Поскольку его уже осудили и он ожидал казни, мне не пришлось проходить через романтическое вступление, типичное для моего первого интервью с убийцей. Обычно я стараюсь показать опрашиваемому, что мне стоит доверять, что со мной можно разговаривать свободно. Беседа с Чейзом далась нам относительно легко, учитывая его психологическое состояние. Он признался в убийствах, но сказал, что совершал их ради спасения своей жизни. Сообщил о намерении подать апелляцию на том основании, что ему грозила смерть и что он лишал людей жизни для получения столь необходимой ему крови. Угрозу для его жизни представляло отравление через мыльницу.

Когда я сказал, что ничего не знаю про мыльницу, он просветил меня. У каждого же есть мыльница, пояснил он.

Если поднять мыло и его нижняя поверхность сухая, то с вами все в порядке, а если она липкая, то вас отравили.

Я спросил, в чем выражается действие яда, и он ответил, что яд превращает кровь в порошок и этот порошок разъедает тело изнутри, лишая его энергии и сил.

Читателям объяснения Чейза могут показаться смехотворными и нелепыми. Но в тот момент, когда он мне объяснял все это, я должен был реагировать соответствующим образом. Мне нельзя было показывать своего возмущения или изумления, мне нужно было принимать все эти объяснения как данность, как иллюстрацию рассуждения убийцы. Согласно правилам, в таких случаях нельзя комментировать фантазии и своими комментариями разубеждать или убеждать заключенного в своей правоте. Поэтому я не мог сказать: «Так не бывает», потому что это ничем бы не помогло. Не мог и сказать: «О да, я знаю людей, которых тоже отравили через мыло». Я просто выслушал его объяснения и не стал их оспаривать.

Того же принципа я придерживался, когда он начал рассказывать мне о том, что родился в еврейской семье – что, как известно, было неправдой – и что всю его жизнь преследовали нацисты за то, что у него на лбу звезда Давида, которую он поспешил мне продемонстрировать. На это я мог возразить: «Чепуха!» или, напротив, ответить: «Ого, какая красивая, вот бы мне такую». Но ни один из таких ответов не помог бы мне в общении. Я не видел никакой звезды Давида, но подумал, что упоминание о ней может быть ловушкой со стороны Чейза – проверкой, насколько я готов ему подыгрывать. Возможно, он специально обманывал меня, будучи уверенным в том, что звезда у него на руке или на груди, и хотел понять, что мне известно о нем. В данном случае я просто сказал Чейзу, что забыл взять с собой очки, что освещение тут не очень хорошее, поэтому я не вижу родимого пятна, но верю ему. Он сказал, что нацисты связаны с НЛО, которые постоянно зависают над Землей, и они телепатически приказывали ему убивать, чтобы восполнить запас крови. В конце своих рассуждений он подвел итог: «Итак, теперь вы ясно понимаете, мистер Ресслер, что эти убийства были ради самообороны».

Пожалуй, самую важную информацию из этой беседы я почерпнул из ответа на вопрос, как Чейз выбирал своих жертв. Все другие, кто проводил допросы и беседы с ним до меня, не смогли это выяснить, но я внушил ему такую уверенность, поэтому он согласился ответить. Он слышал голоса, которые приказывали ему забрать жизнь, он просто бродил по улице и пробовал зайти в первую попавшуюся дверь. Если дверь была запертой, он не заходил. Если же была открытой, то заходил. Я спросил, почему он не взламывал дверь, если хотел зайти. Он ответил: «О, если дверь закрыта, это значит, что вас не ждут». Какая же незначительная мелочь одним позволила избежать печальной участи стать жертвой чудовищного преступления, а других обрекла на ужасную смерть от рук Чейза!

Под конец я спросил про стаканчик в его руках. Он сказал, что это доказательство того, что его хотят отравить в тюрьме. Он протянул стаканчик, и я увидел внутри какую-то липкую желтую смесь, в которой позже распознал остатки макарон с сыром. Он хотел, чтобы их забрали для анализа в лаборатории ФБР в Куантико. Я не посмел отказаться от такого подарка с его стороны.

Полученная из этой беседы информация помогла нам проверить портрет «неорганизованного» убийцы, ранее составленный в Отделе поведенческого анализа, который противопоставлялся портрету «организованного» убийцы. Чейз не только подходил под это описание, он был лучшим примером среди всех преступников, с которыми мне или кому-либо другому приходилось иметь дело. В этом отношении он послужил классическим образцом.

Другие заключенные в Сан-Квентине издевались над Чейзом. Они грозились убить его, если он подойдет поближе, подговаривали покончить с собой. Тюремные психологи и психиатры, объяснявшие поведение Чейза, подождали, пока утихнет шумиха по поводу смертного приговора, и заявили, что поскольку Чейз «недееспособный психический больной с хроническим психозом», то его следует перевести в тюрьму в Вакавилле, штат Калифорния, известную как Калифорнийское медицинское учреждение тюремной системы, где содержатся преступники, признанные недееспособными. Я лично поддержал это предложение. К этому времени, предполагая, что ФБР проанализирует еду, которую ему дают в тюрьме, Чейз писал мне и Конвею письма, в которых утверждал, что ему нужно отправиться в Вашингтон для уточнения своей апелляции. Он был уверен в том, что ФБР захочет узнать, как НЛО связаны с крушениями самолетов и с зенитным оружием, которое используют иранцы против Соединенных Штатов. «ФБР могло бы с легкостью обнаружить НЛО с помощью радара и увидеть, что они преследуют меня и загораются по ночам на небе в виде звезд посредством неких машин с управляемым термоядерным синтезом», – писал он мне.

И это было последнее известие от него. На следующий день после Рождества 1980 года Чейза обнаружили мертвым в камере в Вакавилле. Он скопил большое количество антидепрессантов, которые выдавались для снижения галлюцинаций, чтобы сделать из него более покорного заключенного, и выпил их все разом. Некоторые называли эту смерть суицидом, другие считали случайностью, и предполагали, что Ричард Трентон Чейз принял сразу все таблетки в попытках заглушить голоса, склонявшие к убийствам и мучившие его до самой смерти.

2. Кто сражается с чудовищами

В 1946 году, когда мне было полных девять лет, в Чикаго объявился монстр, необычайно заинтересовавший меня. Мой отец работал в службе безопасности газеты Chicago Tribune, поэтому в доме всегда были свежие выпуски. За год до этого, летом, я прочитал об убийстве замужней женщины средних лет в многоквартирном доме. Этот случай казался единичным происшествием, пока в декабре в апарт-отеле не была убита разведенная женщина. Убийца написал на зеркале помадой: «Ради всего святого, поймайте меня, пока я не убил больше. Я не могу контролировать себя». Судя по подробностям, которые были сочтены слишком ужасающими для печати в газетах (о которых я тогда даже не мог догадываться), полицейские решили, что убийства обеих женщин связаны между собой.

Chicago Tribune развернула целую охоту на преступника, рассылая повсюду журналистов в поисках улик. Вскоре после Нового года произошло еще одно преступление, которое на первых порах не связывали с другими двумя. Из своей спальни была похищена и убита шестилетняя девочка Сьюзанн Дегнан; ее частичные останки были найдены в канализации в районе Чикаго-Эванстон. Зверское убийство потрясло весь Чикаго, родители боялись за своих детей. Я тоже задавался вопросом: какое существо могло бы убить и расчленить ребенка? Чудовище? Человек? В девять лет я еще не понимал, до какой глубины может пасть человек, совершивший такое мерзкое преступление, но в своих мечтах ловил убийцу Сьюзанн. Наверное, я тоже боялся, а мои фантазии в какой-то степени были психологическим механизмом, помогавшим бороться со страхом – но, скорее всего, эта история меня больше вдохновляла, чем пугала.

В кинотеатрах я видел образец для подражания. В показываемых по субботам детских короткометражках «Наша банда» или «Маленькие сорванцы» – уже не помню, где именно, – изображалось детективное агентство; летом 1946 года я создал такое же с тремя своими друзьями. Офис «Агентства РКПК» располагался в гараже, и у него было свое «военное транспортное средство» – деревянная телега на колесах, которую мы окрестили «РКПК-Экспресс». Когда мы не проводили расследования, мы пользовались «Экспрессом» для доставки бакалейных товаров, по четверть доллара за доставку. Такой у нас был побочный бизнес для покрытия расходов. Как и у многих вымышленных детективных агентств из фильмов, нам не хватало заказов для оплаты ренты. Нашей главной деятельностью летом 1946 года было наблюдение за автобусными остановками в поисках подозреваемых. В одежде мы пытались подражать представителям ФБР, героям страны, или, возможно, Сэму Спейду[11] – нахлобучивали на себя шляпы и натягивали длинные плащи. Когда кто-нибудь из наших отцов или старших братьев выходил из автобуса с сумкой для обеда или с портфелем в руках, мы предполагали, что это подозреваемый в убийстве Сьюзанн Дегнан, и следили за ним до дома, а затем расставляли наблюдательные посты, сменяя друг друга по очереди и делая заметки. Взрослые, наверное, недоумевали, чем занимаются эти странные дети в длинных плащах; они так и не узнали истинный смысл наших развлечений.

Тем же летом полиция поймала Уильяма Хайренса, и мне показалось удивительным, что именно он убил не только тех двух женщин, но и маленькую девочку; задержали его в связи с ограблением, которое описывали как «сексуальное» по своему характеру. Согласно обычаям того времени, никаких подробностей не сообщалось, а поскольку в возрасте девяти лет я мало что знал о сексе, то оставил эту часть описания без внимания. В то время самым любопытным в Хайренсе мне казалось то, что он оказался ненамного старше меня – это был семнадцатилетний студент Чикагского университета. Позже выяснилось, что он рассуждал достаточно разумно, чтобы после каждого убийства возвращаться в общежитие и вести себя спокойно, не вызывая подозрений. Его арестовали почти случайно, когда снятого с дежурства полицейского попросили задержать Хайренса, пытавшегося скрыться после неудавшейся кражи. Полицейскому невероятно повезло, что в последующей потасовке пистолет Хайренса дважды дал осечку, после чего подбежал другой полицейский и ударил Хайренса по голове удачно подвернувшимся под руку цветочным горшком. В его комнате были обнаружены улики предыдущих фетиш-краж и убийств. В газете Times дело Хайренса назвали «криминальной историей столетия» и удивлялись огромной куче журналистов, стекавшихся в Чикаго со всей страны, чтобы проследить за событиями и судом. После поимки Хайренса мы, девятилетки, выслеживали на автобусной остановке этого опасного убийцу и играли, будто преследуем до его логова.

Тем же летом наше детективное агентство постепенно заглохло, как и наша фантастическая игра, но в какой-то мере меня продолжили интересовать как сам Хайренс, так и похожие на него преступники; и вполне естественно, что мой интерес в значительной степени отразился на моей профессии и способствовал тому, чтобы я начал ловить и понимать ход мыслей преступников.

В старших классах я был учеником средних способностей и не особенно интересовался каким-то конкретным предметом; два года в местном колледже Чикаго тоже прошли довольно вяло. Затем я вступил в армию, женился, и меня перевели на Окинаву. За океаном продолжал выписывать Chicago Tribune и в одном воскресном приложении прочитал про школу криминологии и полицейского управления в штате Мичиган. Мне это показалось привлекательным. Я подал заявку, меня приняли, и после окончания двухгодичной службы начал посещать занятия. Я очень заинтересовался деятельностью правоохранительных органов, и, как следствие, мои оценки улучшились. Завершив общий курс, поступил в аспирантуру, но окончил лишь один семестр, после чего вернулся в армию – на этот раз офицером, поскольку посещал занятия службы подготовки офицеров резерва в Мичиганском государственном университете.

Я попытался устроиться на работу в полицию Чикаго, но мне заявили, что не заинтересованы в новичках со слишком широким образованием, ведь «от них бывает много неприятностей». Заведующий нашей школы обладал кое-какими связями, но, как в личной беседе поведал мне мой шурин Фрэнк Грейзер, патрульный из Чикаго: лучшее, что мне могли предложить, – это должность патрульного, на которую я мог бы устроиться и с одним лишь школьным образованием. Фрэнк продолжил разогревать мой интерес к органам правопорядка. Но армия предложила стать лейтенантом военной полиции и должность в Германии. Это показалось любопытным, ведь моя семья и семья моей жены происходили из Германии, и мы воспользовались шансом посетить землю наших предков.

Мне повезло, и меня назначили начальником военной полиции в Ашаффенбурге – в городе с населением 45 000 человек и с нашим гарнизоном 8000 человек, поэтому я, по сути, стал начальником полиции всего небольшого города; там столкнулся со всем спектром проблем, с которыми сталкивается каждый начальник полиции, – убийства, кражи, поджоги. Через четыре года, когда я вновь собирался оставить армию, мне предложили еще одну привлекательную должность – должность командира управления уголовных расследований военной полиции в Форте Шеридан, совсем рядом с Чикаго. Это был отдел сотрудников в штатском, заведующий расследованиями преступлений военнослужащих в пяти прилегающих штатах. Таким образом, я стал своего рода начальством в Чикаго, Детройте, Милуоки, Миннеаполисе, Сент-Поле и т. д. Вопреки распространенному мнению о том, что в армии таланты гибнут, вооруженные силы разработали свои способы заинтересовать и удержать способных людей, наблюдая за ними и предлагая хорошие должности – я дважды становился объектом такого интереса.

Как выяснилось, работа в Форте Шеридан в чем-то была похожа на работу полевых сотрудников ФБР. Все мои агенты были в штатской одежде и имели при себе специальные документы, жетон и оружие 38-го калибра. Мы часто работали в тесном сотрудничестве с местной полицией и ФБР. В Ашаффенбурге я, как лейтенант, выполнял обязанности старшего капитана; в Форте Шеридан, будучи старшим лейтенантом (а это довольно низкое офицерское звание), я замещал майора.

Одно из крупнейших дел, которым мне пришлось заведовать, касалось торговцев наркотиками, и для внедрения в их ряды были призваны агенты Федерального бюро наркотиков (позже оно стало Управлением по борьбе с наркотиками). Эти агенты разыгрывали роли провинившихся военных, которых отправили в Форт Шеридан в ожидании увольнения с военной службы за недостойное поведение. Им удалось проникнуть в среду наркоторговцев, но при этом угрожала опасность разоблачения, в результате чего их могли убить. Финал дела походил на концовку какого-нибудь фильма. Все подразделения Форта были вызваны на построение для проверки перед трехдневным увольнением. Мои подопечные и люди федерального бюро окружили зону на автомобилях и грузовиках с пулеметами; агенты под прикрытием вышли из шеренг, показали свои жетоны и прошлись вместе с командирами по рядам, указывая на дилеров, которых тут же увели на гауптвахту[12].

Вся эта деятельность заставляла меня задуматься, что было бы неплохо продолжать работать на правительство и в дальнейшем, только уже на штатной должности в ФБР. Будучи начальником военной полиции, я часто бывал на совместных совещаниях различных ведомств, с которыми приходилось часто взаимодействовать – в том числе и с ФБР.

В то время, в середине 1960-х, у ФБР было немало работы. В студенческих кампусах начинались бунты, активизировалось движение против существующего порядка, и иногда настроения студентов передавались молодым людям примерно того же возраста на расположенных поблизости военных базах. Мои агенты военной полиции проникали в группы, планирующие подрывную деятельность, и докладывали о происходящем не только мне, но и ФБР. Если читателю покажется, что мы преувеличивали, что в такой активности не было ничего угрожающего, я отмечу, как несколько групп похитили из Форта Шеридан взрывчатые вещества и всерьез собирались подорвать военные цели. Некоторое время спустя, когда я уже вступил в ФБР, мне представился случай исследовать старые дела, и я узнал, что полевые представители Бюро в Чикаго приписали всю работу военной полиции себе. Для меня это стало первым и довольно грубым откровением о том, как сотрудники ФБР порой ведут дела. Внутри ФБР такой род деятельности назывался «односторонним движением» при осуществлении операции: сотрудники ФБР пользовались результатами расследований других правоохранительных органов, но взамен не предоставляли ничего.

Я уже собирался увольняться из армии и подыскивал себе дальнейшую работу в правоохранительных органах, когда мой статус заморозили из-за войны во Вьетнаме. Никому из тех, кто занимал должности, подобные моим, в нашей части вооруженных сил не разрешали увольняться. Армия сделала мне интересное предложение: кто-то из вышестоящего начальства просмотрел мой послужной список и отметил, что я окончил семестр аспирантуры; тогда мне предложили оплатить получение степени магистра по управлению полицией и выплачивать зарплату во время обучения в обмен на дополнительные два года службы после окончания аспирантуры.

Так я снова оказался в Мичиганском государственном университете, на этот раз с женой и двумя детьми, и, кроме обучения, я выполнял секретное поручение от армии: работал под прикрытием в группах, активно сопротивляющихся войне во Вьетнаме. Отрастил волосы, ходил на митинги «Студентов за демократическое общество» и прочих «новых левых», на марши и т. д. Изображая из себя недовольного ветерана, посещал организационные собрания и другие встречи. В газете какого-то кампуса была даже опубликована фотография меня с длинными волосами и с маленькой дочерью на плечах для дополнительного прикрытия. Мы тогда протестовали против набора в ЦРУ на территории кампуса; любопытно, попала ли эта фотография в какое-нибудь досье ЦРУ.

Мне казалось, что эти «радикальные» протестующие не знают, о чем говорят: они не служили в армии, не знали, как она устроена, но были уверены, что армия – их враг.

Очень часто казалось, что им хочется устроить беспорядок просто ради самого беспорядка, чтобы развлечься. Эти собрания посещал один доцент психологии, мотивируя студентов на протесты против войны, и даже советовал им массово записываться на подготовку офицеров запаса, чтобы сломать систему изнутри. Он говорил, что во время занятий они должны затруднять работу инструкторов, задавая «тупые» вопросы, а по окончании курса отказаться от службы в вооруженных силах. Вскоре этому доценту было рекомендовано поискать себе работу в другом месте.

Что касается собственно моего обучения, то оно шло быстро и хорошо. На моем курсе программы аспирантуры был Кен Джозеф, тогда старший агент местного отделения ФБР в Лэнсинге, штат Мичиган. Кен остался оканчивать докторантуру, когда я вернулся в армию, чтобы отслужить необходимый срок.

