3 января. Проверить счета Уайта и Уодерспуна будет делом нелегким. Предстоит просмотреть двадцать огромных гроссбухов. Каков в действительности окажется младший партнер? Это первое большое поручение, возложенное на меня, и мне хотелось бы достойно выполнить его. Я должен справиться. Проверку следует закончить к сроку, чтобы результаты ее оказались в руках юристов до начала судебного процесса. Джонсон сказал утром, что я должен выверить все до последней цифры к двадцатым числам месяца. Что ж, за работу, и если человеческий мозг и нервы способны выдержать такую нагрузку, я справлюсь с заданием. Это означает работу в конторе с десяти до пяти, а потом снова сидение за столом с восьми вечера до часу ночи. Таков удел бухгалтера. В самые ранние часы суток, когда мир еще погружен в сон, я просматриваю столбец за столбцом в поисках недостающих цифр, которые смогут удостоверить, что уважаемый член муниципалитета — преступник, и мне начинает казаться, что моя профессия не так уж прозаична.
В понедельник я впервые натолкнулся на растрату. Ни одному охотнику на крупную дичь, напавшему на след, не испытать более острого волнения. Но взглянув на двадцать гроссбухов, я не мог не подумать о чащобах, сквозь которые придется продираться, прежде чем я доберусь до своей добычи. Тяжкий труд — но в то же время великолепное развлечение! Я как-то видел этого толстяка на обеде в Сити, его разрумянившуюся физиономию, сиявшую поверх белой салфетки. Он скользнул взглядом по бледному маленькому человечку на другом конце стола. Думаю, что его щеки побледнели бы, знай он, какая работа мне предстоит.
6 января. Что за дурацкая манера у докторов — рекомендовать отдых, когда ни о каком отдыхе не может быть речи! Ослы! С таким же успехом можно кричать человеку, за которым гонится стая волков, что ему необходим полный покой. Мои расчеты должны быть готовы к определенному числу, если этого не случится, я упущу открывшиеся передо мною возможности. Какой же может быть отдых? После суда я отдохну недельку.
Возможно, не стоило обращаться к доктору. Но от ночного сидения за работой я сделался нервен и до крайности возбудим. Я не ощущаю болей, а только тяжесть в голове, и по временам дымка застилает глаза. Я подумал, что, быть может, какой-либо бромид, или хлорал, или что-то в этом роде пошли бы мне на пользу. О том же, чтобы прервать работу, смешно даже говорить. Здесь как при беге на длинные дистанции. Сначала чувствуешь головокружение, сердце колотится, дышать трудно, но если сумеешь превозмочь себя, приходит второе дыхание. Даже если оно не придет, я не брошу работать. Два гроссбуха уже позади, и порядочная часть третьего проверена. Мошенник ловко запутывал следы, но я обнаружил их, несмотря ни на что.
9 января. Я не собирался больше идти к доктору. Однако пришлось. «Нервы напряжены, могут прийти в полное расстройство, существует опасность для здоровья». Хорошенькое предостережение. Но я не могу себе позволить рассслабиться и стану рисковать здоровьем и дальше; пока я в состоянии сидеть за столом и держать перо в руках, буду выслеживать старого мошенника.
Да, надо же написать и о странной истории, из-за которой мне пришлось прибегнуть к помощи доктора на этот раз. Я запишу подробно то, что мне довелось видеть и ощущать, поскольку это интересно само по себе — «любопытнейший психофизиологический казус», как определил доктор, — и поскольку я уверен, что некоторое время спустя все виденное покажется мне нереальным, ускользающим, подобно смутным образам, промелькнувшим в мгновения между сном и явью, и пока впечатления не стерлись, я должен записать их, хотя бы для того, чтобы отвлечься от бесконечных цифр.
В комнате у меня есть оправленное в серебряную раму зеркало, подарок друга, знавшего толк в антиквариате. Насколько я помню, он купил зеркало на распродаже и не имел понятия о том, как оно там очутилось. Оно довольно большое — три фута в ширину и два в высоту — и стоит на боковом столике слева от моего рабочего места. Рама плоская, около трех дюймов шириной, старинная, настолько старинная, что на ней нет ни клейма, ни другого знака, дающего возможность определить, когда она сделана. Отражательная способность венецианского стекла великолепна и, представляется мне, присуща лишь изделиям старых мастеров. Когда глядишь в зеркало, создается ощущение г\\убины, которой не чувствуешь в созданиях современных зеркальщиков.
