Клейн Шелли

Самые жестокие женщины в истории

Введение

Мужчина, который не знает дурной женщины, не знает женщин вообще. С. В. Митчелл
С тех самых пор, как Ева сорвала запретный плод с Древа Познания Добра и Зла, женский род наслаждался или страдал (в зависимости от той или иной точки зрения), занимая двойственное положение в общественном сознании. Пока женщины вынашивают и растят детей, олицетворяя собой продолжательниц рода, их называют по-разному — и более слабым и более нежным полом, и прекрасной половиной человечества. Но стоит женщине отклониться от этой тропы, совершив какое-либо преступление, свойственное обычно мужчинам, ее осуждают не только за само действие, но и за сам тот факт, что она — женщина. «Как она могла совершить такую ужасную вещь?» — восклицают люди, но подтекст тут всегда один: «Как могла женщина совершить такую ужасную вещь? Конечно, это неестественно. Конечно, она монстр».

В этой книге собраны вместе судьбы пятнадцати женщин, чьи преступления отразились на страницах истории. От римских императриц до ревнивых дочерей и скучающих домохозяек — все они, каждая в свое время, были признаны виновными в совершении ужасных злодеяний. Признаете ли вы преступниц более отвратительными, чем их «коллеги» — мужчины только потому, что они женщины? Это вопрос спорный, но не подвергается сомнению тот факт, что сами по себе эти преступления абсурдны.

Судьбы всех этих женщин можно примерно, хотя и в общих чертах, разделить на некие категории. Однако градация эта условна, так как некоторые из них переходят границы между категориями, не оставаясь в той группе, куда их определили. И все-таки можно утверждать, что Лиззи Борден и Одри Мария Хилли скорее принадлежат к женщинам, которые совершали преступления «ради денег». Мессалину, Агриппину Младшую и китайскую вдовствующую императрицу Цы Си можно отнести к «интригующим лидерам», хотя они имеют много общего с «врагами личности», такими, как Екатерина II Великая, королева Ранавалона I и Елена Чаушеску. Мэри Энн Коттон, Мария Ноу и Роз Вест были объявлены «плохими матерями» — самое худшее, что можно себе представить. В то же время другие женщины оказались, вероятно, «жертвами условий и общественного предубеждения», к чему были большие претензии у Грейс Маркс и Эйлин Кэрол Вайорнос. И, наконец, Мира Хиндли и Карла Гомолка были настолько порабощены своими сексуальными партнерами, что деградировали как личности и совершали или принимали участие в совершении любого преступления, каким бы ужасным оно ни было, лишь бы оставаться рядом с любимым. В их случаях присутствовали мужчины, что нельзя полностью игнорировать. При составлении книги я следовала этим определениям, а не хронологическому порядку, что, в конце концов, помогает объяснить натуры этих женщин и природу их преступлений.

В жестоких и страшных преступлениях, описанных здесь, фигурируют иногда насилие и пытки, иногда — применение химических веществ, например мышьяка, в этих поступках полностью отсутствует красивое или доброе. Но, как можно сравнивать преступную деятельность ненавидящей иностранцев мадагаскарской королевы и провинциальной домашней хозяйки? Как сравнить отношение Екатерины II к крепостным с обращением Марии Ноу со своими детьми или убийство Цы Си сотен иностранцев с убийствами Розмари Вест? Хотя Екатерина II и ее близкое окружение виновны в смерти сотен, если не тысяч людей, они действовали во времена, когда такая жестокость была традиционной практикой. То же самое можно сказать и по поводу обеих римских императриц: Валерии Мессалины и Агриппины Младшей. И хотя в их времена убийство отнюдь не оправдывалось, оно не считалось таким уж преступлением, так как являлось наилучшей возможностью избавиться от политического противника. Если вы не убьете своего врага, ваш враг, без сомнения, убьет вас. Нельзя ручаться, что какую-нибудь из этих могущественных женщин не презирали, но моральные рамки, в которых эти императрицы и королевы действовали, не позволяют сравнивать их с Розмари Вест и Карлами Гомолками нашего времени.

Но если Мессалина или Екатерина II могли пользоваться определенной неприкосновенностью карательных органов, то что сказать о Елене Чаушеску? Родившаяся в 1919 году и правившая своей страной рядом с мужем все 1970‑е и 1980‑е годы, она не имеет такого оправдания, как принадлежность к другой, менее цивилизованной эпохе. И если есть такое понятие, как дьявол, то Елена Чаушеску является его олицетворением. Хотя она никогда не обагряла свои руки кровью, из-за ее деятельности тысячи детей были отправлены в детские дома, где они страдали не только от жутких условий, но также и от окружения, что приводило многих из них к затяжной, мучительной смерти. Елена Чаушеску также ввергла целый народ в нищету, в то время как она и ее близкие жили безбедно, имея возможность ввозить роскошную иностранную пищу и одежду. Во время суда защитник посоветовал Елене в своем защитном слове сослаться на неустойчивость психики, но она отказалась и держалась высокомерно до самого конца. Это была ее самая большая ошибка, но для народа это было избавление. Вот что сказал Нику Теодореску (ее защитник) в своем интервью газете «Таймс»: «Когда я увидел (супругов Чаушеску) мертвыми, как юрист я не почувствовал ничего. Но как гражданин я, как и все, обрадовался. Это было самое замечательное Рождество за всю мою жизнь».

И если Елена Чаушеску не была душевнобольной, то этого нельзя сказать наверняка о двух других личностях. Например, Одри Мария Хилли и Марии Ноу демонстрировали такие тревожные психологические симптомы, что даже если их психическое состояние не отвечало за совершенные преступления, оно наверняка и не помогало ни одной на женщин уберечься от беды. В особенности Одри Мария Хилли должна была получить лечение в психиатрической лечебнице, а не заключение в каторжную тюрьму, потому что если мы хотим называться цивилизованным обществом, то должны обращаться со своими преступниками (хоть и наказывая их) с долей уважения.

Это приводит нас к экстраординарному случаю Миры Хиндли которая, вплоть до своей смерти в 2002 году, была самой обиженной заключенной Британии. Все знают, что Хиндли вместе со своим сообщником Яном Бреди убила четверых детей и семнадцатилетнего подростка, но что случилось с нею после заключения само по себе может составить книгу. Приговоренная, как самая извращенная из всех живых существ — женщина, которая убивает маленьких детей, стала образцом всего противоестественного. При этом публике подкинули фотографию из полицейского архива, на которой Хиндли смотрит прямо в камеру с почти вызывающим видом. Ее волосы выкрашены, она светлая блондинка, губы поджаты, взгляд твердый. «Посмотрите на меня, — как бы читается в этом взгляде, — я то, что я есть». Каждый раз, когда Хиндли пыталась выйти под честное слово, присылалось море петиций, «Даунинг-стрит» заваливали письмами протеста, по телевизору показывались интервью с родителями жертв Хиндли, — пока реакция не стала такой бурной, что министр внутренних дел не осмелился подписать разрешение на ее освобождение. Но в цивилизованном обществе, где система тюремного заключения основана на реабилитации, отказ заключенной в ее правах отдает несправедливостью. Разве с Хиндли не должны были обращаться так же, как и с другими заключенными (мужчинами), которые, совершив похожие преступления, освобождаются по прошению после признания своей вины и оглашения приговора? Что отделило Хиндли от остальной группы? Единственный, имеющий смысл ответ, заключается в том, что она монстр. Женщины не убивают детей, поэтому та, которая решается на такой поступок, не может считаться женщиной. Но это существо и не мужчина; она хуже, чем женщина и чем мужчина — она гибрид, монстр, который не имеет приемлемой для социума роли и поэтому никогда не должна больше войти в сообщество. Она повторяет созданную автором викторианской эпохи Шарлоттой Бронте Берту Мезон, сумасшедшую женщину, которую любой ценой нужно изолировать.

Этот вывод прямиком привел меня к трем убийцам викторианской эпохи, включенным в книгу. Как часто в эти дни мы слышим, что общественное окружение отвечает за все плохое. Этот плач стал настолько знаком, что почти потерял смысл. Но можно поспорить, что преступления Лиззи Борден, Грейс Маркс и Мэри Энн Коттон можно привязать к их социальному статусу. Женщины в викторианскую эпоху, кроме самых удачливых, должны были полагаться на своих отцов, братьев и мужей во всех аспектах жизни. Женщины не могли голосовать, возможность работать ограничивалась в основном заводами и местом прислуги в домах, и даже после того, как они выходили замуж, они не могли сохранить собственные средства. Смирительная рубашка правил, куда бы они ни повернулись, делала викторианскую эру не особенно доброй к женщинам. И все-таки, не каждая женщина обращалась к убийству. Так что же произошло у Коттон, Маркс и Борден? Что направило их в другую сторону?

Лежащий на виду мотив Лиззи Борден — это унаследованные деньги, но можно поспорить, что много лет страдая от тяжелого патриархального контроля своего скряги-отца, она убила его, чтобы «освободиться». С другой стороны, у Грейс Маркс не было богатого папочки, который поддерживал бы крышу над ее головой, и ей пришлось работать служанкой. Грейс было всего шестнадцать, когда она совершила свое преступление. Ее низкое положение в качестве «прислуги на всех работах» вместе с ревностью к другой служанке, которая, по ее мнению, незаслуженно поднималась вверх по социальной лестнице, толкнула Маркс на совершение злодейства, которое можно рассматривать как акт и против собственной нищеты, и против самих жертв.

Наконец, Мэри Энн Коттон, которая убила так много мужей и детей, что их уже трудно было сосчитать. Для чего совершались ее преступления? Корнем проблемы опять кажутся деньги. Под страхом впасть в тяжелую нужду, Коттон убийствами прокладывает себе путь через одну семью за другой, чтобы быть уверенной, что ей никогда не придется встретиться лицом к лицу с позором, быть служанкой викторианского времени.

Как ни странно, позор являлся одной из основных причин, которую указала и последняя убийца из данной книги, Карла Гомолка, объясняя, почему она не выступила раньше, когда поняла преступную природу своего мужа. Как заявила Гомолка, она боялась потерять любовь своих родителей, а также подвергнуться публичному осуждению, если раскроет свои преступления. Кроме того, она сказала, что муж бил ее так жестоко, что она не решалась пойти в полицию из страха. Конечно, синдром избиваемой жены — узнаваемая ситуация (она возникает в жизни множества женщин по всему миру каждый год), но как причину для участия в пытках, изнасилованиях и убийствах ее принять трудно. Конечно, вместе с этим вопросом возникает и другой: не встреть Карла Гомолка Пауля Бернардо, дошла бы она до тех гнусных преступлений, которые совершала? Этот вопрос можно было бы задать еще нескольким женщинам, включенным в эту подборку. Не встреть Розмари Вест Фреда Веста, отбывала бы она сейчас десятилетний срок заключения? Что было бы, если бы Мира Хиндли не повстречалась с Яном Брэди или если бы Грейс Маркс не встретила Джеймса МакДермотта? Это вопросы, на которые нет ответа, но тем не менее они интересны, потому что женщины, которые совершают более одного убийства (не учитывая домашние убийства), чаще склонны совершать это в составе группы.

Эйлин Кэрол Вайорнос была исключением из этого правила. Когда полиция Флориды впервые поняла, что имеет дело с серийным убийцей, она поначалу решила, что орудует мужчина. Все семь жертв подстерегли и застрелили, и естественно, предположили, что действует мужчина, так как оружие и серийные убийства более ассоциируются с мужским полом. Убийства были настолько необычны тем, что их совершала женщина, что Голливуд ухватился за эту историю и на ее основе создал целый сериал.

Говоря языком статистики, нужно признать, что женский пол — не пол убийц. Женщины составляют менее двух процентов серийных убийц в мире[1], поэтому напрашивается вывод, что причина такого громадного всплеска интереса к ним в средствах массовой информации мало связана с их преступлениями и, как было сказано ранее, гораздо больше связана с их половой принадлежностью. В конце суда над Лиззи Борден судья сделал заключение, сказав, что для признания ее виновной в совершенных преступлениях, присяжным придется поверить, что она «демон», противоестественное существо. Затем он попросил присяжных (только мужчин) взглянуть на обвиняемую и спросил, напоминает ли она им такое существо. Конечно же, нет, поэтому ее оправдали.

Если женщина предстает перед судьей и признается невиновной, то все прекрасно. Однако если ее находят виновной, тогда, в зависимости от совершенного преступления, ее могут судить как «дьявола».

ШЕЛЛИ КЛЕЙН. Апрель 2003 г.

Лиззи Борден.

Убийства в Фолл Ривер



Убила Лиззи Борден мать,
Ударов сорок топором
Ей нанеся… А уж потом
Смерть и отцу пришлось принять.

Стихотворение викторианской эпохи


В 11.15 утра 4 августа 1892 года в сонном городке Фолл Ривер штата Массачусетс, было совершено одно из самых известных американских двойных убийств. Хроника убийств девятнадцатого века была бы неполной без этого дела, потому что оно было если и не самым изощренным из убийств, то наверняка одним из самых кровавых. Сведения об основной подозреваемой стали предметом самого широкого освещения в судебных новостях Америки того времени.

Лиззи Борден родилась в Фолл Ривер 19 июля 1860 года у Эндрю и Сары Борден. Эндрю Борден начинал гробовщиком, но оказался удачливым бизнесменом, который собрал довольно денег, чтобы вложить их в собственность. К 1892 году Борден стал богатым человеком: коммерсантом, землевладельцем с несколькими холдингами недвижимости и председателем Совета директоров нескольких банков. На фотографиях мы видим худого седеющего мужчину с опущенными уголками губ, типичного патриарха девятнадцатого века: самодовольного, требовательного, экономного и безоговорочно непреклонного. Мало что известно о его жене, лишь то, что она родила ему двух дочерей, Эмму и Лиззи, но умерла от осложнения, переболев воспалением матки в 1863 году, когда Лиззи было всего три года. В возрасте сорока лет Эндрю Борден женился во второй раз на Эбби Дорфри Грей. По свидетельствам современников это была крупная, очень застенчивая и привлекательная женщина. Ее муж, не слишком щедрый на проявление эмоций, тем не менее, по словам современников, безумно любил ее. К сожалению, этого нельзя было сказать о дочерях, которые негодовали с момента появления в их доме мачехи, видя в ней препятствие к получению законного наследства. Возмущение должно быть подпитывалось также стесненными условиями, в которых они все четверо жили, потому что, несмотря на явное благополучие, Эндрю Борден выбрал жилье в жалком дешевом районе.

Фолл Ривер был не самым приятным из городков. Его основной отраслью промышленности являлась переработка хлопка, в округе располагалось несколько фабрик. Дом Эндрю Бордена стоял на Второй улице, узкое здание под номером 92 было стиснуто другими узкими домами, создавая впечатление, что улицу построили без единой мысли о воздухе или свете. Внутри дом был не лучше. Как бы застывшая на своих местах мебель, внизу кухня, гостиная и столовая, наверху четыре спальни, гардеробная и мансарда. В доме царила напряженная обстановка, разрядить которую можно было, разделив верхние апартаменты на две независимые половины, закрыв дверь между спальней хозяина и гардеробной и остальными спальнями. Когда дверь закрывалась, в спальню хозяина можно было попасть, пользуясь черной лестницей, а в остальные спальни пройти только по парадной лестнице. Подтверждением тому, что в доме Борденов сложились трудные взаимоотношения, служит тот факт, что соединяющие двери держались запертыми с обеих сторон. Такова была ситуация на Второй улице, 92 в 1892 году. В доме проживал еще один человек, это была ирландка Бриджит Салливан, прислуга, выполнявшая всю работу. В 1892 году Бриджит было двадцать шесть лет, и к тому времени она служила у Борденов чуть меньше трех лет. Она очень хорошо знала обеих дочерей, как показывают записи, все три женщины прекрасно ладили. Лиззи Борден не была особенно привлекательной; у нее были густые красновато-коричневые волосы, маленькие голубые глазки и, как и у мачехи, довольно пышная талия.

На этом, однако, сходство заканчивалось. Лиззи, в отличие от Эбби Дорфрн Грей, была разумной грегорианской женщиной. Она училась в воскресной школе, была секретарем во Фруктово-цветочной миссии, ей нравилась работа в женском Союзе трезвости христиан. В 1890 году Лиззи совершила большой тур по Европе. Такие туры были популярны среди молодых американских леди девятнадцатого века, так же как и обсуждения романов Генри Джеймса. Склонная к спорам, Лиззи имела несколько стычек с отцом по поводу денег. Она хотела сменить дом и жить более комфортно, но Эндрю Борден считал ее претензии, по меньшей мере, неразумными, если не вообще расточительными.

В противоположность Лиззи, ее старшая сестра Эмма, была намного спокойнее. Она не так активно участвовала в делах церкви, не была расточительной и вообще довольно апатично относилась ко всему в жизни (что некоторые довольно злые комментаторы связывали с тем, что она осталась старой девой).

В конце июля 1892 года Эмма Борден уехала в Фэйрхевен, навестить друзей семьи. Немногие люди их достатка оставались в городе летом, когда наступала изнуряющая жара, большинство предпочитало спасаться за городом. Однако Лиззи Борден не поехала с сестрой; она предпочла навестить друзей в Нью-Бедфорде и вернулась через несколько дней.

Третьего августа 1892 года, за день до совершенного убийства, на Фолл Ривер обрушилась тепловая волна[2]. Температура, даже до достижения солнцем зенита, доходила до 89 градусов по Фарингейту (32 °C). Все были раздраженными, заторможенными, задыхались от жары, а Эндрю и Эбби Борден страдали особенно сильно из-за необычного приступа слабости. Тем утром Эбби сходила к доктору Боуэну, семейному врачу и пожаловалась на плохое состояние желудка. Обследовав пациентку, доктор Боуэн решил, что это простое пищевое отравление и отправил Эбби домой.

Позднее в тот же день брат миссис Борден, Джон Винникум Морс, навестил дом № 92 по Второй улице и обнаружил, что оба, и муж, и жена, все еще чувствуют себя плохо. Они рассказали ему, что почувствовали недомогание вчера вечером и что Лиззи тоже мучилась ночью. На вопрос, где сейчас Лиззи, Винникуму Морсу ответили, что несмотря на слабость, она заставила себя подняться и ушла на целый день. И правда, Лиззи вышла по делу, купить в аптеке Смита синильной кислоты. Кислота потребовалась для чистки старых котиковых накидок. Аптекарь Эли Бенс точно помнил, как Лиззи Борден пришла за покупкой, так как, несмотря на ее протесты, отказался продавать жидкость, объяснив, что синильная кислота слишком сильное средство для ее цели. (Он и два его помощника показали это при допросе, но Лиззи Борден настаивала, что не была даже возле аптеки.)

Затем Лиззи заглянула к соседке, мисс Элис Расселл, которая позже показала, что девушка казалась возбужденной и расстроенной. Она сообщила мисс Расселл, что, как ей кажется, кто-то хочет убить их семью. В предыдущем году в некоторые дома Эндрю Бордена, включая и № 92 по Второй улице, залезали воры. Были украдены деньги, а также часы и примерно на тридцать долларов золота. Будучи человеком бережливым, считающим каждый пенни, Эндрю Борден разъярился. Он вызвал полицию и сделал заявление, но несколькими днями позднее слышали, как он говорил начальнику полицейского участка города, Руфусу Б. Хилларду: «Боюсь, полиция не сможет найти настоящего вора». Слово «настоящего» поразило начальника полиции, и у полицейских закралось подозрение, что Эндрю Борден знал имя вора (подозрение пало на Лиззи), но не был готов к тому, чтобы вора наказали.

