Этих страстей не будет в «Анне Карениной». Они разрушили бы идеальную «модель» счастливого брака Левина и Кити, о которой писал Набоков и которая, очевидно, по замыслу Толстого, действительно должна была оказаться антитезой эгоистичной и преступной любви Вронского и Карениной…

Работая над «Анной Карениной», Толстой явно держал в голове свой ранний дневник, но не дал ему проникнуть в текст романа. Если Левин такой испорченный, как рядом с ним может находиться чистая во всех отношениях Кити?

И сейчас трудно сказать, послужило ли это на пользу роману или во вред. Но что «левинский» текст лишился романной интриги, можно утверждать без сомнения.



Образ Кити, какой она впервые предстает в романе и какой ее видит на катке влюбленными глазами Левин, прекрасен! Как сама девушка едва держится на коньках на скользкой ледяной поверхности катка, так и ее образ зыбко балансирует на неуловимой границе эротизма и бестелесной духовности. Это – почти невозможное сочетание, но оно блестяще удается писателю!

[о]: Она катилась не совсем твердо; вынув руки из маленькой муфты, висевшей на снурке, она держала их наготове и, глядя на Левина, которого она узнала, улыбалась ему и своему страху. Когда поворот кончился, она дала себе толчок упругою ножкой и подкатилась прямо к Щербацкому (кузен Кити. – П.Б.); и, ухватившись за него рукой, улыбаясь, кивнула Левину. Она была прекраснее, чем он воображал ее.
Когда он думал о ней, он мог себе живо представить ее всю, в особенности прелесть этой, с выражением детской ясности и доброты, небольшой белокурой головки, так свободно поставленной на статных девичьих плечах. Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть…


Немногими страницами раньше мелькает еще и образ Кити-ребенка, какой ее опять-таки видел Левин-студент на Тверском бульваре, куда сестры Щербацкие приезжали гулять «в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе». Кстати, этот образ гораздо эротичнее того, в каком Кити предстает на катке уже в возрасте восемнадцати лет. Сестры Щербацкие появляются на бульваре в шубках разного фасона – «Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго натянутых красных чулках были на всем виду…»

Лакей с кокардой имел своего реального прототипа, о котором Софья Андреевна пишет в мемуарной книге «Моя жизнь». О своем детстве она вообще сообщает очень мало, но этого необычного лакея, сопровождавшего ее и двух ее сестер Лизу и Таню во время прогулок, она крепко запомнила. А почему? А потому что на него обратил внимание ее будущий муж.

«Отец (Андрей Евстафьевич Берс, гофмедик. – П.Б.) вообще баловал нас и любил доставлять нам не только все нужное, но даже роскошное. У матери (Екатерины Александровны, в девичестве Иславиной. – П.Б.) были свои, довольно своеобразные, взгляды. Она боялась доставлять нам роскошь, приучать к ней, заставляла нас шить на себя белье, вышивать, чинить, хозяйничать, убирать все… А между тем она не могла себе представить, чтобы мы, девочки, гуляли без ливрейного лакея или ездили бы на извозчиках. Лев Николаевич всегда смеялся, что барышни всегда гуляют с шишкой позади их. Шишкой он называл каску на голове нашего лакея».

Этот лакей (с кокардой или в каске) является очень важным персонажем. Он символизирует стража невинности трех сестер, охраняющего их от возможного опасного контакта с посторонними мужчинами. Но между невинностью и наивностью расстояние невелико. В своих воспоминаниях Софья Андреевна пишет, в какой ужас привело ее, пятнадцатилетнюю девочку, сообщение о том, чем занимаются супруги после венчания.

«Когда мне было 15 лет, приехала к нам гостить двоюродная сестра Люба Берс, у которой только что вышла замуж сестра Наташа. Эта Люба под большим секретом сообщила мне и сестре Лизе все тайны брачных отношений. Это открытие мне, все идеализирующей девочке, было просто ужасно. Со мной сделалась истерика; я бросилась на постель и начала так рыдать, что прибежала мать, и на ее вопросы, что со мной, я только одно могла ответить: „Мама, сделайте так, чтоб я забыла“».

В отличие от Сонечки, Кити не бьется в истерике, прочитав дневник Левина. Причина ее спокойствия, возможно, еще и в том, что ко времени второго предложения Левина она сама пережила немалый душевный опыт. Во-первых, она узнала цену таким мужчинам, как Вронский. Во-вторых, она единственная на балу в Москве обратила внимание на дьявольскую природу красоты Анны и ужаснулась ей. В-третьих, она оказалась на волосок от смерти из-за шока от «измены» Вронского, но, возможно, еще больше от коварства ее старшей подруги Анны, в которой Кити прежде видела идеал женщины…

Наконец, предложению Левина предшествовала поездка Кити на воды в Германию, где она познакомилась с разными людьми. Один из них, чахоточный художник Петров, влюбился в Кити, хотя рядом с ним находилась его жена. Для Кити это было целым открытием! Оказывается, не только Анна, но и она, Кити, способна соблазнять мужчин! Значит, дьявольская природа живет и в ней?

На водах Кити на время очаровывается госпожой Шталь и ее молодой спутницей и приемной дочерью Варенькой. По первоначальному мнению Кити, они представляют собой идеал христианского поведения. Особенно – Варенька с ее безупречным альтруизмом и готовностью помогать людям. Но по мере более близкого знакомства со Шталь и после разговора о ней со своим отцом Кити понимает фальшь этого показного «христианства».

История госпожи Шталь во многом совпадает с историей одной из тетушек Толстого – Александры Ильиничны Остен-Сакен, которая стала первой опекуншей братьев и сестры Толстых после смерти их отца Николая Ильича Толстого.

[о]: Мадам Шталь, про которую одни говорили, что она замучала своего мужа, а другие говорили, что он замучал ее своим безнравственным поведением, была всегда болезненная и восторженная женщина. Когда она родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и боясь, чтоб это известие не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге дочь придворного повара. Это была Варенька. Мадам Шталь узнала впоследствии, что Варенька была не ее дочь, но продолжала ее воспитывать, тем более что очень скоро после этого родных у Вареньки никого не осталось.


«Тетушка Александра Ильинична, – рассказывает Толстой в незаконченных „Воспоминаниях“, – очень рано в Петербурге была выдана за остзейского богатого графа Остен-Сакена. Партия, казалось, очень блестящая, но кончившаяся в смысле супружества очень печально для тетушки, хотя, может быть, последствия этого брака были благотворны для ее души. Тетушка Aline, как ее звали в семье, была, должно быть, очень привлекательна, с своими большими голубыми глазами и кротким выражением белого лица, какою она 16-летней девушкой изображена на очень хорошем портрете.

Скоро после свадьбы Остен-Сакен уехал с молодой женой в свое большое остзейское имение, и там все больше и больше стала проявляться его душевная болезнь, выражавшаяся сначала только очень заметной беспричинной ревностью. На первом же году своей женитьбы, когда тетушка была уже на сносях, болезнь эта так усилилась, что на него стали находить минуты полного сумасшествия, во время которых ему казалось, что враги его, желающие отнять у него его жену, окружают его, и единственное спасение для него состоит в том, чтобы бежать от них. Это было летом. Вставши рано утром, он объявил жене, что единственное средство спасения состоит в том, чтобы бежать, что он велел закладывать коляску и они сейчас едут, чтобы она готовилась.

Действительно, подали коляску, он посадил в нее тетушку и велел ехать как можно скорее. На пути он достал из ящика два пистолета, взвел курок и, дав один тетушке, сказал ей, что, если только враги узнают про его побег, они догонят его, и тогда они погибли, и единственное, что им остается сделать, это убить друг друга. Испуганная, ошеломленная тетушка взяла пистолет и хотела уговорить мужа, но он не слушал ее и только поворачивался назад, ожидая погони, и гнал кучера. На беду, на проселочной дороге, выходившей на большую, показался экипаж, и он вскрикнул, что все погибло, и велел ей стрелять в себя, и сам выстрелил в упор в грудь тетушки. Должно быть, увидав, что он сделал, и то, что напугавший его экипаж проехал в другую сторону, он остановился, вынес раненую, окровавленную тетушку из экипажа, положил на дорогу и ускакал. На счастье тетки скоро на нее наехали крестьяне, подняли ее и свезли к пастору, который, как умел, перевязал ей рану и послал за доктором. Рана была в правой стороне груди навылет (тетушка показывала мне оставшийся след) и была не тяжелая…

Вскоре после этого тетушку перевезли в родительский дом в Петербург, и там она родила уже мертвого ребенка. Боясь последствий огорчения от смерти ребенка, ей сказали, что ребенок ее жив, и взяли родившуюся в то же время у знакомой прислуги, жены придворного повара, девочку. Эта девочка – Пашенька, которая жила у нас и была уже взрослой девушкой, когда я стал помнить себя. Не знаю, когда была открыта Пашеньке история ее рождения, но, когда я знал ее, она уже знала, что она не была дочь тетушки».

В XXXIII главе первой части романа даже мелькает это имя – Aline. Так зовут племянницу госпожи Шталь, о которой Кити рассказывает Варенька. Эта племянница, «где бы ни жила», занималась тем, чтобы «отыскивать несчастных, помогать им сколько можно, раздавать Евангелие, читать Евангелие больным, преступникам, умирающим».

Такой образ жизни временно становится идеалом и для Кити. Она тоже мечтает служить ближним, как Варенька и Aline.

[о]: Кити познакомилась и с г-жою Шталь, и знакомство это вместе с дружбою к Вареньке не только имело на нее сильное влияние, но утешало ее в ее горе. Она нашла это утешение в том, что ей благодаря этому знакомству открылся совершенно новый мир, не имеющий ничего общего с ее прошедшим, мир возвышенный, прекрасный, с высоты которого можно было спокойно смотреть на это прошедшее. Ей открылось то, что, кроме жизни инстинктивной, которой до сих пор отдавалась Кити, была жизнь духовная. Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было любить.


Александра Ильинична Остен-Сакен (Aline) закончила свою жизнь в монастыре Оптиной пустыни и там же была похоронена. Но ее личная история оказалась куда интереснее и «романнее» истории госпожи Шталь. И это опять пример того, как Толстой не стал впускать в роман реальные подробности жизни прототипа. Возможно, из тех же опасений, что и в случае с дневником Левина. Деликатность автора помешала показать в романе живую жизнь во всех ее, в том числе и неприятных, подробностях.