Зеркало поставлено так, что, сидя за столом, я вижу в нем отражение багряных оконных штор и больше ничего. Но вчера вечером случилась удивительная вещь. Я проработал несколько часов, превозмогая себя, время от времени цифры расчетов сливались, их словно застилало дымкой. Все чаще мне приходилось прерывать работу, протирать глаза. При этом я мимолетно глянул в зеркало. Там творилось нечто странное. Привычного отражения багряных штор не было, но зеркало туманилось, причем не его поверхность, сверкавшая, как сталь, но самая его глубина. Когда я всмотрелся, мне почудилось, что зыбкая дымка медленно вращалась то в одну, то в другую сторону, затем сгустилась в белое клубящееся облако. Картина эта выглядела так реально, что я не мог не обернуться, решив, что шторы загорелись. Но в комнате царило спокойствие — никаких звуков, кроме тиканья часов, никакого движения, кроме медленного вращения странного облака в глубине старого зеркала.
Затем, по мере того, как я смотрел, дымка, или туман, или облако — как ни назови, — казалось сконцентрировалось в двух точках, расположенных неподалеку одна от другой, и я вдруг понял, вздрагивая не столько от страха, сколько от любопытства, что это — два глаза, глядящие из зеркала в комнату. Мне удалось различить очертания головы, еле видимой в тумане, — женской, судя по прическе. Лишь глаза были видны совершенно явственно, темные, горящие, полные ненависти или ужаса — трудно определить, чего именно. Никогда раньше мне не приходилось видеть глаз, полных такой напряженной, яркой жизни. Взгляд их, не задержавшись на мне, был устремлен в глубь комнаты. Я выпрямился, провел рукой по лбу, и, сделав усилие, пришел в себя: очертания головы растаяли, зеркало медленно прояснилось и в нем снова возникло отражение багряных штор.
Скептики, безусловно, могут сказать, что я заснул над цифрами и все увиденное в зеркале было сном. Но я никогда не чувствовал себя в большей степени бодрствующим. Я не усомнился в этом даже пока смотрел в зеркало, и говорил себе, что это мое впечатление — фантазия, результат перенапряжения и бессонницы. Но почему именно в такой форме? И кто эта женщина, какие страсти обуревали ее и отражались в ее прекрасных карих глазах? Они продолжали преследовать меня и тогда, когда я уже вернулся к работе. Впервые мне не удалось полностью выполнить дневную норму, какую я себе определил. Возможно, именно потому сегодня вечером ничего необычного не случилось. Утром мне нужно рано встать во что бы то ни стало.
11 января. Все хорошо, и мне удалось сделать изрядную часть работы. Я опутываю сетью — виток за витком — это грузное тело. Но если меня подведут нервы или мне недостанет сил, — смеяться последним будет он. Зеркало оказывается чем-то вроде барометра, свидетельствующего о степени моего утомления. Каждую ночь, складывая работу, я смотрю, не затуманилось ли оно.
Доктор Синклер (он, кажется, в некотором роде психолог) настолько заинтересовался моим случаем, что зашел сегодня вечером взглянуть на зеркало. Я показал ему с трудом обнаруженную неразборчивую надпись, сделанную на обороте рамы. Он рассматривал надпись в лупу, но не пришел ни к какому выводу. В конце концов он прочел ее как «Sane. X. Pal.», но и это не дало нам ничего определенного. Доктор порекомендовал мне перенести зеркало в другую комнату, но ведь что бы мне ни мерещилось в зеркале, это, по мнению доктора, лишь симптом. Опасность заключается в том, что эти симптомы вызывает. Двадцать гроссбухов — а не серебряное зеркало — вот что стоило бы унести отсюда подальше, если бы это было возможно. Сейчас я работаю над восьмым.
13 января. Быть может, зеркало все же следовало бы убрать. В последнюю ночь благодаря ему мне довелось пережить ощущения, ни с чем не сравнимые. Они настолько захватили меня, что теперь ни за что не стану убирать зеркало.