Между тем Лиззи рассказывала мисс Расселл, что, по ее мнению, кто-то из врагов отца пытается убить его. Она утверждала, что болезнь от которой страдали ночью ее отец, мачеха и она сама, явилась результатом того, что кто-то намеренно отравил их молоко. Мисс Расселл старалась успокоить Лиззи, но безуспешно. Любопытно, что на суде защитник Лиззи пытался объяснить этот разговор ее «месячной женской слабостью». Расставаясь с мисс Расселл, она сказала: «Я чувствую, что-то висит надо мною, и не могу избавиться от этого ощущения».

Утро 4 августа 1892 года было таким же жарким, как и предыдущее. Остававшийся на ночь с Борденами, Джон Винникум Морс с удовольствием разделил с хозяевами щедрый завтрак, несмотря на то, что они все еще мучились от спазмов в желудке. Завтрак оказался таким обильным, что Бриджит, которая позднее доела остатки, вырвало на заднем дворе.

В 9.15 утра Морс отправился навестить других своих родственников, а Эндрю Борден ушел, чтобы решить какие-то дела в центре города. Вскоре Лиззи спустилась вниз и, пока Бриджит занималась домашней работой, съела легкий завтрак. Затем Эбби Борден попросила Бриджит помыть внизу окна и, захватив ведро и тряпку, Бриджит направилась через боковую дверь во двор. Важно, что дверь осталась незапертой. Бриджит терла окна и, как показала позднее, не видела в комнатах первого этажа никого, кроме обитателей дома, а примерно часом позже, закончив работу, она вернулась в дом и заперла за собой боковую дверь.

Затем, приблизительно в 10 часов утра, вернулся домой мистер Борден. Он забыл ключи и, обнаружив, что все двери в дом накрепко заперты, вынужден был постучаться. Бриджит впустила его, и, как она показала, когда мистер Борден вошел в прихожую, она услышала с верхней площадки, из спальни для гостей, странный смех. В суде Бриджит настаивала, что смех принадлежал Лиззи, но сама Лиззи клялась, что, когда ее отец вернулся домой, она находилась на кухне. Придя домой, мистер Борден узнал от дочери, что Эбби Борден получила записку относительно кого-то, кто тоже плохо себя почувствовал и умер. (Эта записка не была найдена полицией, и ее отсутствие позднее использовалось обвинителем как доказательство еще одной лжи Лиззи.)

Не обратив внимания на отсутствие жены, мистер Борден отправился наверх в хозяйскую спальню, но вскоре вернулся и устроился в гостиной. Он лежал на кушетке, отдыхая от жары. Лиззи гладила белье, а Бриджит приступила к мытью окон изнутри. В 10.55 утра Бриджит ушла наверх, в свою комнату, на короткий отдых перед ленчем, а Лиззи вышла во двор или в сарай (при допросе она очень неуверенно отвечала на вопрос, где же точно была и что делала). Не подвергается сомнению тот факт, что по возвращении она обнаружила то, что ее главный защитник, мистер Джордж Д. Робинсон, позднее опишет как «одно из самых подлых и дьявольских преступлений, которые когда-либо совершались в Массачусетсе». Еще он добавил: «Осмотр жертв обнаружил, что миссис Борден была убита с использованием тяжелого острого предмета, которым ей нанесли восемнадцать ударов по голове, причем тринадцать из них пробили череп. А внизу, на софе, находилось мертвое, изувеченное тело мистера Бордена с одиннадцатью ударами по голове, четыре из которых пробили череп»[3].

Согласно показаниям Лиззи, именно тело Эндрю Бордена она «обнаружила» первым. Он все еще лежал на кушетке, правая щека покоилась на подушке, но из-за повреждений он был фактически неузнаваем. По лицу струилась кровь, один глаз был разнесен почти надвое и вываливался из глазницы, нос отрублен, всего на лице насчитывалось одиннадцать ран. Череп смят, будто он был не прочнее яичной скорлупы.

Возникло замешательство. Лиззи начала кричать, чтобы спустилась Бриджит, после чего послала прислугу за семейным доктором. На стенах гостиной повсюду была кровь, пятна также ясно виднелись на ковре и на софе.

Согласно записям полицейских, доктор Боуэн прибыл в 11.30 утра, а к 11.45 семь полицейских вместе с медэкспертом Вильямом Доланом уже тоже находились там. Вскоре доктор Боуэн покинул дом, чтобы послать телеграмму Эмме Борден, в которой сообщил ей о преступлении. Когда он вернулся, его встретила еще более страшная новость: Бриджит с соседкой, миссис Эдди Черчилль, поднялись наверх и обнаружили там Эбби Борден, лежащую вниз лицом в луже собственной крови. Голова была почти отделена от тела мощным ударом но шее, а другой удар стесал огромный лоскут кожи со скальпа. (Позднее было установлено, что Эбби Борден умерла от первого полученного удара, потому что хоть раны и были глубокими, очень мало крови было разбрызгано по стенам и на мебели.)

Начался осмотр. Первым делом офицер Майкл Маллели спросил Лиззи Борден, есть ли в доме топоры, на что она ответила, что есть, даже несколько. Бриджит повела офицера в подвал, где Маллели обнаружил четыре похожих предмета. Один был в высохшей крови и в чем-то похожем на волосы (позднее выяснилось, что кровь и шерсть были коровьи), а другой со сломанным топорищем, в пепле. Этот второй топор и был, в конце концов, представлен в суде как вещественное доказательство. Затем Лиззи задали вопрос о ее местонахождении во время убийств. После того как она объяснила полиции, что находилась в сарае, где искала металлические грузила (она собиралась отправиться с сестрой на рыбалку в Фэйрхевен), сержант Филип Хэррингтон с сотрудниками обследовал указанное помещение. Пол чердака в сарае был покрыт тонким нетронутым слоем пыли, не было следов ни ног, ни рук, ни каких-либо других отпечатков.

Когда были сфотографированы тела на местах, в три часа пополудни оба трупа перенесли в столовую, где на обеденном столе доктор Долан и произвел вскрытие. У обоих, и у Эбби, и у Эндрю, вынули желудки, упаковали и отправили с посыльным доктору Эдварду С. Вуду, профессору химии в Гарварде. Это объяснялось желанием определить, не были ли жертвы отравлены перед тем, как их забили до смерти. Без сомнения доктор Боуэн упомянул, как плохо они чувствовали себя 3 августа и, возможно, теперь боялся, что может открыться что-нибудь еще более зловещее.

В конце концов, легче же забить до смерти человека, который уже ослаблен ядом. Вот что сообщается в отрывке из статьи в газете «Фолл Ривер Дейли Гералд» от 8 августа 1892 года:

«Джозеф А. Хант, содержатель исправительного дома, у которого огромный опыт работы полицейским в этом городе, обсуждая трагедию, выдвинул версию, которая ускользнула от внимания полиции, или если это не так, то полиция направила публику по ложному следу.

Мистер Ханг заявил: \"Мое мнение таково, что оба, и мистер Борден, и его жена, были мертвы до нанесения убийственных ударов, может быть, отравлены синильной кислотой, которая вызывает мгновенную смерть. Топор использовался только чтобы отвести подозрение от тех, кто нашел тела. Я считаю, что это истинное состояние дела, потому что, если бы они были живы, когда наносился первый удар, действие сердца вызвало бы гораздо более широкое разбрызгивание крови, чем явствует из данных, представленных в документах. И к тому же слишком уж много мясницкой работы для такого небольшого количества разлетевшейся по сторонам крови\"».

Однако, несмотря на подозрения Джозефа Ханта, когда результаты вскрытия вернулись из лаборатории доктора Вуда в Гарварде, они показали отсутствие синильной кислоты и других отравляющих веществ в желудках жертв. Вскрытие показало: «Я (доктор Вуд) обнаружил, что оба желудка выглядят абсолютно нормальными. Они, несомненно, здоровы. Отсутствуют свидетельства воспаления, нет следов действия отравляющего вещества или другого подобного средства».

С тех пор было множество споров, использовала ли Лиззи синильную кислоту, присутствие которой тяжело обнаружить, если жертве давали ее в малых дозах долгое время. Кроме того, образцы, взятые из желудка, не лучший индикатор при поиске этого особого яда.

Тем временем, пока обследовались тела отца и мачехи, саму Лиззи продолжал допрашивать заместитель начальника полиции Джон Флит. На вопрос, считает ли она, что ее дядя Джон или служанка Бриджит могли совершить убийство, она ответила отрицательно. По мнению допрашиваемой, убийства были совершены кем-то, кто проник в дом, кем-то незнакомым для обитателей дома. И пока была жива, Лиззи никогда не отступала от своей версии.

Этим вечером из Фэйрхевена вернулась Эмма Борден и обнаружила, что тела отца и мачехи все еще находятся в доме. Ситуация все еще была очень напряженной и волнительной, и доктop Боуэн, опасаясь за состояние Лиззи, прописал ей сульфат морфия. Наконец примерно в 9 часов вечера, тела забрали, и полиция уехала.

Суббота, 6 августа 1892 года, была днем похорон. Состоялась служба, но захоронение тел отложили, так как доктор Вуд заявил полиции, что хотел бы продолжить обследование. К ужасу окружающих, на этот раз для обследования потребовалось отделение голов Эндрю и Эбби Борден от тел. С обеих были сняты гипсовые слепки. (Голова Эндрю Бордена так никогда и не вернулась в свой гроб.)

Конечно, такой запрос, то есть отделение части тела, не показался чем-то необычайным — убийство Борденов стало заметным событием, подхваченным как местными, так и федеральными газетами. Например, статья в «Нью-Йорк Таймс» под названием «Зарублены в собственном доме» гласила: «…мистер Борден и его жена убиты среди бела дня»[4]. Вскоре дело стало самым главным, самым известным убийством в стране, получившим широкую огласку во всех газетах Соединенных Штатов. Тем временем следствие перешло к тому факту, что Лиззи Борден в воскресенье, 7 августа, сожгла какую-то одежду. Во время допроса Лиззи показала, что утром в день убийства на ней было ситцевое платье в сине-белую полоску. Однако, когда допрашивавший полицейский попросил показать ему это платье, она принесла темно-голубое шелковое, ничуть не беспокоясь о несовпадении с первичным показанием.

Наконец, мисс Расселл, которая спала в доме Борденов в ночь после убийства, чтобы успокаивать Эмму и Лиззи, помогла прояснить события. Давая показания, она настаивала, что видела, как Лиззи заталкивала светло-голубое плиссированное платье в старую кухонную печь. Эмма Борден заявила, что это делалось по ее указанию, потому что платье было забрызгано краской, но полицейские, которые обыскивали дом сразу после убийства, заявили, что не помнят, чтобы вообще видели такой предмет одежды.

Полученные при допросах, которые длились несколько следующих дней, свидетельства привели полицию к решению арестовать Лиззи Борден. Еще более изобличающим стало то, что когда Лиззи допрашивал районный прокурор Хосе М. Ноултон, она стала все больше путаться по поводу того, где была 4 августа. Она явно разволновалась из-за вопросов Ноултона, который, как показывает выдержка из записи допроса, был очень настойчив.

ВОПРОС: Где вы находились, когда ваш отец вернулся домой?

ОТВЕТ: Внизу, в кухне. Читала старый журнал, оставленный на буфете: старый «Харперс магазин».

ВОПРОС: Вы уверены в этом?

ОТВЕТ: Я не уверена, была ли там или в столовой.

ВОПРОС: Где вы были, когда прозвенел звонок?

ОТВЕТ: Думаю, в своей комнате наверху.

ВОПРОС: Значит, вы были наверху, когда ваш отец вернулся домой?

ОТВЕТ: Я была на лестнице, когда она (Бриджит) впустила его… Я была наверху недолго, только чтобы одеться и зашить петельку на рукаве. Не думаю, что была там больше пяти минут.

(Немного позже районный прокурор вернулся к этому вопросу.)

ВОПРОС: Вы помните, что говорили мне несколько раз, будто были внизу, а не наверху, когда ваш отец вернулся домой? Может быть, вы забыли?

ОТВЕТ: Не знаю, что я говорила. Я отвечала на много вопросов и так растеряна, что у меня все уже перепуталось. Я говорила вам только то, что знаю.



В лучшем случае это была полная растерянность, в худшем — отказ говорить правду. Учитывая показания мисс Расселл, судья второго районного суда Джошиа Блейзделл решил обвинить Лиззи в обоих убийствах, и 12 августа 1892 года она была привлечена к суду, чтобы предстать перед Большим жюри. Лиззи Борден была признана невиновной.

Это был знаменательный для прессы день. Преступление стало самой злободневной темой по всей стране, повсюду обсуждалось Лиззи ли совершила его. Кроме того, в движении, которое предшествовало данному случаю, когда феминистки поднялись на защиту Эйлин Вуэрнок, женские организации поддержали дело Лиззи. Они состояли из суфражисток под руководством Люси Стоун (аболиционистка из Массачусетса и основательница американской Ассоциации суфражисток), а также женского христианского Союза трезвости под руководством миссис Сюзан Фессенден.

Суд, который проходил в городе Нью-Бедфорде округа Бристоль, расположенном на расстоянии чуть менее пятнадцати миль от Фолл Ривер, длился более двух недель — с 5 по 20 июня 1893 года. По закону того времени, в заседании участвовали три судьи: председательствовал Джошиа Блейзделл, помощниками были члены суда Калеб Блоджетт и Джастин Дьюи. Жюри состояло из двенадцати мужчин — фермеров и торговцев. Также присутствовали около тридцати джентльменов от прессы, куда входили представители от «Бостон Глоб» и «Нью-Йорк Сан».

Свое появление в помещении суда Лиззи Борден обставила с шиком. Ее сопровождали два самых горячих ее сторонника, преподобные Бак и Джабб (которые вели службу во время похорон се отца и мачехи), она была одета в модное черное платье из ангоры с рукавами из каракульчи, на голове красовалась черная кружевная шляпа. Обвинителем от штата был Хосе Ноултон, помощником — Вильям X. Муди. Муди начал с изложения трех утверждений, все из которых, по его словам, обвинение может доказать вне всяких сомнений.

Первое, заявил он, Лиззи планировала убийства, чтобы получить значительную денежную сумму; второе, что она провела все свои планы до последней буквы; и третье, ее постоянная ложь при опросах полиции не была поведением невиновной женщины.

Позиция Муди была очень сильной, с учетом как финансового мотива, так и подробных свидетельств, связывающих обвиняемую с преступлением. Однако он немного переусердствовал с драматизмом, когда выложил на стол перед собой пакет (обертка которого позднее будет демонстрироваться как улика). Он развернул бумагу, скрывающую два жутких предмета. Там оказались гипсовые слепки с голов мистера и миссис Борден. Вполне понятно, что Лиззи потеряла сознание, но вскоре пришла в себя и оставалась во время всего суда инертно-спокойной, нарушив свое конституционное право на молчание лишь заявлением: «Я не виновна. Оставляю право говорить за меня своему защитнику».

Не сбившись, обвинение пошло дальше. Чтобы доказать свое первое утверждение, то есть мотив, Ноултон и Муди вызвали свидетелем Джона Винникума Морса, который заявил, что Эндрю Борден незадолго до смерти изменил свое завещание. Морс показал, что по новому завещанию Эмме и Лиззи доставалось по 25 тысяч долларов, а остальное состояние (оцениваемое в полмиллиона долларов) должно было отойти к Эбби Борден.

Затем Ноултон и Муди перешли к обсуждению «предрасположенности» Лиззи к убийству, пытаясь представить как улику ее свидетельские показания во время допроса. К несчастью для обвинения и очень удачно для Лиззи, ее юристы (в особенности Эндрю Дженнингс и Мэлвин Адамс) резко возразили против этого, утверждая, что ее заявления делались до того, как она была обвинена официально. Они также добавили, что в требовании Лиззи о присутствии при допросе адвоката, ей было отказано. Судьи согласились с Дженнингсом и Адамсом, лишив, таким образом, обвинение одного из самых решающих свидетельств. Но это было не самое худшее, потому что дальнейшие попытки обвинения также были сведены к нулю, когда один из судей дополнительно постановил, что показания Эли Бенса об отказе продать Лиззи синильную кислоту также должны быть изъяты, так как следов отравления не обнаружено.

Затем обвинение попыталось заявить, что топор в подвале дома Борденов был тем самым, что использовался для убийства. Они утверждали, что на нем явные следы того, что его недавно чистили не только водой с мылом, но также и золой. Длина ран, обнаруженных на обеих жертвах, также соответствует размеру лезвия топора. Однако не было обнаружено ни единой, убедительной улики, которая увязала бы топор с обвиняемой.

Наконец обвинение предъявило неспособность Лиззи точно вспомнить, где она находилась в момент убийства. Однако доктор Боуэн показал, что он давал Лиззи сульфат морфия не только в вечер, когда был убит ее отец, но также и во время допроса и пока ее держали в тюрьме в ожидании суда. Позднее защита Лиззи использовала это показание, утверждая, что лекарство могло повлиять на ее умственные способности, может быть, даже изменив ее воспоминания о местонахождении 4 августа.

Через двенадцать дней обвинение остановило дело. Они представили факты, четкие и логичные, но им сильно помешало судопроизводство.

По контрасту с обвинением защита взяла всего два дня для того, чтобы представить суду свою версию истории, хотя ее вариант был гораздо более натянутым. Проводимая тремя юристами — Эндрю Дженнингсом, Джорджем Робинсоном и Мелвином Адамсом защита настояла на том, что действие, разыгравшееся в доме номер 92 по Второй улице, не имело ничего общего с тем, что предъявило обвинение. Вместо того чтобы объявить преступницей Лиззи Борден, они уверяли, что кто-то проник в дом и, незамеченный ни одним из обитателей, убил мистера и миссис Борден, а затем проскользнул в подвал и сбежал через задний двор. Выстроив такой сценарий, защита представила ряд свидетелей, чтобы подтвердить, что во время совершения убийства в окрестностях видели какого-то странного чужака. Кроме того, они вызвали также Эмму Борден.

Эмма приняла сторону сестры с того самого момента, как Лиззи обвинили в убийстве. Теперь ее попросили занять место свидетеля и показать, что у младшей сестры не существовало никакой причины убивать Эндрю и Эбби Борденов. Она держала себя достойно, отвечая в прямой, вызывающей доверие, манере.

19 июня Джордж Робинсон произнес свою заключительную речь, которая была, по мнению некоторых, экстраординарной речью, суть ее может быть сведена к одному короткому утверждению, которое он сделал прямо в суде. «Чтобы признать ее (Лиззи Борден) виновной, — произнес Робинсон, — вы должны поверить, что она дьявол. Джентльмены, похожа ли она на него?»

Невозмутимо сидящая за столом эта тридцатилетняя старая дева, образцовая прихожанка местной церкви, предусмотрительно одетая во все черное, с двумя исполнителями по бокам, выглядела скорее респектабельной матроной, чем кровавой убийцей. Но, как будто этого было недостаточно, судья Дьюи (который был назначен в Верховный суд именно Джорджем Робинсоном) повернулся к присяжным, чтобы резюмировать дело, и повторил почти все, что сказала защита, будто это Евангелие.

Присяжным потребовалось чуть больше часа, чтобы вынести вердикт. В понедельник, 19 июня, Лиззи Борден была признана невиновной в убийстве отца и мачехи. Она покинула суд свободной женщиной.

