Павел Басинский
Подлинная история Константина Левина
Пускай я, выпавший птенец, лежу на спине, пищу в высокой траве, но я пищу оттого, что знаю, что меня в себе выносила мать, высиживала, грела, кормила, любила. Где она, эта мать? Если забросили меня, то кто же забросил?
Л. Н. Толстой. Исповедь
“Редакция Елены Шубиной” благодарит Государственный музей Л.Н.Толстого и музей-усадьбу “Ясная Поляна” за помощь в подготовке издания; Большой театр за предоставленные фотографии из балета; а также киноконцерн “Мосфильм” и лично К.Г.Шахназарова за предоставленные кадры из фильма
В книге использованы фотографии агентства МИА “Россия сегодня”
От автора
Все читатели «Анны Карениной» делятся на две категории. Одни, их большинство, с интересом читают и перечитывают главы романа, где речь идет об измене Анны мужу, о ее любви к Вронскому, и трагический финал, которым завершилась эта любовь. И со скукой пролистывают «левинскую» часть, особенно места, где рассказывается о его одинокой жизни в деревне, сельскохозяйственных работах и т. д. В лучшем случае любуются сценами охоты, действительно прекрасно написанными. Их также мало волнуют духовные искания героя в последней части романа, которые завершаются внутренними монологами о Боге, Церкви и проч., – на взгляд этих читателей, слишком невнятными и расплывчатыми.
Другие читатели признаются, что именно страницы, посвященные жизни Левина в деревне, не говоря уже об истории его любви к Кити, их женитьбы, рождения их первенца и устройства домашнего быта в имении после свадьбы, являются для них самыми интересными. А вот история измены Анны нисколько не трогает. Как и сама главная героиня.
Каждый вправе любить то, что он любит. Но и те и другие ошибаются, думая, что читают не один, а два романа, один из которых им нравится, а другой – нет. А в результате не читают ни одного. Этой ошибке почти полтора века.
Зачем нужен Константин Левин? Зачем Толстой отдает ему (с Кити и без нее) половину своего романа?
В этой книге я постараюсь доказать, что без Левина романа под названием «Анна Каренина» не существует. Или это плохой роман. Во всяком случае не роман Толстого.
P.S. В черновиках «Анны Карениной» иногда появляется буква «ё». Она там необходима, потому что бывает смысловая разница между одинаковыми словами, которые пишутся через «е» или через «ё». Но «ё» нет в написании фамилии Левин ни в черновиках, ни в прижизненных публикациях романа.
Это к вопросу о том, как произносить эту фамилию. Был ли он Левин или Лёвин? Он был Л
евин. Впрочем, по воспоминаниям близких Толстого, он не возражал против произнесения фамилии героя через букву «ё». Но не настаивал на этом.
Со времен княгини Екатерины Дашковой, пытавшейся еще в 1783 году законодательно внедрить букву «ё» в русскую орфографию как обязательную, прошло почти два с половиной века. Буква «ё» в качестве обязательной не прижилась. И даже фамилия ее знаменитого современника графа Потемкина-Таврического при его жизни и после печаталась через «е», хотя произносилась, разумеется, через «ё».
Яснополянские крестьяне называли Толстого Лёв Николаевич – это характерная тульская огласовка. Так же к нему обращался, например, его друг и критик Н.Н.Страхов. Но утверждать, что Левин – непременно Лёвин, – это своеволие. Как и намекать, что Левин – еврейская фамилия, а Лёвин – русский дворянин. Левин – такая же еврейская фамилия (от левитов), как и коренная русская дворянская. Как, кстати, и крестьянская, потому что крестьян тоже, хотя и редко, по святцам называли Львами, а их дети становились Левиными.
Словом, произносите, как вам лично нравится. Но печатать в тексте фамилию Левина через «ё» – это чистый произвол, не совпадающий с волей автора великого романа.
P.P.S. Критики моей книги «Подлинная история Анны Карениной» упрекали меня в том, что в ней слишком много цитат из романа. Они занимают если и не половину, то третью часть текста. Зачем? Ведь роман и так может прочитать каждый.
Я сам являюсь противником слишком длинных цитат. То, что можно пересказать, не нужно цитировать. К тому же цитаты замедляют чтение. Но в случае с романом Толстого цитаты неизбежны. Нельзя комментировать толстовский текст, одновременно не предъявляя его оригинал. Не говоря уже о том, что лишний раз перечитать хотя бы фрагменты романа – это большое наслаждение, которого я не хочу лишать своего читателя.
В качестве еще одного оправдания напомню известные слова Осипа Мандельштама из его «Разговора о Данте»:
«Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает».
Глава первая
зачем левин?
В апрельской книжке журнала «Вестник Европы» за 1878 год вышла статья Александра Станкевича – брата публициста и мыслителя 30-х годов, товарища Белинского, Тургенева и Бакунина Николая Станкевича. Она называлась «Каренина и Левин» и печаталась с продолжением в двух номерах. Начиналась она в стиле критических статей того времени – неторопливо, с заходом в прошлое.
«Всем памятно, – писал Станкевич, – то тяжелое испытание, которому подвергалась публика целых три года, когда последний роман графа Л.Н.Толстого то появлялся, то исчезал, то снова показывался на страницах „Русского вестника“. Встреченный живым интересом и сочувствием читателей, он в этот долгий срок порождал между ними разнообразные и нередко противоречивые впечатления, и интерес не всегда одинаково сопровождал длинное развитие обширного романа. Внимание иногда утомлялось, иногда возбуждалось снова, иногда терялось в недоумениях, иногда было вполне увлечено прекрасными эпизодами романа».
Одной из главных причин такого неровного впечатления от романа Станкевич не без иронии считал чрезмерную «щедрость» автора. «Автор обещал нам в своем произведении „Анна Каренина“ один роман, а дал – два. Параллельно с романом, героиней которого является Анна Каренина, развивается в произведении автора, живет и даже переживает первый – совсем другой роман, героем которого остается Константин Левин».
«Между тем, – писал Станкевич, – главы одного романа пересекаются в произведении автора главами другого, но развитие каждого из них идет своим чередом, без внутренней связи с развитием другого, нарушая единство произведения автора и цельность производимого им впечатления».
Прошло полтора века, но по-прежнему вопрос «зачем Левин?» остается. Зачем автор сделал два романа в одном? Ведь «левинская» часть занимает половину текста произведения, название которого все-таки «Анна Каренина». После того как Анна бросается под поезд, следует еще восьмая часть, где про самоубийство Анны, а также про отъезд Вронского на войну в Сербию с желанием погибнуть говорится всего на нескольких страницах. Затем на протяжении целой заключительной части романа мы погружаемся в переживания Левина-помещика и тонкости его отношений с Кити.
Но не той трепетной Кити, которая в начале романа была одновременно увлечена и Вронским и Левиным и сделала первый в своей жизни неправильный выбор. И не той Кити, которая, то бледнея, то краснея, принимала второе объяснение Левина в любви, отгадывая слова по начальным буквам на ломберном столике. И не той Кити, которая в муках рожала своего первенца. Перед нами, будем откровенны, не слишком интересная Кити. Наверное, такой же была ее сестра Долли, когда вышла за Стиву и непрерывно рожала детей, не задумываясь над тем, зачем она это делает. Но Долли, по крайней мере, ожидала романная драма – известие об измене мужа. Это сделало ее такой же несчастной, как Алексей Александрович Каренин. А вот у замужней Кити и драмы не предвидится. Ведь ее супруг такой правильный, такой добродетельный…
Духовных исканий мужа Кити не понимает. (Как, впрочем, не понимаем и мы, настолько они зыбки и расплывчаты.) В хозяйстве она тоже ничего не смыслит. (Как, впрочем, не смыслим и мы, если не являемся специалистами по сельскому хозяйству второй половины XIX века.)
Так для чего все это? Зачем этот огромный кусок романа в виде восьмой части?
Интересна история ее публикации. Издатель «Русского вестника» Михаил Катков отказался ее печатать. Это вызвало ярость Толстого и разрыв с журналом, где вышли не только «Анна Каренина», но и «Война и мир». Но Катков не напечатал восьмую часть не потому, что сама по себе «левинская» история ему не нравилась. Катков в первую очередь был издателем. Любую книжку «Русского вестника» с продолжением невероятно успешного романа Толстого рвали бы из рук, повышая тираж журнала. Но у Каткова были свои политические игры с правительством и общественным мнением. Да и свои убеждения. Он был не согласен с тем, что в восьмой части Левин вместе со старым князем Щербацким осуждают русское добровольческое движение во время сербско-турецкой войны середины 70-х годов.
Вопрос был политический и тонкий. Хотя правительство официально не поддерживало добровольцев, но и не осуждало и не препятствовало им. В 1877 году, когда в журнале Каткова печатались последние главы седьмой части «Анны Карениной» и обещалось ее продолжение, Россия официально объявила войну Турции.
Толстой, отрицательно относившийся к добровольцам, объявление войны Турции воспринял не то чтобы с энтузиазмом, но с живым интересом. Он писал тетушке-фрейлине А.А.Толстой: «Как мало занимало меня сербское сумасшествие и как я был равнодушен к нему, так много занимает меня теперь настоящая война и сильно трогает меня». Выскажу предположение, что в бывшем боевом офицере проснулись гордость и память о поражении русских в Крымской войне, когда на его глазах турки с франко-британскими союзниками брали пылающий Севастополь. Добровольческое движение его не трогало, но победы России в «настоящей» войне поручик в отставке Толстой, думаю, все-таки хотел.