Получив степень, я прослужил год начальником военной полиции в Таиланде и еще год заместителем начальника военной полиции в Форте Шеридан. К этому времени я был уже майором и серьезно рассматривал продолжение военной карьеры, но знакомые из ФБР убедили повторно подать заявление, которое я подавал до того как был вынужден остаться в армии. В 1970 году мне, тридцатидвухлетнему, эта альтернатива казалась уже не такой привлекательной, как в 1967 году, но мне всегда нравились расследования, которыми занималось ФБР, поэтому я подал заявление, и его приняли. Некоторые из моих армейских начальников попытались отговорить меня, обещая дальнейшее повышение в военной полиции, но меня уже вдохновила перспектива стать спецагентом ФБР, так что я уже не поддавался доводам разума.

Неприятности в ФБР поджидали меня уже в первые полчаса службы. Я получил письмо с приказом явиться для доклада в кабинет в Старом почтовом отделении в восемь утра в понедельник февраля 1970 года, и явился туда в 7:50, свеженький как огурчик, но увидел объявление о том, что встреча переносится в здание Министерства юстиции, располагающееся в нескольких кварталах оттуда. Я спешил, а встречавшиеся в коридоре агенты-советники, узнав мое имя, говорили, что ситуация раскалена до предела, поэтому лучше готовиться к худшему. В кабинете инструктор уже разглагольствовал про предоставляемую Бюро страховку и про выход на пенсию, но, увидев меня, остановился и сказал, что я опоздал. Мои утверждения, что я прибыл на десять минут раньше и не получил никаких сообщений о переносе места, были бесполезны. Он отказался выслушивать и направил меня к высокопоставленному сотруднику Бюро.

Тогда ФБР заведовал Джон Эдгар Гувер, еще уверенно сидевший в своем кресле, а Джо Каспер, заместитель помощника начальника Отдела подготовки, был старым доверенным Гувера. Несмотря на то, что его прозвали «Призраком» (в честь мультипликационного персонажа Каспера, дружелюбного призрака), дружелюбностью он не отличался. Мне пришлось повторить свои аргументы: я пришел вовремя, но место проведения собрания изменили. «Призрак» попытался убедить меня в том, что письма об изменении места были отправлены всем, а я отвечал, что все, что я получил, – письмо о проведении собрания в старом здании почтового отделения. Он хотел признания о виновности и неисполнении приказа, но я не собирался сдаваться. Я сообщил ему, что довольно долго прослужил в армии и разбираюсь в приказах, в том, как их отдают и как исполняют. Мне казалось, что из ушей «Призрака» вот-вот пойдет пар, пока он угрожает, что меня вышвырнут из ФБР в эту же минуту. Я ответил, что, пожалуй, так будет лучше для всех, если их организация настолько мелочная и настолько некомпетентная, что даже не умеет обращаться с новыми агентами, которых столь активно привлекала. Армия всегда примет обратно меня в свои ряды, даже не раздумывая.

«Подними свою чертову руку», – рявкнул Каспер и продолжил осыпать меня бранью, советуя заткнуть рот. Он предупредил, что с того момента «мы будем приглядывать за тобой». Это была типичная попытка запугать агента-новичка, но я был немного старше, мудрее и опытнее в делах военной или околовоенной бюрократии по сравнению со среднестатистическим новичком, поэтому относительно неплохо ее выдержал. Однако этот эпизод оставил неприятный осадок, продемонстрировав косность Бюро и распространенное в нем «стремление действовать строго по правилам», с чем я постоянно боролся с того самого дня вплоть до увольнения двадцатью годами позже.

Консультантами класса подготовки «70-2» были два опытных агента лет сорока с лишним, надеявшиеся получить более высокие посты в Бюро. Наши занятия длились шестнадцать недель, и для этих агентов они стали поводом продемонстрировать свою компетентность. Как выяснилось позднее, задание было сопряжено с определенным риском, так как, если бы новички не показали хороших результатов, советников ждал бы перевод не в главное отделение, а на какие-то второстепенные, ничего не значащие должности. Джо О’Коннелл по прозвищу «О. К. Джо» прославился своей борьбой с криминальными авторитетами. Против него был возбужден иск на миллионы долларов за нарушение покоев каких-то мафиозных шишек. (В конечном итоге дело закрыто.) Это, казалось, нисколько его не беспокоило, но у него имелся пунктик насчет «белых рубашек», как он называл начальство из главного управления. Представители управления приезжали, чтобы читать лекции про различные нарушения законности со стороны агентов ФБР, и после одного такого посещения О. К. Джо сказал нам выбросить все только что сделанные заметки, потому что он поможет подготовиться к тесту по этому конкретному закону. Он также посоветовал любому, кто испытывает трудности, подходить к нему в коридоре и обращаться за помощью. Сейчас, вспоминая о том, какие агенты регулярно обращались за помощью к О. К. Джо – потому что им действительно требовалась помощь, – я понимаю, что именно они быстрее всего и поднимались по карьерной лестнице, тогда как многие другие, даже более сообразительные, годами оставались на полевой работе.

Другим консультантом был Бад Эббот по прозвищу «Трясун», потому что постоянно нервничал – в частности, из-за бунтарских настроений О. К. Джо. Так как их назначили ответственными за один и тот же класс, то участь каждого зависела от другого, и «Трясун», довольно стандартный бюрократ, беспокоился, что из-за выходок О. К. Джо он лишится столь желанной должности в главном управлении. В конечном итоге оба получили повышение, так что, насколько могу судить, начальство решило, что наш класс показал себя неплохо.

После обучения я несколько лет проработал спецагентом в отделениях ФБР в Чикаго, Новом Орлеане и Кливленде. В то время, в начале 1970-х, Бюро открыло новую академию в Куантико, штат Вирджиния – последний положительный элемент из наследия Джона Эдгара Гувера, который активно содействовал строительству того, что впоследствии стало одним из лучших центров подготовки сотрудников правоохранительных органов в мире. К подготовке программ для Куантико привлекли Кена Джозефа, и в 1974 года он вызвал меня туда из Кливленда. В Национальной академии ФБР (FBINA) я стал наставником приезжающих для прохождения курсов полицейских; каждому инструктору поручали примерно пятьдесят учеников, проходивших программу несколько месяцев. В июне 1974 года я решил, что работа в Куантико станет неплохим пунктом моего послужного списка: меня привлекали как академическая среда, так и прекрасная природа Вирджинии, к тому же служба в Куантико, насколько я представлял, должна была помочь подняться по карьерной лестнице ФБР. Другим притягательным фактором был недавно образованный Отдел поведенческого анализа, состоявший на тот момент из двух старших сотрудников: Говарда Тетена и Пэта Муллани, похожих на персонажей комикса «Матт и Джефф». Они всегда преподавали вместе и были той еще парочкой – худой и высоченный Тетен и невысокий, полноватый и слегка комичный Муллани. Тихий, сдержанный и методичный Тетен и живой и энергичный Муллани посвятили бÓльшую часть своей карьеры преподавательской деятельности, но им часто приходилось также анализировать жестокие преступления и составлять «профили» преступников – описание и особенности поведения предполагаемых подозреваемых. Они были моими учителями в профилировании, и через несколько лет после их отставки звание «старшего по профилям» перешло ко мне.

Обучение профилированию было непрерывным процессом, частью моих попыток понять психологию преступников – тем, чем я так или иначе занимался в процессе своей другой деятельности, когда читал в Куантико лекции по психопатологии и криминальной психологии. Люди, совершающие преступления против других людей, преступления, ничего не имеющие общего с деньгами, довольно сильно отличаются от обычных преступников, мотивы которых связаны с выгодой. Убийцы, насильники, педофилы не ищут материальной выгоды от своих преступлений; каким-то извращенным, хотя иногда и понятным образом они стремятся к эмоциональному удовлетворению. Это делает их особенными и, на мой взгляд, более интересными.

В Куантико я преподавал различные предметы: от психопатологии до методики проведения интервью; выяснилось, что я довольно неплохой учитель. Также выяснилось, что мне нравится быть инструктором. Нам приходилось устраивать выездные сессии, ездить по всей стране, иногда даже за границу, и, несмотря на то что такие поездки бывали утомительными, мы посещали интересные места и знакомились со множеством великолепных сотрудников правоохранительных органов.

Как раз на одной из международных конференций я и изобрел ныне широко распространенный термин «серийный убийца». В то время убийства вроде тех, что совершал Дэвид Берковиц[13] из Нью-Йорка по прозвищу «Сын Сэма», неизменно квалифицировались как «убийства незнакомцев». Мне такое обозначение казалось неподходящим, потому что иногда убийцы были знакомы со своими жертвами. Использовались и другие термины, но ни один из них не выражал сути этого явления. Меня пригласили на неделю почитать лекции в британской полицейской академии в Брамсхилле, и там я воспользовался возможностью посетить другие семинары и лекции. На одной из них лектор рассуждал о том, что англичане называли «сериями преступлений – серии изнасилований, краж, поджогов, убийств». Мне это показалось очень подходящим способом охарактеризовать тех, кто совершает одно убийство за другим, словно следуя какой-то навязчивой мысли, и поэтому на моих занятиях в Куантико и в других местах я стал называть таких людей «серийными убийцами». Но тогда вопрос наименования не казался самым главным – это была лишь часть общих попыток осознать такие чудовищные преступления, научиться быстро находить и вычислять следующего серийного убийцу.

Сейчас мне кажется, что на такое название в какой-то степени повлияли и мои воспоминания о приключенческих сериалах, которые мы смотрели в кинотеатрах (моими любимыми были про «Фантома»). Каждая серия заканчивалась драматическим моментом, поэтому приходилось дожидаться очередного эпизода через неделю. С точки зрения драматургии это весьма эффектный прием, повышающий напряжение. Примерно такое же ощущение неудовлетворенности возникает и в мозгу серийного убийцы. Сам факт убийства заставляет его желать следующего, потому что оно происходит не таким идеальным способом, как в его воображении. Когда в последних кадрах Фантом застревает в зыбучем песке, зритель вынужден прийти через неделю, чтобы посмотреть, как герой выпутается из опасного положения. После преступления серийный убийца размышляет о том, как можно было бы его улучшить. «Уж как-то слишком быстро я ее убил. У меня не было достаточно времени позабавиться, помучить как следует. Надо бы сделать немного по-другому, придумать новый способ сексуального надругательства». Следуя таким рассуждениям, преступник придумывает способ совершения более идеального убийства, и для него всегда остается возможность совершенствования своих методов.

Но публика воспринимает серийных убийц совсем иначе. Большинство людей воспринимает их как своего рода доктора Джекила и мистера Хайда[14]: допустим, живет вполне нормальный человек, а потом под воздействием какого-то психологического импульса он резко меняется – покрывается волосами, у него вырастают клыки, как у оборотня в полнолуние, – и он вынужден преследовать очередную жертву. Серийные убийцы не такие. Они увлечены фантазией, поглощены тем, что следует назвать «неисполнимыми ожиданиями», которые становятся частью желания и побуждают их совершать следующее убийство. Таково реальное значение термина «серийный убийца».

С 1975 по 1977 год я был вовлечен в преподавание техники переговоров по освобождению заложников. В этом отношении Бюро немного отставало от Департамента полиции Нью-Йорка – лидера в сфере, касающейся заложников. Но ему удалось получить много полезной информации о таких случаях от нью-йоркских экспертов: капитана Фрэнка Болца и детектива Харви Шлоссберга. Мы расширили их методы и обучали им сотрудников правоохранительных органов по всей стране. Я, как армейский офицер резерва, тоже преподавал эту методику представителям военной полиции и подразделениям уголовных расследований. По моим оценкам, за последние пятнадцать лет я подготовил около 90 процентов сотрудников армии США, занимающихся переговорами об освобождении заложников по всему миру.

Для органов правопорядка это была весьма интересная эпоха. В конце 1960-х и начале 1970-х в полицию пришло много бывших военных – «зеленых беретов» и представителей прочих подразделений, прошедших боевую подготовку в джунглях Вьетнама. Их мастерство, умение обращаться с оружием и опыт проведения штурмов легли в основу подготовки отрядов особого реагирования (SWAT) – на тот момент совершенно новой концепции для правоохранительных органов США. Отряд SWAT – это, по сути, военизированное формирование, а таких формирований у нас раньше не было. Даже ФБР, несмотря на то что обучало своих агентов обращаться не только с пистолетами, но и с винтовками и автоматами, до той поры уделяло мало внимания военизированным аспектам облав и рейдов. Но в отрядах SWAT был свой шик, и они быстро привлекли внимание средств массовой информации. В их составе были снайперы, убивавшие преступников, а также специалисты по тяжелому вооружению, такому как штурмовые винтовки и гранатометы, с помощью которых выбивали из укрытия окопавшихся террористов или спасали заложников. Но проблема заключалась в том, что такие методы приводили к слишком большому кровопролитию. В основном погибали преступники, но и полицейские несли рекордные потери, а помимо них страдали и заложники. В попытке сократить количество погибших и пострадавших Департамент полиции Нью-Йорка основал свой отдел по переговорам об освобождении заложников, а вскоре идею поиска более мягких решений подхватило и ФБР.

Мне нравился такой подход, поскольку он подчеркивал необходимость понимания рассуждений преступников, что было моим коньком, и конечно же, служил основой для профилирования. В то время представители правоохранительных органов не были готовы понимать преступников. Большинство полицейских никогда не изучали психологию и скорее были готовы воспользоваться силой, чем убеждением. Но когда и в ФБР стали преподавать технику переговоров об освобождении заложников, это повлияло на общую ситуацию, в том числе и с отрядами SWAT, и с количеством погибших на операциях. Общепринятой тактикой стало сначала начинать переговоры и по возможности избегать применения оружия. Вместе с тем этот подход породил практику возбуждения исков против полицейских различных юрисдикций в связи с неправомерным использованием силы, что стоило городским бюджетам миллионы долларов. Вскоре даже возникло требование воспользоваться сначала всеми доступными ненасильственными методами, прежде чем посылать на штурм отряды специального назначения.

За десятилетие поведенческий подход к преступлениям расширился далеко за пределы переговоров об освобождении заложников и профилирования; ФБР основало Национальный центр анализа насильственных преступлений и Программу борьбы с насильственными преступлениями (VICAP). Мне повезло внести свой вклад в основание как центра, так и программы – но я пока обгоняю историю и подробнее расскажу об этом ниже.

Еще работая в Кливленде инструктором выездной школы – мы называли ее мероприятия «гастролями», – я принял участие в разрешении критической ситуации с заложниками. Некий вооруженный чернокожий, ворвавшийся в отделение полиции в Уорренсвилл-Хайтс, взял в заложники капитана полиции и семнадцатилетнюю девушку, и мы вели переговоры с ним о том, чтобы отпустить всех и избежать кровопролития. Требованием мужчины было немедленно истребить всех белых на планете, и он хотел поговорить об этом лично с президентом Джимми Картером. Поскольку требования, разумеется, были совершенно нерациональными, я и не делал попыток удовлетворить их. Мне принесли телефон и сообщили, что со мной хочет поговорить некое высокопоставленное лицо. Это оказался Джоди Пауэлл, пресс-секретарь президента, сообщивший, что Белому дому стало известно о ситуации и что президент Картер готов поговорить с «террористом». Ошарашенный, я ответил Пауэллу, что у нас в Кливленде нет террористов. Стараясь проявлять вежливость, но не веря до конца, что Белый дом мог вообще вмешаться в такую деликатную ситуацию, я солгал Пауэллу, что мы не можем прямо сейчас связаться по телефону с вооруженным мужчиной, и добавил, что перезвоним, если понадобится президент. Ситуация разрешилась без кровопролития и без вмешательства президента.

Всего два года в ФБР я отвечал за ситуации с заложниками, но меня продолжали привлекать как эксперта в этой области и после 1977 года – в основном в роли главного местного «террориста». На протяжении десятилетия ведущие правоохранительные структуры нашей и других стран устраивали полномасштабные (длительностью до недели) учения по переговорам с террористами и по освобождению заложников на удаленной атомной электростанции в 1978 году, в Лейк-Плэсиде в 1980 году и в других местах. Во время некоторых из таких учений я изображал главного террориста. Обычно мы угоняли полный автобус добровольцев, изображавших из себя важных персон – например, ученых или высокопоставленных почетных гостей, – и увозили их на удаленную ферму или лыжную базу, где держали в заложниках. При этом использовались настоящее оружие, настоящие гранаты, динамит и другие виды вооружения, а когда я требовал предоставить самолет, чтобы вылететь из страны, его доставляли в ближайший аэропорт. На протяжении всех учений мы были настроены очень серьезно, оставаясь в ролях. В Лейк-Плэсиде моим кодовым обозначением было «10», экспертов ФБР по пулеметам и автоматам обозначали «20», а под обозначениями «30», «40», «50» и «60» проходили представители из ЦРУ, Секретной службы, отряда «Дельта» и британского аналога отряда «Дельта», специальной авиадесантной службы SAS.

Эти ситуации были настолько реалистичны, что у заложников даже возникал «стокгольмский синдром», при котором они начинают отождествлять себя с агрессорами и стараются действовать с ними заодно, чтобы выжить.

Переговорщиками с другой стороны телефонной связи, действовавшими на стороне ФБР, были мои бывшие ученики, и они порой жаловались на то, что я очень суровый противник, потому что знаю и отражаю все их уловки. Но при каждой тренировке «хорошим парням» все же удавалось освободить заложников и нейтрализовать террористов, хотя и не всегда без кровопролития (симулированного).

То, что я в середине 1970-х стал преподавать технику переговоров по освобождению заложников, было признаком моей неудовлетворенности текущей работой. Мне наскучило повторять одно и то же на занятиях, я жаждал новых вызовов. Многие мои коллеги в Куантико ни к чему новому не стремились; в большинстве бюрократических систем инновации не поощряются, и ФБР в этом отношении не было исключением, хотя руководство всегда утверждало, что они всячески советуют инструкторам улучшать методику преподавания. Многие сотрудники предпочитали объяснять теорию на примере «законсервированных» случаев, большинство из которых досталось им в наследство от предыдущего поколения инструкторов. Мой коллега Джон Майндерман называл таких инструкторов «нефтяными пятнами», потому что они охватывали большую территорию, но только на глубину в миллиметр. Раньше Майндерман работал полицейским на мотоцикле и многому меня обучил относительно того, как общаться с полицейскими, из которых состояли многие классы.