На водах Кити встречается еще с одним человеком, в жизни и смерти которого она впоследствии сыграет свою маленькую, но важную роль. Это Николай Левин – родной брат Левина, которого он уговорил отправиться за границу лечиться от чахотки.

[о]: Скоро после приезда Щербацких на утренних водах появились еще два лица, обратившие на себя общее недружелюбное внимание. Это были: очень высокий сутуловатый мужчина с огромными руками, в коротком, не по росту, и старом пальто, с черными, наивными и вместе страшными глазами, и рябоватая миловидная женщина, очень дурно и безвкусно одетая. Признав этих лиц за русских, Кити уже начала в своем воображении составлять о них прекрасный и трогательный роман. Но княгиня, узнав по Kurliste, что это был Левин Николай и Марья Николаевна, объяснила Кити, какой дурной человек был этот Левин, и все мечты об этих двух лицах исчезли. Не столько потому, что мать сказала ей, сколько потому, что это был брат Константина, для Кити эти лица вдруг показались в высшей степени неприятны. Этот Левин возбуждал в ней теперь своею привычкой подергиваться головой непреодолимое чувство отвращения.


Несложно догадаться, о чем мать Кити, старая княгиня Щербацкая, сообщила своей дочери. О том, что Марья Николаевна – это бывшая проститутка, которую брат Левина выкупил из публичного дома. И опять же эта история имела место в жизни самого Толстого. Речь идет о его старшем брате Дмитрии – весьма интересном персонаже, неслучайно Толстой уделяет ему немало места в своих «Воспоминаниях».

Единственный из братьев Толстых, Митенька был очень религиозен. Он исправно посещал все церковные службы, предпочитая острожные церкви, мало заботился о своем внешнем виде, но при этом был совершенно чист в моральном плане, одинаково относился к людям, невзирая на их социальное положение, и вообще служил своему младшему брату Льву как бы нравственным укором. Затем с ним произошел своего рода духовный переворот.

«Кажется, я был тогда уже на Кавказе, когда с Митенькой случился необыкновенный переворот, – вспоминает Толстой. – Он вдруг стал пить, курить, мотать деньги и ездить к женщинам… И в этой жизни он был тем же серьезным, религиозным человеком, каким он был во всем. Ту женщину, проститутку Машу, которую он первую узнал, он выкупил и взял к себе».

Но едва ли отвращение Кити к Николаю Левину связано только с этим. Ей неприятно именно то, что он – родной брат Константина. Кити чувствует себя виноватой перед Левиным. В ее представлении теперь не Вронский, а он является тем идеальным мужчиной, за которого она мечтает выйти замуж. И вот перед ней Николай Левин, больной, неопрятный, с подергивающейся головой. Он раздражает девушку как своего рода темная сторона жизни ее нынешнего кумира. Одним своим внешним видом он мешает ей сосредоточиться на своем идеале, на своем чувстве вины и своих трепетных мечтах о возвращении Левина в ее жизнь.

Это сложное чувство, которое трудно объяснить. Но Толстой уловил его с гениальностью тонкого и глубокого психолога. Кити и Левин очень похожи друг на друга. Оба боятся соприкосновения с грязью в любом ее виде. Она еще не читала его дневник, но один внешний вид его родного брата смутно подсказывает ей, что и в жизни ее возлюбленного не все так чисто, как ей хотелось бы. Как Левин не может допустить, чтобы в Кити могли быть какие-то недостатки и страдает от того, что идеальная в его представлении девушка влюбилась в недостойного ее Вронского, так и в сознании Кити образ Николая, живущего с проституткой, не вяжется со светлым образом его брата. Это чувство брезгливости к больным и падшим людям Кити еще предстоит преодолеть. В ее мечтах о христианском подвиге больные и преступники, которым она собирается проповедовать Евангелие, образно говоря, не пахнут. Они по-своему тоже идеальны, как и все воображаемое.

Когда Левин получит известие, что его брат умирает в провинциальной гостинице, его жена Кити решительно настоит на том, чтобы ехать вместе с ним.

Этот диалог стоит того, чтобы привести его целиком.

[о]: – Когда же ты поедешь? – сказала она.
– Завтра.
– И я с тобой, можно? – сказала она.
– Кити! Ну, что это? – с упреком сказал он.
– Как что? – оскорбившись за то, что он как бы с неохотой и досадой принимает ее предложение. – Отчего же мне не ехать? Я тебе не буду мешать.
– Я еду потому, что мой брат умирает, – сказал Левин. – Для чего ты…
– Для чего? Для того же, для чего и ты.
«И в такую для меня важную минуту она думает только о том, что ей будет скучно одной», – подумал Левин. И эта отговорка в деле таком важном рассердила его.
– Это невозможно, – сказал он строго.
Агафья Михайловна, видя, что дело доходит до ссоры, тихо поставила чашку и вышла. Кити даже не заметила ее. Тон, которым муж сказал последние слова, оскорбил ее в особенности тем, что он, видимо, не верил тому, что она сказала.
– А я тебе говорю, что, если ты поедешь, и я поеду с тобой, непременно поеду, – торопливо и гневно заговорила она. – Почему невозможно? Почему ты говоришь, что невозможно?
– Потому, что ехать бог знает куда, по каким дорогам, гостиницам. Ты стеснять меня будешь, – говорил Левин, стараясь быть хладнокровным.
– Нисколько. Мне ничего не нужно. Где ты можешь, там и я…
– Ну, уже по одному тому, что там женщина эта, с которою ты не можешь сближаться.
– Я ничего не знаю и знать не хочу, кто там и что. Я знаю, что брат моего мужа умирает и муж едет к нему, и я еду с мужем, чтобы…
– Кити! Не рассердись. Но ты подумай, дело это так важно, что мне больно думать, что ты смешиваешь чувство слабости, нежелания остаться одной. Ну, тебе скучно будет одной, ну, поезжай в Москву.
– Вот, ты всегда приписываешь мне дурные, подлые мысли, – заговорила она со слезами оскорбления и гнева. – Я ничего, ни слабости, ничего… Я чувствую, что мой долг быть с мужем, когда он в горе, но ты хочешь нарочно сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать…
– Нет, это ужасно. Быть рабом каким-то! – вскрикнул Левин, вставая и не в силах более удерживать своей досады. Но в ту же секунду почувствовал, что он бьет сам себя.
– Так зачем ты женился? Был бы свободен. Зачем, если ты раскаиваешься? – заговорила она, вскочила и побежала в гостиную.
Когда он пришел за ней, она всхлипывала от слез. Он начал говорить, желая найти те слова, которые могли бы не то что разубедить, но только успокоить ее. Но она не слушала его и ни с чем не соглашалась. Он нагнулся к ней и взял ее сопротивляющуюся руку. Он поцеловал ее руку, поцеловал волосы, опять поцеловал руку, – она все молчала. Но когда он взял ее обеими руками за лицо и сказал: «Кити!» – вдруг она опомнилась, поплакала и примирилась.
Было решено ехать завтра вместе.


Когда они приезжают в гостиницу, где умирает Николай, Левин не может поверить, «чтоб это страшное тело был брат Николай». Он приходит в ужас от вида умирающего, не знает, как говорить с ним, как его утешать.

Совсем иначе ведет себя Кити.

[о]: – Ну, что? Как? – с испуганным лицом спросила Кити.
– Ах, это ужасно, ужасно! Зачем ты приехала? – сказал Левин.
Кити помолчала несколько секунд, робко и жалостно глядя на мужа; потом подошла и обеими руками взялась за его локоть.
– Костя! сведи меня к нему, нам легче будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, – заговорила она. – Ты пойми, что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там я могу быть, может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! – умоляла она мужа, как будто счастье жизни ее зависело от этого.


В результате не Левин, родной брат, а Кити, чужая его брату молодая женщина, у которой он за границей не вызывал ничего, кроме омерзения, оказалась в этой ситуации куда полезнее.

[о]: Левин не мог спокойно смотреть на брата, не мог быть сам естествен и спокоен в его присутствии. Когда он входил к больному, глаза и внимание его бессознательно застилались, и он не видел и не различал подробностей положения брата. Он слышал ужасный запах, видел грязь, беспорядок и мучительное положение и стоны и чувствовал, что помочь этому нельзя. Ему и в голову не приходило подумать, чтобы разобрать все подробности состояния больного, подумать о том, как лежало там, под одеялом, это тело, как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть не лучше, но менее дурно. Его мороз пробирал по спине, когда он начинал думать о всех этих подробностях. Он был убежден несомненно, что ничего сделать нельзя ни для продления жизни, ни для облегчения страданий. Но сознание того, что он признает всякую помощь невозможною, чувствовалось больным и раздражало его. И потому Левину было еще тяжелее. Быть в комнате больного было для него мучительно, не быть еще хуже. И он беспрестанно под разными предлогами выходил и опять входил, не в силах будучи оставаться одним.
Но Кити думала, чувствовала и действовала совсем не так. При виде больного ей стало жалко его. И жалость в ее женской душе произвела совсем не то чувство ужаса и гадливости, которое она произвела в ее муже, а потребность действовать, узнать все подробности его состояния и помочь им. И так как в ней не было ни малейшего сомнения, что она должна помочь ему, она не сомневалась и в том, что это можно, и тотчас же принялась за дело. Те самые подробности, одна мысль о которых приводила ее мужа в ужас, тотчас же обратили ее внимание. Она послала за доктором, послала в аптеку, заставила приехавшую с ней девушку и Марью Николаевну месть, стирать пыль, мыть, что-то сама обмывала, промывала, что-то подкладывала под одеяло. Что-то по ее распоряжению вносили и уносили из комнаты больного. Сама она несколько раз ходила в свой нумер, не обращая внимания на проходивших ей навстречу господ, доставала и приносила простыни, наволочки, полотенцы, рубашки.


Это была нравственная победа Кити над Левиным. Но еще больше – над самой собой, над той Кити, какой она была за границей, когда мечтала о христианском подвиге, не понимая, в чем он заключается на самом деле.

