– Похвально. Я передам о вашем решительном настрое фюреру. Что ж, желаю удачи, майор. Через пятнадцать минут вы должны быть в воздухе…

Сопровождать груз до места назначения должна была только Эльза Остхофф. Остальные офицеры, удостоверившись в том, что их имущество загружено в чрево воздушных судов, возвращались в расположение своих частей или служб. С продуктами, боеприпасами, почтой и наградами разберутся командиры частей и соединений 16-й армии. А вот с новыми медицинскими препаратами, впервые отправляемыми в действующие войска наряду с уже известными, самостоятельно никто из эскулапов не справится. Нужен хороший специалист, прошедший соответствующую подготовку. Именно таким специалистом и была штабс-арцт Эльза Остхофф.

В грузовом отсеке самолета горело несколько тусклых дежурных ламп. К тому же было ужасно шумно и жарко. Привыкшая к тишине медицинских лабораторий, Эльза ощущала неудобство и смешанное со страхом беспокойство. Весь груз размещался посередине довольно широкого фюзеляжа, оставляя по бокам узкие проходы. Десятки ящиков и коробок, сложенных штабелями, крепились к полу толстыми стропами. По левому и правому борту имелись несколько откидных кресел с мягкими спинками. Выбрав одно из них – поблизости от вверенного ей груза, – Эльза расправила шинель и присела.

Однажды ей доводилось летать на легком связном «Шторхе». Тогда, в 1939 году, ее отправили из Берлина в Польшу. Она везла чемоданчик дефицитных медикаментов, необходимых для срочной операции офицеру разведки.

Припомнив тот полет, Эльза улыбнулась и посмотрела на красивое золотое колечко, всего месяц украшавшее безымянный пальчик правой руки[35]. В далеком тридцать девятом она была совсем молоденькой выпускницей медицинского факультета Университета имени Гумбольдта, только что примерившей мундир с погонами ассистент-арцта[36]. Она была свободной, ничего не боявшейся и не имевшей жизненного опыта девочкой. Сейчас она была о себе совершенно другого мнения. Впрочем, тот сумасшедший полет тоже стоил ей немало нервов.

Перед взлетом огромного транспортника штабс-арцт еще раз окинула взглядом стоявшие напротив нее в три ряда ящики с медикаментами. Здесь была примерно половина ее груза. Вторая половина находилась в самолете капитана Курца. Сама Эльза приняла любезное предложение майора Даммера и поднялась на борт его машины. Она сделала это, потому что провожавший на аэродром оберст-арцт[37] Венцель шепнул: «Вам крупно повезло, Эльза. Группу поведет майор Даммер – один из ассов люфтваффе. В конце прошлого года майор совершил несколько рейсов в Сталинград для снабжения окруженной армии фельдмаршала Фридриха Паулюса. Поговаривают, будто его самолет не получил ни одного повреждения».

Оглушив хором ревущих моторов, «Юнкерс» пробежал по бетону взлетной полосы, мягко оторвался от нее и погрузился в ночное небо. Ночной Берлин из-за проклятой светомаскировки походил на позабытое богом селение, в котором лишь самые богатые дома могли позволить себе электрическое освещение. Все остальные прозябали в темноте.

Посетовав на жару, Эльза сняла шинель и осталась в новеньком кителе. Однако проходивший мимо по своим делам стрелок заметил:

– Фрау, лучше оденьтесь. Когда наберем большую высоту, здесь станет очень холодно.

Он оказался прав. Вскоре температура стала стремительно падать, и через двадцать минут молодая женщина подумывала, не накинуть ли поверх тонкой шинели лежавший неподалеку брезентовый чехол. Изо рта шел пар, на голых металлических переборках и висящем рядом огнетушителе заискрился иней.

Спас тот же стрелок. Возвращаясь из пилотской кабины в хвостовую часть самолета, он заметил ее состояние и предложил:

– В моем термосе есть крепкий кофе с коньяком. Хотите согреться?

В другой раз она ни за что не согласилась бы. Как можно?! Незнакомый человек. Она дипломированный врач, офицер. А он стрелок в чине унтер-офицера или фельдфебеля. Но стоило представить горячий кофе, как субординация и прочая ерунда позабылись.

– Не откажусь, – стуча зубами, ответила Эльза.

Вернувшись с термосом, стрелок налил в алюминиевую крышечку напиток и протянул ей. Наслаждаясь ароматом, она с минуту держала емкость в руках, согревая озябшие пальцы. Потом сделала один глоток, другой, третий… И наконец ощутила внутри согревающее тепло.



Заградительного огня зенитных орудий майор Даммер не опасался. Не ждал он и советских истребителей, потому что в ночных условиях они вылетали поодиночке и отходили не далее двадцати километров от аэродрома. Никаких советских аэродромов вдоль проложенного маршрута конечно же не было. Первая его половина пролегала над территорией современной Германии. Далее простирались территории оккупированного СССР, но и там опасаться было нечего. Кроме одного – плохой погоды в районе озера с варварским и непонятным названием Ильмень.

– Слева по курсу Мемель[38], – послышался в переговорном устройстве голос штурмана. – Прошли половину пути – шестьсот пятьдесят километров.

Крепость Мемель была основана немецкими рыцарями. Это неблагозвучное название унаследовал и город, возникший на ее месте. «Что Ильмень, что Мемель…» – усмехнулся про себя командир авиагруппы.

– Понял тебя, Эрнст, – откликнулся он. – Что с ветром?