Большинство случаев, которые я разбирал на своих лекциях по криминологии, не были «законсервированными», но были широко известными, и информацию о них можно было найти в доступных для широкой публики источниках. Основу нашего арсенала составляли книги и статьи про Чарльза Мэнсона, Серхан Серхана, Дэвида Берковица, Чарльза Уитмена и других. Изучая тщательно эти случаи, я начал постепенно осознавать, что на наших занятиях мы не излагаем какую-то уникальную информацию об этих убийствах, и прежде всего потому, что такой информации нет. Книги о Мэйсоне были написаны с точки зрения прокурора или журналиста, освещавшего нашумевшее убийство и бравшего интервью у второстепенных последователей Мэнсона. Но где уникальное понимание хода рассуждений самого Мэнсона, о котором полицейский должен получить представление, посетив курс криминальной психологии в ведущем учебном учреждении мира для правоохранительных органов? Большинство из тех, кто описывал дело Мэнсона со стороны, давно пришли к мнению, что он был «психом» и что на основе изучения его поступков ничего нового уже не получить. Но что если он был не просто «психом»? Значит ли это, что мы можем узнать что-то новое на основе спровоцированных им убийств? К сожалению, на этот вопрос не было ответа, потому что в нашем распоряжении имелось только то, что и в распоряжении всех остальных. Что касается Ричарда Спека, убийцы восьмерых медсестер в Чикаго, то материал о нем в чем-то был лучше – книга, написанная взявшим у него обширные интервью психиатром. Но даже такие интервью казались недостаточными, потому что проводивший их человек или не прошел подготовку для общения с преступниками, или не рассматривал ситуацию с точки зрения представителей правоохранительных органов, что было необходимо для наших учеников. Мне хотелось лучше понять образ мыслей жестоких злодеев, прежде всего для удовлетворения собственного любопытства, но также и для повышения преподавательского мастерства, чтобы посещавшие наши занятия полицейские выше их ценили.

В то время, когда я пришел к такому умозаключению, ФБР практически не интересовалось убийцами, насильниками, педофилами и другими преступниками, нападавшими на граждан нашей страны. Большинство этих жестоких преступлений полностью попадало под юрисдикцию местных правоохранительных органов и не считалось нарушениями федерального законодательства, которые и призвано было расследовать ФБР. Но мы в Академии преподавали криминологию, так что лично для меня изучение образа мыслей преступников имело значение – в отличие от большинства моих коллег и начальников. Они не хотели иметь по этому вопросу никакого дела. Я же, напротив, только глубже им заинтересовывался.

Продолжать исследования меня поощряли люди, с которыми я встречался на конференциях и съездах профессионалов из области психического здоровья и смежных дисциплин. Любопытство заставило меня, помимо прочих организаций, вступить в Американскую психиатрическую ассоциацию, Американскую академию судебных наук и Американскую академию психиатрии и права. Никто из моих коллег в ФБР не видел пользы в таких ассоциациях, да и само Бюро довольно долго не воспринимало их как особенно полезные. На протяжении многих лет я сам оплачивал членские взносы в этих и других организациях, хотя Бюро время от времени компенсировало мне расходы на посещение профессиональных конференций. Такое пренебрежение советами психологов было частью распространенных в Бюро убеждений в том, что если что-то и нужно знать о преступниках, то Бюро уже об этом знает.

Я же придерживался иной точки зрения и считал, что нам есть чему поучиться, что многие эксперты вне правоохранительных органов могут нас поучить кое-чему неизвестному. Мои горизонты, несомненно, расширились, когда я начал посещать конференции, позже выступать на них в качестве приглашенного гостя и делиться результатами своей работы с кем-то, помимо представителей полиции. Встречи с психиатрами, психологами, специалистами по уходу за жертвами насильственных преступлений и другими профессионалами в области психического здоровья побудили меня к дальнейшим исследованиям, которыми я мог заниматься, обладая преимуществом своего уникального положения.

Разъезжая по стране «по гастролям» (в рамках выездной школы), начал посещать местные отделения полиции и просить их сотрудников предоставить копии дел особенно примечательных преступников – насильников, педофилов, убийц. Благодаря многолетнему опыту я неплохо общался с различными представителями власти, и мне не составляло особого труда получать необходимую информацию. Если мое внимание привлекал какой-то конкретный случай и полицейский, принимавший участие в его расследовании, приезжал на подготовку в Куантико, я поручал ему составить мини-доклад, собрав все материалы по этому делу в департаменте, и с благодарностью принимал копии материалов для собственного постоянно растущего архива данных. Люди настолько охотно помогали мне и настолько были заинтересованы в систематизации имеющихся у нас знаний о насильственных преступлениях, что мне присылали целые кучи материалов. В каком-то смысле их энтузиазм служил признанием огромной потребности в информации и в осмыслении этой области.

Примерно в то же время мне попалась на глаза поразившая меня цитата из Ницше, прекрасно выражающая как увлечение, какое я испытывал, занимаясь этими исследованиями, так и подстерегающую на этом пути опасность. Поэтому я вывел ее на слайд, который всегда демонстрировал во время своих лекций и презентаций. Вот эта цитата:

«Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя».


Было важно повторять себе такие мысли при все большем погружении в глубины человеческой преступности. В результате моих расспросов и просьб предоставить информацию вскоре скопилось больше документальных свидетельств о насильственных преступлениях, чем было доступно средствам массовой информации или какому бы то ни было отдельному департаменту полиции – наверное, потому что ими почти никто и не интересовался. Как предполагает цитата, иметь дело с чудовищами проблематично. Кроме того, на пути других людей вставали процедурные препятствия: академические исследователи не могли получать полицейские документы так легко, как представитель ФБР, и часто это сбивало их интерес. Так что я находился в привилегированном положении и мог продолжать свои занятия.

Я подолгу изучал эти материалы как на работе, так и дома, время от времени испытывая кое-какие озарения, систематически анализируя их, и постепенно в моем сознании сформировалась идея более глубокого исследования, которое помогло бы нам лучше понять преступников, совершающих насилие над людьми. Наконец дошел до той степени, когда начал страстно желать поговорить с теми людьми, о которых читал лекции, то есть с самими убийцами. Я обсудил эту идею с Джоном Майндерманом, и мы решили попробовать. Нам хотелось узнать побольше о факторах в окружении убийц, о том, что в их детстве и происхождении могло заставить их захотеть совершить такие преступления. И нам хотелось узнать побольше о самих преступлениях – что происходило во время нападения, что последовало непосредственно за тем, когда убийца понял, что жертва мертва, как он выбрал место для избавления от трупа. Получив информацию из многих интервью, мы смогли бы составить полезные списки: столько-то человек забирали вещи в качестве сувениров, столько-то читали или просматривали порнографические материалы. К тому же можно было бы проверить, насколько верны расхожие представления об убийцах: например, действительно ли они возвращались на места своих преступлений.

Как-то раз с лекцией в Куантико приехала Грейс Хоппер, морской адмирал и эксперт по компьютерным технологиям, и в красках описала свои стратегии по борьбе с бюрократией Военно-морского флота, когда ей хотелось достичь чего-нибудь поистине инновационного. Она сказала, что при нейтрализации бюрократических препон важно следовать аксиоме: «Лучше просить прощения, чем просить разрешения». По словам Хоппер, если какая-то просьба облекалась в письменную форму официального запроса, то можно было смело считать затею похороненной. Но если идея не была выражена на бумаге… ну, вы поняли. Я подумал, что если не хочу быть остановленным до того, как успею приступить к опросу убийц, то мне лучше не сообщать об этом кому-то, обладающему административными полномочиями.

В начале 1978 года я отправился в Северную Калифорнию на выездную школу и решил, что мне наконец-то представился шанс. В Сан-Рафаэле работал агент и офицер по связям Бюро с тюремной системой Калифорнии Джон Конвей, посещавший один из моих классов в Куантико. Я попросил Конвея собрать сведения о некоторых заключенных в калифорнийских тюрьмах, и, когда я приехал на неделю, он предоставил мне всю необходимую информацию. Как агенты Бюро мы могли войти в любую тюрьму страны, просто показав свои жетоны тюремной администрации, а внутри нам не нужно было объяснять, зачем нам нужно встретиться с тем или иным заключенным. Так что в пятницу, после четырех дней занятий, мы с Конвеем отправились в турне по тюрьмам, продлившееся все выходные и часть следующей недели. За один заход мы опросили семерых из самых опасных и печально известных убийц, задержанных в Соединенных Штатах: Серхана Серхана, Чарльза Мэнсона, Текса Уотсона (помощника Мэнсона), Хуана Корону (убийцу многочисленных рабочих-мигрантов), Герберта Маллина (убившего 13 человек), Джона Фрейзера (убившего пятерых) и Эдмунда Кемпера. Такого интервьюирования осужденных убийц ранее никогда не производилось, и это было прорывом невиданного масштаба.

Первым было интервью с Серханом Серханом в Соледаде. Тюремное начальство отвело нас с Конвеем в довольно просторное помещение, походившее на комнату для проведения собраний персонала, но мы не стали возражать. Серхан вошел в помещение с безумным взором, напуганный и настороженный. Он встал у стены, сжав кулаки, и отказался пожать нам руки. Он потребовал объяснить, что нам нужно от него; предположил, что если мы настоящие агенты ФБР, то действуем сообща с Секретной службой, представители которой регулярно проводили интервью с убийцами. Но их опросы не имели никакого отношения к нашему. Ко времени вынесения Серхану Серхану приговора за убийство сенатора Роберта Ф. Кеннеди у него были выявлены признаки параноидной шизофрении. Теперь мы поняли почему. Он не хотел, чтобы мы пользовались магнитофоном, и пытался вызвать адвоката. Я сообщил, что это неформальная и предварительная встреча, мы пришли просто поговорить.

Для отвлечения и снятия напряжения я расспросил Серхана про тюремную систему и про то, как ему живется. Он сердился на своего бывшего соседа по камере, который «предал» его, дав интервью журналу Playboy. Понемногу он стал разжимать кулаки и приближаться к столу, за которым сидели мы с Конвеем, а под конец сел и, похоже, расслабился.

В частности, он рассказал, что слышал голоса, приказывавшие ему убить сенатора, и что когда он смотрел в зеркало, то видел, как его лицо трескается и опадает кусками на пол – это были признаки шизофрении. Воодушевляясь, Серхан начинал говорить о себе в третьем лице: «Серхан сделал это», «Серхан почувствовал то-то». По его словам, его содержат под усиленной охраной не потому, что тюремное начальство опасается за его жизнь – что было правдой, – а потому, что власти выказывают ему свое уважение перед лицом обычных воров и педофилов.

Серхан был арабом, выросшим в зоне военного конфликта, и его мотивация во многом отражала эти факты. Так, например, он совершенно неожиданно спросил меня, не еврей ли Марк Фелт – заместитель директора ФБР. Вопрос Серхана отражал его представления о мире. Серхан рассказал, что узнал о том, что сенатор Кеннеди поддерживает продажу дополнительных реактивных истребителей Израилю и что, убив Кеннеди, он не дал стать президентом человеку, который продолжил бы политику дружбы с Израилем – и, следовательно, он, Серхан, изменил ход истории и помог арабским странам. Он был уверен, что комиссия по досрочному освобождению боится выпускать его из-за его личного магнетизма. Но если его отпустят, то он предпочтет вернуться в Иорданию, где народ точно будет носить его на руках по улицам как героя. Он считал, что его поступок в свое время неправильно поняли, но история расставит все на свои места.

В колледже Серхан изучал политологию и хотел стать дипломатом, работать в Государственном департаменте США и в конечном итоге стать послом. Он восхищался кланом Кеннеди, но убил одного его представителя. Психотическое стремление посредством убийства отождествить себя с известной фигурой – распространенная черта таких людей, как Серхан, Джон Хинкли[15], Марк Чепмен[16] и Артур Бремер[17]. Серхан знал, что в среднем за такое преступление в США проводят за решеткой десять лет, и считал, что в 1978 году его должны выпустить; он был уверен, что ему удастся реабилитироваться, если он не просидит в тюрьме слишком долго.

В конце интервью он встал у двери, втянул живот и согнул руки, показывая мне мышцы и свое величие. Он поднимал тяжести и действительно выглядел великолепно. «Мистер Ресслер, что вы теперь думаете о Серхане?» – спросил он.

Я не ответил на его вопрос, а потом Серхана отвели. Очевидно, он полагал, что стоит кому-то его увидеть, как невозможно будет не полюбить; тюрьма немного притупила шизоидные черты его поведения, но параноидальные остались прежними. Впоследствии Серхан отказывался от дальнейших интервью в рамках нашей программы.

Фрейзер, Маллин и Корона попадали в категорию «неорганизованных» убийц, их поведение было настолько странным, что мне почти не удалось чего-то добиться. Корона не был расположен общаться, а Фрейзер был погружен в свои иллюзии. Маллин вел себя покладисто и вежливо, но не рассказал ничего полезного.

Больше мне повезло с Чарльзом Мэнсоном, Тексом Уотсоном и другими преступниками, которых определенно можно отнести в категорию «организованных», хотя Мэнсон с его приспешниками усердно старались делать вид, что их преступления были совершены неорганизованными личностями.

Прежде чем встречаться с ними, я, разумеется, провел предварительные исследования и разузнал больше о каждом; особенно мне это пригодилось на встрече с Мэнсоном. Войдя в зону интервью, он сразу же спросил, что ФБР хочет от него и почему он должен разговаривать с нами. Убедив его, что меня интересует он сам как человек, я получил очень хорошую реакцию, потому что Мэнсон – отличный рассказчик, а его любимая тема – это он сам.

Он оказался на удивление сложной, манипулятивной личностью, и я многое узнал о том, как он воспринимал свое место в мире, как манипулировал теми, кто убивал вместо него.

Он вовсе не был безумен, прекрасно осознавал свои преступления и отлично представлял образ мыслей тех, кого привлекала его харизматичная личность. Из этого предварительного интервью с Мэнсоном я получил больше информации, чем смел надеяться, и разговор с ним подтвердил убеждение в том, что мое расследование действительно поможет гораздо лучше понять поведение таких убийц. В литературе не было отражено ничего из того, что я получил от самого убийцы. Раньше я и все остальные смотрели на произошедшее снаружи, извне разума убийцы; теперь же мне представилась возможность посмотреть на все эти преступления с уникальной перспективы, изнутри сознания преступника.

Более подробно я собираюсь изложить интервью с Мэнсоном и другие интервью с убийцами в последующих главах, но сейчас мне хотелось бы рассказать о том, как удалось найти формальное место этим встречам с убийцами в довольно жесткой структуре ФБР.

Примерно в середине недели проведения интервью и, возможно, в результате тесного общения с этими своеобразными и по-своему яркими людьми меня самого охватила своего рода паранойя. Я стал все больше беспокоиться, что у меня нет официального одобрения со стороны Бюро и, следовательно, мне нужно каким-то образом сообщить начальству об этом. Мне следовало получить разрешение, прежде чем встречаться с такими известными заключенными, как Мэнсон или Серхан, но я его не получил. Я уверял себя, что занимаюсь лишь предварительной работой и даже не делаю заметки, а просто прошу разрешения у этих людей прийти позже с магнитофоном, но считал, что мне все равно нужно было иметь нечто на бумаге. Я нарушил основополагающий принцип Бюро и действовал без официального одобрения. В целом сотрудников Бюро можно разделить на две категории по тому, как они ведут свои дела. Большинство спрашивают разрешение на все, потому что не хотят навлекать на себя неприятности с иерархией. На мой взгляд, такие агенты в глубине души не уверены в себе. Вторая группа, несравнимо малочисленная, состоит из тех, кто никогда не спрашивает разрешения ни на что, потому что хочет добиться исполнения задуманного. Я точно принадлежал ко второму лагерю и был готов отвечать за свои рискованные поступки. Следуя правилу адмирала Хоппер, надеялся, что если меня вызовут на ковер (если до этого вообще дойдет дело), то обязательно разработаю какую-то стратегию.

Но вернувшись в Куантико, я был настолько возбужден тем, что мне удалось получить новые сведения, что решил провести еще один заход, прежде чем изложить выводы в письменном виде – иначе мой «проект» угрожала навсегда затянуть в себя бюрократическая пучина. Это было весной 1978 года. Неподалеку от Куантико, в Элдерсоне, штат Западная Вирджиния, располагалось женское исправительное заведение. В нем содержались две «девочки» Мэнсона – Линетт Фромм («Сквики Фромм») и Сандра Гуд, а также Сара Джейн Мур, покушавшаяся на президента Джеральда Форда. Я мог бы за один день провести интервью со всеми. Майндерман тогда переживал развод и решил вернуться домой, в Сан-Франциско, в должности начальника отделения ФБР. Мне нужен был какой-нибудь помощник, и я выбрал Джона Дугласа, молодого и энергичного агента, которого прежде привлек к работе в Отделе поведенческого анализа после того, как он завершил курс подготовки в Куантико в качестве стороннего консультанта.

О своих предстоящих действиях я решил рассказать своему непосредственному начальнику, Ларри Монро. Ларри пришел в бешенство. «Ты говорил в Калифорнии с кем?». «Ты собираешься взять интервью в Западной Вирджинии у кого?». Я сказал, чтобы он не беспокоился, что через какое-то время оформлю все официально, но Ларри повел себя как типичный руководитель среднего звена. Он согласился отпустить нас в Западную Вирджинию на том условии, что если случится что-то плохое в бюрократическом отношении, то он будет утверждать, что ничего не знал и вина целиком на мне. Поскольку вина и так была целиком на мне, я согласился без возражений.

Мы поговорили со всеми тремя женщинами и собрали неплохую информацию. В целом Фромм и Гуд подтвердили мои идеи о Мэнсоне и о его влиянии, основанные на предварительных интервью с Мэнсоном и Тексом Уотсоном.

Мои собственные действия по возвращении в Куантико можно было назвать «серийными» – я теперь надеялся усовершенствовать свое «преступление», проведя еще несколько интервью, прежде чем предстать перед бумажным судом. Но этой стратегии положила конец случайная утечка. Один из моих друзей, перед которым я немного похвастался своими достижениями, проболтался о них кому-то еще за обедом, не зная, что их слушает Кен Джозеф. К тому времени Кен стал директором Академии ФБР, и несмотря на то что был моим наставником, он одновременно был и главным администратором, и большим почитателем покойного директора Гувера, а следовательно, твердо верил в иерархию и полагал, что начальство должно знать обо всем, что происходит внизу. В такой ситуации он, согласно установленной системе, поступил, как должен был поступить высокопоставленный руководитель, прознавший о несанкционированном поведении своего бывшего товарища по Мичиганскому университету Роберта Ресслера.