Окончание седьмой части «Анны Карениной», где героиня в конце последней главы бросается под поезд, появилось в апрельской книжке «Русского вестника». И в апреле же Россия вступила в «настоящую» войну с Турцией. «Эпилог», который затем стал восьмой и заключительной частью романа в отдельном издании, уже лежал на столе у Каткова. И там осуждалось добровольческое движение, которое было прелюдией к «официальной» войне.
Положение Каткова было сложным.
В письмах он уговаривал автора убрать или хотя бы смягчить эти фрагменты. Но Толстой соглашался только на комментарии от редакции. Как сейчас принято указывать: «Мнение автора может не совпадать с мнением редакции». Но Каткову этого было мало. А Толстой закусил удила. Он писал Н.Н.Страхову: «Оказывается, что Катков не разделяет моих взглядов, что и не может быть иначе, так как я осуждаю именно таких людей, как он, и, мямля, учтиво просит смягчить то, выпустить это. Это ужасно мне надоело, и я уже заявил им, что если они не напечатают в таком виде, как я хочу, то вовсе не напечатаю у них, и так и сделаю».
Как было поступить Каткову? В апрельской книжке уже было объявлено об окончании романа в майской, а печатать его по политическим соображениям – никак нельзя! И Катков поступил хитро. В майском номере журнала вместо окончания романа появилось письмо от редакции:
«В предыдущей книжке под романом „Анна Каренина“ выставлено: „Окончание следует“. Но со смертью героини роман, собственно, кончился. По плану автора следовал бы еще небольшой эпилог, листа в два, из коего читатели могли бы узнать, что Вронский, в смущении и горе после смерти Анны, отправляется добровольцем в Сербию и что все прочие живы и здоровы, а Левин остается в своей деревне и сердится на славянские комитеты и на добровольцев. Автор, быть может, разовьет эти главы к особому изданию своего романа».
Катков поступил нехорошо. Самое неприятное в этом редакционном письме было то, что «со смертью героини роман, собственно, кончился». Это как бы заведомо лишало смысла его продолжение. Кроме того, Катков, выражаясь сегодняшним языком, дал читателям «спойлер» еще не опубликованной восьмой части, что снижало ее ценность для будущей публикации.
Разгневанный Толстой написал два варианта возмущенного письма в газету «Новое время», но по неизвестным причинам его не отослал. В первом варианте он язвительно спрашивал, зачем журнал вообще печатал этот роман, если мог его просто пересказать в таком духе: «Была одна дама, которая бросила мужа. Полюбив гр. Вронского, она стала в Москве сердиться на разные вещи и бросилась под вагон». Каткову же была отправлена телеграмма: «Прошу обратно выслать оригинал эпилога. С „Русским вестником“ вперед дела иметь никогда никакого не буду».
Неприятная история имела свое продолжение. Возмущенное письмо от имени якобы неизвестной читательницы, подписанное инициалами Г.С.***, в «Новое время» отправила жена Толстого Софья Андреевна. И оно было опубликовано.
В свою очередь, рассерженный Катков, понимая, что его репутация издателя пострадала, в июньской книжке «Русского вестника» напечатал свою критическую статью о восьмой части романа, которая уже вышла отдельным изданием. Статья называлась «Что случилось по смерти Анны Карениной».
«Роман остался без конца и при „восьмой и последней“ части. Идея целого не выработалась. Для чего, всякий может спросить, так широко, так ярко, с такими подробностями выведена перед читателями судьба злополучной женщины, именем которой роман назван? Судьба эта остается мастерски рассказанным случаем очень обыкновенного свойства и послужила только нитью, на которую нанизаны прекрасные характеристики и эпизоды. Но если произведение не доработалось, если естественного разрешения не явилось, то лучше, кажется, было прервать роман на смерти героини, чем заключить его толками о добровольцах, которые ничем не повинны в событиях романа. Текла плавно широкая река, но в море не впала, а потерялась в песках. Лучше было заранее сойти на берег, чем выплыть на отмель».
Толстой с волнением ждал статью Каткова, прослышав о ней еще до публикации. Прочитав ее, он писал Н.Н.Страхову: «Прочел я статью „Русского вестника“ и очень подосадовал на эту уверенность наглости и безнаказанности, на сознание своей ни перед чем не имеющей отступить наглости, но теперь успокоился».
Нет, не успокоился…
В январе 1878 года он получил письмо от педагога С.А.Рачинского. Прочитав «Анну Каренину» в полном виде, Рачинский писал: «Последняя часть произвела впечатление охлаждающее, не потому, чтобы она была слабее других (напротив, она исполнена глубины и тонкости), но по коренному недостатку в построении всего романа. В нем нет архитектуры. В нем развиваются рядом, и развиваются великолепно, две темы, ничем не связанные».
Как бы автор письма ни подслащивал пилюлю, суть его недовольства была очевидна. И она полностью совпадала с тем, что писали Станкевич и Катков. В романе нет «архитектуры». Он распадается на два романа, которые между собой ничем не связаны. Для романиста – это провал!
Ответ Толстого Рачинскому тоже был выдержан в вежливых тонах, но раздражение в нем все-таки чувствуется: «Суждение ваше об А<нне> Карениной мне кажется неверно. Я горжусь, напротив, архитектурой – своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался. Связь постройки сделана не на фабуле и не на отношениях (знакомстве) лиц, а на внутренней связи. Поверьте, что это не нежелание принять осуждение – особенно от вас, мнение которого всегда слишком снисходительно; но боюсь, что, пробежав роман, вы не заметили его внутреннего содержания. Я бы не спорил с тем, который бы сказал, que mе veut cette sonate
[1], но если вы уже хотите говорить о недостатке связи, то я не могу не сказать – верно вы ее не там ищете, или мы иначе понимаем связь; но то, что я разумею под связью, – то самое, что для меня делало это дело значительным, – эта связь там есть – посмотрите – вы найдете».
Рачинский с ним не согласился. В ответном письме он вновь указал на отсутствие в романе «архитектуры»: «Мы спорим о словах, любезный граф Лев Николаевич. Я не думал отрицать внутренней связи между двумя параллельными рассказами, составляющими Ваш роман. Но более, чем связь, это – полное единство, ибо развиваются две стороны одной и той же мысли. Упрек мой относился именно к архитектуре внешней, которою я дорожу, по свойственному мне в делах искусства староверству. Я не считаю единство фабулы простою ficelle
[2], но могучим средством для воплощения единства мысли».
Сегодня все эти споры автора со своими критиками могут показаться праздными. Допустим, нет «архитектуры». Ну и что? Все равно «Анна Каренина» признана одним из главных мировых шедевров. Одних только ее экранизаций насчитывается более сорока.
Но проходит 150 лет после окончания публикации романа в «Русском вестнике», и российский режиссер Карен Шахназаров поступает даже более решительно, чем Михаил Катков. Создавая многосерийную киноверсию «Анны Карениной», он полностью отказывается от «левинской» части романа. В интервью газете «Культура» заявляет:
«Прямо скажу, линия Левина меня никогда не интересовала. На мой взгляд, в ней нет драматургии, умозрительные рассуждения о неких идеальных отношениях. Напротив, история Анны, Каренина и Вронского на удивление живая, страстная и правдивая».
Вот так… Левин не нужен. Без него драматургия романа ничего не теряет. Тогда зачем нужен Левин? Ради самого Левина?
В фильме «Кин-дза-дза» Георгия Данелии есть ключевая фраза, которую время от времени повторяют разные персонажи: «Скрипач не нужен». В самом деле, зачем нужен юный скрипач Гедеван Александрович, который случайно оказался вместе с главным героем фильма Владимиром Николаевичем Машковым на чужой планете? Все инопланетяне считают его никому не нужным «пацаком», который только портит все дело.
Но попробуйте от него избавиться – и волшебная атмосфера фильма исчезнет. Он превратится в фантастический экшен о выживании одинокого землянина на чужой планете.
Не так все просто в искусстве… Иногда случайные персонажи не менее важны, чем главные.
Но вопрос-то остается. Зачем нужен Левин, если не считать роман о нем отдельным романом, не связанным с «Анной Карениной». Это предположение было бы искусительным. Треугольник Анна – Каренин – Вронский – отдельно, Левин и Кити – отдельно.
Однако Кити все-таки принимает некоторое участие в завязке интриги «Анны Карениной». Она влюблена во Вронского и отказывает Левину. Потом отправляется на бал и там получает первый женский опыт, не совпадающий с девическими представлениями о жизни. Оказывается, женщины, даже близкие к ее семье, даже в некотором роде старшие подруги, которые только что, глядя тебе в глаза, расхваливали твоего жениха, могут его на твоих же глазах соблазнить. Добавим, что роль Кити на балу очень важна. Она первой замечает «дьявольскую» природу красоты Анны. Но продолжим линию Кити с точки зрения классической романной «архитектуры». После вероломного поступка Анны и Вронского Кити, как сказали бы сегодня, впадает в депрессию и вместе с родителями едет на воды в Германию.
Романы XIX века должны были нести в себе какое-то нравоучение. На водах Кити знакомится с некой Варенькой, образцом протестантской этики, и понимает, что служение другим людям, больным, одиноким и несчастным, гораздо важнее ее эгоистических страданий из-за потери красивого жениха. Потом она несколько корректирует свой взгляд на Вареньку, на религию вообще, возвращается в Россию и…
И снова появляется «правильный» Левин. Его функция в романе очевидна. Его любовь к Кити – не плотская, а духовная. Именно так понимал эти две пары – Анна – Вронский и Кити – Левин – абсолютно далекий от нравоучений Владимир Набоков. В своей лекции об «Анне Карениной» он говорил: «Женитьба Левина основана на метафизическом, а не физическом представлении о любви, на готовности к самопожертвованию, на взаимном уважении. Союз Анны и Вронского основан лишь на физической любви и потому обречен».