– По-прежнему северный. И становится сильнее. Возьмите еще пять градусов влево…

Тяжелый самолет действительно бросало то вверх, то вниз. Оба пилота боролись с порывами ветра, постоянно ворочая штурвалами. Час назад капитан Курц доложил по радио о сильной болтанке, вынужденно отвел самолет подальше от ведущего и продолжил полет на увеличенной дистанции. Единственное, что майора Даммера радовало в сегодняшних погодных условиях, так это отсутствие облачности. По всей Германии действовал приказ о светомаскировке, однако кое-где на земле светились редкие огни. И он отлично их видел за многие километры. Не было облаков и выше занятого эшелона – в течение всего полета на небе сияли яркие звезды.

«Значит, воздух прозрачен – без облаков, дымки и тумана», – заключил Даммер. И через минуту позвал:

– Корма! Юрген!

– Да, командир, кормовой стрелок на связи, – тотчас отозвался Юрген.

– Как там борт Курца?

– Держит дистанцию в один километр. Но мотает его как тюленя в шторм на побережье Северного моря.

– Понятно. Поглядывай за ним, – приказал Даммер. И отпустив кнопку переговорного устройства, проворчал: – Это кажется, что мотает только его. А мотает нас обоих…



Заметив тонкое колечко на пальце молодой женщины, стрелок не удержался:

– Если не ошибаюсь, вас можно поздравить с недавним замужеством?

Вторая порция крепкого кофе с ароматом коньяка согрела, добавила храбрости и хорошего настроения. В иных обстоятельствах Эльза поставила бы стрелка на место, но сейчас была ему благодарна за поддержку, участие, за горячий кофе. И потому решила поддержать разговор.

– Вы правы. Свадьба состоялась всего месяц назад, – блеснул ее счастливый взгляд. Однако он тут же потух, а она со вздохом призналась: – Полагавшийся нам с мужем трехдневный отпуск, к сожалению, пролетел одним ярким часом.

– Не грустите, фрау. Закончим войну – и вернемся к нормальной мирной жизни.

– Надеюсь, так и случится.

– А я не видел свою семью больше года, – признался стрелок.

– Вы женаты?

– У меня жена, двое детишек и пожилая мама. Мы живем в своем доме в центре Грюнвальда.

– Грюнвальд… – нахмурила лобик Эльза, припоминая, где слышала это название.

– Это небольшое местечко на юго-западной окраине Мюнхена. Хотите еще кофе?

– Нет, благодарю, – она вернула пустую алюминиевую крышку.

В этот момент самолет сильно тряхнуло. Эльза вцепилась в кресло, борт-стрелок успел схватиться за переборку. Упавшая чашка покатилась по полу. Перехваченные стропами ящики ожили, заскрипели. Один из верхних пополз и готов был свалиться в проход.

Позабыв об опасности, Эльза вскочила, схватила его и уберегла от падения.

Сильная болтанка прекратилась так же быстро, как и началась; самолет избавился от крена и вновь летел относительно спокойно. Стрелок помог закрепить ящик стропами, подобрал крышку термоса.

– Вы ведь военный врач, верно? – спросил он.

– Как видите, – возвратившись на место, кивнула Эльза на свои погоны.

Погоны военных медиков отличались от других родов войск темно-синей или васильковой подкладкой. Второй отличительной чертой была эмблема Эскулапа; на погоне штабс-арцта она размещалась между двух желтых звезд.

– Перед вылетом нам сказали, что шестнадцатой армии южнее Ленинграда приходится туго, – осторожно заметил стрелок.

– Да, нашим солдатам и офицерам необходима поддержка. Я сопровождаю медикаменты, а обратным рейсом мне приказано забрать раненых. Всех, конечно, вывезти не получится. Заберем самых тяжелых.

Борт-стрелок посмотрел на часы.

– Мне было очень приятно поговорить с вами, фрау, – он навинтил на термос крышку. – Подходим к линии фронта, и я должен занять свое место.

– Да, конечно. Надеюсь, дальнейший полет и посадка будут удачными.

– Все будет хорошо, фрау…



Озвученный перед вылетом прогноз погоды оказался пророческим. Чем ближе транспортные самолеты подходили к озеру Ильмень и городку Старая Русса, тем облачность плотнее заволакивала небо. Более того – ее слои становились мощнее, а нижняя граница опускалась все ниже и ниже.

Ухудшалась и видимость. Последние звезды над головой Даммер заметил минут тридцать назад. Под самолетом появилась дымка – сколько он ни напрягал зрение, ни одного огонька так и не увидел.

За пятнадцать минут до выхода на цель он передал по радио капитану Курцу о необходимости занять минимальную безопасную высоту и приступил к снижению. В здешних местах не было высоких холмов, торчащих заводских труб или радиовышек. На сотни километров вокруг простирались равнинные леса, поля, поймы рек и неглубокие овраги. А потому, заняв высоту шестьсот метров, Даммер не опасался задеть препятствие или удариться головушкой о землю.

Сейчас главной задачей был выход на радиомаяк, специально включенный на один час в городке Сольцы. Выйдя точно на него, самолеты должны были взять курс семьдесят пять градусов и, плавно снижаясь, долететь до подготовленной взлетно-посадочной полосы. Заснеженную полосу утрамбовали тяжелой техникой на юго-западном берегу озера Ильмень. Берег тут, судя по картам, был идеально ровным, свободным от растительности и населенных пунктов. За полчаса до расчетного времени посадки солдаты 16-й армии должны были запалить шесть бочек с мазутом, расставленные по периметру полосы.