Нас с Ларри Монро вызвали на ковер в кабинет Кена, и он спросил, почему его не уведомили об этой инициативе Ресслера. К счастью для меня, за месяц-другой до этого Джозеф опубликовал меморандум, впервые поощряющий исследования со стороны сотрудников, и я сказал, что мой проект – предварительный, как я подчеркивал, – был ответом на этот меморандум. Конечно, это была не совсем правда, и, как мне кажется, все мы трое знали об этом, но предпочли не признавать факт. Кен заметил, что мои интервью с такими «значимыми» персонами, как Серхан и Мэйсон, определенно привлекут внимание Бюро и породят проблемы. Я сказал, что изложил свои намерения в докладной записке, которую оставил до поездки в Калифорнию. Кен ответил, что не видел этой записки, а я беззаботно бросил, что поищу ее в документах и покажу ему. На протяжении всего разговора Ларри Монро стоял с каменным лицом, Кен Джозеф тоже сохранял невозмутимый вид, а я надеялся, что на моем лице не промелькнул даже призрак улыбки. Мы исполняли традиционный бюрократический танец, столь хорошо известный сотрудникам государственных учреждений. Когда мы вышли из кабинета Джозефа, я понял, что мне нужно как можно быстрее написать и оформить задним числом эту пресловутую записку. Я составил документ, в котором сообщал, что намерен выполнить «пилотное исследование» в рамках подготовки к обширной программе опроса серийных убийц. Таким образом, моя поездка в Калифорнию была просто пробным камнем, попыткой проверить, согласятся ли эти осужденные принять участие в исследовании.

Затем я смял листок, потоптался на нем немного, ксерокопировал его, потом ксерокопировал копию, засунул ее в папку с другими документами, потом вынул и принес Кену Джозефу, сказав, что записка была, вероятно, по ошибке, размещена в другой папке, но, к счастью, ее нашли. Поверить в это было нетрудно, потому что подобное случалось сплошь и рядом. Кроме того, поскольку Джозеф в целом соглашался с моей идеей проведения интервью с заключенными, он охотно включился в игру.

Теперь, когда наш пилотный проект был «санкционирован», Кен хотел, чтобы я составил подробный план с динамикой и масштабом всего проекта по опросу заключенных, с правилами проведения интервью, упоминанием привлекаемых внешних профессионалов, академических институтов и тому подобным. Я был только рад, и мы с Ларри Монро и Кеном Джозефом постоянно обменивались между собой набросками, пока не составили отличную заявку с указанием долговременных целей, субъектов опроса, способов защиты как представителей Бюро, так и заключенных и прочих подробностей. Перед проведением интервью предполагалось пройти процесс одобрения из семи шагов: например, следовало удостовериться, что никто из тех, с кем мы собираемся общаться, не ожидал в настоящее время ответа на свою апелляцию. Кроме того, мы были обязаны задавать вопросы только о тех преступлениях, в совершении которых заключенные были признаны виновными. Мы утверждали, что не требуем дополнительного финансирования, потому что это исследование будет осуществляться параллельно с выездной школой, занятия которой проводились регулярно. Наша заявка с подписью Кена в конце 1978 года отправилась к Джону Макдермотту из вашингтонской штаб-квартиры ФБР – высокопоставленному руководителю, который подчинялся непосредственно директору Кларенсу Келли.

Макдермотт по всему Бюро был известен под прозвищем «Редис», потому что над белой рубашкой с белым воротничком у него было красное лицо – вероятно, из-за высокого давления, результата постоянного психологического напряжения во время слишком длительного общения с Гувером. Редис просмотрел заявку о том, что мы окрестили «Проектом по исследованию личности преступника» (вместе с информацией о том, что «пилот» уже проводился в предыдущие полтора года), и немедленно отклонил ее.

Прежде всего, как писал он, сама идея такого исследования смехотворна. Задача ФБР – ловить преступников, привлекать их к суду и заключать под стражу. Мы не должны заниматься тем, чем может и должен заниматься социальный работник; мы не социологи и никогда ими не будем; если кто-то и должен сочувственно беседовать с преступниками, так только представители академических кругов. Не в традициях Бюро заниматься такими возмутительными делами, как брать интервью у убийц, да и сами преступники, как в этом был твердо уверен Редис, вряд ли станут откровенничать со своими непосредственными врагами.

Реакция Редиса была совершенно типичной и предсказуемой для Бюро 1940-х годов, когда оно перешло под руководство Гувера. Тот факт, что мне уже удалось взять интервью у десятка осужденных убийц, что они свободно разговаривали со мной и что Бюро уже получило ценные сведения об образе мыслей преступников, был полностью проигнорирован. В традиции не было подобных прецедентов, а если не было прецедентов, то такие действия не сулили ничего хорошего. Одной из целей моей заявки было привлечь к проекту внешних экспертов по криминальному поведению и психопатологии, но Редису это тоже не понравилось, ведь такое предложение шло вразрез со старым укоренившимся убеждением Бюро в том, что никто из посторонних не может научить нас чему-то ценному. Это убеждение казалось абсурдным, как и реакция Редиса – но как только он сказал свое «нет», проект был похоронен. «Правило Грейс Хоппер» привело к печальным последствиям. Я уже не мог больше проводить интервью с заключенными.

В результате просто ждал, пока Кларенс Келли не отправился в отставку и на его место не пришел Уильям Уэбстер с более прогрессивными взглядами. К тому времени и сам Кен Джозеф ушел в отставку, а наш новый административный глава, Джеймс МакКензи, отнесся к проекту с энтузиазмом. МакКензи был самым молодым заместителем директора и своим продвижением по карьерной лестнице был обязан своим способностям и знанием устройства бюрократической машины. Внеся в заявку небольшие изменения, МакКензи направил ее Уэбстеру. Уэбстер же получил полномочия развернуть ФБР в новом направлении, он рассуждал о сотрудничестве с внешними экспертами и об освоении ранее неисследованных территорий. Первой его реакцией на заявку стало желание выслушать подробности, и он пригласил меня, МакКензи и Монро на «рабочий обед» в своем офисе.

Этот обед проходил в конференц-зале средних размеров, примыкавшем к кабинету директора – в одном из тех пустых помещений, которые так любят конструкторы правительственных зданий. К проекту со стороны руководства были привлечены несколько высокопоставленных бюрократов из Куантико, так что нас была довольно внушительная толпа, но сам проект был моим детищем, поэтому презентацию делал я. Другие жевали свой обед и почти ничего не говорили. Передо мной положили сэндвич, но я даже не притронулся к нему, потому что постоянно говорил. Директор Уэбстер был спокойным, сдержанным человеком, умевшим скрывать свои эмоции, и во время моей речи я не заметил ни одного знака, говорившего о том, нравится ему или нет мое предложение. Наконец я отметил, что ранее этот проект отклонил Редис, и это привлекло внимание Уэбстера, потому что он возглавил Бюро именно благодаря обещаниям обновить его политику.

Так из пассивного наблюдателя директор стал активным сторонником, и, что довольно поразительно в свете обычных бюрократических процедур, мы получили добро на том же самом «рабочем обеде». Уэбстер поддержал проект, но только при условии надлежащего его исполнения. Он не хотел, чтобы исполняли как попало – согласно его выражению, как «исследование с карточками в коробке из-под обуви». Он настаивал, чтобы мы сотрудничали с ведущими университетами и клиниками, ему понравилось, что среди предложенных мною экспертов были представители Бостонского университета и Бостонской городской больницы, а также то, что в проекте предполагалось участие академических специалистов по психиатрии, психологии и преступному поведению. Со всеми этими людьми я познакомился на конференциях и поддерживал с ними общение на протяжении нескольких лет. Вскоре проект получил одобрение по всей иерархической вертикали ФБР.

Позже я с удивлением узнал, что то самое совещание с Уэбстером действительно было «рабочим обедом», потому что получил уведомление с просьбой оплатить сэндвич стоимостью семь долларов, который так и не съел, потому что все время говорил. В последующие месяцы мы также получили финансирование со стороны Министерства юстиции. Теперь мы наконец-то могли проводить опросы заключенных на протяжении всей недели, не увязывая их с расписанием выездной школы.

До того как Проект по исследованию личности преступника получил финансирование, но уже после того как стало понятно, что все к этому идет, я решил посетить Уильяма Хайренса – того самого убийцу, которым так заинтересовался в девятилетнем возрасте. Мы с помощником, как обычно, поехали вести занятия выездной школы, на этот раз в Сент-Луис, а потом заехали в расположенное на юге Иллинойса исправительное учреждение повидать Хайренса. Хайренс содержался в тюрьме более тридцати лет, ему уже было под пятьдесят. Я рассказал, что в детстве его преступления весьма заинтриговали меня, что в каком-то смысле мы росли вместе в Чикаго. Ему было семнадцать лет, а мне девять, но сейчас разница в восемь лет кажется еще меньше, чем тогда.

За прошедшие годы я многое узнал о Хайренсе, о сексуальной подоплеке его убийств, о серии предшествовавших им фетиш-краж, о многочисленных неудачных попытках убийства и нанесении увечий, с которыми его предположительно отождествляли, и о его умении скрывать преступления от родных и знакомых. Его первоначальная защитная тактика казалась такой же невероятной, как и деяния: он утверждал, что преступления совершил другой человек, проживавший вместе с ним, – Джордж Мерман. При этом следователи отвезли Хайренса на места трех преступлений, где он смог воспроизвести свои предполагаемые действия (заставившие следователей заподозрить в том, что обвинения Мермана не имеют под собой оснований), и только во время подробного допроса признался, что выдумал Джорджа Мермана.

В действительности Хайренс вовсе не был никакой «множественной личностью», его проблемы начались и проявились еще в юном возрасте с первыми сексуальными фантазиями. Подростком он в своей спальне разглядывал изображения нацистских лидеров, примеряя женское белье. Когда у тринадцатилетнего подростка вдобавок к порнографическим фотографиям нашли целый склад оружия и огнеопасных материалов, а сам он признался в нескольких кражах и поджогах, его в качестве альтернативы тюремному заключению отправили в католический интернат. Через несколько лет он окончил исправительную школу, и его поведение было признано соответствующим для возвращения в общество, тем более что он настолько хорошо учился, что ему разрешили пропустить большинство предметов на первом году обучения в Чикагском университете. Убивать он начал вскоре после выпуска из интерната, и это можно рассматривать как продолжение краж и других преступлений, которые он совершал подростком. Позже выяснилось, что в промежутках между убийствами Хайренс совершил гораздо больше краж.

Получилось так, что до судебного процесса его дело так и не дошло. На предварительных слушаниях психиатры сказали советнику Хайренса, что хотя тот и может утверждать, что действовал под личностью Джорджа Мермана (Murderman? – «убийцы?»)[18], и не несет ответственность за некоторые свои поступки, никакие присяжные не купятся на эти заявления, и что ему однозначно вынесут смертный приговор. Уж слишком много улик было против него – отпечатки пальцев, почерк, найденные в его комнате «сувениры» и его собственное признание. Альтернативой суду было полное признание вины – в этом случае психиатры рекомендовали бы заключение под стражу и лечение. Хайренс согласился, признал себя виновным и был приговорен к пожизненному заключению. После признания его родители развелись, сменили имена и стали обвинять друг друга в ответственности за преступления своего сына. Что касается самого Хайренса, то он с самого начала был образцовым заключенным, первым в штате получившим степень бакалавра за решеткой и даже приступившим к работе над диссертацией в аспирантуре.

Я и в самом деле постарался подготовиться к интервью с человеком, за жизнью которого следил с самого детства, но оно прошло не совсем так, как я надеялся. Хайренс оценил, что я так много знаю о нем, но он больше не желал признаваться в преступлениях, в которых когда-то признал себя виновным. Он утверждал, что его подставили, и говорил, – как это поначалу делал в 1940-х годах, сразу после ареста, – что не убивал двух взрослых женщин, которые застали его за мастурбацией в их домах, что не душил и не расчленял шестилетнюю девочку. В частности, я помнил, что он схватил Сьюзанн Дегнан в ее постели, а когда мать позвала ее, чтобы проверить, что с девочкой все в порядке, приказал Сюзанне ответить, что все хорошо, затем подождал, пока мать не решила, что девочка спит. Только после этого он убил ее, закатал тело в одеяло, отнес в подвал для сексуальных утех и расчленил, после чего хладнокровно избавился от тела и вернулся к себе в общежитие. Это было чудовище, ныне отрицающее свою вину.

Хайренс признался в том, что у него имелись сексуальные проблемы и что он совершил несколько проникновений в дома, о которых теперь сожалеет как о недопустимых подростковых выходках; но утверждал, что никогда не представлял опасности для общества, что благодаря своему образцовому поведению заслужил провести остаток жизни вне стен тюрьмы.

В общем, встреча обернулась разочарованием. С другой стороны, все шло к тому, что программа по исследованию поведения преступников на основе интервью с серийными убийцами и получению ценной информации для органов правопорядка уже будет проводиться при полном содействии Бюро и Министерства юстиции. Впоследствии мне довелось пообщаться более чем с сотней самых опасных насильников, содержащихся в тюрьмах Соединенных Штатов, и обучать этому мастерству других. Благодаря полученной информации мы теперь гораздо лучше понимаем людей, в сознании которых зарождались планы столь ужасных преступлений.

В юности Уильям Хайренс написал помадой на зеркале: «Поймайте меня, пока я не убил больше».

Я опрашивал серийных убийц, именно стремясь понять, как это сделать.

3. Интервью с убийцами

Я заканчивал свое третье интервью с Эдмундом Кемпером, огромным мужчиной шести футов девяти дюймов ростом (2,05 м) и весом почти в триста фунтов (136 кг), человеком весьма острого ума, который в юности убил своих бабушку и дедушку, провел четыре года в исправительных учреждениях для малолетних, а после выхода на свободу убил еще семерых человек, включая свою мать. Кемперу присудили несколько последовательных пожизненных сроков. До этого я дважды заезжал в тюрьму Вакавилля в Калифорнии, во второй раз в сопровождении Конвея и моего помощника по Куантико Джона Дугласа, которого вводил в курс дела. Во время этих встреч с Кемпером мы довольно глубоко погружались в его прошлое, в мотивы убийств и в фантазии, связанные с преступлениями. Это был человек огромной интеллектуальной сложности, а убийства его включали в себя обезглавливание и расчленение жертв. Никому еще не удавалось разговорить его в той степени, насколько это удалось нам. Я был чрезвычайно доволен тем, что между нами установилась, как я полагал, тесная связь, так что смело решил провести третью сессию с ним наедине. Беседа проходила в камере рядом с отделением для смертников, похожем на то место, где заключенный получает последнее благословение, прежде чем его отправят умирать в газовую камеру. Хотя Кемпер и содержался в общей камере, тюремное руководство почему-то выбрало для нашей встречи именно это помещение, настоящий кошмар клаустрофоба. Поговорив с Кемпером несколько часов о поведении крайней степени безнравственности и порочности, я пришел к мнению, что обсуждать нам больше нечего, и нажал кнопку звонка, чтобы вызвать охранника, который вывел бы меня из камеры.

Но охранник мгновенно не появился, так что я продолжил беседу. Большинство серийных убийц по характеру более или менее нелюдимы; но даже им нравится разбавлять скуку однообразного заключения любым способом, в том числе и с помощью таких визитов, как мой. Они о многом размышляют и при соответствующем подходе становятся довольно общительными. Бывает, что беседы с ними длятся довольно долго. Но мы с Кемпером уже обсудили все, что было можно. Через несколько минут я опять нажал кнопку звонка, но по-прежнему без ответа. Через пятнадцать минут после первого звонка снова попытал удачи, и снова безуспешно.

Должно быть, несмотря на все попытки сохранять спокойствие, на моем лице отразилось замешательство, и Кемпер, чрезвычайно чувствительный к настроению других (как и большинство убийц), ухватился за это.

– Расслабьтесь. Сейчас пересменка, они кормят парней в безопасных зонах.

Он улыбнулся и встал со стула, продемонстрировав свой огромный рост.

– Может случиться и так, что они подойдут только минут через пятнадцать-двадцать.

Я пытался, насколько мог, показывать внешнюю невозмутимость, но уверен, что на эти его слова отреагировал с явными признаками паники, не скрывшимися от внимания Кемпера.

– Если бы я сейчас разбушевался, вам бы не поздоровилось, верно? Я мог бы запросто оторвать вам голову и положить на стол – пусть она так приветствует охранников.

В голове у меня забегали беспокойные мысли. Я представил, как он хватает меня своими ручищами и выкручивает голову, пока не оторвет ее от шеи. Много времени это бы не заняло, и из-за разницы в телосложении я бы не смог долго сопротивляться. Он был прав: он мог без труда убить меня, и никто бы ему не помешал. Поэтому я заявил, что если он вздумает выкинуть какой-нибудь фокус в этом духе, то попадет в неприятности.

– И что они мне сделают? Запретят смотреть телевизор? – фыркнул он.

Я ответил, что его определенно надолго посадят в «карцер», то есть в камеру-одиночку. Оба мы знали, что многие заключенные в таких условиях теряют разум, по крайней мере на время.

Кемпер отмахнулся, сказав, что давно привык находиться в тюрьме и что сможет вынести одиночество, тем более навсегда его туда не посадят. Рано или поздно его вернут к более нормальному режиму заключения, так что эти «проблемы» погаснут на фоне престижа, какой он получит среди заключенных за то, что «прикончил» агента ФБР.

Сердце у меня заколотилось, как у бегуна на стометровку, и я попытался придумать, что можно сказать или сделать, чтобы помешать Кемперу убить меня. Я был почти уверен, что он этого не сделает, но точно утверждать не мог, ведь он был чрезвычайно жестоким и опасным человеком, которому, как верно подмечено, терять было нечего. И почему я оказался настолько тупым, чтобы приходить сюда одному?

Вдруг понял, что сам себе подстроил ловушку и довел дело до такой ситуации. А ведь я лучше всех остальных должен был представлять, как это работает. Поддался тому явлению, которое, как узнают ученики на занятиях по спасению заложников, называется «стокгольмским синдромом» – отождествил себя со своим захватчиком и доверился ему. И я забыл об этом элементарном факте, несмотря на то что был главным инструктором ФБР по технике переговоров о спасении заложников! В следующий раз уже не буду настолько самонадеян, чтобы уверять самого себя в установлении прекрасной психологической связи с заключенным. Если он будет, этот следующий раз.

– Эд, ты же не думаешь, что я пришел сюда без всяких средств защиты? – спросил я.