Кити моложе своего мужа на 14 лет (Толстой был старше Сони на 16). Но Левин взрослеет медленно и ко времени своей женитьбы остается, в сущности, еще ребенком, и не просто ребенком, но enfant terrible, то есть ужасным ребенком. «А я знаю только одно: ты делаешь всегда то, что никто не делает», – говорит ему в ресторане Стива, и это очень точная характеристика Левина с его подростковым сознанием.

К женитьбе Левин стремится осознанно, мечтая о ней, как и Толстой, с раннего возраста. Но выбор невесты у него… не то чтобы случаен, но это тот случай, когда выбор диктуется отсутствием всякой возможности выбора:

[о]: Во время своего студенчества он чуть было не влюбился в старшую, Долли, но ее вскоре выдали замуж за Облонского. Потом он начал влюбляться во вторую. Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из сестер, только не мог разобрать, в какую именно. Но и Натали, только что показалась в свет, вышла замуж за дипломата Львова. Кити еще была ребенок, когда Левин вышел из университета. Молодой Щербацкий, поступив в моряки, утонул в Балтийском море, и сношения Левина с Щербацкими, несмотря на дружбу его с Облонским, стали более редки. Но когда в нынешнем году, в начале зимы, Левин приехал в Москву после года в деревне и увидал Щербацких, он понял, в кого из трех ему действительно суждено было влюбиться.


Но влюбиться еще не значит сделать предложение. Если бы Левин всерьез думал, а не только мечтал о женитьбе, он сделал бы это гораздо раньше. Интересно, что на окончательное решение о женитьбе его наводит простой мужик Николай.

[о]: Он болезненно чувствовал сам, как чувствовали все его окружающие, что нехорошо в его года человеку единому быти. Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».


Кити значительно моложе Левина по возрасту, но в романе она взрослеет: сперва – во время бала, когда видит в Анне то, что в ней не замечают другие; затем – за границей, приноравливаясь к окружающим ее очень разным людям и оценивая их не поверхностно, но пропуская через свою душу; затем – во время чтения дневника своего жениха, который она принимает стоически; затем – ухаживая за умирающим Николаем Левиным; и наконец – во время беременности и тяжелых родов…

Когда Левин понимает, что его жена вот-вот должна родить, он приходит в такое же замешательство, как при виде умирающего брата. И его удивляет то, как спокойно ведет себя Кити.

[о]: Как ни мало было неестественности и условности в общем характере Кити, Левин был все-таки поражен тем, что обнажалось теперь пред ним, когда вдруг все покровы были сняты и самое ядро ее души светилось в ее глазах. И в этой простоте и обнаженности она, та самая, которую он любил, была еще виднее. Она, улыбаясь, смотрела на него; но вдруг брови ее дрогнули, она подняла голову и, быстро подойдя к нему, взяла его за руку и вся прижалась к нему, обдавая его своим горячим дыханием. Она страдала и как будто жаловалась ему на свои страданья. И ему в первую минуту по привычке показалось, что он виноват. Но во взгляде ее была нежность, которая говорила, что она не только не упрекает его, но любит за эти страдания. «Если не я, то кто же виноват в этом?» – невольно подумал он, отыскивая виновника этих страданий, чтобы наказать его; но виновника не было. Она страдала, жаловалась, и торжествовала этими страданиями, и радовалась ими, и любила их. Он видел, что в душе ее совершалось что-то прекрасное, но что? – он не мог понять. Это было выше его понимания.
– Я послала к мама. А ты поезжай скорей за Лизаветой Петровной… Костя!.. Ничего, прошло.
Она отошла от него и позвонила.
– Ну, вот иди теперь, Паша идет. Мне ничего.
И Левин с удивлением увидел, что она взяла вязанье, которое она принесла ночью, и опять стала вязать.
В то время как Левин выходил в одну дверь, он слышал, как в другую входила девушка. Он остановился у двери и слышал, как Кити отдавала подробные приказания девушке и сама с нею стала передвигать кровать.


Во время родов Кити взрослеет так же стремительно, как сам Левин впадает в детство.

[о]: «Господи, прости и помоги», – не переставая твердил он себе, несмотря на столь долгое и казавшееся полным отчуждение, чувствуя, что он обращается к Богу точно так же доверчиво и просто, как и во времена детства и первой молодости.


В момент самих родов замешательство Левина переходит в настоящий ужас, еще больший, чем он испытывал при виде умирающего брата. Собственно, он и уверен, что его жена умирает.

[о]: Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло. Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей-то никогда не слыханный им визг, рев, и он знал, что это кричало то, что было прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка. Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных страданий.


Взросление Левина – это возвращение в мир действительности, в котором его жена после ухода за его умиравшим братом и после собственных родов чувствует себя вполне уверенно, потому что теперь она значительно старше Левина.

[о]: Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что Бог тут пред ними, – он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его. Кити была жива, страдания кончились. И он был невыразимо счастлив. Это он понимал и этим был вполне счастлив. Но ребенок? Откуда, зачем, кто он?… Он никак не мог понять, не мог привыкнуть к этой мысли.


Детство Левина заканчивается с рождением его сына, его ребенка. Но это только начало той взрослой жизни. Проблема в том, что к этой жизни Левин не только не готов, но и отчаянно ей сопротивляется. Его взрослая жизнь с Кити и их общим ребенком ему не по душе, как бы он ни пытался убедить себя в обратном. Идиллическая «модель» любви и брака, о которой пишет Набоков и которую, по всей видимости, действительно пытался воплотить в романе Толстой, здесь, увы, не работает. Вины Кити нет в этом, но нет и вины Левина. Просто в финале «левинской» части романа оказывается, что они, хотя и во многом похожие, но все-таки духовно разные люди.

В «Анне Карениной» есть одно очень важное авторское рассуждение, которое касается отношений Анны и Вронского, когда они заходят в тупик.

[о]: Для того чтобы предпринять что-нибудь в семейной жизни, необходимы или совершенный раздор между супругами, или любовное согласие. Когда же отношения супругов неопределенны и нет ни того, ни другого, никакое дело не может быть предпринято. Многие семьи по годам остаются на старых местах, постылых обоим супругам, только потому, что нет ни полного раздора, ни согласия.


«Каренинская» часть романа имеет закрытый финал. Анна бросается под поезд, Вронский уезжает на войну с желанием погибнуть. А вот «левинская» часть имеет как раз открытый финал. С Левиным происходит духовный переворот, который именно в конце создания «Анны Карениной» происходит с самим Толстым. Этому перевороту предшествует описание счастливой жизни Кити и Левина, являющейся как бы антитезой несчастного союза Анна и Вронского. Но это весьма зыбкое счастье.

[о]: Всю эту весну он был не свой человек и пережил ужасные минуты.
«Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно нельзя жить», – говорил себе Левин.
«В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот – я».


Счастливый человек не будет читать Шопенгауэра и не будет прятать от себя веревки, чтобы не повеситься…

Счастливого человека не будут одолевать те унылые мысли, которые одолевают Левина после возвращения с женой и ребенком в родное Покровское…

[о]: Жить семье так, как привыкли жить отцы и деды, то есть в тех же условиях образования и в тех же воспитывать детей, было, несомненно, нужно. Это было так же нужно, как обедать, когда есть хочется; и для этого так же нужно, как приготовить обед, нужно было вести хозяйственную машину в Покровском так, чтобы были доходы. Так же несомненно, как нужно отдать долг, нужно было держать родовую землю в таком положении, чтобы сын, получив ее в наследство, сказал так же спасибо отцу, как Левин говорил спасибо деду за все то, что он настроил и насадил. И для этого нужно было не отдавать землю внаймы, а самому хозяйничать, держать скотину, навозить поля, сажать леса.
Нельзя было не делать дел Сергея Ивановича, сестры, всех мужиков, ходивших за советами и привыкших к этому, как нельзя бросить ребенка, которого держишь уже на руках. Нужно было позаботиться об удобствах приглашенной свояченицы с детьми и жены с ребенком, и нельзя было не быть с ними хоть малую часть дня.
И все это вместе с охотой за дичью и новой пчелиной охотой наполняло всю ту жизнь Левина, которая не имела для него никакого смысла, когда он думал.


В этом отрывке слово нужно повторяется восемь раз, и это наводит на печальные мысли. Какое же это счастье, если для него что-то нужно делать, хотя делать этого совсем не хочется? Какая же это счастливая жизнь, если не видишь в ней никакого смысла?

Жизнь Анны после возвращения с Вронским из Италии была ужасна и мучительна для нее. Она развязала свое постыдное положение решительным поступком. И это, по крайней мере, был трагический конец трагического романа, а в трагедии есть своя красота. В жизни Кити и Левина тоже есть своя красота, но она существует исключительно в глазах Кити, и здесь ее пути с мужем расходятся именно в тот момент, когда вроде бы все ими сделано для достижения полной семейной гармонии. Все пазлы собраны и сложились в прекрасную картину в глазах Кити. Но – не Левина.

Здесь мы начинаем понимать, почему жене Толстого не нравился образ Левина. Конечно, не потому, что он – минус талант. Дело в том, что жена Толстого читала не только ранний дневник своего мужа, но и дневник начала семейной жизни в Ясной Поляне, когда «неутомимая Sophie», как называла ее бабушка, всеми силами старалась устроить их с мужем яснополянский рай.

«Работать не могу. Нынче была сцена. Мне грустно было, что у нас всё, как у других. Сказал ей, она оскорбила меня в моем чувстве к ней, я заплакал…»

«Мне становится тяжела эта праздность. Я себя не могу уважать… Мне всё досадно и на мою жизнь, и даже на нее. Необходимо работать…»

«Я очень был недоволен ей, сравнивал ее с другими, чуть не раскаивался, но знал, что это временно, и выжидал, и прошло…»

Мысли о Боге и своем отношении к Нему приходят к Левину, когда он стоит на террасе один и смотрит на звезды. Но это еще не финал «левинской» части романа. На террасу выходит Кити…

[о]: – А, ты не ушел? – сказал вдруг голос Кити, шедшей тем же путем в гостиную. – Что, ты ничем не расстроен? – сказала она, внимательно вглядываясь при свете звезд в его лицо.
Но она все-таки не рассмотрела бы его лица, если б опять молния, скрывшая звезды, не осветила его. При свете молнии она рассмотрела все его лицо и, увидав, что он спокоен и радостен, улыбнулась ему.
«Она понимает, – думал он, – она знает, о чем я думаю. Сказать ей или нет? Да, я скажу ей». Но в ту минуту, как он хотел начать говорить, она заговорила тоже.
– Вот что, Костя! Сделай одолжение, – сказала она, – поди в угловую и посмотри, как Сергею Ивановичу все устроили. Мне неловко. Поставили ли новый умывальник?
– Хорошо, я пойду непременно, – сказал Левин, вставая и целуя ее.
«Нет, не надо говорить, – подумал он, когда она прошла вперед его. – Это тайна, для меня одного нужная, важная и невыразимая словами».