Набоков вырос до революции в благополучной аристократической семье. Возможно, здесь сработало именно это обстоятельство. Но примем его версию, которую разделяет большинство читателей романа, даже те, кого «левинская» часть не волнует, как Карена Шахназарова. Анна и Вронский – «плохая» пара, Кити и Левин – «хорошая». Однако под «плохой» парой можно понимать разное. Хосе и Кармен – «плохая» пара. Их отношения заканчиваются тем, что любовник убивает свою любимую. Но эта история, как и история Анны и Вронского, волнует читателей всего мира. Ромео и Джульетта – «хорошая» пара, но итог их любви тоже трагический, потому что плох этот мир. И эта история тоже до сих пор волнует этот «плохой» мир.
Общее в этих парах одно. История должна закончиться трагически. Нет трагедии – нет драматургии. А нет драматургии – нет интереса. Если нет интереса, а есть только нравоучение, то история отношений Кити и Левина в романе «Анна Каренина» должна была быть минимальной. Вернувшись с вод (и лучше без утомительной истории с Варенькой), Кити второй раз получает предложение руки и сердца от Левина. Он простил ее, потому что не эгоист. И он все это время любил ее и думал о ней. А она – думала о нем, потому что поняла, кто есть кто. Ломберный столик оставим, ведь эта сцена так хороша! Оставим и сцену венчания – она так мила! И отправим молодых в Покровское, пожелав им счастья, долгой жизни вдвоем и много детей. И пусть эта пара, как в средневековом театре, светлым полотном останется задником сцены, на фоне которого будет разыгрываться трагедия под названием «Анна Каренина».
Для нравоучительного романа такой контраст был бы законным. Но в этом случае Левин никак не мог бы претендовать на половину текста романа, потому что это мешало бы развитию основной интриги. Но Толстой зачем-то пошел на это, да еще и настаивал, что гордится архитектурой романа.
Итак – зачем Левин?
Глава вторая
Левин и Ленин
Левин – «беззаконная комета» в «кругу расчисленных светил» героев романа. Если верить дневникам Софьи Андреевны Толстой, в изначальном замысле Анна была исключительной героиней, а все остальные лица – спутниками ее планеты.
Впервые идея «Анны Карениной» возникла за три года до работы над романом. «Вчера вечером он мне сказал, – пишет Софья Андреевна в дневнике 24 февраля 1870 года, – что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины».
Так и происходит в романе. Все лица и мужские типы группируются вокруг Анны. Она одна является истинной героиней, а все остальные становятся героями только благодаря ей. Они ведут себя, соотнося свою жизнь с ее поступком.
Кроме Левина. Его жизнь идет независимо от Анны, если не считать того, что Анна коварным поведением на балу отчасти способствовала его женитьбе на Кити. Но Вронский и так бы на Кити не женился. Это Толстой отчетливо дает понять еще до встречи Вронского с Анной в вагоне поезда. Но если бы Вронский на ней не женился, то, по понятиям XIX века, ее репутация невесты была бы подорвана и без всякого участия Анны. В московском обществе были уверены, что Вронский вот-вот сделает девушке предложение. В этом была почти уверена и мать Кити. Но Вронский вернулся бы в Петербург к своим армейским товарищам, а Кити с матерью остались бы у разбитого корыта.
Отъезд семьи Щербацких за границу был связан не только с душевной болезнью Кити, но и с желанием на время спрятать девушку от слишком выразительных взглядов московских матрон и их дочерей. Левин, сделавший Кити повторное предложение, несмотря на обиду, которую она ему нанесла, поступал не только по любви, но и как благородный человек. Однако это был исключительно его выбор. И он никак не зависел от Анны.
Нетрудно заметить, что Левин – единственный из важных персонажей «Анны Карениной», который знакомится с Анной только в самом конце ее романа, в седьмой части. Знакомится случайно, потому что Стиве в винном подпитии вздумалось повезти Левина из Английского клуба к своей сестре. Стивой движут братские чувства, ведь с его сестрой никто из «приличных» людей не общается. С другой стороны, он поступает нехорошо, потому что знает о беременности своей свояченицы и о том, что знакомство Анны с Левиным ей точно не понравится. Толстой не раз указывает на то, что, как бы Кити ни была счастлива с Левиным, она не простила Анне ее поведения на балу. Мол, такое женщины не прощают.
Левин при первой и единственной встрече с Анной был очарован ею. Впрочем, она сильно постаралась для этого, использовав свои женские чары и приемы. Например, разговаривая со Стивой и своим издателем (Анна написала книгу для детей), она на самом деле обращается к Левину, намекая, что только он в этой компании ей интересен. Безотказный прием обольщения! Заметим также, что Левин, как и Стива, прилично выпил в Английском клубе. Так что произвести на него впечатление такой женщине, как Анна, было нетрудно.
Дальнейшее известно. Левин вернется к Кити, расскажет ей о встрече с Анной, она по его глазам все поймет и устроит истерику. Проговорив всю ночь, они помирятся.
На самом деле это один из самых странных и загадочных финальных эпизодов романа. Зачем он?
Ко времени встречи с Анной Левин уже знаком со всеми главными персонажами. Со Стивой они давние приятели. Долли как женщину и мать он чуть ли не боготворит. С Вронским они знакомятся в самом начале романа, в доме Щербацких, после неудачного предложения Левина Кити. С Карениным они случайно оказываются в одном отделении вагона, когда Каренин едет в Москву по делам и чтобы устроить развод с женой, а Левин возвращается с медвежьей охоты. Потом они еще раз встречаются – в доме Щербацких, когда Левин второй раз делает предложение Кити.
Светский круг был тесен не только в Москве и Петербурге, но и при выездах за границу. Эти люди были связаны друг с другом, как мухи в патоке. Находясь на водах, Кити, еще не будучи женой Левина, знакомится с его братом Николаем, который болен чахоткой. Потом она вместе с Левиным, уже ставшим ее мужем, будет присутствовать при смерти Николая в провинциальной гостинице. В тот день, когда он умрет, она узнает от доктора о своей беременности. Зачем Толстому понадобилась эта линия?
Ответ вроде бы прост. Это сама жизнь в ее непредсказуемости. Но не все так просто. Почему-то роман Толстого устроен так, что Левин «непредсказуемо» знаком со всеми главными героями, кроме Анны. Да, Левин живет в основном в деревне, а Анна – в Петербурге, за границей или в Москве. Но что мешало им «непредсказуемо» познакомиться в начале романа в Москве, когда они были там одновременно? Что мешало им «непредсказуемо» и совершенно «случайно» встретиться за границей? Ведь и Левин туда выезжает.
Наконец, имение Левина Покровское находится в семидесяти верстах от имения Вронского, где Анна с любовником проводят целое лето. Долли потребовался неполный световой день, чтобы доехать из Покровского в Воздвиженское и пообщаться с Анной, которую она, несмотря ни на что, любит и которой благодарна за то, что она когда-то помирила их со Стивой. Левин в это время встречается с Вронским в губернском городе на дворянских выборах, у них обоих есть «шары» от своих уездов. Левин любопытен по части устройств чужих имений. И казалось бы… Два соседа. Вместе участвуют в дворянских выборах. Но имениями не сообщаются. Не потому ли, что там находится Анна, а встречаться с ней ни Кити, ни Левину не с руки. И опять что-то мешает познакомиться двум главным героям романа. Или героям двух романов?
Но обратимся к черновикам.
Чтение черновиков «Анны Карениной» – занятие не для слабонервных. Когда младшая дочь Толстого Александра Львовна вместе с братом Сергеем Львовичем в 20-е годы стала разбирать рукописи отца, готовя полное собрание сочинений, она была изумлена… У нее создалось впечатление, что черновики писал какой-то другой человек.
Мало того, что Толстой путается в именах, в одной и той же фразе называя одного героя разными фамилиями. Он путается во временах, в возрасте героев, в количестве их детей. Впрочем, эта особенность романа осталась и в чистовой редакции. Но главное – стиль, стиль! Разницу между черновиками и окончательной редакцией нельзя даже сравнить с разницей между эмбрионом и ребенком. Это – разница между уродцем и красавцем.
В окончательной редакции «Анны Карениной» появление Вронского у Щербацких и впечатление, которое он производит на Кити, описано скупо, но с несравненной художественной правдой.
[о]: «Это должен быть Вронский», – подумал Левин и, чтоб убедиться в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно, как если б она сказала ему это словами[3].
Шедевр! Впечатление, которое производит на влюбленную девушку появление в гостиной ее молодого человека, показано глазами уже немолодого мужчины, который сам влюблен в эту девушку, но только что получил от нее отказ.
А вот черновик. Здесь граф Вронский еще именуется Удашевым.
[ч]: Она была так увлечена Удашевым, он был так вполне предан ей, так постоянно любовались ею его глаза, что губы ее не развивались, а, как кудри, сложились в изогнутую линию, и на чистом лбу вскакивали шишки мысли…
Вот на вечер к Щербацким приехал Стива (в окончательной редакции его там не будет). Здесь Левин еще назван Ордынцевым.
[ч]: Ордынцев уже сбирался уехать, как приехал Стива, легко на своих маленьких ножках неся свой широкий грудной ящик.
«Шишки мысли» на голове прекрасной девушки из окончательной редакции исчезли, превратившись в очаровательную морщинку на лбу, когда на катке Кити задумалась, не зная, как ей вести себя с Левиным. А вот «грудной ящик» Стивы остался, но без этих смешных «маленьких ножек», которые делали из Облонского какого-то уж совсем карикатурного типа:
[о]: «Там видно будет», – сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил.