– Только не надо пудрить мне мозги, Ресслер. Они бы не пустили вас сюда с оружием.

Кемпер, разумеется, был прав, потому что посетителям тюрьмы не разрешали носить при себе оружие, иначе его могли схватить заключенные и начать угрожать охранникам или как-нибудь сбежать с его помощью. Но я сказал, что сотрудники ФБР обладают особыми привилегиями по сравнению с обычными охранниками, полицейскими и остальными посетителями тюрьмы.

– Ну и что у вас есть?

– Я не собираюсь раскрывать карты и говорить, что и где у меня находится.

– Да ладно вам. Ручка с ядом?

– Вероятно. Но это не единственное возможное оружие.

– Боевые искусства? – задумался Кемпер. – Карате? У вас черный пояс? Думаете, одолеете меня?

Мне показалось, что ситуация слегка изменилась в мою пользу. В его голосе ощущались признаки шутки – во всяком случае, я на это надеялся. Но я не был уверен, и он понимал это, поэтому продолжал насмехаться надо мной. К тому времени я немного пришел в себя и постарался вспомнить о приемах ведения переговоров, один из самых основных приемов – продолжать говорить и говорить, поскольку чем больше затягивается ситуация, тем больше шансов на ее благоприятное разрешение. Мы обсудили боевые искусства, которые многие заключенные изучали, чтобы как-то защитить себя в таком суровом месте, пока, наконец, не появился охранник и не открыл дверь.

Согласно тюремному распорядку, пока заключенного уводят, берущий интервью должен находиться в камере. Когда Кемпер собирался уже выйти в коридор с охранником, он положил мне руку на плечо и сказал:

– Вы же понимаете, что я просто шутил, правда?

– Конечно, – сказал я, глубоко вздыхая.

Я поклялся себе никогда не допускать подобной ситуации ни со мной, ни с любым другим сотрудником ФБР. С тех пор мы поставили себе правилом никогда не отправляться на беседу с осужденным убийцей или насильником в одиночку, только парами.



Проект по исследованию личности преступника был моим детищем, и в конце 1970-х, по мере того как он набирал силу, я полностью погрузился в него, пользуясь любой возможностью пообщаться с преступниками во время занятий выездной школы в различных городах страны. Прежде чем я перестал брать интервью сам и возложил эту обязанность на помощников, я опросил более сотни осужденных за насильственные преступления – пожалуй, больше, чем любой другой человек в истории. (В конце концов мои заслуги признали ФБР и соответствующие институты, когда дважды удостоили премии Джефферсона, ежегодно присуждаемой Университетом Вирджинии, частью которого формально считается кампус ФБР в Куантико.) Полученная в ходе этих интервью информация систематизировалась и анализировалась, понемногу мы с помощниками начали находить определенные шаблоны в истории жизни и поведении этих убийц. Схожие события в детстве, влияние на психику различных факторов, образцы поведения во время совершения преступления – все это составляет материал нескольких последующих глав книги. Но прежде чем переходить к каким-то умозаключениям, хочу сосредоточиться на самом искусстве взятия интервью у осужденных убийц и на некоторых выводах, к которым я пришел во время бесед в тесных камерах, общаясь с этими одиозными персонами, совершившими самые серьезные, по мнению общества, преступления.

Интервью с насильственными преступниками представляет ценность только в той мере, в какой способно пролить свет на их действия и личность и помочь правоохранительным органам понять мотивы. Чтобы получить такую информацию, заключенный должен воспринимать берущего интервью серьезно, между ними должна установиться некоторая степень доверия, чтобы заключенный мог высказываться свободно. А для этого нужно завоевать уважение заключенного.

Со стороны берущего интервью это означает маскировку своего собственного отношения к совершенным этими людьми чудовищным действиям. Если в то время как заключенный описывает способ расчленения тела, я показал бы свое отвращение какими-либо жестами или высказываниями, то беседа на этом тут же закончилась бы. С другой стороны, если сказать в ответ нечто вроде: «О, значит, ты отрезал ей голову. Подумаешь, ничего особенного, я знаю многих, кто тоже так сделал», то убийца тоже вряд ли стал бы сообщать дальнейшие подробности. Насмехаться над заключенными недопустимо. Возможно, эти люди безумны, но вовсе не глупы – во всяком случае, они умеют различать нюансы в поведении собеседника.

Многие из берущих интервью слишком быстро переходят к серьезным вопросам. Планка ментального барьера при этом поднимается, и интервью практически завершается. Заключенным некуда торопиться, в их распоряжении практически все доступное в мире время, а если им некомфортно, то есть риск уйти ни с чем; следовательно, крайне важно потратить время на то, чтобы они расслабились и захотели поведать вам интимные подробности своей жизни. Я предпочитаю продвигаться медленно, пробуя разные подходы, и постепенно приближаться к нужным фактам, пока не почувствую, что настало время задавать тяжелые вопросы; иногда для этого требуется несколько часов или несколько визитов.

Некоторые сотрудники Отдела поведенческого анализа по той или иной причине не справлялись с этой трудной задачей. Однажды одному из моих коллег нужно было взять интервью у мужчины, изнасиловавшего и убившего нескольких детей. У сотрудника были свои дети, и он относился к заключенному с крайним осуждением, что напрочь испортило всю сессию. Когда заключенный возразил против курения в камере и захотел открыть окно, агент ответил, что тому следует сидеть и отвечать на вопросы без всяких возражений. Когда был задан один из стандартных вопросов – чем бы он занимался, не будь преступником, – заключенный ответил, что хотел бы стать астронавтом.

– Ага, особенно с маленьким мальчиком на борту, – фыркнул агент ФБР, обращаясь к своему коллеге.

Со стороны агента это было необоснованно враждебное поведение, противоречившее самим целям интервью. Агент стал жертвой вызванного такой ситуацией стресса. Вскоре после этого он подошел ко мне – ибо это я распорядился отправить его на интервью с педофилом – и признался, что не создан для опросов. «Не могу работать с этими животными», – сказал он. Я похвалил его за честность и за то, что он сам признал свои недостатки. Он занялся другим видом деятельности: вскоре стал одним из ведущих специалистов по стрессу у полицейских и по психологической консультации сотрудников правоохранительных органов. У него были все способности и потенциал к отличной работе, просто он не был приспособлен к трудной задаче взятия интервью у педофилов и сбору информации, полезной для работы с такими преступниками.

Принять участие в Проекте по исследованию личности преступника желали многие, но не все хотели заниматься тяжелой работой. Они с удовольствием посмотрели бы своими глазами на скандально известных убийц, таких как Мэнсон и Берковиц, но им не хотелось тратить время и усилия на работу с менее известными преступниками, преступления которых были не менее кошмарны. Прежде чем отправиться в тюрьму, требовались долгие часы подготовки, изучения тюремных документов и завершения пунктов нашего обширного «протокола». Интервью с заключенными обычно длились от трех до четырех часов, а сразу после нужно было составить отчет для завершения протокола и других административных задач.

Почти все сотрудники нашего отдела стали жертвами ситуационного стресса. Одна женщина отказалась от этой работы через несколько лет из-за преследующих ее кошмаров. Она утверждала, что не способна рационально анализировать случаи, когда кто-то врывался в дом и насиловал женщину; ей тоже пришлось заняться другой работой в ФБР. У некоторых сотрудников открывались кровоточащие язвы, у троих наблюдались настолько тяжелые приступы паники, что поначалу их приняли за сердечные приступы. Четверо из нас, включая меня, несколько раз резко и необъяснимо теряли вес, иногда от двадцати до сорока фунтов (9–18 кг) за полгода. Мы проходили множество тестов, в том числе и стандартное обследование желудочно-кишечного тракта, но никаких физиологических причин похудения обнаружено не было; похудение было вызвано исключительно стрессом. Еще один мужчина настолько попал под психологическое влияние одного массового убийцы, что воспринял предвзятое отношение ко мне со стороны этого преступника как знак того, что только он должен заниматься этим преступником. Этот агент передал заключенному ряд полученных Бюро сведений, благодаря которым тот надеялся подать успешную апелляцию на отмену смертного приговора. Все произошло из-за того, что заключенный оказался умелым манипулятором, а сотрудник был новичком, неподготовленным к тому, что им могут воспользоваться в личных целях. Этот сотрудник даже привлек на свою сторону специалиста по хранению служебных документов. Вскоре с этим агентом пожелал присутствовать на интервью наш инспектор, которому также хотелось похвастаться своей близостью к скандально известному злодею. Когда убийцу в конце концов казнили, агент был подавлен настолько, что казалось, будто он потерял близкого друга или родственника – поразительный пример опасности, которая грозит тем, кто слишком долго и внимательно всматривается в «бездну».

Стабильность в собственной жизни помогает держать необходимую дистанцию от работы и от общения с насильниками, но порой стресс становится почти непреодолимым даже для уравновешенных сотрудников вроде меня. Конечно, в 1978 году, начиная работу над программой, я не имел никакого представления о степени возможного стресса.

Хочу сказать пару слов о процессе интервью. Большинству посетителей тюрьмы разрешается лишь ограниченно общаться с заключенными, даже родственникам и адвокатам. Разговаривать приходится через отверстие в стекле, по телефону и в некоторых случаях на расстоянии от заключенного. Обычно мне разрешали проводить интервью в комнате адвоката или в кабинете начальника охраны, так что мы с заключенным наслаждались некой долей комфорта. Иногда заключенных приводили в помещение в наручниках; я неизменно просил снять наручники – это была часть процесса установления доверительных отношений. В начале интервью заключенный, естественно, интересовался, что ФБР нужно от него, и я начинал разговор о нем, демонстрируя свои познания и утверждая, что пришел не для выспрашивания подробностей какого-то конкретного преступления, а для лучшего понимания некоторых категорий преступников. Я не утверждал, что меня интересуют преступления на сексуальной почве; это было бы ошибкой.

Я говорил заключенному, что мне хотелось бы узнать побольше о его детстве, о всей его жизни и что все сказанное не будет передано тюремной администрации.

Последнее «правило» было довольно важным, потому что одним из величайших страхов заключенных был страх, что некоторые из поведанных подробностей станут достоянием тюремного аппарата, а администрация каким-либо способом воспользуется ими против них. По какой-то причине (возможно, в силу моей искренности) они верили мне, а я хранил свои обещания. Я также предупреждал заключенных, чтобы они не говорили о преступлениях, за которые не были осуждены – например, чтобы не признавались, что на самом деле убили два десятка, а не один десяток человек, – потому что в противном случае я был бы вынужден зачитать им их права, а эта информация послужила бы поводом для расследования и т. д.

Почти все хотели побеседовать с Чарльзом Мэнсоном, в первую очередь для того чтобы похвастаться, а не потому, что им было необходимо услышать что-то конкретное от Мэнсона. Заключенных вроде Мэнсона постоянно осаждали журналисты и искатели сенсаций, так что они устали от подобного отношения к себе. Я вспоминаю одно интервью, которое несколько лет назад взял у Мэйсона теле- и радиоведущий Том Снайдер, где Снайдер спросил Мэнсона, каковы ощущения от отрезания кому-то уха. Лучшего вопроса для того, чтобы Мэнсон ограничился пустой болтовней, презрительно поглядывая на собеседника, и придумать было невозможно. По его лицу было видно, что уровень уважения к Снайдеру упал до нуля. «Этот человек идиот, – читались его мысли. – Он разыгрывает здесь клоунаду, так что и я буду дурачиться». Если кто-то и собирался узнать что-то серьезное о Мэнсоне, то на этих надеждах можно было поставить жирную точку. Снайдер мог бы спросить Мэнсона, что заставило его отрезать ухо, и, вероятно, получил бы интересный ответ, объясняющий, откуда у Мэнсона взялась такая фантазия. Но ведущий выбрал другую стратегию и в результате не получил ничего полезного, разве что позабавил аудиторию.

Как я выяснил, для разговора с этой категорией преступников очень важно хорошо подготовиться, чтобы они понимали, на что тратят время. Нужно произвести впечатление и показать, что со мной стоит разговаривать. Помимо прочего, доверие ко мне складывалось и из того, что я хорошо знал подробности их жизни. Например, всегда бывало полезно посреди беседы сообщить, что мне известны имена их сообщников и другие детали. «Потом Бобби взял меня, чтобы познакомиться с кое-какими наркодилерами», – начинал Мэнсон, и, прежде чем он успевал продолжить, я вставлял: «Бобби Босолей?» «Да», – отвечал Мэнсон и продолжал, зная, что я прилежно выполнил домашнее задание и ознакомился с некоторыми фактами его биографии, чтобы понимать, о чем идет речь. Кроме того, так он мог понять важность его рассказа для меня. Так постепенно повышался уровень доверия. В интервью с Томом Снайдером Мэнсону приходилось говорить медленно, объясняя все, и, как следствие, он не рассказал ничего, достойного внимания. Но собеседнику вроде меня Мэнсон мог поведать многое, чего никогда не сообщал ни одному из сотрудников правоохранительных органов, будучи уверенным, что я достаточно осведомлен и в состоянии следовать за ходом его повествования.

Другим полезным фактором было мое постоянное стремление подчеркнуть нечто положительное в жизни убийцы. Текс Уотсон, например, обратился к вере, и можно было от этого отталкиваться. Хайренс был образцовым заключенным. Конечно, в таких людях, как Мэнсон, находить что-то положительное было труднее, но я хотя бы старался сосредоточиться на том, что он считал позитивным в своем мире, пусть даже остальное человечество с этим не соглашалось. В случае с Мэнсоном это было отношение к окружающим его людям.

После того что я позже окрестил как «фаза ухаживания» в беседе, Мэнсон сообщил мне, что не знает, почему вообще оказался в тюрьме на этот раз, потому что он не присутствовал во время убийств; в более глубоком смысле он пытался уверить меня в своей невиновности. По его словам, на негативе фотографии мир выглядит как своя противоположность, точно так же и он – негатив общества, отражение всех плохих его свойств.

Ключом к загадке Чарльза Мэнсона служит тот факт, что у него были незавидные детство и юность. К тридцати двум годам он провел в тюрьме и в исправительных учреждениях для несовершеннолетних в общем двадцать лет, с подросткового возраста вплоть до того дня, как он вышел из ворот тюрьмы на острове Терминал в Калифорнии с намерением никогда больше не попадать за решетку. (Многие из осужденных в относительно раннем возрасте, после тридцати, решают покончить с криминалом после выхода из тюрьмы, и это им удается.) Невысокий мужчина, не особенно примечательный физически, пяти футов шести дюймов (168 см) ростом и весом 130 фунтов (59 кг), Мэнсон обладал даром эмоционального восприятия. В тюрьме он научился играть на гитаре и даже писал кое-какую музыку. На свободу он вышел в середине 1960-х и сразу же погрузился в мир молодежной контркультуры, которая тогда расцветала на Западном побережье. Причем не только погрузился, но и постарался возглавить ее.

«Я видел, какого рода люди привлекали ребят, потому и стал одним из них», – сказал мне Мэнсон. Он, пожалуй, лучше самой молодежи понимал, кого и за что они уважают: загадочных личностей с длинными волосами и в сандалиях, пускающихся в запутанные рассуждения с метафизическими терминами, играющих на гитаре и поющих песни, смысл которых мало кто мог понять. Разгуливая по району Хейт-Эшбери в Сан-Франциско – сосредоточению «кислотной культуры» (ориентированной на потребление ЛСД) – и будучи старше типичных хиппи на дюжину лет, он легко привлекал к себе толпы последователей. «Я понимал, кого они хотят видеть, и стал этим человеком».

Вскоре у него были «бесплатная еда, бесплатное жилье, бесплатный секс, бесплатная наркота», и он стал своего рода «гуру». «Я стал негативом, отражением этих ребят», – говорил он мне, поясняя при этом, что если взять зеркало и посмотреть в него, то самого зеркала не видно, видно лишь отражение его блестящей поверхности. «Они искали себя самих, – заявлял Мэнсон. – Ну, я не такая уж великая личность, звезд с неба не хватаю. Мне пришлось воспользоваться своими мозгами». Его блестящие, гипнотизирующие глаза сослужили неплохую службу: оказалось, он мог контролировать молодых людей лучше других и заставлять их делать то, что им скажут. В пустыне неподалеку от Долины Смерти[19] он основал нечто вроде летнего лагеря для нестандартных молодых бунтовщиков. Сам он был старше их и за двадцать лет заключения освоил методы манипуляции. Он без труда ломал их психологическую защиту и требовал все больше, пока они не перешли к нарушениям закона и не совершили ряд серьезных преступлений.

Мэнсон утверждал, что не делал ничего особенного, а служил лишь отражением того, чем мечтали стать его последователи; что он не несет ответственности за их поступки и на самом деле «не знает, почему» оказался в тюрьме. Такое объяснение, конечно же, никуда не годилось, потому что Мэнсон отказывался принимать во внимание собственные психопатические наклонности и стремление к власти, но все же во время нашей беседы он превосходно описал некоторые приемы, с помощью которых оказывал влияние на окружавшую его молодежь. Понимание его способностей к манипулированию – ключ к пониманию того, чем руководствовались он и его ученики при совершении убийств. Он не прямо приказывал убивать – в чем обвинял его Буглиози[20], – но, скорее, создал атмосферу, в которой его ученики понимали, что нужно делать, чтобы угодить ему, и охотно ему угождали. В доме Ла-Бьянка перед совершением убийств Мэнсон сказал своим последователям, что уходит, потому что ему, как бывшему осужденному, не следует находиться на месте преступления, чтобы не нарушать условия досрочного освобождения. Его ученики поверили в такое объяснение.

В какой-то момент нашего интервью Мэнсон возбудился, прыгнул на стол, чтобы показать, как охранники контролируют заключенных в исправительных учреждениях. Я бы позволил ему немного побушевать, но Джон Конвей спокойно произнес: «Чарли, слезай со стола, сядь и веди себя прилично». В данном случае нежелание Конвея подыгрывать театральным выходкам Чарли было адекватным ответом, поскольку, спрыгнув со стола, Мэнсон уселся и стал еще более откровенно рассказывать о своей технике психологического контроля.