– Командир, поймал сигналы маяка! – оторвал летчика от размышлений штурман. – Радиокомпас настроен.

Даммер перевел взгляд на радиокомпас. Его стрелка действительно ожила. Качнувшись, она проплыла острым концом по циферблату и остановилась, указывая направление на источник радиосигналов.

Повернув штурвал, Даммер занял нужный курс и по радио приказал Курцу занять посадочную дистанцию. Через минуту кормовой стрелок доложил, что второй транспортный самолет отстал и исчез из поля зрения.

Пока все шло по плану.

Глава пятнадцатая


Москва, Варсонофьевский переулок, 5, больница НКВД



21 августа 1941 года


Обстановка в одноместной палате № 4 на втором этаже больнички НКВД была обычной, если не брать в расчет решетку на узком окне, отсутствие графина с водой на тумбочке и дежурившего в коридоре сотрудника в форме и при оружии. Разве что лежавшая у подушки вчерашняя газета позволяла предположить, что режим здесь чуть помягче, чем в тюремном лазарете.

– …Не заставляй меня складывать алфавит из трех букв, – угрожающе повысил тон Старцев.

Надув губы и нахмурившись, блатной по кличке Гармонист упрямо молчал. Судя по найденным при обыске документам, звали его Иван Иванович Фарин. Рожден он был осенью двадцатого года в подмосковной деревне Прудищи. Смотрелся Фарин весьма комично. Серьезные наколки на руках и груди, во рту несколько золотых фикс, надменно-равнодушная физиономия бывалого рецидивиста. И вокруг этого криминального великолепия неожиданно белел воротничок коричневой пижамной куртки с ажурной вышивкой над нагрудным карманом: «Больница НКВД».

– Не раздувай щеки, милейший, не на трубе играешь, – посоветовал Старцев и, слегка наклонившись, добавил: – Не советую ссориться, тезка. Дело в купеческом доме вышло темное, в наличии полтора трупа.

– Как это полтора? – отшатнулся блатной.

– А так. Пожилой дядя в морге, а подружка его вторые сутки без сознания. Того и гляди на свидание к архангелам отправится. Что там было и как – понять сложно. Зато нам известно твое яркое прошлое: два с половиной года за изнасилование, четыре за грабеж. Не твоих ли это рук дело, а?

– Да ты че, начальник?! – взвился Фарин. – Я такой же пострадавший, как и все остальные!

– Так я ж не настаиваю, Ваня. Расскажи, как дело было, и разойдемся с миром.

– Ага. За копейку с музыкой хочешь купить? Так я и поверил, что отпустишь.

– Ежели чист – отпущу. На кой ляд ты мне сдался? У меня своих дел по горло. Да и тюрьма, сам знаешь, не гостиница – туда за просто так не пускают…

Получив разрешение врачей на допрос оклемавшихся гостей Бернштейна, Иван Харитонович решил начать с младшего из двух криминальных элементов. Затем допросить интеллигента Воскобойникова, чтоб к задушевной беседе с матерым Гиви Эмухвари подойти во всеоружии, с запасом информации.

– Ладно, слушай, начальник. Ничего худого в этом деле за мной нет, поэтому базар как на духу, – созрел для признания Гармонист.

– Погоди, блокнот достану, – Старцев полез в карман пиджака за блокнотом и карандашом.

– Мы с Гиви в Грохольский наведывались нечасто. Он с мая месяца раза три-четыре, я и того меньше. Не понравилась ему доза, которую давеча намутил Белуга.

– Это который Адам Бернштейн?

– Он самый. Хитрожопый, как все одесские евреи, – никогда не вскрывает ампулы при клиентах. Завсегда приносит препарат в шприце. А сколько там и чего – только он, падла, и знает. В общем, вчера Гиви встал на дыбы и пригрозил ему перышком. Короче, Белуге пришлось вскрывать ампулы и набирать шприц при нас.

– Так-так, – мигом ухватил суть Старцев, фиксируя ее в блокноте. – Хочешь сказать, что вчера вы заполучили по ампуле чистого препарата, а до этого Белуга его нещадно разбавлял?

– Точно. Золотую фиксу даю – так и было, – поклялся блатной.

– А кому принадлежал притон? – осторожно поинтересовался Иван Харитонович.

– Вроде Лёве Северному. Но я точно не знаю – мне оно до газового фонаря.

– Ты с Лёвой знаком?

– Ну, как сказать?.. Виделись, здоровкались, но дружбу не водили.

– Других гостей из вчерашних знал?

– Не, начальник, первый раз их рожи срисовал. Ну, окромя Гиви, конечно.

– Слушай, тезка, беседуя с Белугой, я подметил, что он довольно разговорчивый тип, верно?

– Есть у него такая придурь, – согласился Гармонист.

– Не доводилось ли, случаем, слышать, где они разживаются этим препаратом?

– Не, – мотнул Фарин головой. – Белуга базарил о чем угодно: о ценах на рынке, о больной печени, о погоде в родной Одессе… О серьезных делишках помалкивал.

Все, что выложил Гармонист, походило на правду. Записывая последние показания, Старцев сломал карандаш. Кончик грифеля полетел на пол. Ножа для очинки карандаша с собой не было.

Чертыхнувшись, он спрятал блокнот в карман и, направляясь к двери, сказал:

– Похвальная честность, я так не умею.

– Так и знал, что не отпустишь, – буркнул в спину Фарин.