Сегодня кажется невероятным, что такая хлипкая защита смогла легко добиться оправдания, но в 1893 году никто не слышал, чтобы респектабельная леди из среднего класса обвинялась в подобном преступлении. В основном к женщинам, по определению, впервые данном поэтом Ковентри Патмором, относились как к «ангелам в доме»[5], то есть они были выше упрека в таком тяжелом и корыстном деянии, как убийство.

Известно, что через пять недель после суда Лиззи и Эмма купили большой, тринадцатикомнатный дом под номером 306 по французской улице, который находился в востребованном, фешенебельном районе Фолл Ривер. Лиззи (которая теперь сменила свое имя на Элизабет А. Борден) вела полную комфорта жизнь, часто ездила в театры Бостона, Нью-Йорка и Вашингтона. Но в 1897 году ее имя снова попало в заголовки газет, когда ее арестовали за кражу двух картин из магазина компании Тилден — Тербер. «Путь» украденных картин якобы проследили до дома Лиззи Борден, но дело было решено без суда, и о нем больше ничего не говорилось. В голове сразу всплывает эхо краж в доме номер 92 по Второй улице.

Однажды Лиззи познакомилась с актрисой Ненси О\'Нейл, к которой испытала пылкую любовь. В последующие два года они стали неразлучны. Лиззи устроила для подруги роскошный прием, пригласив всю группу театра — событие, которое без сомнения шокировало респектабельных жителей Фолл Ривер. Видимо это никак не соответствовало вкусам Эммы Борден, потому что именно тогда она переехала из дома 306 по Французской улице. Со времени суда она становилась все более набожной и, несомненно, считала отношения своей сестры с Ненси абсолютно непристойными. Вначале Эмма жила с преподобным Баком и его семьей, но, в конце концов, покинула Фолл Ривер, переехав в Ньюмаркет, Нью-Хэмпшир. После этого о ней мало что было известно, но в 1923 году между нею и Лиззи возник спор по поводу продажи какой-то недвижимости из их общего состояния.

Лиззи Борден умерла 1 июня 1927 года из-за осложнения после операции на желчном пузыре. Эмма Борден пережила сестру на девять дней. Сестры Борден оставили значительное состояние, доля Лиззи составляла примерно 266 тысяч долларов, которые она разделила между семьей и друзьями, а также Лигой защиты животных. Обе сестры похоронены в фамильном склепе, рядом с матерью и искалеченными останками их отца и мачехи.

Одри Мария Хилли.

Секреты и ложь

Неорганические мышьяковые соединения… разносятся кровью в различные участки тела, где они энергично атакуют ткань производя самое разрушительное воздействие на капилляры. Интенсивность отравления крови зависит от количества введенного вещества и скорости, с которой оно всасывается. Гонзалес Ванс Хелперн и Умбергер, Правовая медицина, патология и токсикология, 2‑е изд.
История Одри Марии Хилли — одна из самых запомнившихся историй маленького городка Америки 1950‑х годов. На первый взгляд — белые заборчики, все чисто, светло и весело, но за радужным фасадом таятся секреты гораздо более темной природы. Ко времени, когда 12 января 1983 года Одри Мария Хилли была арестована, ее жизнь стала такой мрачной, полной таинственных историй о двойняшках, о неожиданных пожарах, о сфабрикованных некрологах и трагических болезнях крови, что вполне естественно было бы подумать, что весь этот дикий материал был сочинен нестандартно мыслящим американским кинопродюсером Дэвидом Линчем.

Одри Мария Хилли родилась 1 июня 1933 года в маленьком фабричном городке Блю Маунтен. Северная Алабама, во время Beликой американской депрессии. Блю Маунтен не был живописным городком, основной его достопримечательностью являлись хлопковые фабрики. На одной из них работали родители Одри Марии, Хью Фрейзьер и Люсиль Мидс. Они вели тяжелую жизнь вместе, как могли, наскребая на жизнь, и не принимая ничего на веру. Когда родилась Одри Мария, Люсиль не могла позволить себе оставаться дома и ухаживать за ребенком, поэтому она вскоре вернулась на работу, оставляя Марию (так дома называли ребенка) с родственниками. Говорят, Мария была любимым ребенком, которому давалось все, что ее родители могли себе позволить. Они вылезали из кожи, чтобы девочка всегда была хорошо одета и накормлена, что нельзя было сказать о других местных ребятишках. Они твердо решили, что их дочь должна иметь лучшую, более легкую жизнь, чем пришлась на их долю. Помня об этом, когда Марии исполнилось двенадцать лет, старый Фрейзьер решил переехать из Блю Маунтена в немного больший, более космополитический город Америки.

В то время как Блю Маунтен был лишь рабочим районом, в Аннистоне проживало множество владельцев заводов и промышленников. Он также гордился хорошо оборудованной школой, что было особо важно для Фрейзьера, потому что в Блю Маунтене образование, особенно для девочек, было никудышным. Марию записали в среднюю школу, где ее вскоре заметили. Она была умной, хорошенькой девочкой, которая упорно занималась. Мария также вступила в несколько различных школьных клубов, в том числе в клуб «Будущие учителя Америки» и «Коммерческий клуб», который гордился тем, что сводил вместе «деловых женщин будущего», особенно привлекая таких, которые хотели идти в дальнейшем на секретарскую работу. Мария стала популярной среди своих сверстников и обзавелась множеством обожателей, но ее внимание привлекал лишь один юноша.

Фрэнк Хилли стал первой детской любовью Марии. Он тоже был популярен в школе, но происходил из хорошей семьи Аннистона (у него было две сестры, Фрида и Джуэл), поэтому мать Марии пыталась отговорить дочь от этой связи.

После окончания средней школы Фрэнк сразу же ушел на флот. То было время между окончанием Второй мировой войны и началом войны в Корее, и молодого рекрута вскоре направили в гарнизон Гуама. Находясь вдали, Фрэнк, будучи ревнивым человеком, очень переживал, что Мария может встретить кого-нибудь еще, и поэтому в мае 1951 года, когда Марии исполнилось восемнадцать лет, они поженились. Позже Фрэнка направили дослуживать на флоте в Калифорнию, а Мария осталась в Аннистоне. После окончания средней школы, она переехала к мужу. В 1952 году Фрэнка перевели в Бостон, и снова Мария последовала за ним. Вскоре она забеременела, и, так как служба Фрэнка на флоте заканчивалась, пара решила вернуться в Аннистон, где обзавелась домом. Они оба быстро нашли работу, Фрэнк — в корабельном отделе компании «Литейный стандарт», а Мария — в качестве секретаря. Жизнь казалась идеальной. Хилли были обеспечены всем, чего американская семья среднего класса могла только пожелать, и такое счастье обещало длиться вечно. 11 ноября 1952 года родился первенец Фрэнка и Марии, Майкл Хилли.

Если на поверхности все выглядело радужным, то изнутри начали появляться трещины, в особенности финансовые, так как Мария Хилли имела склонность тратить большие суммы денег. На деле все началось еще тогда, когда Фрэнк находился в Калифорнии и присылал свои чеки домой, Марии, чтобы она клала их в банк. Вместо этого жена тратила их, ей постоянно требовалось докупить еще одежды, улучшить мебель, поставить современное кухонное оборудование. Фрэнк зарабатывал деньги, а Мария покупала что-нибудь новенькое. Вместо того чтобы решиться и начать контролировать расходы, Фрэнк посчитал, что легче дать Марии поступать по-своему. Она хотела самого лучшего, так пусть получит самое лучшее. Кроме того, он преуспевал на работе.

Пока деньги поступали с двух сторон, у Марии с Фрэнком не было проблем с оплатой счетов, покупкой детям всего, что им было нужно (к тому времени у них появилась еще и дочь — Кэрри), то есть они жили в достатке, если не сказать в роскоши. Однако расточительность Марии постепенно подтачивала семейный бюджет и Фрэнк, наконец, решил вмешаться. Но вместо того чтобы одуматься и умерить траты, Мария Хилли наняла почтовый ящик и стала адресовать свои счета туда, чтобы муж не видел, как много она тратит. Счета множились, как и размеры кредитов, которые некоторые магазины ей охотно предоставляли благодаря тому, что она была женой Фрэнка и, следовательно, ей можно верить. К 1974 году долг Марии перерос все разумные пределы и стал равен сумме, которую они с Фрэнком зарабатывали. В их отношениях наметилась трещина, и положение обострялось еще тем, что к этому времени Фрэнк начал болеть.

Фрэнк Хилли, который не имел ни одного дня пропуска работы по болезни за всю свою жизнь, теперь часто страдал приступами тошноты. Он также постоянно чувствовал утомление и с трудом поднимался с постели по утрам. К маю 1975 года он обратился к врачу, но хотя ему прописали схему приема лекарств, ничто, похоже, не могло облегчить его страданий и тем более избавить от болезни. Фрэнк к тому же узнал, что у его жены роман с одним из его боссов, Уолтером Клинтоном. «Однажды мне стало плохо на работе, — рассказывал Фрэнк Хилли своему сыну Майклу, — и я рано пришел домой. Твоя мать была в постели с Уолтером Клинтоном»[6]. Будучи человеком не скандальным, Фрэнк Хилли решил все забыть и ничего не обсуждать ни тогда, ни позднее. Кроме того, Фрэнк чувствовал себя таким больным, что не имел сил ругаться с Марией. Именно в это время она начала лечить мужа уколами. Фрэнк Хилли, объясняя ситуацию своей сестре Фриде, сказал, что уколы были частью его лечения, того, что назначил доктор. Но, несмотря на все усилия, здоровье Фрэнка не улучшалось. Наконец его положили в госпиталь, где поставили диагноз — инфекционный гепатит. Доктора были абсолютно сбиты с толку симптомами болезни Фрэнка. Они не понимали, что с ним, и в результате его состояние быстро ухудшалось. Майкл Хилли, который к этому времени уже женился и учился в Христианском колледже в Атланте, едва смог узнать отца. И физически, и умственно Фрэнк стал другим человеком. Он то терял сознание, то приходил в себя, ужасно страдал от головных болей, приступов тошноты и иногда от страшных и странных галлюцинаций.

Фрэнк Хилли умер 25 мая 1975 года. Диагноз инфекционный гепатит ни у кого не вызывал сомнений, и меньше всего у семьи. Через два дня после смерти Фрэнка похоронили на кладбище Фореслоун Гарденс.

Став вдовой. Мария получила страховку за жизнь мужа. Это не была огромная сумма, она составляла 30 тысяч долларов, но, если бы ее вложить с умом, она могла бы быть вполне достаточной. Однако, никогда не ограничивавшая себя в тратах, Мария купила новый автомобиль, новую одежду и ювелирные украшения. Она также потратила много денег на подарки детям, и когда ее сын с молодой женой, Тери, переехал жить в свой район, она пригласила их жить с собою. В это время с Марией Хилли жила также ее мать, Люсиль, которой вскоре после смерти Фрэнка был поставлен диагноз — рак. Кэрол Хилли также еще жила дома. По идее всех их могло бы связать и даже сплотить пережитое горе, однако, как ни печально, в реальности ничего подобного не происходило. Мария и Кэрол постоянно ругались; они не могли, или не хотели, смотреть на вещи одними глазами, и кроме того, Мария в поисках душевной поддержки полностью оперлась на Майкла. Это не помогало ее взаимоотношениям с женой сына, которая, переехав в дом свекрови, чувствовала себя все хуже. Тери Хилли четыре раза забирали в госпиталь, пока она жила с Марией, и дело закончилось выкидышем. В конце концов, Тери с Майклом нашли собственную квартиру, но в ночь перед тем, как они собирались переехать в свой новый дом, в доме Марии произошел пожар и, к ужасу молодых супругов, Мария, Кэрол и Люсиль переехали вместе с ними.

Там кошмары не закончились. В следующие несколько месяцев огонь стал постоянным спутником Марии. Например, когда дом Марии был готов к вселению, сгорели апартаменты, примыкающие к квартире Майкла и Тери, задев их жилье тоже. Майклу и Тери пришлось переезжать назад вместе с Марией. Разыгрывалась какая-то черная комедия, только без веселья. Дальше стало еще хуже.

В январе 1977 года Люсиль Фрейзьер умерла, и за этим последовал непрерывный ряд все более странных событий, сосредоточившихся именно в доме Хилли. Сразу после смерти Фрэнка Хилли, Мария заявила о ряде мелких краж из дома. Теперь, когда умерла Люсиль, воры принялись за старое. Кроме того, Мария заявила также об утечках газа, а в одном случае заявила даже, что обнаружила в туалете холла пожар. Вдобавок ко всему у соседки Марии, Дорис Форд (от дома которой у Марии были ключи), также начали случаться мелкие неприятности. Она рассказала полиции о множественных утечках газа в своем доме, а еще обе женщины начали сообщать о странных телефонных звонках, которые донимали их в любое время дня и ночи. Все это было слишком странно, слишком много оказалось совпадений. И все-таки, хоть полиции и удалось проследить, что несколько беспокоящих Дорис звонков поступило с той фабрики, где работала Мария, не нашлось достаточно улик, с которыми Марии можно было бы предъявить что-либо существенное.

В 1978 году Мария с Кэрол решили переехать во Флориду и жить там с Майклом и Тери. Но план не удался, и вскоре после возвращения в Аннистон она с дочерью переехала к сестре Фрэнка Фриде.

С тех пор как умер Фрэнк, Мария Хилли, по-видимому, очень хорошо прочувствовала, как много может случиться в жизни неладного, и поэтому оформила несколько различных страховых полисов. Они включали страховку от пожара, от рака и от краж, а также страховку жизни. Но самое странное, что Мария составила полисы страхования жизни обоих своих детей.

Кэрол Хилли почувствовала себя плохо примерно с апреля 1979 года. Хотя она никак не связывала свою болезнь с болезнью, которой страдал ее отец, она также испытывала приступы тошноты и все нарастающую усталость. Ее также постоянно рвало. Симптомы болезни со временем не ослабевали, они все сильнее давали о себе знать. Не желая признавать поражение, Кэрол решила переехать в собственную квартиру. В конце концов, ей всего девятнадцать лет, и для нее было очень важно получить некоторую независимость и встать на собственные ноги. Но она не учла такого мощного фактора, как свою мамочку которая постоянно приходила в ее квартирку, делая вид, что заботится о дочери. Мария готовила для Кэрол, покупала ей лекарства, беседовала о ней с докторами, сделав себя абсолютно необходимой. И все-таки, несмотря на несколько курсов лечения в региональном медицинском центре Аннистона, здоровье Кэрол не улучшалось. Именно на этом этапе лечащий врач Кэрол предложил Марии показать дочь психиатру из Бирмингэма, доктору Джонз Элмору. По рекомендации доктора Элмора Кэрол положили в психиатрическую палату Карравайского особого госпиталя. В то время это казалось слишком серьезным шагом, но впоследствии оказалось, что такой шаг явился счастливым спасением. Когда Мария Хилли вернулась в Аннистон, она получила не только выплаты по нескольким страховкам, но также возобновила ряд сложных взаимоотношений и открыла большое количество быстрорастущих счетов.

Возникшие отношения касались владельца местной строительной компании Харольда Дилларда, для которого она выполняла какую-то работу с частичной занятостью, и ее старого школьного друга Кэлвина Робертсона. Она сообщила Робертсону, что ей поставили диагноз рак, но она не может позволить себе очень дорогого лечения, которое необходимо, чтобы у нее оставался шанс выжить. Робертсон, который всегда был расположен к Марии, сразу же выслал деньги. Вскоре Мария ответила, что совершилось чудо, — ее вылечили.

За три года, прошедших после смерти Фрэнка, Мария истратила все страховые деньги и продала дом семьи. Но даже после этого ей не хватало денег на жизнь. Вместо того чтобы сократить свои траты, она купила дочери несколько дорогих предметов мебели, когда Кэрол переехала в свою новую квартиру. Неудивительно, что чеки вернули, и банк выставил обвинение. И, будто одного этого недостаточно, одна из подруг Марии начала подозревать, что в уходе Марии за Кэрол что-то не так.

Эва Коул познакомилась с Марией Хилли в Первой христианской церкви, где Эва преподавала в воскресной школе. Женщины быстро подружились, поэтому для Эвы было естественным навестить Кэрол в госпитале, чтобы поинтересоваться ее самочувствием. Кэрол случайно упомянула, что мама делает ей какие-то уколы, что, как вспомнила Эва Коул, Мария делала и прежде, в начале болезни Кэрол. Зазвучал тревожный набат, и Эва, чтобы успокоить свои сомнения, позвонила тете Кэрол, Фриде. Та, в свою очередь, позвонила Майклу. Так совпало, что у Майкла уже появились собственные подозрения по поводу своей матушки. Учитывая смерть отца, он сильно расстраивался из-за болезни Кэрол. Он был настолько расстроен, что связался с местным следователем по делам о насильственной смерти и попросил его об эксгумации тела отца. Теперь, получив информацию тети Фриды, он был по-настоящему озабочен. Майкл немедленно позвонил доктору Элмору в госпиталь, хотя и не верил, что Кэрол травят, но попросил прекратить визиты матери к сестре. Но это было легче сказать, чем сделать. Мария Хилли была не из тех, кому легко перейти дорогу, и, узнав о планах доктора Элмора, она немедленно забрала дочь из Карравайского госпиталя и поместила ее в университетский госпиталь Алабамы, где Кэрол передали заботам доктора Брайана Томпсона.

К несчастью для Марии, почти сразу же после того, как она перевела Кэрол в новый госпиталь, полиция арестовала ее за подложные чеки, которые она подписала.

Майкл Хилли ухватился за факт отсутствия матери и потребовал, чтобы Карол обследовали на наличие яда. Хотя это и звучало дико, доктор Томпсон все-таки согласился. Прежде всего он осмотрел ногти Кэрол на руках и на ногах на наличие следов, известных как линии Олдриджа — Миза, точных признаков наличия мышьяка. Результаты оказались положительными, и при дальнейшем обследовании в организме Кэрол Хилли обнаружилось высокое содержание мышьяка.

Это открытие побудило Майкла снова связаться со следователем по делам о насильственной смерти. Он написал Ральфу Филлипсу письмо, высказав свои подозрения по поводу отравления мышьяком Кэрол и безвременной кончины своего отца и бабушки. «Я думаю, что она делала уколы мышьяка моему отцу, раз она, бесспорно, делала их моей сестре»[7]. Майкл также написал, что, по его мнению, мать страдает психическим расстройством, и он хочет помочь ей, но для этого надо точно знать, что она натворила. К счастью для него, Мария в этот момент все еще находилась в заключении, и поэтому он смог провести расследование без помех.

26 сентября 1979 года Марию Хилли допросили по поводу смерти ее мужа и матери, а также отравления дочери. Она пыталась изворачиваться, но после двух часов допроса призналась, что делала Кэрол уколы и дома, и в больнице. В то же самое время Фрида сходила на квартиру Кэрол и нашла там небольшую бутылочку с неизвестной жидкостью. Анализ жидкости показал, что это мышьяк. Хоть этого было достаточно для осуждения, 3 октября 1979 года эксгумировали тело Фрэнка Хилли. Токсикологический отчет показал в тканях тела наличие огромного количества мышьяка. Затем эксгумировали тело Люсиль Фрейзьер, и опять полиция обнаружила в ее теле следы мышьяка, хотя было подчеркнуто, что убил ее все-таки рак.