В черновике финала романа эта сцена выглядит несколько иначе:

[ч]: Вечером, когда он остался один с женой, он начал было ей рассказывать свое религиозное чувство, но, заметив ее холодность, тотчас же остановился.


Вот так…

«А, ты не ушел? – сказал вдруг голос Кити…» Кити, он уйдет! Рано или поздно, но твой Левин тоже уйдет, как ушел Толстой в конце жизни. Единственным аргументом против этого грустного финала «левинского» романа может служить фраза Фета, что Левин «не поэт».

То есть не решится на этот отчаянный поступок.

Только на это и остается надеяться бедной Кити.

Глава девятая

Левин и смерть

В романе все главы пронумерованы, но не имеют названия. И только одна глава пятой части под номером XX имеет название – «Смерть». В ней описывается процесс ухода из жизни брата Константина Левина Николая.

Остается только гадать, почему именно для этой главы Толстой сделал исключение. Описанию смерти Николая Левина в романе отводится целых четыре главы, это если не считать главы XVI, где Константин в своем имении получает письмо от гражданской жены Николая Марьи Николаевны, что его брат умирает. Затем в четырех главах подробно описывается тяжелый и медленный уход брата и хлопоты вокруг него Кити (Николай зовет ее Катей), Константина и Марьи Николаевны. В неопрятном номере провинциальной гостиницы появляются и другие люди: врач, слуги, которые, по распоряжению Кити, что-то «вносили и уносили из комнаты больного». На вызов Кити приходит лакей «с сердитым лицом» и тоже выполняет ее распоряжения.

Никакой особенной структуры в этих главах нет. Все в них развивается так, как и должно происходить в реальности, когда близкие ухаживают за безнадежно больным в ожидании его скорой смерти. Кто-то, как Кити, знает, как себя вести, кто-то (Левин) не знает этого и мучается, кто-то (Марья Николаевна) просто принимает это как данность и не проявляет особого старания.

В ХХ главе еще появляется священник, сначала во время соборования, а затем, чтобы читать отходную молитву. Собороваться Николая уговорила Кити. Можно предположить, что Толстому было важно начать эту главу именно с этого светлого момента, чтобы как-то разрядить ужасную атмосферу предыдущих глав. Чего стоит первое впечатление Левина от приезда в гостиницу:

[о]: В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным панно стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела была сверх одеяла, и огромная, как грабли, кисть этой руки непонятно была прикреплена к тонкой и ровной от начала до середины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны были потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.


Это описание в деталях буквально совпадает с воспоминанием Толстого о посещении им в Орле в январе 1856 года брата Дмитрия, который умирал от чахотки. «Он был ужасен, – вспоминал Толстой. – Огромная кисть его руки была прикреплена к двум костям локтевой части, лицо было – одни глаза и те же прекрасные, серьезные, а теперь выпытывающие. Он беспрестанно кашлял и плевал, и не хотел умирать, не хотел верить, что он умирает. Рябая, выкупленная им Маша, повязанная платочком, была при нем и ходила за ним».

Но в этой безрадостной картине, по крайней мере, есть «прекрасные, серьезные» глаза больного, что хоть как-то возвышает его над беспросветностью происходящего. В главах о смерти Николая Левина нет и этого.

Процесс умирания Николая, описанный глазами Константина, длится десять дней. На десятый день после приезда Кити почувствовала себя плохо (первый симптом беременности), и в этот же день больной умер. Толстой с его исключительным чувством времени, которым так восхищался Владимир Набоков, укладывает эти десять дней в четыре главы, иногда обозначая дни, ночи и даже часы. Всего четыре короткие главы. Но нигде в романе время не длится так мучительно долго. Например, в начале романа Толстой в одни сутки помещает огромное количество событий и всевозможной информации о разных героях, отводя этому большое количество глав. Страниц много, информации бездна, но это читается легко, потому что время мчится стремительно. А здесь не происходит фактически ничего, кроме угасания больного и хлопот вокруг него. Но при этом возникает чувство, что действие длится бесконечно и не закончится никогда.

Казалось бы, после сцены соборования, когда Николай Левин «горячо молился» (так же горячо молился его брат) и ему стало гораздо лучше, на этой светлой ноте стоило бы закончить испытывать душевное терпение читателей и не описывать еще страшные три дня до момента смерти Николая, когда его «лицо просветлело, под усами выступила улыбка, и собравшиеся женщины озабоченно принялись убирать покойника».

Но Толстой не дает читателю и этой возможности. Именно после церковного таинства начинается самое ужасное. Впрочем, это происходит уже во время таинства.

[о]: Левин знал брата и ход его мыслей; он знал, что неверие его произошло не потому, что ему легче было жить без веры, но потому, что шаг за шагом современно-научные объяснения явлений мира вытеснили верования, и потому он знал, что теперешнее возвращение его не было законное, совершившееся путем той же мысли, но было только временное, корыстное, с безумною надеждой исцеления. Левин знал тоже, что Кити усилила эту надежду еще рассказами о слышанных ею необыкновенных исцелениях. Все это знал Левин, и ему мучительно больно было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на туго обтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить в себе той жизни, о которой больной просил.


После этого он умирает еще три дня. Читать это невыносимо. Кажется, Толстой собрал все силы величайшего психолога и художника, чтобы заставить нас возненавидеть больного и страдающего человека. И все это опять-таки через взгляд его родного брата.

[о]: Он на всех сердился и всем говорил неприятности, всех упрекал в своих страданиях и требовал, чтоб ему привезли знаменитого доктора из Москвы. На все вопросы, которые ему делали о том, как он себя чувствует, он отвечал одинаково с выражением злобы и упрека:
– Страдаю ужасно, невыносимо!
…Все знали, что он неизбежно и скоро умрет, что он наполовину мертв уже. Все одного только желали – чтоб он как можно скорее умер, и все, скрывая это, давали ему из стклянки лекарства, искали лекарств, докторов и обманывали его, и себя, и друг друга. Все это была ложь, гадкая, оскорбительная и кощунственная ложь.


Но и этого мало… Когда Николай наконец умирает во время отходной молитвы священника (что может быть лучше!), Толстой для чего-то еще на минуту оживляет его труп:

[о]: Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и, постояв еще молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной огромной руки.
– Кончился, – сказал священник и хотел отойти; но вдруг слипшиеся усы мертвеца шевельнулись, и ясно в тишине послышались из глубины груди определенно резкие звуки:
– Не совсем… Скоро.


В «Анне Карениной» нет более безнадежных страниц, чем ХХ глава пятой части под названием «Смерть». В романе дважды подробно описывается кончина персонажей: смерть Николая Левина в провинциальной гостинице и гибель Анны Карениной на станции Обираловка под колесами товарного поезда. Заметим, что в обоих случаях место действия эстетически снижено: грязная провинциальная гостиница и станция с опасным названием, а поезд товарный. Тем не менее в гибели Карениной есть своя красота, которая до сих пор возбуждает мировых режиссеров и актрис. Это ужасная красота, но все-таки красота. Если поступком Анны и не восхищаться, то, по крайней мере, ее можно пожалеть. Наконец, Анна сделала свой выбор, а всякий выбор ведет к размышлениям.

Николай не совершает никакого поступка, которым можно было бы восхищаться или за который его можно было бы пожалеть. У него нет выбора. Поэтому его смерть не наводит на размышления, кроме единственной мысли, что смерть человека неизбежна. Николай плохо жил и плохо умер. Физиология его смерти отвратительна. Гибель же Анны Толстой поэтически сравнивает с погасшей свечой.

[о]: И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.


Смерть Николая – это на секунду открывшаяся и мгновенно захлопнувшаяся дверь в никуда. То совпадение, что в день его смерти Кити узнаёт о своей беременности, ни о чем нам не говорит и не делает ХХ главу более глубокомысленной, как часто принято считать среди исследователей романа. Это ведь чистая случайность. В этот день на Земле скончалось и родилось множество людей. И – что же из этого следует? Только то, что люди заменяемы, и род человеческий будет продолжаться в миллионах детей миллионов Кити после смертей миллионов Левиных.

Афанасий Фет писал Толстому 12 апреля 1877 года, прочитав мартовский номер «Русского вестника» с продолжением «Анны Карениной»: «Но какая художницкая дерзость описание родов. Ведь этого никто от сотворения мира не делал и не сделает. Дураки закричат об реализме Флобера, а тут все идеально. Я так и подпрыгнул, когда дочитал до двух дыр в мир духовный, в нирвану. Эти два видимых и вечно таинственных окна: рождение и смерть».

В этих словах как будто и есть ответ на вопрос, каким образом духовно связаны смерть Николая Левина и новость о беременности Кити. Ведь неслучайно Толстой соединяет эти два события в одном дне. Но если вдуматься, никакого ответа здесь нет, а есть только поэтический восторг Фета при чтении одного из самых сильных эпизодов «Анны Карениной» – родов Кити. Да, Кити во время родов страдает, и так же страдает Левин. Но это разные страдания. Кити страдает, потому что выполняет право своего ребенка на жизнь, а страдания Левина связаны не с рождением сына, а с возможностью смерти Кити. Он испытывает тот же ужас, что испытывал глядя на умиравшего брата. Это пугает его до такой степени, что он начинает ненавидеть еще не рожденного сына, который может оказаться причиной смерти жены. И если бы во время родов Кити умерла, мы имели бы совсем иную картину, уже описанную Толстым в «Войне и мире».

Дав земному миру новую человеческую жизнь, маленькая княгиня умерла. – Князь Андрей вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном детском личике с губкой, покрытой черными волосиками… «Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» – говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. – Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» – все говорило оно…[15]


Спустя три года после цитированного послания Толстому Фет пишет одно из своих лучших стихотворений под названием «Ничтожество». Здесь ничтожество означает не оскорбление, а ничто, небытие. И в этом стихотворении уже нет поэтического восторга по поводу «двух дыр в нирвану».