– Да не переживай ты, Иван Иваныч, – остановился на пороге сыщик. – Пока идет следствие, не отпущу – права такого не имею. А разъясним все, поставим последнюю точку в деле, и иди на все четыре стороны. Ну, ежели ты чист и такой же пострадавший, как сам заявляешь…



– Вы правы, гражданин начальник, до определенного момента у меня была приличная жизнь: профильное образование, должность, хорошее жалованье, отдельная квартира (правда, небольшая) и даже супруга. Молодая, красивая и любящая жена. Мы даже хотели обзавестись детьми.

– По какой же причине, Петр Терентьевич, вы так опустились?

– Да по очень простой и совершенно от меня не зависящей.

– Это как же так?

Воскобойников поглядел на Ивана Харитоновича с невыносимой жалостью, будто тот сию минуту очнулся от многолетней спячки и не ведал о происходящем в стране.

– В тридцать восьмом году какой-то нехороший человек написал на меня кляузу. Да-да, не удивляйтесь – именно кляузу, потому что через четыре года выяснилось, что я ни в чем не виноват. То есть абсолютно. И ни в чем, – глядя в окно пустым взглядом, начал рассказывать о своей жизни Петр Воскобойников.

Беседа с ним происходила в похожей одноместной палате, только этажом выше. Антураж помещения был тоже узнаваем: узкая солдатская кровать, застеленная серым казенным бельем, решетка на единственном оконце, скучавший в коридоре сотрудник НКВД.

«Этот все расскажет сам. Ему и помогать не надо», – понял Старцев, задав в начале беседы несколько наводящих вопросов.

Воскобойников, как и два блатаря в палатах на соседних этажах, окончательно пришел в себя после употребления неизвестного немецкого препарата. Из всех симптомов остались самые безобидные: слабость, бледность лица да легкая одышка. Хотя доктора предупредили: даже незначительные симптомы в пятидесятилетнем возрасте могли стать большой проблемой.

– И вот представьте, гражданин начальник, куда я – добропорядочный гражданин, осужденный по оговору, – попал после многих лет жизни в приличном обществе, – неторопливо рассказывал недавний сиделец. – Наш лагпункт находился в семи километрах от железной дороги. И никакого транспорта, чтобы попасть в это унылое место. Только пешком. Два с половиной часа по просеке или по узкой, исчезающей в кустах тропинке. Когда меня впервые вели туда в составе отряда из двадцати заключенных, в голове теплилась надежда увидеть человеческое жилье. Но я жестоко ошибался! В конце пути мы оказались перед лагерными воротами с приваренными к ним серпом и молотом. С уходящим влево и вправо сплошным забором. С фанерной будкой и недовольной физиономией грубого охранника.

Иван нарочно не обрывал исповедь Воскобойникова. Был такой прием, или, точнее, форма допроса, при которой подозреваемому давали выговориться по полной. Это позволяло глубже понять его сущность, разобраться в характере. Да и сам подозреваемый, выпустив на волю пар, успокаивался, раскрепощался.

– Я родился и вырос в интеллигентной семье, где вилку всегда держали в левой, а нож в правой руке. Где женщинам дарили цветы не только по праздникам, но и без всякого повода. Где никогда не ругались матом и могли наизусть прочесть стихи любого русского поэта. И вдруг я оказался среди уголовников в засаленных телогрейках, для которых насилие и бессмысленная жестокость были обыденным делом. То место, куда меня забросила судьба, потрясло. Я узнал, как низко может пасть человек. В нашем лагпункте дрались заточками, ели собак, насиловали друг друга. И запросто убивали за одно слово, за один неосторожный взгляд…

Справедливость восторжествовала – через несколько лет с Петра Терентьевича сняли обвинение и освободили. Однако душа успела угаснуть, как последняя искра в забытом на обочине кострище. Он потерял веру в людей, в себя, в будущее. Квартиру государство конфисковало и возвращать не торопилось. Красивая любящая супруга ушла к другому, едва узнав об аресте Воскобойникова. На прежнюю должность с хорошим жалованьем давно приняли нового человека. Поселившись у престарелой мамаши в коммуналке на Краснопролетарской, он перебивался случайными заработками и вскоре начал пить. Когда появились проблемы с печенью и желудком, попробовал наркотики и открыл для себя новый мир, в котором не было ничего, кроме любви, справедливости и неописуемого покоя.

Случайно познакомившись с Белугой, Воскобойников стал завсегдатаем купеческого дома в Грохольском переулке. Однако он ничего не знал о происхождении наркотического вещества. Ни разу не видел Лёву Северного и людей, доставлявших наркотик в притон.

Для следствия Петр Терентьевич оказался бесполезен. Посчитав себя лишним на этом свете, он просто убивал свою личность, свое тело. Потихоньку, шаг за шагом, неделю за неделей. В Грохольский он захаживал, когда в кармане набиралась нужная сумма. Набиралась она с трудом, так что о частом посещении притона речи не было. В лучшем случае он приходил туда дважды в месяц. Кого-то из гостей Белуги он знал в лицо, но ни с кем не заговаривал, не сближался. Зачем? В мире грез земные приятели и связи ни к чему.

– Ну а что-нибудь особенное или подозрительное, Петр Терентьевич, в купеческом доме не замечали? – завершая беседу, спросил Старцев.