Ближе к концу интервью Мэнсон попросил меня дать ему что-нибудь, что он мог бы пронести в камеру; ему хотелось получить своего рода сувенир, который он «вырвал» у агента ФБР. Иначе, по его словам, никто бы не поверил ему, что он разговаривал с нами: ему пришлось бы многое объяснять, и это понизило бы его статус среди заключенных. Он схватил у меня значок ФБР, прижал к своей робе и стал изображать, как отдает приказы охранникам и другим заключенным. Я сказал, что он не может оставить его себе. Тогда Мэнсон восхитился старыми солнцезащитными очками «авиаторами», которые были у меня с собой, и я подумал, что на такую жертву могу пойти. Мэнсон взял их и положил в нагрудный карман, но предупредил, что охранники, возможно, обвинят его в краже – именно так и произошло. Охранники привели его обратно, причем по дороге он громко жаловался на порочность помыслов тех, кто способен обвинить его в мелком воровстве. Я с серьезным лицом подтвердил, что подарил эти очки. Охранники посмотрели на меня как на сумасшедшего. В их сопровождении Мэнсон удалился по коридору самой горделивой походкой и с нелепо сидящими на носу очками, скрывавшими зловещий взгляд. Не сомневаюсь, что в камере он хвастался перед другими заключенными, насколько ловко облапошил сотрудников ФБР. Это был прекрасный пример манипуляционных трюков Мэнсона. Для меня потеря очков и кратковременная потеря достоинства стали небольшой ценой для уникальной возможности проникнуть в разум убийцы.



В своей первоначальной поездке по тюрьмам я проследовал от тюрьмы Мэнсона по побережью Калифорнии до тюрьмы в Сан-Луис-Обиспо, чтобы взять интервью у Чарльза («Текса») Уотсона. Уотсон утверждал, что обрел в тюрьме Иисуса, что был спасен, но возродился и стал довольно известным проповедником: на его проповеди по воскресеньям, помимо заключенных, приходили и жители окрестных поселений. Честно говоря, складывалось впечатление, что ему удалось одурачить тюремную администрацию, и он расхаживал с таким видом, будто владел этим местом. Администрация считала его образцовым заключенным, делающим хорошее дело и твердо вставшим на путь перевоспитания. Я считал, что сомневаться в его хороших делах и помощи людям не приходится, хотя не был уверен, чем именно объясняется такое поведение – искренним обращением в веру или убеждением в том, что ему наконец-то предоставят досрочное освобождение.

Внешне Уотсон казался вполне нормальным человеком – по крайней мере мне, только что посетившему Серхана Серхана, Чарльза Мэнсона и Эда Кемпера. Он охотно признался, что на момент убийств Тейт[21] и Ла-Бьянка[22] был не в себе под воздействием наркотиков и психологическим влиянием Мэнсона; по его словам, если бы справедливость восторжествовала тогда, то его казнили бы сразу после суда. Но его пощадили, Сатана покинул его, а он был препровожден в руки Господа, и теперь он совершенно не тот человек, который совершал преступления.

В книге «Умрешь ли ты за меня?», написанной вместе с тюремным священником Рэем Хекстра, Уотсон возлагает всю вину на Мэнсона, утверждая, что Мэнсон приказывал ученикам убивать. Незадолго до убийства Тейт Мэнсон помог Уотсону выпутаться из трудной ситуации, убив обманутого ими чернокожего дилера, после чего сказал Уотсону в ответ убить нескольких «свиней» ради него. В беседе со мной Уотсон признался, что Мэнсон не давал ему прямых и однозначных приказов совершить убийство, но при этом не было сомнений в том, что Мэнсон понимал, что собираются сделать Уотсон и другие. Мэнсон не остановил их, а словно упивался, что все содеянное было ради него.

Уотсон вырос в маленьком техасском городке и был типичным американским ребенком: «прилежным учеником, звездой легкой атлетики (мой рекорд в беге с препятствиями до сих пор не побит), членом команды поддержки, с короткой стрижкой и призами за достижения» – как описывал он себя в своей книге. Окончив колледж в конце 1960-х, переехал в Калифорнию, желая, как сказал он мне, приобщиться к пляжам, солнцу, девочкам, изменяющим сознание наркотикам и легкой жизни. С Мэнсоном познакомился случайно, но постепенно стал проводить с ним больше времени, а после был готов отдать все, чтобы оставаться с ним. Уотсон сказал, что теперь понимает Мэнсона: Чарли, по его словам, действовал как старый заключенный, обводя новичков вокруг пальца. Как выразился Уотсон, Мэнсон не превратил его в гомосексуала, как других, но сделал из него раба.

«Когда я начал принимать кислоту, Чарли не был важной фигурой в моей жизни, – писал Уотсон. – Но один из его друзей стал проповедовать «Евангелие от Чарли», и о его философии постоянно твердили «девочки Семьи».

Они говорили, что у каждого есть «эго», желание утвердиться, сделать нечто, отличающее нас от окружающего мира. Мы цепляемся за это «эго», думая, что наша независимость, наша «самость» – это единственное, что позволяет выживать, что без нее мы бы погибли. Но… Истинная свобода означает самоотдачу, она подразумевает, что наше старое «эго» должно умереть, чтобы мы освободились от «самости», которая отдаляет друг от друга, отдаляет от самой жизни. «Прекратите существовать», – пел Чарли в одной из своих песен. «Прекратите существовать, придите и скажите, что любите меня». Девочки повторяли эти слова снова и снова – «прекратите существовать, убейте свое эго, умрите», – чтобы, перестав существовать, можно было полностью отдаться любви, полностью воссоединиться.


Мэнсон ломал личности окружающих людей с помощью искажающих восприятие наркотиков, словесными нападками, унижением, вовлечением в оргии. Каждый вечер после ужина Мэнсон поднимался на холм позади их ранчо и пускался в философские рассуждения под восторженные вопли одурманенных слушателей. Он призывал отбросить прошлое, осмеять его и оставить позади, особенно родственников и семьи из среднего класса. Главное теперь, как утверждал он, – это «Семья». Мэнсону тогда было тридцать с небольшим, и члены «Семьи» воспринимали его как нового Христа, которого так же распяли в тридцать с небольшим лет. Как и Христос, Чарли собирался изменить мир. Он тоже рассуждал про апокалипсис, отрицал учение отцов и проповедовал любовь. Чтобы символически подчеркнуть духовное перерождение своих последователей, он давал им новые имена. Уотсон стал «Тексом» не только потому, что гнусавость в голосе выдавала его техасское происхождение, но и потому, что в «Семье» Мэнсона мог быть только один Чарли. Насколько мне удалось узнать от них обоих, соперничество между этими двумя мужчинами, Мэнсоном и Уотсоном, сыграло определяющую роль в последующих убийствах.

Но главным фактором послужили как раз упомянутые проповеди с холма. Мэнсон повторял, что старому миру наступает конец, что он поведет своих последователей в секретное убежище в пустыне, где они переждут апокалипсис, а затем выйдут, чтобы вновь заселить землю. Конец света, по словам Мэнсона, можно было ускорить кровавыми убийствами. Обличая старый мир, Чарли постоянно твердил, что его обманывали с детства, никогда не устраивали праздника на день рождения, его жизнь была «испорчена» с самого рождения.

Для компенсации его страданий нужно убить кое-каких «свиней». «Свиньями» он называл представителей среднего класса, обладающих всеми преимуществами обывателей, которых нужно лишить комфортной и сытой жизни посредством пыток и убийств.

«Человек со стороны мог воспринять эти рассуждения как бред, но нам они казались убедительными, – писал Уотсон. – Чем больше мы принимали кислоты, тем охотнее слушали его и тем более очевидным представало перед нами неизбежное». Мэнсон обращался к своим последователям, когда те находились под воздействием ЛСД, в ярких красках описывая пытки и убийства. «Мы все живо представляли себе всю эту резню, и, хоть все это было лишь игрой, образы запечатлевались в нашем сознании и после окончания игры».

Однажды вечером, во время такой ролевой игры, Уотсон привел к Мэнсону нескольких девушек и заявил, что они готовы выполнить работу дьявола. Он, Уотсон, будет лидером этого отряда и возьмет на себя ответственность за настоящие убийства; девушки, под воздействием Мэнсона вбившие себе в голову мысль о том, что должны посвятить свою жизнь служению мужчине, будут его помощницами. По утверждению Уотсона, он сказал Мэнсону: «Мы делаем это ради тебя, Чарли», на что Мэнсон ответил: «Да, Текс, сделай это, и сделай как следует». Мне же Мэнсон поведал, что он просто сказал Уотсону: «Делай то, что должен».

На мой взгляд, эти две истории во многом соответствуют и не противоречат друг другу: если Мэнсон и не приказывал убивать напрямую, он давал ученикам понять, что не против, если они перейдут к настоящим убийствам. Хотя до тех пор все убийства происходили в его фантазиях (пусть и очень ярких, с жестокими подробностями), это они (а не он) должны были воплотить его фантазии в мрачную реальность, тем самым остановить «плохие вибрации» и уничтожить старый мир, прежде чем мир и любовь Чарли приступят к созданию нового. По указанию Мэнсона все его последователи уже принимали участие в кражах, похищали деньги и угоняли автомобили; женщины спали с мужчинами по его приказам и обычно выполняли все его прихоти, поэтому, когда Мэнсон не стал открыто возражать против предложения Уотсона, он тем самым благословил последователей на более жестокие поступки.

Но это не вся история. В беседе со мной Мэнсон признался, что самой глупой ошибкой было позволить этому «сукину сыну» Уотсону обрести слишком большое влияние в «Семье». А Уотсон, как о само собой разумеющемся, упомянул, что хотел обрести больше власти в «Семье», чтобы девушки воспринимали его как лидера. Посредством убийств Уотсон собирался если и не занять первое положение в группе, то как минимум стать правой рукой Чарли – человеком, которого все будут уважать за невероятность его действий и за то, что он с такой легкостью прибегает к насилию. Поэтому убийства Тейт и Ла-Бьянка были скорее не тщательно продуманными, спланированными преступлениями, а хаотичными поступками сбежавших из дома юных «бунтарей», вовлеченных в «семейные» дрязги и борьбу за власть, в результате чего более полудюжины совершенно невиновных людей лишились своих жизней.

Мне хотелось поговорить с другими членами «Семьи» Мэнсона, содержавшимися в калифорнийских тюрьмах, особенно со Сьюзан Аткинс, которая помогала в убийствах, но во время первой поездки мне не удалось это сделать.

Но в женском исправительном учреждении Олдерсон в Западной Вирджинии мне удалось встретиться с Линетт Фромм по прозвищу «Сквики» и Сандрой Гуд. Обе они не присутствовали во время тех злополучных убийств, но тесно и долго общались с другими членами «Семьи». Когда эти две «девочки» вошли в помещение для беседы, мне показалось, что я попал в какой-то фильм. На голове Сквики красовалась красная бандана в тон ее красной одежде, а Сандра была облачена в зеленое и с зеленой лентой на голове. Они передвигались походкой монахинь в такт друг другу. Во время беседы они называли себя «Красная» и «Зеленая» и утверждали, что они сестры церкви Чарльза Мэнсона.

Сквики Фромм была родом из обычной семьи образованных участников космической программы. У Сандры Гуд была степень магистра. Обе весьма умны, но, тем не менее, посвятили свои жизни Мэнсону. Сквики осудили за попытку убить президента Форда, когда она направила на него пистолет 45-го калибра и нажала курок – оружие не выстрелило, потому что агент Секретной службы успел просунуть палец между курком и ударником (и получил травму в процессе). Сандру осудили за шантаж и за рассылку писем с угрозами: она писала директорам крупных корпораций, что если они не прекратят загрязнять Землю, то члены «Семьи» Мэнсона (которые прячутся повсюду) начнут убивать директоров и членов их семей. В тюрьме «девочки», которым тогда было уже тридцать с лишним лет, продолжали хранить верность своему лидеру. Они верили, что однажды Чарли освободится и возродит свое движение – единственную надежду на будущее Земли, а они присоединятся к нему. Заявили, что, даже если бы я привез им президентский указ о смягчении приговора, они ни за что бы не вышли из тюрьмы, пока не выпустят Мэнсона. Помимо этого, мне почти ничего не удалось добиться от них, разве что в очередной раз убедиться, что неадекватные личности готовы пожертвовать жизнями и судьбами ради психопата, заставившего их свернуть с правильной дороги. Сандру Гуд освободили в конце 1991 года: она переехала в городок в двадцати пяти милях от тюрьмы Мэнсона.



Ричард Спек на самом деле был не серийным, а скорее так называемым запойным[23] убийцей. Однажды вечером в конце 1960-х он проник в общежитие с целью ограбления и застал там студенток-медсестер, к которым позже присоединились другие. Спек связал их всех, причем медсестры-американки уговаривали остальных подчиниться ему, думая, что так он их пощадит, но медсестра-филиппинка отказалась и спряталась. Спек уводил их по одной в соседнюю комнату, насиловал и убивал, в основном чтобы они позже не опознали его. Всего он убил восемь медсестер. Девятая, филиппинка, оставалась под кроватью и слышала, как он насилует и убивает ее подруг. Должно быть, убийца сбился со счета, потому что после восьмой он покинул общежитие. Оставшаяся в живых медсестра выбралась, а после описала полицейским преступника в подробностях, упомянув даже татуировку «Рожден, чтобы проиграть». Описание было разослано в местные больницы в надежде, что преступник мог получить травму и обратиться за медицинской помощью. Это обычный полицейский метод, который в данном случае оправдался. Несколько дней спустя, когда Спека доставили в клинику с порезом руки в области локтевого сгиба, его опознали по татуировке и арестовали. (Один из моих заданных ему вопросов касался как раз этой раны, которую он нанес себе сам.) Выжившая медсестра опознала Спека, на его личность также указывали оставленные на месте преступления отпечатки пальцев. В итоге его приговорили к пожизненному заключению.

Я хотел взять интервью у Спека, потому что это был известный убийца, но он не выделялся особым умом и не сообщил ничего интересного о своих преступлениях. Согласно тюремным советникам, он отличался агрессивностью и жестоким поведением как в тюрьме, так и в жизни. В Чикаго он переехал из Техаса, где его разыскивали за предполагаемое убийство тестя. В течение нескольких месяцев до убийств любимым времяпровождением Спека было напиться, принять таблетки, после чего отправиться в бар и приставать к посетителям, нарываясь на драку. Удачным вечер считался, если ему удавалось как следует поколотить противника; если же нет, он снимал проститутку, избивал ее и засыпал. Один охранник сообщил, что в тюрьме Спек поймал воробья, привязал к его ноге веревку и носил на плече. Один из охранников приказал избавиться от птицы, потому что в тюрьме не разрешалось держать животных. Спек отказался. После нескольких таких случаев охранник сообщил Спеку, что придется перевести его в одиночку. Тогда Спек подошел к работающему вентилятору и кинул в него птицу, которая тут же погибла. Охранник в удивлении спросил: «Зачем ты это сделал?», на что Спек, как утверждалось, ответил: «Если она не моя, то ничья».

Спек не хотел общаться с нами, о чем говорили его нахмуренное лицо и надменная поза, когда его привели. Тогда с ним начал перебрасываться словами один из охранников, который сказал, что в момент совершения убийств он жил в Чикаго один и страдал от недостатка женского внимания. Охранник высказал сожаление о том, что Спек уменьшил количество достойных женщин в этом городе, сослужив плохую службу местным холостякам. Спек усмехнулся и немного расслабился.

Мне такой поворот не понравился, потому что я всегда старался не пререкаться с заключенными и, что столь же важно, не превращать серьезное преступление в повод для шутки. На мой взгляд, ничто не может оправдать пренебрежительного отношения к жертвам. Тем не менее мы воспользовались подвернувшейся возможностью и поговорили со Спеком.

Как вскоре выяснилось, сказать ему особо было нечего, и мы не узнали почти ничего нового о его психологическом состоянии. Он отличался черствостью и пренебрежением к человеческой жизни, признав, что убивал своих жертв, чтобы они его не опознали. В раздражении от его недалекого ума и плохого поведения я попытался выяснить кое-какие подробности и спросил, как он оказался в больнице, где узнали его татуировку. Несмотря на уверенность некоторых врачей, что он сам порезал артерии в ночлежке в попытке покончить с жизнью, Спек отрицал это предположение и указал, что подрался в баре и порезался разбитой бутылкой виски. Десять лет спустя после преступления он все еще пытался изображать из себя «мачо».



Полной противоположностью Ричарда Спека был Тед Банди – самый знаменитый убийца своего времени, – пожалуй, благодаря своим фотогеничности и красноречию, отчего многие считали его неспособным совершить приписываемые убийства. Умный, красивый и, по мнению некоторых, обладающий сексуальной притягательностью молодой человек изображался в прессе как прилежный бывший студент-юрист, аккуратный, вежливый, почти «благородный» убийца и как хороший любовник, быстро убивавший своих жертв.

Но в действительности Тед Банди не был Рудольфом Валентино[24] мира серийных убийц – напротив, это был жестокий садист с извращенным умом. Его последней жертвой стала двенадцатилетняя девочка, которую он задушил, уткнув лицом в грязь во время изнасилования. Пользуясь своим даром красноречия, Банди обычно заманивал девушек и женщин в уединенное место, где оглушал монтировкой, которую прятал под гипсом на руке или под сиденьем автомобиля. Затем он насиловал находившихся в бессознательном или полубессознательном состоянии женщин, предпочитая анальное сношение. После этого он душил их и отвозил тела иногда за несколько сотен миль. Перед тем как избавиться от трупов, расчленял их и иногда занимался некрофилией. Через несколько дней он часто возвращался к останкам последней жертвы и совершал действия сексуального характера – например, эякулировал в рот или на отрезанную голову. Это было настоящее животное, и меня удивляло, что журналисты этого, казалось, не понимают. После казни Банди в Академии ФБР в Куантико был проведен семинар, который посетили полицейские со всей страны, принимавшие участие в его допросах. Там было признано примерное количество его жертв – от тридцати пяти до шестидесяти молодых женщин в дюжине штатов.

Свой преступный путь Банди начал в Сиэтле, а после того как одиннадцать убийств привлекли внимание полиции, отправился на юго-запад, оставляя за собой кровавый след, пока не остановился на некоторое время на одном горнолыжном курорте в штате Колорадо. Там его дважды задерживали, он дважды сбегал, после чего отправился на юго-восток, во Флориду, продолжая убивать по пути.

После побега Банди из Колорадо я и сам был причастен к расследованию его преступлений. Мы с тогдашним главным специалистом по профилированию Говардом Тетеном составляли текст для плаката, предупреждавший население об убийце, который посещает места скопления молодых людей – пляжи, лыжные курорты, дискотеки, колледжи – и похищает привлекательных девушек с длинными волосами и пробором посередине.