Тебя не знаю я. Болезненные крикиНа рубеже твоем рождала грудь моя,И были для меня мучительны и дикиУсловья первые земного бытия.Сквозь слез младенческих обманчивой улыбкойНадежда озарить сумела мне чело,И вот всю жизнь с тех пор ошибка за ошибкой,Я все ищу добра – и нахожу лишь зло.И дни сменяются утратой и заботой(Не все ль равно: один иль много этих дней!),Хочу тебя забыть над тяжкою работой,Но миг – и ты в глазах с бездонностью своей.Что ж ты? Зачем? – Молчат и чувства и познанье.Чей глаз хоть заглянул на роковое дно?Ты – это ведь я сам. Ты только отрицаньеВсего, что чувствовать, что мне узнать дано.Что ж я узнал? Пора узнать, что в мирозданьи,Куда ни обратись, – вопрос, а не ответ;А я дышу, живу и понял, что в незнаньиОдно прискорбное, но страшного в нем нет.А между тем, когда б в смятении великомСрываясь, силой я хоть детской обладал,Я встретил бы твой край тем самым резким криком,С каким я некогда твой берег покидал.

Здесь показано главное различие между рождением и смертью. Приход из небытия в жизнь и уход из жизни в небытие – принципиально разные «окна». Ребенок несет в себе жизнь. (Пессимизм Фета по поводу царящего в мире зла оставим за правом поэта с непростой жизненной и литературной судьбой.) Ребенок – это жизнь. И он, в отличие от мертвеца, обладает силой пробить «окно» в мир и заявить о своем рождении «резким криком».

У Николая Левина нет этой силы. Есть одна неотвратимость. Поэтому он судорожно цепляется за свою уходящую жизнь и умоляет Господа продлить ее на какое-то время.

Так и Константин Левин будет молиться Богу не о том, чтобы родился его ребенок, а чтобы Кити не умерла. Или, напротив, умерла, но как можно скорее, чтобы не испытывать тех страшных мук, которые испытывал брат Николай. (Кстати, Николаю и Кити врачи дают опиум как успокаивающее и обезболивающее средство. И опиум же примет в ночь накануне своей смерти Анна Каренина.)



Смерть была постоянной темой в творчестве Толстого. Она врывается уже в одно из самых светлых его произведений – дебютную повесть «Детство», опубликованную в журнале «Современник» в 1852 году, за двадцать лет до начала работы над «Анной Карениной». Со смертью матери заканчивается детство главного героя – Николеньки Иртеньева. Это сродни утрате Рая – того детского рая, в котором он жил и которого больше не будет.

Важно, что повесть «Детство» Толстой писал на Кавказской войне, где видел немало смертей. Одна из них – гибель юного прапорщика Анатолия Аланина, павшего жертвой собственной чрезмерной храбрости, описана Толстым в рассказе «Набег» хотя и с сочувствием, но без ужаса, как обыденная смерть на войне.

Раненый оглянулся; бледное лицо его оживилось печальной улыбкой.
– Да, вас не послушался.
– Скажите лучше: так Богу угодно, – повторил капитан.
Приехавший доктор принял от фельдшера бинты, зонд и другую принадлежность и, засучивая рукава, с ободрительной улыбкой подошел к раненому.
– Что, видно, и вам сделали дырочку на целом месте, – сказал он шутливо-небрежным тоном, – покажите-ка.
Прапорщик повиновался; но в выражении, с которым он взглянул на веселого доктора, были удивление и упрек, которых не заметил этот последний. Он принялся зондировать рану и осматривать ее со всех сторон; но выведенный из терпения раненый с тяжелым стоном отодвинул его руку…
– Оставьте меня, – сказал он чуть слышным голосом, – все равно я умру.
С этими словами он упал на спину, и через пять минут, когда я, подходя к группе, образовавшейся возле него, спросил у солдата: «Что прапорщик?», мне отвечали: «Отходит».


Но уже совсем иначе будет описана сцена гибели шестнадцатилетнего Пети Ростова в «Войне и мире». Петя Ростов – прямое продолжение Алабина в «Набеге». Такой же пылкий, храбрый и в то же время сентиментальный мальчик. И – погибает он точно так же, не послушав приказа начальства и бросившись в открытый бой.

– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что-нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.


Здесь тональность совсем иная. Петя Ростов, в отличие от Алабина, погибает мгновенно – нелепо и страшно. Вид его окровавленного трупа заставляет рыдать даже такого опытного партизана, как Денисов, но и эти рыдания похожи на «собачий лай». Это деэстетизация смерти. В ней нет никакой красоты, как нет в глазах Денисова никакого оправдания в гибели этого мальчишки…

Но все-таки Петя погибает в бою за свое Отечество. В этом есть момент подвига. А вот матушка Николеньки Иртеньева в «Детстве» умирает… просто потому, что умирает. Причем в достаточно молодом возрасте. Такая смерть – самое ужасное, что случится в жизни этого мальчика и что перевернет его представление о мире.

Панихида кончилась; лицо покойницы было открыто, и все присутствующие, исключая нас, один за другим стали подходить к гробу и прикладываться.
Одна из последних подошла проститься с покойницей какая-то крестьянка с хорошенькой пятилетней девочкой на руках, которую, бог знает зачем, она принесла сюда. В это время я нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но только что я нагнулся, меня поразил страшный пронзительный крик, исполненный такого ужаса, что, проживи я сто лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит холодная дрожь по моему телу. Я поднял голову – на табурете подле гроба стояла та же крестьянка и с трудом удерживала в руках девочку, которая, отмахиваясь ручонками, откинув назад испуганное личико и уставив выпученные глаза на лицо покойной, кричала страшным, неистовым голосом. Я вскрикнул голосом, который, я думаю, был еще ужаснее того, который поразил меня, и выбежал из комнаты.
Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.


Так в первом же произведении Толстого возникает труп и хлопоты, связанные с мертвым телом. С трупом надо что-то делать. От него нужно как-то избавиться. Мертвое тело маменьки, самого дорогого для него человека, не вызывает в Николеньке ничего, кроме ужаса и отвращения. На этом страшном впечатлении и той «горькой истине», которую он открывает, и заканчивается детство героя. Рая на земле, где любимый человек превращается в зловонный труп, нет и быть не может.

Важно заметить, что подобное отношение к мертвецам оставалось у Толстого на протяжении всей жизни. Не к памяти о том, какими они были до смерти, а к тому, что делается с человеком после нее. Когда в 1906 году от воспаления легких скончалась его любимая дочь Маша, полностью разделявшая поздние идеи отца, Толстой оставался возле больной до последней секунды, но отказался идти на кладбище, где ее хоронили.

Известно, что Толстой после разрыва с Церковью был категорически против того, чтобы над его телом после смерти совершали какие-то церковные обряды, и завещал похоронить себя в лесу Ясной Поляны. Место захоронения он выбрал неслучайное – там, где они когда-то детьми вместе с братом Николаем (его имя он даст главному герою «Детства») закопали «зеленую палочку» – символ всеобщего счастья. Менее известно, что Толстой, очень презрительно относился к тому, что сделают с его телом после смерти. В завещании 1908 года он писал после распоряжения о своих сочинениях: «Второе, хотя это из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки. По крайней мере, есть повод выбрать то или иное место».

В дневнике 1909 года он пишет о своем будущем мертвом теле еще более пренебрежительно: «Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло».

Но возникает подозрение, что это пренебрежительное отношение к собственному мертвому телу обманчиво. Если бы ему действительно было все равно, что с ним сделают после смерти и какие манипуляции будут производить с его мертвым телом, он не делал бы в своих завещательных записках распоряжения об этом с такой настойчивостью. Но это лишь догадки.

Впрочем, в «Детстве» есть и другой взгляд на смерть, но это взгляд не ребенка, а повзрослевшего героя, alter ego самого автора. Здесь рассказывается о смерти старой горничной матери Николеньки Натальи Савишны. Так случилось, что в свое время она не смогла выйти замуж за любимого человека и осталась в девушках, всю жизнь посвятив своим господам. Такой женской участи не позавидуешь, но именно это сделало ее смерть легкой.

Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение…
Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни – умерла без сожаления и страха.


От «Детства» прямой переход к рассказу «Три смерти», написанному в 1858 году. В рассказе три главных героя – барыня, ямщик и дерево. И все трое умирают. Барыня уходит из жизни тяжело, мучительно и, как сказал бы Толстой, «эгоистично». Она, как и Николай Левин, больна чахоткой в последней стадии, но не желает спокойно принять своей участи – терзает близких, заставляет их везти ее в Италию, хотя все понимают, что она и до Москвы не доедет.

В соседней комнате ямской избы, где остановились по дороге барыня с мужем и доктором, умирает ямщик Федор. Умирает тоже тяжело, но спокойно, «не эгоистически», отдавая свои новые сапоги молодому ямщику и только прося его за это поставить на его могиле «камень». «Камня» молодой ямщик не купил (а вот над могилой барыни воздвигли целую каменную часовню), но все-таки устыдился и сделал на могиле товарища деревянный крест. Для этого он срубил в лесу ясень – и это была уже третья смерть в рассказе.

Топор низом звучал глуше и глуше, сочные белые щепки летели на росистую траву, и легкий треск послышался из-за ударов. Дерево вздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось, испуганно колебаясь на своем корне. На мгновенье все затихло, но снова погнулось дерево, снова послышался треск в его стволе, и, ломая сучья и спустив ветви, оно рухнулось макушей на сырую землю. Звуки топора и шагов затихли. Малиновка свистнула и вспорхнула выше. Ветка, которую она зацепила своими крыльями, покачалась несколько времени и замерла, как и другие, со всеми своими листьями. Деревья еще радостнее красовались на новом просторе своими неподвижными ветвями.


Такая смерть в глазах Толстого – высшее достижение «неэгоизма». Но это наводит на грустные мысли. Если такая смерть – идеал, а величайшее дело человека умереть «без сожаления и страха», то идеал человека – отсутствие личности и сознания. Любое сознание своей личности так или иначе «эгоистично», ибо содержит в себе ego (я). И даже Наталья Савишна не исключение.