В первых черновых набросках отсутствовали Левин и Щербацкие. А вот «божественная Кити» уже была. Но не та Кити, в которую будет влюблен еще не существующий Левин. Это – сестра Алексея Александровича Каренина, который еще именуется Михаилом Михайловичем Ставровичем. В результате эта Кити превратится в Лидию Ивановну – духовную подругу Каренина. Каким образом из «божественной» Кити родилась бесцветная моль в образе Лидии Ивановны – еще один секрет творческой кухни Толстого.
Исследователь черновых вариантов «Анны Карениной» Н.К.Гудзий по разнице в цвете чернил определил, что в первоначальных черновиках романа не было ни Левина, ни Щербацких. «Они фигурируют лишь в планах, приписанных позднее на полях, где будущий Левин большею частью зовется Ордынцевым».
Итак, Левин (Ордынцев) все-таки появляется в первых черновых набросках, но в качестве персонажа, приписанного позднее между строчек и на полях. К этому времени в голове автора вокруг Анны (пока Татьяны Ставрович) уже сгруппировались все мужские лица, готовые выполнять свои служебные функции в романе. И вдруг в текст нахально вбегает Левин, абсолютно не нужный для развития основного сюжета.
«В набросках планов, – отмечает Н.К.Гудзий, – написанных позже, на полях только что рассмотренной рукописи, а также поперек ее текста (курсив мой. – П.Б.), намечены дальнейшие проекты развития сюжета романа. Тут фигурируют Левин, большей частью пока под фамилией Ордынцев, а также Кити Щербацкая».
Одного сюжета с изменой Анны (Татьяны) Каренину (Ставровичу) и последующими за этим событиями Толстому показалось мало. И он придумал Левина (Ордынцева) и Кити Щербацкую, которую любит Левин (Ордынцев), а она любит Вронского (Балашова, Удашева, Гагина, Вроцкого, etc. – Толстой долго искал подходящую фамилию для мужчины, которого способна полюбить такая женщина, как Анна). Но Вронский влюбится в Анну. И закрутится более сложный сюжет, в котором Левину пока еще отводится незначительная роль неудачника в любви.
И возникает вопрос.
Когда Толстой придумал Ордынцева, пририсовав его имя на полях и поперек начальной рукописи, он уже знал, что Ордынцев – это Левин, то есть – он сам, Лев Толстой? Он знал, что, приглашая Ордынцева в роман об Анне, он, по сути, приглашал в него самого себя в качестве героя? Не говорю даже главного героя, каковым затем станет Левин. Но просто – героя?
Любопытно, что и к фамилии Левин Толстой пришел не сразу. Одним из вариантов после Ордынцева был Ленин. Этот самый Ленин иногда соседствует с Левиным в одном предложении черновика. Это говорит о том, что либо Толстой писал это в рассеянном состоянии ума (порой черновики наводят на такую мысль: например, в одной из редакций поезд с Анной прибывает в Москву… из Москвы), либо он не сразу решил связать фамилию героя со своим именем. Так сказать, подарить ему свое «отцовство».
Теперь представим себе, что было бы, если бы Левин остался Лениным. Очевидно, что вождь большевиков Владимир Ульянов не взял бы себе такую партийную кличку. Это было бы просто смешно ввиду невероятной популярности романа Толстого. И тогда не было бы Владимира Ильича Ленина, марксизма-ленинизма и города Ленинграда. Блокада Ленинграда называлась бы как-то иначе. Так одна буква в фамилии романного героя изменила бы ключевые имена, названия и понятия советской истории.
Итак, Ордынцев… Еще не Левин. И даже не Ленин. Просто персонаж, который, допустим, понадобился Толстому для расширения романа и который в результате тоже должен был как-то сгруппироваться вокруг Анны, как остальные мужские лица. Что это за человек? Насколько он интересен?
В черновиках Толстой постепенно старил своего героя: 26 лет, 30 лет… Пока не довел его до нужной кондиции – 32 года, как в окончательной редакции. Кити, напротив, молодела – из 20-летней девушки превратившись в 18-летнюю; 32 года и 18 лет почти в точности совпадают с историей женитьбы 34-летнего Толстого на 18-летней Сонечке Берс. Стало быть, Толстой не сразу пришел к решению отождествить себя с Левиным.
В черновиках Ордынцев, когда он обретает плоть и кровь, а не просто остается в планах на полях ранних рукописей, меняет свою фамилию на Нерадова. Фамилия – «говорящая». Человек не умеет радоваться жизни. Однако этот Нерадов – вполне жизнерадостный тип. Даже слишком жизнерадостный.
В раннем замысле Толстого Нерадов был приятелем не Стивы, как Левин, а Гагина, одного из вариантов будущего Вронского. И они оба влюблены в Кити, но пока не знают о чувствах друг друга. Позднее Ордынцев возненавидит Удашева (в которого превратится Гагин) как своего соперника. Ни о каких приятельских отношениях между ними речи быть уже не может.
Приехав в Москву, Нерадов останавливается у Гагина. Матери Гагина он не нравится, как в окончательной редакции романа он не будет сначала нравится матери Кити княгине Щербацкой. Почему? По той же самой причине: неотесанный «деревенщина».
«Что он всё такой же грязный?» – презрительно спрашивает Гагина его мать. И не мудрено. У Нерадова, приехавшего в Москву, «грязные, оборванные чемоданы».
Левин, приезжая в Москву, одевается в сюртук, пошитый у лучшего французского портного. Как это делал и Толстой, когда приезжал в Москву из Ясной Поляны.
Нерадов, каким его изображает Толстой в черновой редакции, совсем не похож на Левина, каким он станет в окончательном тексте. Это какой-то шут гороховый…
[ч]: И стройный широкий атлет с лохматой русой головой и редкой черноватой бородой и блестящими голубыми глазами, смотревшими из широкого толстоносого лица, выскочил из-за перегородки и начал плясать, прыгать через стулья и кресла и, опираясь на плечи Гагина, подпрыгивать так, что казалось – вот-вот он вспрыгнет ногами на его эполеты.
В дальнейших черновиках Нерадов снова становится Ордынцевым. Но это мало меняет его характер. Это все тот же карикатурный молодец из какого-то анекдота. Вариант остановки у Гагина меняется на «нумер» гостиницы, но и здесь он поигрывает мускулами и занимается легкой атлетикой со слугой.
[ч]: Ордынцев засмеялся ребяческим смехом и поднял и подкинул Елистрата.
Изумительной, наполненной тончайшей психологией сцены встречи Левина и Кити на катке в Зоологическом саду нет в сохранившихся черновиках. В Зоологическом саду Ордынцев (он же Ленин в одном предложении) демонстрирует на сельскохозяйственной выставке свою телку «русского завода»:
[ч]: В одном из таких домиков стоял Ленин перед стойлом, над которым на дощечке было написано: телка Русского завода Николая Константиновича Ордынцева, и любовался ею, сравнивая ее с другим знаменитым выводошем (видимо, от слова «выводить». – П.Б.) – завода Бабина. Чернопегая телка, загнув голову, чесала себе задней головой за ухом.
Не будем смеяться над очевидной опиской Толстого, где задняя нога поменялась с головой и стала чесать сама себя. Хотя неряшливость Толстого в черновиках порой изумляет. Важно, что в окончательной редакции Толстой, повинуясь инстинкту великого художника, перенес эту телку из Москвы в деревню, сделав ее дочерью любимицы Левина коровы Павы. И все встало на свои места. А в Зоологическом саду Левин встретится с Кити на катке, и это будет одна из самых прекрасных сцен в романе, которую так любят кинематографисты.
Толстой в черновиках как бы «прощупывал» характер своего героя, явно примеряя его на самого себя.
Ордынцев – все-таки непростой характер. За его молодечеством и мускулатурой атлета скрывается натура гордая, но уязвимая, неуверенная в себе. Здесь отчетливо проступают черты Левина в окончательной редакции. И даже в черновиках эти черты, может быть в силу их схематичности, проступают более выпукло.
Ордынцев – сирота. Он не знал отца и матери. У него есть младший брат, над которым он держит опеку, но нет сводного, как у будущего Левина. Как и будущий Левин, он тоже мечтает о женитьбе, придавая ей огромное значение, видя в ней чуть ли не главный смысл жизни. Но требования его к будущей невесте чрезмерно высоки:
[ч]: Но подчинится ли она (Кити Щербацкая. – П.Б.) моим требованиям? Она хороша, среда ее глупая московская светская. Правда, она особенное существо. Та самая особенная, какая нужна для моей особенной жизни. Но нет ли у ней прошедшего, не была ли она влюблена? Если да, то кончено. Идти по следам другого я не могу.
Кити не была влюблена в прошедшем. Она сейчас влюблена. И не в Ордынцева, а в Удашева. И очень скоро Ордынцев об этом узнает. Больше того, он это предчувствует. И знает, что он Кити за это не простит:
[ч]: Его мучала мысль об невыносимом оскорблении отказа, в возможность которого он ставил себя.
Тем не менее, когда он идет к Щербацким делать предложение Кити, душа его поет.
[ч]: Никогда после Ордынцев не забыл этого полчаса, который он шел по слабо освещенным улицам с сердцем, замиравшим от страха и ожидания огромной радости, не забыл этой размягченности душевной, как будто наружу ничем не закрыто было его сердце; с такой силой отзывались в нем все впечатления. Переход через Никитскую из Газетного в темный Кисловский переулок и слепая стена монастыря, мимо которой, свистя, что-то нес мальчик и извозчик ехал ему навстречу в санях, почему-то навсегда остался ему в памяти. Ему прелестна была и веселость мальчика, и прелестен вид движущей[ся] лошади с санями, бросающей тень на стену, и прелестна мысль монастыря, тишины и доживания жизни среди шумной, кишащей сложными интересами Москвы, и прелестнее всего его любовь к себе, к жизни, к ней и способность понимания и наслаждения всем прекрасным в жизни.