Думается, было около часу ночи, я приводил в порядок книги, прежде чем идти спать, как вдруг увидел перед собою ее. Небольшого роста фигура дамы была видна очень отчетливо, и каждая черта, каждая деталь ее одежды запечатлелись в моей памяти. Она находится у самого левого края зеркала. Рядом с ней кто-то, едва видимый, — я сумел различить, что это мужчина — припадает к земле — а за ними туман, в котором угадываются мелькающие фигуры. Нет, передо мною отнюдь не картина. Это живая сцена, происходящий на моих глазах эпизод. Женщина мертвеет и дрожит. Мужчина рядом с ней сжимается в комок. Мечутся тени, неясно обозначившиеся в темноте. Все мои страхи улетучились, я сгорал от любопытства. Было бы просто безумием, увидев так много, не смотреть больше.
Теперь наконец я могу описать женщину вплоть до мельчайших подробностей.
Она очень красива и совсем молода — ей не больше двадцати пяти лет, насколько я могу судить. Волосы ее, прекрасного каштанового оттенка, отливают золотом. Маленькая плоская шапочка углом ложится на лоб, кружевная, шитая жемчугом. Лоб высокий, возможно, слишком высокий для идеальной красавицы, но ничего иного нельзя себе вообразить, поскольку он придает властность и силу ее женственному и нежному лицу. Тяжелые веки под изяшно выгнутыми бровями, глаза — огромные, темные, полные захлестнувших ее чувств, ненависти или ужаса, противоречат ее гордости и самообладанию, позволяющему ей сохранять присутствие духа. Щеки мертвенно бледные, губы белые от испытываемой муки, изящная линия подбородка и шеи. Женщина сидит, наклонясь вперед, в кресле, напряженная и застывшая, оцепенев от ужаса. На ней платье черного бархата, драгоценный камень пламенем горит на груди, и золотое распятие поблескивает в складках материи. Кто она, знатная дама, чей облик продолжает жить в старом серебряном зеркале? Что за злодеяние оставило в зеркале отпечаток, который и сейчас, в иную эпоху волнует душу?
Еще одна подробность: слева, на юбке ее черного платья была, как я решил поначалу, скомканная белая лента. Затем, вглядевшись, — а может быть само видение постепенно обрело ясность, — я различил, что это. Рука мужчины, скорчившегося на полу, пораженного ужасом, судорожно комкала ткань платья. Фигура его оставалась туманным абрисом, но эта напряженная рука ярко выделялась на темном бархате, заставляя предчувствовать какую-то трагедию. Этот человек испуган — страшно испуган. Для меня это несомненно. Что так устрашило его? Почему он уцепился за платье женщины? Все дело в движущихся на заднем плане фигурах. В них таится опасность и для него, и для нее. Зрелище захватило меня. Я позабыл о своих нервах и смотрел не отрываясь, как в театре. Но что случилось дальше, увидеть не мог. Туман стал редеть. Можно было только уловить порывистые стремительные движения неясных фигур. Затем зеркало снова прояснилось.
Доктор считает, что мне следует прервать на день работу, и я могу себе это позволить, так как за последнее время успел сделать довольно много. Очевидно появление видений целиком зависит от состояния моих нервов, доказательством может послужить мое часовое сидение перед зеркалом сегодня вечером, не давшее впрочем никаких результатов.
Мой отдых рассеял все видения. Хотелось бы мне знать, удастся ли когда-нибудь постичь, что все это значит? Сегодня вечером я как следует рассмотрел зеркало под яркой лампой, и кроме таинственной надписи «Sane.X.Pal.» сумел различить какие-то геральдические знаки, еле заметные на серебре. Думается, они очень древние, поскольку почти стерлись. Как мне удалось разобрать, это три наконечника копья — два сверху и один внизу. Надо бы показать их доктору, когда он зайдет завтра.
14 января. Я продолжаю чувствовать себя прекрасно, и хотел бы, чтобы ничто не помешало мне закончить работу. Я показал доктору клейма на зеркале, он тоже считает, что это геральдические знаки. Доктора съедает любопытство, и он выспрашивает у меня подробности. Забавно наблюдать, как он терзается двумя противоположными желаниями: чтобы его пациент расстался с этими симптомами и чтобы медиум — каковым он меня считает — проник в тайну прошлого. Доктор советовал мне отдохнуть еще, но не настаивал, когда я заявил, что это невозможно, пока не просмотрен десяток оставшихся гроссбухов.