– Думаю, с вашей точки зрения, там все было подозрительным, – резонно заметил Воскобойников. – По дому разгуливать не разрешалось. Только при надобности до уборной, а парочки за дополнительную оплату посещали комнаты для плотских утех. Кажется, их было две. Белуга строго следил за дисциплиной и соблюдением тишины; постоянно подходил к окнам и осторожно поглядывал на улицу. Время прихода разносил, чтоб на крыльце не толпился народ; выпускал тоже по одному.

– В общем, соблюдал конспирацию, – подсказал Старцев.

Воскобойников почему-то испугался этого слова.

– Нет-нет, гражданин начальник! – заволновался он. – Ни о чем политическом в доме на Грохольском никогда не говорили! Клянусь собственным здоровьем! Туда приходили с одной целью – получить шприц с дозой!

– Ладно-ладно, верю, – успокоил допрашиваемого Иван Харитонович. – Но если вдруг вспомните что-то важное… брошенную невзначай фразу Белуги или еще что – немедленно сообщите.



К началу допроса Гиви Эмухвари в больницу НКВД подоспел Егоров. Это прибавило Старцеву уверенности, ибо тот преуспел в общении с криминальными элементами. Все блатные – от малолетней босоты до закоренелых и уважаемых воров – почему-то сразу определяли в нем человека, которому можно доверять и с которым можно говорить на равных. У Старцева так не получалось. Он старался и даже копировал поведение подчиненного, но… асоциальные элементы частенько принимали его за фраера или мусорка.

Прежде чем охранявший палату сотрудник НКВД отпер ключом дверь, Егоров вынул из кармана брюк пистолет и сунул его за пояс.

– Никогда не знаешь, чем закончится задушевная беседа, – улыбнулся он.

– Неужто приходилось палить?! – подивился Иван.

– Нет. Но рукояткой по башке разок двинул…

Палата, в которой содержался выздоравливающий рецидивист, отличалась от других оконцем шириной всего в одну пядь[39] и наличием в углу металлического унитаза, вроде тех, что устроены в железнодорожных вагонах дальнего следования. Сделано это было для того, чтобы свести к минимуму вероятность побега таких, как Эмухвари. Хотя в данном случае этому типу ничего серьезного не светило и бежать он, скорее всего, не собирался.

Сыщики застали Гиви стоящим в правом углу. В покрытом эмалью жерле унитаза звонко журчала струя. По лицу рецидивиста блуждала счастливая улыбка.

– В очередь, начальнички, – не оборачиваясь, сказал он почти без кавказского акцента.

– Не промахнись, – посоветовал Старцев и добавил: – Заканчивай. Закрывай свой фонтан.

– Извиняй, начальник, это от меня не зависит, – равнодушно проговорил Гиви и поправил штаны.

– Присядь-ка. Есть разговор.

Закончив свои неотложные дела, «больной» вразвалочку подошел к солдатской койке и плюхнулся на нее.

Гиви Эмухвари был обычным вором-рецидивистом, ровесником двадцатого века. Тощая сутулая фигура, синий орел на груди, тяжелый прилипчивый взгляд и сжатые кулаки в длинных рукавах коричневой пижамной куртки.

Начинал он криминальную карьеру в Кутаиси, затем перебрался в Тифлис. К середине тридцатых годов зрелому вору в Закавказье стало тесно и опасно – слишком много нажил врагов. Потому перебрался в Краснодар, но и там не остепенился, не завязал. В одном из эпизодов своей криминальной деятельности, вошедших позже в объемное уголовное дело, Гиви вымогал деньги у рыночного торговца. Тот упорствовал, не платил. Тогда грузинский вор выкрал его младшего брата, запер в сарае на городской окраине и каждый день отрезал по пальцу. Пальцы он подкидывал в свертках под дверь торговцу до тех пор, пока тот не стал сговорчивым.

Жизнь Гиви Эмухвари состояла из преступлений и отсидок в лагерях. Он даже не пытался отыскать кусочек малоизведанной для него суши, затерявшейся между этими двумя морями. Выходил из лагеря, отсыпался, отъедался, отпивался. И снова нырял с головой в набегавшую волну подвернувшегося криминального дельца.

Удивительно, но сейчас зацепиться оперативникам было практически не за что. Не успел Гиви нагуляться и чего-то натворить. Или же натворил так, что органы пока были ни сном ни духом. Развалившийся перед гостями рецидивист прекрасно это понимал.

За дело взялся Егоров. Старцев отошел к окну, приоткрыл узкую створку, закурил. Мешать Василию плести кружева переговоров он не собирался. Закурил же специально, чтоб подразнить табачком Эмухвари. Сам грузин ни о чем не попросит – воровское достоинство не позволит, а подразнить и поцарапать нездоровые нервишки можно.

Егоров говорил с Гиви ровно и на его языке. Без излишней вежливости, но и без грубых оборотов, без угроз. Разговор понемногу расходился.

– …За мной, начальник, ничего нет – чист перед законом, – уверенно вещал уголовник. – Да, ширяюсь всякой гадостью, но это мое личное дело. Я строго чту статью 179 УК РСФСР – не изготавливаю, не храню с целью сбыта, не сбываю.

– Чем баловался?

– Разным… Промедол, текодин, амфетамины… Чего достанешь, тому и рад.

– А на немецком препарате давно? – аккуратно подводил к главному Василий.

– Как вышел на свободу, так и подсел. До последней ходки о нем никто не слыхивал, а тут нате вам. Встретил Белугу, он и рассказал о новом марафете.

– Ты на свободе с конца мая, верно?

– Да, скоро три месяца как гуляю.

– И прям-таки чист?

– Как скальпель у здешнего хирурга. Не нагулялся еще, вот и живу паинькой.