Тем больнее будет удар, нанесенный ему Кити, и тем глубже душевная рана, которая останется на всю жизнь, как и воспоминание о том, как на крыльях любви летел он к Щербацким, и все ему казалось «прелестным». Но как только в доме Щербацких появится Удашев, он все поймет.
[ч]: В ту же минуту, хотя была неправда, что она знала, кого выберет до сих пор, она узнала, что это был Удашев, и ей жалко стало Ордынцева. Он был весел, развязен, и при представлении друг другу Удашев и Ордынцев поняли, что они враги, но маленький ростом, хотя и крепкий, Удашев стал утончен, учтив и презрителен, а силач Ордынцев неприлично и обидчиво озлоблен.
Здесь есть еще один щепетильный момент. В окончательной редакции романа ничего не говорится о финансовом состоянии дел Щербацих. Мы можем только догадываться, что выдать трех дочерей замуж было непросто. Долли в качестве приданого получила имение Ергушево, которое Стива пытается продать в конце романа, чтобы расплатиться с долгами. До этого он за бесценок продает лес жены, что возмущает рачительного хозяина Левина. Не только Долли с детьми, но и старые княгиня и князь Щербацкие лето проводят в Покровском у Левина, что подразумевает невиданное количество зарезанных цыплят и покупки разной снеди на рынке, потому что прокормить такую ораву непросто. Этот «щербацкий элемент» раздражает Левина. Он нарушает его планы на тихую, уединенную жизнь с Кити в деревне.
В черновике все просто и понятно. Кити – бесприданница. Старый князь Щербацкий в прошлом был заядлым игроком и промотал все состояние семьи. Выдавать младшую дочь нужно за обеспеченного человека. И Ордынцев знает об этом.
[ч]: Состояние у него было среднее, независимость для одного, 10, 12 тысяч дохода на его долю; но у нее, у Кити Щербацкой, почти ничего не было. Но об этом он не позволял себе думать. Что-то было унизительное для его гордости думать, что деньги могут мешать выбору его жизни. «Для других 12 тысяч мало, но для меня, – думал он, – это другое. Во-первых, жизнь моя семейная будет совсем не похожая на все жизни, какие я вижу. Будет другое. Потом, если б нужно сделать деньги, я сделаю».
Тем не менее выбор матери Кити в пользу Вронского, который, по словам Стивы, «баснословно богат», хотя и не проясняется до конца в романе, но имеющий глаза увидит. Удашев – богат. В сравнении с ним Ордынцев – средней руки помещик.
Мы не будем подозревать прекрасную Кити в меркантилизме при выборе жениха и поверим в искренность ее чувств к Удашеву (Вронскому). Но все-таки не будем забывать, что она – дочь своей матери, а в черновиках – еще и дочь разорившегося отца. И в черновиках, и в окончательной редакции между Кити и ее матерью царит полное взаимопонимание. Они слышат друг друга без слов.
[ч]: Как ни много горя было у старой Княгини от старшей дочери, собиравшейся оставить мужа, этот предстоящий брак радовал ее, и мысль о том, чтобы он разошелся, пугала ее. Она ничего прямо не советовала дочери, не спрашивала ее, примет ли она или нет предложение, – она знала, что тут нельзя вмешиваться; но она боялась, что дочь, имевшая, как ей казалось, одно время чувство к Левину и подававшая надежды, из чувства излишней честности не отказала Удашеву. Поэтому она холодно встретила Ордынцева и почти не звала его. Когда она осталась одна с дочерью, Княгиня чуть не разразилась словами упреков и досады.
– Я очень, очень рада, – сказала Кити значительно. – Я очень рада, что он (Левин, Ордынцев. – П.Б.) приехал. – И взглянула на мать, и потом, оставшись одна, она сказала ей, успокаивая ее: – Я рада тому, что нынче все решится.
– Но как?
– Как? – сказала она задумавшись. – Я знаю как; но позвольте мне не сказать вам.
А вот окончательная редакция:
[о]: Как ни горько было теперь княгине видеть несчастие старшей дочери Долли, сбиравшейся оставить мужа, волнение о решавшейся судьбе меньшой дочери поглощало все ее чувства. Нынешний день, с появлением Левина, ей прибавилось еще новое беспокойство. Она боялась, чтобы дочь, имевшая, как ей казалось, одно время чувство к Левину, из излишней честности, не отказала бы Вронскому и вообще чтобы приезд Левина не запутал, – не задержал дела, столь близкого к окончанию.
– Что он, давно ли приехал? – сказала княгиня про Левина, когда они вернулись домой.
– Нынче, maman.
– Я одно хочу сказать, – начала княгиня, и по серьезнооживленному лицу ее Кити угадала, о чем будет речь.
– Мама, – сказала она, вспыхнув и быстро поворачиваясь к ней, – пожалуйста, пожалуйста, не говорите ничего про это. Я знаю, я все знаю.
Кити «все знает». Поэтому визит Ордынцева (и будущего Левина) в дом Щербацких обернется мужским позором. Но в черновиках автор все-таки щадит своего героя. Ордынцев даже не успевает сделать Кити предложение и получить отказ. Он уходит посрамленным, но не до такой степени. А вот в окончательной редакции Левин выпьет чашу позора до дна. Он получит от Кити отказ, потом увидит Вронского, сравнит себя с ним и поймет, кто есть кто в глазах Щербацких. И Кити – тоже.
В черновиках Толстой показывает, как гордый, но закомплексованный Ордынцев меняется на глазах, когда понимает, что проиграл сражение с Удашевым. Только что все ему казалось «прелестным»: и он сам, и Кити, и все люди. И вот уже он «озлоблен», «окрысился». Он «презрительно» смотрит на Удашева, хотя тот перед ним не виноват. И все это видят, потому что скрыть своей слабости он не может:
[ч]: Удашев, чтоб говорить что-нибудь, начал о новой книге. Ордынцев и тут перебил его, высказывая смело и безапелляционно свое всем противуположное мнение. Кити, сбирая сборками лоб, старалась противуречить, но Нордстон (графиня, гостья в доме Щербацких и подруга Кити. – П.Б.) раздражала его, и он расходился. Всем было неприятно, и он чувствовал себя причиной.
Проговорим это отчетливо: Левин (Ордынцев) – крайне неприятный тип. Он вломился в чужой монастырь со своим уставом и злится, что этот устав не нравится другим людям. Он не может скрыть раздражения от того, что люди живут не так, как он считает правильным. А как жить правильно, он сам до конца не знает. Все его мучения отражаются на его лице, слышны в его речах. Он и рад бы их скрыть – но не может. И от этого он еще более жалок. В окончательной редакции Кити не любит Левина. Она его только жалеет.
Кити – добрая и честная девушка. И сейчас, и позже она испытывает еще и чувство вины. Ведь, по сути, они с матерью поступили с Левиным так же, как Вронский поступил с Кити.
Но испытывать чувство вины перед мужчиной не значит его любить. Анна тоже испытывает чувство вины перед Карениным, но не любит его. В этом Левин и Каренин – близкие типы.
Безусловно, Вронский ведет себя аморально, заигрывая с Кити, вызывая ее на ответные чувства, при этом не собираясь на ней жениться:
[о]: В Москве в первый раз он испытал, после роскошной и грубой петербургской жизни, прелесть сближения со светскою милою и невинною девушкой, которая полюбила его. Ему и в голову не приходило, чтобы могло быть что-нибудь дурное в его отношениях к Кити. На балах он танцевал преимущественно с нею; он ездил к ним в дом. Он говорил с нею то, что обыкновенно говорят в свете, всякий вздор, но вздор, которому он невольно придавал особенный для нее смысл. Несмотря на то, что он ничего не сказал ей такого, чего не мог бы сказать при всех, он чувствовал, что она все более и более становилась в зависимость от него, и чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее и его чувство к ней становилось нежнее. Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет определенное название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться…
Но насколько морально ведут себя Щербацкие, привечая Левина в доме, где одна за другой подрастали три дочери: Долли, Наталья и Кити? Ведь то, чего не знает Вронский, прекрасно знают Кити и ее мать. Приглашая Левина в свой дом, где он бывал часто, позволяя ему наедине общаться с Кити, они занимались заманиванием жениха. И Кити, скорее всего, не отказала бы Левину, если бы на ее горизонте не появился Вронский.
Светский. Блестящий. И о-очень богатый! Во всех отношениях – более выгодный жених.
Конечно, это уязвляет самолюбие Левина. Но не только в этом его проблема. «Нелюбимый ты какой-то!» – говорит казак Ерошка князю Оленину в ранней повести Толстого «Казаки». Вот и Левин какой-то «нелюбимый».
И что с этим поделать?
Вернувшись от Щербацких в гостиницу, Ордынцев падает на кровать и рыдает:
[ч]: «Отчего, отчего, – думал он, – я всем противен, тяжел? Не они виноваты, но я. Но в чем же? Нет, я не виноват. Но ведь я говорил уже себе; но без них я не могу жить. Ведь я приехал. – И он представлял себе его, Вр[оцкого], счастливого, доброго, наивного и умного. – Она должна выбрать его. А я? Что такое? Не может быть, гордость! Что-нибудь во мне не так».
В окончательной редакции Кити, по крайней мере, жалеет Левина. В черновиках нет и этого:
[ч]: Кити за чаем, вызванная Нордстон, высказала Удашеву свое мнение об Ордынцеве, что он молод и горд. Это она сделала в первый раз и этим как будто дала знать Удашеву, что она его жертвует ему.
Даже в самом молодом «черновом» своем варианте Ордынцев точно не моложе Удашева и, как минимум, на шесть лет старше Кити. Так что дело не в том, что он молод, а в том, что слишком гордый. Но, к сожалению, эта гордость ничем не обеспечена.