Толстой боялся смерти. Его ego было слишком велико, чтобы он мог спокойно принять возможность его уничтожения. Можно утверждать, что на протяжении всей жизни не было для него чувства более мучительного, чем страх смерти, которая уничтожит его «я» и превратит его в разлагающийся труп. Можно предположить, что и вся религиозная философия Толстого была попыткой преодолеть этот страх смерти и как-то объяснить себе, зачем Бог, создав его как личность, в конце концов эту личность обращает в прах.

Толстой не присутствовал при смерти брата Дмитрия, ставшего затем прообразом Николая Левина. Посетив умиравшего в орловской гостинице, он уехал в Петербург в поисках развлечений, а Митя вскоре скончался. Впоследствии Толстой корил себя за этот поступок. За то, что не захотел остаться возле брата, ухаживать за ним и одновременно наблюдать день за днем и час за часом отвратительную физиологию смерти. Можно предположить, что, когда в «Анне Карениной» он описывал смерть Николая, он напрягал все свое воображение, чтобы мучить не столько читателя, сколько себя самого. Он заставил себя глазами Константина Левина пережить все то, что когда-то пережить не захотел, возможно, просто испугавшись. Это был своего рода жанр «иди и смотри», а также дневник, написанный как бы задним числом, спустя двадцать лет. Читать главы о смерти Николая невыносимо не потому, что автор сознательно мучает своего читателя, а потому, что он мучает самого себя, исправляя «грех» своей молодости. Но отсюда при чтении этих глав возникает двойной эффект «мучительства». Мы мучаемся вместе с Николаем и мучаемся вместе с Левиным-Толстым. Это как если бы мы читали описание смерти человека писателем и одновременно дневник родного брата, который зачем-то жестоко заставил себя в своем воображении смотреть на это. И не просто смотреть, но думать о том, что будет с ним самим в этом положении. А главное – что будет с ним после того, как он умрет.

И здесь Толстой предельно честен. Левин не находит ответа на этот вопрос…

Спустя четыре года после смерти Дмитрия, в 1860 году, во французском городке Гиере умирал от чахотки другой старший брат Толстого – Николай. Умный, достойный человек, образцовый военный и талантливый писатель, чей цикл рассказов «Охота на Кавказе» высоко оценил Иван Тургенев, Николай всегда был для Льва образцом для подражания. Именно за ним он уехал служить на Кавказ, когда запутался в своих делах и долгах. К тому же Николай был самым старшим из четырех братьев Толстых, и, когда они вместе с сестрой Машей остались сиротами после ранней смерти родителей, Николай стал им вроде отца. Детьми они даже обращались к нему на «вы». Он во всех, кто его знал, оставлял только самое приятное впечатление. Младшая сестра жены Толстого Софьи Андреевны Татьяна Андреевна Кузминская вспоминала о нем:

«Он был небольшого роста, плечистый, с выразительными глубокими глазами. В эту зиму он только что приехал с Кавказа и носил военную форму. Этот замечательный по своему уму и скромности человек оставил во мне лучшие впечатления моего детства. Сколько поэзии вынесла я из его импровизированных сказочек. Бывало, усядется он с ногами в угол дивана, а мы, дети, вокруг него, и начнет длинную сказку или же сочинит что-либо для представления, раздаст нам роли и сам играет с нами».

При этом Николай был убежденным холостяком. Может, из-за того, что вел походную армейскую жизнь, а может, зная о своей болезни, которая уже забрала из жизни брата Дмитрия. Так или иначе, но в момент своей смерти он был без семьи, и Лев оказался единственным, кто присутствовал при этом и ухаживал за ним в последние дни его жизни.

Смерть Николая произвела сильнейшее впечатление на Льва. (Кстати, в это время ему было как раз 32 года, как Левину в начале романа.) В дневнике он пишет: «Скоро месяц что Н[иколинька] умер. Страшно оторвало меня от жизни это событие. Опять вопрос: зачем? Уж недалеко до отправления туда. Куда? Никуда…»

«Для чего хлопотать, стараться, коли от того, что было Н.Н.Толстой… ничего не осталось», – жалуется он в письме к Фету.

А в письме к своей тетушке А.А.Толстой сообщает: «Два месяца я час за часом следил за его погасанием, и он умер буквально на моих руках. Мало того, что это один из лучших людей, которых я встречал в жизни, что он был брат, что с ним связаны лучшие воспоминания моей жизни, это был лучший мой друг. Тут разговаривать нечего; вы, может быть, это знаете, но не так, как я; не то, что половина жизни оторвана, но вся энергия жизни с ним похоронена. Незачем жить, коли он умер, и умер мучительно, так что же тебе будет – еще хуже. Вам хорошо, ваши мертвые живут там, вы свидитесь с ними (хотя мне всегда кажется, что искренно нельзя этому верить – было бы слишком хорошо), а мои мертвые исчезли, как сгоревшее дерево».

Дерево… Как в рассказе «Три смерти».

Гиер – юг Франции, куда в то время съезжались больные чахоткой со всей Европы и из России. В ноябре, вскоре после смерти Николая, Толстой пишет в дневнике о смерти неизвестного нам ребенка: «Умер в мученьях мальчик 13 л[ет] от чахотки. За что? Единственное объяснение дает вера в возмездие будущей жизни. Ежели ее нет, то нет и справедливости, и не нужно справедливости, и потребность справедливости есть суеверие».

В следующей дневниковой записи он пытается обосновать свое понимание «справедливости»: «Справедливость составляет существенную потребность человека к человеку. То же отношение человек ищет в своем отношении к миру. Без будущей жизни его нет. Целесообразность! единственный неизменный закон природы, скажут естественники. Ее нет в явлениях души человека – любви, поэзии, в лучших явлениях. Ее нет. Всё это было и умерло, часто не выразившись. Природа далеко переступила свою цель, давши человеку потребность поэзии и любви, ежели один закон ее целесообразность…»



Все это нашло отражение в мыслях Константина Левина в «Анне Карениной», которые вызвала в нем смерть Николая.

Впервые Николай Левин появляется в XXIV главе первой части романа, когда в Москве к нему приезжает Константин. Это описывается после сцены бала, хотя хронологически Левин отправился к брату в гостиницу сразу после отказа Кити, то есть за несколько дней до бала. Такой сбой хронологии вообще характерен для «левинской» части романа. Ведь, по словам Стивы, Левин все делает не так, как другие. Так и здесь он врывается в пространство «каренинского» романа и нарушает в нем последовательный ход событий.

Но если сам Константин Левин все-таки как-то связан с персонажами «каренинской» интриги (с Кити, влюбленной во Вронского, и со Стивой, братом Анны), то Николай здесь ни к селу, ни к городу. Левин и сам толком не понимает, зачем он едет навестить брата – ведь Николай разорвал все отношения и с ним, и с их общим сводным братом Сергеем Ивановичем Кознышевым. Скорее всего, он делает это не по желанию, а по внутренней обязанности. Раз уж приехал в Москву, надо навестить брата, который серьезно болен.

Предыстория жизни Николая Левина почти в точности совпадает с историей жизни Дмитрия Толстого.

[о]: Всю длинную дорогу до брата Левин живо припоминал себе все известные ему события из жизни брата Николая. Вспоминал он, как брат в университете и год после университета, несмотря на насмешки товарищей, жил как монах, в строгости исполняя все обряды религии, службы, посты и избегая всяких удовольствий, в особенности женщин; и потом как вдруг его прорвало, он сблизился с самыми гадкими людьми и пустился в самый беспутный разгул. Вспоминал потом про историю с мальчиком, которого он взял из деревни, чтобы воспитывать, и в припадке злости так избил, что началось дело по обвинению в причинении увечья. Вспоминал потом историю с шулером, которому он проиграл деньги, дал вексель и на которого сам подал жалобу, доказывая, что тот его обманул. (Это были те деньги, которые заплатил Сергей Иваныч.) Потом вспоминал, как он ночевал ночь в части за буйство. Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то, что тот будто бы не выплатил ему долю из материнского имения; и последнее дело, когда он уехал служить в Западный край и там попал под суд за побои, нанесенные старшине…


В начале романа Николай болен, но еще не умирает. Он еще одержим идеей создания сельскохозяйственной артели и изучает статьи на эту тему. Но при этом сильно пьет, и видно, что это обреченный человек. Тем не менее внешний вид брата хотя и вызывает у Константина беспокойство, но еще не рождает собственного страха смерти. Зато этим страхом уже одержим его брат.

[о]: Константин Левин слушал его, и то отрицание смысла во всех общественных учреждениях, которое он разделял с ним и часто высказывал, было ему неприятно теперь из уст брата.
– На том свете поймем все это, – сказал он шутя.
– На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, – сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. – И ведь вот кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. – Он содрогнулся. – Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к цыганам! Знаешь, я очень полюбил цыган и русские песни.
Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать с одного предмета на другой. Константин с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил спать совершенно пьяного.


Страх смерти, заливаемый водкой и заглушаемый бесперспективными, не воплотимыми в жизнь идеями, – вот состояние Николая. Все еще не так страшно, но все-таки появление Николая в начале романа, ничем не оправданное с точки зрения любовной романной интриги, вносит в него определенный диссонанс. И, наверное, неслучайно Толстой ставит этот эпизод после сцены бала. Возможно, ему важно показать, что и страдания Левина, которому отказала Кити, и страдания самой Кити, которую «предали» Анна и Вронский, – мелочи в сравнении со страхом смерти пусть жалкого и неприятного, но глубоко несчастного человека. С самого начала структура романа подчиняется не внешней хронологии, а глубинным смысловым связям.

Сюжет внешний изнутри подрывается сюжетом внутренним, значение которого мы не сразу понимаем. «Левинская» часть с самого начала переплетается с «каренинской» еще не видимыми нитями. Анна и Вронский счастливы на балу, а Кити и Левин несчастны. Но это еще ничего не значит. Анна станет несчастной, как и Вронский после ее гибели, а Кити и Левин будут счастливы, то есть внешняя ситуация вроде бы перевернется. Но страх смерти, дыхание которой Левин еще не почувствовал во время встречи с Николаем в Москве, нагонит его даже раньше того, как он будет счастлив со своей Кити, отравит это счастье и приведет к мыслям о веревке или ружье.

Второй раз Николай и Константин встречаются в XXXI главе третьей части, когда Николай приезжает к брату в Покровское. Это конец сентября. Со времени прошлой встречи прошло полгода, но Николай уже похож на «скелет, покрытый кожей».