17 января. Три вечера прошли спокойно — день отдыха принес результаты. Осталось около четверти всей работы, но придется ускорить темпы, юристы требуют материал. У меня его больше чем достаточно. Мне удалось уличить подозреваемого сотни раз. Когда все поймут, как увертлив и ловок этот негодяй, моя репутация упрочится. Поддельные счета, фальшивые балансы, дивиденды с капитала, потери, занесенные в графу прибылей, замалчивание части расходов, манипуляции с мелкими суммами — неплохой перечень!
18 января. Болит голова, дергает и бьется височная жила — все признаки болезни налицо, да и сама болезнь не заставила себя ждать. Но на самом деле меня не так огорчает появление видения, как то, что оно прервалось раньше, чем все выяснилось.
А вот сегодня я видел больше. Коленопреклоненный человек был виден так же ясно, как и дама, чье платье он не отпускал. Он небольшого роста, смуглый, с черной остренькой бородкой. На нем свободная одежда из узорчатой шелковой ткани красных тонов, отороченная мехом. Как же он испуган! Его бьет озноб, он съеживается, оборачивается и смотрит через плечо. В другой руке у него небольшой кинжал, но вряд ли он пустит его в ход, он слишком робок и испуган. Теперь я начинаю различать фигуры на заднем плане. Яростные лица, бородатые и смуглые, проступили сквозь туман. Особенно ужасен один из них — с головой, напоминающей череп, со впалыми щеками и ввалившимися глазами. Он тоже держит в руке кинжал. Справа от женщины стоит высокий человек, совсем юный, с льняными волосами, с суровым и мрачным лицом. Прекрасная дама умоляюще смотрит на него. Коленопреклоненный мужчина тоже. Кажется, этот юноша должен решить их судьбу. Мужчина подползает ближе и прячется в складках платья сидящей дамы. Высокий юноша наклоняется и пытается оторвать его от нее. Вот что удалось мне увидеть вчера вечером, прежде чем зеркало прояснилось. Узнаю ли я когда-нибудь, какое событие происходит на моих глазах и чем оно закончится? Это не просто игра воображения, я совершенно уверен. Где-то, когда-то разыгралась эта трагедия, а старое зеркало отражало происходившее. Но когда — и где?
20 января. Работа моя подходит к концу, да и время на исходе. Я ощущаю, как во всю силу работает мозг, чувствую невыносимое напряжение, предвещающее — что-то произойдет. Я устал до предела. Но сегодняшний вечер последний. Я должен закончить с последним гроссбухом и со всем делом, прежде чем встану из-за стола. Я должен сделать это. Должен.
7 февраля. Я все сделал. Боже, что я пережил! Не знаю, хватит ли мне сил записать все, что случилось.
Прежде всего следует сказать, что я пишу эти строки в частной лечебнице доктора Синклера спустя почти три недели с последней записи. Ночью 20 января мои нервы не выдержали напряжения, и я не помню ничего до того момента, как три дня назад очнулся здесь и могу отдохнуть с чистой совестью. Я закончил работу прежде, чем нервы отказали мне. Расчеты попали к юристам. Охота окончена.
Теперь нужно описать ту последнюю ночь. Я поклялся, что закончу работу, и изо всех сил старался сдержать слово, хотя голова разламывалась и в висках стучало, и не поднял глаз, пока не просчитал последнюю графу. Удержаться было трудно, ведь все время я знал, чувствовал, что в зеркале происходят удивительные вещи. Я чувствовал это каждым нервом. Загляни я в зеркало, вся работа пошла бы насмарку. Поэтому я не смотрел, пока все не закончил. Затем, когда я отложил перо и обернулся к зеркалу, что за зрелище предстало передо мною!
Зеркало в серебряной раме было озарено светом, как сцена, где разыгрывается драма. Не было никакой дымки. Плачевное состояние моих нервов придало видению изумительную ясность. Каждая черта, каждое движение были четкими, как в жизни. Подумать только — я, едва живой от усталости бухгалтер, самое прозаическое на свете существо, сидящее над счетными книгами мошенника- банкрота, оказался тем избранником, которому, единственному из всех живущих, довелось созерцать подобное зрелище!