После вынесения приговора и отклонения большинства апелляций я захотел взять у Банди интервью для нашего проекта, потому что он отличался умом, умел хорошо говорить и мог бы предоставить ценную информацию для нашей базы данных. В свой первый визит в тюрьму в Старке во Флориде я впустую потратил несколько дней, ожидая завершения подачи апелляций, и в конечном итоге мне пришлось уехать, поручив провести интервью помощникам, потому что мне необходимо было преподавать в выездной школе. Несколько лет спустя мы в Отделе поведенческого анализа с удивлением получили письмо от Банди, в котором он просил нас предоставить ему наши записи и фотографии тридцати шести содержащихся под стражей убийц, которых мы исследовали в рамках проекта. Банди писал, что хочет помочь нам, став консультантом Отдела поведенческого анализа. В результате я посетил тюрьму Флориды во второй раз.

Банди первым протянул мне руку. Я начал было представляться, как он прервал меня: «О, мистер Ресслер, я знаю, кто вы; я несколько лет читал ваши работы». В камере у него было много напечатанных докладов нашего отдела, он поинтересовался, почему я не приезжал к нему раньше. Я напомнил, что однажды приезжал, но не дождался результата апелляции. Банди выразил сожаление и сказал, что хотел поговорить со мной, потому что ему «нравится разговаривать с кем-то, с кем есть нечто общее, кто понимает, о чем я говорю». Это была явная попытка контролировать меня, и я рад, что понял это, прежде чем мы сели за стол.

Банди продолжил мне льстить, утверждая, что все бравшие у него интервью различные профессоры колледжей, журналисты и местные полицейские были любителями, а теперь он говорит с профессионалом. Он написал письмо в попытке получить результаты наших исследований для подачи своей апелляции об отмене смертного приговора. Поверите или нет, но один из моих бывших начальников в ФБР действительно хотел предоставить эти данные осужденному убийце; я же отказался. Я сказал, что единственные преступления, которые мы собираемся обсуждать в данный момент, – его собственные. Впрочем, Банди это нисколько не обескуражило. Он сказал, что все равно выиграет апелляцию и что его никогда не казнят.

Поиграв еще немного словами, он согласился обсудить некоторые убийства с гипотетической точки зрения. Среди преступлений, предъявленных ему в Колорадо, было похищение женщины из бара отеля во время ее встречи с ухажером. Я спросил, как ему удалось провернуть это похищение. Банди рассуждал абстрактно, в третьем лице. Убийца мог подойти к этой женщине, когда за ней не наблюдали – возможно, в коридоре, представившись охранником или служащим отеля, то есть лицом, обладавшим некоторой властью, – и хитростью или обманом заманить ее в отдельный номер, где быстро обездвижить.

Скорее всего Банди рассказал мне в подробностях, как он сам совершил это конкретное преступление, но напрямую об этом не говорил. Через три-четыре часа таких танцев вокруг да около я осознал, что он так ничего не расскажет и продолжит свои попытки манипуляций (что ему и удалось) вплоть до самой казни, так что я отправился домой.

Несколько месяцев спустя, за три-четыре дня до казни, Банди сказал, что готов рассказать все, и со всей страны для интервью с ним приехали дюжина полицейских, каждому выделили по несколько часов. Первым с ним беседовал Роберт Кеппел из Сиэтла, тщательно расследовавший его первые преступления. Несколько часов Банди занимался словесной перепалкой по поводу первого убийства и так и не перешел к остальным. Намекая на то, что для описания всех понадобится гораздо больше времени, он предложил полицейскому подать прошение еще на шесть-восемь месяцев отсрочки казни. Это не сработало. У него в запасе было целых десять лет, прошедших за решеткой, и было понятно, что ничего толкового он не расскажет. Несколько дней спустя Банди казнили.

Когда все эти полицейские приехали из Флориды в Куантико на наш семинар, я узнал об одном неприятном факте. Банди удалось-таки провернуть свою последнюю махинацию. Ранее он убедил кого-то из Бюро раздобыть для него копию моей книги о серийных убийствах с автографом – она лежала в его камере на момент казни. Он даже приводил из нее цитаты в своей последней видеозаписи в интервью с доктором Джеймсом Добсоном.



Дэвид Берковиц, убийца по прозвищу «Сын Сэма», в середине 1970-х сидел напротив меня и моих помощников трижды. За один год он убил в Нью-Йорке полдюжины человек, в основном в автомобилях, во время свиданий, и серьезно покалечил еще полдюжины. На месте своих преступлений он оставлял записки полиции и поддерживал общение с авторами газетных статей, пока почти весь Нью-Йорк в страхе оставался дома по ночам. Во время наших интервью Берковиц находился в тюрьме Аттика, в изоляции от остальных заключенных.

Выглядел он так же, как и во время суда – пухлый, коренастый, очень стеснительный, сдержанный, вежливый. Он охотно пожал мне руку – как я выяснил, это всегда было хорошим знаком для интервью; затем он сел и говорил только в ответ на мои вопросы. Я делал записи от руки, потому что он не дал согласия на магнитофонную запись.

Поскольку свои убийства Берковиц совершал в Нью-Йорке, то к нему было привлечено особое внимание прессы, вследствие чего имелось множество материалов, с которыми я мог ознакомиться до его посещения. Как я вскоре понял, эта ситуация послужила основой для сложного общения между Берковицем и журналистами. Помимо прочего узнал, что у Берковица был альбом, в который он вклеивал статьи о своих преступлениях; такие «памятные книги» составляют многие преступники до ареста, но ему позволили хранить эти заметки и в камере. Он сказал, что они помогают ему оживлять фантазии.

Главное, о чем мне хотелось поговорить, – это о сексуальной составляющей его преступлений. Поначалу он не хотел затрагивать этот вопрос, утверждая, что у него были нормальные сексуальные отношения с подругами и во время убийств он лишь стрелял. Поэтому я расспросил о его ранней жизни. Его усыновили в весьма юном возрасте, и у него были проблемы с приемной семьей. Он всегда хотел найти свою родную мать, особенно после смерти приемной матери, когда ему было четырнадцать лет. Окончив школу, записался в армию. Ему хотелось отправиться во Вьетнам и стать героем с медалями, хотелось получить известность и уважение. Вместо этого его отправили в Корею, где он нес ничем не примечательную службу. Однажды он встретился с проституткой ради интимного опыта и подхватил венерическое заболевание. Позже он говорил журналистам, что это был его единственный доведенный до конца секс с женщиной.

По возвращении домой ему удалось разыскать родную мать и жившую с ней свою единокровную сестру, но встреча его немного разочаровала. Ему хотелось, чтобы мать забрала его к себе, чтобы он стал частью ее семьи, но этого не получилось.

Перед убийствами Берковиц совершил как минимум 1488 поджогов в Нью-Йорке – поразительное количество, и нам известно об этом только потому, что он вел дневник; также он вызвал несколько сотен ложных тревог. Он хотел стать пожарным, но не прошел квалификацию; работая охранником частной грузовой фирмы в Куинсе, он принял участие в нескольких спасательных операциях, связанных с возгоранием.

Когда мы в беседе дошли до убийств, Берковиц поведал, как он это объяснял обследовавшим его перед судом психиатрам, что приказы убивать ему отдавала собака его соседа Сэма Карра, в которую вселился трехтысячелетний демон.

Я сказал, что его слова – совершенная чушь и что я на них не куплюсь. Берковица это поразило, но он продолжал рассказывать свою историю про собаку. мне пришлось повторить, что если, по его мнению, быть честным с нами означает приписывать свои преступления собаке, то интервью закончено. Закрыв блокнот, я направился к выходу.

Берковиц остановил меня, утверждая, что психиатры поверили в такую причину преступлений, и раз она хороша для них, то должна быть хороша и для ФБР.

«Мы ожидаем услышать от тебя не такую историю, Дэвид, – сказал я. – Мы хотим, чтобы ты дал фактические обоснования преступлений, и если ты не хочешь говорить, то мы уйдем».

Берковиц вздохнул, устроился поудобнее и заговорил о настоящих мотивах. Все эти россказни про «Сына Сэма» и говорящую собаку, по его словам, были способом убедить официальных представителей в его невменяемости. Другими словами, это была уловка, призванная избежать наказания за преступления. На самом деле он был достаточно вменяем, чтобы понимать, что делает. До нашего интервью он уже побеседовал с порядочным количеством психиатров и других советников, чтобы чувствовать себя комфортно при обсуждении истинных причин своих действий. Он признался, что настоящей причиной стрельбы в женщин были обида на мать и неспособность поддерживать нормальные отношения с противополжным полом.

Первое убийство он попытался выполнить с помощью ножа – воткнул его в женщину на улице и убежал. Потом просматривал газеты, но не нашел заметки об убийстве, поэтому счел, что она выжила. Затем он решил изменить образ действий. Нож не годился, потому что так на нем и на его одежде могло остаться много пятен крови, а ему это не нравилось. Поэтому именно с целью раздобыть себе подходящее оружие он отправился в Техас и купил пистолет Charter Arms 44-го калибра с некоторым запасом пуль. Он боялся покупать пули в Нью-Йорке, думая, что если их обнаружат на месте преступления, то полицейские смогут проследить за ним и найти место его проживания. Совершив несколько убийств, Берковиц снова съездил в Техас за пополнением запасов.

Берковиц специально искал одиноких женщин или парочки в автомобилях и, подойдя к автомобилю, стрелял в них. От этого, по его словам, он сексуально возбуждался и после стрельбы мастурбировал.

Так мы подобрались к сути дела. Благодаря моим деликатным попыткам направить беседу в нужное русло Берковиц поведал мне нечто не очень широко известное – то, что он охотился на жертв по ночам. Поведение не зависело от стадий луны, дня недели или от чего-то еще, вопреки различным теориям, которые строили желающие разгадать его тайну. Он выходил на охоту каждую ночь, но нападал только при идеальных, по его мнению, обстоятельствах. Такое осознанное поведение уже не давало отнести Берковица к категории «безумных» убийц.

Когда ему не удавалось найти подходящих жертв, он ехал к местам предыдущих преступлений и с наслаждением переживал в памяти мгновения убийства. Пятна крови, а иногда следы от мела полицейских, доставляли ему сексуальное удовольствие; сидя в машине он разглядывал эти напоминания о мрачных эпизодах и мастурбировал. (Неудивительно, что он так бережно относился к хранимому в камере альбому с вырезками.)

В один из таких моментов откровения Берковиц сообщил нам нечто очень полезное для органов правопорядка и в то же время помог по-новому понять целый пласт детективных историй. Да, убийцы иногда возвращались на место преступлений, исходя из этого мы могли попытаться предотвратить новые убийства. Столь же важным был тот факт, что такое возвращение объясняется не чувством вины – согласно обычному представлению психиатров и специалистов в области психического здоровья, – но сексуальным характером преступления. Так, стремление посетить место убийства объяснялось мотивами, которые вряд ли пришли бы в голову Шерлоку Холмсу, Эркюлю Пуаро или даже Сэму Спейду.

Для меня это признание имело дополнительное значение. Я давно утверждал, что девиантное поведение убийц в каком-то смысле является продолжением нормального поведения. Любой родитель девочки-подростка наблюдал, как мальчики-подростки постоянно проезжают мимо ее дома на велосипедах и машинах либо стараются находиться как можно ближе к ней. Таким образом, стремление находиться на месте преступления – пример задержки в развитии или неадекватного развития личности, перерастание нормального поведения в ненормальное.

Берковиц – как и многие убийцы – испытывал огромное желание посетить похороны своих жертв, но боялся, что за церемонией будут наблюдать полицейские (как на самом деле и было). Из телепередач и детективных журналов он узнал, что на подобных мероприятиях всегда бывают полицейские. В такие дни он обычно брал отгул и крутился возле полицейских участков, стараясь услышать разговоры сотрудников о его преступлениях. Впрочем, он так ни разу ничего и не услышал. Также пытался разузнать, где находятся могилы его жертв, но из этой затеи тоже ничего не вышло. Во всем, за исключением убийств и поджогов, он оказался на удивление неумелым.

Но ему нравилось воспринимать себя как скандальную знаменитость, поэтому он постарался вступить в письменное общение с полицейскими, а позже и с журналистами. Его возбуждало влияние на город и прессу. Прочитав книгу про Джека Потрошителя, он оставил в автомобиле первой жертвы заметку с выведенными корявыми большими буквами словами: «Бам-бам… я вернусь» и подписью «Мистер Чудовище». Тогда Берковиц еще не был «Сыном Сэма». Это словосочетание он упомянул почти случайно, в одном из посланных в газету писем. И только после того как пресса подхватила его, он принял это прозвище и даже постарался придумать свой логотип. Внимание публики раскрывало его творческие способности.

Я считаю, что в том, что Берковиц продолжил убийства, в определенной степени виноваты такие безответственные журналисты, как Джимми Бреслин. Бреслин писал статьи про «Сына Сэма», напрямую получая письма от убийцы. После первых убийств, когда город охватил страх, Берковицем, можно сказать, стали управлять средства массовой информации. Например, газеты печатали карты с местами его преступлений, журналисты размышляли, не собирается ли он по очереди посетить все районы города. До этого такая мысль в голову Берковицу не приходила, но, прочитав о ней, он решил попробовать. Даже в отсутствие новостей репортеры продолжали нагнетать панику, потому что благодаря ей хорошо продавались газеты. Всем, даже самым недалеким газетчикам, было ясно, что Берковиц хочет прославиться (пусть даже таким мрачным образом) и он убивает, чтобы произвести впечатление на общество, добиваясь внимания и признания. Постоянная подпитка его эго в виде печатных и телевизионных репортажей означала, что будут новые преступления. Наверное, в Нью-Йорке и не получилось бы контролировать средства массовой информации настолько, чтобы они не мешали полиции и не возбуждали убийцу, но для меня всегда было очевидно, что Дэвид Берковиц продолжал убивать, чтобы оставаться в центре внимания таких публицистов, как Джимми Бреслин.

Как признался мне Берковиц, в юные годы у него появились фантазии про секс, сопряженный с актами насилия; и обычные эротические образы в его воображении смешивались с разрушительными сценами убийства. Еще в детстве, в шесть-семь лет, он подливал аммиак в аквариум приемной матери, чтобы убить ее рыбок, и протыкал их булавкой. Он также отравил ее домашнюю птицу крысиным ядом, потому что ему нравилось смотреть, как животное медленно умирает, а взволнованная мать ничего не может поделать. Он мучил небольших животных, таких как крысы, и бабочек. Все это были фантазии о контроле, о власти над другими живыми существами. Поведал мне Берковиц и свои фантазии об авиакатастрофах с большими пожарами. В реальности он никогда не пытался вызвать авиакатастрофу, но логическим продолжением его фантазий стали мечты о поджоге. Большинству пироманов нравится испытывать чувство причастности к поджогу, к тому, что именно благодаря им возник пожар и они могут контролировать такое эффектное событие; ведь именно из-за них приезжают большие автомобили с сиреной, бросаются в огонь пожарные, получают повреждения, иногда гибнут люди. Берковицу нравилось смотреть, как из охваченных пожаром зданий выносят пострадавших. Эти поджоги были прелюдией к наивысшей стадии контроля – убийствам людей. Наибольшее возбуждение он получал, когда сидел дома и смотрел по телевизору новости, в которых рассказывали о его преступлениях и об охватившем город страхе.

Что же насчет его странных высказываний в суде? Насчет предположения о том, что им овладел демон? Как сказал сам Берковиц, все это были выдумки в надежде, что его признают сумасшедшим. Он полагал, что его поймали как раз вовремя, чтобы не дать развернуться как следует, показать себя в крайнем величии. Он уже фантазировал о посещении дискотеки и расстреле танцующих вокруг пар, пока не приедет полиция и не начнется ожесточенная перестрелка в голливудском духе, во время которой пострадает еще больше народу.

Последняя фантазия Берковица отражала его зависть к обычным людям, вовлеченным в нормальные гетеросексуальные отношения. Он признавал эту зависть и честно сказал, что если бы до всех этих нелепых убийств он завел отношения с хорошей женщиной, принимающей и удовлетворяющей его фантазии, которая вышла бы за него замуж, то, возможно, он никого и не убивал.

Это было довольно пафосное высказывание, как нельзя лучше подходящее для окончания интервью, но тогда я не поверил Берковицу, как не верю и сейчас. Хорошая женщина не решила бы его проблемы и не предотвратила бы содеянное. Реальность в том, что он вел себя и мыслил гораздо более неадекватно: его проблемы были гораздо глубже и коренились в желаниях, которые начали проявляться в возрасте, когда большинство мужчин начинают строить свои первые важные отношения с представительницами противоположного пола. Именно эти фантазии и связанное с ними поведение мешали ему заводить взрослые отношения с женщинами. Как и многие убийцы, с которыми мне довелось беседовать, он буквально вырос убийцей.

4. Детство жестоких преступников

«Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?» – эти три великих вопроса, заданные Гогеном в его знаменитом полотне, были настоящими темами моих интервью с заключенными в тюрьмах с убийцами, к которым я по собственному решению приступил в конце 1970-х. Мне хотелось узнать, что заставляет человека пойти на жестокое преступление, как при этом работает его мозг. Вскоре любопытство было оформлено систематическим образом в рамках Бюро, а мои первоначальные размышления и исследования легли в основу Проекта по исследованию личности преступника, частично финансируемого Министерством юстиции. В этом Проекте, главой которого считался я, принимали участие доктор Энн Берджесс из Бостонского университета и другие специалисты из научного сообщества. Был составлен протокол на пятьдесят две страницы, следуя которому мы опросили тридцать шесть осужденных, сосредотачиваясь на истории их жизней, их мотивах и фантазиях, на конкретных действиях и поступках. В итоге нам удалось распознать некоторые общие образцы их поведения и узнать кое-что новое о том, как развивается мотивация к убийству.

Согласно мнению ряда экспертов, наше исследование было самым обширным, тщательным и полным исследованием из всех, что когда-либо предпринимались в связи с «массовыми» убийцами, в котором фигурировало, пожалуй, самое большое количество живых, находящихся за решеткой убийц. В статье 1986 года судебные психологи Кэйти Буш и Джеймс Л. Кавано-младший из Чикагского центра имени Исаака Рэя назвали это исследование «образцовым» благодаря его охвату и детализации, позволяющим сделать важные выводы.