[о]: – Вот, я приехал к тебе, – сказал Николай глухим голосом, ни на секунду не спуская глаз с лица брата. – Я давно хотел, да все нездоровилось. Теперь же я очень поправился, – говорил он, обтирая свою бороду большими худыми ладонями.
– Да, да! – отвечал Левин. И ему стало еще страшнее, когда он, целуясь, почувствовал губами сухость тела брата и увидал вблизи его большие, странно светящиеся глаза.


Приезд Николая приходится на окончание осенних сельских работ. Левин до приезда к нему брата находился в самом веселом расположении духа и, по совету няни Агафьи Михайловны, собирался ехать на отдых за границу. Но приезд брата разрушил это состояние души, когда все виделось ему осмысленным и образ жизни казался верным и полезным для общего с крестьянами дела. Появление Николая было похоже на визит самой Смерти:

[о]: Смерть, неизбежный конец всего, в первый раз с неотразимою силой представилась ему. И смерть эта, которая тут, в этом любимом брате, спросонков стонущем и безразлично по привычке призывавшем то бога, то черта, была совсем не так далека, как ему прежде казалось. Она была и в нем самом – он это чувствовал. Не нынче, так завтра, не завтра, так через тридцать лет, разве не все равно? А что такое была эта неизбежная смерть, – он не только не знал, не только никогда и не думал об этом, но не умел и не смел думать об этом.
«Я работаю, я хочу сделать что-то, а я и забыл, что все кончится, что – смерть».


С этого момента ничто не могло отвлечь Левина от мыслей о Смерти. Она будет возвращаться к нему постоянно, даже в самые радостные моменты его жизни. Левин вдруг понял, что «просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство – то, что придет смерть и все кончится, что ничего и не стоило начинать и что помочь этому никак нельзя».

Левин, с одной стороны, испытывает вину перед братом за свое здоровье, а с другой – чувствует фальшь в разговорах здорового человека со смертельно больным.

[о]: Левин чувствовал себя виноватым и не мог поправить этого. Он чувствовал, что если б они оба не притворялись, а говорили то, что называется говорить по душе, то есть только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «Ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» – а Николай только бы отвечал: «Знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили только по душе.


По дороге за границу Левин встречается с двоюродным братом Кити Колей Щербацким. Он удивил Щербацкого своей мрачностью.

[о]: – Что с тобой? – спросил его Щербацкий.
– Да ничего, так, веселого на свете мало.
– Как мало? вот поедем со мной в Париж вместо какого-то Мюлуза. Посмотрите, как весело!
– Нет, уж я кончил. Мне умирать пора.
– Вот так штука! – смеясь, сказал Щербацкий. – Я только приготовился начинать.
– Да и я так думал недавно, но теперь я знаю, что скоро умру.
Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во всем видел только смерть или приближение к ней.


Главам о приезде Николая Левина в Покровское в черновиках предшествовала история смерти старого слуги Парфена и рассказ о встрече Левина с бешеной собакой и том ужасе, который он испытал при этом. Эти эпизоды остались в журнальной публикации «Анны Карениной», но в окончательном издании романа Толстой исключил их, оставив лишь слова Агафьи Михайловны: «Вон Парфен Денисыч, даром что неграмотный был, а так помер, что дай бог всякому. Причастили, соборовали».

Почему Толстой в итоге исключил эпизод с бешеной собакой, можно только догадываться. Возможно, он решил избежать слишком грубой параллели между этой собакой и Николаем. Ведь и она, и он как бы настигают Левина в радостный момент его жизни, когда закончены сельские работы, собран урожай и можно предаться удовольствиям жизни. И оба внушают ему страх смерти. Между тем эпизод был весьма выразительный:

[ч]: Собака поднялась шатаясь и двинулась к нему. Движения ее показались ему странны, и мороз ужаса пробежал по спине. Он прибавил шагу, чтобы уйти от нее, и взглянул вперед, где ему можно укрыться. В 40 шагах впереди был дом управляющего, в 20 шагах сзади была собака; но она подвигалась к нему медленно рысью. На ходу он разглядел ее всю. Рот был открыт и полон слюны, хвост поджат. И вся эта ласковая, милая собака имела волшебно страшный вид, и чем более она приближалась, тем страшнее она становилась.
Ужас, какого никогда не испытывал Левин, обхватил его. Он бросился бежать своими сильными, быстрыми ногами что было духа. Он испытывал страшный ужас, но в ту минуту, как он побежал, ужас еще усилился. Как сумасшедший, он влетел в дверь сеней управляющего и захлопнул их за собой. Долго он не мог отдышаться и ответить на вопросы управляющего и его жены, выбежавших к нему в сени…


Николай. Собака. Смерть. Как это связано между собой? Николай несет в себе Смерть. Бешеная собака символизирует ее беспощадную неотвратимость, которую не принимает человеческий разум. В конце романа Левин рассуждает про себя:

[о]: «Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно, нельзя жить», – говорил себе Левин.
«В бесконечном времени, в бесконечности материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот – я».


Во время работы над «Анной Карениной» Смерть впервые посетила семью Льва Николаевича и Софьи Андреевны. До этого в семье Толстых не было смертей. Один за другим рождались дети: Сергей, Таня, Илья, Лев, Маша… И все они, кроме Маши, скончавшейся в 35 лет, дожили даже не до взрослого, а до преклонного возраста. Но уже во время родов Маши в феврале 1871 года Софья Андреевна едва не умерла от родовой горячки. (Это будет описано в сцене родов Анны.) Врачи советовали ей больше не рожать детей, считая, что ее организм слишком изношен. Но Толстой в то время не представлял себе семьи без непрерывного деторождения. После этого Софья Андреевна родила еще восьмерых детей. Но бич XIX века, детская смертность, уже не миновала их дом.

В ноябре 1873 года, во время начала работы над «Анной Карениной», умирает годовалый Петя, шестой ребенок в семье. В октябре 1872 года в письме к А.А.Толстой, описывая всех своих шестерых детей, Толстой говорил о нем:

«6-й Петр великан. Огромный прелестный беби, в чепце, вывертывает локти, куда-то стремится. И жена приходит в восторженное волнение и торопливость, когда его держит; но я ничего не понимаю. Знаю, что физический запас есть большой. А есть ли еще то, для чего нужен запас – не знаю. От этого я не люблю детей до 2, 3 лет – не понимаю. Говорил ли я вам про странное замечание?

Есть два сорта мужчин – охотники и неохотники. Неохотники любят маленьких детей, – беби – могут брать в руки; охотники имеют чувство страха, гадливости и жалости к беби. Я не знаю исключения этому правилу».

А 6 марта 1874 года он сообщал тетушке: «У нас нынешний год было горе. Мы потеряли меньшего сына, 6-го. Теперь 5, и ждем около Святой. Из всех близких потерь, которые мы могли понести, эта была сама легкая, – мизинец, но все-таки больно, для жены особенно».

«…ждем около Святой». В апреле того же года, на Пасху, родился седьмой ребенок – Николай. Он не прожил и года, умер от водянки в феврале 1875-го. Его смерть описана в позднем рассказе Толстого «Молитва» и в воспоминаниях Софьи Андреевны «Моя жизнь». Если смерть Пети, судя по письму Толстого, перенесли не слишком тяжело, то мучительный уход из жизни грудного Николушки стал страшным испытанием для матери.

«Три недели продолжалась мучительная рвота, – вспоминала Софья Андреевна, – неделю Николушка был без сознания, и три дня были непрерывные конвульсии. Думая, что он кончается, я за неделю перестала кормить его грудью и с ложечки вливала ему в рот воду. Но он так жадно хватал ложку, что мне стало страшно, что ребенок с голоду умрет. Я дала ему опять грудь. Не могу вспомнить без ужаса, как этот ребенок, уже потерявший всякое сознание, как зверек, схватил грудь и стиснул ее своими острыми 7-ю зубками. Потом он начал жадно сосать. Вид этого потухшего человеческого сознания и идиотизм в глазах, которые еще так недавно смотрели на меня весело и ласково, – был ужасен. И так я прокормила его еще почти неделю. За сутки до смерти все маленькие члены Николушки закоченели в неподвижном состоянии, кулачки сжались, лицо перекосилось».

В ноябре 1875-го родился восьмой ребенок – дочь Варя. Она прожила всего несколько дней.

В июне 1874 года в Ясной Поляне ушел из жизни очень дорогой лично для Льва Николаевича человек – его тетушка Татьяна Александровна Ёргольская. Она послужила прообразом Сони в «Войне и мире». Как Николай Ростов был влюблен в свою кузину Соню, так отец Толстого Николай Ильич был влюблен в Туанетт, как ее называли близкие. Но должен был жениться на Марии Николаевне Волконской не столько по любви, сколько по расчету. (Примерно так же происходит в «Войне и мире», когда Николай Ростов женится на княжне Марье Болконской.) После ранней смерти Марии Николаевны Николай Ильич все-таки сделал предложение своей былой возлюбленной, но она отказала ему, при этом фактически заменив его детям мать и воспитывая их вплоть до смерти самого Николая Ильича, после чего дети перешли под опеку других, более близких по родству тетушек. Татьяна Александровна оказала огромное духовное влияние на Льва и в чем-то определила его религиозное мировоззрение. Например, она принимала все церковные догматы, кроме одного: догмата о загробных мучениях. То есть отрицала Ад. Она говорила: «Бог, который – сама доброта, не может желать наших страданий». Это же отрицание Ада мы находим в письме Толстого В.Г.Черткову 1884 года: «Я с детства никогда не верил в загробные мучения».

«Татьяна Александровна имела самое большое влияние на мою жизнь…»; «Еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви…»; «Всем своим существом заражала меня любовью…», – писал о ней Толстой. И вот о смерти Татьяны Александровны он, как ни странно, написал в «Воспоминаниях» как об одном из самых светлых событий в своей жизни.