В октябре 1979 года Одри Марии Хилли предъявили обвинение в убийстве мужа и попытке убить собственную дочь. Любопытно, что ее сын обратился к нескольким друзьям семьи помочь ей собрать залоговую сумму, которая, учитывая, что Мария находилась в тюрьме за убийство, оказалась очень низкой — всего десять тысяч долларов.

Ее освободили 11 ноября и, ее адвокат, Вилфорд Лейн, предложил остановиться где-нибудь в мотеле в Бирмингаме, чтобы избежать приставаний прессы. Через несколько дней Мария сказала Лейну, что боится, как бы сестры Фрэнка не пришли за ней. Они хотят ее крови, заявила она и уговорила Лейна сменить отель. Лейн согласился, но 18 ноября он с женой решил нанести Марии неожиданный визит. Лейна ошеломило то, что он увидел. Комната была разорена, повсюду разбросаны одежда и другие предметы. Мария исчезла вместе с кредитными карточками и чековыми книжками, и единственным следом ее пребывания была написанная от руки записка, в которой говорилось: «Лейн, вы направили меня прямо к ней. Я свяжусь с вами». Естественно, подразумевалось, что одна из сестер Фрэнка нашла Марию, но никто не поверил в эту версию, догадываясь, что Мария просто исчезла, чтобы начать новую жизнь где-нибудь еще. По совпадению, в тот же самый день, когда исчезла Мария, Кэрри Хилли (мать Фрэнка Хилли) умерла от рака, но испытания, проведенные на пряди ее волос за несколько недель до смерти, показали наличие мышьяка.

Теперь к действиям приступило ФБР. Было выпущено множество описаний сбежавшей. «Миссис Хилли, — говорилось в описании, — 5 футов один дюйм ростом, вес 110 фунтов. Глаза зеленые, волосы каштановые. Особая примета — шрам на суставе пальца.» Но неуловимая миссис Хилли нигде не объявилась. Единственной зацепкой для ее нахождения была кража, которая произошла в Блю Маунтен, через несколько дней после ее исчезновения. Был украден автомобиль, принадлежащий тете Марии, Маргарет Ки, а также кое-что из ее одежды. Позднее автомобиль обнаружился в Мариетте, Джорджия, и ФБР смогло проследить Марию до мотеля в Саванне, но когда они туда добрались, беглянка уже исчезла. Немного позже полицейские сделали вывод, что Мария, по-видимому, начала новую жизнь, работая в качестве секретарши. Они знали ее как идеального работника и предположили, что она никогда не согласится на работу ниже своих способностей. Они также понимали, что Хилли продолжит вести комфортную жизнь и, учитывая прошлое, будет очень внимательна к своей внешности, и вероятно регулярно станет посещать салоны красоты. Кроме того, ФБР также выдвинуло теорию, что Мария Хилли может страдать расстройством личности, и 16 октября 1980 года в «Нью-Йорк Таймс» появился следующий заголовок: «БЕГЛЯНКА-ОТРАВИТЕЛЬНИЦА МОЖЕТ ИЗМЕНЯТЬ СВОЮ ЛИЧНОСТЬ». В статье указывалось, что «беседы с друзьями и родственниками миссис Хилли привели (ФБР) к мнению, что она может выдавать себя за другую персону. ФБР также сообщило, что она использовала множество имен, среди них Менди Хилли. Джулия Хилли, М. Ф. Хилли и Маргарет Ки, настоящее имя своей тети.

Как бы то ни было, не подлежало сомнению одно — Мария Хилли где-то начала новую жизнь. Но где она остановилась? Ответ находился в Форте Лодердейле, Флорида, где в феврале 1980 года Мария познакомилась с Джоном Хоманом.

Хоман был успешным бизнесменом, младше Марии на несколько лет. Она сказала новому знакомому, что ее зовут Линдсей Робби Ханнон, ей тридцать пять лет и она из богатой техасской семьи. Кроме того, она рассказала Джону, что была замужем, но ее муж умер после страшной автомобильной аварии, которая унесла жизни и двоих ее детей. Наконец, она сообщила Джону, что у нее у самой очень плохо со здоровьем.

Через месяц после знакомства Мария и Джон начали вести общее хозяйство и, как и предполагало ФБР, Мария нашла себе хорошую работу в бухгалтерской фирме в Вест Палм Бич. А в октябре пара решила перебраться в Нью-Хэмпшир. Это был новый старт для обоих, и поэтому Джон нашел им дом в небольшом городке Марлоу. В мае 1981 года они поженились. Вскоре Джон приступил к высокооплачиваемой работе в компании, изготавливающей детали для ювелирного производства, а Мария нашла себе работу администратора в компании с названием «Центральная крепежная корпорация». Она успешно продвигалась по карьерной лестнице, и большинство сотрудников считали, что с ней приятно работать, хотя в то же время замечали, что она вроде бы много болеет. Из дальнейших разговоров с ней, они выяснили, что их новая коллега, которую они знали как Робби Ханнон, умирает. Она рассказала им что-то о редкой болезни крови; несколько раз она уезжала из города лечиться. Робби Ханнон также рассказала своим коллегам о сестре-двойняшке по имени Тери. Тери Ханнон все еще жила в Техасе и нашла там для Робби какое-то лечение. Наступило критическое время, — Робби не становилось лучше, и это была ее последняя надежда.

В начале сентября 1982 года Робби/Мария оставила мужа в Нью-Хэмпшире и отправилась, как планировалось, в Техас, но в конечном итоге пробыла в Далласе всего три дня, после чего отправилась в свое старое убежище во Флориде. Оказавшись в солнечном штате, она зарегистрировалась в агентстве по найму как Тери И. Мартин. Она также перекрасилась в блондинку соломенного цвета. Она во всех отношениях превратилась в другого человека; новая внешность, новое имя. Агентству по найму не потребовалось много времени, чтобы найти Тери/Марии работу секретарши в Службе исследования солнца. И было лишь вопросом времени, когда Мария снова начнет лгать. На этот раз она рассказала своему боссу, Джеку Мак-Кензи, что у нее есть сестра-двойняшка по имени Робби, которая живет в Нью-Хэмпшире. К несчастью, Робби не только недавно перенесла удар, но также больна раком. Так как они двойняшки, объясняла Тери, они очень близки, и она чувствует себя обязанной ухаживать за Робби, чего бы это ей ни стоило. Через несколько недель Тери позвонила Джеку Мак-Кинзи и сказала, что не может выйти на работу, потому что ей нужно возвратиться назад в Нью-Хэмпшир. Увы, ее сестра умерла, она решила остаться рядом с ней и поэтому не вернется во Флориду.

Кто-нибудь может решить, что на этом Мария Хилли остановится и прекратит лгать. В конце концов, история как-то завершилась, но «достаточно» для обычных людей никогда не было достаточным для Марии.

10 ноября 1982 года, разыгрывая, что она Тери, Мария позвонила мужу, Джону Хоману, чтобы сообщить ему, что его жена Робби умерла. Затем Мария сказала, что она хотела бы познакомиться с мужем своей сестры и поэтому на следующее утро прилетит в Нью-Хэмпшир; может быть, они смогут утешить друг друга?

Невозможно себе представить, что Джона Хомана одурачили настолько, что он поверил, будто женщина, которая объявила себя сестрой-двойняшкой его жены, была тем, кем представилась. Но он попался и признался, что понял свою ошибку только когда Тери/Робби/Марию наконец арестовали в 1983 году. Кроме того, Тери и Робби, якобы были близняшками, а Тери все-таки была не похожа на его жену из-за соломенного цвета волос, она была худее Робби и ходила, слегка сутулясь.

Приехав к своему шурину, Тери предложила, чтобы они с Джоном поместили в местной газете, «Keene Sentinel», некролог[8]. При сложившихся обстоятельствах, предложение не было удачным, но эта внешне безобидная заметка свидетельствовала, что Робби Хоман, умершая «после долгой болезни», появилась для того, чтобы доказать, что Мария Хилли в конце концов уничтожена.

Теперь Тери/Мария переехала к Джону Хоману под видом утешительницы. Она нашла работу в книжном издательстве печатной компании, расположенной в Вермонте, сразу за границей штата. Казалось, все устроилось и нормализовалось. Но только до тех пор, пока бывшие коллеги Робби Хоман по работе не увидели в «Keene Sentinel» некролог и не начали задавать вопросы.

Тери посетила «Центральную крепежную корпорацию», чтобы поблагодарить коллег Робби за их поддержку во время тяжелой болезни сестры. Но как только она вошла в здание, несколько человек решили, что Тери и Робби — одна и та же женщина. Теперь, с появлением некролога, они начали расследовать факты. Сначала они попытались дозвониться в больницу, в которой, как предполагалось, тело Робби было оставлено для медицинских исследований, но обнаружили только, что такой больницы не существует. Затем они обнаружили, что церковь в Техасе, к которой принадлежала Робби, также полная фикция. Как ни странно, сотрудникам Робби не удалось также получить запись полиции в Далласе о смерти Робби, которая должна была быть зарегистрирована. Казалось, они оказались в фильме Альфреда Хичкока. Чем больше они копали, тем темнее все становилось, и в конечном счете не зная, куда повернуть дальше, они отправились к главе «Центральной крепежной корпорации» Рону Оджа:

Оджа начал свое собственное расследование, но раскрылись лишь те же самые непривлекательные факты: что женщина, известная им как Робби Хоман/Тери Мартин каким-то образом пытается совершить обман. Рон Оджа позвонил в полицию, полицейские опросили большинство людей, которые работали с Робби Хоман. Кроме того, полиция тоже подняла некролог, придя к тому же заключению, что и все остальные.

12 января 1983 года Тери Мартин была арестована в книжном издательстве. Полиция спросила ее имя, и, согласно их записи, она ответила невозмутимым тоном что ее зовут Одри Мария Хилли. Она также добавила, что она сбежала от правосудия и хочет вернуться в Алабаму, и что она обвиняется в мошенничестве. Конечно, когда проверили эту информацию, полиция открыла истинную причину, почему Мария Хилли сбежала от правосудия, ее вернули в Аннистон, чтобы там представить перед судом.

На этот раз залог был установлен в 320 тысяч долларов, и неудивительно, что не нашлось желающих внести его. Однако что потрясло всех, так это желание Кэрол Хилли посетить мать. После первого визита в тюрьму, дочь навещала Марию еще много раз, оказывая матери моральную поддержку.

В мае того же года Мария Хилли предстала перед судом за убийство мужа и попытку убить дочь. Главным свидетелем обвинения была, конечно, Кэрол Хилли, и как решила команда защиты Марии, наилучшим способом атаки было попытаться доказать, что Кэрол — морально неустойчивая девушка, принимающая наркотики, которая принимала мышьяк, пытаясь совершить самоубийство. Томас Харман, защитник Марии, сказал: «У нас есть доказательства, что Кэрол Хилли часто пользовалась наркотиками… что Кэрол Хилли на деле или лесбиянка, или была вовлечена в гомосексуализм. Кроме того, мы надеемся доказать, что у Кэрол Хилли были по меньшей мере три попытки совершить самоубийство».

Слава богу, стратегия защиты провалилась, — Кэрол Хилли не только выдержала атаку, но холодно и спокойно давала показания. Ряд свидетельств представила суду сестра фрэнка Хилли, Фрида, которая показала, что ее брат говорил, будто Мария делала ему уколы, когда он болел. Но самый сильный удар защите нанесла сама Мария Хилли. Она почему-то забыла, что в 1979 году давала полиции большое интервью, записанное на пленку, где признавалась, что делала своей дочери уколы. Во время этого интервью Мария также признавалась, что она психически неустойчива и, вероятно, нуждается в медицинской помощи. Когда обвинитель предъявил пленку в качестве свидетельства, суд над Марией Хилли благополучно закончился.

8 июня 1983 года Одри Мария Хилли была признана виновной в убийстве Фрэнка Хилли и в покушении на Кэрол Хилли, и на следующий день она получила пожизненное заключение плюс еще двадцать лет. Ее перевезли в женскую тюрьму Тутвилер в Ветумпке, штат Алабама, где в 1983 году классифицировали как среднеопасную заключенную, а в 1986 году переклассифицировали как минимально опасную. В качестве таковой она подпала под программу нахождения днем вне тюрьмы. A 19 февраля Хилли удостоилась еще большей привилегии: трехдневного отпуска, который она использовала, чтобы навестить своего мужа, Джона Хомана. Проведя с ним два дня в отеле, она сказала Хорману, что собирается навестить могилы родителей и встретится с ним позднее в ресторане. Мария Хилли никогда больше не объявилась. Конечно, по возвращении в номер Хоман нашел записку, написанную рукой Марии Хилли: «Дорогой Джон, надеюсь, ты сможешь простить меня. Я собираюсь исчезнуть. Так будет лучше для всех. Мы будем снова вместе. Пожалуйста, дай мне час на то, чтобы выбраться из города. Записку уничтожь».

Через четыре дня, 27 февраля, в «Лос-Анджелес Таймс» сообщалось следующее:

«Черная вдова попалась в собственные сети — Одри Мария Хилли, которую на три дня отпустили из тюрьмы навестить в отеле второго мужа, была грязной и вела себя неадекватно, когда ее нашли в четверг на крыльце какого-то дома в сельской местности. Через три с половиной часа доктора объявили Хилли умершей, указав на отсутствие одежды и гипотермию в качестве основной причины смерти.»



То была постыдная, печальная смерть для любого, не говоря уже об Одри Марии Хилли — великой актрисе в организации побегов и сильной женщины. Но ее смерть, вероятно, больше говорит о ее жизни, чем что-либо другое, потому что она показывает собою, насколько неустойчива психически должна была быть Мария в течение всей своей сверхпутаной и путающей все карты жизни.

Валерия Мессалина.

Римская Лолита

Когда не очень умный, но с положением мужчина пятидесяти лет влюбляется в очень привлекательную и очень умную девушку пятнадцати лет, он обычно выглядит жалко. Из «Я, Клавдий», Роберта Грейвза
Римская империя породила несколько необычайно политически проницательных, жестоких и амбициозных женщин, способных украсить страницы истории. Среди них такие личности, как Ливия Аугуста — сварливая жена великого Цезаря Августа; Поппея, которая была второй вероломной женой императора Нерона, и волчица Агриппина Младшая. Но только имя Валерии Мессалины прошло сквозь века как синоним всего гнусного и порочного в женском роде. А если к тому же осознать, что ей было лишь пятнадцать, когда она познакомилась с императором Клавдием и вышла за него замуж, и только двадцать два, когда она умерла, еще сильнее поражает то, как она умудрилась заслужить такую феноменально дьявольскую репутацию.

Валерия Мессалина была третьей женой Тиберия Клавдия Цезаря который стал императором после того, как его племянника Калигулу убили в 41 году н. э. Прежде чем Клавдий взошел на трон, его никогда не считали значимым человеком, в основном из-за физической неполноценности, которой он страдал с детства. Некоторые современные комментаторы относят его состояние к церебральному параличу, но в то время его просто считали слабоумным, уродом и калекой, что практически спасло ему жизнь, когда солдаты зачищали дворец от известных им сторонников и родственников Калигулы после его смерти. Однако Клавдий, знатная персона по рождению, пользовался поддержкой некоторых отрядов преторианской гвардии и поэтому сумел спастись во время побоища вместе со своей молодой женой Мессалиной.

Мессалина тоже происходила из знатного рода и обладала обширными семейными связями. Ее матерью была Домития Лепида (внучка Марка Антония), а отцом — знаменитый римский консул Валерий Мессалла Барбат. Благодаря своему происхождению Мессалина пользовалась множеством привилегий, но самым важным было то, что она принадлежала к семье Калигулы. Поэтому девочка с раннего возраста была посвящена во все интриги двора и прекрасно знала о непрочности человеческой жизни, особенно в среде правящего класса, и тем более под деспотичной, тиранической властью Калигулы. Во время своего правления ничто не приносило Калигуле такого наслаждения, как посещение массовых кровавых церемоний, проводимых в римских амфитеатрах. Во дворце тоже можно было наблюдать множество кровавых сцен, а также проявлений жестокости и подлости. При этом будущий муж Мессалины, Тиберий Клавдий, был всего лишь вялой тенью, бродящей на заднем плане, которая наслаждалась едой и политическими интригами. Никто и никогда не мог предположить, что он станет значимой фигурой, тем более взойдет на трон, поэтому, когда Мессалина выходила за него замуж, вероятно, делала она это, скорее, чтобы породниться с влиятельным семейством, чем надеясь, что Клавдия когда-либо коронуют императором.

Клавдий был женат раньше. Еще молоденьким мальчиком он был дважды помолвлен, сначала с Эмилией Лепидой, правнучкой императора Августа, а затем с Ливией Медуллиной. Первая помолвка была расторгнута, когда семья Эмилии Лепиды оскорбила императора, а вторая невеста не дожила до дня свадьбы, она умерла от таинственной болезни. Клавдий женился на Плавтии Ургуланиле, но вскоре развелся с ней из-за ее «скандального поведения и подозрения в совершении убийства»[9]. Вскоре после этого он женился снова, на этот раз на Элии Петине, но она оказалась не лучше своей предшественницы, и опять на почве непутевого поведения. Валерия Мессалина стала поэтому третьей женой, они познакомились, когда Клавдию было пятьдесят лет, а ей — пятнадцать. С точки зрения Мессалины едва ли союз мог быть идеальным, но вот как Роберт Грейвз в первом томе приукрашенной биографии Клавдия описывает чувства пожилого мужчины, Клавдия, к молоденькой девушке: «Мессалина была необыкновенно красивой девушкой с черными, как гагат, глазами и кипой вьющихся черных волос. Она не произносила ни слова, лишь таинственно улыбалась, что сводило меня с ума от любви к ней»[10].

Без сомнения, Грейвз основывал свое описание на найденных воспоминаниях современников, но даже если это было и не так, легко понять, что для пятидесятилетнего мужчины девочка пятнадцати лет показалась бы необыкновенно красивой. Ни в одном историческом источнике ничего не сказано о том, как могла относиться пятнадцатилетняя девушка к стареющему мужчине, да еще калеке, но, возможно, в этом и кроется причина того, почему репутация Мессалины такая, как она есть. Потому что независимо от того, насколько развитой девочкой она была, Мессалина, выходя замуж, должна была испытывать некоторую тревогу, если не страх, перед тем, что ей придется делить с Клавдием постель. Несмотря на это, дело продвигалось, они поженились без пышной церемонии примерно в 38 году н. э. И вскоре, в 39 году, Мессалина родила дочь Октавию. После вероломного убийства Калигулы в 41 году Клавдий был коронован императором, и Мессалина оказалась в роли царствующей императрицы. Она приняла эту роль с огромным апломбом, отпраздновав свое новое положение, которое еще упрочилось, когда в 41 году она родила Клавдию ребенка мужского пола, которого нарекли Британиком. Как мать прямого наследника, она теперь стала пользоваться еще большим влиянием на мужа и его приближенных. Несомненно, Мессалина была привлекательной женщиной, потому что говорили, что даже на ранней стадии ее замужества она поддерживала отношения с несколькими любовниками. Ее власть над мужем была такова, что многие годы он не замечал ее распутства и жадности. Даже когда Клавдий стал подозревать, какую жизнь ведет его супруга, он оказался слишком робким мужчиной, чтобы предпринять какие-либо действия, предпочитая потворствовать каждому ее капризу.