Это была та же сцена и те же фигуры, что и накануне но действие драмы получило дальнейшее развитие. Высокий юноша держал женщину в объятиях. Она отстранялась, глядя на него с ненавистью. Скорчившегося у ее ног мужчину оттащили. Десяток людей окружил его — бородатые, со свирепыми лицами. Они бросились на него с кинжалами. Казалось, они все наносили удары одновременно. Руки их вздымались и опускались. Кровь не текла из его ран — она сочилась. Красный шелк его одежды был весь пропитан ею. Он метался в разные стороны, пурпурный поверх красного — как перезревшая слива. Они ожесточенно наносили новые удары, и по его одежде бежали новые струйки крови. Это было ужасно — ужасно! Они волокли его к дверям, пиная ногами. Женщина, полуобернувшись, смотрела на него с ужасом, ее рот был широко открыт в беззвучном крике. И тогда, то ли увиденное мною было чересчур большой нагрузкой для моих нервов, то ли работа была окончена и перенапряжение последних дней тяжко обрушилось на меня, но комната завертелась, пол, казалось, ушел из-под ног, и больше я ничего не помню. Утром моя квартирная хозяйка обнаружила меня без чувств возле серебряного зеркала, но я не сознавал ничего, пока три дня назад не пришел в себя в лечебнице.
9 февраля. Только сегодня я рассказал все доктору. Раньше он не позволял мне говорить об этом. «Ваши видения не напоминают ли вам одно хорошо известное историческое событие?» — спросил он, с сомнением глядя на меня. Я уверил его, что совершенно не знаю истории. «И вы не представляете себе, откуда взялось ваше зеркало и кому оно в свое время принадлежало?» — продолжал он. «А вы?» — спросил я, поскольку он говорил, явно имея что-то в виду. «Это совершенно невозможно, — ответил он, — но как иначе объяснить ваши видения? То, что вы рассказывали раньше, тоже заставляло думать именно об этом, но сейчас… нет, таких совпадений не бывает. Вечером я принесу вам кое-какие заметки».
Вечером того же дня. От меня только что ушел доктор. Нужно записать его слова настолько точно, насколько получится. Он начал с того, что положил несколько старых и пыльных фолиантов мне на постель.
«Загляните сюда на досуге, — сказал он. — Я сделал несколько выписок, которые вы можете проверить. Нет сомнений, вы видели убийство итальянского певца Риччо шотландской знатью на глазах у Марии Стюарт, имевшее место в марте 1566 года. Ваше описание женщины совершенно точно. Высокий лоб и тяжелые веки на необычайной красоты лице вряд ли могут принадлежать двум разным женщинам. Тонкий юноша — ее муж, Дарнлей. Риччо, как свидетельствует хроника, «был одет в свободное платье узорчатой ткани, отделанное мехом, и панталоны красновато-коричневого бархата». Одной рукой он хватался за платье Марии, в другой сжимал кинжал. Жестокий человек с запавшими глазами — Рутвен, только что вставший с одра болезни. Все совпадает до мельчайших подробностей».
«Почему же это привиделось мне? — спросил я в изумлении. — Почему мне одному из всего человечества?»
«Потому что ваш разум и нервы оказались способны воспринимать увиденное. И поскольку вам посчастливилось обладать зеркалом, в котором это можно было увидеть».
«Зеркало! Вы думаете, зеркало принадлежало Марии Стюарт — и находилось в ее покоях, где произошло убийство?»
«Я уверен, что это ее зеркало. Она была прежде королевой Франции. Ее вещи должны были носить королевский герб. То, что показалось вам наконечниками копий, на самом деле — бурбонские лилии».
«А надпись?»
«<Sanc.X.Pal.> можно расшифровать как Sanctae Crucis Palatium.
[1] Кто-то сделал пометку на зеркале, чтобы не забыть, откуда оно взялось. Это означает дворец Холи Кросс.
[2]
«Холируд!»
[3] — воскликнул я.
«Именно. Ваше зеркало когда-то находилось в Холируде. Вам выпали на долю необыкновенные переживания. Однако искренне надеюсь, ничего подобного с вами больше не повторится».