– Что ж, поверю, пока наши люди изучают твои старые дела, – пообещал Василий.

Вор осклабился:

– Проверяй – не проверяй, а все дела закрыты, и долгов я по ним не имею.

– Это верно. Но есть одна деталь.

– Какая? – насторожился Гиви.

– По делу наркотического притона в Грохольском ты проходишь как пострадавший и свидетель. К тому же, как выясняется, имеешь наркозависимость[40].

– Ну? – не понял вор.

– Понимаешь, ввиду твоей криминальной биографии выпустить тебя из этой больнички после выздоровления не получится – начальство и прокурор не позволят. Поэтому есть варианты.

– Какие?

– Либо на время расследования посидишь в Матросской Тишине, либо останешься отдыхать здесь.

Здешние условия Гиви оценить успел. Никакого особенного распорядка. Трехразовое питание, и не жидкой баландой, а нормальными продуктами: утром каша, кусок хлеба с маслом и сладкий чай; в обед тарелка вполне приличного наваристого супа, второе блюдо и компот из сухофруктов; на ужин картофельное пюре с рыбой или кусочком мяса. Можно почитать газету, книгу, поглазеть в окно или перекинуться парой фраз с симпатичной медсестрой. И спи сколько влезет. Ни вышек с вертухаями, ни тяжелых работ. Ни туберкулеза, ни дифтерии. Ни злющих собак, ни карцера. Форменный санаторий!

– А чего хочешь, начальник, за то, чтобы я остался здесь? – хитро прищурился грузин.

– Хочу услышать все, что ты знаешь о Лёве Северном и его притоне.

– Что-то слишком много за палату с запертой дверью! Не такая большая разница между этой палатой и камерой.

– Ты забыл о принудительном лечении, – напомнил Егоров. – Оперативно-следственные мероприятия мы закончим дней за пять. А дальше либо свобода, либо два-три месяца палата в закрытом медицинском учреждении.

Егоров был убедителен, но Эмухвари тянул время, сомневался. И тогда Старцев решил ему помочь.

– Кури, – протянул он пачку.

Кивнув, Гиви вытянул папироску. Старцев подал спички.

Пока вор прикуривал, он между прочим бросил:

– Не понимаю, чего ты ломаешься. Боишься? Так о нашей беседе никто не узнает.

– Так уж и никто?

– Как видишь, мы беседуем без протокола – это раз. И потерпевших четверо плюс Белуга. На тебя подумают в последнюю очередь. Ты ведь вор, а не шелупень подзаборная. Это два.

Затягиваясь табачным дымком, грузинский вор с минуту размышлял. Точнее, делал вид, будто размышляет. По выражению его небритого осунувшегося лица было понятно, что положительного ответа сыщики не дождутся. Он знал себе цену и уступать в затеянных торгах не собирался.

Но внезапно серо-голубые глаза грузина загорелись.

– А марафету дадите? – шепотом спросил он. – Того, забористого немецкого из Лёвиного притона, а?

Старцев хотел было категорически возразить, но Егоров легонько пихнул его в бок, приказав помалкивать. И внезапно достал из пиджачного кармана завернутые в платок шприц, иглу и ампулу с немецким препаратом.

Иван Харитонович никак не ожидал такого поворота событий и едва не поперхнулся дымом. Однако мешать задумке Егорова не стал. Тот знал, что делал.

– Получишь, если расскажешь обо всем как на духу, – показал Василий платок с содержимым и аккуратно положил его на подоконник.

Не отрывая взгляда от блестевшей на солнце ампулы, Гиви жадно сглотнул слюну.

– Ладно, начальнички, ваша взяла – слушайте. Но только молчок о нашем базаре.

– Заметано. Рассказывай…

Глава шестнадцатая


Ленинградская область, радиомаяк в городке Сольцы – озеро Ильмень



Февраль 1943 года


За прямоугольным иллюминатором, возле которого находилось откидное кресло, на протяжении всего полета сохранялась жуткая темень. Эльза Остхофф несколько раз прикладывалась лбом к холодному стеклу и до рези в глазах всматривалась в пугающую черноту.

Тщетно. Ни одного огонька, ни одной полоски света от проползавшего по дороге автомобиля. Когда самолет летел ровно, без толчков и провалов, ей казалось, будто он стоит на земле в каком-то дальнем, затемненном уголке все того же берлинского аэродрома. И что стоит спуститься по трапу, как ощутишь под ногами твердь холодного бетона.

«Сколько же нужно иметь мужества, чтобы пролететь через непогоду, через жуткую ночь и посадить тяжелую машину на площадку в неизвестном краю, где никогда раньше не бывал! – размышляла она. – А сколько нужно иметь знаний и опыта для управления этим огромным самолетом! У врачей профессия не менее сложная, но, надо признать, не такая опасная».

Перед вылетом на борт транспортного самолета поднялись девять членов экипажа. Два летчика, штурман, радист, механик, остальные, вероятно, стрелки. Эльза была десятой. Припомнив тесную кабину связного Шторха, она не удержалась от снисходительной усмешки. В нем оказалось всего два кресла: пилот уселся на переднем, она устроилась за ним. Подними руку – и достанешь до затылка, обтянутого кожей шлемофона. В пространстве крохотного самолета едва нашлось местечко для медицинского чемоданчика с лекарствами.