По иронии, первые признаки ее коварной природы проявились, когда она испытала приступ бешеной ревности. Приняв трон, мягкий, прямодушный Клавдий сообщил, что хочет вернуть из ссылки двух своих племянниц, Агриппину Младшую и Юлию Ливиллу. В Понтию их сослал император Тиберий после того, как их брат Калигула изнасиловал их. Агриппина и Юлия были детьми брата Клавдия — Германика, а Клавдий обещал, что всегда будет заботиться об их безопасности. В их возвращении Мессалина почувствовала угрозу. Она знала, что муж всегда благоволил к этим женщинам, но когда он вернул им их владения и прежние богатства, а также восстановил их титулы, ревность Мессалины перехлестнула все границы. Особенно она невзлюбила Юлию, которая, похоже, привлекла внимание Клавдия (см. также главу об Агриппине Младшей). Юлия была красивой женщиной, имевшей большой опыт в искусстве обольщения, и без сомнения Мессалина заметила, что власть над мужем ускользает от нее. Она тут же объяснила Клавдию, что то, во что он ввязывается, является инцестом, и Клавдий, которому не оставили другой возможности, был вынужден снова отправить Юлию в ссылку с судебным приговором: «Lex de Adulteriis», а там несчастная женщина была тайком убита, вероятно, по приказу Мессалины.

Учтя данный печальный опыт, Мессалина утешилась тем, что ее план осуществился так успешно. Говорят, что позднее любой, кто осмеливался встать у нее на пути, немедленно становился жертвой ее жестокости. По ее приказам были казнены несколько придворных, и она организовывала бесчисленные сфабрикованные якобы государственные измены, прелюбодеяния и растраты. Мир Мессалины стал страшным, и вскоре не осталось никого кто бы осмелился бросить ей вызов.

Но из какого источника исходят эти ненависть и жестокость? Будучи еще ребенком, при дворе Калигулы, Мессалина была свидетелем огромного числа именно таких закулисных заговоров. Кроме того, она также знала о безмерной коррупции при дворе, не говоря уже о пышности и разврате, которыми отмечалось правление Калигулы, далеко отошедшее от норм морали и семейных ценностей времени Августа. В то время как жена императора Августа, Ливия Друзилла Августа — Mater Patriae Римской империи рядом с мужем, Pater Patriae — пыталась жить жизнью, основанной на принципах римского консерватизма, Мессалина встала на совершенно противоположную тропу.

Аппий Силан был одним из первых, кто испытал это на себе. Он женился на матери Мессалины, Домитии Лепиде, и в то же время он был в дружеских отношениях с императором Клавдием. Силан был всеми любим, занимал высокий пост, но несчастье разразилось, когда юная Мессалина дала ему понять, что считает его привлекательным. Отвергнув ее авансы, Силан попытался объяснить, что он ее отчим, а также близкий друг ее мужа. Оскорбленная Мессалина поклялась, что отомстит. Она заручилась помощью слуги по имени Нарцисс, который рассказал императору о своем сне, в котором Силан протыкал сердце Клавдия кинжалом. Добавляя масла в огонь, Мессалина сообщила Клавдию о похожем сне, в котором Силан пытался убить императора, чтобы таким образом попасть на трон самому. Клавдий был не тем человеком, который отворачивается от знаков и предзнаменований, ему не оставалось ничего другого, как только убить Силана.

Это стало тем поворотным событием, которое определило репутацию Мессалины как императрицы, и которое заставило нескольких членов Сената отреагировать сочинением планов свержения с престола Клавдия и его интриганки жены. Один из планов заключался в убийстве пары и замене их на троне императором Долматии. Однако этим планам не суждено было осуществиться, потому что, согласно свидетельствам современников, Мессалина учуяла, что затевается, и, заявив, что действует от имени государства, выловила заговорщиков. Их имения были конфискованы, и любой, лишь отдаленно связанный с заговором, был казнен. Опьяненная казнями и своим неприступным положением, Мессалина дала понять всем, что даже малейшее отступление от ее приказов будет жестоко наказываться. Кроме того, жадная до имущества богатых чиновников, она начала извлекать выгоду из положения жены императора, продавая свое влияние любому, кто мог позволить себе оплатить императорское благоволение. Это включало продажу с выгодой для себя гражданства, передачу контрактов на строительство тому, кто предложил наивысшие взятки, и назначение на должности высоких чиновников тех, кто наполнял ее кошелек золотом.

Тут заложена еще одна из множества причин, почему Валерия Мессалина получила свою дошедшую до наших дней репутацию — после смерти Калигулы основное население жаждало приобрести правителя, который бы уважал традиции и ценил основные консервативные моральные качества. Они нашли нужного им человека в лице Клавдия, но жители Рима требовали также, чтобы рядом с ним стояла добродетельная жена. Им нужна была фигура, которая если бы уж и была небезупречна, то хотя бы считалась безупречной: женщина вроде Ливии Друсиллы Августы, которая помогала бы мужу сохранять традиционные ценности. Ливия старалась во всех направлениях воплощать женские добродетели, и в одежде, и в скромности поведения. Даже если все это и было наигранным (некоторые комментаторы, включая Сутона, Тацита и Плутарха сомневались в ее искренности), результат оставался тем же, потому что в глазах людей она и ее муж умудрились создать образ правителей, сдержанных в рамках самодержавия.

Но Мессалина презирала традиции и не собиралась жить по стандартам своей предшественницы. Совсем наоборот. Список пороков, приписываемых ей, был длинным и постыдным, и помимо развращенности, непревзойденной была ее алчность. Например, многие годы она домогалась садов Лукулла, которые располагались на Коллис Хорторум (холм-сад в Риме). То был прекрасно возделанный кусок земли, славящийся своей красотой и принадлежащий одному из ведущих римских сенаторов, Валерию Асиатику. Зная, что она не может завладеть садами иначе, как лишь закулисными интригами, Мессалина обвинила Асиатика в подстрекательстве к убийству Калигулы. Улики были хилыми, скорее, их вообще не существовало, но Мессалина заставляла Клавдия верить в каждое произносимое ею слово, и Асиатик был приговорен к смерти. Единственной уступкой, которую сделал Клавдий несчастному, было то, что он мог убить себя сам, и Асиатик выбрал местом совершения самоубийства сады Лукулла. Хирурги вскрыли ему вены на ногах, и он истек кровью в теплой ванне.

Это было деяние низкого пошиба, одно из тех, что запятнали репутацию Мессалины. Она стала оскорблением для всего римского, для всего, что считалось прекрасным, выдающимся. Хотя некоторые обвинения можно было бы отклонить как досужие сплетни, другие свидетельства окружены плотным кольцом доказательств.

Связь со знаменитым римским танцором, Мнестером, как раз такой случай. Мессалина была совсем молоденькой женщиной, когда впервые увидела этого человека и сразу подпала под его обаяние.

Мнестер происходил из низкого крестьянского сословия. В юности он пас коз, но с младых ногтей этот молодой человек упорно и настойчиво обучался искусству танца. Когда он, наконец, приехал в Рим, его репутация превосходного танцора опередила его. Имя Мнестера стало мерилом уровня артиста, как и имя актера Роски. Мессалина была в состоянии восторга. Она поставила статуи Мнестера в городе и в императорском дворце и наняла поэтов воспевать его физическую красоту. Однако, боясь быть замешанным в темные дела с императрицей за спиной ее мужа, Мнестер, как говорят, отклонил притязания Мессалины. Не обескураженная, Мессалина продолжала уговоры, пока наконец молодой человек не ответил, что будет выполнять любые ее требования, если Клавдий подтвердит ее желания. Мессалина немедленно направилась к мужу и, как говорят, сообщила ему, что Мнестер порой отказывается выполнять ее приказания. Она хотела, чтобы Клавдий довел до каждого, что ее указания должны выполняться с большим уважением. Клавдий выполнил просьбу жены, вызвал танцора к себе и приказал, чтобы тот в точности выполнял все, что хочет Мессалина. Таким образом, Мнестер стал любовником Мессалины — прямо под носом у императора.

Никто из бывших любовников не смог положить конец заговорам и интригам Мессалины, кроме одного. Им оказался назначенный на должность консула Кай Силий, который считался самым красивым мужчиной в Риме. Говорят, что Силий однажды попался на глаза Мессалине, и она страстно увлеклась им. Тацит в своих «Анналах» так описывает эту безрассудную страсть:

«Она (Мессалина) настолько неистово влюбилась в Кая Силия, молодого знатного римского красавца, что выдворила из его постели Юнию Силану, высокородную леди, и держала любовника только для себя одной. Силий не оставался в неведении по поводу своего неприличного поведения и опасности, но отказ наверняка означал бы гибель, и он надеялся на спасительное разоблачение. Приз также был велик, поэтому он утешал себя ожиданием будущего и наслаждался настоящим. Что касалось ее, то она постоянно демонстрировала пренебрежение маскировкой перед многочисленной свитой Силия. Она часто посещала его дом, осыпала его деньгами и почестями и, наконец, как будто империя перешла к другому правителю, рабами и свободными гражданами. Во владениях любовника видели даже мебель императора»[11].



То, что Мессалина решила не прятать своего романа от любопытствующих глаз, показывает, или насколько наивной она была, веря, будто сможет избежать наказания, или насколько защищенной чувствовала себя в любви Клавдия. В конце концов, Клавдий никогда не проявлял других чувств кроме снисходительности, к своей юной супруге, поэтому он сам мог дать согласие на ее внебрачные любовные похождения, лишь бы она была удовлетворена. Существует веское свидетельство в поддержку этого предположения, так как именно в это время Клавдий дарит Мессалине собственное крыло во дворце, где она может жить своей жизнью и без помех принимать друзей. Мессалина вовсю использовала подарок, она устраивала бессчетные оргии, на которые приглашала всех подряд: актеров, свободных граждан, рабов, послов. Существует множество предположений того, что Мессалина была нимфоманкой. Хотя эти сообщения были написаны исключительно комментаторами-мужчинами, которые меньше склонны прощать, если речь заходит о сексуальных отклонениях в поведении женщин, но в их предположениях наверняка присутствует зерно истины.

Как бы то ни было, история сохранила свидетельства, что несколько связей Мессалины заходили слишком далеко, и, пытаясь спрятать следы распутства, таких друзей и любовников убивали. Клавдий, как муж и император, вовлекался во все эти убийства. Без сомнения, ему сообщали, что один любовник что-либо замышляет против него, а другой присваивает государственные деньги, а так как Клавдий всегда выполнял просьбы жены, то мужчины быстро отправлялись на тот свет.

Теперь же император оказался в опасности, он мог стать посмешищем. По своему положению он считался жителями Рима полубогом, и хотя Клавдий выполнял свои политические функции весьма разумно, своевольное и опрометчивое поведение Мессалины начало рушить его репутацию. Люди стали говорить, что слабость императора виновна в отталкивающей разнузданности его жены. Нужны были какие-то срочные и радикальные меры, и возможно, что после семи лет все более беспутной жизни, Мессалина дала ему прекрасный повод, когда решила выйти замуж за своего любовника Кая Силия.

Существует несколько версий происшедшего. Некоторые источники предполагают, что Мессалина обманула своего дурня-мужа, заставив его согласиться на «временный развод», объяснив это тем, что она получила предупреждение о его мучительной смерти при таинственных обстоятельствах, если он останется ее мужем. Клавдий был счастлив, как далее повествует рассказ, выполнить ее просьбу и позволить ей выйти замуж за очередного простака, которого в результате настигнет смерть, как и следовало ожидать.

Но наиболее убедительным доводом кажется тот, что Мессалина решила, будто политическая позиция Клавдия стала заметно слабеть. Родной брат Клавдия начал предъявлять права на императорский трон, и семья Кая Силия была сильным кланом, который поддерживал соперника Клавдия. Ведь после того, как убили Калигулу, Цезонию поймали и закололи солдаты, а их двухлетней дочери Друзилле размозжили голову о стену. Клавдия они считали слабым и неспособным справиться с грузом обязанностей, поэтому кто же подойдет лучше, чем могущественная семья, которая пользуется уважением преторианской гвардии, да и армии в целом?

Конечно, оба объяснения выглядели нелепыми, что не ускользнуло от Тацита:

«Я хорошо понимаю, это кажется ложью, будто кто-то может оказаться настолько глупым, — в городе, где знают все и ничего не скрывают, и что этими «кто-то» стали молодой консул и жена императора; что в назначенный день, перед должным образом вызванными свидетелями они предстанут вместе якобы с целью узаконить свое замужество; что она выслушает слова друзей жениха, принесет жертву богам, займет свое место среди гостей, щедро раздавая поцелуи и знаки внимания, и проведет ночь законной любви, которую ей обеспечит свадьба. Но эта история не для того, чтобы вызвать удивление; я опираюсь на то, что слышал, и на то, что записали наши отцы»[12].

Как говорят, церемония состоялась, когда Клавдий находился с официальным визитом в Остии, совершая жертвоприношение богам. Было выпито много вина, играла музыка, и Мессалина с наслаждением танцевала со своим новым «мужем» Силием, который был увенчан правильно сплетенным венком из плюща. По возвращении Клавдию доложили, что произошло, хотя даже тогда до него еще не дошла суть вины Мессалины. Он не был склонен действовать против жены, и это произошло только когда один из доброжелателей убедил его, что Мессалину наконец следует призвать к ответу.

Паллус был самым любимым слугой Клавдия, и в последующие годы стал его министром финансов при казначействе империи. Однако во время ниспровержения Мессалины он выступал в близком союзе с Агриппиной Младшей, которая давно наметила выйти замуж за Клавдия. Между собой Агриппина и Паллус договорились шпионить за Мессалиной. Когда Клавдий вернулся из Остии, и Палтус, и другой сторонник Агриппины, Нарцисс, посчитали своим долгом проинформировать императора о предательском поступке его жены.

Клавдий призвал во дворец своих самых могущественных друзей и несколько часов допытывался у них о поведении жены. Прежде всего он спросил мнение человека по имени Турраний, управляющего государственными житницами, затем выслушал Люсия Гету, начальника преторианской гвардии. Оба признали, что Паллус сообщил правду. Мессалина действительно «вышла замуж» за своего любовника. Они подсказали Клавдию, что для него необычайно важно заручиться поддержкой армии и думать в первую очередь и больше всего о собственной безопасности, а уже потом — как отомстить жене.

Дни Мессалины были сочтены. Несмотря на любовь к ней Клавдия, несмотря на то, что она была матерью двух его детей и на ее способность убедить Клавдия в чем угодно, на этот раз она зашла слишком далеко.

Клавдий вернулся в императорский дворец, твердо решив избавиться не только от Кая Силия, но также от жены и всех гостей на ее так называемой свадьбе. Для этого Остия срочно вызвали в трибунал, где он не стал ни защищать себя, ни просить о пощаде, он лишь попросил, чтобы его смерть быта быстрой. Так же повели себя еще несколько знатных горожан, которые присутствовали на свадьбе, попросив быстрого конца своей жалкой жизни. Единственный человек среди обвиняемых, вопрос о котором решался дольше, был танцовщик Мнестер, который просил Клавдия о милосердии, заявив, что у него не было выбора, он обязан был принять участие в церемонии. Клавдий был склонен согласиться с ним, и, как говорят, собирался простить актера, но в последнюю минуту советчики отговорили императора потворствовать злу всепрощением. Клавдий должен проявить твердость, утверждали они, особенно когда дело касается государства, трон которого в опасности. Поэтому все свадебные гости были преданы смерти, после чего обратили внимание на главную виновницу этого отвратительного дела — Мессалину.

Говорят, что когда дело дошло до спальни, то, несмотря на то, что под вопросом находилась его честь, решимость Клавдия улетучилась, и он начал колебаться по поводу судьбы жены. Кроме того, целый спектакль разыграли двое его обожаемых детей. Октавия и Британик, которых Мессалина послала к отцу чтобы они умоляли его о сохранении жизни матери. Ситуация стала совсем скверной, дурно пахнущей, император был не в состоянии разрешить ее в одиночку. В результате придворным, в особенности Нарциссу, пришлось взять бразды правления в свои руки и приказать центурионам убить Мессалину. Они нашли жену Клавдия в садах Лукулла, где, как говорят, она сидела рядом с матерью Домитией Лепидой, и писала слезные письма отдалившемуся от нее супругу.

Увидев гвардейцев, Мессалина попыталась совершить самоубийство, приняв достойный конец. Для римлян такая смерть была предпочтительнее, особенно когда мотивом служило желание избежать бесчестия наказания, и в особенности, когда он или она принадлежали к знатному роду. В своей «De Ira», Сенека описывает самоубийство, как одно из высших проявлений свободы:

«Куда бы вы не направили свой взгляд, повсюду есть способы закончить ваши несчастья. Видите эту пропасть? Вниз лежит путь к свободе. Видите это море, этот колодец? Там находится свобода — на дне. Видите это дерево, остановившееся в росте, приносящее вред, бесплодное? И все-таки, с его ветвей свисает свобода. Вы видите свое горло, свою глотку, свое сердце? Они — пути спастись от рабства. Разве пути выхода, которые я показал вам, слишком трудны, разве они требуют слишком много мужества и сил? И вы еще спрашиваете, где путь к свободе? Любая вена в вашем теле»[13].



Мессалина, надеясь найти достойный выход, схватила кинжал и попыталась перерезать себе запястья. Она успела сделать несколько надрезов, но к несчастью безуспешно. Один из центурионов закончил за нее работу, заколов ее. То был печальный конец для молодой женщины, но учитывая ее поведение в сочетании с непрочностью жизни при императорском дворе, едва ли странный.

Почти немедленно по всему Риму были сняты статуи Мессалины. Несмотря на то, что дети оплакивали ее уход, Клавдий ни на мгновение не пожалел о смерти беспутной супруги. И хотя он поклялся, что никогда больше не женится вновь, очень скоро он обратил свое внимание на Агриппину Младшую. Бывшая соперница Мессалины была также племянницей Клавдия. Но Тацит с болью вынужден объяснить: «Когда семья снова собралась, он уговорил группу сенаторов внести предложение, что следует принудительно, в интересах общества, заключить союз между ним и ею; и что другие дяди, таким же образом, свободны жениться на племянницах, хотя до настоящего времени это и считалось инцестом»[14].

Мессалина не ушла из памяти людской рано и быстро. При жизни она поражала и веселила древний мир своим постыдным поведением, и в смерти ее репутация продолжала зачаровывать людей. Интриги и неистовство Мессалины гарантировали, что ее имя запомнится надолго после смерти.

Агриппина Младшая.

Повелительница ядов

Меня критикует, кто хочет, любой, Даже поэты не прячут издевки, Что руки мои не знакомы с иглой, А женщины ум — лишь ловкость, сноровка: И даже когда я в делах гениальна — Украдена мысль или это случайно. Из «Пролога» Анн Брадстрит
Рожденная в самом сердце Римской империи, Агриппина Младшая наслаждалась непререкаемостью прав, полученных при рождении. Ее мать, Агриппина Старшая, была дочерью Агриппа и Юлии, которые являлись представителями двух самых влиятельных семей древнего Рима, Юлианов и Клавдиев, а ее отец был знаменитым военачальником Германиком (племянником императора Тиберия). Неудивительно, что с такими знаменитыми предками жизнь Агриппины Младшей протекала в центре имперского Рима и что жажда власти проснулась в ней уже в ранние годы. Даже на самого радостного ребенка повлияли бы интриги и заговоры, витающие вокруг него. Ее отца убили, когда девочке было всего три года, и, по словам одного из комментаторов, она росла «в отталкивающей атмосфере злобы, подозрительности и преступности»[15]. Кроме того, что она была сестрой будущего императора Калигулы, она была еще матерью императора Нерона и стала четвертой женой императора Клавдия.