«Уже когда я был женат и она начала слабеть, она раз, выждав время, когда мы оба с женой были в ее комнате, она, отвернувшись (я видел, что она готова заплакать), сказала: „Вот что, mes chers amis[16], комната моя очень хорошая и вам понадобится. А если я умру в ней, – сказала она дрожащим голосом, – вам будет неприятно воспоминание, так вы меня переведите, чтобы я умерла не здесь“…

Когда мы несли ее по деревне, не было одного двора из шестидесяти, из которого не выходили бы люди и требовали остановки и панихиды. „Добрая была барыня, никому зла не сделала“, – говорили все…

Умирала она тихо, постепенно засыпая, и умерла, как хотела, не в той комнате, где жила, чтобы не испортить ее для нас. Умирала она, почти никого не узнавая. Меня же узнавала всегда, улыбалась, просиявала (так у Толстого. – П.Б.), как электрическая лампочка, когда нажмешь кнопку, и иногда шевелила губами, стараясь произнести Nicolas (имя отца Толстого. – П.Б.), перед смертью уже совсем нераздельно соединив меня с тем, кого она любила всю жизнь…»

Смерть Татьяны Александровны Ёргольской очень напоминает уход из жизни Натальи Савишны в «Детстве». Это тоже «неэгоистический» вариант прощания с жизнью. Такой уход явно грел душу Толстого. Если лучшие люди так принимают смерть, значит, возможно, она не так страшна. Но разум Толстого все-таки отказывался принять смерть как неизбежный конец жизни. И это становится навязчивой идеей Константина Левина, особенно в конце романа, когда он вроде бы вполне счастлив с Кити.

Он читает бездну философской литературы, но не находит ответа на главный вопрос: зачем человек живет, если он умрет?

В результате Левин приходит к мысли о необходимости веры в Бога и служения Ему как Хозяину. Работник не задается вопросом, зачем он служит хозяину. Служит, потому что он – работник, а тот – хозяин. Эту мысль подсказывает ему простой мужик Федор во время молотьбы в риге, где Левин вновь задает себе вопрос: «Зачем все это делается? Зачем я тут стою, заставляю их работать?» Зачем, если всех их «закопают», «и главное не только их, но меня закопают, и ничего не останется»?

Рассуждения Федора, сказанные совсем по другому поводу, вроде бы дают Левину неожиданный ответ на этот вопрос.

[о]: – Да так, значит – люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч – правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит.
– Как бога помнит? Как для души живет? – почти вскрикнул Левин.
– Известно как, по правде, по-божью. Ведь люди разные. Вот, хоть вас взять, тоже не обидите человека…
– Да, да, прощай! – проговорил Левин, задыхаясь от волнения, и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому.


«Я освободился от обмана, я узнал хозяина», – думает Левин. Хозяин – это Бог. Его воля в том, чтобы люди жили не для брюха, а для души, для добра. Но в чем тогда заключался обман, от которого освободился Левин? И он решает, что он «жил хорошо, но думал дурно». То есть фактически приходит к отрицанию разума. Разум – это зло. «Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».

[о]: «Да, гордость», – сказал он себе…
«И не только гордость ума, а глупость ума. А главное – плутовство, именно плутовство ума. Именно мошенничество ума», – повторил он.


Это и есть итог духовных исканий Константина Левина, вызванных страхом смерти. Чтобы ее не бояться, надо отказаться от «плутовства ума». Просто жить для души и творить добро, как того требует Бог-хозяин. И тогда умрешь спокойно, как простой мужик Парфен, или как Наталья Савишна, или как Татьяна Александровна. Откажись от ума и слушайся души – вот как все просто…

Но для самого Толстого это не стало итогом его духовных исканий. С окончанием «Анны Карениной» эти поиски только начинались. Отказаться от поиска разумных обоснований жизни и смерти человеческой он не мог…

Глава десятая

Анна и Левин

Вот, казалось бы, два персонажа, между которыми нет и не может быть ничего общего.

Она – падшая женщина, причем в глазах не только света, но и самого Толстого.

Он – образец добродетели.

Она мечтает о страстной любви и тяготится скучным замужеством.

Он видит в любви прежде всего ее платоническую сторону и мечтает о законном браке.

Она – тайфун, разрушающий не только свою жизнь, но и судьбы окружающих ее людей.

Он – созидатель, рядом с которым надежно и спокойно.

Она ищет наслаждения.

Он – смысла жизни.

Она – бездельница.

Он – работник.

Может быть, единственное, что их сближает, – это принципиальный отказ от участия в ролевых играх, в которые, так или иначе, играют почти все персонажи романа, включая даже честную Долли. Но ведь и Анна начинает свой бунт против светских приличий спустя не менее восьми лет жизни с Карениным, а до этого неплохо исполняет роль добродетельной жены.

Это уже потом, после падения Вронского на скачках, признания мужу в неверности, а главное, родов, во время которых она была на волосок от смерти, Анна, какое-то время поколебавшись в решении остаться с Карениным и, стало быть, продолжать лгать, решается на свой бунт против судьбы. Это делает ее настоящей героиней и ведет к неизбежной гибели.

Левин с начала романа показан как человек, органически не способный лгать и участвовать в ролевых играх. Левин неприятен для окружающих, в отличие от Анны, но честен перед ними и перед самим собой. Если он и пытается делать вид и сохранять хорошую мину при плохой игре, это у него скверно получается, как это было во время первого предложения Кити или ситуации с Весловским, или в разговоре с Вронским на дворянских выборах. Это, пожалуй, самое лучшее качество Левина – неспособность кривить душой.

Анна тоже приходит к этому, но от отчаяния, а Левин – потому, что так создан изначально. Другое дело, что Анне ее бунтарства не простят, и даже Вронскому ее радикальное поведение будет в тягость. А Левин – сам хозяин своей судьбы. Он ни от кого не зависим. Условия их бунта заведомо неравные. Поэтому Анна вызывает жалость, а Левина жалеть не за что. Он сам выбрал свой стиль жизни.

Есть еще одно обстоятельство, которое объединяет Левина и Анну. Оба – сироты и выросли без родителей. Вообще сиротство – очень важная тема в романе, хотя она нигде не проявлена напрямую. Сироты не только Левин и Анна, но Стива и Каренин. Все четверо росли без родительского присмотра и без родительской любви. Возможно, это во многом определяет их характеры, такие разные.

Вот Стива… Не оттого ли он ищет в жизни только удовольствий, что в детстве их недополучил? Не оттого ли тянется к женщинам, что когда-то был лишен материнской ласки?

Каренин… Откуда эта его чудовищная зажатость, застегнутость на все пуговицы? Не оттого ли, что жизнь не баловала и всего приходилось добиваться самому? Не потому ли, теряя Анну, Каренин сначала впадает в нерешительность, а потом – в отчаяние, что, впервые обретя семейный очаг, вдруг видит, что и этот очаг заливается водой?

Тема сиротства была очень личной для Толстого. Возможно, именно поэтому он не заострял ее в романе в характеристиках персонажей, а только намечал одной-двумя фразами, что для него она была слишком болезненной.

«…отец всю свою жизнь был очень одинок, – писал его сын Сергей Львович. – Он рано лишился родителей. Как сознательно, так и бессознательно он искал друга, с которым мог бы быть вполне откровенным, которого бы он любил и который отвечал бы ему тем же… Жена, семья, дети на время заглушили его тоску…»

Здесь важное уточнение – на время. Семейная жизнь не заглушает до конца внутреннюю, сложно объяснимую тоску Анны, Стивы, Каренина и Левина. Все они чего-то ищут на стороне, за пределами семьи. Стива – в гулянках, Каренин – в службе, Анна – в незаконной любви, Левин – в поисках смысла жизни.

Казалось бы, для сироты обретение семьи – это такое счастье, за которое нужно держаться обеими руками. Но – нет. Что-то идет не так…

Однажды жена Толстого Софья Андреевна в дневнике проницательно заметила, что главная беда ее мужа – отсутствие привычки к семье. То, чего не было дано с детства, не построишь сам, как ни старайся – во всяком случае такова логика романа. Семья Облонских сохранится не благодаря Стиве, а потому, что есть Долли с ее привычкой к семейному счастью с любящими друг друга стариками Щербацкими. Этот шанс есть у и семьи Левиных. Но не благодаря Левину, мечтавшему о семейной жизни, а потому что Кити, как и Долли, выросла из одного семейного корня. А вот союз Анны и Каренина обречен, как и союз с Вронским.

Интересно, что главным двигателем создания прочной семьи является не Анна, а Вронский. Именно он настаивает на разводе Анны и желает узаконить свою дочь, дать ей свою фамилию, а в будущем иметь и других детей. Вронский хотя и рано потерял отца и не любит свою мать, но все же имеет привычку к семейной жизни, как и его старший брат, семье которого Вронский помогает. Но этого напрочь лишена Анна, и это тот случай, когда мужчина, при всем желании и старании, сделать ничего не сможет.

Неожиданные параллели между Анной и Левиным возникают как будто случайно. Но они, если вдуматься, о многом говорят. Почему Анна ненавидит мать Вронского? Не только потому, что та интригует против нее, но и потому, что родственные отношения ее возлюбленного с матерью находятся за пределами ее власти над ним. Каждая его встреча с матерью выводит Анну из себя. Даже когда речь идет о разделе отцовского наследства, который Вронский, собственно, затеял ради того, чтобы обеспечить их с Анной безбедную жизнь, ведь до этого он отказался от своей доли в пользу брата. Но так же и Левина, хотя не в агрессивной форме, раздражает приезд родных Кити в Покровское, где он поселился с молодой женой, увезя ее в деревню сразу после венчания. (Так было в жизни самого Толстого: молодую жену он увез в Ясную Поляну в специально купленной карете сразу в ночь после свадьбы.) Щербацкие приятны Левину, особенно тесть, но их вторжение в его семью раздражает его. Мотивы раздражения Анны и Левина вроде бы разные, но источник в чем-то сходный. У обоих нет изначальной привычки к родственным отношениям.

[о]: Все это были родные и друзья жены Левина. И хотя он всех их любил, ему немного жалко было своего левинского мира и порядка, который был заглушаем этим наплывом «щербацкого элемента», как он говорил себе. Из его родных гостил в это лето у них один Сергей Иванович, но и тот был не левинского, а кознышевского склада человек, так что левинский дух совершенно уничтожался.


Но все это очень зыбкие параллели. Тем не менее именно этих двух персонажей Толстой почему-то делает главными героями романа. Или все-таки двух романов, как считали современники Толстого? Где тот замок, скрепляющий арочную архитектуру произведения, которой так гордился автор в письме к педагогу Рачинскому, в то же время уверяя, что никто его не заметит?