Левин, как и Ордынцев, – обычный помещик. У Ордынцева 3 000 десятин в Ефремовском уезде. Ефремовский уезд находился на границе Тульской и Воронежской губерний. Исследователи романа, начиная с сына Толстого Сергея Львовича, отмечали, что описание Покровского в мельчайших деталях совпадает с ландшафтом и постройками Ясной Поляны, тоже находившейся в Тульской губернии. Но в окончательной редакции Толстой путает карты, и Левин владеет теми же 3 000 десятин в вымышленном Каразинском уезде.
3 000 десятин – это много или мало? Это… прилично. Это примерно 30 квадратных верст (чуть больше 30 квадратных километров). Площадь всего Ефремовского уезда была чуть больше трех с половиной тысяч квадратных верст. Таким образом, Ордынцев владел почти одной сотой площади целого уезда.
У Толстого в начале 70-х годов, как пишет его сын Сергей Львович, было около 750 десятин в Ясной Поляне и около 1 200 десятин в селе Никольское-Вяземское, доставшемся ему после смерти брата Николая. В 70-е годы Толстой скупал дешевые земли в Самарской губернии, которые затем перешли его сыну Льву Львовичу, но это другая история. А пока почти 2 000 толстовских десятин против левинских 3 000. Разница есть, но не велика. Например, у родителей духовного ученика Толстого В.Г.Черткова в Воронежской губернии было около 40 000 десятин земли.
Итак, Левин – средней руки помещик. Это все, чего он добился и в окончательной редакции, и в рукописи, когда фамилия Левин наконец победила Ордынцева и когда более или менее определился его возраст – 32 года. Между тем в молодости он пытался стать то тем, то этим, но у него ничего не получалось…
[ч]:…он не имел никакой определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было 30 лет, были уже который Полковник и флигель-адъютант, который профессор, который почтенный предводитель, Директор банка и железных дорог; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) – он начинал разные деятельности: был в министерстве после выхода из Университета, был Мировым Посредником – поссорился, был Председателем Управы, был Мировым Судьей, написал книгу о политической экономии, носил русскую поддевку и был славянофилом. И все это для него, в его жизни бывшее столь законным и последовательным, для постороннего зрителя должно было представляться бестолковщиной беспокойного и бездарного малого, из которого в 32 года ничего не вышло.
В окончательной редакции Толстой уберет эту уничижительную характеристику героя, предоставив читателю самому догадываться, что творится в его душе, и показывая его глазами других персонажей – Стивы, Кити, ее матери, ее отца, Вронского, Нордстон и других. В этом существенная разница между черновиками и окончательной версией. Черновики Толстой писал для самого себя, чтобы уяснить себе характеры персонажей, а в окончательной редакции он доверяет читательской интуиции, но и заставляет нас серьезно потрудиться, а не читать поверхностно.
При поверхностном прочтении, которое отражается и в большинстве киноверсий романа, Левин предстает добрым малым, с чистым сердцем и нежной душой. Он попадает из деревни в Москву, как кур в ощип, где его честный, незамутненный взгляд на мир никто не понимает. Все они тут заняты черт знает чем, а он работает на земле, трудится не покладая рук и ценит простой народ, а не этих светских прощелыг вроде Вронского.
Кстати, именно так понимает Левина старый князь Щербацкий, когда сравнивает его с Вронским: «Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела, как этот щелкопер, которому только повеселиться».
С князем не поспоришь. У Левина действительно «серьезные намерения». Он хочет жениться на Кити и запереть ее в деревне. В том единственном пространстве, где он чувствует себя на своем месте. И сделать из Кити идеальную жену, какой он себе ее представляет.
Но какой он ее себе представляет?
В романе прямо говорится, что Левин видит в своей будущей жене свою мать. Которой он или совсем не знал, или едва помнит:
[о]: Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для него священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного, святого идеала женщины, каким была для него мать.
Не будем заниматься любительским фрейдизмом. Скажем проще. Любовь Левина к Кити действительно духовная, а не телесная. Но именно поэтому он любит… не Кити. В романе говорится, что Левин поочередно влюблялся во всех трех дочерей Щербацких. Но две старшие по мере взросления выходили замуж. Ему, строго говоря, было все равно, на ком из них жениться. Левин был влюблен не в них, а в дом Щербацких, который в его представлении более всего отвечал его идеалу семейного дома. И вот, когда выбора уже не осталось, он делает предложение Кити.
В его глазах она само совершенство! Но не потому что в реальности она само совершенство, а потому что в его представлении она обязана быть такой. Какой была его мать. Которую он то ли совсем не знал, то ли едва помнит.
Мать Левина дважды была замужем. Первый раз – за каким-то Кознышевым, второй – за каким-то Левиным. От первого брака родился сводный брат Константина и Николая Левиных – Сергей Кознышев. Мы не знаем, что за люди были их отцы. В романе и в черновиках об этом нет ни слова. Мы ничего не знаем о матери Сергея, Николая и Константина, о ней нет ни слова ни в черновой рукописи, ни в окончательной редакции.
Что мы получаем в результате?
Левин, он же Ордынцев, придумал себе невесту и будущую жену из образа несуществующей и никогда не существовавшей в реальности женщины. Да, это «платонизм» в высшей степени, и неслучайно во время обеда со Стивой в ресторане «Англия» Левин упоминает «Пиры» Платона. Но он очень жестокий в отношении конкретной девушки. Как только в этот образ вторгается какой-то Удашев, он же Вронский, Ордынцев с Левиным начинают нервничать и всех вокруг ненавидеть. В том числе и Кити. Пока Кити не отказала Левину, его самооценка в сравнении с ней была крайне низкой. Она была для него недосягаемым идеалом…
Но вот она отказала ему:
[о]: Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой было жалко его, тем более что она жалела его в несчастии, которого сама была причиною. «Если можно меня простить, то простите, – сказал ее взгляд, – я так счастлива». «Всех ненавижу, и вас, и себя», – отвечал его взгляд…
Не оттого ли Левин почти всем «неприятен»? Не потому что он хорош, а другие – плохи. Он просто неприятен. И самое ужасное, что он знает об этом.
Настоящим антагонистом Левина в романе является не Вронский. Вронский – его соперник в любви, а это разные вещи. Настоящий антагонист Константина Левина – Стива Облонский.
Глава третья
Левин и Стива
Первая встреча Стивы и Левина – это не только обмен любезностями между старыми приятелями, но и своеобразный «батл» двух разных характеров. И даже – жизненных философий.
Первые главные персонажи, которые появляются в начале романа, – это Стива, Долли и Левин. Анна пока только мелькает на заднем плане – в телеграмме, которую получил от нее Стива.
Интересно, что роман «Анна Каренина» начинается не с измены жены мужу, а с измены мужа жене. Стива просыпается утром на диване в кабинете, а не в супружеской постели. Затем происходит разговор Стивы с Долли, который ничем хорошим не заканчивается. Потом Стива едет на службу. И тут возникает Левин…
Но сначала о Долли и Стиве…
Характер Долли по-настоящему пока не раскрывается. Он раскроется позже, во время разговора с Анной и примирения со Стивой. И даже еще позже – в ее имении Ергушово, где будет дивная сцена с купанием детей и разговором с крестьянскими бабами. И еще позже – когда Долли отправится к Анне в имение Вронского и по дороге будет много размышлять о своей судьбе, сравнивая ее с судьбой Анны. И тогда мы прочувствуем глубину и сложность характера Долли.
Но пока – это просто жена, униженная своим мужем.
Единственная деталь, которая позволяет нам немного проникнуться глубиной страданий Долли и понять, что она не только обманутая жена, но и оскорбленная мать, скрывается вот здесь:
[о]: Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себе самому. Он не мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаивается в своем поступке. Он не мог теперь раскаиваться в том, что он, тридцатичетырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не был влюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшую только годом моложе его.
Таким образом, Долли в начале романа 33 года. По нынешним временам совсем молодая женщина. При этом у нее родилось семеро детей, из которых двое умерли в младенчестве. Если даже она вышла замуж в 18 лет (возраст ее сестры Кити в начале романа), она беременела и рожала от Стивы строго каждые два года.
Жене Толстого Софье Андреевне в 1873 году, когда он начал работу над «Анной Карениной», было неполных 29 лет, то есть она была даже младше Долли. Она прожила с мужем десять лет, но у них уже было пятеро детей: Сергей, Татьяна, Илья, Лев и Мария.
В отличие от Долли характер Стивы Облонского Толстой раскрывает в самом начале романа – широкими мазками или, лучше сказать, жирными линиями, как опытный художник смело набрасывает на бумаге первые образы своей будущей картины:
[о]: Степан Аркадьич в школе учился хорошо благодаря своим хорошим способностям, но был ленив и шалун и потому вышел из последних; но, несмотря на свою всегда разгульную жизнь, небольшие чины и нестарые годы, он занимал почетное и с хорошим жалованьем место начальника в одном из московских присутствий. Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Здесь уже многое сказано о Стиве. Талантлив, но ленив. Не богат и женился, вероятно, отчасти по расчету. Впрочем – и по любви, ведь сестры Щербацкие были очень привлекательны. Но это и неважно. В широкой натуре Стивы любовь и расчет легко уживаются, чего нельзя сказать о его товарище Левине, для которого жениться по расчету унизительно. У Стивы много родственников, в том числе влиятельных. Впрочем, это и понятно – князь! (Позже мы узнаем, что он – из рода Рюриков.) Но хорошую должность он получил через мужа сестры. Это было проще всего. Каренин стоит на вершине служебной лестницы, а Стива из всех жизненных путей выбирает наиболее легкий.