Агриппина Младшая родилась в Оппидум Убиорум на Рейне у Германика и Агриппины Старшей примерно в 16 году н. э. В детские годы Агриппины ее отец пользовался огромной популярностью среди населения Рима. Сутоний описывает его как «существо выдающегося физического и морального совершенства. Он был красивым, храбрым, непревзойденным мастером греческого и латинского ораторского искусства и письма, с заметным каждому добросердечием, талантливым, со способностью завоевывать всеобщее уважение и любовь»[16]. После достижения успеха в различных военных операциях в Германии, император Тиберий оказал ему в 15 году н. э. триумфальный прием, последний такой прием, оказанный военачальнику, не являющемуся коронованным императором. Однако Тиберий был не только другом, но необычайно страшным врагом и, говорят, когда стало ясно, что Германик пользуется поддержкой населения как справедливый принцепс не только Рима, но и императорских войск, Тиберий отравил его. Германик умер в восточном городе Антиох в 15 году н. э. Якобы уже пребывая на смертном одре, он обратился к жене, умоляя подавить жажду мести и гнев на императора, если не ради мужа, то хотя бы ради детей; настаивая, чтобы по возвращении в Рим она не подстрекала своих сторонников или кого-либо более могущественного, чем она, отомстить императору. Этот наказ был выше сил Агриппины Старшей и она не последовала ему. По возвращении в Рим, уверенная, что Тиберий замешан в убийстве ее мужа, она явно продемонстрировала, что не является союзницей императора. Тогда Тиберий, боясь, что амбиции могут привести Агриппину к попытке заменить его на троне одним из своих собственных сыновей, выслал ее на остров Пандатерия, расположенный на запад от берегов Италии. В 33 году н. э. Агриппина Старшая умерла от голода, организованного, вероятно, по приказу императора, хотя официальная версия гласила, что она совершила самоубийство. Двое ее сыновей, Друз и Нерон, попали под гнев императора еще раньше и умерли до смерти матери. Нерон «совершил самоубийство», предположительно перерезав себе горло, а Друза заморили до смерти голодом в тюрьме. Как ни странно, но, убив ее старших сыновей, Тиберий сжалился над младшим. Гаем Цезарем, который больше известен своим прозвищем — Калигула. Сначала мальчика отослали в дом его бабушки Антонии, но затем, когда сыну Агриппины Старшей исполнилось девятнадцать лет, он получил императорский указ присоединиться к Тиберию на острове Капри. Следующие шесть лет своей жизни Калигула провел у Тиберия, и правитель даже называл его наряду со своим внуком Гемеллием, одним из претендентов на императорский трон.

Еще подростком Калигула проявлял черты беспокойной, маниакальной натуры, что особо проявилось, когда он приобрел власть. Согласно Сутонию, «Калигула не мог контролировать свою природную жестокость. Он любил наблюдать за пытками и наказаниями и, изменяя внешность с помощью париков и накидок, предавался ночами удовольствиям в виде оргий и скандалов»[17]. Распутство довело его до того, что он изнасиловал трех собственных сестер, Друзиллу, Агриппину Младшую и Юлию Ливиллу. Сохранились свидетельства, что когда о поведении Калигулы доложили Тиберию, император проследил, чтобы всех трех женщин быстро выдали замуж, утихомирив пересуды о гнусном поведении их брата.

Мужем Агриппины оказался Кнай Домиций Агенобарб. Он был на двадцать пять лет старше своей жены, очень богат, но печально известен жестокостью, и властностью. Союз просто не мог быть идеальным для своевольной Агриппины, а впоследствии и для римлян, так как в результате этого брака появился сын, который позднее станет известен как император Нерон.

В 37 году н. э. император Тиберии умер. Ему было семьдесят семь лет, и правил он немногим более двадцати трех лет. Для римлян Калигула являлся естественным преемником, поэтому Гемеллия быстренько отодвинули в сторону (не прошло и года, как он был мертв, предположительно, убит), предпочтя сына Германика. В конце концов, кто лучше удержит бразды правления, как не ребенок такого уважаемого, благородного военного лидера? Калигула родился, чтобы стать императором, и никто не принял во внимание его подозрительные моральные устои. Поступая почти всегда противоестественно, Калигула официально ввел на должность своей любовницы любимую старшую сестру, Друзиллу, но продолжал также отношения инцеста с младшей, Агриппиной. Калигула также организовал для Друзиллы свадьбу с одним из своих ближайших друзей и союзников, Марком Эмилием Лепидом (который по слухам был любовником Калигулы). В это время Друзилла была замужем за Люсием Кассием Лонгином, но по настоянию брата развелась с ним и вышла замуж за Лепида. Этот союз подходил династическим планам Калигулы, потому что, не имея собственных детей, он назвал своим преемником Лепида, чтобы в случае его смерти его любимая сестра автоматически стала бы императрицей. Вероятно, к счастью, этого не случилось, так как Друзилла внезапно умерла. Агриппина, которая никогда не упускала появлявшейся возможности, попыталась занять место сестры в сердце Калигулы. Потерпев неудачу, Агриппина сменила курс и направила свое внимание на Лепида, пообещав ему, что если он убьет ее брата, она выйдет за него замуж. Она вовлекла в свои махинации третью сестру, Юлию, и еще нескольких человек. Конечно, план был обречен на провал, и, раскрыв его, Калигула убил Лепида и сослал обеих сестер в ссылку.

Можно было бы предположить, что в данной ситуации Агриппина уменьшит свои амбиции, но такое предположение далеко от истины. Имея время, она начала планировать свое будущее, ожидая очередного поворота фортуны. Ей не пришлось ждать слишком долго, потому что едва минуло восемнадцать месяцев с тех пор, как ее выдворили из Рима, Калигулу убили. Шел 41 год н. э., и хотя существует несколько различных предположений о том, как его убили, обычно принимают версию, что император погиб от меча и что фатальный удар нанес Кассий Херея — человек, над изнеженностью которого Калигула постоянно насмехался.

В Сенате прошли бурные дебаты, кто может наследовать трон и наконец решили, скорее по случайности, чем по зрелому размышлению, что императором станет 51-летний Тиберий Клавдий Друз. Всегда считавшийся немного туповатым, а также слабовольным. Клавдий тем не менее был добрым человеком, и одним из первых его действий стало возвращение из ссылки племянниц.

По возвращении Агриппина забрала сына у растившей его золовки, Домиции Лепиды. Эти женщины всегда испытывали взаимную антипатию, неприятие же лишь усилилось, когда Домиция уговорила Клавдия жениться на своей пятнадцатилетней дочери Мессалине. Вскоре в этом союзе Мессалина родила сначала дочь (Октавию), а затем сына (Британика), усилив, таким образом, ярость Агриппины, когда она поняла, что ее шансы на получении власти быстро уменьшаются. Тем не менее она сохраняла уверенность, что увидит себя и своего сына во всемогуществе и начала хорошо продуманную кампанию по смещение Мессалины.

Бесчестная почти во всем, Агриппина снова вышла замуж. Кнай Домиций Ахенобарб умер. Новым кандидатом в супруги стал Пассиен Крисп, он был и богатым, и влиятельным — качества, которые сулили Агриппине стать одной из самых выдающихся, уважаемых дам в римском обществе. По контрасту с ней Мессалина выглядела все более и более несоответствующей своему статусу. Она была необузданной, буйной, грубой — не самые лучшие качества для жены императора. Агриппина понимала, что со временем это должно сработать ей на руку. В конце концов, Мессалина наверняка совершит что-нибудь необдуманное, вызвав, таким образом, гнев своего мужа, и тот обратит свой взор на более стабильную, более социально приемлемую Агриппину.

Не привыкшая оставлять что-либо на волю случая, Агриппина подослала младшую сестру Юлию к Клавдию, пытаясь проверить, насколько он лоялен по отношению к Мессалине. Но план не удался и сестру Агриппины отправили в ссылку, а чуть позже с помощью агента Мессалины осторожно убрали. После этого Мессалина уверовала, что у нее непоколебимое положение и что Клавдий стерпит самые ее безумные выходки. Она начала устраивать оргии прямо во дворце, над всеми насмехаться, устраивать при дворе роскошные приемы и заводить бесчисленные любовные романы.

За ее спиной Агриппина по-прежнему строила планы, заводя связи с некоторыми наиболее доверенными придворными Клавдия. Один из таких позднейших планов заключался в том, чтобы завести дружеские отношения с человеком по имени Паллант, который занимал должность императорского казначея. Паллант и Агриппина шпионили за Мессалиной и повсюду распространяли истории о ее распутствах. Наконец, Мессалина зашла слишком далеко и вышла замуж за Кая Силия. Но даже тогда Клавдия принуждали предпринимать какие-то действия, это по настоянию Палланта и другого придворного по имени Нарцисс — обоих, без сомнения, инструктировала Агриппина. В конце концов, Клавдий отдал приказ убить свою жену.

Теперь для Агриппины освободилась сцена, чтобы разыграть перед императором свой спектакль. И в этом ей снова помог Паллант, который, когда Клавдий заявил, что снова готов жениться, предложил Агриппину. Он смог убедить императора, что она не только красива и умна, но является также матерью внука Германика, и к тому же еще достаточно молода, чтобы рожать детей. Поэтому выбор был сделан в пользу Агриппины, хотя существовало еще несколько препятствий, которые нужно было преодолеть. Первым было то, что она была замужем, но муж Агриппины вскоре очень кстати умер. Многие источники утверждают, что Агриппина отравила Пассиена Криспа, но при отсутствии улик подозрение так и остается лишь подозрением. Вторым препятствием было то, что Агриппина являлась племянницей Клавдия, а по римским законам женитьба дяди на племяннице считалась инцестом. Этот потенциальный барьер вскоре, однако, был преодолен, путем утверждения в Сенате нового декрета, санкционирующего такой союз. Наконец-то Агриппина достигла своей долгожданной цели. Она приобрела власть, так как была рождена для роли императрицы. Согласно описанию Тацита в «Анналах», она въехала в Рим в церемониальном экипаже, чем намеревались подчеркнуть «почтение к женщине, которая до настоящего дня остается уникумом — как дочь великого полководца и сестра, жена и мать императоров»[18].

Не желая почивать на лаврах, Агриппина также довела до сведения всех, и особенно своих противников, каким влиянием она теперь обладает. Лоллия Павлина как раз и была одной из противниц — третья жена императора Калигулы, — она была признанной красавицей и боролась с Агриппиной за руку Клавдия. Поэтому Агриппина возненавидела Лоллию Павлину и, значит, замыслила ее падение. В конце концов, наилучшим способом одолеть соперницу стало обвинение Павлины в обращении к астрологам и магам, а также к «Певцу Апполону» по поводу женитьбы на императоре. Услышав такие обвинения, Клавдий вместо того, чтобы спросить у самой Лоллии, правдиво ли сказанное, отправился прямиком в Сенат и заявил, что Лоллия Павлина замышляет что-то дьявольское против государства. План Агриппины сработал великолепно. Сенат, в ужасе от обвинений, выдвинутых Клавдием, немедленно конфисковал все имущество Лоллии Павлины и отправил ее в ссылку, где заставили покончить жизнь самоубийством. Роберт Грейвз в своем романе «Бог Клавдий» добавляет также, что Агриппина приказала принести голову Лоллии ей во дворец: «Агриппина подняла ее за волосы я, поднеся к окну, открыла ей рот. «Да, это голова Лоллии, все в порядке», — сказала она мне (Клавдию) удовлетворенно, когда я вошел в комнату»[19].

Другой жертвой Агриппины стала женщина по имени Кальпурния, которая вызвала гнев императрицы лишь тем, что однажды Клавдий, проходя мимо, похвалил красоту молодой женщины. Кальпурния оказалась немногим более удачливой, чем Лоллия Павлина, но тем не менее и она сильно пострадала — все имущество было конфисковано.

После этого Агриппина расправилась с матерью Мессалины, Домицией Лепидой (что должно было, учитывая их давнее соперничество, доставить Агриппине огромную радость), а также либо расправилась, либо вышвырнула из дворца всех наиболее доверенных слуг и помощников Мессалины. Стараясь укрепить свое положение императрицы, Агриппина также наметила свадьбу своего сына Нерона на Октавии, дочери Клавдия от Мессалины. Существовала лишь одна помеха этому плану: Октавия уже была помолвлена. Агриппина быстро отбросила это препятствие в сторону, начав с привычного — с распространения слухов, что молодой человек имеет любовную связь, инцест с собственной сестрой (ирония положения заключалась в ее собственных отношениях с Клавдием). Это привело к мгновенной высылке юноши из Италии в вечную ссылку. Помолвка Нерона с Октавией состоялась, и опять можно было бы подумать, что на этом завершится стремление Агриппины к утверждению своего превосходства. Но ничто, казалось, не могло сбить ее с намеченного курса.

Немедленно после помолвки Нерона с Октавией, Агриппина начала обрабатывать Клавдия, чтобы он усыновил Нерона. Как и прежде, она призвала себе в поддержку Палланта, чтобы он упомянул при императоре, что Тиберий «усыновил» Калигулу: не будет ли это таким же щедрым жестом, если Клавдий сделает то же самое для Нерона? Подтекст был очевиден. У Клавдия уже был сын от брака с Мессалиной. Мальчика звали Британиком, и всем, кто знал его, было очевидно, что Клавдий был очень близок с ним. После смерти Клавдия юноша почти наверняка станет преемником отца, но Агриппина не могла вынести мысли о потере власти так скоро. Поэтому она обрабатывала мужа день и ночь, пока он не поддался ее желаниям, и не усыновил Нерона. С этого момента ситуация резко осложнилась, потому что усыновление означало, что Нерон теперь помолвлен с родной сестрой, и вопрос инцеста снова поднял свою уродливую голову. Как всегда, у Агриппины на все был готовый ответ, и Октавию официально удочерили в другой семье.

Власть Агриппины теперь достигла почти недосягаемых высот. Ее постоянно видели в обществе императора, сидящей рядом с ним в его колеснице. Она еще усилила свои позиции, собрав огромное состояние и посадив собственных сторонников на ключевые правительственные посты. Именно поэтому, а не исхода из каких-то определенных свидетельств, некоторые ранние историки (в особенности Сутоний, Тацит и Дио Кассий) предположили, что Агриппина виновна в убийстве своего мужа. В конце концов, она уже контролировала уклад жизни империи, а также имперскую полицию, и к тому же утвердила положение своего сына как наследника трона. Согласно Сутонию:

«Большинство людей считает, что Клавдий был отравлен; но спорят когда и кем. Некоторые говорят, что евнух Халотий, его официальный дегустатор, дал ему яд во время обеда со священниками Юпитера в Цитадели; другие — что Агриппина сделала это сама на семейном банкете, отравив блюдо с грибами, его любимую пищу. Такие же разногласия существуют и по поводу того, что случилось потом. Согласно большому объему собранной мной информации, он потерял дар речи, всю ночь страдал от ужасных болей и умер перед самым рассветом. Другая версия гласит, что он впал в кому, но вырвал все содержимое желудка и был отравлен вторично, или жидкой кашей — с объяснением, что ему требуется пища, чтобы восстановить силы — или посредством клизмы, с объяснением, что его внутренностям также требуется очищение»[20].

Если согласиться с рассуждениями Сутония, что это Агриппина отравила Клавдия, то вероятно, у нее был соучастник или соучастница, и все улики указывают на женщину по имени Локуста. Есть записи, что число случаев отравлений в Древнем Риме резко увеличилось и вышло из-под контроля во время правления императоров Юлия — Клавдия. Гораций в «Salires» упоминает трех профессиональных отравителей: Канидия, Мартина и последнюю, но не менее важную, именно Локусту. Любимым ядом, вероятно, были растительные производные, то есть растения, которые включали алкалоиды белладонны, такие как болиголов, аконит и тис, современные источники если и упоминают, то очень редко, что-нибудь специфическое. Как бы там ни было, но Клавдия убили. Ему было шестьдесят четыре года, то был печальный, если не сказать позорный конец того, что являлось относительно мирным периодом правления. Но это не было единственным пережитым унижением старого императора. Говорят, что после его смерти Агриппина различными «прикладываниями» поддерживала его тело теплым, пока не были сделаны все «устройства, чтобы обеспечить права наследования Нерона»[21].

Наконец, 12 октября 54 года новой эры преторианская гвардия объявила Нерона императором, и в его честь по всему Риму были устроены празднества. Некоторые горожане спрашивали о его праве на престол, ссылаясь на то, что у Британика больше законных прав на императорский трон, но к счастью Нерона, разговоры не пошли дальше роптания, и он получил бразды правления в свои руки. Однако так как ему было только семнадцать лет, он не мог официально править от собственного имени. Поэтому Агриппина взяла на себя роль, самозванного регента, и даже после того как Нерон вошел в возраст, нужно признать, он все еще находился под ее влиянием. Ей дали титул АВГУСТА, означающий «императрица», и ее портрет появился рядом с портретом сына на каждой монете в государстве. Эта последняя привилегия была уникальна, потому что до этого момента изображения правящих женщин империи появлялись на монетах только после их смерти. В этот период Агриппина добилась, также, чтобы все возможные соперники на трон (кроме Британика) были или сосланы, или убиты. Знал Нерон о совершаемых матерью убийствах или нет, он наверняка сознавал, что она правила несколько лет с ним вдвоем, не причиняя вреда ему лично. Тем не менее почтительное отношение, которое Агриппина проявляла к своему сыну, не могло длиться вечно, а Нерон начал открывать для себя, какое удовольствие дает абсолютная власть, как ранее это прочувствовала его мать.

Нерон был беспутным молодым человеком, который, несмотря на стремление в молодости стать актером или певцом, позднее позволил проявиться темным сторонам своей натуры, совершив множество злобных и жестоких поступков. Он тратил деньги как воду, наслаждался оргиями, совращал девочек и мальчиков и вообще вел сверхраспутную жизнь. Еще хуже, и особенно хуже в глазах его матери, было то, что он начал оказывать Агриппине мало уважения. Будучи женат на Октавии, он завел любовную интрижку с бывшей рабыней, теперь свободной женщиной по имени Акта. Агриппину разрывало от ярости не только то, что сын глумился над своим браком, но еще и то, что она не хотела видеть бывшую рабыню своей соперницей из-за его привязанности к ней, и, что еще хуже, не желала видеть ее своей невесткой. Нерон также прогнал доверенное лицо Агриппины, Палланта (который, как некоторые считают, стал к этому времени ее любовником). Этот поступок явился, по-видимому последней каплей, и, доведенная до крайности, Агриппина начала угрожать сыну тем, что она заменит его на императорском троне старшим братом, Британиком. Чтобы угроза выглядела более реальной, Агриппина начала проявлять необычайный интерес к своему пасынку. Выведенный из себя уже тем, что его положение императора подрывается, Нерон воспринял предупреждение матери очень серьезно, и вскоре прибег к услугам Локусты, которая и отравила его названного брата.

Благополучно убрав с пути Британика, Нерон распространил свою ярость по очереди сначала на ближайших друзей матери, потом на ее доверенных лиц. С помощью двух своих наиболее надежных советчиков, Сенеки и Бурра, он убил Палланта, убрал вооруженную охрану Агриппины и отменил все ее титулы. Затем Агриппине велели покинуть дворец. Лишенная всех титулов и доступа в императорский дворец, Агриппина потеряла значительную часть власти. И все-таки эта женщина не отказалась от поисков влиятельного лица, и, вместо того чтобы затаиться, решила найти другую кандидатуру, чтобы заменить Британика и сохранить угрозу Нерону. То был неумный, плохо продуманный план; Нерон повсюду имел шпионов, и заговор Агриппины вскоре был раскрыт. В ее новую резиденцию послали комиссию, чтобы определить степень ее виновности. На этот раз Агриппине удалось при помощи длинной, элегантной речи отбиться от всех выдвинутых против нее обвинений, но в следующем своем шаге она не была так удачлива. Странно, но Агриппина решила, что наилучший способ победить сына — это вступить с ним в отношения инцеста.