Но прежде чем описывать в подробностях конкретных убийц и рассуждать о том, как они ими стали, позвольте мне безоговорочно заявить, что не существует такого человека, который бы ни с того ни с сего в возрасте тридцати пяти лет вдруг перестал быть совершенно нормальным и перешел к ненормальному, порочному и в высшей степени разрушительному поведению. Предпосылки к такому образу жизни должны были развиваться в нем постепенно на протяжении весьма долгого времени – с самого детства.

Согласно распространенному мифу, убийцы происходят из бедных семей, в которых присутствуют проблемы. Наша выборка показывает, что это не совсем так. Многие убийцы выходили из относительно благополучных семей со стабильным доходом. Более половины изначально проживали в семьях с обоими родителями. В целом это были дети с достаточно высоким интеллектом. Хотя у троих из тридцати шести коэффициент интеллекта (IQ) был ниже 90, большинство демонстрировали среднестатистические показатели, а одиннадцать даже показали выше среднего, в районе 120.

Тем не менее, несмотря на внешнюю «нормальность», во многих семьях наблюдались определенные отклонения. У половины испытуемых имелись близкие родственники с психологическими болезнями. У половины были родители, вовлеченные в криминальную деятельность. Почти у 70 процентов родственники злоупотребляли алкоголем или наркотиками. Все убийцы – все до единого – подвергались в детстве значительному эмоциональному насилию или пренебрежению. И все они стали, как выражаются психологи, сексуально дисфункциональными взрослыми, не способными поддерживать зрелые отношения по взаимному согласию с другими взрослыми.

Как показали исследования, с рождения и до возраста шести-семи лет самая важная фигура для ребенка – это его мать, именно в этот период ребенок узнает, что такое любовь. Отношения между нашими исследуемыми и их матерями были однозначно прохладными, отстраненными, неэмоциональными, с недостатком внимания со стороны матерей. В них было мало теплоты и проявлений чувств, которые обычные люди проявляют по отношению к тем, кого любят и о ком заботятся. Эти дети были лишены или почти лишены того, что гораздо важнее достатка и денег – любви. В итоге они страдали от такого эмоционального голода всю свою жизнь, как пострадало и общество в целом, потому что преступления этих людей унесли многочисленные жизни и оставили незаживающие психологические раны у выживших.

Эти дети страдали как от физического, так и психологического насилия и пренебрежения. Общество более или менее уже осознало, что пережитое в детстве физическое насилие порождает склонность к физическому насилию во взрослом возрасте, но не менее важна и эмоциональная составляющая. Так, например, одна женщина оставляла своего новорожденного сына в картонной коробке перед телевизором и уходила на работу; позже она клала ему в коробку кое-какую еду и снова уходила из дома. Другой мужчина рассказал, что по вечерам его закрывали в спальне, а когда он выходил в гостиную, родители всячески его прогоняли, утверждая, что вечер – это время, когда мать и отец должны отдохнуть наедине друг с другом; он рос, ощущая себя нежелательным, посторонним квартирантом в своем доме.

Эти дети росли в окружении, где их поступки игнорировались, где никто не сдерживал их выходки. Помимо прочих обязанностей, задача родителей состоит в том, чтобы научить детей отличать хорошее от плохого; этим же детям никто не говорил, что тыкать палкой в глаза щенка плохо или что нельзя брать без разрешения и портить чужие вещи. Одна из главных задач в первые пять-шесть лет – это социализация, то есть обучение общению и нахождению общего языка с другими людьми. Дети, которые впоследствии вырастают в убийц, воспринимают мир исключительно с эгоистической точки зрения, потому что их учителя – в первую очередь матери – не обучили их смотреть на мир глазами других.

Ричард Чейз – тот «убийца-вампир», о котором я рассуждал в первой главе книги, – прежде чем его задержали, убил полдюжины человек. Согласно отчету психиатров, опрашивавших Чейза до суда, его мать была эмоционально нестабильной шизофреничкой, не способной обучить сына социализации и с любовью заботиться о нем. У матерей других девяти исследуемых также наблюдались серьезные психиатрические проблемы. Но даже если другие матери и не привлекали внимания психиатров, их все равно можно было назвать по-своему дисфункциональными: например, многие страдали от алкоголизма. Психологическое и эмоциональное пренебрежение может принимать различные формы. Тед Банди в интервью выразился, что его семья не походила на идеальные семьи из мыльных опер. Его воспитывала женщина, которую он считал своей сестрой, но она на самом деле приходилась ему матерью, и хотя в этих отношениях не наблюдалось жестокости или пренебрежения, имелись все причины предполагать, что в детстве Банди подвергался физическому и сексуальному насилию со стороны других членов его семьи.

Иногда бывает так, что мать, даже проявляя любовь и заботу, не может противостоять деструктивному поведению отца. Один убийца происходил из семьи, где отец служил в военно-морском флоте и часто уезжал по службе, объявляясь лишь эпизодически; во время этих визитов он избивал жену и детей, подвергал сексуальному насилию сына, вследствие чего тот стал убийцей. Более 40 процентов исследуемых сообщили, что в детстве их избивали и оскорбляли. Более 70 процентов сообщили, что были свидетелями стрессовых событий с сексуальной подоплекой или были вовлечены в них – и это гораздо больше обычного процента в общей популяции.

«В детстве я спал вместе с матерью», – вспоминал один. «С четырнадцати лет ко мне приставал отец», – говорил другой. «Моя мачеха пыталась изнасиловать меня», – сообщал третий. «Однажды вечером, когда мне было семь или восемь, меня отвел в другую часть города какой-то незнакомец», – говорил четвертый.

Привязанность к членам семьи и ее характер считаются решающими факторами в последующих отношениях детей к другим членам общества, с которыми они не связаны родственными отношениями. В семьях будущих убийц компенсировать недостаток любящих отношений с родителями не могли, как это обычно бывает, даже доверительные и тесные отношения с братьями и сестрами. В самый ранний период жизни у этих детей не было надежного человека, к которому они могли бы обратиться за помощью, не сформировались доверительные отношения с близкими, они росли в недостатке любви и заботы.

Да, далеко не все дети, растущие в таких «дисфункциональных» условиях, становятся убийцами или преступниками, совершающими другие жестокие антисоциальные поступки. Насколько можно судить, причиной этого служит тот факт, что в следующую фазу детства, в предподростковый период, их спасают более сильные личности, оказывающие влияние на воспитание, – но в случае с нашими исследуемыми такого не произошло, никто их не спас, напротив, они лишь глубже погружались в пучину. В возрасте от восьми до двенадцати лет все негативные тенденции, наметившиеся в раннем детстве, лишь закрепились и усилились. В этот период у мальчиков возрастает потребность в отце, и именно в это время отцы половины исследуемых тем или иным образом пропали. Некоторые умерли, других посадили, большинство же просто покинули семью в результате развода или разногласий с матерями; другие отцы пусть и продолжали находиться в семье, но оставались эмоционально чужими. Джон Гейси убил тридцать три молодых человека и похоронил их у себя в подвале. Когда Гейси был ребенком, его отец, возвращаясь домой, спускался в подвал, садился в кресло и выпивал; всех, посмевших нарушить его покой, он прогонял, а позже, пьяный, приходил на ужин и избивал жену с детьми.

Джон Джуберт убил трех мальчиков, прежде чем его задержали. Родители Джона развелись, когда он был в предподростковом возрасте, и когда Джон захотел встретиться с отцом, его мать отказалась довезти его до места жительства отца или дать денег на дорогу. Такие отношения некоторые психологи называют пассивно-агрессивными. В настоящее время разводы в США – распространенное явление; сотни тысяч детей растут с родителями-одиночками, и лишь очень малое их количество становятся убийцами. Я вовсе не утверждаю, что отсутствие одного из родителей обязательно приводит к психическим отклонениям в развитии ребенка, я просто признаю тот факт, что в нашем исследовании большинство убийц воспитывались в «дисфункциональном» окружении, и часто это происходило из-за развода.

Монти Ральф Рисселл до девятнадцати лет изнасиловал дюжину женщин и убил пять из них. Его родители развелись, когда ему было семь, после чего мать с тремя детьми переехала из Вирджинии в Калифорнию. Монти, самый младший, всю дорогу в автомобиле проплакал. Годы спустя, во время интервью Монти сказал, что если бы ему позволили остаться с отцом, то он сейчас оканчивал бы школу адвокатов, а не находился в тюрьме. Заявление, конечно, спорное, хотя произнесено было искренне. В любом случае, детство у него было незавидное.

Монти родился с резус-конфликтом, и ему потребовалось полное переливание крови, но впоследствии рос здоровым, хотя и невысоким для своего возраста. По его словам, брат с сестрой приучили его к марихуане и алкоголю, когда ему было семь лет. Свой первый антисоциальный поступок он совершил в девять лет – его с другими школьниками поймал директор, когда они писали неприличные слова на тротуаре. Дома у него тоже наблюдались проблемы. Мать и отчим много времени проводили наедине друг с другом, оставляя детей самих по себе, лишь эпизодически наказывали их, когда те что-нибудь вытворяли. Монти постоянно утверждал, что его отчим не умел воспитывать детей, потому что слишком долго прослужил в армии. Он покупал своим приемным детям подарки, надеясь заслужить любовь, но не знал, как по-другому устанавливать с ними эмоциональные связи. Монти было всего лишь девять, когда он, разозлившись на своего двоюродного брата, выстрелил в него из духового ружья, подаренного отчимом. После этого отчим сломал ружье и поколотил Монти прикладом. Монти считал, что они с сестрой были виноваты в том, что у матери не сложился и второй ее брак – она развелась, когда ему было двенадцать лет. В том же году, в Вирджинии, он проник в чужой дом и совершил кражу; в тринадцать лет его остановила полиция за незаконное вождение, а в четырнадцать ему уже предъявили обвинения в грабеже, воровстве, угоне автомобиля и двух изнасилованиях. Так что уже в подростковом возрасте Монти демонстрировал ярко выраженное деструктивное поведение, но его пример с постепенным нарастанием уровня насилия служит образцом психологического развития многих убийц.

В качестве еще одного примера можно привести другого убийцу женщин, антисоциальные склонности которого также проявились в раннем возрасте. Он родился недоношенным, последним из четырех детей в неблагополучной семье в городе Мобил, штат Алабама. История о том, как он провел девять дней в инкубаторе, стала семейной легендой, как и история о припадке через несколько месяцев, из-за которого, как считал сам мужчина, он «отправился на тот свет, но был воскрешен». Первые шесть лет он спал в одной кровати с матерью, после этого еще двенадцать в одной комнате, но в другой кровати. Как утверждала мать, так она предохраняла его от приставаний алкоголика-отца. К сыну она относилась как к особенному ребенку, но бывала с ним очень строгой, как со всеми четырьмя детьми. Иногда даже лупила их электрическим проводом, а иногда оставляла на весь день на попечение бабушки, избивавшей их за неповиновение. Два старших брата, окончив школу, быстро покинули семью, после этого мать, бабушка и сестра подговаривали его, оставшегося сына, нападать на пьяного отца, чтобы он держался подальше от матери.

В школе его успеваемость была переменной, и директор как-то в отчете написал, что мальчик часто «витает в облаках», что подтверждала и его сестра. В период полового созревания он набрал и потерял тридцать фунтов (13,6 кг), начал спорить с матерью. Так, по ее сообщениям, он мог разбушеваться, получив один хот-дог вместо двух, или когда ему не поливали сиропом мороженое. Он похищал женское белье и подсматривал за сестрой в ванной. Позже в автобиографии он писал: «В глазах посторонних я был чудиком… Я предпочитал проглотить оскорбления… Я был собачкой, которую хвалили, когда она сходила в туалет». В тринадцать лет он начал красть кошельки и участвовать в уличных драках. Но родные продолжали его защищать. В шестнадцать его обвинили в краже сумочки пожилой слепой женщины, и в том же возрасте он попытался изнасиловать свою четырнадцатилетнюю племянницу. Пока эти дела расследовали, еще одну пожилую женщину, жаловавшуюся на «плохое поведение» парня, нашли убитой, с простреленной головой. Улики указывали на него, но отец солгал о том, где тот находился на момент совершения преступления, мать наняла адвоката, и обвинения были сняты. (Много лет спустя, уже будучи осужденным по другим преступлениям, он признался, что это он убил ту женщину.)

Через два года после этих происшествий убийца окончил старшую школу и записался в армию. Родители больше не могли заступаться за него. Уже спустя месяц его обвинили в убийстве молодой женщины, осудили и приговорили к двадцати годам в военной тюрьме. Но к нему на помощь вновь пришла мать, подававшая апелляции конгрессменам и пытавшаяся добиться отмены приговора по техническим причинам. Через семь лет, вопреки возражениям нескольких профессионалов психического здоровья, которые безуспешно пытались излечить его, он был выпущен под опеку матери.

Вскоре он женился на разведенной женщине с несколькими детьми, которая впоследствии сообщила, что поначалу отношения между ними были нормальными, хотя и омрачаемые странными инцидентами. Так, например, когда она пожаловалась на депрессию по поводу бывшего мужа и сказала, что неплохо было бы покончить с жизнью, он охотно согласился и даже то ли в шутку, то ли нет начал душить ее подушкой. В другие моменты, будучи пьяным, он угрожал проломить ей череп, если она не оставит его в покое. Также, к ее ужасу, он однажды убил ручного кролика, ударив его о столб и испачкавшись в крови. Поворотным пунктом в их отношениях послужило рождение дочери, после чего поведение стало непредсказуемым, и он отдалился от жены с ребенком. Через два года после условного освобождения он начал серию убийств и нанесения увечий женщинам, выбирая продавщиц в небольших магазинчиках. Когда его задержали за убийство третьей, он признался в остальных преступлениях.

Свой первый период одиночества и отчуждения потенциальные убийцы переживают в период от восьми до двенадцати лет: такая изоляция считается самой важной составляющей их психологического развития. На такое отчуждение влияют различные факторы, среди которых немалую роль играет отсутствие отца. Когда в жизни восьмилетнего, десятилетнего или двенадцатилетнего мальчика отсутствует фигура отца или человека, исполняющего его роль, то ребенок чувствует себя некомфортно в общении со сверстниками. Он начинает сторониться других, избегает ситуаций, которые дети обычно переживают со своими отцами, не участвует в спортивных мероприятиях, не посещает собрания бойскаутов. Подростковая сексуальная активность вместо того, чтобы проявляться с другими людьми, носит аутоэротический характер. Более ¾ исследованных нами убийц в этом возрасте начали практиковать аутоэротические акты: половина сообщила о фантазиях об изнасиловании, которые появились у них в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет; более 80 процентов признались, что пользовались порнографией и имели склонности к фетишизму и вуайеризму[25]. И опять-таки, следует признать, что множество мальчиков растут в семьях без отцов, не становясь при этом социопатами; но для тех, кто стал социопатом, период от восьми до двенадцати лет был критическим. В процессе исследований многие факторы возводятся именно к этим годам и к отсутствию отца, именно тогда начинает проявляться аномальное поведение.

Когда Эду Кемперу было десять лет, он, после развода родителей, однажды вернулся домой и обнаружил, что мать со старшей сестрой перенесли его вещи со второго этажа в подвал. Его мать, Кларнелл Стрэндберг, пользовалась большим уважением в университете, где работала администратором – ее уважали за внимание к студентам; дома же она была строгой и постоянно унижала Кемпера, обвиняя во всех своих жизненных невзгодах. Она объяснила, что переселяет его в подвал, потому что он стал таким большим, что смущает его растущую сестру. Вскоре после этого Кемпер, расхаживая в одиночестве по помещению без окон, стал фантазировать об убийствах.

Ближе к взрослому возрасту мальчики с эмоциональными нарушениями развития обнаруживают, что не способны освоить социальные навыки, приводящие к интимной близости и являющиеся основой эмоциональных отношений. Одиночество и изоляция не всегда означают, что потенциальные убийцы – стеснительные интроверты. Некоторые бывают довольно общительными с другими мужчинами и отличаются красноречием. Ориентация на внешнее в данном случае маскирует их внутреннюю изоляцию. К тому времени, когда обычный молодой человек ходит на танцы, посещает вечеринки, впервые целуется, одиночка погружен сам в себя и в свои девиантные фантазии. Фантазии служат заменой более позитивных встреч с реальными людьми, и взрослеющий человек становится все более зависим от них, теряя связь с реальностью и представление о приемлемых социальных ценностях.



Ричард Трентон Чейз, «убийца-вампир» из Сакраменто, на момент ареста по обвинению в совершении семи убийств.



Один из блендеров, в которых Чейз смешивал человеческие кровь и органы, чтобы приготовить себе снадобье, «не дающее его крови превратиться в порошок».



Вверху: Надпись на стене квартиры жертвы Уильяма Хайренса, говорящая о том, что он испытывал чувство вины за свое неконтролируемое поведение.

Справа: Взволнованный Уильям Хайренс на момент ареста за убийство Сьюзанн Дегнан.



Сделанная в 1971 году тюремная фотография Уильяма Хайренса, заключенного в тюрьме штата Иллинойс в Джолиет.



Роберт Ресслер, на то время старший специальный агент, исполняющий роль террориста на тренировочной инсценировке похищения заложников в северной части штата Нью-Йорк. Целью тренировки было проверить готовность ФБР и военных на ситуацию со взятием заложников террористами. К «заложнику» в центре прикреплено взрывное устройство. Фотография сделана во время инсценировки интервью с прессой.



Слева: Серхан Б. Серхан, убийца Роберта Кеннеди.



Четырнадцатилетний Чарльз Мэнсон.



Чарльз Мэддокс Мэнсон, лидер культа хиппи, на момент своего ареста.



Член «Семьи» Мэнсона Линетт Фромм («Сквики») после ареста за попытку покушения на президента Джеральда Форда в Сакраменто, штат Калифорния.



Член «Семьи» Мэнсона Чарльз Уотсон («Текс»)



Жертва «неистового убийцы» из Чикаго Ричарда Спека.



Татуировки на руке Ричарда Спека, убийцы восьми женщин в Чикаго в 1966 году, по которым он был арстован.



Найденные при аресте под матрасом Ричарда Спека вырезки из чикагской газеты Tribune, в статьях которой освещались убийства студенток-медсестер.



Приговоренный серийный убийца Тед Банди за несколько часов до казни.



Фото важной улики – укуса, благодаря которой был осужден Банди.



Труп жертвы Банди близ денверского лыжного курорта, где она была похищена.



Несколько девушек, жертв серийного убийцы Теда Банди, иллюстрирующих его предпочтения в возрасте и внешности.