Что еще?
Шесть тысяч жалования в год – это много? Весьма и весьма. Скажем так, это генеральский оклад – 500 рублей в месяц. Но не губернаторский (1 000 рублей). Тем более не министерский (1 500 рублей), как у Каренина. При этом врач до революции получал порядка 80 рублей в месяц, а учитель старших классов – 100 рублей.
Для помещика средней руки Левина потратить в ресторане за обед 14 рублей – неслыханная сумма! А Стива расстается с этими деньгами легко. Впрочем, он все делает легко. Легко продает за бесценок купцу Рябинину лес жены и так же легко собирается продать ее приданое имение в конце романа.
Легкость – вот, на первый взгляд, самая главная черта Стивы. Он легко изменяет жене, но и легко кается перед ней. В «Подлинной истории Анны Карениной» я писал, что Стива счастлив, потому что не испытывает чувства вины. Это не совсем так. Стива искренне считает себя виноватым перед женой, и он не фальшивит, когда вымаливает у Долли прощение. Но так же легко изменит жене снова.
Он принадлежит к породе женатых мужчин, которые легко сочетают в себе искреннюю любовь к семье с похождениями на стороне. Они свято уверены, что никакой грязи оттуда они в свой дом не приносят. И порой это действительно заботливые мужья и отцы. Стиву обожает его старшая восьмилетняя дочь Таня – ровесница сына Анны Сережи. И здесь вновь возникает странная параллель между Стивой и Толстым. К началу работы над романом старшей дочери и любимице Толстого Танечке было 9 лет.
Цитата из романа:
[о]: Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла его и, смеясь, повисла у него на шее, как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся от его бакенбард. Поцеловав его, наконец, в покрасневшее от наклоненного положения и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки и хотела бежать назад; но отец удержал ее…
– Что мама? – спросил он, водя рукой по гладкой, нежной шейке дочери.
Если забыть о том, что случилось в доме Облонских, какая трогательная семейная сцена! Нежный отец. Любимая дочь. Забота о жене.
Но самое удивительное, что известие о том, что Долли открыла его измену, поразила Стиву едва ли не больше, чем Долли – сам факт его измены:
[о]: Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись из театра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке, не нашел жены в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и, наконец, увидал ее в спальне с несчастною, открывшею все, запиской в руке.
Записка! Это и есть то ненужное, что не должно было оказаться в доме Стивы. Вина Стивы, по его мнению, не в том, что он изменил жене, а в том, что изменил ей с бывшей гувернанткой, которая воспитывала их с Долли детей. И вот тогда: «Все смешалось в доме Облонских».
Стива «влип». В налаженном механизме его измен жене случился какой-то сбой. Пока m-lle Roland жила в их доме, Стива «не позволял себе ничего», по известному принципу опытных ловеласов: не занимайся этим, где живешь и где работаешь. Но потом он все-таки допустил ошибку… Нельзя вступать в отношения даже с бывшей гувернанткой:
[о]: Боже мой, что я сделал! Долли! Ради бога! Ведь… – он не мог продолжать, рыдание остановилось у него в горле.
Невозможно не поверить в искренность его раскаяния. Но в чем? А в том, что он нарушил стерильность отношений между домом и тем, что находится на стороне. Собственно, Долли, при всей ее наивности в этих вопросах, тоже это прекрасно понимает:
[о]: – Ты пойми меня. Быть уверенной вполне в своем счастии, и вдруг… – продолжала Долли, удерживая рыданья, – и получить письмо… письмо его к своей любовнице, к моей гувернантке. Нет, это слишком ужасно! – Она поспешно вынула платок и закрыла им лицо. – Я понимаю еще увлечение, – продолжала она, помолчав, – но обдуманно, хитро обманывать меня… с кем же?… Продолжать быть моим мужем вместе с нею… это ужасно! Ты не можешь понять…
– О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, – говорила Анна, пожимая ее руку.
В воспоминаниях о детстве старшей дочери Толстого Татьяны Львовны Толстой-Сухотиной (той самой Танечки) одни из самых проникновенных страниц посвящены ее английской гувернантке Ханне Терзей – дочери садовника Виндзорского дворца. Как и m-lle Roland, она оставила свою родину ради заработка в России (видимо, садовникам главной резиденции британских монархов платили не густо) и страдала от разлуки с родиной и родными. Но детей Толстых она полюбила как своих.
«Приехавши в нашу семью, – пишет Татьяна Львовна, – Ханна сразу стала жить так, как будто для нее все ее прошлое оставалось навсегда позади, а все интересы ее жизни переносились в нашу семью».
«Вымывши в ванне Сережу, Ханна по старшинству посадила после него меня».
«Одно время Ханна давала нам на ночь по маленькому кусочку лакрицы. Мы это очень любили».
«Иногда наша Ханна уезжала к сестре (в Англию. – П.Б.) или в Тулу к знакомым англичанам, которых отыскал для ее развлечения папа, и тогда Варя (двоюродная сестра Тани. – П.Б.) ночевала с нами в комнате со сводами и кольцами. Уезжая, Ханна давала Варе наставления о том, как с нами обходиться, что позволять и что запрещать».
«Ханна уехала из нашего дома, когда мне пошел девятый год. И с ее отъездом кончилось мое детство и кончилось то безоблачное счастье, которым я жила до тех пор».
Конечно, в доме Облонских не было такой идиллии, если m-lle Roland все-таки уволили. Но отношения между гувернантками и детьми в русских дворянских семьях были тесными и близкими. Ведь дети проводили с ними порой больше времени, чем с родителями. В этих отношениях была особого рода телесная тактильность и душевная доверительность. Пока Долли хлопотала по хозяйству, француженка, по сути, заменяла детям мать…
Вот почему Стива так раскаивается в своем грехе. И вот почему Анна прекрасно понимает Долли.
Но Стиву простят. Простит Анна. Простит и Долли. Наверное, простит и француженка, судьбу которой он собирается как-то устроить. Стиву любят. И не за какие-то его выдающиеся качества, а просто за то, что он – Стива. Грешный с ног до головы, но так устроивший свою жизнь, что этот грех не проникает внутрь его души и не калечит ее. Поэтому рядом с ним всем хорошо:
[о]: Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица, было что-то, физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним. «Ага! Стива! Облонский! Вот и он!» – почти всегда с радостною улыбкой говорили, встречаясь с ним.
Толстой ироничен в отношении своего персонажа, но все-таки и сам любуется им. Насколько он будет суров и придирчив к Левину, настолько он благодушен к Стиве. Известно, что главным прототипом Стивы стал близкий друг Толстого московский вице-губернатор Василий Степанович Перфильев (1826–1890). Приезжая в Москву до женитьбы и после, Толстой останавливался в доме Перфильевых. Перфильев был женат на дочери троюродного дяди Льва Толстого скандального дуэлянта и картежника Федора Ивановича Толстого («Американца»), выведенного в комедии Грибоедова «Горе от ума» и «Евгении Онегине» Пушкина. Перфильев был посаженным отцом на свадьбе Толстого и Сонечки Берс, так же, как Стива Облонский на свадьбе Левина и Кити.
Сходство Стивы и «Васеньки», как иронически называли Василия Степановича в семье Толстых, отмечали разные люди: А.А.Фет, С.Л.Толстой, Т.А.Кузминская… Но сам Толстой старался это сходство не афишировать. Перфильев был несколько обижен на то, каким он был выведен в романе.
Впрочем, буквальное сходство между Стивой и Перфильевым отрицал и сын писателя Сергей Львович Толстой, наиболее глубоко изучивший историю прототипов «Анны Карениной»: «Общее с Облонским у него было: склонность к удовольствиям и комфорту, добродушие, некоторый либерализм, благовоспитанность и так называемая порядочность. Но такие черты были свойственны и другим представителям высшего круга дворянства, привыкшим к роскоши, разорявшимся и по необходимости поступавшим на службу».
Стива – «образ собирательный», считал Сергей Львович Толстой. В нем отразились и черты нескольких представителей князей Оболенских (не отсюда ли фамилия Облонский?), и некоторые другие лица. Но, на мой взгляд, вообще роль прототипов в случае со Стивой не так важна, как в случае с Левиным и Кити.
За что все любят Стиву – вот что важно!
В Стиве было что-то, «физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним». Здесь ключевое слово: физически. Давайте наконец произнесем это. Стива – абсолютно антидуховное существо. Душевности в нем через край, но духовности – ноль целых ноль десятых. И дело даже не в том, что он (как, впрочем, и Левин в начале романа) не верит в Бога. Сама по себе категория духовности противопоказана его совершенной физиологии. Она здесь не нужна, она – лишняя. Как записка к m-lle Roland, найденная Долли. Любая попытка придать его образу хоть какие-то духовные черты (например, заставить его задуматься о смысле жизни) испортила бы совершенный физический и душевный организм, который вызывает эмпатию у всех, кто имеет дело со Стивой.
В ситуации с француженкой Стива прошел по краю пропасти. Если бы он впал в глубокое раскаяние и хотя бы на секунду почувствовал глубину страданий жены, он бы погиб.
Есть такой незыблемый для любого романа принцип, который называется «арка героя». Герой в начале романа и в конце не может быть одним и тем же. Стива – единственный очень важный персонаж романа, который нарушает этот принцип и не меняется от начала текста до его конца. В конце он такой же, как и в начале. И в этом, как ни странно, состоит загадка его личности.
Ведь Стива – важный участник всех событий романа, связанных с его родной сестрой. На его глазах с самым близким ему человеком происходит драма, перерастающая в трагедию. Чтобы спасти сестру, он уговаривает зятя Каренина взять вину измены на себя. До этого он принимает участие в новом витке отношений Левина и Кити. В конце романа он собирается продать имение жены, то есть, по сути, разорить семью. Стива знакомит Анну и Левина.