Согласно Тациту, она дождалась, пока сын насытится вином и хорошей едой, а затем предложила ему себя, «тщательно одетая, готовая к инцесту». Агриппина ласкала сына и покрывала его сладострастными поцелуями, расположившись так, что не могла не привлечь внимания нескольких придворных и чиновников. В этот момент, видя, что император вырывается из материнских объятий, Сенека решил послать на помощь Нерону Акту. Молодая экс-рабыня действовала быстро, она шепнула на уxo своему любовнику, будто по городу уже поползли слухи, что император придается плотским утехам в инцесте, и что Агриппина, вовсе не стыдясь того, что вытворяет, наслаждается в новой для себя роли обольстительницы. Кроме того, Акта упомянула, что армия ни за что не потерпит, чтобы император порочил себя такой грязью.

Поверив, что в матери заключена причина всех его неудач, Нерон решает убить Агриппину. Но это задача была не такая уж легкая. Несмотря на потерю во многом своего могущества, Агриппина все еще грозный противник. Согласно Сутонию, Нерон трижды пытался отравить мать, но каждый раз неудачно, потому что Агриппина заранее продумывала ходы защиты. Наконец Нерон построил разваливающуюся лодку, которая, будучи спущенной на воду, распадалась на куски и тонула. Якобы желая примирения, он написал матери, что приглашает ее присоединиться к нему в Байе, чтобы отпраздновать праздник Минервы. Агриппина появилась в должное время, присоединившись к сыну на галере, но когда она прибыла, Нерон заставил одного из капитанов организовать несчастный случай, предоставив Агриппине для отплытия домой негодное судно. Когда празднество и пир закончились, Нерон пересадил Агриппину в разваливающуюся лодку. Но и этот план провалился. Остаток ночи Нерон провел, ожидая новостей о ее смерти, но ему сообщили только, что лодка действительно затонула, однако, благодаря богам, Агриппина смогла доплыть до берега.

Может быть, Агриппина и подозревала о скверном розыгрыше еще до «несчастного случая», но если нет, то один этот инцидент уж точно должен был убедить ее. Когда лодка тонула, она заметила на берегу женщину, которая кричала, что это мать императора, поэтому ее нужно срочно спасать, но затем Агриппина увидела, как кто-то из толпы ударил женщину дубинкой, убив на месте. Подозрения, что ее жизнь в опасности, подтверждались, хотя Тацит замечает, что «она понимала — единственный способ избежать попадания в ловушку, это делать вид, что ничего не подозреваешь». Помня об этом, она послала сыну весточку, что боги благоволили к ней, и, хотя Нерон хотел немедленно навестить мать, она просила его подождать, пока оправится от тяжелого испытания.

Не желая, однако, ждать. Нерон отбросил соображения осторожности и послал на виллу матери группу вооруженных офицеров, приказав, чтобы она никогда больше не проснулась.

И опять существует несколько разных версий о том, как точно умерла Агриппина. Сутоний говорит, что убийство было обставлено как самоубийство, и что после ее смерти «Нерон примчался осмотреть ее труп, критически ощупал ее руки и ноги и, между бокалами вина обсудил их достоинства»[22], в то время как другие историки писали, что ее убили несколькими ударами меча в живот и что потом, чтобы спрятать следы гнусной пьесы, труп сожгли на костре.

Кажется лишь справедливым, что жадная в своих амбициях достичь не только политического влияния, но также огромного богатства, и замешанная в убийствах такого большого числа людей, Агриппина Младшая стала, наконец, жертвой, а не преступником. Современные историки думают примерно так же, замечая, что для женщины не только неестественно использовать свою женственность в качестве средства достижения власти, но это вызывает презрение. Единственный, кто, похоже, страдал после ее смерти, был убивший ее человек. Говорят, что до конца жизни Нерона мучила совесть, иногда его посещал дух Агриппины, а порой его преследовали Фурии. Даже после того, как он нанял оккультистов, чтобы изгнать память о ней, она все еще терзала его совесть и являлась в его сны. К несчастью для людей, которыми он правил, даже эти ужасы не излечили Нерона от его кровавых страстей. До самой смерти в 68 году новой эры он оставался таким же, как до него была его мать, — кровожадным и жестоким.

Цы Си.

Императрица-дракон

Никогда слово «мир» не должно вылетать из уст наших высокопоставленных чиновников, и они никогда не должны позволять ему задерживаться даже на момент в их груди. В такой стране как наша, с ее огромными пространствами, протяженными на несколько десятков тысяч ли, с ее необъятными природными ресурсами и сотнями миллионов населения, если каждый из вас докажет лояльность своему императору и любовь к стране, чего нам бояться какого бы то ни было захватчика? Никому не позволяйте даже думать о заключении мира, но предоставляйте каждому возможность бороться, чтобы защитить дом своих предков от разрушения и разграбления, а могилы — от безжалостной руки захватчика. Из секретного указа Цы Си своим вице-королям, 21 ноября 1899 года (Придворная жизнь в Китае: столица, ее чиновники и население, Исаак Тейлор Хедланд. Нью Йорк, Ф. X. Ревеля, 1909)
Во многих аспектах пекинский императорский Сити с его лабиринтами улиц и стенами внутри стен — это отражение спирально развивающейся истории императорского Китая и в особенности правления императрицы-дракона. В середине 1830‑х годов, когда родилась императрица-дракон, Китай находился в расцвете своего могущества, но ко времени ее смерти в 1908 году из-за бесчисленных политических переворотов и противоборства с западной цивилизацией, династия Цин умерла, императорский Китай развалился.

Цы Си родилась 29 ноября 1835 года во времена Манчжурской династии. У нее было два брата и сестра, но родители не были богатыми людьми. Ее отец, Хой-чжэн, был второстепенным манчжурским мандарином, ничтожным, как и тысячи других второстепенных чиновников, которые населяли Пекин в то время. Единственный луч света, который падал на его имя, это унаследованная честь принадлежать к одной из восьми военных организаций — «Рыцарь Знамени с голубой каймой». Помимо этого он не имел никаких других достоинств. Хой-чжэн не был ни влиятельным, ни богатым, и в результате он не смог заработать довольно денег, чтобы дать детям достаточно хорошее образование. Тем не менее Цы Си, будучи способным ребенком, умудрилась как-то научиться зачаткам чтения и письма, что было немалым подвигом, так как в те дни китайские женщины почти всегда оставались неграмотными. Однако, согласно законам общества, в котором она жила, ее судьбой стало положение наложницы, и в 1851 году, когда Цы Си было только шестнадцать лет, ее отослали к императорскому двору, где набирался новый императорский гарем. Сяньфен принял трон после смерти своего отца, императора Даогуана, и Цы Си, будучи дочерью «Рыцаря Знамени с голубой каймой», была отобрана вместе с сестрой посетить императорский дворец. Она оказалась одной из шестидесяти девушек, подходящих на эту освященную веками роль, и ее семья позаботилась, чтобы, когда они с сестрой пойдут во дворец, на них были бы самые прекрасные одежды, которые семья только могла себе позволить. На смотринах отобрали двадцать восемь девушек, и Цы Си оказалась в их числе, хотя ее зачисление в императорский гарем вовсе не означало, что она автоматически окажется возле трона, так очень часто наложницы никогда вообще не видели императора.

14 июня 1852 года, когда окончился официальный период оплакивания старого императора, Цы Си была официально произведена в Kuei Jen (Важная Персона), что означало посвящение в наложницы самого низшего ранга. В это же время другая из нескольких отобранных, девушка по имени Цыань, была произведена в Pin, в наложницы на ранг выше, чем Цы Си. Всего несколькими неделями позже Цыань поднялась еще выше и стала супругой Сяньфена. Ее короновали императрицей, и, понимая инстинктивно, что Цыань выпала судьба стать великой, Цы Си немедленно становится близкой подругой юной девушки. Цы Си внимательно наблюдает за интригами в императорском дворце и вскоре уже знает, что самыми влиятельными людьми внутри лабиринта стен являются евнухи.

Первоначально орден евнухов был создан, чтобы обеспечить подлинность императорских детей; так как евнухи были кастрированы, не возникал вопрос об их незаконных взаимоотношениях ни с императором, ни с наложницами. Многие годы их положение не было особенно высоким, но они стали очень влиятельными, так как день за днем общались с членами императорского дома. Цы Си, поняв, насколько они влиятельны, вскоре заключила союз с несколькими из них. Однако это не приблизило ее к императору, хотя в то время, когда она была наложницей, он отчаянно пытался избавиться от нескончаемых государственных дел.

Не таким императором был Сяньфен, чтобы сильно интересоваться политикой своей страны, и в начале его правления Китай постоянно страдал от повстанцев и от иностранцев. Вместо того чтобы встретить эти проблемы с поднятой головой, Сяньфен решил спасаться в летних дворцах, пытаясь игнорировать политические интриги, плетущиеся вокруг него.

В его отсутствие, Цы Си заняла себя тем, что стала вовсю пользоваться обширными библиотеками императорского дворца. То было прекрасно проведенное время. Она все глубже втиралась в доверие к евнухам, и, когда разрешали, продолжала встречаться с императрицей Сяньфена, Цыань.

По иронии судьбы, именно Цыань помогла Цы Си осуществить мечту о власти, потому что спустя три года после женитьбы на императоре, она все еще не подарила ему мальчика, наследника на престол Дракона. Поэтому мать Сяньфена вместе с министрами намекнула молодому императору, что это его официальная обязанность проводить больше времени с наложницами. Существует несколько разных версий, каким образом Сяньфен выбрал для такого важного дела Цы Си, но большинство склоняется к мысли, что, дружа с евнухами она уговорила их поставить впереди ее имя, как самую лучшую кандидатуру на эту роль.

Ее кампания оказалась успешной. Цы Си послали разделить с императором ложе. Этикет требовал, чтобы ее приводили в его покои голой и ставили у подножия кровати, откуда она должна была ползти туда, где лежал император.

Случилось ли все в первый же раз, во второй, или в третий, неизвестно, но их союз имел результат. 27 апреля 1856 года у двадцатилетней Цы Си родился сын. Назвали его Цзай-чунь, и он оказался единственным сыном императора Сяньфена. В награду Цы Си, которую уже произвели в Pin, теперь сделали Yellow Banner (Желтый Стяг). Как она позже записала: «Нужно признать, что я была умной женщиной, потому что сама вела свои сражения и выиграла их. Когда я прибыла ко двору, последний император очень привязался ко мне… Мне посчастливилось родить сына, что сделало меня неоспоримой фавориткой императора»[23].

Однако отношения между императором и наложницей никогда не были устойчивыми и усложнились еще больше, когда под давлением непрерывного политического кризиса в Китае Сяньфен «спрятал голову в песок» и отказался знать о растущих трудностях своей страны. Повстанцы Тайпина на севере предпринимали особенно ожесточенные атаки на трон и это, вместе с вторжениями на севере Китая «иностранных дьяволов» — Британии и Франции — испугало молодого правителя. Вместо того чтобы стоять твердо и дать отпор врагам. Сяньфен бежал все дальше и дальше от противостояния (забившись под конец во дворец в горах провинции Жехэ). Его поведение бесило Цы Си — растерянная отсутствием у него мужества, она повернулась к императору спиной. Наконец, был издан особый декрет, по которому все пленные иностранцы должны были обезглавливаться, но то был не голос императора, то был голос Цы Си.

Головы покатились, хотя при отсутствии в столице Сяньфена его брат, принц Гун решил, что кровопролитие продолжаться не должно, и, несмотря на императорский декрет, подписал мирный договор с Британией и Францией. При успокоенной таким образом политической ситуации императора уговаривали, что он обязан вернуться в столицу, но он вдруг почувствовал себя настолько плохо, что не смог сделать этого. Положение Цы Си вдруг стало опасным. В Китае первородство не считалось законом, император, если считал необходимым, мог объявить любого из детей мужского пола в семье наследником трона. Помня об этом, Цы Си снова прибегла к дружбе с женой Сяньфена, Цыань. То был циничный, но необходимый шаг, потому что вскоре тридцатилетний Сяньфен оказался на смертном одре. Император чувствовал себя все хуже, и Цы Си все больше беспокоилась. Затем без всякого предупреждения последовало то, что она сама описала таким образом:

«Император практически не понимал, что происходит вокруг него, я поднесла сына к его постели и спросила, что он собирается предпринять по поводу наследника трона. Он не ответил на вопрос но как всегда в критических случаях я сохранила спокойствие и повторила: \"Вот твой сын\"; услышав это, он немедленно открыл глаза и произнес: \"Конечно, он унаследует трон\". Я естественно, почувствовала облегчение, когда это было решено раз и навсегда. Эта слова стали практически последними, которые он произнес»[24].



26 августа 1861 года Сяньфен умер и сын Цы Си, Цзай-чунь, был объявлен императором. Но это оказалось не просто, потому что в течение трех месяцев между смертью Сяньфена и его похоронами, несколько членов двора привели в движение различные схемы приобретения власти. Проблема заключалась в том, что новый император не был достаточно взрослым, чтобы править страной. Цы Си вместе с семью другими «регентами» (включая Цыань) были назначены управлять империей. Конечно эта властная структура, когда регент встает против регента была обречена, и в должном порядке принц И и принц Чунь были признаны виновными в преступлениях против государства, и им было «позволено совершить самоубийство». Третий регент, Су-шин, был казнен путем отсечения головы, после чего его имения и громадное состояние были переданы в руки Цы Си и Цыань. Впервые на Цы Си свалилось огромное состояние, и почти в одну ночь она стала очень богатой.

Но если ситуация при дворе была более или менее устойчивой, то в огромной стране до этого было далеко. В пяти провинциях бушевала гражданская война, и в течение первых нескольких лет правления Цы Си умерли более двадцати миллионов человек — либо в результате войн, либо от голода. Бесконечные деревенские тракты были пустынны, а города разрушались. То были бесславные страницы в истории Китая.

Однако в это время Цы Си не стояла вдалеке от дел страны. На ежедневных встречах с принцем Гуном для обсуждения политических дел, она начала узнавать, как работает правительство и как набирается опыт в политических делах. Что при этом узнавал от Цы Си принц Гун, менее очевидно, но он без сомнения недооценил ее интеллект, видя в ней лишь женщину, которой он сможет манипулировать по своему желанию. Вот что говорит Марина Варнер в составленной ею биографии Цы Си: «На этом этапе никто не видел в двадцатишестилетней матери императора Цзай-чуня ничего больше, чем просто приятную, хорошенькую, смышленую экс-наложницу. Она спотыкалась о ступеньки высшей власти как о камешки на тропинке»[25].

В течение нескольких следующих лет новая администрация встретилась с очень серьезными проблемами, такими как восстания внутри самого Китая. В особенности это касалось Тайпинского бунта, который все еще бушевал на севере, а также вторжения на китайскую территорию иностранных войск. Позднее, Цы Си прочно укрепилась во мнении, что не может и не будет жить в мире с «аутсайдерами», которых она считала во всех ношениях низшими существами.

В 1864 году Цы Си отпраздновала свое тридцатилетие. Она все еще выглядела молодой женщиной, но за короткое время развила огромное политическое чутье. Теперь она начала использовать приобретенный опыт, решившись для пробы разыграть беспрецедентный спектакль во время одной из аудиенций с принцем Гуном. Согласно свидетельствам нескольких исторических документов. Цы Си начала кричать и плакать, пока принца насильно не вывели из комнаты. Она заявила, что принц Гун пытался напасть на нее и в дальнейшем обвинила его в различных закулисных махинациях. Непонятно, была ли хоть доля правды во всем этом, но очевидно, что Цы Си не хотела больше оставаться на заднем плане. Она жаждала абсолютной власти, и чтобы продемонстрировать это, она унизила принца Гуна, а чтобы еще усилить унижение, возвысила его младшего брата, принца Чуня, который был женат на сестре Цы Си.

Данная принцу Чуню должность была весьма важной — он стал ответственным за образование молодого императора. Цы Си требовала теперь, чтобы все важные дела в стране адресовались непосредственно к ней, а не к принцу Гуну или к сорегентше Цыань, которая по-прежнему должна была подписывать все официальные документы двора.

По мере того как ее политическое влияние становилось все более сильным, а частная жизнь все более и более яркой, Цы Си подталкивала своих чиновников увеличивать налоги на и так уже обнищавшее население, и, чтобы поддерживать при дворе Дракона феодальную пышность, она начала продавать влиятельные места взамен на огромные денежные взносы на ее собственные счета. Утверждали, что внутри, в безопасной обстановке дворца, она ведет дикую, распутную жизнь. Если у Цы Си и был фатальный порок, так это именно то, что она обожала богатство. За время когда она была временной сорегентшей, бесконтрольные расходы на содержание Запретного Сити, и в особенности дворца, неимоверно взлетели.

Тем временем юный сын Цы Си, Цзай-чунь[26], подрастал. К моменту ее тридцатилетия ему исполнилось девять лет, но, несмотря на полученное наилучшее образование, какое в состоянии была дать ему мать, юноша не проявлял глубоких интеллектуальных способностей. Для Цы Си это служило причиной горького разочарования, но она обожала сына, а он обожал ее. Оба безумно любили театр, и смотря пьесы, они иногда переодевались и играли сами. Однако ничто не могло скрасить одиночества, которое испытывал ребенок, будучи единственным существом мужского пола во дворце, населенном евнухами и женщинами.

У юноши не было товарищей для игр, не было ни родных братьев и сестер, ни двоюродных, которые могли бы составить ему компанию. Вместо этого все вокруг баловали и портили его. Ко времени когда он стал юношей, Цзай-чунь превратился в испорченного, распущенного молодого человека. В этом вопросе от Цы Си тоже не было толку — вместо того, чтобы настоять на участии сына в делах государства, она взвалила все дела на себя.

В 1872 году молодому императору исполнилось шестнадцать лет. То был возраст, когда ему предстояло выбрать жену и, соответственно, были привезены дочери нескольких манчжурских чиновников. Избранной во время процедуры кандидаткой в супруги императора оказалась восемнадцатилетняя Алутэ, девушка очень высокого происхождения.

Цы Си сразу же возненавидела свою молодую невестку. И хотя некоторые комментаторы утверждают, что это произошло из-за того что девушка была красивее, чем Цы Си, большинство историков склонны предполагать, что реальная причина крылась в угрозе заменить Цы Си в сердце сына, что, в свою очередь, означало для Цы Си потерю таким трудом завоеванного влияния.

Тем не менее 15 октября 1872 года состоялась свадьба и через несколько месяцев, 23 февраля 1873 года, Цзай-чунь (известный теперь как Тун-чжи) был официально коронован императором. Его правление не было ни славным, ни счастливым. Получив трон, он сразу же доказал, что не заинтересован в управлении страной, предпочитая продолжать буйные дни молодости. Император сильно пил и развлекался в обществе множества различных наложниц. Цы Си и не желала ничего иного. При сыне, который не интересовался делами государства, она без помех могла сохранить за собою роль правителя. Именно в этот период она начала реконструкцию Юаньминюаня: одного из самых роскошных летних императорских дворцов. Обожающая королевскую пышность, изнеженная натура Цы Си не могла отказаться от возможности восстановить эту великолепную резиденцию во всем ее прошлом блеске. Кроме того, при сыне на троне она имела право жить где ей угодно, и ничто не могло заставить ее въехать во дворец, который не соответствовал ее королевскому статусу.