В тяжелом транспортнике пространства хватало. При желании в его чреве можно было разместить взвод немоторизованной пехотной дивизии со всей амуницией. Все сорок девять человек согласно штатному расписанию. С карабинами, с четырьмя пулеметами, с легким минометом, с обозной лошадью и транспортной тележкой, полной боеприпасов.

«А вот сколько здесь уместится лежачих раненых?.. – мысленно вернулась Эльза к тревожившему ее вопросу. Он не давал покоя с момента получения приказа об эвакуации тяжелораненых из состава 16-й армии. – Надо будет посоветоваться с майором Даммером, – решила она. – Он наверняка вывозил из Сталинграда раненых и подскажет, сколько их здесь умещалось».

Выход из проблемы был найден, однако порадоваться этому Эльза не успела – звук моторов изменился, а самолет как будто потерял опору и начал проваливаться вниз.

«Снижаемся», – поняла она и вновь приникла к темному прямоугольнику иллюминатора.



Команда «занять посадочную дистанцию» означала, что с этого момента экипажи обеих машин действуют не парой, а порознь друг от друга. Самостоятельно производят снижение и ищут огни посадочной полосы. Самостоятельно принимают решение о посадке и выполняют ее.

Выйдя на работавший в местечке Сольцы радиомаяк, Даммер довернул на курс семьдесят пять градусов, выпустил закрылки, шасси и через две минуты приступил к снижению. Посадочная полоса находилась в тридцати километрах от радиомаяка. Казалось бы, все просто: выдерживай курс, плавно снижайся и ищи огни посадочной полосы. Однако вскоре в этот нехитрый план опять вмешалась погода.

Сначала в левый борт шибанул сильный порыв ветра. Выровняв самолет, командир запросил у штурмана исправленный курс с поправкой на усилившийся ветер. Сделав замеры с помощью радиомаяка, тот рекомендовал взять солидную поправку влево аж в пятнадцать градусов.

Продолжая снижение, самолет попал в интенсивный снегопад. Второй пилот капитан Клаус Кох включил стеклоочистители и начал отсчет высоты.

– Четыреста. Триста пятьдесят. Триста…

На высоте сто метров напряжение нервов экипажа достигло максимума. Щетки сновали по стеклу в сумасшедшем ритме, а впереди не было и намека на огни.

– Восемьдесят. Семьдесят, шестьдесят… – монотонно зачитывал Клаус показания высоты.

На сорока метрах Даммер рванул штурвал на себя и увеличил мощность двигателей до взлетного режима. Самолет нехотя пошел вверх.

– «Бруно», – назвал майор позывной Курца. – Ухожу на второй круг. Снижался до сорока метров, но огней не увидел. Попробуй ты.

– Понял, «Август». Продолжаю заход. Высота четыреста…

Трижды транспортные самолеты поочередно выполняли заходы на подготовленную взлетно-посадочную полосу. И ни разу члены экипажей не заметили внизу огней, хотя согласно докладу встречавшей наземной команды все шесть бочек полыхали ярким пламенем.

Перед четвертым заходом Даммер попросил осветить полосу зенитными прожекторами.

– Готово! – прокричал в эфир пехотный офицер. – Теперь здесь такая иллюминация, что нас заметят даже русские!

Слова офицера подбодрили, и Даммер приготовился к очередному заходу. Выпустил закрылки и шасси, вошел в глиссаду и приступил к снижению.

Штурман корректировал курс. Второй пилот Клаус снова отсчитывал высоту:

– Сто метров, девяносто, восемьдесят…

И четвертый заход оказался таким же неудачным, но теперь майор заметил промелькнувшее зарево огней.

– Вижу полосу! – закричал он в переговорное устройство.

Левый бортовой стрелок подтвердил его слова:

– Командир, и я заметил зарево! Мы прошли правее полосы метров на двести!

– Понял вас. Выполняем первый разворот, – ответил штурман и предупредил: – Последний заход, командир. Топлива осталось только на обратный путь.

– Ч-черт, – процедил сквозь зубы майор и нажал на кнопку «радио»: – «Бруно», мы выполняли заходы правее полосы. Мы только что видели ее огни – она находится левее на двести метров.

– Учту, «Август». Готовлюсь к посадке.

Во время набора высоты для пятого захода Даммер выдернул из нагрудного кармана платок и промокнул вспотевшее лицо. Потом бросил взгляд на топливомер.

Штурман был прав – в баках оставалось чуть больше половины от заправленного в берлинском Гатове топлива. Бензина пришлось залить не «под заглушку», а столько, сколько требовалось на маршрут «туда и обратно», так как оба самолета приняли на борт по нескольку тонн грузов. Здесь же, у измотанных частей 16-й армии, авиационного топлива попросту не было. Поэтому сейчас и приходилось думать об экономии топлива.

В пятый раз вернувшись на высоту пятьсот метров, тяжелый транспортник выполнил несколько разворотов. Штурман продиктовал исправленный курс. Даммер выпустил у самолета шасси и приступил к снижению.

«Последняя попытка. Последняя…» – твердил он мысленно, парируя штурвалом порывы ветра. Ни разу за свою карьеру военного летчика он не возвращался на базу, не выполнив поставленной задачи. Ни разу не докладывал командиру о неудаче, позорно пряча взгляд. Неужели пришел тот день, когда придется вкусить горечь поражения?

«Нет!» – упрямо мотнул он головой, отгоняя мрачные мысли.

И снова второй пилот стал диктовать показания высотомера:

– Триста пятьдесят. Триста. Двести пятьдесят…

Выдерживая курс, Даммер слегка подался вперед, к остеклению кабины. Так было удобнее искать огни или что-то похожее на большое светло-желтое пятно.