Но характер его при этом не меняется. Никак. Это то, что называется «как с гуся вода». Правда, мы не знаем, что происходит со Степаном Аркадьевичем после того, как Анна бросается под поезд. Но что-то подсказывает, что и это страшное событие не поменяет внутреннего строения души Стивы. Во всяком случае, он не станет другим человеком. Как Вронский, который в начале романа – блестящий офицер и светский щеголь, а в конце – душевная развалина, человек, который желает поскорее умереть. Как муж Анны, который в начале романа – сухарь и педант, а в конце – перестрадавший, всех простивший и поднявшийся до духовной высоты человек, нежно любящий дочь Анны, рожденную от Вронского, и взявший ее на воспитание. Не говоря уже о Кити, из глупенькой девочки ставшей мудрой женщиной и матерью. Все, кто группируются вокруг Анны, в конце романа становятся другими людьми. Кроме Стивы Облонского.
Если бы Стива был глуп, он был бы невыносим. Нет более невыносимого зрелища, чем глупый и самовлюбленный человек. Но Стива и не глуп, и не самовлюблен. За это его уважают на службе:
[о]: Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и, в-третьих, – главное – в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Стива – тонкий психолог. Он умеет найти подход к любому человеку, даже к таким сложным личностям, как Левин и Каренин. С ним легко не только потому, что он – славный малый, но и потому, что он знает, чувствует, как разговаривать с тем или иным человеком. Он деликатен – а это редкая и ценная душевная черта. Приехав к Левину охотиться, он ничего не рассказывает ему о Кити не потому, что ему все равно, а потому что знает тяжелый, обидчивый характер своего друга и ждет вопроса от него.
Можно еще много говорить о достоинствах Стивы, но не это главное. «Анна Каренина» не «роман нравов», а глубокое философское произведение. И вот центральный вопрос, который задает Толстой через образ Стивы: насколько вообще люди нуждаются в духовности? Скажем еще точнее: зачем нужен Бог и зачем нужна религия?
Подойдите к Стиве с сакраментальной фразой, которую приписывают Достоевскому (хотя ни он, ни его герои такого не говорили): «Если Бога нет, то все дозволено», – он сильно удивится, потому что увидит здесь отсутствие логической связи между двумя частями предложения. «Если Бога нет, то…» – что? (А если Он есть, то – что?) Если «все дозволено…», то – что? Что Бога – нет? А если не «все дозволено…», то – что? Что – Бог есть? Почему?
Интересно, что, исключив категорию духовности из своей жизни и являясь чистой воды эпикурейцем, Стива – куда более воцерковленный человек, чем Левин. Левин даже не знает о том, что перед венчанием необходимо говеть и исповедаться. Стива – знает. Положим, он знает это потому, что когда-то венчался с Долли. Но именно Стива устраивает Левину встречу со старым священником, разговор с которым окажется очень важным для духовного развития Левина. Стива знает и тонкости церковного развода, о которых почему-то не знает высокодуховный Каренин, услышавший о них от своего адвоката. Спасая сестру, Стива берется быть посредником между Анной, ее мужем и духовной консисторией. Это, разумеется, не говорит о том, что Стива глубоко воцерковлен. Это говорит о том, что он знает, как практически устроен этот мир, в том числе и в религиозном плане. Поэтому там, где его зять, сестра и Левин тычутся во все стороны, как слепые котята, Стива находит для каждого верный практический путь.
В сущности, если бы Стива «дожал» Анну и Каренина, доведя их до выгодного для сестры развода, никакой трагедии в конце романа не случилось бы. Кстати, так и было в одном из вариантов черновиков «Анны Карениной». Каренин взял вину измены на себя… Они с Анной развелись… Анна уехала с Вронским в его имение… И там они обвенчались.
Но Стиве пришлось умыть руки. Духовные люди не ищут легких путей в жизни, как он. Они страдают. И мучают других.
Как это делает Каренина. И как это делает Левин.
На первый взгляд, Константин Дмитриевич Левин, с какой стороны на него ни посмотри, – единственный исключительно положительный герой романа. В отличие от других главных персонажей, он трудится на земле, а не проматывает имение своей жены, как Стива. Не живет в долгах, задерживая деньги портным, как Вронский. Он не пьет и не курит. Он страстный физкультурник, живущий по принципу «в здоровом теле здоровый дух». Он не имеет дела с гулящими женщинами. В вопросе брака расчет для него ничего не значит. Левин готов своим трудом содержать свою будущую семью, что в итоге и делает. Он умен. Он много читает – причем сложные научные и философские труды – и сам пишет какую-то книгу о национальном характере русского сельскохозяйственного рабочего. Он надежный человек, о чем говорит старый князь Щербацкий, предпочитая Левина в качестве жениха для своей дочери.
Наконец, он почти безгрешен.
В романе мельком упоминается какой-то «грех» Левина, который случился с ним в молодости, но ничего внятного об этом не говорится. Если Левин не посещал публичных домов, как он признается Стиве, то можно предположить, что этот грех произошел с крестьянкой в его имении. Однако Толстой не развивает эту тему. Возможно, потому что она была бы слишком болезненной для его жены. До брака с Софьей Берс у Толстого была связь с замужней крестьянкой Аксиньей Базыкиной, которая родила ему внебрачного сына. Софья Андреевна знала эту историю, сталкивалась с Базыкиной и ее ребенком, когда поселилась в Ясной Поляне, и страшно ревновала мужа. Софья Андреевна помогала ему в работе над «Анной Карениной»: ночами переписывала черновики и подсказывала какие-то детали, важные для создания женских образов.
В очерке об С.А.Толстой Максим Горький проницательно заметил: «Нам неведомо, что и как говорила жена Льва Толстого в те часы, когда он, глаз на глаз с нею, ей первой читал только что написанные главы книги. Не забывая о чудовищной проницательности гения, я все же думаю, что некоторые черты в образах женщин его грандиозного романа знакомы только женщине и ею подсказаны романисту…»
Но именно поэтому ввести в свой роман сюжет с Аксиньей Толстому было невозможно. Его жена и помощница этого бы не перенесла.
А жаль! Этот сюжет сделал бы образ Левина куда человечнее, сняв с него глянец исключительной положительности. Но Толстой приберег этот сюжет для повести «Дьявол», которую написал в начале 80-х годов и двадцать лет (!) прятал рукопись от жены в обшивке кресла. В начале 1900-х рукопись все-таки была обнаружена, и Софья Андреевна, как пишет в своих записках личный врач Толстого Душан Маковицкий, устроила автору грандиозный скандал. К тому времени греху Толстого было уже более полувека. А когда он писал «Анну Каренину», это была сравнительно близкая история.
Сюжета с условной Аксиньей катастрофически не хватает в последней части романа, где рисуется почти идиллическая картина семейного счастья Кити и Левина. Размолвки между ними носят ничтожный характер, а ревность друг к другу не имеет под собой никаких серьезных оснований. Она безгрешна (не считать же грехом ее давнее увлечение Вронским?), и он – тоже почти безгрешен. Это, наверное, хорошо для жизни, но плохо для романа.
Итак, Левин, в отличие от Стивы и Вронского, – это исключительно положительный тип. Но зададим себе вопрос: кто его любит? И кого любит сам Левин?
Стиву? Стиву любят все. Братьев Николая и Сергея? Это – дела родственные. Еще есть родная сестра, которая живет за границей и финансовыми делами которой занимается Левин. Но она ни разу не появляется в романе.
К тому же отношения между тремя братьями весьма сложные. Старший Сергей к Николаю относится с презрением, а к Константину – снисходительно. Николай ненавидит Сергея, а Константина любит, но болезненно, с обидой на то, что братья лишили его доли имения матери, вернее, не позволили распоряжаться им по его усмотрению. К тому же Николай сгорает от чахотки, а его родной брат физически совершенно здоров и пышет силой и энергией. Братского общения между ними не получается. Константину тяжело встречаться с братом, и он делает это не столько по искренней любви, сколько по нравственной обязанности. В свою очередь, Николай вынужден сравнивать себя с братом, и – со всех сторон – не в свою пользу. Это вызывает у него раздражение и ведет к ссорам, которые он провоцирует. И даже перед смертью Николай испытывает симпатию скорее к Кити, которая за ним ухаживает, а не к брату, который с ужасом смотрит на умирающего и даже не может этого от него скрыть…
Еще Левин любит Кити. В традиционном понимании романа их брак – счастливый (остановимся пока на этом). Сцена объяснения Левина в любви и нового предложения руки и сердца с помощью начальных букв, написанных мелком на ломберном столике, стала уже классикой сентиментального жанра.
Но в романе есть и другой очень важный, но менее заметный эпизод, когда Долли, принимая Левина в своем имении, пытается объяснить ему, почему ее сестра сначала предпочла Вронского. Задача Долли сложна: вновь свести свою сестру с Левиным после того, как Вронский ее обманул. Но Левин оскорблен и видеть Кити не желает. Приезжая по делам в Москву, он не посещает дом Щербацких и даже не пытается ничего узнать о состоянии здоровья Кити.
«Отчего вы не заехали ни к нам, ни к ним, когда были в Москве?» – спрашивает его Долли. «А что, здоровье ее лучше?» – спрашивает Левин.
Долли прямо и косвенно дает ему понять, что Кити ждет его возвращения.
[о]: Казавшееся мертвым чувство оживало все более и более, поднималось и завладевало сердцем Левина.
– Да, я теперь все поняла, – продолжала Дарья Александровна. – Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает все на слово, – у девушки бывает и может быть такое чувство, что она не знает, что сказать.