в наручниках с трудом переполз наконец на переднее сиденье патрульной машины. На его счастье, руки ему сковали спереди, а не за спиной и водительская дверь оказалась не заперта. Он быстро распахнул ее, но задумался на мгновение и открыл бардачок. Ничего полезного внутри не оказалось: бумажки, стопка пожелтевших салфеток из «Бургер Кинга» и мятая пачка сигарет. Он выбрался наружу и огляделся.
Вокруг никого уже не было, и только в блестящем Лексусе через ряд сидел какой-то бородатый старик. Вид у него был больной и сонный. Человек в наручниках поднял скованные руки, улыбнулся и помахал старику, а потом захромал прочь, к въезду, и скрылся между рядами.
В эту же самую минуту бегущим далеко впереди тоже стало легче — последняя треть тоннеля оказалась пуста, плотные ряды автомобилей наконец закончились, толпа рассыпалась и сразу начала замедляться, словно причиной паники были именно тесно стоящие машины. Как будто теперь, когда впереди развернулись три широких полосы чистого сухого асфальта, кричать и толкаться стало неловко. Свободные полкилометра, оставшиеся до въезда, вместили пять с лишним сотен людей легко, всех разом и очень вовремя, потому что, когда первым рядам двигаться стало некуда, задние уже не напирали и давки не случилось. Но бежать — и это увидели все одновременно — действительно было некуда.
Длинная трехкилометровая труба оказалась запечатана с обеих сторон, и высоченную арку так же, как на выезде, перекрывали теперь массивные ворота из грубого ноздреватого бетона, только цифры были другие: 0-60, и такая же торчала перед ними тяжелая стальная решетка. Прутья были толстые, как канаты.
— Черт знает что такое, — сказал кто-то.
— Ну хоть не пожар, — отозвался другой голос. — Хотя что-то мне подсказывает, на работу мы точно опоздаем.
Как ни странно, послышалось даже несколько смешков. И вообще, подумал Митя, лица вокруг были скорее озадаченные и смущенные, как будто не эти люди бежали только что, сбивая друг друга с ног, как бессмысленное перепуганное стадо. Как будто об этой унизительной вспышке страха срочно нужно было забыть. По крайней мере, его причина наконец материализовалась, обрела конкретную форму. Ну ворота. Да, неясно, кто их закрыл, и зачем, и надолго ли, но никакой немедленной опасностью эти бетонные створки точно не угрожали. Огонь, вода или какой-нибудь обвал с камнями были бы гораздо хуже, стихия всегда пугает сильнее, потому что с ней нельзя договориться. А вот двери со скучными цифрами точно были кем-то задуманы, приготовлены заранее, и за этим определенно стояла чья-то воля, которую можно было разгадать, понять логику. И все-таки откуда они взялись, эти ворота? И когда откроются? Ася и Саша молча стояли рядом, руки у обеих были очень горячие.
— Так, а ну-ка, — хмуро сказали сзади. — Дайте пройти.
Толпа послушно зашевелилась, расступаясь. Митя оглянулся и узнал мордатого капитана, который часом раньше с таким же недовольным видом процедил сквозь зубы «мы не ДПС», а потом отправил молоденького старлея к началу тоннеля проверять, в чем причина пробки. На руках у него неловко, как тяжелая кукла, повис щекастый мальчик из Пежо. Похоже было, что он заснул, ноги у него болтались, голова свесилась набок, но стоило капитану сделать шаг, и мальчик тут же забился, замычал и боднул его макушкой в подбородок.
— Ему не нравится, как вы его держите, — сказала мама-Пежо, хватая толстого капитана за локоть. — Не надо так прижимать, вы пугаете его!
Капитан зажмурился и замер, как человек, который мысленно считает до десяти. Примерно на счете «два» он нагнулся, решительно опустил свою ношу на асфальт и начал пробираться вперед, к воротам. Мальчик тут же закачался и захныкал громче, новое положение явно нравилось ему не больше прежнего. Мать опустилась рядом с ним на колени, но не обняла, только погладила по ноге — осторожно, как будто эта пухлая детская нога в синих джинсах была сделана из стекла, — а потом подняла голову и сказала громко:
— Пожалуйста, отойдите немного все. На пару шагов, прошу вас, он боится незнакомых.
Места в самом деле оказалось достаточно — и для того чтобы пропустить вперед сердитого полицейского, и чтобы не нависать над ребенком и его мамашей. Все взгляды теперь были прикованы к капитану, которому каждый шаг, отделявший его от женщины из Пежо, возвращал прежнюю важность. Казалось, он даже становится выше ростом.
К огромной стальной решетке он подошел уже не спеша, задрал голову и неодобрительно оглядел ее сверху вниз. Затем взялся за толстые прутья и подергал — раз, второй, — и наконец стукнул решетку ногой.