– Двести. Сто пятьдесят. Сто…

Даммер периодически включал посадочные фары, но мощные лучи тотчас натыкались на снежный заряд, образуя перед носом самолета сплошной белесый «экран».

– Девяносто. Восемьдесят. Семьдесят…

Сбросив перчатку с правой ладони, майор слегка увеличил мощность двигателей. Скорость снижения стала минимальной.

«Где эта чертова полоса? Где?!» – думал он, рыская взглядом по темноте.

– Шестьдесят. Пятьдесят. Сорок…

Это была высота принятия решения. Все предыдущие заходы закончились именно на этой высоте. Дальше либо вверх, либо, стиснув зубы, рисковать и продолжать снижение.

– Внимание, экипаж, – процедил сквозь зубы Даммер. – Садимся.

«Куда?!» – наполнившись ужасом, спрашивал взгляд второго пилота.

Но в этот момент впереди проявились несколько крохотных огоньков, впервые за долгий полет.

– Полоса! – воскликнул Даммер и еще крепче сжал штурвал. – Держим курс! Держим курс!..

Через несколько секунд пилоты отчетливо увидели перед самолетом две пары красновато-желтых огней на некотором отдалении друг от друга. Командир ни секунды не сомневался в том, что это бочки с горящим мазутом. Первая пара обозначала начало полосы, вторая – ее центр. А две последние бочки, по его мнению, пока еще находились за пределами видимости.

– Высота десять метров – выравнивание, – заученно продиктовал помощник.

На сей раз вспыхнувшие посадочные фары осветили заснеженную равнину, простиравшуюся в бесконечную темную даль. Несмотря на сильный встречно-боковой ветер, Даммер неплохо справился с посадкой. Основные шасси ударили о поверхность полосы, самолет слегка тряхнуло. Оторвавшись на полметра и немного пролетев, он мягко опустился и побежал по прилизанной ветром полосе.

– «Бруно», я – «Август», – позвал по радио Даммер. – Мы сели. Полоса довольно ровная.

– Понял тебя, «Август», – отозвался тот. – Снижаюсь. К посадке готов.

Второй пилот до рези в глазах всматривался в темноту. Наконец он тревожно произнес:

– Командир, я не вижу третьей пары бочек.

– Я тоже ее не вижу, – продолжая плавно подтормаживать колеса самолета, проговорил Даммер. – И еще я не увидел зенитных прожекторов, но это ничего не значит, Клаус. Мы должны были сесть, и мы сели. Сейчас свяжемся со встречающей командой и все уладим.

Глава семнадцатая


Великий Новгород – озеро Ильмень



21 августа 1945 года


Пропетляв по узкому проселку сквозь смешанный лес, старая «эмка» грязно-серого цвета выкатилась к большому озеру. Повернув, проехала вдоль илистого берега с шелестящими волнами мутной зеленоватой воды, нырнула под ивняк и… остановилась посередине разбитого лагеря.

Даже новое место не заинтересовало Анатолия так, как история с посадкой в здешних краях немецкого транспортного самолета.

– А что ж было дальше, дядя Сильвестр?! – спросил он с азартно горящими глазами.

– Дядя… – покидая автомобиль, усмехнулся тот. – Ты мне не племяш, а я тебе не дядя. Зови по-простому – Сильвестр.

– Хорошо, Сильвестр. Так расскажешь?

– Дела надобно сначала сделать. А сядем в лодку, наляжем на весла, тогда и закончу свой сказ.

Лагерь был обустроен на пологом склоне берега среди густого тенистого леса. Заметить бивак можно было лишь с открытой воды. Весельная деревянная лодка покачивалась тут же в небольшой заводи, привязанная веревкой к стволу ближайшего дерева. Чуть дальше от берега под раскидистыми дубами стоял большой шалаш, перед ним темнело округлое кострище. Огонь в нем разожгли недавно; языки пламени облизывали потемневший от сажи котелок, вода в котором только закипала.

Встречать приехавших вышел босой кряжистый мужичок лет сорока. Он был в необъятных семейных трусах и в порванной на груди тельняшке. В зубах торчала папироса, на плече висела двустволка, на поясе болтался кирзовый патронташ.

С Сильвестром и его сыном мужичок поздоровался, заискивающе улыбаясь. С Авиатором сухо и по-деловому. А на новичка воззрился с подозрительной строгостью.

– Это кого ж ко мне доставили? – справился он. – Никак новый пловец пожаловал?

– Он самый, – пробурчал Сильвестр. – Знакомься.

Мужичок протянул руку.

– Степан. Охраняю, значится, вверенное урочище. Приглядываю за лодкой, рыбачу помаленьку.

– Очень рад. Анатолий, – пловец пожал шершавую и почерневшую от солнца ладонь.

Покуда Сильвестр со Степаном болтали о делах, Егорий таскал из автомобиля в шалаш корзинки, покрытые светлой тканью. В одной позвякивали бутылки.

– Ну вот, покуда ныряешь за товаром, тут и ужин подоспеет, – дымя папироской, сказал Борька. – Уха, сальцо, свежий хлеб, яйца, овощи, самогон. Сильвестр на этот счет не жадный. Как у Христа за пазухой тут будем на полном обеспечении.

Анатолий оглянулся на огромное озеро.

– А где ж нырять-то?

– Сильвестр самолично свезет, – загадочно подмигнул Авиатор. – Окромя его, о том местечке никто не ведает.