Юаньминюань, когда-то жемчужина китайской короны, погиб от огня во время Тайпинского восстания. Работы, которые требовались для его восстановления, были очень дорогостоящими, и поначалу замысел Цы Си встретил сильное сопротивление. Были составлены отчеты, утверждающие, что неприлично тратить такие деньги на одно здание, когда большая часть страны еще стоит на коленях после Тайпинского восстания. А через год после начали работ обнаружили, что большинство строителей обманывают в расходах, и по приказу императора, восстановление дворца прекратили. Раскалившейся от ярости Цы Си пришлось отложить пока свои мечты о роскошной жизни, хотя долго ждать их возвращения не пришлось.

В 1874 году Тун-чжи, продолжавший беззаботную жизнь, заболел оспой. Вольной молодой император заявил, что «приглядывая некоторое время за делами государства, императрицы наградят меня своим великодушием, а я выкажу им вечную благодарность»[27]. Хотя на самом деле Цы Си никогда полностью не отдавала бразды правления государством сыну, теперь она вернулась к власти официально. Несмотря на короткий период улучшения в декабре, молодой император умер 12 января 1875 года. Ему было всего девятнадцать лет, и он пробыл на троне немногим меньше двух лет. Ходили слухи, что Цы Си ускорила раннюю кончину сына не только тем, что толкала его к беспутной жизни, но и вспышками ненависти к Алутэ, которая, посещая мужа во время болезни, пыталась помочь ему выздороветь, рассказывая, какие замечательные дела они будут делать вместе, когда он наберется сил. А еще говорили, что Цы Си выволакивала Алутэ из спальни и била ее за самонадеянность. У Цы Си был отвратительный характер, который она демонстрировала на каждом шагу. Один из свидетелей описывает это так: «(Ее глаза) метали молнии, скулы заострялись, вздувались вены на лбу; она оскаливала зубы, будто ей сводило челюсти»[28].

В день смерти ее сына был собран Великий совет, чтобы обсудить, кто займет трон. Важно, что Алутэ на нем не присутствовала. Вместо нее на троне Дракона восседала Цы Си, с вечно жалующейся Цыань рядом. В качестве вдовствующей императрицы у нее были все права говорить от имени своего покойного сына, и поэтому она предложила три возможные кандидатуры, две из которых сразу отмела, как неподходящие, отдав предпочтение третьей кандидатуре — Гуансюю, сыну принца Чуня и, что не удивительно, своему собственному племяннику. Едва ли стало неожиданностью, что ее выбор пал на трехлетнего ребенка — это давало ей прекрасный шанс продолжать руководить страной, пока Гуансюй достигнет зрелого возраста. Ребенок мог стать выбором более консервативных членов конфуцианского общества потому что назначение его императором означало (в силу родственных связей) нарушение древних законов «уважения предков». Это означало, что только наследник-мальчик (то есть сын) имеет право приносить жертву у могилы своих предков, а братья или кузены такого права не имеют. Гуансюй был кузеном умершего императора и поэтому, предлагая кандидатом его, Цы Си на деле бросила вызов древним законам и отшвыривала традиции. Тем не менее она храбро встретила шторм недовольства, и когда кандидатуры поставили на голосование, пятнадцать из двадцати пяти членов Совета согласились, что Гуансюй[29] будет наилучшим выбором.

В ту же ночь Гуансюя привезли в Запретный Сити, где его приняла его тетя. 25 февраля 1875 года он формально занял место на троне Дракона и был объявлен императором.

Теперь Цы Си расчистила путь во власть как минимум еще на десять лет, но это также вызвало новые слухи о грязной пьесе, разыгравшейся во дворце, потому что среди прочего говорили, будто Гуансюй — ее собственный сын-бастард, появившийся в результате незаконной связи с «ложным» евнухом. Слухи еще разрослись после того, как 27 марта 1875 года Алутэ, жена бывшего императора, совершила самоубийство, приняв смертельную дозу опия. Многие заподозрили, что Цы Си приложила тут руку тоже, возможно заставив невестку покончить с собой, без конца твердя ей истории о том, что другие, более лояльные супруги, убивают себя после смерти своих мужей. А возможно Цы Си приказала кому-либо убить ее и обставить все как самоубийство.

К несчастью для Китая, второе правление Цы Си в качестве императрицы-дракона, которое длилось с 1875 по 1889 год, было бессистемным. Вскоре стало ясно, что ни она, ни члены ее Совета не имеют ни малейшего понятия, в каком направлении должен двигаться Китай, и поэтому политика делалась сама по себе. Это привело к быстрому падению экономики страны, что повлияло также на экономическое положение соседей Китая (таких как Корея, Бирма и теперешний Вьетнам), которые, чтобы выжить повернулись лицом к другим, более стабильным государствам.

В этот период Китай вступил в борьбу с французами в Индокитае, с японцами в Корее и с Великобританией в Индии, которые добивались расширения торговли на восток. Чтобы достигнуть своего, они начали сотрудничать с соседями Китая. В 1874 году, например, французы вынудили короля Вьетнама (тогда Аннама) подписать договор, позволявший Франции пользоваться привилегией суверена, которая раньше принадлежала Китаю. Взбешенная этой открытой демонстрацией неповиновения, Цы Си собиралась объявить войну своему вьетнамскому соседу, но, увидев, что ее не поддерживают собственные союзники, она вместо этого разогнала весь Великий совет. Эта свирепая расправа коснулась и принца Гуна, человека, который всегда был бельмом на глазу у Цы Си. Она заявила: «Принц Гун имел раньше привычку платить нам самой усердной помощью, но со временем его отношение стало меняться. Проявив самоуверенность и бессердечную удовлетворенность положением чиновника, он стал чрезмерно гордиться своим местом, проявив склонность к кумовству, лень и неумение»[30].

На место принца Гуна она назначила несколько «людей, произносящих лишь \"да\"» и настояла на своем плане тотальной войны. Последовавшие события оказались необычайно кровавыми — обе стороны нанесли друг другу огромный урон, но, в конце концов, Франция победила, и Китай признал, что Вьетнам отныне будет находиться под французским правлением. Однако это не означало окончания для Китая трудностей за границей, потому что теперь Япония начала угрожать другому его соседу — Корее.

Все то, что сделало Цы Си таким популярным лидером в Китае (ее твердое убеждение, что не все нации равны), со временем поставило страну на колени, потому что она отказывалась видеть, что иностранная мощь легко может уничтожить авторитет Китая в его государствах-сателлитах. Однако война с французами во Вьетнаме и с японцами за Корею завершилась, и, чтобы восстановить государственный запас, стало необходимо поднять налоги.

В 1876 году наводнение уничтожило проселочные дороги юга Китая большой протяженности, принеся китайцам дополнительные лишения. За наводнением последовало нашествие саранчи, уничтожившей урожай этого года. Страна погрузилась в голод и нищету, от которых умерло от семи до двадцати миллионов человек. По контрасту с лишениями собственного народа, в Пекине императорский двор продолжал вести жизнь полную роскоши, и не было человека, который не сплетничал бы о бесстыдной расточительности перед лицом бедствия.

В 1881 году в возрасте сорока четырех лет от непонятной болезни умерла Цыань. Хотя судьбы императриц были сходны, так как их обеих привезли в Запретный Сити подростками, близки они никогда не были. На многие годы между ними пролегла трещина, вызванная тем, что молодой император Гуансюй, очевидно, предпочел Цыань, а не «новообретенную мать».

Но между двумя женщинами существовала и глубинная ненависть, и хотя, скорее всего, следующая история недостоверна, она проливает некоторый свет на то, как воспринимали Цы Си ее подданные. После Смерти Цыань ходили слухи, что при разговоре, состоявшемся между двумя женщинами несколькими днями раньше, Цыань призналась, будто у нее есть бумага Сяньфена, в которой он утверждает, что если Цы Си станет помехой императорскому двору, ее следует обезглавить. Сообщив это Цы Си, Цыань порвала документ, сказав, что все равно никогда не обратится к нему, потому что Цы Си ее подруга. Немного позже Цыань получила от Цы Си в подарок тарелочку пирожных, которые она отведала, после чего и упала замертво. Правдива эта история или нет, вывод ясен: Цы Си была жестокой женщиной, которая никому не позволяла встать у себя на пути.

После смерти Цыань Цы Си правила единолично следующие шесть лет; до тех пор, пока молодой император не стал достаточно взрослым, чтобы принять всю полноту власти.

Теперь Цы Си должна была уступить место законному правителю, но вместо этого она заручилась помощью нескольких влиятельных чиновников, приближенных к новому императору, и они умолили его, чтобы она осталась в правительстве в качестве советника. Молодой император выполнил просьбу, таким образом, Цы Си осталась у власти еще на несколько лет, в течение которых получила то, чего всегда домогалась, — летний дворец, в который, если бы возникла нужда (некоторые считали, что этот момент не наступит никогда), она могла бы уйти на покой.

Помогая и содействуя во всем вдовствующей императрице, отец императора, принц Чунь без сомнения также хотел удалить Цы Си от политической жизни страны, чтобы его сын мог править в мире. А сам император не разделял мнения Цы Си, считая, что ее политика слишком обращена внутрь государства. Гуансюй тянулся к знаниям Запада, не желая насаждать репрессивный режим. Он хотел создать нечто более близкое к европейской демократии.

Тем временем Цы Си вовсю тратила деньги на свой дворец, одежду, ювелирные украшения и сады. Сады, как говорят, были полны чудесных цветов — лилий, роз и жасмина, их украшали мраморные лесенки, беседки и озера. Наконец, когда молодому императору исполнилось девятнадцать лет, императрица-дракон покинула двор, удалившись в свой почти завершенный летний дворец. Теперь, в свои пятьдесят, Цы Си ублажала себя, тратя все больше государственных денег, и с возрастом, эта деспотичная женщина становилась еще более жестокой.

Ее придворные рассказывали, что она наслаждалась, наказывая и избивая свою свиту, а также применяя другие жестокие методы. Один раз, отдав приказ пороть, она злорадствовала: «Их не наказывали несколько дней, и они уже ждали этого. Я не разочарую их, дам им все, что они хотят получить»[31].

В 1894 году Цы Си превзошла саму себя, задумав самый экстравагантный способ празднования своего шестидесятилетия, — каждый придворный обязан был пожертвовать в ее фонд двадцать пять процентов оклада. Соответственно, эта бесстыдная процессия роскошных подарков начала путь через нищую китайскую деревню по направлению к летнему дворцу Цы Си. Почти в то же время в Корее разразилось восстание. Восставшие хотели вышвырнуть и японских, и китайских господ, и хотя восстание было быстро подавлено, китайская и японская армии позднее начали сражаться друг с другом за суверенитет. Реально у китайцев было мало шансов на успех, потому что их армия изрядно обнищала за время расточительного правления Цы Си. По сравнению с ними японцы были монолитной боевой силой, полностью оснащенной современным европейским оружием. То был тяжелый удар для Китая, оказаться разбитыми японцами, которых они всегда называли «дикими варварами», и единственный раз в жизни Цы Си пришлось отказаться от своих планов, ей велели отменить празднование дня рождения.

В последующие дни и месяцы Китай понес громадный территориальный ущерб. 17 апреля 1895 года Китайское правительство подписало Симоносекский договор, который, если коротко, давал Японии суверенитет над огромным куском Китая. Видя это, и другие народы начали давить на Китай, изыскивая выгоды от явной слабости страны. Реформа была единственным способом двинуться вперед, но один человек стоял твердо и неизменно против, это была Цы Си.

Даже уйдя на покой, эта женщина сохраняла огромное влияние на двор. Поэтому советники императора порекомендовали ему посадить ее под арест, пока пройдут реформы Гуансюя. Однако, узнав об этом, Цы Си вместе с теми военными, которые сохранили лояльность только по отношению к ней, штурмом взяла запретный Сити и посадила под домашний арест Гуансюя.

Опять Цы Си взяла власть, только на этот раз она не собиралась быть марионеточным правителем. Она собиралась командовать безраздельно.

Поднажав, она заставила Гуансюя отречься от всех предыдущих реформ и, опираясь на ненависть китайцев ко всему иностранному, прочно закрыла Китай для иностранцев, и потащила страну к ее традиционным корням.

Кто бы мог тогда предсказать, что следующий политический всплеск последует от группы молодежи, которая будет ревностно отстаивать китайские традиции и с такой же страстью искоренять вмешательство иностранцев.

Боксерское восстание началось сначала в провинции Шандун, в районе Гуань, и получило свое название от боксирования с тенью, которым молодежь доводила себя до неистовства, прежде чем бросаться на свои жертвы — иностранцев. Доводящие себя до ярости боксеры были абсолютно лояльны по отношению к династии Цинов. Они так же ненавидели все иностранное, как и сама Цы Си, их целью было «истребить варваров»[32]. Цы Си присвоила боксерам статус «народной армии» и оказывала им сильную поддержку.

Вскоре после того, как боксеры сформировались, начались убийства. Миссионеры, новообращенные китайцы, иностранные купцы: все подвергались нападениям. Здания сжигались и пленным отрубали головы. Напуганные тем, что происходит, иностранные правительства немедленно составили план вторжения в Китай, чтобы спасти тех своих граждан, кто еще оставался в живых. Большинство их находилось в Британской дипломатической миссии в Пекине, и именно к этому городу начали пробиваться вторгшиеся войска. Сначала они захватили Тяньцзынь, потом двинулись к столице. Более двадцати тысяч иностранных солдат начали марш в сторону Пекина, и теперь оставалось только вопросом времени, когда они овладеют городом целиком. Было трудно, китайская армия была деморализована, а боксерам вообще не платили за их труд. Фанатики Цы Си с трудом поднимались на борьбу.

Цы Си вместе с императором, его женой и наследником мгновенно спланировали бегство из дворца, переодевшись крестьянами. Однако, буквально за несколько секунд до того, как они вышли, наложница Жемчужина (самая любимая из гарема итератора) начала упрашивать Цы Си не бросать город, не подвергать империю опасности, повернувшись спиной к Пекину. Вместо того чтобы согласиться на просьбу наложницы, Цы Си приказала бросить ее в колодец в одном из дворов Запретного Сити.

Пробиваясь через сельскую местность с небольшой свитой преданных слуг, Цы Си впервые в жизни увидела нищету и голод, которые поразили ее страну. Потихоньку она добралась до Сианя, и, изгнанная из Пекина, под нажимом иностранных сил вынуждена была принять как условие казнь некоторых из поддерживаемых ею революционеров-боксеров. Иностранцы также требовали, чтобы были заплачены соответствующие репарации за казни 247 миссионеров, 66 иностранных жителей и 30 тысяч новообращенных китайцев, которые были убиты во время осады Пекина. Указанная сумма равнялась 450 миллионам лянов, что в наше время равно примерно 67 миллионам долларов. Договорившись обо всем, 20 октября 1901 года Цы Си почувствовала себя в безопасности и вернулась в столицу. Ее вступление было триумфальным, но хотя она попыталась провести некоторые из реформ, которые так бесили ее, когда у власти был Гуансюй, Китай был уже практически банкротом.

В 1907 году, у 74-летней императрицы-дракона случился удар. Почти одновременно с ней заболел и Гансюй, и 14 ноября 1908 года он умер. На следующий день, 15 ноября, диктуя прощальную речь к империи, которой она правила пятьдесят лет, Цы Си тоже умерла. Позже ходили слухи, что императрица, боясь как бы император Гуансюй не пережил ее, отравила его, хотя достоверность предположения проверить, конечно, невозможно.

Цы Си, императрица-дракон, была похоронена в склепе рядом с Сяньфеном и его женой Цыань 9 декабря. Ходили слухи, что ее похороны стоили империи более полутора миллионов лянов, нелегкое дело при существовавшем состоянии государственной казны. Династия Цин продлилась на три года дольше, после чего Китай превратился в республику.

И последний, унизительный штрих в биографии императрицы-дракона — в 1928 году ее мавзолей был ограблен, и все драгоценности и другие ценные предметы исчезли из гроба. Тело Цы Си осквернили, вытряхнув его из одежд и вышвырнув в грязь.

Екатерина Великая.

Императрица всея Руси

Она страстная и пылкая. У нее яркий, прозрачный, гипнотический взгляд, как у дикого зверя. У нее высокий лоб и, если не ошибаюсь, на нем лежит печать долгого, вселяющего ужас будущего. Она задумчива и дружелюбна, и все-таки, когда она приближается ко мне, я автоматически отступаю назад. Она пугает меня. Шевалье д\'Он, приблизительно 1756 г.
В истории Екатерины II удивительным образом переплелись множество необычайно сложных, противоречивых фактов, событий и людей. Она всегда мечтала стать императрицей, что бы сделать Россию великой державой, но при этом обращалась с крепостными бесчеловечно, как с животными. Хотя ее никогда не обвиняли в убийстве, таинственные смерти ее мужа, Петра III и царя Ивана VI навсегда оставили под вопросом степень ее причастности к ним. До двадцати трех лет она оставалась девственницей, а после того как завела первого любовника, прославилась большим количеством мужчин, которые побывали в ее постели. Но самым удивительным было то, что Екатерина Великая, императрица всея Руси, на самом деле была немкой.

Рожденная в апреле 1729 года в прибалтийском портовом городе Штеттине (теперь в Польше). Екатерина при крещении была записана Софией Августой Фредерикой Ангальт-Цербстской. Ее родители, — оба из захудалых королевских родов, принц Xристиан Август, комендант Штеттина, и принцесса Иоанна, которая принадлежала к герцогскому дому Гольштейнов. Несмотря на это, ни один из родителей не имел больших денег. В детстве София страдала из-за полного отсутствия интереса, которое Иоанна явно демонстрировала по отношению к дочери, но все изменилось, когда в возрасте пятнадцати лет ее отобрали как возможную невесту для российского Великого князя Петра, внука Петра Великого.

София была одной из нескольких кандидаток на эту высокопрестижную роль, и ее выбрали, вероятно, только из-за того, что она была захудалого королевского рода, и все решили, что она будет вечно благодарна за оказанную честь и поэтому ею легко будет манипулировать. Принцесса Иоанна необычайно обрадовалась новости, так как постоянно ощущала себя пойманной в капкан провинциальной жизни. Это был ее шанс вырваться, доказать самой себе и другим, что она рождена для больших дел.

10 января 1744 года мать и дочь с радостью отправились к русскому императорскому двору, где сначала, 9 февраля, их приняла императрица Елизавета, тетя Великого князя Петра. По свидетельствам современников, молодая София чуть не потеряла сознание, когда впервые увидела ее, пораженная внушительной фигурой пожилой императрицы, на которой сверкало серебряное муаровое платье, переливающееся бриллиантами и жемчугами.

Принцесса София, несмотря на перенесенные в детстве болезни, которые оставили незначительный след на ее внешности, не была гадким утенком. У нее были длинные черные волосы, светлая кожа и яркие голубые глаза. Рот был хорошо очерчен, ресницы — длинные и черные. Короче, она была вполне привлекательной девушкой, и за несколько следующих дней, должно быть, произвела хорошее впечатление на императрицу, потому что, в конце концов, невестой Великого князя выбрали ее.